О селе родном…

Мама говорила, что я и мой брат Костя родились на Украине, в Одесской области, в с. Степановка. После освобождения с. Чобручи от фашистов она привезла нас к своим родителям, нашим дедушке Александру и бабушке Наталке. Они жили на русской части села, хотя говорить «русская часть» можно с большой натяжкой (русских тогда в этой части села было две-три семьи, да и то смешанные). Жили в основном украинцы и говорили они практически на одесском диалекте (если быть точнее, на суржике).

Дедушка наш был серьёзным и очень добрым человеком, говорили, что он был когда-то священнослужителем, но сам он об этом не любил вспоминать. Бабушка Наталка была весёлая, неунывающая кубанская казачка, всегда подшучивала надо мной и Костей, всегда напевала казачьи песни. Вот к ним и свалилась наша мама с нами двумя, чтобы дождаться нашего тато с войны, которая была на исходе – дело шло к Победе над фашистами. Всё это я и Костя смутно помним, так как были очень маленькими, чтобы что-то хорошо помнить. Потому и считаем и сейчас село Чобручи своим родным селом, да и свидетельства о рождении на нас оформляли в Слободзейском ЗАГСе.

Тато пришёл с фронта с тяжело раненной рукой и, не долечившись в госпитале, с перевязанной еще рукой, стал работать ездовым в одном из колхозов села. А их (колхозов) было аж четыре или даже пять на одно село. Колхоз Будённого, Ворошилова, Сталина, Ленина, и если не ошибаюсь, Петровского…

Подсобрав денег, тато и мама залезли в долги и купили небольшой саманный, крытый камышом домик на молдавской части села. Вот с начала проживания в этом домике я и стал отчетливо помнить, что происходит в моей жизни.

Наша улица начиналась со стороны Днестра и была напротив пристани паромной переправы, которая давала возможность жителям правого берега прибрежных сёл Бессарабии по воскресениям выезжать на нашу улицу, которая была своеобразным «торговым путём». Дальше пересекали промышленный сад и по полевой дороге они выходили к посёлку Первомайский. И тогда по деревянному мостику через Кучурганский лиман ехали (шли) на Украину и в районе села Кучурганы продавали свои товары на большом для тех времен скотном базаре. А везли туда правобережные жители на каруцах (подводах), запряжённых волами, бочки с вином, овечью брынзу, вели скот, привязанный к каруцам…

Мы, ребятишки, высыпали на улицу посмотреть на бессарабцев. Одеты они были причудливо, как-то не так, как одевались люди в нашем селе: в безрукавках, сшитых из овечьих шкур, у мужчин на головах высокие кучмы, обуты в постолы. Назад торговцы возвращались ближе к вечеру по тому же маршруту. Если торговля была успешной, люди пели, пританцовывали, шутили, смеялись. Но бывало, что, возвращаясь, мужчины были хмурыми, женщины плакали. Наши жители почему-то шёпотом говорили, что на бессарабцев устроили на обратном пути засаду одесские бандиты и ограбили…

Жителей в селе проживало около пяти с лишним тысяч. Колхозы объединились, и был создан один расширенный колхоз имени Ленина, который, в свою очередь, состоял из нескольких бригад. Первый председатель объединённого колхоза Василатий Иван Демьянович был талантливым руководителем, и в короткий срок колхоз стал одним из лучших в Молдавии и славился на весь Советский Союз своими достижениями.

Село не было обделено умными, талантливыми людьми. Передовой бригадой, которая находилась на острове между Днестром и протокой Днестра Турунчуком, руководил Фома Ильич Талпа. Капитаном парома, перевозившем рабочих на работу и обратно, был дядя Семён Янковский, потерявший ногу в боях с фашистами. Тяжело приходилось в то время инвалидам войны, но они стойко работали на равных со всеми, не требуя послаблений.

Звеньевыми были Василий Никифорович Пержан, Николай Филиппович Ефремов (отец автора). Первый тракторист села был Курбан К.В. Это его трактор и по сей день стоит памятником в Родинском парке…

На наших глазах началось строительство здания дома культуры. После завершения возведения этого уникального и красивейшего очага культуры его первым директором стал активный руководитель нескольких художественных кружков, в том числе и прекрасного духового оркестра, Васьков Фёдор Митрофанович.

Обойти вниманием и то, что в селе было много фронтовиков, прошедших горнило второй мировой войны, нельзя. Вернувшись в родное село, они пахали, сеяли, отстраивали разрушенное войной. Это дядя Тодри Цуркан, дядя Семён Мазур, дядя Петя Вахницкий, учитель географии и истории Иван Иванович Яковлев, Маслов Андрей Саввич – инвалид войны, библиотекарь русской школы № 3 и многие, многие другие.

Более четырёхсот сельчан положили свои жизни на полях сражений с хитрым, жестоким, коварным врагом всего человечества – фашизмом. Всегда с трепетным волнением приезжаем из отведённых нам Богом и судьбой мест проживания в родное село. Кладём венки и цветы на могилы родителей. Кладбище сильно расширилось и буйно заросло амброзией. Вот недалеко от могилы тато лежит под памятником в полном составе семья Ивана Ивановича Яковлева (вместе с женой тетей Аней и сыном Борисом – одноклассником автора) – учителя и фронтовика. На этом же кладбище недалеко от своего учителя уже лежат и его ученики Николай Федоренко, Люда Кушнир. Грустно, но таковы реалии. Но не всё так мрачно, радует всё новое. Глинобитные дома, крытые камышовыми крышами, уже редкость, вместо них жители построили красивые уютные дома. Родинский парк, стадион, спортзал, магазины, памятник Ленину, многие предприятия, построенные дороги, церковь.

Ну а что колхоз имени Ленина? Разорвали его дети перестройки на паи и в конце года довольствуются крохами от милости тех, кто прибрал к своим загребущим рукам землю народа. Может, люди опять когда-нибудь объединятся?

Жизнь ведь не стоит на месте…

 

Коза Маша

Детство… У всех оно разное. У одних оно ассоциируется с воспоминаниями о пребывании в летних лагерях Крыма, с купанием в море, с уговорами родителей съесть что-нибудь. В нашей семье, как, впрочем, и в миллионах других, вернувшихся с войны фронтовиков (раненых с истерзанными душами и телами) есть причины вспоминать свое детство менее восторженно.

Постоянное ощущение голода и бурчание в животе направляло мысли думать о еде. И только когда удавалось хоть чем-то поживиться, мы пяти-шестилетние карапузы, играли, как и все дети того страшного послевоенного времени, в войну, выискивали оставшиеся от боев патроны, а если «повезёт», то и снаряд находили. Все найденное мы бросали в костер и с замиранием сердца ждали, когда «бабахнет».

Многих маленьких искателей такого рода приключений можно было увидеть без ноги на маленьких костыликах, без глаза… Мне и моему старшему на два года брату Косте, повезло – мы остались целыми. Отец с мамой увидев, что мы болтаемся без дела, решили пристроить нас хоть каким-то занятием. Заняв по тем временам уйму денег, купили козу.

Польза очевидна: мы при деле, пасем козу, и молочко – хоть не коровье, но все же кое-что в наш скудный рацион питания. Козу, как водится, назвали Машей. Пасли мы ее на берегу Днестра: в других местах власти не разрешали. Кругом колхозные поля гороха, капусты, моркови. Маша удивлялась, почему ее ведут на Днестр, где росли только колючки, когда кругом такое изобилие?

Но бдительный конвой с одной стороны и с другой стороны не позволяли бедной Маше даже голову повернуть в сторону выше упомянутых лакомств. За потраву власти строго взыскивали. Мы, чтобы Маша не соблазнялась, почти бегом проскакивали эти места изобилия. И вот он Днестр. Тогда он нам казался огромным, широким, стремительным и таинственным.

Впереди целый день купания и ловли раков. Горячее солнце спускало с нас за лето по несколько шкур. Наши ноги были покрыты устойчивым слоем цыпок, а так как с обувью они практически не были знакомы, то подошвы ног были как панцирь у черепахи. Из одежды на нас были только сатиновые трусики. Я не помню другой одежды на нас, если трусики можно было назвать одеждой.

В них мы выходили из дома ранней весной и только поздней осенью меня и брата загоняли в дом. Всю зиму коротали в доме тоже босиком. Мама на земляной пол стелила солому и так было до весны.

Однако вернемся к нашей козе, солнцу, Днестру. Купаться нам было строго запрещено, дабы чада не утонули, но, само собой, кто же выдержит у воды и не искупнется?

Жара. Поныряв у берега, мы выжали воду из трусов, повесили их сушить на кустах, чтобы родители не догадались, что мы нарушили запрет. Придя домой, на вопрос: купались? – нет! – в один голос отвечали я и Костя. Тогда мама приступала к досмотру нашей одежды, то бишь, трусиков и, обнаружив в складках, где вдевается резинка, влагу, давала нам подзатыльников.

На другой день, дабы не повторить ошибки прошлого, мы, сняв трусики, закопали их в песок, воткнули выломанную из куста ветку. Наша коза мирно паслась неподалёку и нам казалось, что она не видит наши хитрости. Вдосталь поныряв, мы вышли из воды, радуясь, что сегодня обойдется без подзатыльников. К нашему удивлению, ветки на месте захороненных трусиков не оказалось, ее довольно далеко жевала Маша, хитро поглядывая в нашу сторону и, как нам показалось, улыбалась.

Вместо того чтобы искать трусики, мы побежали к Маше отнимать ветку, затем вернулись, но второпях и от волнения не могли определить, где это проклятая ветка была воткнута! Нас охватила паника. Уже ничего не соображая, мы копали песок, но, увы, тщетно! Так и не найдя ничего, стали совещаться, как быть?! Как пройти домой по улице села голыми?

– Знаешь, что? – предложил Костя, – давай снимем с козы шкуру, обернемся ею и спокойно пойдем домой. Видимо, в Косте проснулся инстинкт наших далеких, только что ставших на ноги предков, одевавшихся в шкуры животных.

– Жалко ее! – заканючил я, – молоко пропадет! От желания есть в животе забурчало.

– И что дома скажем?

– Скажем – волки напали!

– Ну да-а-а, они нас бы съели.

Я живо представил себе, как волки рвут на части козу, затем берутся за нас, чтобы не оставить свидетелей.

– Мне дедушка говорил, что если волки забираются в чей-то сарай, то всех овец перережут, а берут только по одной, а то, если останется кто живой, расскажет всем.

– Ну, да-а, – почесал затылок Костя и стал поглядывать вокруг и за кусты, как будто волки в самом деле стали окружать двух незадачливых пастухов и козу.

Стало темнеть. Мы, так и не придумав ничего, побежали вслед за Машей. Она, видно кое-что поняла и рванула быстрым темпом в сторону села. Догнав Машу, я с радостью понял, что позор мне почти что не грозит.

Будучи еще маленьким то, что не следует выставлять на обозрение, Маша закрывала своей спиной. Костя был на два года старше меня и, соответственно, повыше, ему пришлось идти на полусогнутых ногах, гусиным шагом, как сейчас говорят. Пока дошли до села, почти стемнело, тут назло вышла полная луна, которая освещала наше странное трио: козу и двух голых оболтусов. На лавочках сидели тетушки, освободившиеся от вечерних хлопот и лузгающие семечки. Мне и Косте приходилось то и дело проскакивать с одного бока козы на другой.

От каждой лавочки нам в след неслись реплики: – Боже! Чьи эти голые дети с козой? – Может, их ограбили?

Не выдержав позора, мы погнали козу домой вскачь, уже не таясь. Заскочив в калитку, увидели отца и маму с вопросительными взглядами. Волки! – закричали мы в один голос, и завыли почище воображаемых волков. Вместо порки отцу и маме пришлось нас успокаивать. Мы получили по большому куску хлеба и по кружке молока, и я подумал: «Как хорошо, что мы не сняли шкуру с Маши».

 

Поющие человечки

Как-то осенью, ближе к концу сентября, отец привез на каруце мешок травы. Причина такого внимания отца к козе была в том, что на нас часто поступали жалобы от сторожей садов и полей. Конечно же, нас интересовали груши, арбузы, но мы отцу не признавались. Говорили, что нас с кем-то путают. Поверил нам отец или нет, не знаю, но на всякий случай оставил нас дома вместе с козой и кормом для нее.

Мы сначала обследовали двор, затем огород, в котором мы, кстати, должны были собрать по десять кустов картошки, заранее выкопанной для нас отцом. Не обнаружив ничего представляющего для нас интерес, решили расширить географию своих исследований. Дело в том, что в дом (в Молдавии), где мы жили, отец и мама привезли нас из Украины, где мы родились. Отсюда у нас и появился интерес к исследованию и прилегающих к нашему дому и огороду границ.

За красиво сплетенным из камыша и папуры забором мы увидели полное изобилие. Там на ухоженных кустах рос спелый, крупный столовый виноград, арбузы и дыни. Дальше я буду писать не «я и Костя» а, наоборот – «Костя и я», чтобы вы не подумали, что мне принадлежит честь всех начинаний и вредных, по мнению взрослых, инициатив. Так вот, Костя и я, если на то пошло, не устояли перед соблазном. Взяв дома кухонный нож (заметьте Костя), вырезал маленькую, как нам казалось, дырочку в камышовом заборе. Опять же Костя пролез в соседний огород и стал срезать в разных местах виноград, чтобы не так заметно было. Затем дело дошло до арбузов и дынь. Все это он передавал мне. Попировав на славу, мы закопали остатки, вернее отходы пиршества: семена, коркиарбузов и дынь в лунки выбранного нами картофеля. Пресытившись от запретных плодов сада доброй тетушки Татьяны, было решено на достигнутых исследованиях и результатах не останавливаться.

Изрядно расширили дыру в заборе по причине того, что у нас животы несколько увеличились, и можно было легко застрять. Костя пошел к сарайчику, в котором хранился разный хлам. Среди всего этого добра был старый патефон. Костя сказал мне об этом, и мы решили разобрать патефон, чтобы выпустить оттуда поющих человечков, а то они умрут там от голода, если их не освободить. Взяв отцовские клещи, вместо отвертки нож, мы раскурочили патефон на мелкие части. Так и не обнаружив никого, мы зарыли остатки патефона в кучу старых вещей. Видно, хор имени Пятницкого (так было написано на некоторых пластинках) не стал дожидаться, когда мы их освободим, и каким-то образом покинул патефон.

Вечером с работы пришли усталые родители.

– Ну, как? Дома лучше, чем бегать за козой целый день?

– Да, конечно! Ты, тато, принеси и на завтра мешок травы.

– Ладно, принесу, и как мы до этого раньше не додумались? Все равно, кошу же я лошадям. Он работал в колхозе ездовым.

– А картошку, что я выкопал, собрали?

– Ну да, конечно!

– Молодцы, пожалуй, это первый вечер не за что вас ругать. Пойдемте, я посмотрю пару лунок.

Понятное дело, эта пара лунок оказались теми, в которые мы закопали остатки пиршества. Что было дальше, вы, дорогие читатели, если будут таковые, догадаетесь сами…

 

Жук

Был конец ноября, но осень не спешила сдаваться зиме. Было довольно-таки тепло для этого времени года. Я гулял по двору, изнывая от безделья. И вдруг, о чудо! На земле валялась деревянная прищепка. Видимо мама обронила, когда собирала белье, которое сушилось на специально для этого натянутой проволоке.

Схватив прищепку, я думал, куда же ее применить. Мой взгляд остановился на нашей собаке, которая выжидательно смотрела на меня. Собаку звали Жук. Сначала я попробовал прищепку у себя на ухе. Ничего, нормально. Затем прицепил на ухо Жука. Конечно он был не в восторге, но стерпел. Сняв с уха собаки прищепку, я попытался ею прищемить нос собаке. Жук это не оценил – он лапами сшиб меня и укусил за лицо.

