После новоселья

Анну Гавриловну Коржикову посетил неожиданный гость — корреспондент радио.

Когда она открыла дверь, то увидела высокого мужчину с чемоданчиком в руке.

— Неужто опять из Мосгаза? — сказала Анна Гавриловна. — Ой, одолели!

— Нет, товарищ Коржикова, — ответил гость. — На этот раз вы ошиблись. В моем чемодане не гаечные ключи, а магнитофон — аппарат для звукозаписи. Мы готовим передачу, как живут пенсионеры. Разрешите с вами побеседовать.

— Ну, раз так, проходите, раздевайтесь. А эти, из Мосгаза, они никогда не раздеваются. Даже ноги не вытирают. И прямо на кухню…

Корреспондент развернул на столе свою аппаратуру, попросил указать ему ближайшую электрическую розетку и объяснил Анне Гавриловне ее задачу:

— Я буду вам задавать вопросы, а вы отвечайте. Только спокойно, не волнуйтесь и не смущайтесь.

— А что мне смущаться, если вопросы будут правильные? — сказала Анна Гавриловна.

— Вот так. А теперь, чтобы не терять времени, сразу приступим.

— Да, да. Это лучше — не терять. А то мясной на перерыв закроется, и я с обедом опоздаю.

Корреспондент включил магнитофон и начал репортаж:

— Мы сидим за столом в квартире пенсионерки Анны Гавриловны Коржиковой, бывшей ткачихи комбината «Цвета радуги». Анна Гавриловна, скажите, как вы живете, не скучаете ли дома?

— Хорошо живу, — ответила Коржикова. — А скучать мне некогда. У меня ведь не только домашние дела. Еще и работа общественная.

— Какая, разрешите узнать?

— В домовом комитете работаю. То там заседание, то в райсовет пойти надо, а больше по квартирам хожу. Беседую по поводу разных нарушений… Дом у нас большой, новый…

— Это очень приятно, — бодрым, энергичным голосом вставил корреспондент.

— Оно, конечно, так, что приятно. Только некоторые жильцы не берегут этот дом. Вы посмотрите: стены исписаны, стекла внизу в дверях три раза вставляли… Разве так к социалистической собственности относятся? Если уж в своем доме подобное допускают, то представляю, как ведут себя эти люди в других местах. На заводе, например. Для таких все, что не мое, — казенное. А это слово и забыть давно пора! Третьего дня поймала мальчишку из сто двадцать седьмой квартиры. Говорю: «Ты что добро портишь?» А он отвечает: «Какое добро? Оно ваше, что ли?» Каковы родители, таков и сынок!

— Спасибо, Анна Гавриловна. У меня еще вопрос.

— Нет, вы подождите: я еще на тот не ответила. Вот лифт, например, — каждый день ломают. Я уж такую табличку заготовила: «Лифт не работает по вине жильцов». И обратите внимание…

Корреспондент выключил магнитофон, но Анна Гавриловна этого не заметила и продолжала:

— Когда лифт вниз идет, посмотрите на него сверху. У него, несчастного, вся крыша в окурках. Это курильщики бросают через сетку папиросы. Специально лифт останавливаем — крышу подметать…

— Анна Гавриловна, мы отошли от темы разговора. Нас интересует ваша жизнь, где вы бываете, куда ходите. Очень прошу вас не отклоняться.

— Ну хорошо, не буду.

Диск магнитофона снова завертелся.

— Вы спрашиваете, как я свой досуг провожу? Дома мы со стариком в общем не засиживаемся. На прошлой неделе на экскурсию по Москве ездили. В высотном здании были.

— И там вам очень понравилось?

— Понравилось. На самый тридцатый этаж нас поднимали. В две секунды. Ну, такой лифт! Прямо как самолет. Вот я и подумала: нашим бы жильцам его — вмиг бы разломали…

— Не надо больше про лифт, — взмолился корреспондент.

— А вы думаете, легко на такую верхотуру лазать? — отпарировала Коржикова. — Ну ладно, про лифт больше не буду. А про подоконники на лестницах скажу: они все гуталином перемазаны. Думаю, отчего бы это? А потом смотрю — Солдатенков, студент из сто тридцать пятой квартиры, задрал ногу на подоконник и ботинки чистит. Удивляюсь просто: человек науки изучает, а ведет себя — как из темного леса приехал. Я — к редактору домовой стенгазеты. «Нарисуйте, говорю, этого чистильщика ботинок».

— Всё про Солдатенкова? — облегченно спросил корреспондент. — Тогда вернемся к теме беседы. Много ли в вашем доме пенсионеров?

— Много. Вот Лопухова, например, Косичкина, Краснов, Бойко. Хорошие люди, заслуженные. И работой общественной занимаются. Всех, конечно, я не могу назвать. Но еще некоторых припомню. Это Петровичевы, которые любят гвозди в стены забивать… Лавринюки — вечно на балкон разное барахло выставляют. Еще Шутиковы — площадку на лестнице не помыли ни разу. Я ведь их, конечно, не заставляю, но у них есть дети. Две дочки, одна школу недавно кончила, другая в конторе служит. Но уж так эти дочки воспитаны — от черной работы подальше… Сорить — пожалуйста, подметать — ни в жизнь.

— Анна Гавриловна, мы же договорились. Это ведь не для той передачи…

— Для той. Для самой. Если хотите, чтобы порядок был. И пусть все слушают!

— Но вы не на вопрос отвечаете.

— Неважно. Вопрос большой. Прямо проблема целая, как у вас по радио говорят. Строим-строим, а на этом фоне такие безобразия. Подумать надо, — ходят люди в райсовет, просят квартиры, очередниками называются, а приедут в новый дом — и вот те на! Дрова колоть перед дверью! А от этого полы щербатые. И все плитки летят. Это я про Масюкова говорю. Есть тут у нас такой. Шофером на автобусе работает. Вроде ничего парень. И одевается даже… А вот колет дрова. Зачем они ему? Ведь печек в доме нет. Что он, старое вспомнил, как в бараке жил? Мы его вызываем на домком, а он заявляет: «Это мне бабашки нужны были — под диван подкладывать». Это ж какую бабашку на плечах иметь надо!

Коржикова остановилась, чтобы перевести дух. Корреспондент воспользовался паузой и задал следующий вопрос:

— Радиослушателей интересует, каков ваш месячный бюджет. Сколько денег получаете, на что тратите?

Анна Гавриловна помолчала, — видимо, подсчитывала в уме, — и ответила:

— Рублей около двухсот: пятьдесят у меня, да муж приносит сто тридцать. Если без премиальных. Он у меня еще работает, мастером. Покупаем, что нужно. И на книжке есть. А вот в прошлом месяце разориться пришлось: ремонт на кухне делали. Штукатурка с потолка обвалилась. И все из-за этого Масюкова: пришел домой, выпил, что ли, лег на свой диван, взял газетку и заснул. А в ванной краны открыл. Видно, поначалу освежиться думал. Ну и начался потоп. Над нашей кухней.

— Правильно, так и было, — донесся из коридора женский голос.

Потом в комнату вошла молодая женщина в халате.

— Это соседка моя, Лапшина, — сказала Анна Гавриловна.

— Здравствуйте, — сказала соседка. — Я от себя тоже кое-что могу добавить. Вам про валенок Анна Гавриловна не говорила?

— У нас не та тема, — сказал корреспондент.

— Та самая, — ответила соседка. — Что же я, не слышала? Вот тут как-то целый день во всем доме воды не было. И почему отключили? Канализация засорилась. У Севрюковых свадьба была, а после нее они собрали все, что осталось, — и в канализацию. И чего уж потом из этой трубы не доставали! Кости, корки, даже кусок валенка. Откуда он взялся — черт его знает! Ну, натурально, войлок и войлок… А с елками что было? Новый год, хороший праздник, все елки наряжают. В какую квартиру ни войди — все чинно, красиво, и игрушки кругом блестят. Потом праздник кончился, игрушки в коробки попрятали, а елки знаете куда выкинули? В мусоропровод. Сложат елку и суют ее туда, а она там растопырится, ну и засор. Палкой не пробьешь!

Корреспондент сидел и сочувственно кивал, а потом сказал:

— Анна Гавриловна, у меня к вам последний вопрос…

— А ко мне нет? — перебила его Лапшина. — Я еще про кроликов хотела рассказать. Мыслимое ли дело — в большом новом доме кроликов на восьмом этаже разводить?

— Товарищи, у меня пленка кончилась, — объявил корреспондент. — Больше записывать не могу.

— А мы и без пленки говорить можем, мы люди но гордые, не обязательно, чтобы нашими голосами, — ответила Лапшина и вдруг всплеснула руками: — Ой, у меня молоко на плите!

Буквально через минуту Лапшина вернулась в комнату, лицо у нее было бледное, а глаза бегали.

— Что, убежало? — спросила Анна Гавриловна.

— Нет, не молоко. Вода! Опять Масюков про ванну забыл…

 

Любке везет…

Люба Мотылькова сидела за своим рабочим столом и листала журналы.

— Ой, девочки! — вдруг воскликнула она. — Ужасно чудно: в Новой Зеландии здороваются совсем не как у нас. Встречаются и трутся носами…

«Девочками» были коллеги Мотыльковой — сотрудницы справочной научной библиотеки.

Старший референт Капитолина Капитоновна повернулась к Любе и строго посмотрела на нее поверх очков: она не терпела, когда ее отвлекали.

Но дисциплинирующий взгляд Капитолины Капитоновны на Мотылькову действия не произвел, и через несколько минут она снова нарушила сосредоточенную тишину референтского зала:

— Вот это да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У нее пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…

Капитолина Капитоновна сдернула очки и раздраженно сказала:

— Ну, знаете!..

Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:

— Младшего референта Мотылькову к директору!

Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.

Первым ее увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.

— Ну, что там было? — спросил Лера.

— Молодым везде у нас дорога, — ироническим тоном произнесла Мотылькова, — Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…

Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».

Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.

Застенчивый и несмелый Лера чувство свое пытался скрывать. Но кое-что все-таки ускользало от его контроля.

Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.

Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.

Когда у Юрия Карповича начиналось с Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл ее Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чем и где она ошиблась.

Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое-то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.

— Довольно очарования! — кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя черта. — Любовь Петровна, давайте будем серьезны.

Если директор обращался по имени-отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этапе разговора она отвисала еще больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал по слогам:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва…

Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:

— Ну конечно, вы вообще не любите молодых.

«Такое нежное, изящное существо, — думал про себя Юрий Карпович, — но сколько же в нем нахальства! И главное, знает, как обороняться: „Молодых не любите“. Или еще: „Не чувствую помощи коллектива“».

— Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! — кипятился Юрий Карпович. — Шкатулки бывают палехские. А метлахские — знаете, что такое?

Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.

— Метлахские — плитки, которыми выстилают пол в туалетах.

— Хорошо, буду знать…

— Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…

— А там разве есть? — искрение удивлялась Мотылькова. — Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?

Люба всегда была права. По ее мнению, кто-то постоянно должен был ей помогать. В чью-то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.

Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятерочников». Дома к Любе была прикреплена бабушка.

Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовали два студента. Один — по линии иностранных языков, другой — по социально-экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.

Правда, такое случалось не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной легкостью, хотя и не очень «надрывалась» над учебниками.

Подруги разводили руками и говорили:

— Любке везет.

После института она хотела поступить в аспирантуру, но здесь фортуна ей не улыбнулась.

Узнав об этом, бабушка, которая в семье была наиболее реалистически мыслящим человеком, сказала Любе:

— Эх ты, аспирандура! Куда уж тебе!

На вопрос «куда» помог ответить папа. Он устроил дочь младшим референтом справочной научной библиотеки.

И вот Люба сидит за столом, шлифует пилкой ногти, листает журналы и время от времени делится с сотрудниками впечатлениями от прочитанного:

— Ой, девочки, кто бы мог подумать: самая ценная «слоновая кость» добывается из клыков бегемота!..

— Любопытно! В сто десять лет фараон Рамзее Второй одержал свои самые выдающиеся победы. Вот это был мужчина!

Капитолина Капитоновна со временем привыкла к ее болтовне, и если Мотылькова молчала, это старшему референту казалось подозрительным. Однажды, пораженная долгой тишиной, Капитолина Капитоновна посмотрела в сторону Мотыльковой и увидела нечто необыкновенное: Люба наклонилась над стаканом с водой и держит в нем высунутый язык.

— Что это за процедура, объясните!

Люба чистосердечно поведала:

— Крыжовнику наелась. Щиплет ужасно. А в воде — ничего.

«Капкан», как неофициально называла Мотылькова старшего референта, сообщила об этом Юрию Карповичу. И снова было «интервью». И опять поначалу Юрий Карпович называл молодую сотрудницу Любочкой, потом Любовью Петровной, а позже, видя, что никакие речи до нее не доходят, уже хрипел:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва, нель-зя же так! Вы же ничего не делаете!

— Пусть мне дают серьезные поручения.

— Ох, уж сколько их вам давали! А потом кто-то все должен был переделывать заново. Вы хоть со своей обычной работой справляйтесь. Вырезки по папкам разложите…

Люба парировала привычным приемом:

— Вы, конечно, не любите молодым доверять…

Когда она снова появилась в референтском зале, Лера, как обычно, спросил:

— Ну, что там было?

— Юрий Карпович полез на принципиальную высоту, но оборвался…

Взбираться «на принципиальную высоту» директору в конце концов надоело, и, когда представился случай освободиться от Мотыльковой, он не пропустил его.

— Вот есть предложение послать одного человека на курсы повышения квалификации, — сказал он Капитолине Капитоновне. — Хочу посоветоваться. Предлагаю Мотылькову.

— Что вы, Юрий Карпович! — возразила старший референт. — У нас есть действительно достойные люди. Возьмите, например, Леру, Валерия… Молодой, способный старательный, дело понимает. Если еще курсы окончит, то меня заменит, когда на пенсию уйду.

Юрий Карпович поморщился:

— Верно, конечно. Но этот самый Лера-Валерий и так хорошо работает. И потом неизвестно, возвратят ли его к нам после курсов… А вот Мотылькову пусть лучше не возвращают. Иначе от нее не избавишься.

Капитолина Капитоновна продолжала возражать:

— Хорошо. Но представьте такой вариант: Мотылькова оканчивает курсы, и ей поручают серьезную, самостоятельную работу. Ведь она ее провалит! А кто ее послал учиться? Мы. Не будет ли это…

— Не будет, — прервал ее Юрий Карпович. — Пусть там смотрят сами. А мы уже обожглись. Верно?

— Верно.

— Тогда о чем вопрос?

Мотылькова была опять «взята на буксир», и через месяц она позвонила по телефону своим знакомым из справочной библиотеки:

— Ой, девочки, мне эти курсы ужасно понравились! Лекции разные читают, а потом будут экзамены. Это, конечно, для меня не проблема. Я сказала профессору Вифлеемскому, что я в группе самая молодая и опыта у меня, конечно, меньше, чем у других. А он говорит: «Не беда, мы над вами шефство возьмем, будете заниматься с тем, кто посильнее». В общем живу неплохо. Подружилась тут на курсах с одной женщиной. Мы с ней за одним столом всегда сидим… Она стенографию знает и лекции записывает. А потом расшифровывает и на машинке перепечатывает. Я говорю: «Заложи лишний экземпляр для меня». А она: «Пожалуйста». Так что, когда мне не хочется, я на лекции не хожу…

Девочки положили трубку и вздохнули:

— И везет же Любке!

 

История болезни

Петр Семенович Сорокин болел гриппом.

Коварный недуг, как и всегда в таких случаях, подкрался неожиданно.

