Все точки над I
Почему я во сне не занимаюсь с тобой любовью? Почему не глажу твои обворожительные ноги, не целую тебя, медленно руками не исследую твое тело. Все его впадины и соблазнительные выпуклости. Нежно не ласкаю губами твои плечи, медленно опускаясь все ниже и ниже, к источнику любви. Твоя кожа пахнет счастьем, и я теплыми руками глажу твой живот, бедра. твои волосы пахнут ночью, и я закутываюсь в этой ночи, и до бесконечности заставляю тебя небрежно вздрагивать в сладостной истоме, я знаю все что тебе нравится. И ты как пластилин в моих руках, и я леплю из тебя нечто совершенное, свое, любимое. Ты забываешь все плохое, ты улетаешь куда то в небо, и иногда даже забываешь обо мне. Я хочу чтобы тебе было хорошо, и тебе действительно хорошо. Ты становишься горячей, пылкой, и в то же время беззащитной, но в этой беззащитности есть некое управление мною, здесь я твой слуга, здесь я делаю только то, чего хочешь ты. И я не сделаю тебе больно и только потому, что не занимаюсь с тобой любовью во сне.
Но ты все равно молчишь. И туман пожирает тебя ты опять только тень. И растворяясь в тумане, как будто напоследок ты шепчешь мне что-то, и я уже не вижу тебя, не вижу твоих глаз, но слышу, слышу очень отчетливо все то, что ты пытаешься донести до меня, я спрашиваю у тебя как дела? И ты шепчешь, шепчешь, шепчешь.
Майор дочитал последнюю его записку, ту, что передал старик, и закурил.
Теперь все в этом деле перепуталось окончательно.
Во-первых, что мы имеем, – скрупулезно размышлял он, – видеозаписи из желтого дома. На них отчетливо записаны все визиты Лернона. Этот паразит периодически приходил к старику. Тот вводил его в транс и записывал за ним, эти чертовы записки. Ну, во всяком случае, так утверждает старик. На записях же, мы просто видим приезжающего в больницу аналитика. Кстати, родился он где-то на севере. Но, все станет совершенно ясно, если мы ответим сами себе на несколько очень простых вопросов.
Первый. Почему Лернон приезжал именно к старику и диктовал ему эти записки?
Второе. Прав ли старик в том что говорит, или это плод его воображения ( ведь прямых улик в подтверждение его слов у нас нет)?
Третье. Кто этот незнакомец, что знал все жертвы? Откуда он и где он?
Четвертое. Почему, а главное зачем, он направлял их общаться с творцом?
И наконец, пятое, зачем этот неизвестный, вообще затеял такую игру?
Ход его мыслей прервала отворяющаяся дверь. В кабинет, пропахший табачным дымом и вопросами, вошел Лернон. За его спиной стоял страж.
– Оставьте нас, – скомандовал майор и предложил ему присесть. У Лернона был усталый и потерянный вид.
– Кофе?
– Пожалуй «американо», – уныло пробурчал Лернон и медленно присел в предложенное кресло. Ноги его не слушались.
– Вы родились на севере? – четко спросил майор и пристально посмотрел на изнеможенного коллегу.
– Я прекрасно понимаю ход вашей мысли, – неожиданно спокойно и утвердительно начал говорить Лернон.
– О чем вы?
– Сейчас вы сопоставляете все в единую картинку, ведь так? – Лернон устало посмотрел на принесенную чашку с напитком и с удовольствием принялся цедить сквозь зубы.
– Ну, наши методы не новость для вас!
– Так вот, – более уверенно проговорил Лернон, – Я не сумасшедший. Да, я никак пока не могу объяснить произошедшее в желтом доме. Не могу объяснить эти видеозаписи с моими мнимыми визитами. Да, на записках, как выяснилось, мой подчерк. Но, я же не сумасшедший. Я же никого не убивал. Это бред. Я даже не полицейский, я консультант. Я всегда занимался литературой, – он уже перешел на крик, – я во всем разберусь.
– А этот рассказ?
– Чертов рассказ, – заорал Лернон, – там же все перемешано. И мое детство, и мои давнишние проблемы с алкоголем.
– Ага, значит проблемы с алкоголем, – майор что-то записал.
– Да, – взорвался Лернон, – Но там еще и про творца, про его детство, про его рыбу. И…
– И еще про какого-то парня, который убивая, работает на другого парня,– майор откашлялся и встал.
– Старик сказал, что он писал этот рассказ с моих слов. Но я, я же ничего подобного не припомню. Какой-то бред. Это, то же самое, как если бы вам сказали, в один прекрасный день, что вы женщина. Вы понимаете меня?
– Вы, только вы знали про детство творца, – спокойно прервал его майор и нервно зашагал по кабинету, – вот у вас в голове все и перекрутилось. Как во сне.
– Это не моя жизнь, – свирепо зарычал Лернон и тоже поднялся.
В эту минуту в кабинет постучали. Лерон сел на свой стул. Вошедший лейтенант аккуратно положил на край стола тетрадь в кожаной обложке и что-то шепотом на ухо сказал майору. Тот, в свою очередь удивленно скривил гримасу.
– Вот, – майор пододвинул в сторону Лернона тетрадь, – это сегодня нашли у вашего творца. Прокурор дал наконец-то санкцию на обыск в его особняке.
– Что это? – равнодушно спросил Лернон.