В окно за моими фокусами наблюдали тато и какой-то пришедший в гости мужчина. Когда Жук укусил меня, они выскочили во двор и оттащили его за цепь от меня. Я орал от испуга и боли: лицо мне Жук успел прищемить изрядно. Помню, что Жука тато не наказал – не за что было…

 

Обида

Впереди была долгая и скучная зима. В ту пору не было ни света, ни телевизора. Радио было. На стене висела черная, как ее тогда называли, тарелка. Человечков поющих и говорящих мы оттуда вытаскивать не стали: в случае с патефоном отец объяснил нам, где раки зимуют, то бишь, человечки. Черная тарелка говорила и пела, но на наши вопросы: «Который час?» или «Скоро ли мама придет?» не отвечала. И вроде с опаской поглядывала на нас. Тогда мы с этими вопросами обращались прямо к маме, то есть, к ее фотографии в рамке. Но мама только улыбалась.

После того как отец привез целый воз ивовых прутьев, он сдал лошадей и каруцу на конюшню. Зимой в колхозе возить нечего. Теперь наш тато будет всю зиму плести корзины для будущего урожая. Плел в доме на полу в комнате, где коротали на печке зиму Костя и я. За каждую корзину платили по десять рублей, это еще сталинскими. Несмотря на раненую руку, тато плел довольно ловко и быстро. Мы приставали к нему: «Тато, расскажи о войне!»

Он долго отмалчивался, потом рассказал нам, как в первые дни войны с фашистами попал в плен в районе Винницы. Лагерь, где держали советских солдат, был окружен колючей проволокой. Ни еды, ни воды. Кое-что перепадало, что приносили сердобольные женщины. Подобревшие от успехов на фронтах, немцы стали отпускать пленных. В первую очередь, отпустили прибалтов, затем тех, за кого поручались местные жители. Нашлись добрые люди и выручили нашего тато и еще одного его односельчанина.

Решили добираться домой в родное село Чобручи к родителям. До Красных Окон шли днем, немцы не трогали, так как сами отпустили. Дальше пошла зона владений румынских захватчиков. Они с подозрением посматривали на отца и его товарища и спрашивали друг друга, конечно же, по-румынски: «Смотри, Ион! Что это за Вояки? Почему в советской форме?» Остановив отца и его напарника, румыны велели снять форму и сапоги, оставили их в грязном нательном белье и босыми. Домой шли уже только ночами: стыдно было так идти. Рассказывал нам это отец, а у самого иногда катилась по впалой щеке скупая слеза: обидно было. Так до самой смерти не смог наш тато забыть этот случай с ним на войне, так и не простил румынам обиды.

 

Тимош

Через четыре дома от нашего, на углу улицы, в землянке со своей мамой жил мальчик нашего возраста Тимош. С Тимошей мы обращались в основном только жестами – по-русски он знал только одно слово: «Нету!» На любое обращение к нему на русском языке он разводил руками и отвечал: «Нету!»

Мы с Костей уже могли говорить немного по-молдавски изъяснялись с Тимошей довольно сносно. Справедливости ради надо сказать, что и наш русский больше похож был на диалект одесситов. Оно и понятно: мы родились в Одесской области.

Увидев нас в обновках, Тимош поцокал языком, затем достал какую-то жесть и пригласил нас следовать за ним. Привел он нас к колхозному погребу, который был пустым и почему-то не использовался. Вход был высоким и оштукатурен цементным раствором. Тимош вскарабкался наверх, подложил под себя кусок жести и заскользил вниз. Следующим был Костя, он попросил у Тимоши жесть. «Нету!» – ответил Тимош. Сначала Костя заметил у меня, потом я у него торчащие лохмотья из только что пошитых новых штанишек.

Поняв, что Тимоша намеренно привел нас к погребу, мы решили ему тоже напакостить: стали кататься на дверях погреба по очереди, а Тимоше не давали. Когда он сильно загорелся, дали и ему, якобы с большой неохотой. Уцепившись за верх двери, Тимоша стал раскачивать двери на петлях и кататься. Костя и я подошли поближе и вместе с силой толкнули дверь. Дверь закрылась и сильно прищемила Тимоше пальцы одной руки – другую он успел убрать. Пальцы тут же посинели и стали вздуваться, от боли он даже кричать не мог, только зевал, как рыба, и катался по земле. Затем вскочил и прыжками умчался домой, забыв свою жестянку. На ней, как на законном трофее, мы накатались вдоволь, скатываясь с уклона погреба. Затем убежали на Днестр.

 

Прощайте, сандалии

На берегу Днестра мы бережно сняли новые сандалии, чтобы не замочить их, и поставили в ряд недалеко от уреза воды. Бродили по колено в воде и ждали, когда пройдет рейсовый теплоход «Латвия», чтобы полюбоваться волнами, которые тянутся за ним. И вот уже слышна сирена далеко за излучиной реки. Сигнал давался для того, чтобы паромщик опустил на дно трос? с помощью которого паром передвигался с одного берега на другой.

Открыв рты, Костя и я ждали, когда теплоход поравняется с нами, чтобы помахать ему руками. И вот теплоход поравнялся с нами, мы машем руками, кричим, чтобы нас забрали на теплоход. На берег стали накатываться, как нам тогда казалось, большие волны. Они подхватили наши сандалии и понесли их по течению. Костя, как был в почти уже не новой одежде, прыгнул в воду спасать обувь. Подхватил сандалии, которые были на плаву, и довольный выскочил на берег. Я заплакал – мои безнадежно ушли на дно, и их унесло вниз по течению. Но каково было удивление и огорчение Кости, когда он разглядел у себя в руках один сандаль мой, другой – его. Тут я немного повеселел: значит, драть будут обоих. Одному скучно получать взбучку. Куда как веселее вдвоем, хотя «веселье» сомнительное.

Когда мы пришли домой, было так же, как и в случае с человечками из патефона и арбузами. Сначала нас выдрала мама, затем повторил позже пришедший с работы отец. Сейчас уже, в зрелом возрасте, при редких встречах вспоминаем наши детские «забавы», и как нас часто драли за это, то смеемся от души. А в то время было не до смеха.

 

Я помню вас!

Судьба наших сандалий чуть было не постигла меня. Где-то через месяц немного подзабылась история с новыми штанишками и сандалиями. Костя и я опять очутились на берегу Днестра, несмотря на строжайший запрет. Чем нас только не пугали: акулой, зашедшей с Черного моря в Днестр, крокодилами, удавами. Нас тянуло на берег как магнитом.

Было очень жарко, и я искупаться не мог, так как не умел плавать, и мы находились в районе парома, где были крутые берега. Костя умел плавать достаточно хорошо и пошел прыгать с ребятами в воду с парома. Наблюдая за купающимися, я сидел на берегу и изнывал от жары и зависти. Перейдя к запасной пристани для парома, решил намочить хотя бы ноги. Сунул сначала правую ногу в воду, затем хотел опустить и левую, и вдруг мне показалось, что какая-то непонятная сила потянула к себе в воду. Через несколько секунд над моей головой сомкнулась вода, и меня понесло вниз по течению. Глаза мои были еще открыты. Глядя вверх, я видел радужные, завораживающие россыпи оранжевых огней. Последние мои мысли как бы убаюкивая меня, говорили: «Не бойся, умирать не страшно!» Я потерял сознание.

Очнулся в лодке, привязанной за бакен. Двое мужчин откачивали меня. Из меня обильно выливалась вода вперемешку с вишней, которой, перед тем как идти на реку, мы набили животы. Оказалось, с проходящего теплохода «Латвия» вахтенный увидел, что я то выныриваю, то ухожу под воду, и доложил капитану. Последовала команда «Человек за бортом!» Стремительно была спущена шлюпка на воду с двумя матросами в ней.

Перехватили они меня, как потом оказалось, недалеко от взорванной плотины. В том месте Днестр делится на два рукава, один из них называется Турунчук. Попади я в обломки бетона и камней, от меня ничего не осталось бы. В кают-компании, куда меня перенесли из лодки, находились капитан и мой отец. Капитан теплохода строго говорил отцу: «Вы, Николай Филиппович, за ним получше смотрите! А то заберем его и увезем в Одессу. Вырастет, моряком станет!».

Отец ничего не говорил, только слезы лились из его глаз. В дальнейшей моей судьбе теплоход «Латвия» и его команда сыграли большую, а вернее, даже главную роль. Впереди у меня было речное училище г. Новосибирска, диплом техника-судоводителя, работа моряком, загранплавания. Я всю жизнь благодарен команде теплохода «Латвия» за то, что, рискуя попасть в обломки плотины, спасли меня, за то, что дали главный ориентир жизни – профессию моряка. Спасибо вам, мужественные люди, и низкий поклон. Я помню Вас!

 

Каскадер

Два года назад родители нашли Витюшу в капусте на поле, где они работали, а Косте и мне сказали, что он наш братик. После ухода мамы и тато на работу Костя и я должны были разбудить Витюшу и отвести, или отнести его (это уж как получится) в садик. Для того, чтобы разбудить это найденное в капусте создание, Косте и мне приходилось прикладывать немало усилий. Он не хотел ни вставать, ни тем более идти в садик. Вцепившись в одеяло мертвой хваткой, Витюша отбивался от нас ногами, кусался, орал, не слушая сказочные меню, которые мы сами сочиняли и его якобы должны были целый день в садике кормить. Наконец эта возня нам надоедала и, схватив Витюшу вместе с одеялом, мы тащили это орущее, извивающиеся, найденное в капусте на наши головы чудовище в садик.

Костя уже ходил в первый класс и бежал в школу. Я оставался дома один и очень завидовал Косте. Заметив мои страдания, родители пообещали отдать и меня осенью в школу, несмотря на то, что мне к осени исполнялось только семь лет. Ну, а пока до школы, предела моих мечтаний, впереди были май и три месяца лета.

За это время произошло немало событий. Я научился плавать, Днестр переплывал туда и назад без боязни. В воде чувствовал себя лучше, чем на суше. И однажды, когда Костя и я ловили раков ниже взорванной плотины на Турунчуке, мне в голову пришла идея проплыть через водопад. Незаметно ускользнув из поля зрения Кости, я пошел к месту, где когда-то меня, тонущего, выловили моряки теплохода «Латвия». И если они меня выловили, чтобы я не попал в водоворот, то теперь я сам стремился попасть в это бушующее огромными волнами месиво воды и больших глыб из гранита и бетона.

Мне стало страшно, но остановиться я уже не мог. Жаль, что никто не видел, какой я «герой». Но ничего, зато и некому отговаривать меня от этой безумной, практически смертельной затеи. И вот я плыву, уже на гребнях волн, меня стремительно несет вниз, закружило в водовороте, поплыл к берегу и вышел в том месте, где Костя проверял раколовки. Увидев меня, вышедшего из бушующей воды, он никак не мог поверить своим глазам. Потом этот фокус я повторил еще два раза. Не знаю, проплывал ли кто-нибудь еще до меня. На лодке было, но туристы-смельчаки перевернулись, потеряли все имущество и мотор. Так в свои неполные семь лет я стал каскадером.

 

Испытание огнем

Испытания водными процедурами закончились для меня благополучно. Впереди меня ожидало страшное испытание огнем.

Однажды утащив Витюшу в садик, мы уже не теряли время, брали его в охапку и вместе с одеялом сдавали нянечке. Он и в садике не расставался со своим одеялом. Возможно одеяло напоминало ему капустный лист, с которым Витюша сроднился, пока его не нашли родители. При любой попытке отобрать у него одеяло, он поднимал такой визг, что от него отступались. Кстати, этим он приобрел привилегию не спать после обеда. Никто не решался уложить его в чистую постель и укрыть грязным, пыльным одеялом, которое он тащил за собой по двору садика целый день.

Как только закрывалась калитка садика перед ревущим Витюшей, мы облегченно вздыхали и спешили домой. Косте надо было идти в школу, ему до каникул оставалось три дня. Мне дома надо было присматривать за квочкой с цыплятами. Проходя мимо задворков детского дома для детей, чьи родители погибли на войне, наше внимание привлекла большая куча золы, которую выгребли и выбросили перед новой закладкой в плиты дров и угля, для приготовления еды детям. Костя подошел и с краю по щиколотки босых ног зашел в золу и сказал мне, что зола теплая и можно погреть ноги.

Утро было прохладным. Я решил погреться основательно и с разгона прыгнул в кучу золы по колени и тут же пулей выскочил и на огромной скорости с ревом побежал домой. Оказалось, под золой еще горел уголь. Пока я бежал с моих ног шкура летела в разные стороны. Костя меня догнать не мог, а я, не добежав до своего дома, упал. На мои вопли выскочила тетя Саша Пономаренко, мать большого семейства музыкантов. Увидев мои ноги, она схватила меня в охапку и потащила к себе во двор лечить. Налила в таз теплой воды и добавив туда соли опустила мои ноги в теплую и соленую воду. Тут я взвыл пуще прежнего, вырвался из цепких рук тети Саши и с воем на одной ноте помчался домой на остатках ног.

Мамы дома не было, хорошо, подоспел запыхавшийся от бега за мной Костя. Я закричал: «Воды! Принеси холодной воды!» Костя сбегал к колодцу и принес ведро ледяной воды. Я не стал дожидаться тазика. Всунул то, что осталось от моих ног, прямо в ведро.

С перепугу Костя от греха подальше убежал в школу, забыв при этом дома портфель. Потом оказалось, что вместо портфеля по рассеянности своей он схватил раколовки, удочку и, с горя по поводу случившегося со мной, вместо школы побежал на реку.

Вскоре пришла мама на обед и увидела удручающую картину – меня с облезлыми ногами в ведре с водой и беспрерывно воющим, квочку с цыплятами, хозяйничавших в рассаде помидор на грядках огорода.

Благодаря стараниям мамы мои ноги стали подживать. Вскоре я стал потихоньку ходить по двору.

В августе умерла бабушка Матрена, мне тоже хотелось проводить ее до кладбища. Ходил я еще слабовато, опираясь на палку, и Костя никак не соглашался меня сопровождать. Наконец мама прикрикнула на него, и он, ворча на меня, согласился. Когда зашли на улицу, где жили бабушка и дедушка, невысоко над нами пролетал самолет «кукурузник», тогда так их называли. Летчик был в шлеме, очках и рукавицах, и смотрел вниз на село. Мы помахали ему руками, он тоже, приветствуя нас, поднял кулак, одетый в перчатку.

«Бежим! – закричал Костя, – Он сейчас бомбить начнет!» И ломанулся в калитку чьего-то двора. Я заковылял за ним, не обращая внимания на собаку, рвущуюся с цепи. Залезли в дровяной сарай и стали пережидать предполагаемую бомбежку. Самолет давно улетел, видно посчитав нас очень маленьким объектом для бомбежки, а я и Костя тряслись от страха в сарае. После похорон бабушки, угадайте, куда нас понесло? Правильно, на Днестр…

 

Обновки

Весну мы ждали с нетерпением. Когда за день стаивал лед на стеклах крохотного окошка, вставленного освещать печь, Костя и я тоже помогали весне – слизывали лед языками. И вот он, долгожданный день! Нас выпускают во двор, но уже не в трусиках и босиком. На заработанные отцом от плетения корзин деньги нам пошили штанишки с помочами и разрезами сзади (на аварийный случай), купили рубашки и сандалии.

Подбежав к сараю, мы с удивлением обнаружили, что ни козы, ни предполагаемых козлят там не было.

– Тато! А где наша коза?

– Не знаю, должно быть, волки нашли ее по следам и съели, – усмехнувшись, сказал тато.

– Скажите спасибо, что до вас не добрались, – намекнул он на тот случай, когда мы без трусов вернулись домой.

Мы переглянулись, вспомнили подозрительные шорохи, поскребывания за окошком, притихли.