Вернувшись с работы, Петр Семенович почувствовал необычную усталость. Потом два раза чихнул. После вечернего чая где-то закололо, что-то заныло. Утром смерил температуру — тридцать восемь с лишним…

Сорокин слег. И вот уже четвертый день он в постели. У самой подушки стоит тумбочка с лекарствами. Люстра завешена газетой, чтобы больного не раздражал свет. Радио выключено. Лазаретную тишину нарушает лишь пение щегла в клетке.

— Скучно, Петя? — спрашивает жена. — Вот работал — был нужен. А теперь о тебе и не вспомнит никто…

Говорят, что мысли передаются на расстоянии. Ровно через минуту прозвучал телефонный звонок. Председатель месткома Борейко проявлял беспокойство о здоровье больного и сообщал, что вечером придет его проведать.

Борейко явился не один. С ним был плановик Кутайсов.

— Ну как, герой, пульс и температура?! — воскликнул глава месткома. — Тут такие дела творятся, а ты, понимаешь, лежишь!

Сорокин почувствовал себя несколько виноватым. Борейко этого не заметил и продолжал развивать мысль:

— Каждый день собрания проводим. Вал дотягиваем, номенклатуру добиваем, с неликвидами боремся.

— Угу, — поддакнул Сорокин, делая вид, что самое главное сейчас для него — неликвиды.

Вошла Анна Гавриловна, жена Петра Семеновича, и поинтересовалась, не желают ли представители общественности поужинать.

— Мы, собственно, на полчасика, — скромно сказал Кутайсов, но лицо его сразу оживилось и посветлело.

— Что вы, что вы! Я так рада! Думала, совсем забыли про моего мужа. Но вот пришли. Нет, я вас голодными не отпущу. Вы же с работы?

— С работы, — признался Кутайсов. — Вал дотягивали, номенклатуру добивали…

— Тем более. Я вас грибками угощу. Своего засола. Пирожками… А это что такое? — Анна Гавриловна показала на сверток, перевязанный тесемкой.

— От месткома гостинец, — пояснил Борейко.

— Передача для больного, — добавил Кутайсов. — Фрукты там. Ну, и кое-что от простуды… Знаешь, Семеныч, убирай свои облатки-таблетки. Мы тебя лечить будем.

Представители общественности лечили больного, но не забывали подливать и себе. Видимо, из профилактики. Борейко через каждые пять минут приговаривал: «Ну, пирожки, я должен сказать!..» Ему вторил Кутайсов: «А грибочки — редкость!»

Когда антипростудное средство было исчерпано, Кутайсов спросил, доставая из кармана папиросы:

— А курить можно? Если, конечно, хозяева не возражают.

— Дай-ка и я, пожалуй, затянусь, — присоединился Борейко.

Пуская в потолок кольца дыма, глава месткома философски заметил:

— Да, время идет. Стареем, болеем. Как это римляне говорили? Сик транзит глориа мунди…

— Что это такое? — слабым голосом спросил больной.

— Так проходит слава мира.

— Глория… транзит… мунди, — неопределенно высказался Кутайсов.

Представителям общественности было тепло и хорошо. Полчасика остались далеко позади. Гости стали собираться домой, когда стрелки часов приближались уже к двенадцати.

— Так ты, Семеныч, того… выздоравливай, — пожелал на прощание Кутайсов. — Мы тебя поднимем на ноги.

А Борейко, уже держась за ручку двери, признался Анне Гавриловне:

— Правильно вы упрекнули нас, когда сказали, что мы как-то забыли про вашего мужа. Это нечуткость. Но дело поправимое…

На следующее утро телефон сообщил: Сорокина жаждет навестить группа сотрудников отдела снабжения.

Гостинец, который прихватили с собой снабженцы, был по содержанию точно таким же, как и первый. Разве что размером побольше.

Как и их предшественники, снабженцы хвалили грибы и пирожки. Домой тоже не торопились, хотя обещали задержаться «только на полчасика».

После их ухода Анна Гавриловна сказала мужу:

— Петя, надень пижаму и выйди в коридор: твои товарищи так накурили, — надо окно раскрывать.

Ночь Сорокин спал беспокойно. Его одолевали кошмары. Приснилось, будто пришло к нему много гостей. Так много, что в комнате всем и не разместиться. Тогда кто-то из них предложил: «Давайте вынесем Петра Семеновича вместе с кроватью на кухню…»

Утром явился врач. Он осмотрел больного и долго качал головой. Вид у Сорокина был далеко не бравый.

— Аня, ты меняла воду щеглу? — спросил Петр Семенович. — Что-то он петь перестал…

— Меняла, — ответила жена, — А если ты читал наставление по содержанию птиц в клетках, то сам должен догадаться: щегол никотином, наверно, отравился… Не знаю, как только ты сам в таком дыму существуешь. Но не могу же я выгонять твоих сослуживцев в коридор: соседи протестуют, они некурящие.

Общественность проявляла к здоровью Сорокина все более широкий интерес. После снабженцев Петра Семеновича проведали представители бухгалтерии. Три женщины: Алла Ивановна, Белла Ивановна и Стелла Ивановна.

— Сорокин, дорогой, как это вы себя не уберегли! — воскликнула Алла Ивановна. — К здоровью надо относиться очень внимательно. Руки мыть, фрукты мыть, молоко кипятить, ручки дверей два раза в неделю протирать карболкой. Это правила. Медицина строга! Даже с женой нельзя целоваться, если вы подозреваете у нее грипп или что-то в этом роде. Вот так у нас Сиделкин заразился гриппом. От собственной жены. И теперь — осложнение на сердце.

— Ха, эти сердечные осложнения у Сиделкина! — усмехнулась Белла Ивановна. — Думаю, жена-то здесь в общем, ни при чем…

— Вот так, сейчас начнутся разные сплетни, — заметила Стелла Ивановна. — Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Другой темы для бесед с больным не было. Зато нашли неисчерпаемый кладезь разговоров с его женой. Оказалось, что она великолепная портниха. Алла, Белла и Стелла наперебой атаковали ее вопросами:

— Анна Гавриловна, как сделаны на вашей юбке мягкие вытачки?

— И у вас очень хороший покрой косого рукава. Поделитесь опытом.

— А тунику вы никогда не шили? Сейчас это входит в моду.

Комната была наполнена радостным, умиленным повизгиванием.

А Петр Семенович лежал и думал, что он тут лишний. И еще думал, как бы пройти в конец коридора. В этом у него была крайне острая необходимость.

Несколько раз Сорокин говорил: хочу, мол, подняться. Но неумолимые женщины не понимали намека и твердили одно: «Вы больной, вам надо лежать».

Сорокин бледнел, зябко ежился и нетерпеливо ждал, когда же закончится демонстрация юбок и женщины уйдут.

Наконец Алла, Белла и Стелла дали отбой:

— Ну что ж? Мы у вас чудесно посидели. А то когда бы собрались…

Каждый день слышал Петр Семенович пламенные заверения:

— Мы тебя, Сорокин, поднимем на ноги!

Но он как-то не верил в это. Жизнь его становилась тягостнее. Ко всему прибавился новый минус: Анна Гавриловна не уделяла уже больному столько внимания, как прежде. Она была озабочена приемами.

— Ах, сегодня придет начальник отдела!.. Ох, только что звонил завканцелярией! Будет вечером.

— Анечка, но я просил же тебя взять в аптеке эфедрин и капли…

— Это, мой милый, легко сказать. Я зашла в аптеку, а в рецептурном отделе — очередь. У меня не хватило времени стоять. А в «Гастрономе» в это время была деликатесная колбаса. Мне, что ли, она нужна — твоим сослуживцам. Я уже вся закружилась.

Поскольку жена действительно закружилась, то после ухода очередных проведывателей Сорокин сам мыл посуду, подметал пол, проветривал комнату. Но как ни старался он освежать воздух, щегла это не спасло. Нежная певчая птица не выдержала столь широкого общения с курильщиками и покорно легла вверх лапками.

Те из сотрудников, которые не могли навестить Сорокина, звонили по телефону, справляясь о его здоровье.

Стоило только Петру Семеновичу чуть-чуть забыться, как он уже вздрагивал от телефонного звонка. Сорокин поднимался и, шлепая тапочками по паркету, шел к аппарату.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос. Принимаю… Постараюсь.

Едва он ложился, как настойчивый телефонный звонок снова доставал его из-под одеяла.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцати восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос…

«А может, лучше совсем не ложиться? — думал Петр Семенович. — Все равно покоя не будет».

И он оставался дежурить у телефона в ожидании новых проявлений чуткости со стороны сослуживцев. Оставался до тех пор, пока из похода по магазинам не возвращалась его жена.

Однажды Анна Гавриловна пришла с рынка и обнаружила, что больной… исчез.

На тумбочке рядом с лекарствами лежала бумажка: «Милая Аня, не ругай меня. Иначе я поступить не мог. — У бедной супруги на лбу выступил холодный пот: так обычно начинаются очень трагические записки. — Я ушел на работу. Решил, что там выздоровею быстрее. И потом — вместе с коллективом».

— Ох господи! — произнесла Анна Гавриловна. — Хорошо, хоть живой!

Ей вспомнились слова Кутайсова: «Мы тебя поднимем на ноги!»

 

Кисти и краски

С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший бухгалтер, серьезно увлекся живописью.

Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами.

И небезуспешно. Стены цигейкинской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.

— Теперь бы картинку еще какую повесить, — мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. — Пустовато немножко у нас…

— Пустовато, — согласился муж. — Давай поищем, купим…

Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось: в магазине «Вымпелы. Бюсты. Живопись» имелись только копии шишкинских мишек и плакаты, призывавшие к борьбе с непарным шелкопрядом. Рухнула надежда и на рынок: приобретать целующихся лебедей острого желания не было.

Тогда и осенила Никодима Ермолаевича спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.

«Черт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?..»

Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.

Приемная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:

— Вешать можно…

Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.

На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы не побывал у него на дне рождения председатель завкома Полуяров. О нем ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.

— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.

Вскоре работа Цигейко, обрамленная роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо не без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днем — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну из своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.

Потом о Цигейко было сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.

То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счетных машин — и получилось вполне прилично.

Цигейко попал в эфир.

Популярность росла. И когда завком составлял отчетный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы. Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, ни семьей потомственных акробатов, ни футбольной командой.

— А стоит все-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.

Но его сомнения тут же рассеяли:

— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.

Отчетный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…

И не раз еще Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»

Впрочем, выслушивал он все это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я еще покажу вам, на что я способен».

Выполнению этого обещания Цигейко и посвятил ближайший отрезок своей жизни.

Кисти и краски он отобрал у сына назад.

Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью в отделение Союза художников. Оттуда пришел ответ: «Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Ваши работы „За балансом“, „Обеденный перерыв в бухгалтерии“ и „В день зарплаты“ отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают („За балансом“), и радость труда („В день зарплаты“). Но Вам еще не хватает техники, уверенного мазка, знания композиции».

Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и если все это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».

Письмо очень ободрило художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.

Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у Вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет Вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать в творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему-то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернется в Союз, начнут разбирательство.

Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.

И Цигейко продолжал.

Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.

Холсты и полотна в рамках и без закрывали собою все стены. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.

Ряды росли, занимая все больше места, и жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и еще кое-какую мебель.

Нечто подобное происходило и в голове самого Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. И арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.

Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство.

Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же все-таки дальше сложится жизнь.

Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое. Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»

Но на выставки, даже на районную, его работы не брали.

И больше не писали о нем ни строчки.

Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.

— Это интриги конкурентов, — пояснял он жене. — Завистники!

— Завистники, — соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем. Глядя на похудевшего Нику, от которого, по ее выражению, остались только нос и очки, она думала: нашелся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Ермолаевичу, что пора кончать все это и вернуться в лоно прежней жизни.

А Цигейко не ослаблял своего упорства. По вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии. Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.

Конечно, они видели, что получились не очень похожи. Но ведь заранее знали, что Цигейко — это не академик живописи. А главное, от подарка отказываться нельзя.

И они уходили, унося с собой бережно завернутые в бумагу произведения портретиста. Их было не много, единицы, но единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.

Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.

Реакция на повестку у него была двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспекторы ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было все же беспокойным: черт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!

Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та стала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:

— Вызывают… Интересуются… В общем — по художественным делам.

Глаза супруги засветились искорками надежды.

В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.

Не попал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.

И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.

— Цигейко? Никодим Ермолаевич? — мягко улыбнулся он, предварительно представившись. — Я интересуюсь вашим творчеством…

Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.

— Это работы не для продажи, — закончил молодой человек. — Я, как инспектор горфо, к вам претензий не имею…

Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то еще. И услышал:

— Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.

Инспектор ушел. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули все начисто. Не похвалили даже за содержание…

Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причем гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие.

Живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что все наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..

 

Дымный след

С товарищем Купейным произошла беда.

Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолета.

Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.

Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:

— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…

Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своем новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:

— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!

Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?

Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.

Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.

Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.

Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.

— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.

— Постойте, — удивляется Купейный, — мы всего-то металла на год получаем десять тоня. Какой дурак подписывал этот приказ?

Начальник планового отдела молча выкладывает на стол директора «бумагу сверху». На ней подпись: «Купейный».

Купейный смущенно молчит, вспоминает, что полгода назад действительно подписывал этот приказ.

— Почему ясли не строим? — спрашивает директор бухгалтера.

— Денег нет. Отказано…

— Кто отказал?

— Товарищ Купейный. Вы то есть…

И чего бы ни касалось дело — штатных неурядиц или замены оборудования, постройки нового корпуса или сооружения бани, — везде на пути Крупейного-настоящего стоял Купейный-бывший со своими приказами, инструкциями и наставлениями.

«Срам какой, хоть фамилию меняй!» — думал директор завода в минуты отчаяния.

«А что же дальше произошло? — спросит читатель и начнет строить догадки: — Купейный все понял и исправился». Или другой вариант: «Его снова повысили, и ему опять легко». Могло быть и иначе: «Приятель подыскал ему новое место, где приказы и инструкции, изданные ранее Купейным, не действовали».

Ни то, ни другое, ни третье.

…В один из холодных зимних дней он отправился в областной центр. Если бы это случилось раньше, он поехал бы на машине, но машины теперь у него не было. Оставался один вариант: до станции — автобусом, а дальше — поездом.

Автобус задержался и подошел к станции уже тогда, когда поезд дал прощальный свисток.

Купейный успел прыгнуть на подножку. Но дальше произошло страшное. Он дернул дверь, а она не открылась. Дернул еще — то же самое.

Так и ехал он на подножке до следующей станции — на отчаянном ветру и лютом морозе.

Когда поезд наконец остановился и Купейный ступил на перрон, он почувствовал, что руки и ноги у него не сгибаются и весь он какой-то деревянный. Скорее даже стеклянный.

— Вам плохо? — спросила оказавшаяся рядом проводница.

Купейный посмотрел на нее ледяным взглядом, хотел закричать, но только прошептал:

— Безобразие! Я ехал на подножке целую остановку. Почему у вас заперты двери?

— А они вовсе не заперты, — ответила проводница. — Вы пробовали их открыть?

— Пробовал, — сказал Купейный и показал рукою, как он дергал дверь.

Проводница с сожалением посмотрела на него и спросила:

— А в другую сторону вы не пробовали?

…После тяжелой болезни Купейный ушел на пенсию. Грустно все это окончилось. А все отчего? Товарищ Купейный, бывший крупный работник железнодорожного транспорта, не знал, в какую сторону открывается дверь вагона. О приказах и инструкциях, изданных им, тут уж и говорить нечего.

 

Труба иерихонская

Эта история произошла в нашем поселке. Я знаю ее до самых пустячных подробностей. Да иного и быть не могло: ко всему случившемуся я имел отношение и просто как здешний житель и как активист комиссии по благоустройству. А кроме того, я пенсионер, и у меня всегда есть время поинтересоваться, что в ближайшем окружении делается.