– Можете прочесть, – сказал майор и вышел из кабинета.
Лернон устало взял тетрадь в руки и развернул с первого листа. Текст был аккуратный, как будто выведенный чистюлей отличником из начальных классов. Он начал читать следующее:
Тишина. Она бывает: утренней и вечерней, ночной и предрассветной, кристально зимней и безрассудно летней, испепеляющей сухой и влажно росистой, c прозрачностью воды и вязкостью тумана. Тишина отдельное блюдо для наслаждения. Тишина пронизывающая и гнетущая. Всепобеждающая, успокаивающая и нагло убивающая на повал. Сводящая с ума. Полная смысла и решенная его на прочь. Слушать тишину надо уметь, иногда ценить, прогонять, погружаться, дышать ею, впитывать и растворяться.
В самолете было уютно. Странно даже, но уютно. Она наняла меня для этой поездки, для этого странного, но очень хорошо оплачиваемого путешествия. Мне следовало отыскать ее взбалмошную сестру. Я отчасти консультант, но и все детективное мне не чуждо. Особенно если за работу платят хорошие деньги.
Я расположился в первом классе, и никто мне не мог помешать погрузится в свое, точнее в свою тишину. Я достал ее подарок и включил. На экране мигал знак пришедшего сообщения:
– Расскажи мне о ней,– писала мне моя недавняя знакомая.
Я открыл клавиатуру и набрал.
– О ком?
Отправить.
– О ней,– тут же огорошило меня очередное сообщение.
Я устроился удобнее, и начал писать:
Иногда мне казалось, что она просто живет в моих фантазиях. Некий идеал восхищения или же притворства. И фантазиям моим суждено было как рождаться так и умирать. Я заворачивал ее в свои обиды, в свои похотливые желания, в свою гордость. Глубоко закапывал в зыбкую почву. Но она воскресала как обычно. А ведь это мы сами создаем у себя в голове такие всполохи чувств. Но разве мы можем их контролировать. Разве мы боги? Нам всегда так хочется, так хочется, чтобы было непременно так. Именно так, как нам хочется. И если это совпадает с планами господа Бога, то мы становимся счастливыми, но вот вопрос на сколько, и на долго ли? И возможно ли быть и прибывать в этом состоянии вечно? Я не смог ответить себе на эти вопросы. Может потому и попал в водоворот этой страсти.
Отправить.
– А может вся тайна бытия в простоте? – Появилось сообщение на маленьком экране. Она явно не дремала.
– Простота, а в чем она заключается, эта твоя простота? И разве возможно назвать отношения людей, а тем более влюбленных, простыми? А если учесть что в жизни вообще просто так ничего не дается, то где она тогда, эта твоя простота?
Отправить.
– Простота в слове, – замелькало новое сообщение от нее.
– Простота во взгляде, – отвечал я – в понимании окружающего тебя мира. Может Господь все устроил так вот сложно, чтобы мы с тобой попроще на это смотрели. Нам не надо вдаваться в подробности, каким именно образом, к примеру, летит шмель. Ведь у него такие маленькие крылья, такие совсем малюсенькие крылышки, что он и по определению совсем не должен летать. А он просто летит и все. И знаешь почему? Только потому, что он любит. Это же просто!
Значит, нужно было просто любить? А может я не знаю, что это такое, любить? Не присваивать себе человека. Не устраивать ему геноцид чувств. Не заставлять делать необдуманных поступков, говорить ненужных слов, жить твоей жизнью. Не прирастать кожей, не кричать на весь мир о своем. Не думать, не сострадать, не искать правды, не любить. А что значит любить?
Отправить.
-А может ты вовсе не шмель, а?
Я выключил планшетку и сунул в боковой карман сумки. Не шмель, крутилось теперь у меня в голове «совсем не шмель». А ведь она совсем не та, за кого себя выдает. Совсем не дура. Тогда кто?
Город встретил меня ласковым июльским солнышком.
Я не специально (хотя кого я обманываю) подъехал к этому месту. Попросил таксиста постоять минут десять. И не ошибся.
Что это за очередной бред? – подумал Лернон но стал читать далее:
И не ошибся.
Она стояла у витрины, с интересом копалась в цветах. Она, как мне казалась, вела себя как довольно счастливый человек. Она должна была быть счастлива. Хотя и останавливалась на мгновения, замирала, чувствуя каким-то шестым чувством прикосновение моего взгляда. Но помнит ли она его тепло? История, из какой-то прошлой жизни. Где она не любила цветов, где она была близко, где она была.
Тогда я дышал с ней одним воздухом. Я говорил, что судьба подарила мне эту встречу, чтобы просто начать в полную силу дышать воздухом. И я чувствовал его и сейчас, сквозь это расстояние. Каждую нотку, каждую мелодию. Она моргала, и легкий ветерок доносил до меня это незримое волнение силы. Той силы, которой обладает только она. Каждое ее движение несло загадочный тантрический смысл, который я пытался разгадать. Она нелепо отрывала взгляд от ароматных бутонов роз и с откровением смотрела в пустоту. Я так знал эти секунды. Именно в это время она думала о самом сокровенном. О чем-то своем, неведомом никому, даже самым близким, и казалось даже Богу. Нет, она не летала в эти минуты в заоблачных высотах, и не строила планов на жизнь. Она просто была в них настоящей. Без фальши, без прикрас, без масок и мимики настоящая она, с какой-то своей правдой в вечном и не прекращающемся диалоге. В котором, каждое движение – правда. И никаких лишних слов, жестов, мыслей. И воздух наполняется этой искренностью, и я дышу ею. Тайно, из под тишка, воруя каждый глоток.
