Осень — коварное время года. Погода, а с ней и настроение, меняется несколько раз на дню. Только вчера светило нежаркое октябрьское солнце, золотило листья под ногами, настраивало на лирический лад. Жизнь казалась не такой уж скверной. Хотелось свежезаваренного чаю с мятой и помечтать. О том, как пройдет осень, наступит зима, обязательно снежная, наметет сугробы по колено, укутает в белые шарфы деревья. Как встанем мы на лыжи и побежим между этими сугробами, подставляя лицо крупным неторопливым снежинкам. А потом придет Новый год, и мы загадаем под елкой желания, и они обязательно исполнятся. А потом еще много чего хорошего случится. Когда придет зима.

Сегодня с самого утра зарядил нудный холодный дождь, и все сразу стало серым. И небо, и деревья, враз оголившиеся, и дома, и лужи на асфальте. Ветер рвал из рук зонтик, одежда и волосы пропитались сыростью, ноги промокли. О будущем думалось с неприязнью. Предстоящая зима уже не радовала, а скорее пугала. Морозами, ранними сумерками, воющей за окном тоскливой вьюгой. Из окна на кухне будет тянуть холодом, и правое плечо у меня будет постоянно мерзнуть, потому что стул мой на кухне стоит к окну правым боком. Вдобавок еще простуды, примятая под шапкой прическа и посленовогоднее безденежье.

Нет, ни о чем хорошем мне под дождем не думалось. И даже когда оказалась я в сухом и теплом офисе, мысли все равно остались унылыми. Видно, это очень хорошо читалось на моем лице, потому что даже мой начальник Валера, бывший на свою беду еще и моим хорошим знакомым, все утро поглядывал на меня вопросительно. Я делала вид, что не понимаю его взглядов, и, насупившись, смотрела неотрывно в монитор. В мониторе была картинка, а на ней — снежные сугробы и елки. Это наша офис-менеджер Надя так готовит нас морально к смене времен года. Летом выставляет на рабочих компьютерах в качестве заставки осенние виды, осенью — зимние. После новогодних каникул картинка тоже обновляется, на что-нибудь жизнерадостное, с подснежниками. Иногда Надя излишне торопится, и тогда подснежники появляются на мониторах уже в конце декабря. Тогда мы дружно вспоминаем сказку про двенадцать месяцев и мечтаем отправить Надю в лес. Чтобы она пропала там как-нибудь ненароком и не сбивала с толку коллектив.

Сегодня зимние виды на мониторе казались мне особенно зловещими. Даже мелькнула мысль спрятаться в туалете и поплакать немного над своей горькой судьбой. Но, поразмыслив, я отказалась от этой идеи. До туалета нужно было идти по холодному коридору, по дороге можно было встретить кого-то, кто спросит, почему у меня такой печальный вид, а ответить мне на это нечего. Это, кстати, было еще одной причиной, почему я отказалась от возможности прореветься в местах общего пользования. У меня не было конкретной причины для слез. Осенняя хандра не в счет, от этого нормальные люди не плачут.

Валера, почитывающий на досуге книжки по популярной психологии и пытающийся применять полученные знания на практике, в покое меня не оставлял. Кружил коршуном по кабинету, с каждым витком все больше приближаясь. При этом делал вид, что оказывается рядом случайно, по служебной надобности. Для этого он хватал со столов все подряд бумаги и делал вид, что внимательно их изучает. Находившиеся здесь же, в кабинете, девчонки-менеджеры цепенели от страха. Им казалось, что начальник выискивает повод придраться к кому-нибудь, чтобы потом этого кого-то безжалостно уволить. Почему-то все в нашем журнально-издательском коллективе были уверены, что увольнения грядут. Никакие мои заверения, что менеджеров, приносящих в фирму живые деньги и получающих в качестве вознаграждения фиксированный процент от этих сумм, увольнять не имеет смысла, в расчет не принимались. Коллектив был твердо уверен, что увольнять будут обязательно. Вопрос только, кому не повезет первому. Все-таки, кризис на дворе, должны увольнять…

Из меланхоличного оцепенения меня вывел звонок мобильника. Ларка. Я нажала кнопку и медленно-медленно поднесла телефон к уху. Поэтому поспела только к середине выпаленной взахлеб фразы:

— … Все время на правом боку. И глазки такие грустные-грустные. Что мне делать?