Живу я на Вишневой улице. У нас в поселке все улицы с цветочно-фруктовыми названиями: Сиреневая, Вишневая, Яблоневая, Грушевая, Жасминовая. Из них только Сиреневая оправдывает свое наименование. Мы успели озеленить ее, когда прежний председатель был. А потом перебросили его в область, стал во главе поселкового Совета Игнатий Семенович Каленкин — и все дело как-то замерзло. Мы напоминали ему, что надо поддержать хорошую инициативу, продолжить ее, что конфуз получается: не только приезжие, но и местные люди Яблоневую улицу от Жасминовой не могут отличить. Что же, мы на смех названия давали?

А он сказал:

— Не могут, говорите, отличить? Это нехорошо. Что ж, я распоряжусь, чтобы на углах таблички прибили.

Таблички действительно прибили, и все озеленение на этом кончилось.

Недавно иду я по своей Вишневой улице, а мне навстречу Каленкин. Голову опустил, на лице забота, о чем-то думает. Прошел мимо и не поздоровался. Совсем на Каленкина не похоже. Он всегда очень вежлив. Правда, вежливость у него не от воспитания идет, — верьте мне на слово, я его с пеленок знаю, — а от служебного положения. Наш председатель очень любит популярность. Чтобы говорили о нем как о милом, хорошем человеке. А как завоевать ее, популярность? Можно, конечно, сделать это досрочным ремонтом крыш и водостоков. Но трудно. Дорого стоит: требуется много сил и хлопот. А сказать «здравствуйте» и при этом приподнять шляпу ровно ничего не стоит. Зато какие разговоры потом: «Наш председатель — демократ. Не какой-нибудь зазнайка. Шляпу снял, поклонился, по имени-отчеству назвал!» Каленкин краем уха слышит такие слова и довольным-предовольным становится. Я, мол, умею обращаться с народом, меня любят.

А тут вдруг прошел мимо — и ни «здравствуйте», ни «прощайте». Я человек не обидчивый. Значения этому не придал, но заинтересовался, чем же он так озабочен.

Ответ на свой вопрос я узнал, когда зашел в поселковый Совет протокол один перепечатать. Машинистка Лизочка — я с ней хорошо знаком, вместе с моей дочкой в одном классе училась — сказала мне шепотом:

— Каленкину предложили сделать отчет перед избирателями… как депутату… Вот и переживает. Готовится. Доклад пишет.

Дверь в председательский кабинет была приоткрыта, и я увидел самого Игнатия Семеновича. Грызет кончик карандаша и грустно так смотрит куда-то в сторону. Наверно, огорчается: и зачем это отчитываться? Лишние волнения. Как хорошо было раньше. К тебе приходят посетители, ты удовлетворяешь их просьбы или наоборот. Ты вызываешь подчиненных. Даешь накачку или нахлобучку. Все разговаривают с тобой почтительно: ты хозяин, ты со всех спрашиваешь. Сидит перед твоим столом человек, а между ним и тобой — дистанция. И вот тебе на — отчет. Не ты спрашиваешь, а с тебя спрашивают…

Пока я раздумывал обо всем этом, в кабинет Каленкина вошел секретарь нашего Совета товарищ Волобуев. Лизочка как раз закончила первую страничку моего протокола, начала менять бумагу, стала искать новую копирку. В комнате тихо, и я услышал разговор между председателем и секретарем.

— Худо дело, Волобуев. Много пустых мест в докладе. Как общая часть идет — ничего. Как факты требуются — пропуски делаю…

— А какие разделы больше всего страдают?

— Да вот с ремонтом мостовых плохо… Водопровод подзапустили… И по линии культобслуживания не знаю, что сказать.

— С ремонтом мы, конечно, не на высоте, Игнатий Семенович: с одной стороны, план но дотянули, с другой — перерасход допустили. А вот с водопроводом еще не поздно. Пусть слесаря по домам походят, поспрашивают, какие есть у населения жалобы. Все-таки оживление будет…

— Верно, Волобуев! А у меня есть мысль по культуре. Посмотри, — кажется, на радиофикацию у нас деньги не израсходованы. Можно одно мероприятие провести — лишняя галка в отчете будет.

— А где мы, кстати, отчет проводить будем? В клубе?

— Ну что ты, Волобуев! Надо, где помещение поменьше. Думаешь, много народу придет? Возьмем красный уголок общежития консервников — и все.

Лизочка снова начала печатать, и дальнейшего разговора я не слыхал.

А на следующий день началось оживление по линии водопровода: к нам на квартиру пришел слесарь.

— Как у вас с кранами? — спрашивает. — Трубы не протекают? С потолка не каплет?

— Каплет, — говорю, — и довольно часто. А кран заедает что-то…

Слесарь покопался минут пять — десять. Поскоблил ржавчину на трубах, штукатурку в одном месте обрушил, грязь развел на кухне, вывинтил кран, забил вместо него деревяшку. Сказал:

— За водой пока к соседям будете ходить.

И ушел. Больше мы его не видели.

Но все это не беда.

Самым ужасным оказалась радиофикация.

Однажды утром проснулся я от страшного шума. Слышу какое-то мяуканье, мычание, рычание. Тру глаза, ничего не понимаю. И вдруг оглушительной силы голос диктора сообщает: «Вы прослушали передачу для школьников „Утро на скотном дворе“». Вот те на, а я-то тут при чем?

Выглядываю из окна, а на столбе перед домом висит репродуктор — огромный, больше ведра. Где только достали такой!

Неприятностей он нам причинил массу. Орет, оглашенный, и ничего не поделаешь с ним. Мы его трубой иерихонской прозвали. За день так нанервничаешься из-за него, что всю ночь с боку на бок ворочаешься. А только солнышко поднимется, ровно в шесть, — «Доброе утро, товарищи!»

Хорошенькое утро! Для кого утро, а кто еще и не засыпал. Ну, дальше известия читаются, потом — музыка, за ней — районные объявления:

«В кинотеатре „Пламя“ демонстрируется фильм „Серенада солнечной долины“, в кинотеатре „Знамя“ — „Уличная серенада“, в кинотеатре „Экран“ — „Сто серенад“. На вечерних сеансах в кинотеатрах „Знамя“ и „Пламя“ играет эстрадный оркестр. В кинотеатре „Пламя“ развернута большая выставка работ вышивальщиц, открыто кафе. В лектории Дома культуры состоится лекция „Как предотвратить заболевание нервной системы“».

Я все эти объявления поневоле наизусть выучил: они каждый день почти одинаковы. Наслушаюсь их с утра, а потом целый день из головы выбить не могу. Хожу и бормочу: «Знамя, пламя, племя, время, бремя, вымя, семя, темя…» Просто заговариваться стал. Жена моя, Мария Ивановна, удивленно спрашивает, что, мол, с тобой. А я отвечаю:

— Так, размышляю про себя, как предотвратить заболевание нервной системы. Если не предотвратить сейчас, ох запоешь потом серенады!..

За весь этот беспокойный период нашей жизни мы только один раз заснули рано, когда на радиоузле что-то сломалось и труба иерихонская умолкла. Но, к несчастью, поломку быстро исправили, и в двенадцатом часу ночи репродуктор во все свое железное горло запел: «О Марианна, сладко спишь ты, Марианна! Мне жаль будить тебя…»

— Сладко спишь, Марь Иванна? — спрашиваю я жену.

Она говорит:

— Брось издеваться. Днем, что ли, успел выспаться? Что-то у тебя настроение игривое.

А у меня и впрямь весь сон прошел.

— Маша, ты умеешь переживать музыку?

— Раньше, — говорит, — не умела, а теперь, наверно, больше всех переживаю.

Утром я пошел к товарищу Каленкину жаловаться.

— Игнатий Семенович, — говорю ему, — за что же немилость такая?

А он отвечает:

— Ваш дом в самом центре поселка. Вот около него и повесили.

— Так зачем вообще труба эта нужна? Ведь радио во всех квартирах есть. Кто когда хочет, тот и слушает…

— А деньги, которые по смете отпущены на радиофикацию поселка, куда мы денем? — спрашивает Каленкин.

Вечером стало тише. Репродуктор перенесли на новое место, через несколько столбов от моего дома. Я, понятно, говорю жене, что, мол, ходил к Каленкину — и вот результат. А она улыбается загадочно и молчит. Только потом открыла свою тайну:

— То, что ты был у Каленкина, пользы никакой не дало. Это все я сделала. Знаешь, на Сиреневой живет старик Митрич, бывший монтер? Так я ему трешку дала, он и перевесил трубу на другой столб, около дома врача Петренко.

Через день я был свидетелем того, как Митрич снимал репродуктор со столба у дома Петренко. Жена врача подмигнула мне и сказала:

— У Митрича постоянный заработок появился.

Я понял, что без трешки дело тут тоже не обошлось. Потом я видел, как Митрич шагал с репродуктором по Жасминной. У нас стало совсем тихо.

Так и кочевала труба иерихонская по поселку, с улицы на улицу. А Митрич каждый день возвращался к себе на Сиреневую навеселе, негромко напевая: «Каким ты был, таким остался…» Ходил он с гордым видом победителя и в минуты особых откровений признавался, что очень нравится ему радиофикация.

Только однажды монтера в отставке постигла неудача. Повесил Митрич репродуктор на Грушевой, возле мостика через речку, и ждет. День, два, три — никто к нему не приходит, никто не жалуется. Не выдержал старик и отправился к тому дому сам. Встретила его старуха, старая-престарая.

— Ну как радио? — спрашивает ее Митрич. — Претензий нет?

— Ну, что ты! — замахала руками старуха, — Только тихое очень стало… Когда читают что-нибудь, я не слышу. А музыку — ту слышу. Прямо настроение создает…

Митрич не был обрадован таким заявлением. И глухую старуху музыкой баловать вовсе не хотел. Пришел, когда стемнело, забрался на столб и снял репродуктор.

…На собрание, где отчитывался Каленкин, народу собралось очень иного. Мест в красном уголке консервников не хватило, и люди стояли в проходе, в дверях — приглашенные и неприглашенные. Всем интересно, каким поселок будет, что делать собираются. Я на собрание опоздал — в городе был — и в красный уголок попасть не смог, стоял на улице.

— Как идет? — спрашиваю знакомых.

— Хорошо, — отвечают. — Каленкин доклад делал. Сейчас его вопросами атакуют.

А народ все подходит. Кто-то выразил неудовольствие, что, мол, помещение для собрания очень маленькое выбрали. А ему отвечают;

— Это не беда. Вон Митрич идет. Давайте попросим его, пусть трубу принесет. Тут ведь из уголка проводка есть для танцев на воздухе. Будем на улице слушать.

Митрич не ломался — все-таки народ просит, — и через некоторое время мы слушали, что происходит в зале. Труба здесь как раз пригодилась.

— А почему мостовые медленно ремонтируются? — спрашивают Каленкнна. — На Яблоневой грузовик завяз — целые сутки вытаскивали. Есть и другие факты.

Каленкин молчит. Только слышно в трубу его трудное дыхание. А в это время раздается голос Волобуева. Он председательствующий на собрании и, видимо, на выручку Каленкину пошел:

— Хвакты есть, а хвондов нету…

— Дело не в фондах. Вы общественность организуйте, субботник устройте. Мы и без денег порядок наведем. На массы опираться надо. И для дела работать, а не для галочек на бумагах…

В общем отчет депутата очень активно прошел. И слушали его благодаря трубе все, кто хотел. Сейчас уже и польза от этого собрания сказываться начинает. Правда, председатель у нас теперь новый — хороший, деловой человек. А когда спрашивают, где же Каленкин, люди улыбаются и говорят:

— Каленкин-то? Он в трубу вылетел.

 

Сон Ивана Ивановича

С вечера Иван Иванович съел три порции шашлыка. Шашлыки были очень острые, и он запил их двумя бутылками боржома. Видимо, это и было причиной того, что ночью Ивану Ивановичу приснился страшный сон.

У каждого сны свои. Домашним хозяйкам снятся подгоревшие пироги, студентам — полный провал на экзаменах, управляющим домами — течь в крышах.

Бывают, конечно, и радужные варианты. Тогда все выглядит наоборот: и пироги не подгорели, и экзамены сданы на пятерки, и крыши, как ни странно, не протекают. Но мы говорим о снах кошмарных, поэтому радужный вариант здесь отпадает.

Ивану Ивановичу приснились торговые автоматы: он был работником управления торговли и отвечал за автоматизацию.

А сон был такой.

Сидит Иван Иванович в своем родном, привычном кабинете, настроение у него веселое: автоматов кругом полным-полно. Дверь вдруг открывается. В кабинет входит мужчина. Солидный такой и одет… Впрочем, как он одет, этого Иван Иванович не помнит. Сны тем и отличаются от кинофильмов, что в них кое-что бывает расплывчато.

— Здравствуйте, — говорит мужчина. — Будем знакомы. Я Потребитель.

— Садитесь, — отвечает Иван Иванович, — На Потребителя и работаем. К нему и прислушиваемся.

— Сегодня вы будете не прислушиваться, а слушаться, — произносит Потребитель волевым голосом гипнотизера. — Вы отправитесь в путешествие по городу и весь день будете пользоваться только автоматами. Раз, два…

И вот уже Иван Иванович бредет городскими улицами. День жаркий, и очень хочется пить. Около входа в сквер стоит целая батарея автоматов с газированной водой. А рядом — старый сатуратор и за ним тетя в белом халате. Торгует тоже газированной водой.

Для того чтобы получить стакан воды, надо опустить в автомат трехкопеечную монету. Как на грех, у Ивана Ивановича были одни пятачки.

— Разменяйте, пожалуйста, — обратился он к газировщице.

— Ты что, из автомата хочешь пить? — спросила она тоном, полным ненависти, — Менять не буду. Если хочешь, бери у меня.

— Разменяйте все-таки, — попросил Иван Иванович.

— Сказала: бери у меня. И так план не выполняю…

— А зачем же вы здесь сидите, коли рядом автоматы?

— Как зачем? Смотрю по совместительству, чтобы стаканы не украли.

Иван Иванович вспомнил, что он может пользоваться только автоматом, и побрел дальше. Перед взором его возник павильон «Воды — вина». Автоматы с водой были выключены, зато винные работали исправно.

Дым в павильоне стоял, как и полагается, коромыслом. Посетители нежно объяснялись друг другу в любви и в приподнятом тоне рассказывали о своих житейских подвигах.

— Почему у вас так много пьяных? — спросил Иван Иванович у работницы павильона.

— А я что? Отвечаю за них? — ответила она вопросом на вопрос. — Раньше было меньше.

— Когда это «раньше»?

— А когда автоматов не было. Тут дядя Петя торговал. Бывало, если он видел, кто-то выпил лишнее, говорил: «Нет, дорогой, я тебе больше не отпущу…» А автомат, он человека не понимает. Сколько хочешь дает.

— Ну, это вопрос частный, — сказал Иван Иванович. — Автоматы нужны для того, чтобы быстрее и дешевле обслужить потребителя…

— Какой уж там дешевле, — скептически заметила работница павильона. — Раньше дядя Петя с мензуркой стоял, а я посуду мыла. А теперь тут и заведующий сидит, и два механика по автоматам — потому они портятся часто, — и кассирша, и я же, обратно, осталась…

Иван Иванович продолжил свое путешествие и через несколько минут оказался в «Закусочной-автомате». К этому времени он хотел уже не только пить, давал знать себя и голод. Однако, чтобы утолить его, потребовалось немало времени. У автомата с бутербродами и сосисками не было почти никого, зато в кассу за жетонами стоял длиннющий хвост.