Прошлое, как же оно, было. Было, иначе и не скажешь. Я мысленно погружаюсь в воспоминания.
Было, было, было.
Вдруг у Лернона проступил холодный пот, руки его затряслись, далее в тексте значилось следующее:
Три года прошло с того последнего раза, когда я был в этом городе проездом. Да, вздохнул я, и еще раз пристально посмотрел на нее из тайного своего убежища, три долгих года.
Я встретил ее в уютном, но пустующем сегодня кафе. Она сидела с глупой дамской сигаретой в правой руке, и урной из под кремированного пепла в другой. Темные очки, бледные тонкие губы, растрепанные волосы чуть ниже плеч, бутылка коньяка на столе и никакой перспективы в позе.
Я открыл электронную записную книжку и начал писать:
Дневной свет почти не проникал в это темное, страшное, но сухое помещение. Он вышел быстро, быстрее чем она думала. Она даже не успела докурить, как он протянул ей эту урну, скорее похожую на банку.
-Это все?– Спокойно спросила она.
-Да, это все, – он машинально вытер руки о край халата, как будто замарался в чем -то мерзком и не очень приятном, – и что вы будете с этим делать? Поставите дома, на телевизоре?
Она улыбнулась, – увы, нет, но мне кажется, то, что я хочу сделать ему бы понравилось, конечно понравилось.
-Вы бледненькая, вам надо побольше бывать на солнце, осень нынче прямо балует.
-Вы правы, – она выбросила сигарету и закурила новую.
– Вы много курите, но я вас понимаю,– попытался утешить он,– я сам был в такой ситуации, и тоже курил одну за другой, но потом прошло, и у вас пройдет.
-У меня,– она затянулась и задумалась, – не волнуйтесь у меня не пройдет.
– И что же вы будете с этим делать? – Он странно посмотрел на банку.
– Меня ждут, – отрезала сухо она и пошла к выходу,– спасибо вам за хлопоты, деньги я оставила вам там, на полочке.
Она быстро вышла и направилась к машине, солнце и на самом деле припекало, странно, подумалось ей, уже конец октября а осень действительно балует. Еще деревья так интересно украшены желтою листвой, еще женщины ходят в легких осенних пальто, еще можно жить, жить и любить, и она заплакала. Слезы ручьем потекли сами собой, хотя ей казалось что она уже все выплакала, что где то там внутри уже все давным давно пересохло. Она вдруг вспомнила утренний разговор с мужем:
– Если ты это сделаешь, – орал он, – то я тебя просто убью.
– Дурак, – тихо отвечала она ему, – может я этого просто хочу, хочу чтобы ты меня взял и убил.
– Ты тварь, не унимался муж, – какая же ты все-таки тварь, почему ты думаешь только о себе?
– Я о себе не думаю, не льсти себе так как о тебе я не думаю тоже, я думаю только о…..
– Заткнись, сука, ты сука, и тварь и тварь, тварь.
Она выскочила из дома, быстро накинув длинное драповое пальто, села в такси и вытирая слезы, сказала:
– В городской крематорий.
А слезы все текли, она опять села в машину и таксист словно все поняв просто тронулся и поехал.
– К озеру? – спросил он, чуть обернувшись к ней.
Она просто махнула в ответ головой, и прикрыв ладонями глаза продолжала плакать. Она вдруг вспомнила его руки, теплые, с длинными пальцами, и почти женскими ногтями, длинными и фигурными. Таким ногтям позавидовала бы любая девчонка , смеясь говорила она ему иногда. Но он как будто не замечал этого. И еще он любил повторять, знаешь любимая, и он всегда ее так называл, любимая. Знаешь любимая, вся наша жизнь состоит из мелочей, из слайдов, вот так просто складывается в единое целое, из одного в другое, из одного в другое. Запоминай, пожалуйста эти мгновения, эти прикосновения судьбы. Вот. Тебе нравится?
– Да.
– Скажи мне это пожалуйста.
– Ты же знаешь что я.
– Не говори ничего лишнего, просто, любимая скажи мне и все, ну.
– Я люблю тебя, – тихо выдавила из себя эти несколько слов, и покраснела как маленькая девочка, – я очень тебя люблю.
– Спасибо тебе.
– За что?
– За то, что ты просто есть.
Такси все двигалось, и руки все сжимали драгоценный предмет, она как змеями обвила эту железную банку, с самым дорогим на сегодня, с самым дорогим, что у нее осталось, с ним.
Такси остановилось, она быстро сунула, сколько-то денег в руку водителю, и не оборачиваясь, выскочила из машины. Он что-то крикнул ей в ответ, но она ничего не поняла, пальцы нервно сжимали железную банку, и она верно выбрав направление, двинулась к воде. Длинные полы пальто мешали быстро двигаться, а она именно так и хотела, сделать это быстро. Как будто за ней гнались, как будто оставалось совсем немного время, как будто кто-то отсчитывал последние секунды.
Вот и долгожданная гладь, она нервно открыла банку, и замерла. Она,
почему то перестала плакать, слезы как будто закончились. Где-то позади уже дико кричал ее муж, истерически размахивая в воздухе табельным пистолетом. Он гнался за ней все это время.