– Ладно, не горюйте, никто ее не съел. Мы с мамой козу продали. Подкопим еще денег и купим корову. Повеселев, мы тут же забыли козу и стали придумывать еще не купленной корове имя. Перебрав изрядное количество имен, решили назвать корову Майей.

 

Ликвидация

Ноябрь… На улице и во дворе грязь, слякоть. Уходя на работу, мама закрыла на замок горницу, где находились сундук и кое-какие другие вещи, которые Косте и мне не доверялись. Закрыла входную дверь дома также на замок, но замок значительно солиднее, чем на дверях горницы, и ушла на работу. Мы маялись без дела взаперти, и не могли придумать чем бы заняться (игрушек у нас не было, даже деревянных). Какие там игрушки после войны! Несколько пустых автоматных гильз, да пара снарядных осколков. Да и то приходилось это прятать от родителей. Косте удалось выдернуть из стены вбитый гвоздь, поковырявшись в замке, висевшем на дверях горницы, он открыл его. Мы вошли. Конечно же наше внимание привлек сундук, обычный и привычный предмет роскоши, в то время практически в каждом доме. Сундук не был закрыт на замок, и мы без труда подняли его крышку.

В нем находились вышитые полотенца, нитки разного цвета и много разной мелочи. Нас заинтересовали больше всего конфеты «Золотой ключик». Набив карманы конфетами, мы хотели было выйти, но тут мы увидели небольшой сервант, слепленный из глины и прилепленный к стене, его полки были пусты, только на верхней, довольно высоко для нашего роста, лежала какая-то тетрадь и металлическая коробка.

Тут нашего Костю понесло:

– А ты знаешь, что наш тато никакой ни сержант, он капитан-разведчик. Если не веришь, то давай достанем тетрадь, там все написано. Он (тато) просто не хотел, чтобы все знали.

Верхняя полка была все же довольно высоко. Стульев, да и вообще мебели никакой в доме не было. Вдоль стен стояли лавки, широкие доски, прибитые к вбитым в землю кольям. Гостей, если приходили, рассаживали на эти лавки. Стол был (без стола никак), стоял он под иконой, вот и вся мебель. Покрутив головой, Костя не нашел ничего подходящего, чтобы стать и дотянуться до верхней полки. Решил использовать меня вместо лестницы. А кого же ещё? Других в доме не наблюдалось.

– Нагнись! – сказал Костя.

Я нагнулся, и он ловко вскарабкался мне ногами на плечи. Я, насколько у меня получилось, выпрямился.

Он достал тетрадь и коробку, приказал мне нагнуться, чтобы слезть. Положив добычу на стол, мы, в первую очередь, открыли коробку, в ней тато, оказывается, хранил свои награды. Вдоволь налюбовавшись наградами и примеряя по очереди их на себе, ходили строевым шагом по горнице орали «Хенде хох»! и «Гитлер капут!», пока не охрипли. Затем мы стали изучать записи в тетради. Так как я читать еще не умел, да и Костя не был большим грамотеем, вздохнув, отложили тетрадь.

Похоже тато записывал рацион выдачи овса лошадям, ни о какой разведке и речи быть не могло. Знаменитые разведчики Великой Отечественной Войны: Николай Кузнецов, Иван Кудря и даже Рихард Зорге не были знакомы с нашим тато. Мы сложили награды в коробку, при этом Костя припрятал у себя гвардейский знак, думая, что я ничего не замечаю. Вернуть на место взятое для изучения Костя попытался воспользоваться тем же трюком, что и вначале.

Но силы я подрастерял, усердно маршируя и выкрикивая антифашисткие лозунги. Ему и в голову не приходило поднять на своих плечах меня, к тому же я был на треть полегче чем он. Вскарабкался Костя опять на мои плечи ногами, я стал выпрямляться и тут силы покинули меня, мои коленки задрожали, подогнулись и я упал на пол, как загнанная нерадивым седоком лошадь. Костя зацепился обеими руками за полку, повисел немного и рухнул вместе с глиняным строением рук человеческих, так же, как и я, на пол, а куда же еще!

Куски глины, деревянные полки, пыль – все это попало на нас, двух незадачливых исследователей. Ну что ж, семь бед – один ответ, – решил Костя на правах старшего. Отряхнули мы с себя куски глины, застрявшие где только можно было, пыль, то есть на ушах, в самих ушах, на голове в одежде, подняли из-под груды ликвидированного нами вчистую хлипкого строения рук человеческих тетрадь, коробку с наградами и положили аккуратно на стол.

А дальше больше – у нас созрел план побега из закрытого на замок дома.

В комнате, где нас оставила мама, было и окошко, которое смотрело в сарай. Одевшись, мы кое как протиснулись в него, помогая друг другу, вышли в сарай, затем в незапертые двери сарая, и подались на улицу в сторону магазина. В магазине конечно нас никто не ждал, да и денег у нас на покупки, само собой, и в помине не было. Недалеко от магазина, в одном из дворов, мы увидели похороны.

– Интересно кто умер, давай посмотрим!

Старший брат сказал: «Значит так тому и быть». Хоть я и боялся покойников, но куда денешься, не послушаешься, получишь затрещину, пришлось идти. Во дворе стоял гроб, в гробу лежала покойница, старая бабушка. Вокруг гроба ходил батюшка, который помахивал кадилом, отпевал ее. Вдруг мне показалось, а может так оно и было, покойница открыла глаза, поглядела и опять закрыла (потом Костя утверждал, что так оно и было).

Батюшка продолжал отпевать покойницу, а мы стремглав, мимо магазина бежали к базару. Прибежав к базару, мы увидели, что там все же намного веселее, чем на похоронах. Главное, здесь вертелось небольшое деревянное колесо обозрения. (Кто не поверил, что деревянное, советую обратиться к истории этого рода развлечений). Ага! Поверили! И на том спасибо! Ну а Костя и я, открыв рты, смотрели на это чудо и на катавшихся счастливчиков.

А уж как нам хотелось покататься… Да кто же позволит, откуда деньги у нас на мероприятие. Вдруг Костю что-то осенило.

– Стой здесь, а я пойду попрошу хозяина, может разрешит нам покататься бесплатно.

Поговорив с мужчиной цыганской внешности, Костя стал усаживаться в кресло колеса обозрения. Когда я подбегал к нему, он уже поднимался вверх и успел крикнуть: «Он разрешил только мне одному!». Это потом, спустя время, я понял, что за свое удовольствие он отдал гвардейский знак.

Ну а пока… Пока я с завистью наблюдал, как Костя катается. Вдруг в колесе что-то хрустнуло и оно, накренившись на бок, остановилось. Все! Колесо заклинило. Но самое интересное, что наш авантюрист Костя застрял на самом верху, это меня сильно не опечалило. «Так тебе и надо обманщик!» – в душе злорадствовал я. Постепенно колесо стало пустеть, так как было невысоким и многие смогли спуститься на землю самостоятельно, но только не Костя, он застрял, как нарочно (Бог шельму метит), на самом верху.

Беспомощно и тоскливо он смотрел вниз и терпеливо ждал, когда его освободят из плена. Мне тоже пришлось ждать, а куда денешься, дома где нами было ликвидировано старинное творение рук человека, нас ожидала приличная порка, очень приличная. Мне одному отдуваться? Нет, дождусь-ка я лучше Костю. Мне сильно захотелось есть. Подняв в очередной раз глаза к Косте, я увидел, что он что-то жуёт. Тут я вспомнил: да у меня в кармане конфеты, взятые из сундука! В общем, жуем конфеты, Костя вверху, я внизу.

Только через пару часов, если не больше, починили рабочие колесо и освободили Костю. И что дальше, спросите Вы… Что-что… Домой мы не сильно-то и спешили, там после устроенного нами погрома, плюс побег… Дело окончилось хорошей поркой, ну очень хорошей… А подвела нас наша «аккуратность» – не положи на стол коробку и тетрадь, может быть, и было бы нам зачтено наше бормотание (не знаем, само все свалилось, землетрясение…), не убедило родителей, улики нашего лихого набега на горницу, игнорируя замок, лежали на столе.

P.S. Не берите, дети, с нас пример, не поступайте так как Костя и я. Слушайтесь своих родителей и все у вас будет хорошо!

 

Школа

Приближался сентябрь. Я хвалился всем, что тоже пойду в школу и научусь писать и читать. И вот наконец первое сентября, меня с трудом отмыли, приодели, дали в руки пошитую тряпочную сумку для книг (книги выдавали в школе) и босиком отправили в школу. Костя сдал меня учительнице первого класса Анне Ивановне, а сам убежал в свой класс. Русская школа № 3 семилетка, низенькое, приземистое, построенное до войны здание. За партой, к которой меня подвела Анна Ивановна, сидела девочка, по годам похожая на пятиклассницу. Я стал упираться, не хотел сидеть с девочкой, к тому же такой великовозрастной. Она смотрела на меня, как кошка на цыпленка. Кое-как затолкав меня к Люсе за парту, учительница дала мне букварь, карандаш и тетрадь.

Через несколько дней я настолько охладел к учебе, что в школу шел как на каторгу. Не потому, что я не хотел учиться, дылда Люся Правовская держала меня под контролем, она изображала из себя учительницу, а я был у нее единственный ученик. Когда мы списывали с доски детали букв для начала, Люся крепко сжимала мою руку с карандашом и водила ей по моей тетради, затем все это перечеркивала и ставила мне двойку или единицу. И все же буквы я кое-как уловил, остальное, увы, стараниями Люси я не усвоил. Жаловаться мне и в голову не приходило – ни учительнице, ни дома. Учительница, конечно, видела, что происходит за нашей партой, но не обращала на забавы Люси никакого внимания. Видимо потому, что отец у Люси работал заведующим мукомольной мельницы и маслобойки. А мой тато простой ездовой.

Я стал нервным, по пустякам расстраивался и плакал. В конце учебного года всем объявили результаты, я и Люся остались на второй год в первом классе. Об этом я дома и Косте не сказал, решил подождать до осени, может передумают и переведут во второй класс. Первого сентября я пошел в школу пораньше, зашел во второй класс и занял место за пустующей партой. Вскоре класс стал заполняться учениками. Учительница зачитала список в журнале, увидела, что один ученик вроде бы лишний. Увидев меня, подошла, схватила за руку и потащила упирающегося в первый класс.

Там уже ждала меня, улыбаясь, Люся. От ужаса я закричал и вырвавшись от учительницы побежал опять во второй класс. Так повторилось еще пару раз. Запыхавшаяся, покрасневшая от злости учительница отпустила меня и пошла за директором школы.

Директор Богачёв Иван Иванович, видно, был наслышан о способностях Люси довести кого угодно до истерики и принял решение оставить меня во втором классе. А Люся из школы исчезла. Вскоре с помощью других учеников я догнал ребят и стал учиться без проблем и в конце учебного года успешно перешел в третий класс.

На каникулах летом я в колхозе помогал маме собирать горох. Когда горох собрали, пошел помогать тато опрыскивать виноград. За мои труды колхоз наградил меня похвальной грамотой. Я ею очень гордился. Такой в школе ни у кого не было. Осенью меня приняли в пионеры.

 

Антисемит

Однажды на уроке литературы произошло такое событие, которое круто изменило мою налаживающуюся жизнь в школе. Шел, кажется, 1956 год. Предмет преподавала молодая учительница Ида Иосифовна. Мне лично и в голову не приходило, кто она по национальности, я был всего лишь в пятом классе, и мне вообще были все одинаковы. В нашей школе учились и молдаване, и русские, и казахи и прочие, никто этому никакого значения не придавал. И вдруг мой якобы умышленный поступок всколыхнул всю школу.

А дело было так. Урок был по повести Николая Васильевича Гоголя «Тарас Бульба». Одна из девочек класса (не помню кто) рассказывала эпизод, в котором Андрия Бульбу разбудила и увела с собой к прекрасной паненке в крепость татарка.

– И кто еще хочет добавить? – спросила Ида Иосифовна.

Тут меня, знатока литературы, вынесло, как из табакерки.

– Она не сказала, что там был «жид» Янкель, который рассказал Тарасу, куда ушел Андрий.

Учительница застыла на месте и побледнела, хотя всегда была розовощекая. Класс замер. Но ничего такого не произошло. Ида Иосифовна сказала: «Садись, все правильно…». Класс оживился. Потом, после уроков, мой товарищ Гриша Галат объяснил, что я совершил глупость, то есть бестактность. Что учительница наша по национальности еврейка, то есть в простонародье – «жидовка»; и что в классе у нас есть ученики-жиды из детдома, и они мне это так не оставят.

Вскоре меня тихонько исключили из пионеров при оценке «отлично» по поведению. На меня посыпались колы и двойки по всем предметам. Но так как это происходило в конце учебного года, я успел перейти в шестой класс. Но до этого перехода сбылось пророчество Гриши Галата. Я заметил, как две девчонки из детдома – Женя Гвай и Света Флейшман – стали ко мне неравнодушны. То подножку подставят, то щипают, то дадут тумака. Меня это задевало, кулаки у них были крепкие, откормленные на харчах государства. А я светился насквозь и гремел костями, за что и был прозван Кощеем бессмертным.

Так вот эти две девицы решили разобраться со мной. По фамилиям было понятно, что тогда на уроке им слово «жид» не понравилось. Это в наше время за слово «жид» евреи затаскают по судам, а тогда просто если могли догнать, то били.

На большой перемене к нам в класс зашел здоровый детдомовец из старших классов – Богданов Боря. Поигрывая большим ножом, он сказал, глядя на девиц: «Они хотят разобраться с тобой». Флейшман ударила сзади меня кулаком в затылок, затем между лопаток. Гвай спереди пыталась ударить меня между ног:

– По яйцам бей, по яйцам! – верещала в истерике Флейшман. Я же пацан хоть и худой, но не сдавался.

Они визжали от злости, что не могут справиться с таким худышкой (к тому же голодным). Так эта драка и закончилась ничем. Прозвучавший звонок, охладил пыл девочек, дравшихся за честь нации. Я не питаю антипатии к евреям или к каким-то другим национальностям, но этот случай мне врезался в память. Где они теперь, наверное, уже постаревшие, наверняка толстые тетки? Вспоминают ли они, загорая на берегу Мертвого моря, драку с худым, голодным сельским мальчиком? За честь собственной нации? Думаю, что вряд ли…

 

Поиски Хоттабыча

В четвертом классе уроков добавилось за счет литературы, истории и географии. Эти предметы я любил, но литературу больше. Пристрастился к чтению книг. Читал все подряд. Начал с Гоголя и добрался до зарубежных классиков. Чем толще книга, тем больше она меня интересовала. Свет в селе еще не провели, и если родители вечером куда-то уходили, то мне удавалось читать при керосиновой лампе. Лампа стала предметом шантажа со стороны Кости – в том смысле, что он грозился рассказать о растрате керосина родителям. Мне постоянно приходилось задабривать его и припрятывать для него конфеты, пряники и прочие угощения, которые давали нам приходившие гости.

Прочитав однажды книжку «Старик Хоттабыч», я с нетерпением ждал лета, чтобы понырять в Днестре и, если повезет, достать такой же сосуд, какой нашел Волька Костыльков, в котором был запечатан старик Хоттабыч. Допустим, коза заскочила в колхозную кукурузу, босым по колючкам бежать за ней… а тут под рукой старик Хоттабыч… да мало ли что, дров напилить ржавой пилой, затем нарубить их тупым топором или, представьте себе, Хоттабыч мне говорит при учителях: «О, Володька, мудрейший из мудрейших!» Что ни говори, а все же приятно! Не подумайте только, что я хотел превратить Хоттабыча в слугу, нет, за это могли из пионеров выгнать, раскулачить и сослать в Сибирь, где, говорят, очень холодно, а я холода сильно боюсь, мне зимой и на печи хорошо…

Я Косте пытался читать вслух, уверяя его, что это интересно. Однако, плевать ему хотелось на чтение книг. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха – наш Костя закурил. Не знаю, с какого горя, хорошо, что не запил. Тут его грех довольно солидно превышал мой. Кстати, позже я узнал, что чтение при лампе книг – это никакой не грех, а просто расход керосина. А вот курение табака да воровство его из отцовской почтальонской сумки – это был перебор по грехам.