«Получается то ж на то ж, — мысленно заключил Иван Иванович. — Все равно что к буфетчице стоять, что к кассе… С автоматами в общем не быстрее, чем без них».

Он мужественно дождался своей очереди; заветный жетон на сосиски был наконец в его руках.

Казалось бы, все, но сосиски он получил не сразу. Опустил жетон, а долгожданное блюдо появляться не торопилось. Иван Иванович несколько раз нажал аварийную кнопку и, убедившись в том, что она не помогает, деликатно постучал по кожуху автомата. После этого задняя стенка сосисочного агрегата неожиданно открылась и перед Иваном Ивановичем возникла разгневанная физиономия человека в поварском колпаке.

— Чего стучишь, нахал?

— Мне бы сосисок и жалобную книгу…

— А на кого жаловаться хочешь? Тут автоматы… Кончилось ваше время. Это не то что раньше — на буфетчицу писать.

— Конечно, верно, — согласился Иван Иванович. — Автоматы не грубят и не обвешивают, но работают плохо.

— Такая уж техника. Сами маемся.

Кое-как закусить удалось. Конечно, с помощью человека в поварском колпаке. Но тут появилась новая потребность: «Эх, покурить бы!»

— Где тут автоматы с папиросами? — спросил Иван Иванович проходившую мимо женщину.

— А вон, в «Гастрономе».

«Гастроном» оказался закрытым на обед.

И опять подумал Иван Иванович: «Если „Гастроном“ открыт, я и так куплю папиросы, без автомата, в штучном отделе. И даже сортом лучше. А автомат — он ведь нужен на всякий пожарный… Но его почему-то упрятали в магазин. Нет чтобы на улицу выставить…»

По соседству с «Гастрономом» был другой магазин, галантерейный. Галантерейщики с планом, видимо, не справлялись и торговали без перерыва.

— Нет ли в вашем магазине автомата? — спросил Иван Иванович продавца.

— Как же, есть. Одеколонный.

— И многие им пользуются?

— Нет, только мальчишки. Ради озорства. Кто еще найдется, чтобы на него дешевым одеколоном плюнули?.. Целый год эта бандура на стенке висит, и всего три флакончика распродали.

— Не оправдывает?

— Какой там оправдывает! Больше двух с половиной тысяч в старых деньгах стоит.

— А зачем же вы взяли ее?

— Как зачем? По разверстке. Обязали. Говорят: «Вы что, против автоматизации?»

Иван Иванович опустил монетку, и автомат сработал: лицо его оросилось противнейшим одеколоном.

Когда Иван Иванович сел в троллейбус, от него шарахались.

Правильно в общем шарахались: если занимаешься автоматизацией, то делай это не ради моды, а для пользы дела. Иначе от всей этой затеи пахнет очень дешевым одеколоном.

К сожалению, до этой мысли Иван Иванович не дошел: он проснулся. А сон-то ведь был прямо в руку.

 

Веселый вечер

В субботний вечер, вернувшись с работы и пообедав, инженер Конусов сидел в кресле с книгой.

— Ну вот, так ты и будешь читать до самой ночи? — укоризненно спросила жена. — Может, пошли бы к кому, о людьми встретились?

— Зиночка, если тебе скучно, включи телевизор.

— Спасибо, уже включала. Я хочу видеть живых людей. Знаешь что? Пойдем к Беляшевичам. Они очень приглашали.

— Это кто такие — Беляшевичи?

— Беляшевичи? — удивилась Зина. — Разве не помнишь? Я же о них рассказывала…

— A-а! Это с которыми ты познакомилась в Мисхоре?

— Да-да! Интересные, культурные люди. Мне было с ними так весело! Танцевали, пели, Иннокентий Петрович взял с собой в Мисхор магнитофон и японский транзистор.

Такой маленький-маленький, но все принимает, хоть саму Антарктиду!

— Кто он, этот Иннокентий Петрович?

— Как кто? Человек. Очень положительный. Где работает, не знаю. Жена его Тина — натурщица, манекенщица или как их там называют? В общем, анкету заполнять я их не просила. Ну, сам увидишь: культурные люди, отлично одеваются.

— Что ж, с культурными людьми приятно побеседовать, — сказал Конусов, поднимаясь с кресла. — Пойдем, собирайся.

…Беляшевичи встретили гостей радостно.

— Аа-х, наконец-то! — воскликнул полноватый мужчина с маленькими черными усиками. — Зинаида Васильевна! Это ваш супруг? Рад видеть. Давайте знакомиться. Иннокентий Петрович, или просто Кеша. А это моя жена — Тина.

Хозяйка как можно шире улыбнулась, обнажив все тридцать два зуба, и сказала:

— Проходите в комнату. У нас кое-кто есть…

В полумраке комнаты буйствовал телевизор. Спортивный комментатор пояснял:

— Шайба в зоне! Сейчас ее пробрасывают… нет, вбрасывают.

За столом сидело несколько человек — три женщины и один мужчина. Все три женщины были светловолосы, одинаково причесаны — под копну сена — и одинаково одеты. И вообще они показались Конусову ужасно похожими друг на друга.

— Нина.

— Лина.

— Дина.

Мужчину отрекомендовали Степой, мужем Дины.

— Возьмите вилки! Вооружайтесь! — призвала новых гостей Тина. — Берите, что нравится. Это креветки, это фарш из мидии с рисом, это фрикадельки — как их?

— Фрикадельки в славянском соусе из частиковых рыб, — доложил Кеша, разливая по рюмкам «старку». — Ну что ж, поднимем? Будем!

— Будем! — поддержал Степа и немедленно опрокинул рюмку.

— Сейчас шайбу будут вбрасывать… Нет, ее пробрасывают…

— Слабаки твои торпедовцы, — сказал Кеше Степа. — Такое положение не использовать!

— Посмотрим, посмотрим! — с вызовом ответил Кеша. — Это их новая тактика…

— Вы, мужчины, всё про спорт. Уделите внимание женщинам, — заметила Тина.

— За женщин! — оглушительно воскликнул Кеша, поднимая рюмку. Закусывать он не стал, потому что в игре обозначалась острая ситуация.

— Сейчас шайбу пробрасывают… нет, вбрасывают… Гол!

— Ну что, Степа, убедился? Никуда не годен твой «Спартак».

Комментатор объявил, что второй период хоккейного состязания окончился.

— Теперь можем поговорить, — сказала Тина.

— На днях я простояла целых полтора часа. Хотела достать билет на «Миллионершу», — сообщила Зина. — Но передо мной продали последний…

— Билет? Это так просто! У нашей модельерши администратор театра родственник, — откликнулась то ли Нина, то ли Лина.

— А какие новые модели она подготовила? — спросила то ли Дина, то ли Нина.

— Умопомрачительно! Самый модерн! — с восторгом сказала то ли Лина, то ли Дина. — И, кажется, с выставки будут распродавать…

— Так мы с Игорем хотели достать билеты на «Миллионершу»…

— Билеты? — удивленно спросил Кеша. — Зачем билеты, когда по телевизору всё показывают?

— Сейчас шайбу будут вбрасывать… Нет, пробрасывают.

— Нина, когда, наконец, ты выйдешь замуж?

— Нет подходящего человека, Лина.

— А Инна недавно вышла. Правда, он постарше ее, по хороший человек: сидел…

— За что?

— Вот, правда, не знаю…

— Ну, вы, мужчины! — воскликнула Тина. — Хоть бы анекдот рассказали!

Кеша запротестовал:

— Тиночка, постой. Тут такой момент! Послушай!

— Шайба в зоне! Сейчас ее будут вбрасывать… Нет, пробрасывают…

— А на днях мы с Игорем видели один фильм, — сказала Зина. — По телевизору. Он нам так понравился!

— Это в прошлую субботу? — спросила то ли Нина, то ли Лина. — Кеша, мы вместе у вас смотрели, как называется? Вспомни.

Кеша в это время наливал рюмки, но за разговором он следил:

— Вспомнить? Ну как же? Ах ты, черт! Это про одного композитора, который сначала был бедным, и она его любила…

— Ну да, а потом он стал богатым, но его любила другая…

— Зиночка, мы очень любим музыку. В прошлое воскресенье Кеша объездил всю Москву, в магнитофоне что-то не ладилось, запчасти искал. Пришлось танцевать под транзистор…

— Люблю таких веселых людей. И никто не скажет, что вы уже давно женаты.

— Давно — не то слово. Сын уже взрослый. Сам моет шею…

Диктор телевидения сообщил:

— А сейчас посмотрите передачу о сокровищах Эрмитажа.

Поскольку «старка» была уже выпита, все повернулись к телевизору. Минут десять — пятнадцать молчали, смотрели картины. Потом то ли Дина, то ли Лина сказала:

— Люблю сокровища! С детства!

— Э-э! — протянул Кеша. — Если бы их найти! Я на прошлом месяце видел по телевизору, как про одного рассказывали: нашел целый кувшин золотых монет.

— И что же он с ними сделал? Что купил?

— Отдал даром в местный райисполком.

— Вот дурак!

— Может, потанцуем? — предложила Тина. — Кеша в позапрошлое воскресенье специально ездил в Малаховку к одному приятелю переписать что-то необыкновенное — труба и барабан…

— Уже поздно, — сказал Конусов. — Нам, Зиночка, кажется, пора домой.

— И нам с Диной пора, — поддержал Степа.

— Так ты все-таки проспорил? — спросил Степу Кеша. — Твои-то продули? Не так вбрасывали.

Изрядно захмелевший Степа был возбужден:

— И все равно они будут впереди! Не то что твои мазилы! И вообще ты, Кешка, меня не задевай. Хватит издеваться!

…Когда вышли на улицу, Конусов сказал своей жене:

— Ну вот, мы побывали среди живых людей. Как ты хотела. И ни о чем путном эти Беляшевичи даже слова не сказали.

Шедший позади Степа услышал эти слова, попросил Конусовых остановиться.

— Как ты выразился? «Ничего путного»? А что от них путного узнаешь? Ничего! Им телевизор помогает и магнитофон — время тянут. А если все это электричество выключить, пусто у них, как в барабане! И ни одной мысли в голове!

— А зачем же тогда вы, Степа, к ним пришли? — удивился Конусов.

— Зачем? — переспросил Степа. — Он мне три дня назад пульку проиграл. Должен был поставить…

 

Вздохи на скамейке

Это рассказ о Морковине. Об очень занятом человеке, ответственном работнике исполкома.

И еще в нем действует пожилая женщина — гражданка Ануфрикова, как она представилась Морковину.

Раньше они никогда не встречались. Наверняка не познакомились бы и сейчас, если бы не одно обстоятельство. Уже целый месяц в квартире Ануфриковой идет капитальный ремонт. Вернее, ремонт не идет, а стоит. Положено только начало: разломана печь, ободраны стены и пробито несколько дыр в потолке.

Усердно выполнив эту разрушительную работу, ремонтники исчезли и больше не появляются…

Может, берут Ануфрикову на измор, чтобы приплатила частным образом? Или их перебросили на другой, более спешный объект? Не исключено также, что произошла ошибка: разломать-то разломали, а потом заглянули в бумаги повнимательнее, и оказалось — квартиру эту ремонтировать по плану предусмотрено лишь через три года. Ну конечно, надо подождать. Пока срок подойдет.

Причина в общем неизвестна. Есть только следствие. И оно особенно ощутимо во время дождя…

Несколько раз приходила Ануфрикова на прием к Морковину, но проникнуть в его кабинет никак не могла. Пыталась решить вопрос с сотрудниками пониже рангом, но они отвечали:

— Ваше дело в компетенции товарища Морковина. Ануфрикова снова в приемной. И опять секретарь говорит:

— Вряд ли, бабуся, сегодня что-нибудь у вас состоится. Приходите послезавтра.

— Нет, — заявляет посетительница, — Буду сидеть, пока не дождусь. Я на всякий случай даже обед сухим пайком прихватила.

И вот встреча произошла. Получилось это случайно. Прервав свои занятия, Морковин вышел во внутренний дворик подышать кислородом. Секретарь кивнула Ануфриковой: вот, мол, он, не теряйся, бабуся.

Бабуся не растерялась и через минуту сидела рядом с ним на скамеечке.

— Товарищ Морковин? — спрашивает посетительница.

— Э! — неопределенно отвечает он, глядя в сторону.

— Товарищ Морковин, распорядитесь… Целый месяц ремонтируют…

— Д-э-э… — протягивает Морковин.

— Что, что вы сказали?

Морковин поворачивается к ней, и она видит его лицо: бледное и кислое-кислое, как у человека, страдающего изжогой.

— А я разве с вами разговаривал? Это я с собой. Не видите — отдыхаю.

— Два слова.

— Слушайте, гражданка, я вышел на пять минут. Запарился. Понимаете!

— Вы войдите в мое положение.

— И вы войдите.

— А какое у вас оно, положение?

Морковин горько усмехается:

— Вы вот приходите, ругаетесь… А я ведь один…

— Ну и что?

— Как что? — раздраженно говорит он. — Вы обедали, да? А я нет. И так чуть ли не каждый день. Ложитесь спать в одиннадцать? А я нет. Когда бюллетень, дома сидите? А я нет. У меня вот он и сейчас, бюллетень…

Ануфрикова жалостливо смотрит на своего собеседника и, неожиданно переходя на «ты», спрашивает:

— Да что же это у тебя за работа такая?

— Вот я и говорю: войдите в мое положение.

— Вхожу, вхожу…

— Каждый день расписан, как на железной дороге. В понедельник — исполком, во вторник — оперативное совещание, в среду — сводка, в четверг — пятиминутка…

— А если поменьше устраивать этих совещаний? Или кто-то другой их проведет?

— Ну и темная же вы женщина! Кто же, кроме меня, может?

— Этого я, конечно, не скажу. Я у вас никого не знаю.

— Или взять прием. У меня две очереди: одна граждане, другая — свои сотрудники.

— А что сотрудники в очереди стоят? Пусть они сидят по комнатам и работают…

— Ну да. Они работают. Но решать-то не могут. Иначе что же это будет — анархия?

— Такое слово мне неизвестно, — говорит Ануфрикова. — Но получается что-то вроде… Стоят они у вашей двери и лясы точат.

— А что я могу сделать? Я один!

— Ну, милый, а актив у тебя какой-нибудь есть?

— Актив? А кто с активом должен работать? Опять я! Попробуй устранись. Тут такое нарубят… Вот и горишь! Ни сна, ни отдыха…

— Не спать — это уж последнее дело, — осуждающе говорит Ануфрикова. — Ну, а личная жизнь у тебя какая-нибудь есть?

Морковин строго смотрит на нее, выдерживает паузу и спрашивает:

— Вы что, смеетесь?

— Какой уж тут смех! Тут этим самым пахнет… как его? Сейчас это модная болезнь… Инфарктом!

— Так он у меня уже имеется…

— О-о! — сокрушенно покачивает головой Ануфрикова. — Такой молодой…

— Если бы только один инфаркт. Тогда бы жить можно. А то и печень, и почки, и невроз… Месяц назад врач один рецепт выписал — и никак эту вещь достать не могу. Зашел в аптеку, а там говорят: «Нет». А дальше искать времени не хватило…

— Да ты одиночкой, что ли, живешь? — ужасается Ануфрикова. — Ну да, понимаю. От такого любая жена сбежит…

— Ха-ха! Никуда она не сбежала. Я ее на курорт отправил…

— Эх-хе-хе! — вздыхает Ануфрикова. — Ну, скажу, но завидую тебе! А где этот рецепт у тебя? Дочка моя фармацевтом работает. Так она достанет…

Морковин погружает руку в карман и извлекает оттуда смятую бумажку.