Она отвернулась:
– Прости меня, – прошептала она, и медленно начала переворачивать банку.
Пепел метнулся из нее, и одним мгновением разлетелся с легкостью пуха по глади озера. В этот же миг и прозвучал выстрел.
Мир покачнулся, она небрежно провела по животу, на ладони сквозь пальто уже выступила кровь.
– И с этим теперь , – она снова покачнулась, – и с этим всем, теперь нам придется жить, любимый, и это было последнее ее слово.
Согнувшись вдвое она мягко упала у воды, и озеро, усыпанное пеплом нежно подобралось к ее ногам, и ласково омыло их.
Как-то жить, почему то как то очень хотелось жить.
Отправить!
Уверенно нажал я и стал дожидаться ответа от болезной своей нанимательницы.
На самом же деле история эта была простецким вымыслом. И не моим, а ее. Она так завораживающе рассказывала мне о мифической своей смерти, что я даже от удивления открыл было рот. Так мы и познакомились. Три года назад, осенью, в этом городке. Зачем она таскала с собой пустую урну для кремированных останков я не знал, может для того чтобы каждый раз придумывать новые невероятные истории?
– Ты смотришь на нее? – Пришло очередное сообщение от нее.
– Да, написал я, – она еще копается в цветах. Но я уже лечу по адресу.
– Не забудь про сестру. И не спеши, полюбуйся еще ею, тебе же есть что вспомнить. Вспомнить, чтобы потом с такой легкостью забыть, – говорилось в очередном ее сообщении, – знаешь, бывает что ум у человека совсем ни к черту. Да и тело барахлит. То суставы не гнутся, то потенция подводит. Угасает жизненный цикл, я это так называю. И только душа, душа, тихо, по ночам шепчет тебе не оставляй меня одну. Понимаешь?
– Понимаю, – уверенно ответил я и убрал записную книжку. Такси еще постояло минуту и рвануло с места. Унося меня от нее, от воспоминаний трех летней давности. Решать чужие проблемы, за большие деньги.
Девочки на месте не оказалось, да и адрес этот был, по меньшей мере, интересным.
– Вам точно сюда? – Переспросил, принимающий плату за проезд, таксист.
Я бегло сравнил исходный пункт прибытия с адресом на бумажке и утвердительно мотнул головой, – подождете минут десять, пятнадцать, попросил я. Если не вернусь, там денег я дал с лихвой.
Он потряс в ладони увесистую пачку и улыбнувшись ответил, – за это, за это я простою тут теперь хоть целые сутки. Деньги облегчают понимание.
Это было обшарпанное, старое двухэтажное здание, в промышленном районе города. Все здесь казалось ни менее ветхим. Старые облупившиеся колонны со строгими пустыми глазницами немыслимых рабочих и работниц, годов не иначе двадцатых выпуска. Они безмолвно посматривали на меня со своей высоты. Ехидно посмеиваясь, глядя на измененную теперь субстанцию окружающего их мирка. На их лицах застыла предвечная сила борьбы за это. Они то точно знали как жить. Странно вообще, что здесь еще живут люди. Квартиру я нашел сразу, долго звонил. Но когда понял, что звонок не работает, попробовал постучать. В место глухого стука дверь неожиданно отварилась. Я вошел. В единственной комнате было пусто. Окно, занавешенное легкой, старой тюлю. Стол, стул, какая – то картина на стене. Какая-то? Да нет, это же наша с ней картина. Боже это же наша с ней картина!!!!
Лернону совсем стало не по себе. Снова закружилась голова и пересохло в горле, но читать он не переставал:
После нашего сумбурного знакомства, она как то легко предложила показать мне свой город. Она прямо таки настаивала на слове «свой». Или просто в ее интерпретации это звучало пафосно. Она повела меня на выставку их местных художников.
-Вот она, – торжественно объявила моя незнакомка, – любуйся!
Передо мной возникло среднего размера полотно с размашисто накиданными на нем маками. Одни маки цвели, другие складывались в бутоны, третьи сворачивались в коробочки.
– Маки и только маки. Правда, чудо? – Спросила тогда она. – Ты любишь цветы?
– Да, – тихо ответил я.
– А я терпеть не могу, – прозвучало смелое заявление. – И еще терпеть не могу музеи, здесь нельзя курить. А вот они, – и она ткнула мизинцем в полотно, – они мне очень нравятся. Когда-нибудь я накоплю миллион денег и куплю ее.
– Не думаю, что это произведение стоит миллиона денег, – усомнился я.
– Думаешь, – весело пискнула она,– а я думаю, что стоит. Все чего-то, да стоит. У всего есть своя цена. Вот у тебя какая она?
Я поразился, – а разве у людей есть цена?
– А ты думаешь что ты, – и на этот раз ее замечательный мизинец смотрел мне в подбородок, – важнее этой картины. Для кого-то возможно и так. А вот для меня и вовсе нет.
И она глупо расхохоталась и бросилась вприпрыжку из зала выставки.
– Ну,– кричала она мне, – не отставай.
Я бежал за ней как мальчик. Я совсем не люблю цветы, кричала она на весь музей. Люди оборачивались на нас, пробегающих мимо, и недоумевали.