Однажды тато неожиданно зашел в дом со двора и увидел интересную картину – меня, стоящего в полусогнутом состоянии, и на моих плечах стоящего Костю и набирающего табак в карманы не только для себя, но и для своих курящих дружков. Конечно, вы понимаете и можете себе представить эту картину. Костин грех не мог сравниться ни с чем.

Тато выгреб из карманов Кости табак и запихал ему в рот столько, сколько поместилось в его рту, и дал хорошей взбучки. Костя и сейчас хорошо помнит этот случай, хотя привычка курить не оставила его до сих пор. А лет нашему Косте далеко за пенсию… И вот наступило долгожданное лето, я пахал дно Днестра руками и лицом. Руки и лицо были у меня в порезах от острых створок мидий, но увы со стариком Хоттабычем мне не довелось встретиться.

Говорят, что если на крещение нырнуть в хороший мороз в прорубь, то можно найти что-нибудь путевое. Мне рассказали, что один человек, нырявший в прорубь, на дне нашел тяжеленный золотой почти пудовый крест. Похоже батюшка сунулся головой в прорубь и крест соскользнул с его шеи и ушел на на дно. Хотя я думаю, что когда крест потянул батюшку на дно, то он скинул его с шеи, испугавшись, что утонет…

 

Отголоски фашизма

Как-то в конце сентября мы с Костей по дороге в школу пошли на стройку, здесь рабочие строили новый дом культуры для села. Придя в школу, поняли, что на первый урок опоздали. Поразмыслив, мы решили на уроки в тот день не ходить. Закопали учебники в кустах неподалеку от школы и подались на Днестр. Там наловили раков, вытаскивая их из норок, и пекли на костре. Само собой, конечно, вольная жизнь заманчива и к ней быстро привыкаешь. В один из дней к нам приехали гости с Украины. Бабушка Наталка, дядя Ваня и тетя Зоя с чемоданом разных угощений. Открыв чемодан, бабушка стала угощать меня и Костю конфетами и пряниками, при этом спрашивала: «А как учитесь?» «Хорошо-о-о!» – в один голос отвечали мы.

Вдруг во входную дверь дома раздался стук. Костя побежал открывать, видно подумал, что кто-нибудь еще с конфетами и пряниками спешит одарить нас. Но увы, на пороге стояла его учительница Любовь Николаевна. Увидев выглянувшего из комнаты тато, она спросила: «Николай Филиппович, почему ваши дети уже неделю в школу не ходят?» Тато сначала остолбенел от такого вопроса, затем кинулся куда-то за своим трофейным немецким ремнем. Он его от нас прятал, так как знал, что если мы его найдем, то уничтожим, уж очень больно било это фашистское изделие для поддержки штанов фрицам. «Счас, будут вам и конфеты, и пряники, и бублики с маком!» – на ходу приговаривал тато. Достав ремень, он успел дать нам с тыла немецкой бляхой. Хорошо, гости и мама стали уговаривать тато, и он немного успокоился. Воспользовавшись заминкой, мы, почесывая спины и пониже, выскочили во двор. Проклинали того фашиста, которого догнал тато, но тот снял штаны вместе с ремнем и в одних кальсонах удрал в свой Берлин. «Наверно, к тому же и в штаны нагадил, не зря тато только ремень взял», – добавил я.

Мы представили себе все это и повеселели. Ремень фашистский как тато ни прятал, Костя нашел, порубил на мелкие кусочки и закопал. Тато, узнав об этом, ничего не сказал, он и сам не знал, как избавиться от этого поганого ремня. Плохо пришлось бы ему, если бы власти узнали, что он бил этим ремнем советских пионеров в лице меня и Кости. Красноармейским – сколько угодно, а фашистским – не смей.

 

Любаша

Однажды я читал в красном уголке газету «Пионерская правда». Там я увидел и прочитал очерк о девочке, которая нашла немецкий склад с боеприпасами. Сказала об этом взрослым, и те вызвали военных. Потом со склада вынесли и обезвредили громадное количество снарядов, а с ними и других боеприпасов. На портрете в газете девочка выглядела худенькой, с большой шапкой волос, развевающихся по ветру. Я ее определил в героини и завидовал ей. Кто бы мог подумать, что через много лет Любаша Сеничева станет моей женой, и вот мы живем уже вместе три десятка лет. Встретились и познакомились мы с ней в Новосибирске, и только на серебряной свадьбе она рассказала мне, что когда-то в детстве нашла немецкий склад боеприпасов и о ней писала «Пионерская правда». Ну, скажите, что такого не бывает! Вспомнили мы и тот очерк… Еще как бывает! В архивах Тирасполя должна быть та газета с очерком о девочке-героине.

Ну а я тогда, после прочтения очерка в детстве, загорелся тоже стать героем и совершить подвиг. Немецкие склады никак не попадались. Я глазами шарил под ногами постоянно. Но вот однажды мы с братом Костей собирали яблоки в колхозном саду, после уборки там яблоки еще оставались. Я глядел больше на землю, чем на деревья и вдруг увидел торчащий из земли танковый снаряд. Я сейчас понимаю, что надо было сразу рассказать взрослым, они вызвали бы военных и, может быть, они откопали бы еще целый склад снарядов.

Но мы с Костей решили посмотреть, хороший ли снаряд, и положили его на разведенный костер. Снаряд долго не взрывался, мы лежали за бугром земли. Костя сказал мне, что надо подправить костер и хотел встать. Я схватил его за полу фуфайки и удержал вовремя. Рвануло так, что мы оглохли. Затем встали и насобирали еще горячих осколков, впившихся в деревья. После этого мы никому не говорили о случившемся. Слава Богу, что остались целыми. Желание стать героем у меня сильно поубавилось…

 

И мы пахали…

– Но-о-о, Гебельс! Пошла, пошла, Геба! Володя! Ты что, заснул?!

Это уже в мой адрес. Дядя Тоадри Цуркан и я пашем клин земли в старом еще довоенном винограднике, на острове, который образовался в незапамятные времена водоразделом Днестра и протокой Турунчука. Гебельс и Геба – это запряженные в однолемеховый плуг лошади. Дядя Тоадре – мужчина лет тридцати двух, фронтовик.

Отсюда и такие имена лошадей, если сильно норовистые да еще и кусались, то имена главарей фашисткой Германии им были обеспечены. Вернувшиеся с войны после Победы еще молодые ребята и работавшие в нашем колхозе ездовыми не могли успокоиться от зверств Гитлера, Гебельса, Бормана… и с удовольствием отвешивали кнута провинившимся.

Я, тринадцатилетний школьник, во время каникул, был в должности погонича, водил лошадей под уздцы по борозде пахоты. Мечтая о том, как на заработанные трудодни мне купят велосипед и больше мне не придется уже ходить на работу так далеко пешком. С этими сладкими мыслями я на ходу засыпал. Засыпая, я отклонялся от лошадей инстинктивно, чтобы не наступила лошадь копытом на ногу (было и такое). Однако поводок я держал крепко, и лошади вместе со мной отклонялись от борозды…

– Володя, проснись!

– Да-а-а, дядя Тоадре, вам легко, держитесь себе за ручки плуга, а давайте поменяемся местами!

– Тпрууу! Иди, на, подержись ты за ручки плуга!

Стряхнув с себя сон (меня давно тянуло к технике), я крепко уцепился за ручки плуга.

– Но-о-о! Пошел, Гебельс! Пошла, Геба! – крикнул я, подражая дяде Тоадре…

Лошади даже ухом не повели и только после того, как я щелкнул кнутом в воздухе, они дернули плуг и пошли. Пройдя несколько метров, плуг выскочил из земли и повалился на землю вместе со мной.

Я даже не успел отпустить ручки, пропахал лицом несколько метров земли. «Тпрууу!» Дядя Тоадре остановил лошадей. У меня настроение, конечно, сильно упало, и я чуть было не заплакал. Отряхивая меня от прилипшей земли на лице и одежде, дядя Тоадре, без тени насмешки успокаивая незадачливого пахаря, говорил: «Ничего, научишься! У тебя вся жизнь впереди, пахать да пахать…»

 

Горький хлеб

В конце ноября трагически погибла наша мама, нас осталось пятеро сирот, младшему едва исполнилось девять месяцев. Всех надо было прокормить, и отец с раннего утра до позднего вечера пропадал на работе. Вечером он приносил две булки черного хлеба – этим и жили. Маленькому Ванюше мы жевали хлеб и через марлю давали ему сосать. Теперь, когда он вырос, живой и здоровый, не верит нам, что так было. Нашлись тетушки, которые уверяли его, что нянчили его на своих руках и кормили его всякими вкусностями. Ну да Бог с ними.

Я пишу, как было, а было так – государство не обращало внимания на многодетную голодную семью инвалида-фронтовика. Помощи совершенно никакой, приходилось выживать самим. Нет, мы не кинулись по дворам просить милостыню. Костя, как старший, взял на себя обеспечение продуктами. С утра он исчезал куда-то и к вечеру приходил нагруженный всякими яствами. Это были консервы с борщом, фасолью, повидло. Откуда нам было знать, что это бомбажные консервы. Костя находил все это на свалке консервного завода, неподалеку от села.

Я оставался дома за старшего, следил за младшими, чтобы не учудили чего-нибудь. Было дело, без одного чуть было не остались. Маленький Вася решил погреться, так как основательно замерз. Собрал постеленную на полу в сенях солому и поджег ее. Хорошо, я был в доме и вовремя потушил разгоравшуюся солому.

В школу мы ходили, не пропуская занятий, и все же мне не забыли случая на уроке литературы, и некий учитель алгебры, приехавший к нам в село, по фамилии Мешка Георгий, отчество не помню, нашел причину оставить меня сначала на переэкзаменовку, затем и на второй год в шестом классе. Ему бы моя доля. Не стоит он того, чтобы о нем писать, но хорошо знать его предмет было затруднительно. К ученикам он обращался не иначе как тупицы, идиоты, швырял в учеников мелом и бил по лбу указкой. От такой «педагогики» не многие из нас были знатоками его предмета. Вызванного к доске ученика он доводил до состояния животного, который мог тупо смотреть на доску и молчать. Особенно он забавлялся тем, что вызывал к доске одну сельскую девочку (детдомовских он боялся трогать), и прикрикнув на нее, с удовольствием смотрел, как между ног у девочки на полу образовывалась лужа.

Шло время. Вскоре мой дорогой брат Костя оставил меня и уехал в Казахстан покорять целину. Я работал в колхозе до совершеннолетия и затем поступил в строительное училище. Так окончилось наше с Костей страшное, вечно голодное босоногое неказистое детство. Конечно, из написанного, а это всего около десяти процентов, наша история могла быть куда как объемистей и насыщенней…

 

В чём сила, брат?

Родился я в аккурат после Победы. Так что фашистов советские войска прогнали без меня. Но когда я кричал: «Уа! Уа! Уа!», фашистам, что прятались в лесах, чудилось: «Ура! Ура! Ура!», и они, дрожа от страха, выходили и сдавались нашим пачками.

Мой старший брат Костя был на два года старше меня. Так он схлестнулся с одним немцем (немцы отступали через наше село). Костя вышел на улицу и столкнулся с ним. «Немец перец, колбаса!..» – шуганул он его. Тому не до разговоров, да и переводчика у Кости под рукой не оказалось…

Так о чем это я… Потом, когда подрос, где-то лет шесть-семь, увидел себя и Костю на фотографии. У мамы и дяди Вани, маминого брата, на руках сидели два нормальных и даже симпатичных мальчика в штанишках с помочами в рубашонках, ждущих, когда вылетит птичка из фотоаппарата дяди-фотографа.

Годам к восьми, что было от меня, ничего не осталось. Глаза стали какими-то выпученными, шея вытянулась как у гуся, а руки и ноги были как соломинки. Силенок при таком телосложении было маловато. Не знаю, может на меня повлиял послевоенный голод. Но почему только на меня?! Брат Костя выглядел нормально, другие ребята тоже, а я вот такой урод.

Бабушка Наталка, когда приезжала, то своему любимчику Костику давала рубль на кино, а мне ничего. Костя бежал впереди меня к клубу и якобы «находил» кем-то спрятанный в щели забора рубль. На пятьдесят копеек шел в кино, а на пятьдесят в киоске ему наливали из бутылки стакан ситро.

Но время не стоит на месте. Надеюсь, вы, мои дорогие читатели, поймете меня. Не только пацаны, но и взрослые обзывались: «Эй лупоглазый, или худой! С гроба сбежал!» Ну а в школе… Кличка Кощей прилипла намертво. К нам в гости иногда с Украины приезжали дядя Ваня и тетя Зоя, привозили с собой наших двоюродных брата Вову и сестру Валю. Вова был младше меня на два года. Видя мою худобу, лез ко мне бороться, бутуз он был справный и всегда клал меня на лопатки, чем очень гордился и хвастался, что поборол старше себя брата. Обидно мне было, тут и вправду сила солому ломит…

Закончил я русскую семилетнюю школу, мои одноклассники продолжали учиться в селе Слободзея, а меня определили в колхоз, денег целых тридцать копеек мне на проезд не нашлось. Итак, вкалываю я в колхозе, утром подъем в шесть, час чтобы дойти до места работы. За это время можно было дойти в школу, не садясь в автобус, и сэкономить целых тридцать копеек в бюджет семьи. Но никому это и в голову не приходило. (Мама умерла, я писал об этом в миниатюре «Горький хлеб»), с завтраком тоже неувязка – не принято у нас было завтракать. Вечером в школу, так сказать, рабочей молодежи.

Кусок хлеба с собой, пару луковиц, ну а если поспели помидоры, то салат обеспечен, помидоры – это спасение. Казалось бы, они мне должны были опротиветь, но нет, и сейчас люблю их. Кроме худобы, у меня от тяжестей стал расти горб…

И вот дал бог, отмучился я, в селе расклеили объявления о наборе в строительное училище города Бендеры. Кое как выпросил в сельсовете документы на паспорт и поехал поступать в училище. Комиссия согласилась принять меня и предложила выбрать себе профессию: штукатур-маляр, плотник или каменщик. Ну думаю, каменщик не по мне. Плотник – это всю жизнь пилить. Спасибо, дома напилился дров ржавой пилой. Остановился на штукатуре-маляре, все же лучше, чем в колхозе таскать тяжеленные мешки с кабачками или опылять дустом (ядом) капусту.

В училище меня определили в общежитие, выдали постель, я впервые узнал, что люди спят на белых простынях, трехразовое питание, и одели в форму. Так началась моя новая жизнь. Нормальное питание (при Хрущеве кормили хорошо), сон после обеда сделали свое дело. Уши у меня как-то прижались, я стал поправляться, горб выпрямился и уже через полгода девочки приглашали на дамский танец, но это потом, а пока…

Построил однажды в спортзале нашу группу физрук, Николай Иванович Чикунов (и сейчас помню), прошелся вдоль ряда, и тыкая пальцем в грудь каждого, говорил: «Будешь заниматься борьбой, ты, ты, ты…». Мимо меня он прошел, вроде не заметил. Тут я подал голос: «А я, Николай Иванович!?» Похоже, он увидел тень от моих костей на стенке, подошел на голос, пригляделся и сказал: «А ты ни Богу свечка, ни черту кочерга!»

От обиды я чуть не заплакал, ну думаю, буду приходить на тренировки и хоть смотреть, хоть чему-то да научусь. В общем ребята тренировались, а я смотрел и запоминал приемы. Испытывал то, что запомнил на Косте Сырбу. Он был такого же телосложения, как и я. Задиристый до ужаса, но от меня ему перепадало часто. Костя никак не мог смириться, что я его кладу на лопатки. Оторваться от него было сложно, и мне приходилось усмирять его тычком в нос… Вот таким образом мне приходилось заниматься спортом.