…Когда Ануфрикова пришла домой, дочь спросила ее:

— Была у Морковина?

— Была.

— Распорядился? Бумажку дал?

— Дал. Вот.

— Мама, ты что-то напутала. Это рецепт.

— Вот-вот. Он самый. Понимаешь, помереть человек может… Мне его так жалко стало! Прямо чуть не разревелась…

— Ну, а зачем ты пошла, добилась чего-нибудь?

— Да нет, дочка. Я об этом вспомнила, когда уже здесь на лестницу поднималась…

 

Конфликт

Заседал товарищеский суд дома № 8 по Средне-Ивановскому переулку.

Председатель суда встал и произнес:

— Разбирается дело гражданки Свекольниковой Лукерьи Гавриловны. Одинокая, беспартийная, работает в овощном магазине, живет на седьмом этаже. Упомянутая гражданка обвиняется в клевете на свою соседку по квартире Петухову. Вкратце сообщаю суть вопроса: Свекольникова распространяет слухи, что сын Петуховой — жулик. Товарищ Свекольникова, сознаете ли вы свою вину? Отказываетесь от своих слов или нет?

Свекольникова, краснощекая женщина лет пятидесяти, вытерла краем косынки лоб, жеманно улыбнулась и ответила:

— Нет, убеждена.

— Какая наглость! — возмущается Петухова. — И она еще может говорить такие вещи!

При этом, взывая к справедливости, Петухова простирает в зал пухлую руку в черной перчатке.

Председатель стучит квартирным ключом по графину.

— Товарищ Петухова, не бросайте реплики. Сейчас разберемся. Пусть Свекольникова скажет, откуда она все это взяла.

— Не с потолка, конечно, — спокойно отвечает Свекольникова, — что слышу, то и говорю.

— А где вы слышали?

— Через стенку… Стены, они у нас тоненькие, и что там, у Петуховых, говорят, все доносится. Не все, конечно, но слушать можно…

В зале возникает оживление, председатель снова прибегает к помощи ключа от квартиры.

— Неприлично подслушивать, — говорит один из членов суда. — Уже за одно это вам порицание нужно вынести.

— С порицанием успеете, — отвечает Свекольникова. — А что у Петуховых делается — это прилично? Вы дайте мне слово, я все враз расскажу.

— Пусть говорит! — доносятся голоса из зала.

— Значит, так, — продолжает Свекольникова. — У Петуховой есть сын Васька…

— Не Васька, а Василий, — поправляет председатель.

— Хорошо, Василий. Так этот Васька-Василий вдруг пропал. Он десятилетку в позапрошлом году кончил. Хотел в институт устроиться, но туда его не пустили. По знаниям слаб оказался. Ну и вот, два года так ходил, руки в брюки. Каждый день у него друзья. Пьют, курят. А из этого ясно что получается. Тут все понимающие сидят. Я Петуховой говорю: «Что он, твой сын, делом не занимается? Давай я его в магазин или на базу определю». А она в ответ: «Мой Васенька не для этого науки осиливал».

— Ближе к делу, товарищ Свекольникова.

— Спасибо. Теперь я уже близко. И вот пропал петуховский сыночек. Только смотрю — Петухова плачет часто. Как почтальон — она к двери. Меня обгоняет. Ну, она, конечно, моложе. Мне за ней не угнаться. Спрашиваю: «Где твой Васенька, что пишет, не скучает?» А она молчит. Вот так и Дарья у нас на базе молчала, молчала, а потом мы узнали: посадили ее родимого. Стала посылки ему посылать.

— Не отклоняйтесь, товарищ Свекольникова, — снова напоминает председатель суда. — И короче.

— Короче нельзя. Смысл пропадет. А клонюсь я вот к чему: Петухова тоже начала посылки этому Василию на почту таскать. Говорит: «Трудно там ему, он же, наверное, холодный и голодный». А потом, глядишь, получит телеграмму и опять плачет… Я слыхала, как она мужу эти телеграммы зачитывала. Память у меня слабая, но кое-что припомню. Вот из Свердловска, к примеру: «Крепко засыпался. Шансы выкрутиться слабые. Жду, что решат. Выручай, иначе пропаду. Позвони, кому надо». Потом из Новосибирска: «Ввязался в дело, которое снова грозит годом». А дальше еще телеграммы, то ли из Хохломы, то ли с Колымы, не расслышала я: Петуховы радио включили… А теперь Васенька их вообще сигналов не подает. И Петухова мужу своему говорит: «Раньше чем через три года мы его не увидим. И меры принимать бесполезно…» Ну, неправильно я сказала, что за овощ этот Васенька? Поделилась я своими впечатлениями с Анфисой, лифтёршей, а та возьми и передай Петуховой. И вот теперь меня на суд. И еще спрашивают, не отказываюсь ли я от своих слов. А чего мне отказываться?

Зал слушает Свекольникому с явным интересом. Петухова плачет, и слезы, растворившие краску на ресницах, серыми ручейками стекают по щекам.

— Жалкие сплетни, — заявляет она. — Думаю, что суду и слушать их нечего. Я даже опровергать всего этого не собираюсь. Ниже моего достоинства. Я просто хотела, чтобы Свекольникову пристыдили и она извинилась…

— Если надо, извинюсь, — спокойно говорит Свекольникова, доставая из кармана горсть семечек. — Только доказать надо.

Наступает пауза. Из зала кто-то бросает реплику:

— Верно тетка говорит. Что она извиняться будет, когда ей самой неясно?..

— Сейчас все проясним, — произносит председатель. — Товарищ Петухова, хоть вы и не собирались опровергать, но без этого нельзя. Здесь суд. Так что скажите…

Лицо Петуховой вспыхивает злым румянцем, слезы моментально просыхают.

— Хорошо, — с подчеркнутой готовностью говорит она. — Если мне не верят… Если меня вынуждают… Хорошо! Но это мое дело. Кормлю его я, а не Свекольникова. Не перебивайте! Надо же ему в институт поступить! А если вечером к нему товарищи придут, не вижу ничего плохого. Пусть развлечется. Разрядка нужна. Он целыми днями так готовился!

— И не привяли в институт?

— Нет. Не повезло.

— А откуда он телеграммы присылал?

— Вас, товарищ председатель, телеграммы смущают? Вернее, их форма? Ничего тут особенного нет. Надо сказать, эта баба хоть и говорит, что память у нее слабая, но запомнила все точно…

— Я не баба, — вставляет Свекольникова. — Я женщина. И притом советская…

Петухова презрительно смотрит на Свекольникову и продолжает:

— Да, телеграммы были такие. И из Свердловска, и из Новосибирска. Это мой Вася в институт поступал. И сообщал родителям, как идут дела… Но его постигла неудача. Что же касается разных там двусмысленных слов, которые Свекольникова приводила, так это у Васи такая манера выражаться…

— А почему он вдруг отправился в путешествие? Не захотел жить вместе с родителями?

— Нет. Идея была моя, — говорит Петухова. — Просто я узнала, когда в какие институты есть прием, когда бывают доборы. Ну, и где конкурс поменьше. Пусть Вася поступит, а потом можно и в Москву перевести…

— Выходит, командировка от мамы, — замечает один из членов суда. — Двадцать шесть рублей суточных плюс гостиничные и проезд. Или даже пролет, чтобы успеть…

— Ну, уж это мое дело. Мать ничего не должна жалеть…

Картина постепенно проясняется. Сын Петуховой сдавал экзамены в технологический и в рыбный, в медицинский и педагогический. Но всюду его преследовали неудачи, даже там, где конкурс поменьше. Не помогли п новейшие средства передвижения — самолеты. Не возымели действия спасательные звонки из столицы. Молодой Петухов, как по велению судьбы, снова и снова засыпался.

— А где же он сейчас? — спрашивает председатель суда.

Петухова кусает губы, на глазах опять появляются слезы.

— Мой мальчик поступил так, как я не ожидала. Взял и подписал договор о найме на работу. Уехал на Колыму, в Магаданскую область. Самовольно. На три года. Рабочим. В какую-то геологическую партию. У отца чуть ли не инфаркт!

Председатель тихо переговаривается с членами суда. Потом он встает и говорит:

— Гражданке Свекольниковой Лукерье Гавриловне, одинокой, беспартийной, работает в овощном магазине, живет на седьмом этаже, суд объявляет общественное порицание и предупреждает ее: пусть не сплетничает, не подслушивает.

— Не буду, — решительно обещает Свекольникова. — Ковер на стену повешу. Радио заведу, чтоб разговоры эти петуховские меня с толку не сбивали…

— А Петуховой укажем, что сыну она подсказывала путь неправильный. Зачем же из человека тунеядца делать? Хорошо, что он одумался. Такой самовольный поступок только приветствовать можно. Если бы здесь был не суд, мы бы от имени собравшихся телеграмму ему послали!

— Молодец парень! — подтверждают из зала. — Решил расстаться с дружным коллективом своей квартиры…

Последними из зала суда выходили Свекольникова и дворничиха.

— Я, конечно, Ваську зря обидела, — самокритично призналась Свекольникова. — Но дело-то, видишь, как обернулось! Все-таки нечисто у этих, у Петуховых…

— Да, мусору еще много, — неопределенно заключила дворничиха.

 

Нейлоновая обезьянка

Время, когда он и она торопились на свидания, минуло не так давно. Он бежал к назначенному месту прямо с работы. По пути успевал лишь купить букетик гвоздик или тюльпанов. Взять сдачу успевал не всегда: он спешил, и к тому же он был счастлив.

Сердце стучало. Сейчас он увидит ее. Сейчас она появится под круглыми часами около бюро справок.

Но она вовремя не приходила. Нет, она не была злодейкой, намеренно терзавшей сердце любимого. Просто у нее не хватало времени.

Купить перед свиданием букетик цветов — это несколько мгновений. Накрасить ресницы и губы, начесать волосы и сделать прическу «ракета» — это минимум двадцать минут.

На эти двадцать минут она всегда и опаздывала.

А потом они шли в парк, в театр, в кино.

Блуждали по комнате смеха. С замиранием сердца следили за судьбами героев «Каменного гнезда». Умиленно смотрели на экран, по которому шагал маленький Сережа.

— Вот и у нас будет такой Сережа… — шептал он любимой.

Вскоре они поженились. У них появился мальчик. И ему дали имя, которое было припасено на случай мужского варианта, — Сережа.

Жили они в небольшой комнате. Но на тесноту не жаловались. Во-первых, они по-прежнему были очень счастливы, а во-вторых, знали, что до новоселья недалеко.

И это было действительно так. Завод, где работал молодой супруг, достраивал новый дом. Талантливому инженеру и члену общественного конструкторского бюро квартира была обеспечена.

Вадим, назовем его по имени, знал даже номер. И не только номер.

Вечером, когда Сережа уже спал, Вадим в тысячный раз сообщал Ларисе:

— Третий этаж, две комнаты, кухня, балкон, окна на восток, потолок — два восемьдесят.

Лариса мечтательно качала головой:

— Вот это жизнь!

Потом «третий этаж, две комнаты…» из области мечты перешли в реальность.

На новоселье товарищи подарили Вадиму радиоприемник, а Ларисе ее подруги — закройщицы ателье — преподнесли чайный сервиз.

В общем в этой семье все было так, как и в тысячах других. И можно было бы уверенно сказать, что Вадим и Лариса стали еще более счастливы, если бы в само понятие «счастье» они не внесли своего несколько своеобразного толкования.

Когда первые радости новоселов приостыли, на лицах супругов появилась тоскливая озабоченность.

— Знаешь, Видя, а эти шкафы у нас — дрянь, — заметила Лариса. — Я сегодня была у Белугиных, видела такой гарнитур! Остолбенеть можно. Спросила, где достали, — не говорят. Виляют. Но я тихохонько разведала у их домработницы…

Разведка оказалась точной, и через две недели мебельный гарнитур, абсолютная копия белугинского, занял свое место в квартире.

Вадим погладил рукой полированные бока серванта и восторженно произнес:

— Вот это вещь!

У него было очень хорошее настроение. И не только потому, что приобретен белугинский гарнитур. Два часа назад он узнал приятную вещь: техническим советом одобрено его изобретение.

— Ты у меня молодец, — сказала Лариса, чмокнув супруга в щеку. — А деньги тебе за это полагаются?

— Конечно.

— Так вот. Я уже знаю, на что их потратить. Вчера мы всем ателье ходили смотреть один французский фильм. Ну, скажу тебе, я видела в нем такие бра и торшеры — остолбенеть можно! Представляешь, если все это будет у нас — мы приглашаем Белугиных. Вот они завоют!

Вадим очень любил свою супругу и не возражал.

— Ларочка, — сказал он, — в нашем старом доме живет одни пенсионер. Он всю жизнь работал по осветительной части. И сейчас, кажется, тихонько продолжает…

— Прекрасно! — перебила супруга. — Мы покупаем ему билет в кино. Он смотрит фильм и все воспроизводит в натуре…

Квартира Вадима и Ларисы украсилась торшерами и бра: старичок не подъел.

Белугины «завыли». Спрашивали Ларису, откуда у нее это диво-освещение, но она неопределенно пожимала плечами:

— Так, случайно досталось…

Следующий удар по Белугиным был нанесен книжными полками. Двадцать уникальных полок, сделанных до эскизам одного архитектора-книголюба. Архитектор умер, и вдова распродавала имущество, собираясь переехать на жительство к сыну в другой город.

— Полки — остолбенеть! — восторгалась Лариса.

— Тут, правда, маленькая неувязка выходит, — озабоченно говорил супруг. — Книг-то у нас почти нет. Кроме моих технических. Ну, полки на три натянуть можно. А дальше?

— А дальше надо покупать. Только чтоб по размеру подходили… Какие-нибудь собрания сочинений.

— Но ведь на них подписка…

— Возьмем те, которые без подписки. Если полки будут пустовать — неприлично. Вдруг к нам приедут… А вообще все полки заполнять книгами не обязательно. Посуду кое-какую поставим. Мелочи разные: глину, фарфор…

Лариса не договорила: маленький Сережа подошел к одной из полок и пытался открыть ее.

— Сережа, отойди от полки!

Сережа с обиженным видом побрел в другую комнату.

— Сережа, туда не ходить!

В соседней комнате стояли кресла белугинского гарнитура. Мальчику строжайше запрещалось приближаться к ним. Но именно сюда его и тянуло. Видимо, только потому, что это было под запретом. Если Сережа замечал — за ним не следят, он моментально залезал в одно из кресел и располагался в нем с торжествующим видом.

Узрев нарушение порядка, мать разводила руками: «Ну что за ужасный мальчишка! Все кресла попортит.

Придется между ручками веревки натягивать, как в музеях…»

Разговор о новых приобретениях окончился минорно.

— Да, на все это деньги нужны… — раздумчиво заметил Вадим.

— Ты опять о деньгах? Вечно их не хватает. И так уж стараемся экономить. В театр не ходим…

— Ох уж эта твоя экономия! — вздохнул муж. — Мне даже газету не выписала.

— Хватит тебе о газете. На работе почитаешь. И вообще — какие ко мне претензии? Претензии могут быть у меня, — Лариса перевела дух. — У других — мужья! А мой готов целыми вечерами бесплатно работать.

— Но это же общественное конструкторское бюро.

— А, оставь! Какое же бюро, если денег не платят! Да что там говорить! Положение должна спасать я. Уйду из ателье, буду шить дома, для знакомых. Это выгоднее… Сережа, марш от серванта!

— Черт знает, не жизнь, а какая-то проза. Действительно, что-то надо делать…

— Да, радости мало, если учесть, что Иванниковы купили импортный магнитофон, а у нас — простой.