— С глазками? Или с боком?

— Да нет, — слегка притормозила озадаченная Ларка, — со всей Лизой. Что мне с ней делать?

— А что с Лизой?

— Ну я же тебе говорю, она грустная какая-то с утра. Лежит все время и на меня смотрит. Пристально. Вдруг она заболела?

Я попыталась представить лохматую Лизу, лежащую на правом боку и пристально наблюдающую за хозяйкой. Ничего трагичного в этом нет. Я вот тоже с утра грустная и за Валерой пристально наблюдаю. Что же мне теперь, звонить во все колокола по этому поводу? Обычная осенняя хандра. Грустно, не грустно — никому нет дела. Поднимайся и иди на работу. Это маленькой лохматой мерзавке хорошо, сделала грустный вид — и у хозяйки вселенская катастрофа. Телефонные совещания и поиск единственно правильного решения. Хорошо быть собакой!

— Хорошо быть кисою, — задумчиво сказала я в телефон, — хорошо собакою… Ты, кстати, почему не на работе?

— Я отпуск взяла, пока Лиза маленькая. Чтобы рядом с ней быть, пока она привыкает.

— Отпуск по уходу за собакой? Неплохо.

— Ты скажи лучше, что мне с ней делать? Может, ветеринара вызвать?

— Оставь ее в покое, — посоветовала я. — Ей просто грустно. Осень на дворе, меланхолия. Она думает, как жить дальше.

— Вот и Света сказала, чтобы я ее в покое оставила. Лизу, не Свету. Тоже сказала, что грустно. А я боюсь, вдруг она заболела.

— Не бойся, — успокоила я Ларку. — Если твоя Лиза заболеет, она тебе скажет.

Отключив телефон, я снова уставилась на болтающегося по кабинету Валеру. Эх, я бы сейчас тоже с удовольствием на правый бок легла. Неплохо это — лежать дождливым осенним днем на боку, следя за кем-то взглядом. А этот кто-то будет за тебя переживать, беспокоиться, спрашивать, не заболела ли. Вот оно счастье! Ну почему так везет только собакам?

— Наташ, ты не заболела, случайно? — Валера стоял возле моего стола и, наклонившись, обеспокоенно меня разглядывал. — Вид у тебя какой-то нездоровый.

Чем ему мой вид не нравится? Обычный вид. Тоже мне, диагност! По внешнему виду самочувствие определяет.

— Может, тебе домой пойти? — не унимался начальник. — Отдохнешь, отлежишься. Лекарства какие-нибудь попринимаешь. А то в такую погоду и заболеть недолго. А ты нам здоровая нужна.

Я от такой заботы чуть не прослезилась. Надо же, какие люди меня окружают. Чуткие и внимательные. Даже неудобно врать, что заболела. Но не рассказывать же Валере, что мне просто работать не хочется. Пусть думает, что заболела. Ему приятно будет чувствовать себя внимательным и великодушным.

— Да, что-то неважно я себя чувствую, — подтвердила я, опустив глазки. — Пойду, пожалуй, отлежусь денек. Или два.

Я не стала ждать, пока Валера попросит меня дважды и, схватив сумку и куртку, выскочила в коридор.

Сердце пело. Это надо же, как повезло! Не успела рабочая неделя начаться, как тут же и закончилась. У кого-то может понедельник — день тяжелый, а у меня вот какой везучий. И даже погода уже не казалась слишком мрачной. Погода как погода. Осенняя. Тем более, дождь почти перестал. Идти домой было просто глупо, и я позвонила Димычу.