Даже такой заочный вид спорта дал положительные результаты. Я мог положить на лопатки любого, кто был одного веса со мной. На следующее лето у нас были каникулы. Поехал к дяде Ване с тетей Зоей, дедушке с бабушкой и, конечно, встреча с Вовой и Валей. Повзрослевший, окрепший, модно одетый, они звали меня стилягой. Мы ходили на лиман загорали, купались, ловили раков. Вова смотрел на меня и видимо приценивался, затем решился: «А давай поборемся!» Я стал отнекиваться, вроде бы боюсь. Он стал настаивать, я вроде с неохотой согласился.

Дурачок! Я к этому моменту готовился почти год. Через две-три секунды Вова на лопатках. Он вскочил на ноги и стал кричать: «Не считается, не по правилам! Давай еще раз». И опять Вова на лопатках. Вокруг нас бегала Валя и хлопала в ладоши: «Так тебе и надо, хвастун!» Он что-то пробурчал, оделся и, забыв раков, ушел домой. Здесь к месту пословица: «Не хвались, идучи на рать, а хвались идучи с рати».

 

Котлеты отдельно, мухи отдельно

Вернемся ко времени поступления в училище. Нас поселили в общежитие. Здание было расположено на углу улицы Сталина и углу улицы Дзержинского. Жилые комнаты были на втором этаже, окна выходили на улицу Сталина и постоянно были открыты. Проходящие мимо девушки вниманием не были обделены… Учебный корпус находился на улице Комсомольская. На занятия мы ходили строем, под командой мастера группы Прашки Саввы Ивановича. Двинув нас в сторону училища, он требовал идти в ногу и с песней.

На нас оборачивались не только лошади, но и пробегавшие мимо собаки, когда мы пели «Катюшу» или «По долинам и по взгорьям». Питались мы в столовой, которая находилась на первом этаже общежития. Это было просторное, светлое с большими окнами, и с вентиляторами, чистое помещение. В этом блоке питания помещались одновременно все группы училища. У каждой группы были свои столики, на столике для четверых стояла большая ваза со свежим хлебом.

Еду нам выдавали дядя Илюша и тетя Мотя. Я все удивлялся, как это можно быть таким худым, если ты повар… Дядя Илюша, что называется, гремел костями при изобилии еды вокруг него. Тетя Мотя была мамой ученика нашей группы Миши Протасова. Увидев такого заморыша как я, и дядя Илюша, и тётя Мотя подкладывали мне побольше еды.

Таких людей сейчас почти нет, а дядю Илюшу и тетю Мотю я вспоминаю с теплотой и благодарностью.

Котлеты в свои шестнадцать лет я не ел ни разу. И вот в гарнир на второе нам положили котлеты. Быстро расправившись с борщом на первое, я принялся за второе.

Котлета показалась мне необычайно вкусной. Покончив со вторым блюдом, я наблюдал за своим соседом по столику Васей Шинкарчуком. Он ел не спеша, после борща съеденного наполовину, поддел вилкой котлету и поднес ее к носу. Нос у него был курносый и был немного похож на пятачок (не скажу чей), с опаской понюхал и отложил на край тарелки.

Я спросил, что не нравится? Он помотал головой, нет, будешь? Отказаться я был не в силах. Потом я узнал, что родители у Васи были не из бедных, и выглядел он крепким сбитым пареньком. Потом он всегда отдавал мне свою котлету…

 

Семена коричневых

Практике нас обучал Савва Иванович. Он приводил нашу группу в подвал строящегося жилого дома, и мы там отрабатывали для начала навыки кидания раствора штукатурки на стены и потолок. Вместо раствора использовался увлажненный песок. Надо было взять песок мастерком и кинуть на поверхность стенки так, чтобы он прилипал к поверхности.

Немногим позже, когда мы набили руку, нам стали доверять готовый раствор и мы уже штукатурили стены подвалов и швы потолков. Поначалу получалось коряво, примерно так же, как я сейчас пишу. Потом с каждым днем наша работа становилась качественнее. Савва Иванович измерял объем работы и в конце месяца выдавал нам по десять-пятнадцать рублей.

Вскоре нас стали приглашать на заводы города для ремонта стен цехов. К лету следующего года мы уже научились неплохо штукатурить, класть на поверхность стен глазурованную плитку, красить, белить. В свободное от практики и учебы время находили работу в частном секторе, на заработанные деньги покупали себе одежду, обувь.

В училище я завел много друзей не только из нашей группы, но и из других. В нашей группе ребята в основном были хорошие. Вася Кочебаш стал мне другом на всю жизнь. Мы встречаемся, звоним друг другу и сейчас. Теперь уже Василий Тимофеевич приезжает из Бендер ко мне в военный госпиталь г. Тирасполя, куда меня частенько укладывают врачи с последствиями ранения во время войны 1992 года с националистами Молдовы…

Были среди нас и ребята из припрутской местности Молдовы, что находится у границы с Румынией. Они с презрением и высокомерием относились к нам, ребятам левобережья Днестра. Постоянно подчеркивали свое якобы превосходство над нами. На самом деле, они ничего из себя не представляли, были вороватыми, постоянно обманывали, кичились своей нацией. Уже во время войны 1992 года я понял, что это были семена, которые впоследствии стали корнями фашизма и показали себя во время попытки присоединить Приднестровье вместе с Молдовой к Румынии…

Строительное Училище… В наше, т. е. теперешнее время, почти никто и не помышляет поступить в такого рода заведения. Техникумом и то многие брезгуют, подавай торговый институт, юридический, экономический, что поближе к кормушке.

Закончив училище, я приобрел на первый этап жизни специальность строителя. После года работы на стройке военкомат призвал меня в советскую армию на службу.

Служили в то время долгих три года, а в морском флоте и вовсе четыре. Сейчас читая эти строки, может кто-то и скажет, какой-то строитель пытается что-то писать. Скажу честно, не лезу я в писатели, знаю не понаслышке, не сладок труд писателя (друг у меня писатель). А что касается меня, это не я пишу, это душа моя пишет, да и то с ошибками. Конечно мое образование на приобретении специальности строителя не остановилось. После службы в армии работал шофером, водителем троллейбуса, ходил матросом в загранку, поступил в командное речное училище и стал техником-судоводителем.

Строительное училище было для меня одной из ступеней в жизнь, и я это никогда не забуду. Так же как студенты тоскуют о прошедшем времени учебы, так и я считаю то время для себя незабываемым, родным. То была моя юность.

 

Каска-невидимка

Жили-были в Приднестровье, в селе Дубово, в стареньком теремке дед да баба. Деда звали Вовой, а бабку Любой. Была у них собачка Юлька с ее дочкой Глорькой и десяток курочек. Так и поживали. Бывало, залезет деда Вова на теплую печь, раскурит трубку, бороду почесывает, тайком от бабки в окошко на молодых поглядывает да молодость свою вспоминает. Бабка Люба, хоть и не ревнива была, а деда в строгости держала, чтобы не растерял старый хрыч силу свою по чужим бабам. А у деда Вовы от этого был свой секрет: поглядит в глаза бабке Любе (а глаза у бабы Любы были голубые-преголубые), наберется сил – и шасть в город на ярмарку. А там – гуляй, деда!

Да не долго так продолжалось. Замутился синий Днестр-буря, туча с правого берега надвигались на Приднестровье. Главный бык, буржуин Сине-нос, решил наказать непокорных приднестровцев, чтобы все на его языке мычали да на заморской графике ему челом били. Поднялся народ, зароптал, дулю тому Сине-носу кажет, да разве дуля его бычьему рылу указ? Бык он и есть бык, намека не понимает. Собрал он буржуинов и двинул их через мост на град Дубоссары, да не тут-то было. Вышли три молодца, три богатыря, да и поломали глав-быку рога. Без копыт чуть было не остался. Только страшная беда с теми молодцами случилась: застрелила их черная сила НФМ (Народный фронт Молдовы), князя Приднестровья, батюшку Игоря, заарестовали и повезли в цепях да кандалах в буржуйский град Кишинев. Посадили его в крепость и приставили к нему в сторожа ведьму Лари.

Еще пуще возроптали люди Приднестровья. Сели люди на дорогу и не пущают в Кишинев к буржуинам обозы с иноземной утварью да снедью. Взъярился глав-бык, повертел поломанными рогами, постучал о пол три раза копытами, вызвал ведьму Лари и приказал отпустить князя-батюшку Игоря – куда денешься: товар заморский из рук уплывает, да и жрать уже нечего. Возликовал народ Приднестровья! Слава князю батюшке Игорю! Слава! Да вот беда – рано успокоились.

Отросли у глав-быка рога, окрепли копыта. Собрал буржуинов, навыпускал из тюрем всякого люду воровского, убивцев, нечисть Молдовы и двинул эту свору на Дубоссары.

Делать нечего. «Видать, бойцы-удальцы без меня пасуют», – подумал деда Вова. Слез с печи, надел доспехи, долго глядел бабке Любе в глаза – сил набирался. А бабка Люба хитрющая была, давно догадалась, откуда деда силы черпает да в молодца оборачивается.

«Ну, бабка, не поминай лихом!» – пришпорил дед Вова коня-«москвича» и укатил на битву ратную.

Долго бился дед Вова с проклятыми буржуинами. Все это время у реки раздавался рёв и топот копыт буржуинов. А деда Вова надел каску-невидимку и, знай, крошит их мечом и автоматической пищалью. Да была у тех врагов сила не сметная, вот уж и на мост попёрли. Залез дед Вова под мост, поднатужился, крякнул и сбросил мост вместе с буржуинами в Днестр. «Хрен с ним! Построим новый, хрустальный, с золотыми перилами».

Случайно при этом у деда Вовы каска-невидимка с головы слетела, тут-то увидели враги дедову бороду. Пуще прежнего напугались: «Урс! – кричат, – Урс!» – медведь, значит, по-ихнему. Знамо дело, быки медведя до ужаса боятся. Повернули вспять, и дай бог ноги! Много тогда «бурундуков», «скорпионов», да всякой нечисти потоптали буржуины своими же копытами.

Собрался Дубоссарский люд на площади да чествует деда Вову с бойцами-удальцами. Тут и указ князя-батюшки Игоря подоспел – пожаловали деду Вове офицерский чин и два отпуска.

«Слава деду Вове! Слава! Слава бойцам-удальцам!»

Приехал дед Вова домой в деревню. Бабка Люба, глядючи на деда, не нарадуется: не дед, а добрый молодец. Кто в деревне деда Вову увидит, кланяется издалека, мужики шапки перед ним снимают. А девки-то, бесстыжие, на дедовы офицерские погоны поглядывают, бороды его уж не замечают. Бабка Люба деда домой уволокла, сама не хуже девки красной выглядит. Послала Глорьку, Юлькину дочку, та быстренько одной курице голову свернула, чтоб зажарили её. Бабка Люба на радостях четверть самогону на стол поставила и давай деда Вову потчевать.

Собрались соседи, принесли кто что мог. И пошёл пир горой. Все деду клонятся низко, потому что от буржуинов спас. Залез дед Вова на печь, раскурил трубку с табачком-самосадом, почесал бороду да в окошко выглянул. Глядь – опять боец-удалец прикатил.

«Беда, деда Вова, беда! Опять чёрные силы буржуинов попёрли в обход моста, через село Кочиеры, не справимся без тебя никак». Крякнул с досады деда Вова, слез с печи, надел доспехи, поглядел бабке Любе в глаза. Долго взгляд не отрывал. Бабка Люба закручинилась, запечалилась – видать, чуяло её сердце долгую разлуку. Прыгнул деда Вова на коня-«москвича» и был таков. Опять поехал буржуинов громить.

Три дня и три ночи бился деда Вова с проклятыми врагами, много их там накрошили, да и бойцов удальцов немало полегло. Прёт несметная сила поганая, землю приднестровскую топчет. притомился деда Вова, жарко стало, снял каску-невидимку чтоб пот со лба вытереть. А буржуины, как увидели бороду деда Вовы, обомлели с перепугу. «Урс! – кричат, – Урс!» – и дёру дали, только ветер свистит, только топот копыт.

Прибежали к главному быку-буржуину Сине-носу и докладывают: «Так, мол, и так, Ваше препоганое высочество, Урс опять появился!»

А тому с перепугу показалось, что «рус» появился, русские значит». «Худо дело, – думает глав-бык, – не сладить мне с русским медведем!» И задумал он черное дело: оклеветать деда Вову. Вызвал он ведьму Лари и Костащея Бессмертного на совещание. Тут-то ведьма и Костащей придумали: заслать в Дубоссары побольше худого люда воровского да убивцев, чтобы те грабили и убивали Дубоссарских плохишей и всем говорили, что, дескать, деда Вова приказал так делать. Костащей Бессмертный отправился в город Бендеры кровавые дела делать. А ведьма Лари ещё подлей была: удумала деда Вову с бабой Любой поссорить. Стукнула клюкой, гикнула и вызвала Раиску-вертихвостку.

«Ступай, – говорит, – в Дубово и найди бабку Любу, да не ищи среди баб-то: она покрасившее да попригожее любой девки. Найдешь, скажи, что ты из «Месаджера», и, мол, деда Вова домогался тебя, авось поверит. «Месаджер» – фирма сурьёзная. Вот и рассорятся они, перестанут друг другу в глаза глядеть, сил друг от друга набираться да молодеть».

Захихикала кликуша, вертихвостка Раиска. Побила клюкой ведьмы Лари своего упыря-придурка и повела в Дубово под видом больного к бабе Любе лечить и свое черное дело делать.

Тем временем глав-бык Сине-нос перемирия запросил: до ужаса он боялся русских медведей, да царь русский Бориска послал в Приднестровье белого Лебедя – живой водой воинов доблестных снабжать. Оживали павшие и становились бессмертными, живые же, попив той водицы, за десятерых громили буржуинов. Деду Вове бойцы-удальцы тоже живой воды принесли, да спал он в это время, притомившись. Не стали они его будить, тихонько поставили на стол бутыль и вышли, позабыв охрану выставить. Крепко спал деда Вова. Но и во сне чувствовал тяжесть на руках, ногах, на груди. «Кыш, проклятые мухи», – подумал и стряхнул с себя нечисть. Открыл глаза, а в горнице, в штабе по-теперешнему, полным-полно плохишей. Скрутили деда Вову, но успел он бутыль с водой живой опрокинуть, чтобы плохишам не досталось. Вот беда, где ж охрана-то? Видать, хлебнули бойцы-удальцы живой воды больше меры, почувствовали силу и храбрость да и пошли к девчатам гулять. Деда Вову затолкали в черную карету, задернули занавески и привезли к главному стражу города Дубоссары (к прокурору, значит). Беснуется тот, топает ногами, на деда Вову кричит: «Пошто плохишей обижать приказывал?»

– Не ведаю, кто кому приказывал! Видать, третья сила тут замешана, – отвечает деда Вова.

Вызвал главстраж Журавля, старшего злодея, выписанного из самой Москвы, мастера спорта по киданию невиновных в темницы. В Дубоссарах решил чемпионом стать. Стал Журавль деда Вову донимать вопросами, клювом своим дранным по темечку долбит да за бороду норовит ущипнуть. Орет благим матом:

– Где мешки с деньгами прячешь? – спрашивает. – Где валюта? Где оружие?

– Ведать не ведаю! – отвечает деда Вова. – У меня и добра то всего: собачка хроменькая с ее дочкой Глорькой, да удобрений немного припас, думал к весне теплицу под помидоры изладить.

Пуще прежнего орет Журавль:

– Где бабка Люба твоя?

– В деревне, где ж ей быть?

– Ага! Вот ты и попался! В деревне, значит, прячешь награбленное. Эй, болваны-истуканы (стража по теперешнему), запрягите лошадей в черную карету да езжайте в деревню. Дедово добро привезите – раскололся он (признался, значит).