— Зато у нас хороший радиоприемник, подарок товарищей.

— Ха! Тоже придумали твои товарищи! Вот если бы телевизор — тогда в кино не надо ходить… Как говорится, все в дом.

Через некоторое время в доме появились часы. Они призваны были заменить проверенный и испытанный будильник. Но Этого не произошло.

Часы в красивой деревянной оправе были настолько хороши, что стояли всегда в чехле. Чехол снимали только тогда, когда приходили гости.

— Вещь надо уважать, — говорила Лариса.

Фантазия молодой хозяйки продолжала работать. Однажды Лариса сказала мужу:

— Ты знаешь, Вадик, что я сегодня купила? Сколько ни ломай голову, не догадаешься.

С этими словами Лариса достала из сумки… маленькую игрушечную обезьянку.

— Нейлоновая обезьянка! — восторженно пояснила она. — Ты видел у кого-нибудь такую? И не увидишь. Я за ней специально охотилась. Один человек привез то ли из Швеции, то ли из Греции.

— Это вещь! — согласился супруг.

— А знаешь, для чего она? Вообрази, мы едем на собственной машине, а около ветрового стекла болтается вот это чудо…

Она благоговейно посмотрела на мартышку из нейлона. В ее глазах эта обезьянка была символом счастья.

Из мечтательно-гипнотического состояния Ларису вывел супруг:

— Подожди, какая машина? Я ничего не знаю…

— Ах, я не сказала тебе: я же записалась на очередь. Ты удивляешься? Мы что, хуже Белугиных?

— Нет, не хуже, — ответил Вадим. — А пока машины еще нет, дай-ка я подвешу обезьянку к люстре.

Он встал на Сережину скамейку, приподнялся на носки и начал завязывать узелок.

— Ну, пора спать. Наш сынуля не дождался и улегся сам.

Вадим и Лариса ходили по комнате, доставали из шкафа простыни и подушки, а над ними под люстрой качалась на ниточке нейлоновая обезьянка. Нитка закручивалась и раскручивалась, и обезьянка поворачивалась, словно оглядывая свои владения.

 

Без шпиля…

Заведующий горкомхозом Стремянкин брел с работы домой. День, полный забот и треволнений, остался позади. Еще десять — пятнадцать минут, и Стремянкин сидел бы с женой за семейным ужином. Ел бы жареного цыпленка, поливая его острым соусом.

Но цыпленку суждено было остыть.

На улице Стремянкин повстречал Володю — шофера секретаря обкома.

— Здравствуйте! — приподнял фуражку Володя.

— Привет. Как жизнь?

Скажи Володя стандартное «ничего» — Стремянкин кивнул бы и пошел дальше. Но шофер, настроенный, видимо, поговорить, ответил:

— Суета! Весь день на колесах. Где только не был сегодня!

Стремянкин заинтересовался:

— Куда же это вы со Степаном Саввичем ездили?

— В тысячу мест. На птицеферму. В совхоз. На стройку моста. Даже к рыбакам заглянули. Едем назад. «Ну, думаю, всё. Хоть домой перекусить скатаю». А он за плечо меня трогает: «Останови-ка. Мимо архитектурной мастерской проезжаем. Надо посмотреть, что там делается». А потом…

— Подожди, подожди! — перебил Стремянкин. — Что в мастерской делали? Долго там были?

— Минут пять. Он даже ни с кем не говорил. Архитекторы на обед ушли. Походил, посмотрел проект вашей гостиницы и уехал.

— Ну, а о проекте что-нибудь сказал?

— Нет, — ответил Володя. — Так. Два слова…

— Каких? — насторожился Стремянкин.

— Разглядывал верх и сказал: «Без шпиля?»

— И все?

— Все.

— А как это… с одобрением?

— Я что-то не понял.

— Ну-ну, вспомни! Повтори его тоном.

Володя помолчал, а затем, подражая голову Степана Саввича, произнес:

— Без шпиля?

— Ага, значит, он недоволен, — заключил Стремянкин.

— А может, я ошибся? — засомневался Володя. — Не точно воспроизвел?

— Вот-вот! Уточни. А впрочем, дорогой, давай дойдем до горкомхоза. Тут близко. Побеседуем в общем.

В горкомхозе Стремянкин застал своего заместителя Шмакова и заведующего сектором Талая. Введя их в курс дела, он попросил:

— Ну-ка, Володя, проиграй это снова. А Талай со Шмаковым пусть слушают…

— Смешной вы народ, — сказал Володя. — Но коли настаиваете — пожалуйста: «Без шпиля?»

— Пo-моему, здесь звучит радостное удивление, — заметил Шмаков. — Слава богу, мол, стали без шпилей строить, надоели они…

— Не совсем так, — возразил Талай. — Скорее огорченное недоумение: такая гостиница, высокое здание, с башенкой — и не увенчано иглой…

— Я как-то этого не уловил, — сказал Володя. — Интонация вроде была другой.

— Другой? Ну, ну…

— «Без шпиля?»

— Во! Теперь я ясно чувствую удивление, переходящее в осуждение.

— Нет, ты не прав, Талай. Это — удовлетворение, переходящее в одобрение.

— Неопределенность какая-то. А если он так просто сказал?

— Ты что, с ума сошел? Разве может Степан Саввич сказать так просто?

— Тогда проще всего — позвонить ему.

— Зачем звонить?! — раздражился Стремянкин. — Что мы, сами ничего не понимаем в архитектуре?! Володя, милый, ну-ка, повтори еще раз…

 

Туник

Антон Теплецов живет всегда только на зарплату. Два раза в месяц он подходит к окошку кассы и расписывается в ведомости.

Вот здесь, у окна кассира, я и хочу познакомить вас с ним. Представьте себе мужчину широкоплечего и полнощекого. Вообразите человека, от которого веет здоровьем и одеколоном «Шипр».

И еще от Теплецова веет оптимизмом. Он бодр и весел. И смеется не мелким, приглушенным смехом, как некоторые, а громко, от всей души:

— Ха-ха-ха!

У Теплецова есть жена. Она тоже не ходит к врачам и смеется не менее заразительно. У нее редкое, лирическое имя — Цикламена. Супруг называет ее нежно-уменьшительно: Цикочка, Ламочка или Меночка. А она обращается к нему тоже ласкательно: «мой Тоник» или «мой Туник».

Читатель, видимо, скажет: «Симпатичный человек, веселый, любит жену, деньги получает лишь по ведомости, а автор против него все-таки что-то имеет…»

Да, имеет. И утверждает, что Антон Теплецов вполне достоин сатирического отображения. При этом автор подозрительно косится на ту ведомость, в которой Туник ставит свой автограф.

Теплецова я знаю давно. С тех пор, когда он впервые получил трудовую книжку.

Университет посылал молодого специалиста в Тюмень. Но дальняя дорога была ему, надо полагать, противопоказана. Чемоданов он не собирал. И первая запись в трудовой книжке сообщала, что Антон Теплецов начал свою самостоятельную деятельность помощником управляющего трестом.

Это, правда, не по специальности. Но Туник считал, что устроился весьма удачно.

Его посадили в небольшой кабинетик, и время от времени из-за двери этого кабинетика доносились вспышки искреннего, здорового смеха: помощник управляющего читал Ярослава Гашека. Больше делать ему было нечего.

Если управляющий сидел на месте, то он проводил совещания и о Теплецове не вспоминал. А чаще всего глава треста отсутствовал: его вызывали «наверх».

Тогда Теплецов запирал кабинетик на ключ и уходил. И это в общем логично: раз нет того, кому надо помогать, то и помощник ни к чему.

Впрочем, кое-какие поручения Теплецову иногда перепадали. Начальник очень любил писать статьи, а помощник эти статьи «подрабатывал». Как-никак у Туника было гуманитарное образование.

Более серьезно Теплецов был занят по линии дроби и пороха: он ездил с управляющим на охоту.

В дальнейшем повествовании управляющий трестом фигурировать не будет: его снимут. Назначат другого, и Туник в последний раз подойдет к окошку трестовской кассы.

Кай сложится дальше его судьба? О, ее линия останется той же! Разве мало ведомостей, где можно расписаться?

Несколько телефонных звонков, несколько частных визитов, и Теплецов — сотрудник Дома народного творчества…

Туник стал собирать фольклор.

Делал он это, правда, несколько по-своему. Просмотрев сборники пословиц, поговорок и частушек, изданные Домом, Теплецов решил, что подобные вещи нетрудно придумывать самому.

С командировочным удостоверением в кармане он садился в поезд и следовал до станции назначения. Прямо с поезда шел в сельсовет. Отмечал в удостоверении свой приезд, а заодно — чтобы по пустяку больше не беспокоить работников сельсовета — просил поставить печать и об отъезде. После выполнения этих формальностей спрашивал:

— Кто здесь у вас самые старые жители?

Составлялся список на двадцать — тридцать фамилий. Затем для видимости Теплецов навещал нескольких старух.

— Здорово, бабусь! Ха-ха! Как с фольклором?

— Хорошо, хорошо. Посеяли вовремя, теперь прополку ведем… — отвечала собеседница, приняв его за уполномоченного райисполкома.

— Ну, бывайте!

Далее Теплецов был совершенно свободен. Если хотел, останавливался на недельку, купался, загорал. Если нет — возвращался в город. Надолго задерживался только в том случае, если с ним была Цикочка-Ламочка-Меночка. Но перед поездкой она всегда спрашивала:

— Туник, а река там есть?

Дома Теплецов «обрабатывал» записи. Большинство из них было сделано на бумажных салфетках из ресторана: в ресторане, под звуки джаза, он творил лучше. Пословицы так и рождались в его голове. И официанты по нескольку раз приносили букетики новых чистых салфеток.

Ну, как съездили? — интересовался директор, подписывая отчет о командировке.

— Ха-ха! Улов огромный. Мысли! Афоризмы!!

— Как в народе говорят?

— Пословицами говорят. Ха-ха! Поговорками в народе говорят.

Улов действительно был немалым. Теплецов демонстрировал золотые россыпи мудрости:

«Не страшен мороз, коль с дровами (антрацитом) колхоз (совхоз, лесхоз, рыбхоз, зверпромхоз)». (Записано со слов колхозницы села Мокрые Лужайки Агафьи Гавриловой, 98 лет.)

«Где крепок актив, там, стало быть, силен и коллектив (кооператив)». (Матвей Сидоркин, 93 года.)

«У нас в почете, матушка, томасшлак да суперфосфатушка». (Дарья Коровина, 88 лет.)

Перечень продолжался: «Другим — футбол, а моему залеточке — музыка»; «В светлой горенке и самообразованием заняться приятно»; «Сеют по весне, убирают по осени»; «Всякая река куда-нибудь впадает».

Некоторые изречения представляли собой ранее известные, но видоизмененные: «Свой комбинезон ближе к телу» (из жизни механизаторов), «Новый пылесос чище сосет» (отражает изменения в быту деревни, распространение электричества). Наконец, встречалось одно малопонятное: «И ты туда же со своим культиватором!»

Директор Дома удивленно покачал головой:

— Неужели так говорят?

— Говорят. И даже очень часто.

— Ну, раз говорят, тогда другое дело. Значит, это в народе бытует.

— Еще как бытует!

Директор верил, тем более, что рядом был указан источник: «Марфа Иншакова, 97 лет, Верхние Мневники».

Ссылки на жителей столь почтенного возраста Теплецов делал не без расчета. Если бы кто-то решил его проверить, то успеха бы не имел: во-первых, в преклонном возрасте люди часто забывают, что говорили раньше, а во-вторых, «источника» на этом свете могло уже и не оказаться.

Но, несмотря на глубоко продуманную стратегию, Теплецов неожиданно потерпел поражение. С ним произошел конфуз.

Однажды, прибыв в далекое село, он натолкнулся на настоящую собирательницу фольклора. Кто же мог подумать, что эта женщина в обыкновенном платке — сотрудница Академии наук?

— Привет, — войдя в избу, сказал Теплецов. — Как у вас с фольклором?

— Хорошо.

— Вот кое-что хочу записать от вас. Про механизацию, ремонт тракторов. Фамилия, имя, отчество? Сколько лет?

— О ремонте я не знаю, — сказала женщина.

— Не знаете? А надо бы знать. Ну, например: «Главная тактика в ремонте — профилактика». Мудро, а? Ну, бывайте!

К удивлению Теплецова, женщина рассердилась и, не скрывая издевки, спросила:

— Откуда вы, прелестное дитя?

Пришлось познакомиться. В результате этого знакомства окошко кассира Дома народного творчества перед Теплецовым захлопнулось.

Но открылись другие. Какие — всех сейчас назвать не могу. На некоторое время он исчез из ноля моего зрения. Говорили, что год или два Теплецов трудился в заповеднике: за ним закрепили три сосны, и он считал, сколько с них падает шишек. Потом подвизался в спортивном обществе, позже участвовал в одной научной экспедиции — обрабатывал ее дневники.

Экспедиция раскинула бивуак поблизости от большого северного города. Здесь Теплецов едва не прославился. Он нашел в земле скорлупу. Кандидат наук, которому Теплецов показал эту находку, был в восторге.

— Да знаете ли вы, что это за открытие?! Это яйцо страуса. Значит, раньше на нашем Севере жили страусы. Колоссально! Целую монографию можно написать! Диссертацию!

Но восторги охладил рабочий экспедиции из местных жителей. Он сказал:

— Извините, у меня высшего образования нет. Но кое-что прояснить могу: тут на прошлой неделе массовка была. Вот скорлупа и осталась… Вон еще бутылка лежит. Вы, может, скажете, что страусы коньяк пили?

Опушку леса огласил раскатистый смех Теплецова:

— Ха-ха-ха!

Ха-ха… Вот так и живет Туник, типичный, ярко выраженный тунеядец. Но это не вульгарный бездельник, о которых мы часто говорим и пишем. У Туника имеется трудовая книжка. Туник не примитив. Это создание более сложное.

Недавно я снова был в том городе, где впервые познакомился с ним. И посетил только что открывшийся мемориальный дом-музей писателя Льва Юрьевича.

Лев Юрьевич жил здесь всего одно лето. Причем в ту свою пору, когда не только писать, но и читать еще не умел.

Кто-то подал идею организовать музей. И вот я хожу по нему. Старые книжные шкафы заполнены энциклопедией Брокгауза и Ефрона. На них табличка: «Папа Льва Юрьевича очень любил энциклопедию. Отсюда Лев Юрьевич почерпнул свои первые знания». В углу — пианино шоколадного цвета: «Мама любила музыку. Маленький Лева часто слушал в ее исполнении произведения Баха и Гуно». Около стола деревянная лошадка, на хвосте у нее аккуратная табличка: «Любимая лошадка маленького Левы. Копия».

То есть как это «копия»? А «любимые цветные карандаши» — тоже копия?

Пока я раздумывал, в коридоре послышался смех. Ну конечно же теплецовский! Кто еще так жизнерадостно смеется!

— Здоров! — сказал он мне. — Пришел приобщиться к культурным ценностям?

— Пришел, — сказал я. — Кто только эти ценности создавал?

Теплецов постучал себя в грудь и добавил:

— Работы было — во! Целый месяц бегал по комиссионкам. То пианино, то подсвечники, то сервизы. Понимаешь, тут ничего не было. На пустом месте создали!

И он с нежностью и умилением посмотрел на деревянную лошадку. Потом вскинул руку с часами и стал прощаться:

— Ты извини. Опаздываю. Через полчаса касса закрывается…

 

Без трех двенадцать

Новый год инженер Кривцов должен был встречать у своего знакомого — сотрудника «Консервбанки» Сергея Сергеевича Петрова. Чтобы захватить и часть старого года, было условлено: съезд гостей — в половине одиннадцатого.