Он как будто ждал моего звонка, ничуть не удивился.

— Ты где сейчас? Давай приезжай ко мне, дело есть.

— Что за дело?

— Съездим к этому их главному собачьему судье. По совместительству директору дрессировочного центра.

* * *

На крыльце городского управления внутренних дел стоял, ежась, почти весь Захаровский отдел. Все трое: рыжий вертлявый Толик, всегда спокойный и какой-то сонный Серега, в своих круглых очочках и растянутом свитере напоминающий программиста-неудачника, и квадратный Боря — неисправимый добряк, занимающийся на досуге гиревым спортом. Борю, несмотря на его внушительные габариты, мне всегда почему-то хочется назвать Бориской. Обычно я сдерживаюсь, но иногда «Бориска» срывается с языка. Боря на меня не обижается, он вообще ни на кого не обижается, хотя сразу об этом и не догадаешься. Бориска всегда задумчив и сосредоточен. Улыбается он редко, соображает медленно. Я поначалу недоумевала, что такой тормоз делает в отделе, где надо хоть иногда шевелить мозгами? Но после одного случая изменила свое мнение о Боре на прямо противоположное. Решения он принимает всегда верные и часто неожиданные. И я ведь уже говорила, что он добряк?

Вся троица топталась на пятачке крыльца, укрытом от дождя небольшим козырьком над входом. Курили и поглядывали время от времени за угол здания.

— Привет! — поздоровалась я со всеми сразу. — Вы куда это все собрались? Захаров не с вами, случайно?

— Нет, он свидетельницу опрашивает. Хитрый. Выбрал себе занятие по душе. Сидит теперь в теплом кабинете, с девушкой симпатичной беседует. А мы тут, как три тополя на Плющихе.

Это Толик. Если его сразу не заткнуть, потом словесный поток уже не остановишь. Ему все равно, о чем говорить. Как он ухитряется в протоколах ответы свидетелей записывать, если все время трещит без умолку?

— А вы чего тут торчите? — перебила я Толика. — Он вас выгнал, что ли?

— Нас выгнать невозможно, — заржали они хором. — Мы сами ушли. Сейчас машину дождемся и поедем кататься, трупы по кустам собирать.

Я махнула на них рукой и зашла внутрь. Привычно соврала дежурному, что капитан Захаров вызвал меня ровно на двенадцать часов, и, получив временный пропуск, начала петлять по коридорам управления.

В кабинете Димыч, действительно, был не один. Спиной к двери на стуле для посетителей сидела маленькая стройная женщина ничем не примечательного вида. А может, это была девушка. Лица мне видно не было, а стандартная одежда — джинсы, тонкий свитер и короткая кожаная курточка — определить возраст посетительницы не позволяли. Так одеваются многие, и школьницы, и почти пенсионерки. Я вот тоже, к примеру, сегодня в джинсах и свитере. Только у меня он темно-синий, а у опрашиваемой свидетельницы цвета молодой травы.

Димыч заметил мою просунутую в дверь физиономию и молча кивнул на свободный стул за крайним от входа столом. Я юркнула на предложенное место и стала украдкой разглядывать посетительницу. Собственно, разглядывала я ее из-за этого самого травяного свитера. Когда я покупала свой, там было еще несколько расцветок на выбор. В том числе и вот этот вот дикий зеленый цвет. Я его именно так и определила тогда для себя — «дикий зеленый». И не купила, остановилась на более нейтральном. А она купила, не побоялась. И, надо признать, не прогадала — смотрелась она гораздо ярче и привлекательней. И это при том, что волосы мы с ней красили в очень похожий рыжий цвет. Зря я, все-таки, не выбрала тогда зеленый. Я подперла кулаком щеку и стала ждать, когда посетительница повернется ко мне лицом. Чтобы или окончательно пасть духом и уверовать в собственное ничтожество, если она окажется ярче и привлекательней меня не только со спины, или внутренне восторжествовать, если впечатление от лица окажется не таким сокрушительным, как от яркой одежки.