– Я только люблю в центре, у цветочных рядов копаться в свежих бутонах роз. Там иногда попадаются малюсенькие такие жучки.
Наконец я догнал ее, догнал и прижал к себе. И она, уже глядя своими не моргающими огромными глазами мне прямо в душу, прошептала:
– Там иногда живут маленькие такие цветочные жучки. Они строят там свои отношения, приходят с работы, пьют чай на вечерней кухне. Смотрят друг другу в глаза и разговаривают.
– Жучки? – Только и переспросил я, улыбаясь.
– Жучки, – хихикнула она, и прижалась ко мне сильнее, – жучки, да и только.
Потом мы пили с ней чай.
– Здесь самые вкусные булки в городе, – шептала она мне, шептала и снова смеялась, – Они наверняка что-то туда подсыпают? Просто булка, сама по себе, не может быть вот такой вкусной, как ты думаешь?
Я смотрел на нее и поражался, чудо да и только.
– Давай, – сумбурно вскрикнула она,– давай писать друг другу письма. Прямо сейчас, на салфетках. Вот только я буду как ты, а ты будешь мною. Ты понял меня?
-Я постараюсь,– взмолился я. Но она уже притащила откуда то, кучу бумаги, аккуратно поделила пополам и снарядив меня шариковой ручкой, принялась за таинство письма.
– Я пишу от твоего имени, – напутствовала она меня, – ты же не забыл?
– Я помню, – вздохнул с усердием я, и начал писать.
Здравствуй мой недавний незнакомец, – начал нерешительно я. Пишу тебе, только потому, что страшно соскучилась. И возможно ли в нашем возрасте вот так вот запросто и страшно соскучиться? Вопрос конечно.
– Что за ерунду ты там написал? – Она выдернула мой лист и весело рассмеялась.
– Да, – ухнула она разочарованно,– с воображением у тебя прямо таки беда. На вот прочти, – и она сунула мне свой вариант, моего же письма, к ней. И пока я читал, она строчила новые письма. Я аккуратно взял салфетку и прочел:
Здравствуй дорогой мой человек, не обижайся на меня, что я не звоню не шлю злополучные СМСки, а просто и банально пишу тебе это письмо. Просто бумага стерпит все, а вот на счет сотовой связи я не уверен, потому и пишу, да и ладно. Скучаю по тебе ужасно, иногда долгим, безмолвным вечером, я сижу у окна и с теплотой смотрю куда то в даль, там бывает дождь , и капли резво падают на стекло протачивают себе немыслимые пути и тоннели. Я пытаюсь пальцем проследить их путь, но редко удается угадать его до конца. Там бывает снег, и метет, метет, кружится вихрем белое безмолвие. А иногда бывает чистое черное небо, и ковер звезд, усыпавший его, но вся эта красота не имеет никакого значения без тебя. Но ты опять где-то. Конечно не со мной и конечно счастлива.
И тем ни менее мне очень хочется чтобы ты была бы счастлива, чтобы ОН гладил твои нежные плечи, прижимал к себе твои ладони, дыханием согревал их, и шептал тебе на ушко каждый такой вот вечер, я люблю тебя, и поверь мне, если он так не делает, с ним и не стоит тогда жить, потому что в таких мгновениях и рождается вечность, и искренность и любовь и сама жизнь. Боги никогда не изменяют, это у людей такой удел.
– Да ты прямо писательница, – удивленно сказал я, – возможно немного пафосно и поэтично?
Но она молча передала мне другую салфетку и принялась за написание следующих. Я прочел:
Это у людей, такой удел.
Но вот прошло время, и мы уже друг друга знаем, и ты называешь меня, мой друг, а я тебя все так же безответно, любимая. И я не могу врать не себе ни, тем более тебе. И разве может человек вот так вот, запросто на бумаге изобразить все то, что он переживает и чувствует по отношению к другому человеку, кроме банального, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, да и вроде банального, но ведь все в этой фразе заключено. И нежность, и страсть, и огонь и лед, и главное ТЫ. Ты, здоровая, живая, счастливая, все равно с ним или со мной, но главное счастливая. С улыбкой на лице, и с светлой искоркой в твоих выразительных глазах.
Дальше, с нетерпением беру следующую салфетку, и читаю:
Помнишь тот вечер, тогда я весь день думал о тебе. Вдруг, думал я, пускай ты невзначай позвонишь мне, скажешь что тебе плохо, что тебе одиноко. И пусть бы это была ночь, и я бы собрался и через весь город бежал бы к тебе, чтобы просто увидеть и обнять.
Часов в двенадцать ночи ты позвонила, и я правда бежал, и я нашел тебя пьяную, обнял, поцеловал, и понял что я даже боюсь к тебе прикоснутся, сделать больно невзначай. Если бы я тогда знал что это событие станет моей отправной точкой, моим меридианом в жизни, моим стартом и моим финишем.
После этого ты как то особо не общалась со мной, говорила что-то о стыде, о том что все это нам следует позабыть, но я все помню, и вряд ли забуду, запах твоих ночных волос, эти руки, эти глаза. И я не испытываю никакого стыда, прости меня, но не испытываю. Я просто тебя люблю.
– Да сразу видно, что это писала женщина, – попытался раскритиковать я, ее творчество. Но она была неприступна, и писала и писала, а мне пришлось читать, и уже без остановки, меняя салфетку за салфеткой:
Однажды ты с волнением в голосе подошла ко мне и сказала что нам срочно надо поговорить.