Опечалился деда Вова: «Эх, дурень, заберут ведь навоз-то, что к весне делать буду?»

Вызвал Журавль солдата-допытчика (следователя, значит). Солдат тот был когда-то оловянным, да расколдовал его кто-то, но не совсем. В мозгах да в глазах маленько олово осталось. Заковал солдат деда Вову цепями, кандалы надел ему и наказал: «Гляди мне, цепи не пропей, дорогие они нынче». Отправили деда Вову в сырую темницу.

Тем временем прискакали в деревню болваны-истуканы. Нашли бабку Любу и давай пытать:

– Где мешки с деньгами? Где валюту прячешь?

Испугалась бабка Люба: видать, с дедом Вовой что-то стряслось.

– Какую Валю? Рая-вертихвостка тут была, на деда Вову навет наклепала, да я ее в Киев задом-наперед (раком, по-теперешнему) отправила грехи замаливать. А что бы Валю ту прятать…

А сама думает: «Ну, погоди, старый греховодник, я те покажу Валю, мало мне Раи, что ли?»

– Да не Валю, не девку, а валюту мы дедову ищем! Это деньги такие иноземные, золото, бриллианты.

– Золото есть маленько, – застеснялась бабка Люба, – а другого нет ничего. Вон в сарае мешки пустые лежат.

– Где золото? – закричали болваны-истуканы.

– Где ж ему быть-то? В нужнике…

Кинулись те к клозету, толкают друг дружку, сунули руки по локоть в яму, а там, знамо дело, кроме дерьма человечьего ничего нет. Обмарались.

Орут:

– Где, бабка, тут вода обмыться?

– Где я вам воду возьму? Её отключили, в колонку не поступает.

Орут болваны-истуканы, грозятся. Народ собрался, смеется, а те – бежать к своей черной карете. Юлька с Глорькой кинулись, было, их за ноги хватать, да не стали. Больно уж воняет от тех истуканов. Так и уехали ни с чем, да обмишурившись вдобавок.

Закручинилась, запечалилась бабка Люба. Тринадцать дней и ночей не ест не пьет, деда Вову вспоминаючи. Видать, страшная беда с ним приключилась. Делать нечего, надо ехать в Дубоссары, вызволять деда. Пошла к брату своему названному Мише (бабка Люба сильно ему когда-то помогла – горный Змей Горыныч его молодую да красивую жену чуть не уволок, но не дала бабка Люба злодейству совершиться).

– Братец Миша, выручай! С дедом Вовой беда стряслась. Запрягай карету, в Дубоссары ехать надо. Чует мое сердце, в темницу враги его кинули.

Братец Миша в этот момент с молодой женой миловался, неохота ему ехать. Стал отнекиваться: мол, карета не смазана, овес нынче вздорожал, лошади не подкованы; ворчит. Плюнула в сердцах бабка Люба, обула хрустальные башмачки (она в юности Золушкой была, принц ей подарил) и пешком в город подалась. Идет, сама вспоминает, как дед, тогда добрый молодец ее у принца отбил. Куда тому индюку до добра молодца Вовы.

Юлька с Глорькой остались теремок сторожить. Юлька на пороге сидела, а Глорька малая за курами присматривала. Стукнула Юлька хвостом три раза о порог, и заговорила человеческим голосом:

– Глорька, а Глорька, иди-ка сюда!

– Чо, маменька? – спрашивает та тоже по-человечьи.

– Ты знаешь, что нашего деда Вову по навету в темницу упрятали?

– Знаю, собаки в деревне брешут, что наш деда Вову приказывал в городе плохишей обижать.

– Глупая ты еще, Глорька. Того они и брешут, что на цепях сидят, ничего не знаючи, а мы, собаки свободные, никто нас не привязывает, потому как деда Вова сам за свободу воюет. А хозяева тех, кто на цепях, по хатам прячутся, и они, и их собаки брешут, что ни попадя. Ну да ладно. Думай – не думай, Глорька, а пойдем и мы деда выручать. Видала, бабка Люба с горя деду узелок с гостинцами забыла? Да вот что, сбегай, пару курочек приголубь, дед, поди, отощал, – распорядилась Юлька.

– Сейчас, маманя, вмиг нарисую, – и кинулась в курятник.

Не успела Юлька за ухом почесаться, как Глорька уж тащит двух курочек. «Ловка чертовка, – думает Юлька, – вся в тетушку Графирушку покойную, царство ей небесное. Та по куриной части ох и мастерица была!» Хотела было Юлька, как люди, перекреститься, да вспомнила, что сама некрещеная.

Взяли они по узелку и по следам бабки Любы в город подались (компаса-то у них не было, вот и пошли по старинке по следу). Бежали они, бежали и до развилки на трассу прибежали. Глядь, а там и бабка Люба кареты тормозит, чтоб в город подъехать. Увидела Юльку с Глорькой и обомлела от радости: надо же помнят дедову доброту, и узелки с едой принесли. Расцеловала бабка Люба Юльку и Глорьку, взяла узелки, а собачек домой отправила – терем да курочек сторожить. Тормознула бабка Люба общую карету из Котовска и поехала в Дубоссары.

Зашла в прокуратуру. Глядь, деда Вову ведет в кандалах да в цепях целый взвод болванов-истуканов с автоматами. Не успели деда Вова и бабка Люба друг другу в глаза поглядеть – тогда цепи да кандалы полетели бы. Тут на беду выскочил Журавль, старший злодей, и затолкал бабку Любу в свой кабинет, а деда Вову на пытку повели. Журавль от злости аж подпрыгивает:

– Казнят твоего деда Вову, злодей он!

– Неправда твоя, Журавель, сам ты злодей. Не виновен деда Вова, жить нам да жить.

Зашипел от злости Журавель и отправил бабку Любу к солдату-допытчику. Солдат, хоть и оловянные глаза, а понимал, что деда Вова не виноват. Посоветовал бабе Любе поискать доброго колдуна на стороне: здешние колдуны-адвокаты только с виду добрые, а на самом деле из плохишей, и деду Вове могут только навредить.

Поехала баба Люба в другую страну, Украину, и там, в граде Котовске, нашла добрых дел колдуна Анатолия свет Андреевича. Пообещал он допытчику-солдату открыть оловянные глаза и мозги от олова прочистить, чтобы тот видел и думал да отличал, где правда, а где клевета на деда Вову.

Скоро сказка пишется, да не скоро дело делается.

Тем временем деда Вова темницу свою обживает. Темница (по теперешнему, камера) так себе темница: мебели маловато, всего-то четыре стенки, хрусталя нет, зато в углу шикарная параша – это декоративная китайская ночная ваза. Сверху золотом покрытая, а внутри – серебром. Канделябры разные на стенках, окошко занавешено железной диковинной занавеской (решеткой называется). Нары полированные, а постель из воздушного пуха. Харчей тут – ешь да ешь, не чванься только. Тут тебе и нельма, и осетрина, икра красная и черная. Из напитков – шампанское, коньяки всякие да виски. Борька, надзиратель, колбасой в морду тычет (так называется по-теперешнему сервелат). Из курева – сигары гаванские. Да все не по нутру деду Вове, изжога у него от всего этого – видать, гуманитарную помощь привезли и донимают ею деда Вову. Ему-то, грешному, хочется редьки с луком да с постным маслицем, стопарик-два самогону, на печь залезть, раскурить трубку с самосадом, бороду почесать да в окно… (Тьфу ты, старый пень, опять за свое!) Да с печки-то на бабку Любу любоваться, которая не хуже, покрасившее да попроворней любой из девах молодых.

Сидит деда Вова в темнице, вздыхает. Хотел было помолиться, да все молитвы позабыл. Только помнит ту, что «Вихри враждебные веют над нами…» да «Вставай, проклятьем заклейменный…». Поднял было деда Вова руку перекреститься, да нет в углу иконы, одна параша стоит. Пригорюнился, запечалился. Где же та, Правда? Как весточку передать князю-батюшке Игорю (Президенту по-теперешнему)? Тяжко вздыхает деда Вова, ворочается с боку на бок и не заметил, как уснул на нарах.

Снится ему дивный сон. Будто бы он уже не деда Вова, а добрый молодец, едет по Дубоссарам на белом коне, казаками донскими подаренном. Выезжает на площадь, а там людей видимо-невидимо, играет музыка, цветы, День независимости справляют, второго сентября это было. Увидели добра-молодца на белом коне – девки с цветами к нему, люди ликуют, кричат: «Слава освободителям-защитникам! Слава!»

Отмахивается от всех добрый молодец Вова, Золушку свою распрекрасную ищет взглядом. А вот и она бежит на встречу. И собачка Юлька за ней следом, уже не хромает. Обнялись, поцеловались. Посадил добрый молодец Вова свою Золушку на белого коня рядом с собой и поехали они в деревню Дубово. Юлька, собачка, рядом побежала. Там, в деревне, уже ждут их, хлебом-солью встречают. Собаки по деревне свободные бегают – Юлька к этому времени революцию собачью устроила. Взбунтовались те и своим хозяевам ультиматум поставили: «Или с цепей спустите, или голодовку объявляем!» Добились-таки своего, теперь на тех цепях сидят «бурундуки» да «скорпионы». Пир в деревне закатили. Добра-молодца Вову да прекрасную Золушку-Любу чествовали.

И я там был. Хотел было меду, пива испить, да проснулся не вовремя…

Жить бы да поживать добру-молодцу Вове с прекрасной Золушкой – Любой, добра наживать. Но замутился синий Днестр, черные тучи да буря с правого берега на Приднестровье надвигаются.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Три пары башмаков бабка Люба стоптала, правды добиваючись. Ничего не помогает. И решила она на стражников чародейством подействовать. Наслала на одного из них, который к делу не пускал, болезнь неизлечимую и предложила у нее же полечиться. Обрадовался тот, а бабка говорит: «Вылечу я тебя, касатик, а ты дозволь мне на деда хоть через решетку взглянуть». Сговорились. Бабка стражника лечит, а он ее к деду пускает. Не знал он, что дед от бабкиных глаз сил набирается. И вот набрался дед Вова сил, цепи и кандалы разорвал, двери железные сломал, решетки узорчатые сокрушил и вышел на свободу. Увидели плохиши, что дед-борода на волю вышел. Со страху так деру дали, что собаки-ищейки от них отставали.

А дед Вова поехал к князю-батюшке Игорю, рассказал, как его девять месяцев в темнице держали, холодом да голодом морили и бабку его к нему не пускали. Князь Игорь велел дать деду отпуск на два месяца.

– Отдыхай, – говорит князь-батюшка Игорь, – поправляйся, сил набирайся. В нашем Приднестровье неспокойно, пригодишься еще. Счастливого пути тебе, Борода!

И поехал дед в свою деревню. Бабка рада-радешенька. Собачки Юлька и Глорька перед дедом на задних лапках прыгают. Дед баньку днем строит, а вечером на печке спину греет да трубку с самосадом покуривает. Бабка блины печет да Юльку с Глорькой поругивает, чтоб не бегали где ни попадя, а за курами присматривали: дед в темнице отощал – подкормить надо.

И стали они жить-поживать и добра наживать.

Вот и сказке конец.

 

Приключения Дакара

Я помню, как убивали мою мамку чужие и страшные люди. Мне была всего неделя от роду. Деда и бабушки не было дома, они уехали по делам в город. Моя бабушка Юля испугалась и спряталась за сараем, рычала и плакала от бессилия. Когда я попытался защитить маму, получил пинка. Мне было больно и страшно, а бабушка Юля закрывала лапой мне глаза, чтобы я не видел весь этот ужас. Только через неделю приехали дед Вова и бабка Люба. Я сидел на пороге дома заплаканный и голодный. Они сильно горевали, что мою мамку Глорию убили, и очень радовались, что я и моя старенькая бабушка Юлька остались живыми. Бабушка Юля приносила кое-чего из еды, и мы вдвоем этим и спасались от голода. Когда я подрос, стал большим и красивым, узнал от бабушки Юльки, что мой отец живет у богатых и жадных людей и его привязывают на цепь сторожить их добро.

Только однажды и цепь не помогла, когда он увидел красавицу Глорию, мою мамку. Вот потому-то я и уродился в своих отца и маму. Деда Вова учил меня драться и никого не бояться, прыгать через забор и многим другим собачьим премудростям. Потом, ох, как это пригодилось… Бабка Люба назвала меня Дакаром. Это я подслушал, когда они с дедом спорили, какое мне имя дать. Дедушка хотел Мухтаром окрестить, а бабка топала ногой на деда и говорила: «Пусть будет Дакар. Ты что, старый хрыч, про принца Дакара не читал?»

После долгих споров все же нарекли меня Дакаром. А еще моя бабушка Юлька рассказала мне, как они с моей мамкой Глорией, когда меня еще не было, собачью революцию в селе Дубово устроили. Сговорились все собаки и ультиматум хозяевам поставили: «Или с цепей отпустите после службы или добро стеречь не будем». Всполошились хозяева – а как же добра жалко. Так освободили и моего папку, да ненадолго, ворья в селе хоть отбавляй. Я и то на цепь угодил.

Правда, деда Вова помнит условия собачьего ревсовета. Не нарушает их, отпускает, когда я его прошу. Из-за этих воров и нам собакам житья нет. Тащат мешками. Я хотел забрать у одного мешок, да деда Вова не позволил. Каждый раз, когда дед и баба уходили, меня привязывали, но моя подружка, гусыня Гера, развязывала мне ошейник. Я с ней поиграю немного для близиру из благодарности и бегом по следам деда и бабы. Они как увидят, что я их нашел, удивляются: как это я развязался? Я молчу. Не хочу стучать на Геру. Она мне еще пригодится.

Когда приехал Артем, мне стало веселее. Он водил меня на поводке, играл в пограничников. На время я становился Мухтаром. А к осени, когда Артем в школу поехал в город, мне скучно стало, и решил жениться. У соседей наших, дяди Виталика и тети Тамары, была красивенькая и умная собачка по имени Кукла. Я к ней и так и эдак, ничего не получается. Дело в том, что она по-русски лаять не умела – только по-молдавски. Я ей по-русски «гав!», а она мне в ответ «гав!» Но уже по-молдавски. Мыкался я мыкался, да так и остался холостяком. А Куклу убили те же злые и страшные люди…А хотите я вам расскажу, как попал в неволю? Ладно, слушайте. Деду и бабе не выдала на зиму уголь нехорошая тетя из сельсовета. Раздала его своим родственникам и другим плохишам. Деда пожаловался в городе начальству да без толку. Так и остались без топлива на зиму. Избушку топить нечем, вот и поехали на зиму в город на квартиру. Думали куда меня девать. Квартирка маленькая. Побоялись, что меня отравит злая тетя из подъезда. Решили оставить на попечении соседки тети Люды.

Тут я почувствовал свободу! Деда нет, бабы нет, кого бояться? Бабушка Юля совсем плохонькая стала: не слышит и неважно со зрением. Повадился я частенько в курятник тети Люды заглядывать, чтобы яйцами полакомиться. Ох и вкусные, доложу я вам! Бабушку Юлю тоже подкармливал. Поначалу все было хорошо: вольготно и сытно. Да как-то застукала меня в курятнике тетя Люда. Поколотила и отвела к дяде Мише и тете Соне. Ох, и длинной показалась мне та зима на цепи.

Да что поделаешь? Сам виноват. Уж больно резво за яйца взялся. Вот и облом вышел – заработал на свою шею крепкий ошейник и доброкачественную цепь. Где же ты, моя подружка Гера!? Отвяжи меня родная. Как-то в праздник, по-моему, на Рождество, тетя Соня покормила меня и спустила с цепи по двору размяться. Тут-то мне и пригодились уроки деда Вовы по прыжкам через забор. Сходу перемахнул его и побежал к избушке, где родился и вырос. К моему удивлению и разочарованию, там никого не оказалось. Сбегал к тете Люде, а та, увидев меня, обрадовалась и огорчилась, что я сбежал.