Свидетельница тем временем прочитала подсунутый ей протокол, расписалась, где показали, и, поднявшись, направилась к выходу.

— До свидания! — сказала она Димычу. И добавила зачем-то: — Спасибо!

— Не за что!

— До свидания! — она остановилась напротив меня и смотрела, слегка наклонив голову.

Похоже, она заметила, что я ее беззастенчиво разглядываю, но не стала злиться на бестактную дуру а решила удовлетворить мое любопытство таким вот непринужденным способом. Воспитанный человек, ничего не скажешь. Воспитанный и великодушный. Не то, что я. И свитер у нее ярче, и сама она моложе и привлекательней.

Настроение вмиг испортилось. «До свидания!» — пробормотала я, не поднимая от стыда глаз. Девушка (она оказалась все-таки девушкой лет двадцати пяти) кивнула мне на прощание и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Ты чего мне дамочку смущаешь? — подал голос Димыч. — Уставилась на нее, как солдат на вошь, и смотрит. Раньше надо было приходить, насмотрелась бы вволю. А я бы заодно реакцию ее посмотрел. А то сидит вся такая неприступная.

— А кто это?

— Жена Кузнецова. Вернее, теперь уже вдова. Или все же жена, только бывшая? Как ее назвать, если они в разводе, а его убили?

— Гражданка Кузнецова, — подсказала я.

— Можно и так, — легко согласился он.

— Что рассказывает гражданка Кузнецова?

— Ничего интересного. С мужем развелись почти шесть лет назад. Виделись редко. Алиментов он не платил, с дочкой почти не виделся. Проблемами бывшей семьи не интересовался. И семье тоже был до фонаря. Ничего эта Ольга — так гражданку Кузнецову зовут — про убитого толком не знает. Ни круга общения, ни последних событий. Она вообще замуж выходит за американца, ей Кузнецов теперь совсем неинтересен.

— Слушай, а не могла она его убить?

— Ничего нельзя исключать. Хотя, мотивов у нее на первый взгляд нет. Не из-за алиментов же. Будем копать, — пообещал он, поднимаясь. — Ты чего сидишь, кстати? Поехали в дрессировочный центр.

Дрессировочный центр оказался, вопреки ожиданиям, крохотным одноэтажным домиком, спрятанным среди деревьев, недалеко от той самой площадки, на которой и убили Юрия Кузнецова. В комнатке, куда нас пригласили, было тесно от разнокалиберных стульев и уютно от развешанных по стенам фотографий. Большинство были черно-белыми, порядком выцветшими, и от этого особенно трогательными. В углу были горой свалены дрессировочные костюмы старого, «телогреечного» образца. Пара новых — красно-синий и желто-зеленый — ярких и нарядных, как карнавальные, висели на гвоздях, вбитых в стену.

Пахло, как на лыжной базе: старым деревом, чайной заваркой и немножко пылью.

Руководитель центра, Петр Алексеевич Давыдов, оказался совершенно свойским дядькой. Велел нам снять мокрые куртки и повесить их рядом с обогревателем, а сам стал хлопотать «насчет чайку». Был он таким же уютным и незамысловатым, как и комната. Высокий, крупный, лет шестидесяти. Непривычно крепкий и бодрый для своего возраста. Разглядывая предъявленное Димычем удостоверение, надел очки — тоже основательно, не торопясь. И чай заваривал сейчас тоже не торопясь. Ополоснул большой фарфоровый чайник кипятком, отмерил ложкой заварку. Налил ровно половину чайника, потом, подержав его немного под крышкой, долил еще кипятка. Мы следили за этими манипуляциями заворожено.