Ровно в десять двадцать пять Кривцов сошел с автобуса на остановке «Южная» и раскрыл свою адресно-телефонную книжку.

— Так, так, квартал № 14, дом 4-а, корпус Л, квартира 137.

Кривцов окинул взглядом светящиеся коробки новых пятиэтажных домов и зашагал.

— Гражданка, где здесь 4-а, корпус Л?

— 4-а? Л? — переспросила повстречавшаяся Кривцову старушка. — Вот что направо, то, стало быть, все 4-а, А где Л, не знаю… Азбуку-то уже забыла. А ты небось знаешь, как буквы-то идут. Вот и посчитай.

Кривцов последовал ее совету и стал отсчитывать. Пока он с добросовестностью ученика-пятерочника бубнил: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3…» — словоохотливая старушка продолжала пояснять:

— Район у нас только отстроился. Улицы еще не назвали, дощечек не прибили, дома все одинаковые. Трудно пока. Третьёва дни соседи домработницу себе взяли, а она пошла в магазин, купила то да се, а как вернуться домой, не знает. Два дни пропадала…

— …И, К, Л! — ответил Кривцов. — До свидания! — Через пять минут он нажал кнопку 137-й квартиры. Встретили его очень тепло. По общей атмосфере Кривцов понял, что гости уже всерьез начали провожать старый год.

— Запоздавший! — раздались крики. — Штрафную ему! — Кривцов, как говорится, отвесил поклон, представился, повинуясь воле коллектива, выпил штрафную и сел. Пока ему накладывали салат, он осматривал сидящих. Знакомых не было. Не было и Сергея Сергеевича.

— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил он вдруг, внутренне холодея. — Сергей Сергеевич где?

— Я хозяин, — ответил полный брюнет с усами, — только я не Сергей Сергеевич…

Кривцов уронил вилку на пол.

Несколько секунд все молчали, а потом комната сразу вдруг загудела. Кто-то смеялся, кто-то выкрикивал: «Не на те именины попал!», а одна женщина громко сказала: «А может, он жулик?»

На лестнице Кривцова догнал молодой человек.

— Возьмите ваше шампанское!

Квартал оказался не 14-м, а 13-м.

Но это была не последняя неудача Кривцова. Все точно так же, с небольшими отклонениями, повторилось и в другой квартире 137. Опять бедный инженер пил штрафную, опять его нагоняли на лестнице. Это была квартира 137 дома 4 (без «а»).

Показать «а» Кривцову никто не мог, встречные говорили, что это где-то совсем с другой стороны…

Одинокий человек с бутылкой шампанского в руке бегал по поселку, произнося как заклинание: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л…» Но делал он это зря. В очередной 137-й квартире, где его угощали как бога, а потом благородно вытурили, он узнал, что дома стоят отнюдь не в алфавитном порядке: рядом с корпусом «Б», например, стоит корпус «Ж». Надежда на алфавит рухнула. В голове шумело, и у случайных прохожих Кривцов спрашивал вообще уже нечто несусветное: «Квартал Л, корпус 4-а, дом 14».

Стрелка часов приближалась к двенадцати, и Кривцов решился на последнее — пойти в милицию. Пусть там разъяснят.

Но милиции эта работа оказалась не под силу. Таких заблудившихся, как наш герой, там оказалось очень много. Они стояли в очереди к окошку дежурного и бросали нервные взгляды на циферблат. Кривцов понял, что до двенадцати к Сергею Сергеевичу он не попадет…

Ему стало грустно, но в этот момент чья-то рука мягко легла на его плечо.

— Митя!

Кривцов оглянулся и узнал одного бывшего своего сослуживца, который в свое время немало попортил ему крови. Но так как больше знакомых и родных здесь не имелось, Кривцов обрадовался и этой встрече.

— Петя! — воскликнул он. — Тоже заблудился?

— Митя, у тебя шампанское? Вот здорово! Дежурный шампанское пить разрешил, сейчас стаканы достану. Без трех двенадцать.

Ровно в двенадцать друзья подняли стаканы. Кривцов успокоился, к нему пришло хорошее настроение, и он сказал своему собеседнику:

— Знаешь, а я никогда не думал, что в милиции так уютно… Но у меня дома лучше. Запиши адрес. Поселок Северный, квартал 11, дом 7/8, корпус В, квартира 241. Приходи, гостем будешь…

 

Злодей

С Дмитрием Степановичем Порыжеловым происходило что-то странное. Вроде был нормальный человек и вдруг превратился в злодея.

Началось все с того, что он жестоко обидел своего заместителя Малинкина. Малинкин готовился отметить день рождения, пригласил гостей, жена два дня бегала по рынкам. И вдруг накануне самого празднества Порыжелов отдает приказ: Малинкин должен немедленно вылететь в командировку, самолет — через три часа.

Когда новорожденный узнал эту страшную весть, лицо его так изменилось, что он сразу стал казаться лет на двадцать старше.

— Как же?.. Как же, Дмитрий Степанович?!

— Вот так. Поедешь — и все.

Едва этот разговор окончился, как Порыжелову позвонила жена Малинкина. Супруга заместителя сначала умоляла, потом плакала. Потом снова стала умолять. Но безуспешно ссылалась она на то, что гости уже оповещены, а цыплята замаринованы. Порыжелов был непреклонен.

И Малинкин улетел. От гостей, от цыплят и от подарков. В тот же день Порыжелов очень сильно огорчил еще одного человека — своего старого друга Брынзеватого, который работал в научно-исследовательском институте. Брынзеватый пригласил Порыжелова на защиту своей диссертации: приходи, мол, и выскажись как производственник, ты же знаешь тему моей работы и горячо одобрял ее.

Порыжелов на защите диссертации присутствовал, но, к удивлению и ужасу Брынзеватого, диссертации не одобрил.

Как производственник Порыжелов выступал против, и, хотя говорил весьма сбивчиво, ученый совет пришел в замешательство. Защиту диссертации пришлось отложить.

Брынзеватому сочувственно жали руки и предлагали валидол на сахаре.

Но и Брынзеватый не был последней жертвой Дмитрия Степановича.

Едва Порыжелов вернулся с защиты диссертации в свой главк, как ему позвонил старый школьный товарищ Коля Мишустин:

— Приходи сегодня ко мне. У меня дочка родилась.

Вместо того чтобы выразить горячую радость по поводу рождения дочки, Дмитрий Степанович скептически произнес:

— Так-так… У тебя, значит, дочка? Но ты уверен, что она твоя?

Мишустин был человеком очень ревнивым, и слова насчет того, уверен ли он, заронили в его сердце сомнение. Приглашение он отменил.

То, что делал и как поступал Порыжелов, ни с какой логикой не согласовывалось и напоминало бред.

А это и на самом деле был бред. Все, о чем здесь рассказывалось, Порыжелов увидел во сне.

Он только что проснулся и тихо лежал в постели, размышляя об ужасах прошедшей ночи. Бывают же такие нелепые сны!

Впрочем, такие ли уж нелепые?

В ушах Дмитрия Степановича звучали возбужденные голоса Малинкина, Брынзеватого и Мишустина:

— Дима, у меня день рождения. Приходи. Ты не можешь отказаться. Тяпнем знатно!

— Степаныч, после защиты диссертации у меня сабантуй. Есть «Столичная», ямайский ром и коньяк «Двин».

— Порыжелов, отметим мою дочку! Мы же с тобой на одной парте сидели. Не придешь — всем скажу: сволочь и зазнался. В холодильнике — шесть бутылок. И все ждут тебя.

Дмитрий Степанович повернулся и ощутил тупую, ломящую боль в голове. Отчего же болит голова? Ах, да, вчера он был у одного приятеля, сын которого только что окончил музыкальную школу. Ну, и по этому поводу…

Приятель — хороший, заслуженный человек, обидеть его было нельзя. Порыжелов к нему поехал. Правда, с опозданием. Когда он появился перед пиршественным столом, все гости закричали:

— Штрафную Порыжелову!

Дмитрий Степанович пить не хотел, стопку пригубил и отставил. Но это незамеченным не прошло. Приятель, отец окончившего музыкальную школу, возмутился:

— Брось ты эти штучки, Дима! У нас такая традиция — пить до дна.

И Порыжелов пил. Потом как-то добрался домой.

И после всего этого — такой сон.

Чем его объяснить? Видимо, тем, что у Дмитрия Степановича появилось желание нарушить традиции. Он просто устал от них. Надо же когда-то и трезвым быть!

 

Пузырев (

рассказ ревизора

)

Образ жизни у меня кочевой. Езжу по городам, ревизии провожу. И столько людей разных встречать приходится и говорить с ними, что всех и не упомнишь.

Иду иногда по улице какого-нибудь областного центра, а меня окликают, руку протягивают:

— Здравствуйте!

Здороваюсь, смотрю на собеседника. Лицо вроде знакомое, а вот где видел, не знаю, и по фамилии назвать не могу.

А недавно бродячая судьба снова столкнула меня с Пузыревым. Ну, этого забыть невозможно.

Впервые я пожал ему руку несколько лет назад, когда ревизовал республиканскую базу тары. Если не ясно, уточню: база снабжает разные организации бочками, ящиками, бумажными мешками и всякими прочими емкостями.

Застать на месте ее управляющего было просто невозможно. Мне говорили: «Пузырев в облисполкоме», «Пузырев на сессии», «Пузырев на комиссии».

Я звонил и туда и сюда, но обнаружить этого неуловимого человека не мог нигде.

«Какая странность, — думал я, — с министром легче встретиться, чем с этим хранителем бочек и бумажных мешков!»

Мои раздумья прервал старичок вахтер:

— В исполкоме, вам сказали, наш Виктор Васильевич? А вы прямо туда и ступайте. Он где-нибудь в коридоре на подоконнике сидит, ногами болтает. Любит он там бывать…

Заметив мое недоумение, старичок добавил:

— Идите, идите. А как опознать его, сейчас скажу: высокий такой, с лысинкой, но моложавый. Костюм в полоску.

Приметы оказались точными. Пузырева я нашел на втором этаже. Он сидел на подоконнике и вел тихую беседу с каким-то мужчиной. Судя по тому, что оба непрестанно улыбались, речь шла о приятном и веселом.

— Простите, вы будете Пузырев? — спросил я обладателя полосатого костюма.

— Да, — ответил он, и улыбка мгновенно исчезла с его лица. Оно выражало теперь великую серьезность, даже государственную озабоченность.

Потом я видел Пузырева еще несколько раз, и «секрет подоконника» мне стал ясен. Тарная база страшно тяготила Пузырева. Он жаждал деятельности более широких масштабов. Но поле для нее ему не предоставляли.

Тогда Пузырев решил сам поднять свою личность. Пусть люди думают, что он больше и выше, чем есть на самом деле.

Приходит человек к управляющему базой, а ему конфиденциально, полушепотом сообщают: «Пузырев наверху!» Ага, значит, он там нужен. Значит, «наверху» к нему есть особые дела.

А Пузырев на подоконнике.

Впрочем, это сидение имело и другой плюс для Виктора Васильевича. Составляется, например, в исполкоме какая-нибудь комиссия. Один отказался, другой болен, третий в отъезде. И вдруг кто-то спохватывается:

— Постойте, я сейчас Пузырева видел. Если он не ушел…

Но Виктор Васильевич всегда под рукой.

И вот Пузырев уже «нагружен». И вот на лице его эпическая задумчивость. И он говорит басовито:

— Тут надо, понимаешь, вникнуть…

А потом встречает на улице знакомых и неутешно сокрушается:

— Дыхнуть не дают! Еще в одну комиссию включили…

Обычно спокойный, уравновешенный, Виктор Васильевич терял эти качества в дни, предшествовавшие торжественным заседаниям. Переживал, куда дадут билет. Не дай бог, на балкон. Да и в партере не все ряды устраивают. Дальше пятого ряда — уже позор.

И если Пузыреву вручали билет в шестой, он бледнел и срывающимся голосом говорил, что это интриги, подкоп под авторитет его учреждения…

Не желая быть интриганами, распределители билетов сажали Пузырева в третий ряд, по соседству с руководством.

Особенно огорчили Пузырева перед Восьмым марта: загнали на второй ярус. Но он, конечно, отстоял авторитет учреждения и в конце концов держал в руке пурпурно-глянцевую бумажку с действительно достойным адресом: «Ряд 2, кресло 15, середина». И оказался единственным мужчиной среди женщин, которым в этот день были отведены самые почетные места.

Это, конечно, дало пищу для злых языков. Но потом забылось. И Пузырев по-прежнему находился по соседству с руководством. И на стадионе во время футбола. И на открытии фотовыставки. И даже… на похоронах.

Он стоял скорбный, монументальный, и снежинки тихо таяли на его лысине.

А незнакомые люди легонько толкали друг друга в бок:

— Кто этот, такой солидный, рядом с секретарем?

Словом, Виктор Васильевич умел «показаться», «появляться, где надо», «подать себя».

Это умение и искусство — сказать иногда с некоторой небрежностью:

— Что? Спрашиваете, чем вчера занимался? Да так, писал статью для «Правды». Пристали: напиши да напиши…

При этом он допускал некоторые неточности: «Правда» имелась в виду не центральная, а местная и писал он не по просьбе редакции, а по своей доброй воле, и не сам, а поручил сотруднику, и это была не статья, а опровержение.

Пузырев завоевывал авторитет, а дела на базе шли своим чередом. Ход событий привел в общем к тому, что появилась необходимость в моем приезде. А это — дело неприятное.

Обнаружилась крупная недостача тары. Тару давно пустили налево, но она числилась за начальником склада. А ему на пенсию надо уходить. Что же он передаст своему преемнику? Воздух?

Уговорили одну семнадцатилетнюю девушку этот воздух все же принять. Тебе, мол, до пенсии далеко, а бочки так и будем переписывать с одного года на другой.

Это письмо я такое получил. Приехал, проверил — все, как говорится, соответствует.

А что же с Пузыревым, у которого такое под носом творилось?

Произошло то, что и надо было ожидать: Пузырев лопнул.

 

Метафоры — потом…

Я написал повесть.

Что толкнуло меня на этот рискованный шаг — не помню. Вышло как-то само по себе. Я наблюдал жизнь, а потом наблюдения стали настойчиво проситься на бумагу.

По неопытности думал, что получится не очень большой рассказ, — вышла повесть.

Я показал ее товарищу. Он одобрил мой труд и сделал только одно критическое замечание: более опытные прозаики растягивают такой материал на трилогию.

Но какая там трилогия! Я не рад, что написал повесть.

Рукопись я предложил областному издательству. Предварительно спросил редактора:

— Вам художественная литература нужна?

Он ответил:

— Да. Но смотря какой вопрос вы решаете в своей повести. И смотря где происходит действие.

— Вопрос? — Я несколько растерялся. — Ну, вопрос воспитания… Товарищество, любовь… Место действия — приморский городок.

Товарищество и любовь на редактора впечатления не произвели, но, услышав о приморском городке, он немедленно принял решение:

— Нет. Это не для нас. Не наша область. Отсюда до ближайшего моря знаете сколько? Если будете переделывать, перенесите действие в наш облцентр…

— Но это невозможно. У меня герой тонет в море…

— Пусть тонет в колхозном пруду. Кстати, о прудах: ведь это целая проблема! Вот вы и положите ее в основу… Обрыбление водоемов, мальковое хозяйство! А?

На обрыбление повести я не согласился, и мой собеседник адресовал меня в морское издательство «Приливы и отливы».