Покормила вволю. Дядя Миша и тетя Соня не больно щедрые кормить – то кормили, да все больше в сухомятку, а бывало кинут кукурузный кочан и грызи Дакар. Сытно похлебав теткиного блюда, я подслушал, как она сказала своей внучке Марьянке, чтобы та отвела меня назад на цепь, так как заметила, что я на курятник стал поглядывать да облизываться.

Да, дорого мне обошлись те яйца – век не забуду. Потом, когда меня забрали к себе дед и баба, то как только увижу яйцо, падаю на спину, притворяюсь, будто умер, чтобы не видеть это проклятое яйцо, а сам одним глазом поглядываю, куда его положат. У нас, ведь, тоже у собак свои хитрости есть. Прощелкаешь гавкалом, останешься голодным. Сразу же тут как тут кот Тарзан и Гера. Все норовят мое законное яйцо съесть. Кстати о Тарзане. Мы с ним хоть и дружили, но, когда меня привяжут, ни за что не отвяжет: боится деда и все тут.

Гера, она – молодец, повертит головой – никого нет – и отвязывает. Тут я Тарзана на крышу дома загоняю за его трусость. К лету опять приехал Артем. Ему, бедняге, хуже чем мне попадает. Как привяжутся дед с бабой: «Читай!» – и все тут. Совсем обнаглели. Когда дед меня научил считать, то я думал, что и меня за книги усадят. Но нет Бог миловал. Так же как прошлым летом, мы играли в пограничников. Артем, когда увидит в поле ворон, отпускает меня с поводка. Вороны, само собой улетают, а я бегу за ними на ходу считаю. Весело! Гав! Гав! Гав! Гав…

Больше всего я любил кататься с дедом Вовой, бабой Любой и Артемом на машине. Красота! Деда рулит, а я стану на задние лапы и показываю куда ехать. Однажды дед с бабой собирали землянику, а я поблизости околачивался. Вдруг из кустов как выскочит огромный заяц, с меня ростом, я не успел и глазом моргнуть. Открыл было рот – поздороваться, а он ускакал, как и не было его. Дед с бабой ну меня бранить: «Эх ты, раззява! Мог бы и ухватить косого».

Ну да что уж теперь… Да я, если честно, даже связываться не хотел. Что мне яиц не хватает? кстати, дела с яйцами наладились само собой. Деда с бабой тоже завели курочек. Они дуры, несутся где попало. Только успевай Дакар собирать их. А еще любил я с дедом Вовой ходить на рыбалку. Бывало, собирает дед удочки, а сам приговаривает: «Ну Дакар, теперь вся рыба наша!» Много не ловили, но паразиту Тарзану хватало на закуску. Лето незаметно приблизилось к концу. Но осень-тоже веселая пора. вот только скучновато стало стало без Артема.

А мне и без школы ничего: считать дед научил, и на том спасибо, а читать там и писать – как-нибудь обойдусь. Стало холодать. Дед и баба стали поговаривать об отъезде в город на квартиру. моя бабушка Юля умерла, а как же я? Неужто опять в неволю на цепь? Да я лучше яиц объемся, заболею и умру. Стал поменьше бедокурить, глядишь и меня в город возьмут. Слышу, зашептались дед с бабой о моей судьбе. Я не возражал, подошел к ним, посмотрел на них умоляющим ласковым собачьим взглядом. Мол, возьмите меня с собой.

– Ну ладно, – наконец-то крякнул дед и бабе говорит, – возьмем его, неужто опять к чужим на цепь? – Ладно Дакар, собирайся.

Я от радости подпрыгнул и лизнул деда в нос, а бабку Любу прыжком свалил со стула. Только вот, если бы знал наперед, что в будущем со мной сделается, так и не радовался бы. В город приехали на машине. Я деду как всегда дорогу указывал, а он ворчал на меня за то, что я ремень безопасности не одеваю. Спасибо, деда, у меня от ошейника шея не отошла. С нами ехал и кот Тарзан, не бросать же его одного. Так он всю дорогу мяукал то ли от радости, то ли со страху. Я его уговаривал помолчать: мы, звери, понимаем друг друга.

А он все вякает, мол подруга в селе осталась и скоро ей рожать. Успокоил его тем, что на следующее лето приедем. Тарзана отправили к тете Тане с Артемом, а я устроился в квартире деда и бабы, на кухне, поближе к кастрюлям и холодильнику. Конечно, не сравнить с условиями, которые были у дяди Миши и тети Сони: на цепи всухомятку, голодным. Куда там! Баба Люба закормила меня. Мое дело поесть да погулять… Красота! Кайф, балдеж! Разве что по стопарику не наливают.

А так все условия. Захотел, к тете Тане с Артемом сбегаю. Там еще покормят. Наиграюсь с Артемом и домой бегу. По дороге ко мне собаки чужие лезут драться, а я их одной лапой! Не одной шкуру порвал. Беда пришла как всегда неожиданно. Баба Люба уехала в Москву лечить людей. Я и деда дома остались. Кормил он меня неплохо. Но когда я пошел погулять, на площадке лестничной клетки увидел брошенную рыбку.

Взял ее, но не затем, чтобы съесть, а выбросить на мусорку. Потом думаю: «мусорка далеко». Чтобы не бить зря лапы, взял и съел. Как замутило меня, как затошнило! Рвет. Дед испугался. Сбегал в магазин, купил водки, залил в меня, затем в себя. В общем, неделю я пьяный на кухне валялся, но, слава Богу, оклемался. А соседская собака тоже съела отравленную рыбку и тут же скопытилась. Бабушка из Москвы вернулась, а я живой по двору бегаю. Спасибо дедушке – спас меня.

Хорошо в городе вольготно. Я с дедом на базар и в магазин. Других собак не пускают в магазин, а меня – пожалуйте: я ученый. Деда дает мне команды, а я знай себе, исполняй. Все хохочут надо мной, зато я в тепле, не торчу за дверью на холоде. Все было хорошо, но ведь беда приходит, когда ее не ждут. Как-то деда собрался в город Тирасполь получить российский загранпаспорт. Я увязался с ним, хотел проводить до автобуса. По дороге увидел знакомых дружков, они меня позвали на свадьбу. Оно мне надо было? Я, конечно, побежал к ним, про деда забыл.

Он как чувствовал беду. Звал меня, а мне уже не до него было. Так дед сел в автобус и уехал, а я с дружками повеселился и побежал домой завтракать. Откуда выскочили эти собаколовы, я так и не врубился. Не успел и «гав» сказать, как оказался в машине, на которой повезли с меня шкуру снимать. Хорошо, что на живодерке оказался человек, которому я понравился. Он заплатил за меня выкуп. Надели на мою шею ошейник, крепкий поводок и повезли, сам не знаю куда. Так я опять попал в неволю и опять на цепь…Скучаю по прежней жизни. Невмоготу, да что поделаешь? Не послушал деда, вот и результат…

 

За веру и верность

О возрождении Союза Днестровских казаков я узнал в феврале 1991 года. Верстание в казачество было упрощенным: тогда было не до церемоний. В одном из кабинетов горисполкома г. Дубоссары тех, кто помнил своих предков-казаков, записывали и распределяли по сотням. Запись вел писарь СДК С. Кифа.

Я и командир территориального спасательного отряда г. Дубоссары Слободянюк С.Н. тоже записались. С атаманом ближе познакомился в середине лета в кабинете редактора нашей газеты «Заря Приднестровья» Атаманенко А.М., там же находился и корреспондент газеты, один из инициаторов возрождения Союза Днестровских казаков, И.И. Здоровец.

Атаман Пантелей Семенович Сазонов произвел на меня впечатление умного, обаятельного мужчины лет пятидесяти пяти. Во время нашей беседы я рассказал ему вкратце о своих предках-казаках, что сейчас занимаю должность в ТСО, поинтересовался как мне быть, если начнется война: оставаться в ТСО или перейти в казачью сотню. Пантелей Семенович сказал, что хорошо было бы иметь своих казаков во всех подразделениях: казак нигде свою сущность не теряет. Узнав, что я внештатный корреспондент нашей газеты, поручил мне написать статью о казаках, с намеком, что через неделю на центральной площади города будет сход Союза Днестровских казаков. А так как полиция свирепствовала в то время, посоветовал не подписываться своей фамилией, чтобы не загреметь в кишиневские казематы. Статью я написал под видом фельетона, но она все же привела полицию в бешенство и ярость. Впрочем, судите сами…

 

«Фельетон»

Донесения разведка приносила неутешительные. Сход Дубоссарских казаков СДК грозился вылиться в штурм районного отдела полиции. Беспокойно ржали кони под седоками, звенели шпоры, кое-кто из казаков правил шашки. «Пропала карьера, – подумал Иван Петрович. – Угораздило же меня в самое пекло напроситься! Сидел бы себе в Оргееве, так нет, в Дубоссары за повышением потянуло».

Наконец-то приехал Ваня Смоквин. Истинный сын волчицы римской, лучший разведчик. «Если все обойдется, к младшему представлю», – заявил комиссар полиции. Вид у Ванюши был грустный и понурый. У «росмовцев» РОСМ (рабочий отряд содействия милиции Приднестровья) противогазные сумки набиты гранатами. Сход казаков закончился словами атамана: «Казаки, по коням! Рысью марш!»

Уже слышен цокот копыт все ближе и ближе. Иван Петрович выглянул в окно. Из кустов выглядывали «росмовцы» со связками гранат.

– Где Колесник, черт побери? – выбежал из кабинета и споткнулся об чьи-то ноги.

Оказалось, Миша Таборэ спрятался под стол секретарши, а ноги не влезли.

– Черт, а говорил, что будет отстреливаться до последнего патрона, зря звездочку ему кинули, – мелькнуло в голове Рачулы.

Колесник сидел за столом и что-то писал. Пистолет лежал под рукой.

– Возьми триколор, тьфу ты, белый флаг, выйди и скажи им, что сдаемся. Ты хохол, тебя они не тронут.

– Мэ тем домнуле командат! (Боюсь, господин комиссар! – молдавский язык)

– Надо же, – поразился Иван Петрович, – по-русски двух слов связать не может, а тут выдал такое!

Грохнул взрыв, тупо ударило в бок. «Грана-а-а-а-та! – застонал Иван Петрович, теряя сознание.

– Ваня! Ваня! Проснись! – тормошила его жена, толкая локтем в бок. Иван Петрович свесил ноги с дивана, холодный пот струился по всему телу. «Надо же такому присниться. Пора с этим кончать».

Наутро, построив личный состав, комиссар недовольно поморщился: больше половины русских, где национальные кадры брать? Этих, как ни корми, в кустарник, или как это по-ихнему, в лес глядят. «Приказываю вырубить! Кусты и деревья не жалеть, мешают. Всякие подбираются и в окна заглядывают, дежурным в карты не дают играть. Заодно и приборы ночного видения испытаем, а в случае чего на казаков свалим: шашками, мол порубили», – вспомнив дурной сон, сказал Иван Петрович.

До схода казаков оставалась неделя.

* * *

Шло время, обстановка в городе накалялась и взрывалась. Это были и сентябрьские события у здания полиции 25 сентября, и 13 декабря на «кругу». Практически повседневные провокации Молдовы и ее полиции держали молодую Приднестровскую Республику и ее население, в том числе и казаков СДК, в большом напряжении. Зная, что война неизбежна, а полиция Молдовы вооружена до зубов, и будут большие жертвы среди мирного населения, атаман СДК П.С. Сазонов, посовещавшись с казаками, обратился к братьям – казакам России за помощью.

В Тирасполь и Дубоссары в начале февраля 1992 года стали прибывать сначала Кубанские, Донские казаки, затем и со всей России. С Донскими казаками я познакомился в здании ДОСААФа, где их поселили. Это были ребята из Ростова-на-Дону Юрий Джура и Юрий Мафаня. Подтянутые, ловкие, и не кичливые, они успевали везде, были в гуще всех событий, как на левом берегу Днестра, так и в глубоком тылу Молдовы. О чудесах их храбрости и верности Отчизне написал в своей книге «Дубоссары 1989-1992 г.» В.В. Дюкарев. Мне выпала честь быть участником штурма здания полицииг. Дубоссары. Я был свидетелем их активного участия в штурме, на наших глазах пал смертью храбрых юный казак из Волгодонска Миша Зубков, и это было только начало…

Командиром Дубоссарского ТСО Слободянюком С.Н. была сформирована группа для ликвидации полицейского поста в нашем глубоком тылу, где они устроили себе кормушку в виде овечьей фермы. Мне тоже было предложено принять участие в ликвидации гурманов, любителей баранины. С нами поехали и вездесущие Ю. Джура, Ю. Мафаня и около десяти кубанских казаков.

Выехали ночью, около пяти утра были на месте. Решили подождать пересмены полицейских и покончить со всеми вместе, прихватить БТР, на котором, как нам было известно, полицаи приезжали на смену. Ферма, которая располагалась в низине, была нами окружена, а мы находились на высоком месте. Чтобы наблюдать скрытно, я подошел к кустам терновника, росших на пригорке. В середине кустов было нечто входа, одна из веток была аккуратно срезана. Я подумал, кому это понадобилось? Вошел в кусты, прилег и в бинокль стал рассматривать территорию фермы.

Была ранняя весна, утро было прохладным. Туман в низине стал рассеиваться, рассветало, ферма стала пробуждаться. Двое полицаев с автоматами за спиной стали обходить территорию фермы. Мне захотелось покурить. Достал сигарету, осторожно прикурил, затянулся и вдруг увидел перед своим носом суровую зеленого цвета крепкую нитку, идущую от ветки куста в землю. Я сразу понял все: и значение срезанной ветки, и назначение нитки. Кусты были заминированы. Меня пробил холодный пот, при мысли о том, что будет, если я зацеплю растяжку. Отодвинувшись от злополучной нитки насколько мне позволило узкое пространство, выбросил автомат и бинокль в выход, какая-то сила резко выбросила меня из кустов. Подобрав автомат и бинокль, я доложил командиру о случившемся.

Вот таким варварским способом полицейские обезопасили себя от постороннего наблюдения. Им было наплевать, что на моем месте мог бы в кусты зайти ребенок или кто-нибудь из работавших недалеко в поле людей. Только благодаря воле Всевышнего меня не разорвало в клочья, и я чудом остался в живых.

Прождав до десяти утра, мы поняли, что смена в этот день не приедет. Решено было атаковать, дана команда к бою, и бесстрашные казаки цепью пошли к зданию поста полицейских Молдовы. С крыши здания заработал пулемет, из окон раздались автоматные очереди. Я и Сергей Николаевич зашли с тыла и подавили огонь пулемета двумя автоматами. Два выстрела атакующих казаков из гранатометов успокоили навсегда любителей баранины в нашем тылу. Без потерь мы вернулись в город, где все больше и больше разгоралась война. Бойцам ТСО, казакам и гвардейцам командованием обороны города Дубоссары была поручена оборона Полтавского моста через р. Днестр. Нехватка оружия и боеприпасов могла окончиться для нас и для жителей города трагедией. В случае прорыва через мост бронетехники противника, а за ней и полицейских, могла окончиться для всех большими жертвами.

Назревала кровавая развязка. Учитывая все это, совет обороны моста решил не рисковать, а заминировать мост и в случае прорыва подорвать его. Роль казаков в минировании моста была одной из ведущих. Вместе с гвардейцами и бойцами ТСО под шквальным огнем противника казаки наряду со всеми носили взрывчатку к мосту, а ее было около 200 кг.