— Это у нас целый ритуал, как чай заваривать, — заметил наше внимание Петр Алексеевич. — Кто-то придумал много лет назад, и прижилось. Теперь только так и делаем. А почему, сами не знаем. Традиция.

Он засмеялся и придвинул поближе к нам большие керамические кружки.

Я обхватила кружку замерзшими руками и блаженно замерла.

— Ну что вам про Юрку рассказать? — начал Петр Алексеевич, неторопливо, словно пробуя ногой почву прежде, чем сделать первый шаг. — Сложный он был человек. Не скажу, что плохой, нет. Бывают и похуже. А вот непонятный какой-то. Нелюдимый. Вроде, и букой не был, а в душу к себе не пускал. Сколько раз мы вот тут чай пили, да и чего покрепче, что уж скрывать. А вот спросили вы меня сейчас, и понял, что рассказать-то особо нечего. Он про себя мало говорил, все больше про собак. Собак любил, это точно. И понимал. Таким талантом мало кто похвастаться может. Сергеич вот покойный таким был. Слышали про Сергеича-то? Уникальный был дрессировщик, от бога. Юрку ведь он разглядел. У нас даже говорили, что Сергеич что-то типа колдуна был. Потому и Юрку к себе приблизил, что собирался ему силу свою передать. Ерунда, конечно, но теткам нашим нравится. Когда таинственно, то всегда интереснее. А Сергеич, и правда, Юрку за несколько лет научил с собаками работать. Тоже не особо разговорчивый был. Мы ведь с ним примерно в одно время начинали, с Сергеичем-то. Я тоже много чего от него взял. У него ведь как было? Хочешь учиться? Приходи, смотри, учись. Рассказывал мало, в основном все на личном примере. Нетерпеливые думали, что он жадничает, хочет единственным крутым специалистом быть. Обижались на него. Я сам по молодости обижался, было дело. А потом понял, что дурак. Смотреть надо внимательно, повторять, тогда и знания придут. Теория что! Теорию и в книжках прочитать можно. А вот как спецы настоящие работают, мало где можно увидеть. Вам, небось, про Юрку наболтали уже всякого? Нажаловались? Как собак калечил, да как бывшим своим питомцам подыгрывал?

Давыдов смотрел на нас внимательно и грустно улыбался. Видимо, посчитав наше молчание знаком согласия, продолжил:

— Не верьте всему подряд. Люди разные. Кто-то в неудачах себя винит, а кто-то все виноватых ищет. У меня после каждых соревнований по несколько протестов. То судьи плохо судили, то фигуранты плохо работали. На всех ведь не угодишь. А Юрка еще и не рассусоливал ни с кем, мог и по матери послать, и собачку тупой и ленивой обругать в сердцах. Вот на него особо нежные дамочки и обижались. В основном дамочки. Хотя, было пару раз, что и мужики скандалить пытались. В драку даже лезли. Как дети малые.

— Так что же, на Кузнецова зря обижались? Никаких собак он не калечил, никому не подыгрывал?

— Вот именно, что не подыгрывал! — взорвался вдруг Давыдов. — Не подыгрывал, и ни в чье положение не входил. И рукав в пасть никому не пихал.

— Это как?

— А так! Собачкам же помогать нужно, психику ни в коем случае не травмировать. Вот и бегают за некоторыми фигуранты с протянутым рукавом, — Петр Алексеевич дернул подбородком в сторону сваленной кучей амуниции, указывая на лежащий сверху дрессировочный рукав. Конструкция, надо сказать, была внушительной. Укрепленный внутри какой-то дополнительной защитой, рукав возлежал в полусогнутом положении, топорща внушительный локоть с темной джинсовой заплатой.

— Прямо в пасть его суют иногда, только чтобы собачка хватку обозначила. Позорище! Зато хозяева довольны. Как же! В соревнованиях участвовали, условного злодея задерживали. Гордятся, какого защитника воспитали. А какие из них защитники? Дай бог, чтобы не пришлось с настоящим злодеем столкнуться. Вот с такими Юрка и не церемонился. Такие собачки, когда ему попадались, очень жалко выглядели.