-Я беременна, сказала мне ты,– и между прочим от тебя, что я скажу мужу, что же теперь будет?
А я был просто счастлив, я просил тебя не принимать скоропостижных действий, не поддаваться эмоциям. Потом я всю ночь думал, и позвонив тебе сказал, ПОЖАЛУЙСТА, роди мне этого ребенка, живи с ним, да живи с кем хочешь, пусть он думает что это его, но главное что я буду знать правду, и ты тоже. Сделай меня счастливым, ведь это в твоей власти. Ты молчала в трубку, может даже плакала, но молчала. Через неделю я узнал что ты сделала АБОРТ.
Следующая.
И я снова стою у окна, снова идет дождь, и где-то ты, по своему счастлива, и где-то я по-своему не счастлив, и все это жизнь. Почему то я думал не долго, единственное раздумье , было по поводу, КАК, но и этот вопрос я решал скоренько. Я сьел их штук сто, или даже больше, сел за бумагу, и написал тебе вот эти строки.
И понятно что всего я уже сказать тебе и не успею и не смогу, но и пускай, тебя я не в чем не обвиняю, и зависла в воздухе как некий аромат, как чувственность в пустоте, одинокая моя фраза, я люблю тебя, но ничего она уже не весит и не стоит, и.
Я посмотрел на мою сказочную писательницу, но она молча передала мне новую пачку писем.
Извини что опять пишу тебе, хоть вроде и умер. Хотя мне это все только кажется, да нет не кажется, я и вправду умер тогда, и где то ТАМ, одна женщина подошла ко мне и сказала, давай я верну тебя домой, и ты примешь другое решение, во всяком случае ты попробуешь.
И вот я снова стою у окна, и снова тот же самый вечер окутал мое сознание, и ты снова позвонила мне, и я бежал к тебе и обнимал и целовал.
Следующая.
Но я был готов к серьезному разговору, я ждал его, и конечно же он состоялся. Мы сидели с тобой за маленьким столиком в кафе, я держал твою руку, смотрел в твои глаза, как же ты мне дорога, как же я тебя люблю, но ты говорила о другом.
-Ты очень мне небезразличен, – говорила ты, – ты мой самый близкий и преданный друг, и я знаю что слово это так режет тебе уши, но прости меня, я не могу быть с тобой, и я не могу родить этого ребенка.
-НЕ будь эгоисткой, я прошу тебя, послушай, почему ты не веришь мне?
-Я не верю никому,– сказала ты
Почему то я думал не долго, единственное раздумье было по поводу КАК, но этот вопрос я решил скоренько.
Следующая.
Я достал небольшой пистолет, купленный с рук накануне, и не думая выстрелил в нее. Но осознание того что же я наделал, пришло буквально через секунду. Я опустился рядом с тобой на колени, обнял тебя и заплакал. И понял, что тоже хочу умереть. Я потянулся было за пистолетом, но был уже скручен кем-то ненавистным мне, и я кричал, отпустите меня, я хочу к ней, но укол в руку успокоил меня.
Следующая салфетка.
И вот я снова стою у окна, здесь мне разрешают думать, иногда дают бумагу и карандаш, и у меня есть возможность писать тебе, моя любимая, моя единственная женщина, врач сказал, что возможно я скоро поправлюсь, лет через сорок он обещал меня выпустить, и тогда я обязательно познакомлю его с тобой, с моей доброй, с моей красивой, с моей женщиной. Ночами я пишу тебе стихи, я очень хочу к тебе, но доктор сказал, что пока не следует принимать таких вот решений, но я все же планирую.
И пишу тебе и люблю тебя, и.
Следующая.
Здравствуй мой дорогой человек, здравствуй отрада моих глаз, смысл моей жизни, моя любовь, и мое проклятье. И снова ОДНА женщина как-то ночью зашла ко мне в палату.
Я,– сказала она, могу снова вернуть тебя назад, но мне хотелось бы, чтобы ты уже начал думать. Куда ты идешь, что ты делаешь, да и вообще кто ты такой? Дорогу в рай не находят за пять минут, сказала она, а дорога в ад порой и широка и легка, и твой выбор, ты идешь, ты и принимаешь решение, так что давай , принимай.
Следующая.
И я снова стою у окна, за окном тихо, и самое больное во всем этом что я все это помню, и первую жизнь и вторую, и вот снова ты звонишь, и возможно я дурак, но я опять бегу к тебе, и обнимаю и целую, и ничего не могу поделать с собой, и пускай я снова отравлюсь, или же убью тебя и сойду с ума, плевать. Все за эту ночь я отдаю сегодня, и свой разум и свою любовь, и всего себя как свою жизнь, ничего уже не значащую. И только эта ночь, и я и ты, и от этой отправной точки я снова начинаю жить, мотор снова набирает обороты, и что-то нежное разливается в животе, и нега двигается вместе с пульсом в крови, и одно дыхание на двоих, и мы тихонечко срастаемся кожей, становимся одним целым, мы любим друг друга, и ангелы завидуют нам.
– Позволь я напишу дальше, а то у тебя опять все закончится через одно место, – запротестовал я. Она же молча, посмотрела мне в глаза и пододвинула ручку. Я быстро начал писать.
И эта ночь закончилась, но не было уже никаких серьезных разговоров. Я просто взял и уехал.