От схемы заминированного моста был протянут телефонный кабель. Взрывная машинка и ключ к ней вместе с прибором для контроля на случай обрыва находились у командира обороны поста. Поняв, что Дубоссары сходу не взять, президент Молдовы Мирча Кровавый зачитал по средствам массовых информаций ультиматум, в котором он, напыжившись грозно, вещал, что если Приднестровье в течении 24 часов не сложит оружие и не позволит полицаям навести «конституционный порядок», то его опричники – полиция, вооруженная бронетехникой, крупнокалиберным автоматическим оружием, одетая в бронежилеты, – сметут нас с лица земли, защитников молодой Республики. Мы и наше руководство хорошо представляли себе, что может произойти, если озверевшие нацисты, прорвав оборону моста, ворвутся в город. Защитникам моста, вооруженным одним автоматом на троих, с минимальным количеством боеприпасов, вряд ли удалось бы сдержать натиск орды, несущей всем смерть и горе. 16 марта Мирча Кровавый получил ответ на свой ультиматум. Мост был взорван. Осознав историческую миссию, казак СДК, несмотря на большую вероятность быть накрытым поднятыми в воздух глыбами бетона, нажал кнопку.

С взрывом моста проблемы по наведению «конституционного порядка» президентом Молдовы отодвинулись на неопределенное время, и как потом оказалось, навсегда. Средства массовой информации Молдовы по поводу взрыва моста подняли оголтелый вой, обвиняя защитников Приднестровья в желании разрушить всё.

По поводу этого в своих стихах дал им меткий ответ писатель, журналист и публицист, прибывший по зову сердца, патриот с севера европейской России, Спичак Григорий Иванович.

* * *

Шла война. Воины Днестровского союза казаков вели тяжёлые оборонительные бои на плотине Дубоссарской ГЭС.

Я вместе с ротой бойцов ТСО с обороны моста, в которой уже не было необходимости, был переведён на линию обороны ЖБИ-9 вместо погибших донских казаков, которые приняли мученическую смерть, будучи заведёнными в засаду полиции Молдовы предателем. Вместе с ними погиб и казак ДСК Кожухаров В.Ю.

Горечь потерь своих товарищей преследовала нас почти ежедневно. 2 апреля 1992 года скорбная весть о гибели первого атамана ДСК, Сазонова Пантелея Семёновича, облетела город, Приднестровье, Россию почти мгновенно. Стоя у гроба и провожая его в последний путь, мы понимали, что наш атаман стал строже, значительней и, увы, уже недоступным. Им завладела смерть и вечная Слава, он стал принадлежать не только нам, казакам, а всему народу Приднестровья, России, вечности.

Тяжёлая утрата не сломала волю казаков ДСК к Победе, они продолжали сражаться и за своего погибшего атамана, проявляя чудеса храбрости. Из рук сражённого пулей врага Пантелея Семёновича знамя казаков подхватил Шакуро Юрий Васильевич и пронёс его с честью и достоинством через всю войну…

Ближе к окончанию войны, в середине июля, недругами Приднестровья стали распространяться слухи, дескать, казачки шалят: то в чей-то брошенный беженцами дом залезут, то кого-то побьют и что-нибудь отберут. Во время перемирия вдруг на линии соприкосновения поднимается стрельба. Чаще можно было услышать о какой-то третьей силе. Мы были в недоумении.

Как-то вечером, около 22:30, ко мне подошёл взволнованный боец ТСО Николай Деренуца и доложил, что его на улице Мира остановили какие-то люди, вроде похожие на казаков, но больше смахивающие на бандитов пана атамана Грицька Таврического из кинофильма «Свадьба в Малиновке». Затащили в двухэтажный дом и пытались отнять автомат. Кое-как вырвался от них, подыграв им, что он свой, то есть такой же, как и они. Те были изрядно пьяны и отпустили нашего бойца. Я доложил командиру С.Н. Слободянюку. Он сказал мне, что надо позвонить в комендатуру города, что я и сделал. Комендант Саша Гамов сказал, чтобы я брал своих людей и задержал тех. Я ему ответил, что те люди изрядно пьяны и вряд ли впустят нас в своё убежище без сопротивления, могут быть жертвы с обеих сторон. Гамов со мной согласился, и мы договорились окружить дом этих, с позволения сказать «казаков», как они потом и представились, на рассвете, в 5 часов утра, когда их сон будет крепок.

В 5 часов утра дом нами был окружён. Саша Гамов первым вошёл в дом и, не увидев никого на первом этаже, махнул рукой, чтобы зашёл и я. Мы тихонько стали подниматься по деревянной лестнице на второй этаж, на этот раз я был впереди Саши, так как лестница была узкой. Вдруг из входной двери одной из комнат вышел молодой паренёк с автоматом на груди, но не направленным в нашу сторону. Мне удалось быстро отнять у него автомат, я приказал ему молчать. В комнате спали крепким похмельным сном еще шестеро, между ними лежала молодая, крепко потрёпанная девушка. Вошедшие за нами бойцы собрали на полу оружие. Подняли это странное, живописно одетое то ли в непонятное обмундирование, то ли в выброшенную за ненадобностью потрёпанную грязную солдатскую форму «Войско».

Один из них представился командиром, а это его ребята, Ленинградские казаки, выполняют какое-то важное особое задание. Документов ни у кого не было, в каких-то ящиках находились боеприпасы, отпиленные зачем-то приклады автоматов, новые вещи. Без слов стало ясно: это лже-казаки, мародеры. На передний край пробирались за оружием к зазевавшимся воякам Молдовы. В случае неудачи, под огнем нашего противника уходили в город и там пытались хоть чем-то поживиться. Вот тебе и казачьи шалости, третья сила! Эти «особисты» были переданы на «воспитание» Донским и Кубанским казаками, получив изрядное количество плетей, были выдворены за пределы боевых действий.

Так было покончено с нехорошими слухами о казаках.

Население города относилось к казакам с огромной любовью и уважением. Многие приехавшие на помощь Приднестровью казаки нашли себе подруг и, женившись, остались жить в Дубоссарах, Григориополе и других городах Приднестровья. Вместе с казаками Черноморского казачьего войска они внесли неоценимый вклад в оборону Приднестровья.

Любимцы города, Юрий Джура и Юрий Мафаня, уехали в Ростов-на-Дону, к себе на Родину, где живут и сейчас. Жора Цыкин после окончания войны в Приднестровье уехал защищать независимость Абхазии, после победы над грузинскими националистами подался в Чечню. Душа его стремилась помочь всему миру – погиб казак, покрыв себя славой неугомонного воина-освободителя. Днестровский Союз казаков влился в ряды Черноморского казачьего войска. Не посрамив, а приумножив славу своих предков Черноморского казачества, коих девиз: «За Веру и Верность!» – не расходятся с делом.

 

Тарзан

Побывав в украинском селе Должанка у знакомых, мы, т. е. я и моя Любаша, возвратились домой, в свое село Приднестровья Дубово, с подарком.

Добрые знакомые подарили нам котика. Он был маленький, но некапризный, наоборот, очень игривый и бойкий. Карабкался на все высоты, имеющиеся в доме и во дворе, залезал на крышу дома, на дымоход и оттуда хитро поглядывал.

Окрас у нашего котика был как у маленького тигренка, только серого цвета. За любовь покорять высоты мы назвали его Тарзаном.

Прошёл год… Наш котик вырос, повзрослел, но не остепенился, по-прежнему был весёлым проказником. Также залезал на самые высокие места, ловил мышей, крыс, не брезговал и воробьями. Цыплят не трогал. Уж очень больно долбит по голове своим как железным клювом, цыплячья мама квочка. Того и гляди в глаз саданет, зрения лишит и что тогда… Кутузов!

После нескольких попыток сблизиться с цыплятами и получив должный отпор от заботливой мамаши цыплят, Тарзан плюнул на это дело и успокоился. В Приднестровье шла война, Молдова воспылала страстной любовью к Румынии и хотела присоединиться к ней. Румыния тоже полюбила Молдову, но ложиться в одну постель (брак намечался однополый), без приданого не хотела. Приданым, решила для себя Молдова, будет Приднестровье.

Да, а что делать! Ну не хотят приднестровцы в Румынию, даже мамалыгой досыта кормить обещали, бесполезно… Значит силой оружия надо брать… В конце мая – начале июня, между боями, при одном из так называемых «перемирий», мне удалось вырваться на сутки домой, чтобы привести себя в порядок. В саду нашего дома поспела черешня. Ночью я захотел пить. Не зажигая свет над порогом дома, я пошел в сад и стал на ощупь рвать и есть сладкую, сочную и спелую черешню. Вдруг мою руку, протянутую за очередной порцией черешни, обхватило кто-то или что-то нечто лохматое…

У меня волосы стали дыбом (тогда у меня еще на голове были волосы). Выдернув руку, я побежал включать свет, сзади меня кто-то бежал и барабанил по голым пяткам. Потеряв один тапок, добежал до порога дома и включил свет. Передо мной с невинным видом стоял наш кот Тарзан и как мне показалось улыбался.

«Надо же, напугал вояку», – подумал я. Пригладив ещё торчавшие дыбом волосы на голове, пошел спать.

Другая история с участием Тарзана случилась с нашим зятем Сережей. Приехал он однажды к нам в село проведать любимых тещу и тестя. Похоже, сильно соскучился. Покормила его теща, а после этого что делают тесть и теща? Нее, не спать укладывают, а ищут ему работу. А работы в селе и искать не надо, сама за руки да ноги цепляется.

Во дворе лежала большая куча напиленных мной дров. Задача Сереже была такая – перетащить дрова под навес, чтобы не мокли, когда пойдут дожди. Сережа парень покладистый, не возражая, резво принялся за работу. На входе навеса была прибита широкая доска. Носит Сережа дрова и перед ней пригибается с каждым разом все ниже и ниже. Я возился во дворе с мотоциклом и наблюдаю такую картину: наш Тарзан при подходе Сережи бьет его лапой по голове, затем вдогонку добавляет по затылку.

Меня удивило то, что Сережа не посмотрит вверх и не прогонит проказника Тарзана. Через несколько минут Сережа вспотел и присел на порог дома покурить. Взгляд у него был какой-то отрешённый.

– Что, Серёжа, устал? – забеспокоилась заботливая теща.

– Нее, мам, только даже не знаю, как вам и сказать… – что-то у меня с головой. – Кажется я поймал белочку, пора завязывать.

Наш зять хоть и не пил, т. е. выпивал, но не так чтобы сильно, один раз в день два, три, но так, чтобы часто, нет, ни боже мой. Любаша, т. е. Сережина теща, посмотрела в сторону навеса и увидела Сережину «белочку»…

Я приложил палец к губам, давая знак, чтобы не выдавала Тарзана. Тем временем я отправил хулигана незаметно на чердак и закрыл его там. Теперь Сереже «белочка» не мешала работать, и он успешно справился с заданием. Прошла неделя, звонит наша дочь Таня.

– Мама, что-то с Сережкой случилось, не пьет уже вторую неделю, бормочет про какую-то белочку. Чем вы там его так запугали, что он так резко бросил пить?

Любаша захохотала, потом доча, потом… у нас есть секретное лекарство… С тех пор наш Сережа не пьет и другим не советует.

 

Украденные праздники…

Первое мая! Это пик буйного цветения природы, это праздник трудящихся всего мира. В разное время по-разному отмечали этот замечательный праздник. До революции люди собирались тайком, рискуя быть брошенными в тюрьмы. Мне, рожденному в победные дни Великой Отечественной войны, приходилось встречать этот праздник в разных местах и в разных ситуациях. В школьные годы мы несли портреты руководителей ЦК КПСС, транспаранты с лозунгами, знамена. В 1961 году и позднее прибавились портреты любимцев народа – космонавтов.

Это был один из самых любимых праздников! Люди ликовали, радовались огромным достижениям в строительстве ГЭС, каналов, покорении космоса. Это было время бурного подъема, освоения целины, строительства БАМа. Будучи в то время моряком загран. плавания, мне приходилось встречать этот праздник, да и другие, куда как более скромно, выше описанного. В океане не было трибун, лозунгов и т. д. Мы трудились, и чем богаче был улов рыбы, тем больше было в магазинах морепродуктов. Никому тогда и в голову не приходило обменять свой нелегкий труд на «зеленые». Заполнив трюма, выполнив и перевыполнив план, мы с гордостью доставляли добытое в родной порт.

Первого мая 1992 года помню, праздником тогда и не пахло! Хотя так же, как и в мирное время, буйно цвели сады, вишня, сирень… Шла война. Война, развязанная националистами Молдавии против народа Приднестровья. Идея присоединения к Румынии не была поддержана приднестровцами. С оружием в руках патриоты отстаивали свое право говорить на своем языке и не стать рабами румын.

Я находился на северном фронте г. Дубоссары, на линии обороны ЖБИ-9. Вместо приветственных лозунгов в нас со стороны Молдавии летели снаряды, мины, пули, угрозы. Сегодня мы встречаем праздники в условиях блокады, объявленной Приднестровью, «доброжелателями» Молдавии и Украины. Но не все так мрачно. С нами Великая Россия! Она в беде нас не оставит! С нами надежда на признание Республики, и тогда мы смело будем говорить друг другу: «Вот и на нашей улице праздник».

 

Грибной суп и умные собаки

Лес у нас прямо под боком…От нашего дома рукой подать. Остается перейти через автотрассу, дальше по асфальтированной дороге пройти метров триста, и ты в прекрасном сосновом лесу. После обильных дождей в начале осени можно грибов набрать, маслята, лисички, ближе к концу сентября пойдет рядовка, созреет кизил, орехи, шиповник.

Природа не жадная, бери сколько тебе надо, только не надо пакостить. Убери за собой мусор, потуши костер. Берегите природу, Мать вашу… И она Вас отблагодарит своими щедрыми дарами. Все чем богата, отдаст человеку, и своих обитателей не обидит. В предвкушении грибного супа нам с Любашей казалось, что в воздухе витает ароматный запах грибов из кастрюли со сваренным супом. Быстро собрались и подались в сторону леса. Подойдя вплотную к опушке леса, мы уперлись в высокий забор из металлической крепкой сетки. Оказалось, предприятия, которые располагались на прилегающей к лесу территории, приватизированы (читай: прихватизированы), и предприимчивые новоявленные хозяева отгородили лес от жителей поселка вышеописанным препятствием.

Пришлось мне и Любаше топать в обход, через поселковую свалку мусора, чтобы попасть в лес. Побродив по лесу, мы так грибов и не нашли, но было видно, что люди здесь побывали и «подмели» все, нам даже на супчик не оставили. Решили не терять время и вернуться домой. Подошли мы точно к тому месту, в которое уперлись, когда шли к лесу, т. е. к забору. С краю леса лежали порезанные автогеном емкости из нержавеющей толстостенной стали, готовые для отправки на металлургический завод как металлом. Было что скрывать за высоким забором… За копейки купил «предприниматель» предприятие, а ценное якобы устаревшее оборудование резали и везли на металлургический завод (навар конкретный).

Постояв немного у забора, мы все же решили значительно сократить обратный путь. Тем самым компенсировать себе потраченное на обход время и неудачный поход за грибами. Суп на обед с вкусным грибным ароматным запахом откладывался на неопределенное время…. Помогая друг другу, мы перелезли через забор и двинулись в сторону дома.

Но не тут-то было, из-за здания то ли офиса, а может сторожки выскочили две собаки, впереди, оскалив зубы, бежала на нас овчарка серого цвета (больше похожая на волка), за ней, приотстав, лениво трусил приличного роста бульдог. Не знаю почему, но ни я, ни Любаша не испугались. Заслонив собой Любашу, я поднял ладонь руки вверх и приказал: «Стоять!»

Обе собаки резко остановились и дальше пошли с нами рядом. Когда мы поравнялись с зданием, то за углом увидели двух криво ухмылявшихся подонков, которые натравили на нас собак. Похоже, их обескуражило то, что собаки оказались умнее их и не порвали нас… Ну, а суп грибной мы поели в другой раз.

 

Три берёзы