— А хорошим собакам, значит, Кузнецов не вредил? — вкрадчиво поинтересовался Димыч.

— Ну… всякое бывало, — неохотно признался Давыдов. — Я же говорю, он сложный человек был. Мог и обидеться на кого. Все мы люди, все не без греха. Иногда и излишне прессовал собак. А начнешь ему говорить, он сразу на дыбки: «Я с диванными собаками работать не собираюсь. Не нравится — никого не держу».

— Что за диванные собаки?

— Да это у нас так говорят. Когда собаку заводят не для выставок и не для работы, а просто, чтобы была. Вот и получается, что собака ест, пьет, гуляет от силы по полчаса в день. А все остальное время на диване лежит, жиром зарастает. Для служебной породы самое последнее дело. Породы ведь все для чего-то выводились. Кто для охоты, кто для охраны, кто овец пасти. Овчарки, кстати, это же пастушьи собаки. Да-да, не удивляйтесь. «Овчарка» от слова «овца». Все породы, в которых есть «овчарка» выводились как пастушьи. И кавказцы наши и бернские овчарки, и «бельгийцы». Все пастухи изначально.

— А немецкие овчарки? Неужели тоже пастухи? — не поверила я.

— Немцы — это уникальная порода, — глаза у Петра Алексеевича загорелись, он оживился, откинулся на спинку стула, расслабившись. — Немецкая овчарка — это чудо. Эта порода — памятник ее создателю. Больше века прошло, а лучшей породы никто не вывел. Универсальная собака. И пастух, и охранник, и защитник. И конвойная служба лучше всего у немцев идет, хоть об этом и не принято сейчас говорить. Уникальная порода. Была.

— Почему была? Вас, Петр Алексеевич, не поймешь. То породе больше века, то вдруг «была». Вот же они, немецкие овчарки, навалом.

— Собак навалом, — согласился он. — А настоящих немецких овчарок мало. Макс фон Штефаниц выводил собаку универсальную, рабочую, годную для любого вида службы. А то, что мы сейчас видим, очень далеко от прежних немецких овчарок. Вы, наверно, думаете, что это я ворчу по-стариковски. Мол, раньше все лучше было, даже собаки. Может, и ворчу. А только такого безобразия, как сейчас, я не помню. Сейчас ведь практически две породы образовалось: немецкая овчарка выставочная и немецкая овчарка рабочая. И друг на друга эти собаки мало похожи. Те, что на выставках экстерьером блещут, ни для какой службы непригодны. Психика слабая, темперамент ни к черту — сплошные холерики. Это мягко сказано, холерики. Неврастеники настоящие. На такую собачку крикнешь погромче, она за хозяина прячется. А то и писается со страху. Какой это защитник? Смех один. А те, что защищать могут, на выставках не появляются, у них шансов там никаких.

— Неужели все так плохо?

— Почти, — Давыдов был неумолим. — Бывают, конечно, исключения, но очень редко. У фанатиков породы еще встречаются собаки, которых и на выставку можно, и на соревнования. Ну, или уникумы, вроде Райса.

— Райс — это собака Кузнецова? — уточнил Димыч, заранее уже зная ответ.

— Он самый! Уникальная собака. Чудо природы.

— Петр Алексеевич! Я от вас уже не первого слышу, что Райс — уникальная собака. Объясните мне, ни разу не кинологу, в чем уникальность-то? Чем таким этот Райс от других собак отличается? Он что, очень умный? Или Кузнецов его дрессировал как-то хитро? Чем он так уж хорош, что все про него говорят с придыханием?

Давыдов посмотрел на нас долгим взглядом, будто сам впервые задумался над феноменом удивительной собаки. Потом заговорил не спеша, словно обдумывая каждое слово.