Мне здесь уютно и хорошо, я привязался к местному церковному приходу, хожу на службы, помогаю людям, чем могу.
Кому словом, а кому и делом. Научился гончарному ремеслу, с ребятишками лепим вечерами разные фигурки из глины, я их расписываю и обжигаю, но иногда я все же вспоминаю о тебе.
И здесь я встретил ТУ женщину. Она как-то невзначай возвращала меня к жизни. А здесь она даже не была похожа на волшебницу или святую, она просто улыбалась людям, и мне показалось, что все мы, все кто живет с ней в этом приходе, все живут уже не первую жизнь. И по воле ее, или же кого-то могущественного, опять имеют шанс прожить эту жизнь, ну вот как-то так, не затейливо, для людей не оставляя себе ровным счетом ничего, не накапливая греха в душе, и злобы в сердце, но при всем этом я все же иногда думал о тебе.
– Ну уж нет, – рявкнула недовольно она, – это мой рассказ, и закончится он по-моему.
Она вырвала у меня ручку и принялась писать дальше.
И однажды ты приехала, с тобой была девочка, лет пяти, аккуратные банты, платьице в голубой василек, синие сандалии,– знакомься, сказала ты, это твой папа.
Почему ты не сказала мне, что будешь рожать, я то был уверен что ты поступишь по другому. И я плакал, и обнимал свою маленькую, прекрасную девочку. И выяснилось, что ты уже одна, ты все рассказала своему мужу, он оказался понятливым и просто ушел, а ты осталась одна, и вот почему то спустя пять лет, ты приехала ко мне. И нет, ты не ждешь понимания, ты по-прежнему никому не веришь, и тебе даже не трудно одной воспитывать мою дочь, и зачем же ты тогда приехала, зачем?
– И зачем?– Я пристально всматривался в мою недавнюю знакомую. Она же вытерла платочком свой вечно шмыгающий носик, написала следующее:
– Просто я захотела тебя увидеть,– банально ответила ты, и я обнимал тебя и целовал, и если захочешь, сказала ты, можешь приезжать ко мне, твоей дочери нужен отец, но только так, мне же не нужен никто. И ты уехала. А я долго думал, и решил уехать к тебе, может ты все же поверишь мне, и все у нас с тобой получится, я собирал вещи неспешно, а ТА женщина , будто невзначай сказала мне:
– Неужели ты не понимаешь, живя уже в третий раз, что она тянет тебя в ад.
Но я снова пишу тебя и люблю тебя, и.
-И что дальше?
– А дальше, было так, – увлеченно воскликнула она, и снова взялась за письмо:
Я проснулся, неспешно встал, посмотрел на часы, без двух минут двенадцать.
И я снова стою у окна, я открыл его, и вдохнул полной грудью свежий ночной воздух, застрекотал сверчок, сверху мне нежно улыбнулась луна, и приветственно машет лапой ель, как всегда не спится вечным искателям любви – котам. И вместе со всем этим, я полусонный снова стою у окна, и вновь задребезжал телефон, и я все понял. Я опять должен принимать решение, и видимо уже в миллионный раз, но я тупо смотрю на вибрирующую трубку сотового телефона, как же я люблю тебя милый мой человек, как же я хочу тебя увидеть и обнять и поцеловать.
Но я принимаю решение, и выбрасываю телефон в раскрытое окно. И поэтому пишу тебе.
Не обижайся на меня дорогой мой человек, что я не звоню тебе и не пишу злополучные СМСки, а просто и банально пишу тебе это письмо. Просто бумага стерпит все, а вот на счет сотовой связи я не уверен, вот и пишу тебе и люблю тебя…и…
-Значит, он бросил ее? – тихо спросил я.
– Значит эта история бесконечна,– прошептала она, и, собрав все салфетки в кучу, смяла их, и выбросила в пустую корзину у барной стойки.
Бесконечна…как сама жизнь.
-Как ты там? – пискнул плашет.
Я смотрел на пустую комнату, и на вновь пришедшее сообщение.
– Сестры твоей нет,– смело написал я, – что делать то?
– А ее и не было.– Прочел я сообщение от нее.
– Это дурная игра? Что ты задумала прошивка?
Успокойся , высвечивалось на экране. Ты уже слишком далеко зашел, слишком далеко чтобы забыть все то, ради чего ты погрузился в это состояние. Ты же пропитываешься ее, ты сам становишься ее. Очнись, слышишь, я уже не прошу тебя, я кричу тебе…очнись!!
-И еще крылья, понимаешь,– спрашивала она меня. Когда человек любит у него вырастают крылья. Ты думаешь, что они как у ангелов? Белые и меховые? Да нет же, – она весело бегала по кругу и смеялась, – они как у стрекозы. Тоесть их несколько. Как минимум четыре. И они прозрачные и перепончатые, и переливаются на солнышке. Когда ты машешь ими быстро ,быстро, они переливаются на солнышке. И ты тогда можешь летать, но тебе немного жаль. Жаль, что крылья твои только лишь твои.
Очнись, слышишь, очнись.
Лернона трясло как в лихорадке, он закатил глаза и потеряв сознание упал на пол.