— Слишком много в этой собаке совпало. Взять хотя бы то, что он выставочный. Причем, не просто так выставляется, для галочки. Он уже все титулы собрал, какие только можно. К нему невесты со всей страны в очередь записываются.

— А невесты-то тут при чем? — опешил Димыч.

— Как это, при чем? Кобель — носитель породы. А у Райса и титулы, и рабочие дипломы — все в лучшем виде. Райс — та самая немецкая овчарка, которую выводили. Универсальная. И щенки от такого кобеля — это золотой запас породы, если хотите. Райс в международных каталогах «женихов» числится. Прибыльное дело, между прочим.

— Это как понимать? Кузнецов что, деньги брал за то, что его пес э-э-э… щеночков делал?

— А чему вы так удивляетесь? Это нормальная практика. Вязки не бесплатные. Владелец суки либо деньгами отдает, либо одного-двух щенков, как договорятся. Слышали такое понятие «алиментные щенки»? Вот это те самые щенки, которыми с владельцем кобеля за вязку рассчитываются. У него право первого выбора, и алиментные щенки, как правило, самые удачные. А особенно у Юрки, учитывая, что он щенков умел выбирать, как никто.

— Так он щенками брал?

— Когда как. И щенками, и деньгами. Он как-то хвастался, что Райс сам себя кормит, и хозяина мог бы прокормить, если бы у того запросы были поскромнее. И щенками брал. Подращивал, а потом продавал подороже. Почти все его собаки из алиментных. Райс, кстати, тоже алиментный щенок. Был у Юрки такой очень эффектный кобель, Ганс. Красавец просто. Вот от него и Райс.

— Сколько же у него собак было?

— Много, — нахмурился Давыдов. — Собаки у него долго не задерживались. Он после Ганса вообще не хотел их подолгу держать. Привыкать не хотел. И Райс у него засиделся потому, что заболел не вовремя. Какую-то кишечную инфекцию подхватил или сожрал чего на улице, не знаю. А только покупателя на этого доходягу в то время не нашлось бы, вот Юрка его и оставил. А потом уже разглядел. А так бы был у Райса сейчас другой владелец, и неизвестно еще, что из него выросло. Юрка ведь, кроме него, ни одну собаку долго не держал после того случая.

— Какого случая?

— Так ведь Ганса убили на выставке.

— Как?

— Укольчик поставили незаметно, — объяснил Петр Алексеевич, посчитав, что наше «как?» вызвано исключительно техническим интересом. — Несколько раз отравить пытались, да только он у чужих не брал ничего и с земли не поднимал. Вот его и ткнули в суматохе. Он там же, у Юрки на руках и помер за пару минут. Вот после этого Юрка и не хотел собак надолго заводить, чтобы не привыкать. Говорил, что когда привыкнешь, всегда терять больно.

— За что же собаку убивать?

— Зависть. Простая человеческая зависть. Говорю же, слишком Ганс эффектным был, если он на выставке появлялся, ни у кого другого шанса не было. А многим этот шанс ох как нужен был.

— Нашли? — спросил вдруг Димыч.

— Убийцу-то? Нет, не нашли. Да и не искали. За собак у нас не судят. Все знали, конечно, кто мог, да только свидетелей нет. Да и что толку? Ну доказали бы, что именно тот человек собаку угробил, а дальше что? Ущерб возместить? Пса-то уже не вернешь. Хорошо хоть, два помета щенков успело родиться, не пропали крови совсем бесследно.

Давыдов встал, чтобы снова вскипятить чайник. Проходя мимо стены с фотографиями, показал на одну из них.

— Вот он, Ганс. Здесь ему года два, только в силу вошел. Красавец!

Мы дружно повернули головы, чтобы получше рассмотреть фотографию. Была она черно-белой, явно любительской, поэтому увидеть какие-то выдающие особенности именно этой собаки я не смогла. Но раз Петр Алексеевич говорит, что красавец, пусть так и будет.

Давыдов тем временем вернулся за стол и продолжил, снова наливая-доливая в чайник:

— Так вот, про Райса. То, что он универсальный пес — и выставочный и рабочий — я вам уже сказал. По нынешним временам и это редкость. Но он не просто рабочая собака. Он гений. Чего вы улыбаетесь? Думаете, свихнулся мужик со своими собаками, да? Понимаете, какое дело. «Русский ринг» — это спорт. Вам про это тоже сто раз говорили. И для собак здесь не только зубы важны, но и спортивные качества. Упорство, целеустремленность, азарт спортивный. Воля к победе, если хотите. И способности. Это как у людей-спортсменов. У всех по две руки, две ноги, но не все могут стать олимпийскими чемпионами. Только самые достойные. А бывают гении. Спортивные гении. С которыми даже соревноваться глупо. Вот как Майкл Фэлпс в плавании, например. То, что он творит, просто за гранью человеческих возможностей. Он не просто чемпион, он гений.

— Так что же, Райс — такой же гений, как Фэлпс в плавании? — уточнила я.

— Именно! Юрка с ним, конечно, занимался больше, чем другие владельцы со своими собаками. Но не только в этом дело. Это гениальная собака, хотите верьте, хотите нет. То, что он на площадке творил, это словами не опишешь, это видеть надо. Потрясающий был пес.

— Почему был? — насторожились мы. — Ведь он жив.

— Пока жив, — кивнул Давыдов. — Только ненадолго. Знаете, что такое собака, излишне ориентированная на хозяина?

— Петр Алексеевич, — попросил Димыч, — нам бы попроще. Без этих ваших терминов.

— Если попроще, то сдохнет Райс скоро. От тоски сдохнет. Собаки, ориентированные на хозяина — это палка о двух концах. С одной стороны, такая преданность подкупает, собака не убежит никуда, с чужим не уйдет и хозяина ни на что не променяет. Для такой собаки хозяин — это все. Весь мир. Вся ее собачья жизнь. Такую собаку ни на кого не оставишь и в гостиницу собачью не пристроишь. Слыхали, небось, истории про псов, которые умерших хозяев годами приходят на остановку встречать. Вот это как раз такие, излишне ориентированные. Многие на этих остановках и подыхают от тоски и голода. Нет хозяина — значит ничего нет. Мир рухнул, — Петр Алексеевич отхлебнул чаю и сказал совсем тихо. — Вот и Райсу недолго осталось. Вторую неделю уже не ест ничего.

— А где он сейчас? Кузнецов ведь один жил. У кого сейчас его собака?

— Коля забрал. Он давно к Юрке приставал, чтобы продал Райса. А тот ни в какую. Колька как чумной от этой собаки. Прямо любовь с первого взгляда. Мы над ним даже смеялись, помню. Он еще со щенков Райса купить пытался. А тут вот как все повернулось. Коля его к себе и забрал сразу. Нет, вы не думайте, он деньги Юркиным родителям отдал, и договор подписали. Родителям-то не до собаки, конечно, они бы и так Райса отдали. Но Колька хочет, чтобы все по закону. Уговаривает, чтобы в права наследства вступили, на Райса, значит, и по закону ему продали. А пока договор совладения подписали.

— А разве можно наследовать собаку?

— А чего же нельзя? Такое же имущество, как и все остальное. Документы на него оформлены. Да только не получится у Кольки ничего. Наследство — это через полгода только. К этому времени наследовать нечего будет. Сдохнет Райс. От него уже ничего, считай, не осталось — кожа да кости. И взгляд потухший. Не жилец.

— Что же он его, не кормит, что ли?

— Колька-то? Да вы что! Кормит, еще как. Говядину с рынка подсовывает. Только не ест пес ничего. Тоскует. Вторая неделя уже пошла. От прежнего Райса там совсем ничего не осталось. Доходяга. Теперь уже недолго. Не везет Кольке с этой собакой, хоть плачь.