– А как ты можешь запомнить все это? Ты же не записываешь. Ты же вообще никогда и ничего не записываешь. Вот к примеру про снежинку, я же тебе сотню раз рассказывала про мою снежинку. Про единственную в своем роде. Как я жду всегда ее прилета. Стою зимними вечерами и задрав голову вверх, жду прилета ее, моей и только моей снежинки. А знаешь, у каждого же есть она, его снежинка. Она прилетит к тебе, и умрет на твоей ладони. Потому что для тебя понимаешь, для тебя.
Очнись. Лернон.
ОЧНИСЬ!!!!
И глаза, я буду помнить только глаза. Это все что останется в моей памяти. А ты? Что будешь помнить ты? Руки? Губы? Слова? Сколько нужно сказать слов, чтобы остаться в памяти? А я буду помнить только глаза, они не могут врать, и не надо опускать их вниз…не надо…ты же не бросишь меня….а?
-Что? Что ты имеешь в виду? – шептал сквозь пелену Лернон, – где ты? ГДЕ ТЫ?
ОЧНИСЬ,ОЧНИСЬ,ОЧНИСЬ.
– Очнись, ну, как ты себя чувствуешь?
Я открыл глаза. Девушка в белом халате пристально и улыбчиво смотрела на меня. Она прощупала своей легкой рукой пульс на моем запястье и снова переспросила, – как ты себя чувствуешь?
– Голова немного кружится, сухо ответил я, – а в общих чертах, вроде нормально.
– Значит так, девушка достала отчет по погружению и начала монотонно и слаженно декламировать. На этот раз в состояние ты ушел быстро, в последние разы ты вообще уходишь довольно таки скоренько. Здесь у нас проблем уже нет. Я рада. А вот дальше проблемка. Как только ты доходишь до встречи с ней, все у тебя обрывается. Задача твоего погружения избавиться от этих переживаний, просто встретится с ней, и поговорить, возможно, предварительно пережив прошлое. Кстати, что там с прошлым?
– Она умерла, три года назад, сухо ответил я.
– Значит, мы моделируем ее проекцию, как живую. Но пойми, когда ты начал писать вместе с ней, тебя начало перетягивать в ее сторону, а это нарушение, ты же так с ума сойдешь. И даже я не помогу, вот и приходиться тебя вытаскивать искусственно.
-Что же теперь поделать? Я постоянно моделирую ее с одной и той же фразой. Она все время снится мне и шепчет. Не оставляй меня одну не оставляй меня одну.
– Давай, давай попробуем еще разок. Ну, закрывай глаза.
Она медленно ввела мне препарат внутривенно, и тихо начала говорить. Любовь это в прошлом. Любовь, это сложно.
Любовь это…
***
Возле кушетки где лежал Лернон стояла медицинская сестра и доктор. Доктор аккуратно снял очки и спокойно спросил:
– Сколько на этот раз он пробыл в состоянии?
-Четыре дня, – рапортовала сестра, проверяя приборы.
– Сколько на этот раз убил? – так же спокойно спросил доктор.
-Как всегда, – улыбнулась она, – правда для меня до конца не ясно, почему он их убивает?
– Просто, – спокойно ответил доктор, – он создает ее проекцию, или это его подсознание ее создает, что в сущности не имеет значения. И, так как целью нашей является частичная, точнее выборочная потеря памяти. Он ее и убивает. А как он ее еще должен забыть, по-вашему?
– Вы доктор, вам виднее.
– То – то же, – нравоучительно сказал доктор, – суть моего метода проста. Ко мне обратился некий господин Лернон. Просьба его была проста. Он очень хотел забыть какую то свою возлюбленную. Его любовь была очень мучительна и не давала ему покоя. Я погрузил его в состоянии транса. И его подсознание само начало придумывать различных персонажей. Все смешало в кучу и детство и взрослую жизнь. Только вот все эти персонажи и есть он сам. То есть наш Лернон. И каждый раз появляется ОНА. И Лернону приходится убивать ее. А потом самому же и расследовать убийство. Гонятся за творцом, то есть за самим собой. Самому себе в желтом доме диктовать письма и самого себя арестовывать.
– Что-то чересчур все запутано. Не проще было просто стереть ему память?
– Отнюдь милочка, – парировал доктор, – я только запускаю процесс. А как отреагирует подсознание пациента, я предугадать не в силах. Вот Лернон реагирует так.
– Тогда продолжим, доктор, – обратилась к нему сестра и набрала в шприц очередной препарат.
– Давайте милочка доведем все до абсурда, – зло-радостно улыбнулся доктор и сам воткнул приготовленный шприц в систему пациента, – ему осталось убить последнюю, кстати, она уже на подходе!
***
Лернон очнулся. Он лежал на полу, мокрый и испуганный. Над ним стоял майор и неспешно лил ему на голову воду из графина:
– Что, лучше стало?
– Спасибо, – безжизненно прошептал Лернон и поднявшись уселся на свое прежнее место.
В это мгновение в кабинет вошла я. Лернон обернулся и лицо его похолодело. Руки задрожали. Я смотрела на него и плакала.
– Что – то не так? – заинтересованно спросил майор.
– Это он,– тихо прошептала я, – мой мужчина. Тот, что передавал мне письма. Тот, с которым я встречалась в новогоднюю ночь,– слезы застилали мне глаза и я не могла с ними бороться. Боже, как же я была рада его видеть. Именно сейчас. Не смотря ни на что.
– Катя?! – Тихо и ошарашено проговорил Лернон и схватив со стола шариковую ручку, бросился в мою сторону.