Первая фраза, которую я услышал в «Приливах», ободрила меня, от нее повеяло надеждой:

— Раньше у нас была установка печатать только специальную методическую литературу. Теперь есть мнение даже служебные инструкции пропускать, так сказать, через художественную призму. Помните, как это у Пушкина в одном из произведений сказано: «сквозь магический кристалл».

Последние фразы, которые мне сказали в «Приливах» через несколько дней, повергли меня в уныние:

— В вашей повести мало воды. Да-с. Действие в основном происходит на суше. А по методической части вы, конечно, слабы. Эксплуатации сухогрузных судов дальнего каботажа у вас не научишься.

Мне посоветовали обратиться в «Профновости». Редакция художественной литературы этого издательства, как мне сказали, переживала жестокий кризис: профхудлитературы не хватало.

Честно говоря, я не считал свою повесть за профхудлитературу. Но почему бы не издать ее в «Профновостях»? Все герои — люди работающие, не тунеядцы, значит, они члены профессионального союза.

Но я просчитался: есть ярко выраженные члены и не ярко выраженные. Те, которые ярко, с утра до вечера совещаются и проводят разные мероприятия. А у меня мероприятий описано было мало, хотя трудились герои очень славно.

Я попытался создать из них профгруппу, но из этой затеи ничего не вышло. Пришлось капитулировать. И тут меня осенила спасительная идея: кто-то где-то сказал мне, что в повести неплохо получились женские образы.

Через час я уже был в подъезде дома, на котором красовалась монументальная вывеска: «Редакция журнала „Альма-матер“».

Потом я имел разговор со строгой женщиной, не выпускавшей из руки толстого красного карандаша. Постукивая карандашом по столу, она не торопясь произнесла:

— Вы, конечно, не Жорж Санд и не Элиза Ожешко, но написали довольно мило…

— Значит, можно надеяться? — обрадованно спросил я.

— Нет. Это мило, но не для нашего журнала. Для нас это не подходит.

— По какому признаку?

— По признаку пола. У вас среди персонажей очень много мужчин.

Как и все предшествующие редакторы, женщина с красным карандашом дала мне свой совет:

— Самые удачные страницы повести — это где показана стройка. Думаю, что в «Созидатиздате» обеими руками ухватятся за ваше произведение. Они тоже балуются художественной литературой…

В «Созидатиздат» я не пошел. Мне стало ясно, что этого делать не надо, когда я просмотрел в книжном магазине его план-проспект. Среди художественных произведений там значились «роман о том, как построили печь для обжига кирпича» и «повесть о становлении башенного крана».

Я был расстроен. Я был удручен. И в этот тягостный момент меня посетил товарищ. Лицо его сияло, как серебряный рубль последней чеканки.

— Вот! — воскликнул он, вручая мне какую-то книжицу. — Дарю авторский экземпляр!

На обложке книги я прочитал его фамилию. Я инстинктивно потер глаза, и товарищ понял, что я ему не верю.

— Думаешь, если я никогда не брал в руки перо, то и писать не могу? — спросил он. — Предложили написать для издания ОРУДа стихи об уличном движении. Была не была — дай попробую. Это все мой один приятель устроил…

— Какой приятель?

— Неважно. Есть такой литератор. Фамилии его ты никогда не слыхал и, наверное, не услышишь. Он пишет рассказы о кооператорах для «Кооперации Федерации». Потом заключил договор у коммунальников на роман о парикмахерах. Название экзотическое — «Хна и басма»… Постой, постой, ты вроде грустен…

Я рассказал о причинах своей грусти.

— Чудак человек! — хлопнул меня по плечу автор поэмы об уличном движении. — Брось хандрить и включайся в это дело. Ты знаешь, сколько сейчас разных журналов? Порядочное ведомство не считает себя таковым, если у него нет журнала и нет, черт возьми, своих летописцев. Они все жаждут худлитературы. И с авторами не капризничают: для них первым делом — тема, а метафоры — потом. Там знают, что мы не Лермонтовы, не Михаилы Юрьевичи.

Я понял, что я чудак.

 

Знакомые

Была та осенняя пора, когда в меню столовых давно перестали уже писать: «Бефстроганов с молодой картошкой». Картошка постарела.

Двое мужчин заказали шашлыки и сидели на открытой веранде ресторана «Янтарь», время от времени прикладываясь к коньяку.

Остальные столики пустовали. Видимо, из-за того, что бывшие завсегдатаи «Янтаря» перебрались в более теплые места.

Одного из мужчин, полного, лысоватого, звали Петром Захаровичем, другого — тощего и густоволосого — просто Володей. Он был моложе своего собеседника, и тот обращался к нему по-отцовски.

— Так вот, Володя-Володя, — говорил Петр Захарович, — ты никогда не робей, ты свое всегда требуй. Мы с тобой только вот познакомились, а я уже вижу: застенчивый ты, стеснительный. А это ой как в жизни мешает! Вот, к примеру, официантка нас обслуживает… Как она назвалась? Люся? Да. Так вот ты уверен, что эта Люся налила коньяку столько, сколько заказали? А я нет!

Петр Захарович постучал вилкой по столу:

— Люся, подойдите!

Когда официантка подошла к столу, Петр Захарович заказал еще двести граммов.

— Только в другой графинчик, — попросил он.

Люся принесла другой графинчик.

— Теперь, пожалуйста, дайте мне контрольную мензурку.

Переливание показало, что недолива нет.

Оскорбленная Люся укоризненно смотрела на полного, лысоватого посетителя с мензуркой в руке.

— Не стройте, девушка, из себя обиженную, — спокойно сказал Петр Захарович. — Других обвешивают и обсчитывают, а меня — никогда. Я и кондуктора в трамвае проверяю, и кассира в «Гастрономе». А то как же?

Обсчитают за милую душу. Сегодня на копейку, завтра на копейку…

Люся молча отошла к своему столику и стала выписывать счет.

Толстяк повернулся к собеседнику:

— Вот, Володя-Володя, ты никогда не стесняйся. И но доверяй особенно. Вот сейчас нам подадут счет, и я все проверю, все пересчитаю. С ними надо ухо востро…

Люся принесла счет, Петр Захарович достал авторучку и начал производить сложение на бумажной салфетке.

— Ну, вы, Петр Захарович, пока считайте, — сказал Володя, — а я отлучусь на секунду по нужде…

Володя вышел. Через секунду он не пришел, через минуту — тоже. Толстяк ждал его еще минут пятнадцать.

— А вы расплачиваться будете? — спросила Люся. — Я бы вас не торопила, но моя смена кончается.

— Расплачиваться — это сейчас, — ответил Петр Захарович и полез в карман, — это…

Но не договорил. На лице его появилось выражение растерянности и испуга. Толстяк судорожно ощупывал свои карманы.

— Бумажник… Где же мой бумажник?..

— Посмотрите еще раз, — сказала Люся. — Он должен быть там, куда вы его положили.

— Нет, он уже не там… — беспомощно лепетал Петр Захарович. — Неужели этот Володя? Мы только что с ним познакомились… в поезде… и он так себя проявил…

Застенчивый Володя так и не появился.

 

В дороге

От станции до села Глубокое километров двадцать пять.

Это не так уж много, если дорога хорошая.

Но здесь быстро не проедешь.

Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…

Эх, дорога! Сколько колес буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!

Такую дорогу может скрасить только одно — общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь и время быстрей идет.

Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофер «козлика» — светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.

Володя — так он представился Козыреву — не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.

— В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везет…

Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:

— Мое мнение такое: если бы Найденова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.

— Он кем, председателем был?

— Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу — разберемся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное — хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найденова заметили — к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну, это целая история.

— Расскажите, — попросил Козырев.

— Если желаете, — согласился Володя. — А впрочем, нам с вами все равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдет.

Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец он произнес:

— И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал — тоже. Был вроде когда-то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.

Выступает, к примеру, на собрании:

«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И еще каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свеклы? По пятьсот…»

Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причем делал это не без искусства.

— Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.

«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды не напустить рыбы? Это ж так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зер-каль-ный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет — и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!»

Если не остановить Одуванчика, он пойдет дальше. Глазки совсем в щелочки превратятся. А говорит уже почти шепотом.

«И еще кроличьи фермы. Кролики — это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»

Одуванчик так растрогает сам себя — чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.

Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.

Прочтет в книге, как шампиньоны разводить, — загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.

Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.

А у нас девчонка есть одна в селе — Тоська Сметанкина. Она к Одуванчикову все советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чем хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми — дай посмеяться.

«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»

Одуванчиков думает, а потом говорит:

«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»

Много с ним смешного было, с Одуванчиком.

Говорят ему:

«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».

А он отвечает:

«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»

Вот он какой был — верующий!

Или еще. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.

«Валяйте. Случайте. Только без меня».

Стеснялся он этого дела…

В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдет?

Но уж если обязательно надо ехать — в область, допустим, вызывают, — так он к заместителю:

«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».

В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернется — и по нему ничего не заметно. Соберет собрание, начнет вдохновлять.

«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».

Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.

— Без работы, значит, он остался, Певун ваш? — спросил Козырев.

— Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…

— А после него кто был?

— Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, все умел. Собрал как-то правление, говорит:

«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик проект построить. Я думаю, поможем товарищу…»

Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе — «мы»:

«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»

Кто «мы» — неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.

Козырев усмехнулся и спросил:

— Володя, откуда вы все знаете?

— Шофер же я! Как говорится, все время при штабе.

— Нет. Я не про это. Здорово анализ у вас выходит.

— А что? Десятилетку окончил. Сочинения писал. «Базаров, как представитель…» и так далее… Так вот про Самокрутова. Домик ему сгрохали — заглядение. Сейчас детский сад там. А потом Самокрутов следующую цель поставил: «Победу» купить. Опять говорит на правлении:

«Мы тут подумали, и вот есть предложение: „Победу“ приобрести. Соседние колхозы имеют, а наш — нет. И председатель ваш товарищ Самокрутов, стыдно сказать, бог знает чем обходится. Это даже как-то неудобно от населения…»

Неудобно от населения… Такая поговорка у него была.

Если непорядок какой или правление ошибку допустило, Самокрутов возмущается:

«Товарищи, что же вы делаете? Ай-яй-яй! Несолидно. Неудобно от населения».

Он каким-то уполномоченным раньше работал. И с тех пор люди для него не люди, а население.

— Да, грамотный товарищ, — иронически заметил Козырев. — А скажите, Володя, его самого-то критиковали?

— Еще как! Он даже призывал к этому. Идет, бывало, собрание, кроют его в хвост и в гриву. А Самокрутов сидит и улыбается. Потом с заключительным словом выступит и заявит:

«Слабо у нас, товарищи, собрание прошло. Критика, конечно, была, но мало. Недостатков больше. Кое-чего мы еще не добились. А почему, я вас спрошу? В силу слабости. Значит, острее надо критиковать, резче. И меня не жалейте, и других!»

А что его «не жалеть»? С него как с гуся вода. Ему в детстве еще, наверно, прививку от критики сделали. Его хоть собака укуси — ничего не будет.

«Козлик» миновал березовый лес и ехал теперь полем. Около дороги Козырев увидел прибитый к двум столбам фанерный щит с расплывшейся от дождей надписью: «Сдадим но 100 цент. — будет выше процент!»

Что сдавать «по 100 цент.», сказано не было. Но местные жители, видимо, понимали.

— Вы на плакат засмотрелись? — спросил Володя и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Наследство Печенкина, последнего нашего председателя. Никогда не приходилось его видеть? Высокий, поджарый, быстрый. На физкультурника похож.

Одуванчиков много курил, Самокрутов выпивал. Даже домашним коньячком «три свеклочки» не брезгал. А Печенкин — ни папиросы в зубы, ни рюмки в руку. И развлечений себе никаких не позволял. Все о наградах думал. И чтобы о нем писали везде.

Пришел и моментально колхоз вытянул. Сразу производительность труда в три раза увеличилась. Это если по отчетам судить…

Одуванчиков только мечтал, планировал. А Печенкин — человек дела. Ему ничего не стоит карпа зеркального в пруду развести. Да хоть моржей! Была бы пишущая машинка. А рапорт он одним пальцем сам отстукает. Вот любил рапортовать!

А в районе тоже люди имелись, которые все его рапорты за чистую монету принимали.

Да еще сами звонили: «Ну как там у вас в Глубоком? Дайте цифры».

Найденов когда был, генерал, тот с утра в правлении никогда не показывался. Знал: придешь в правление — там и застрянешь. Телефон одолеет. И райком звонит, и исполком, и заготовителе и сельхозотдел, и инспектор статистического управления. Каких сводок только не требуют! Выспятся за ночь и такую трель поднимут!

Найденов в поле убегал от телефона, а Печенкин — наоборот. G полседьмого — у аппарата. И если не звонят, скучает даже. Тоска его одолевает. Кому бы, черт возьми, доложиться?!

— Ну, а как же он концы с концами сводил? — спросил Козырев. — Документация, например…

— Документы — это очень просто. Кооперация выдаст. С яйцами знаете что Печенкин сделал? Засадил целый клин тюльпанами. Тюльпаны — на рынок. В городе их из рук рвут и цены не спрашивают.

Получил Печенкин деньги за цветочки, а в кооперации оформил — вроде яйца сдал. Получилась глазунья из тюльпанов. А Печенкин в передовых, и портрет в газете.

Около дороги Козырев снова увидел фанерный щит на двух столбах. Надпись настолько расплылась, что разобрать уже ничего нельзя было. Уцелела только коровья голова, срисованная с этикетки мясных консервов.

— Володя, вы мне про плакаты не рассказали, — напомнил Козырев.

— А, да-да! Это Печенкин изобретал. Если кто из района приезжал, чтобы видел: тут борются! На других дорогах вы таких щитов не приметите. Только на этой. Которая от станции.

А вот дальше мы под аркой проедем. В начале села. Печенкин построил ее, чтобы транспаранты вешать. «Добро пожаловать!» Как в доме отдыха.

Но самое главное — «часы». Что это такое, сейчас расскажу.

Перед самым правлением соорудил Печенкин что-то вроде забора. И к нему прибиты цветные циферблаты из фанеры, со стрелками. А стрелки должны показывать, насколько выполнены обязательства к сему дню.

Этих «часов», как колхозники их называли, было штук восемь или десять. Один циферблат — пшеница, второй — кукуруза, третий — мясо. В общем, по всем видам продукции.

Сидит Печенкин в правлении, смотрит из окошка на циферблаты. Лицо грустное. Потом выбежит, подтолкнет вперед какую-нибудь стрелочку. И опять в окошко глядит. Уже улыбается. Легче стало.

В общем, мастер он был на выдумку. Ему бы в театре режиссером работать.

Разговаривает с членами правления — и вдруг шлеп рукой по столу: мысль пришла.

«Товарищи, говорит, что-то мы давненько ни с какой инициативой не выступали. Начинание бы, что ли, какое придумать? Ну, например: за образцовую чистоту в курятниках. Впрочем, нет. Мелковато. Покрупнее надо…»

Тут уж Печенкин голову ломал — не жалел. Так и мерещилось ему: выходит газета, а в ней жирными буквами — «Новая инициатива глубоковцев».

Наши сельчане вскоре действительно проявили инициативу. Для Печенкина неожиданную. Написали письмо о том, что втирать очки и показухой заниматься — дело некрасивое. Словом, не дождался награды наш председатель.

Невдалеке показалось Глубокое. На фоне домов и деревьев четко выступала белая арка…

Дорога стала прямой, ровной. У ее обочин, как кусочки стекла, блестели на солнце маленькие дождевые лужицы.

Разговор затих.

Потом Володя спросил пассажира:

— А вы надолго сюда?

Козырев ответил:

— Думаю, да. Если, конечно, сельчане ваши того захотят.

— Да никак вы кандидат в председатели! — удивленно воскликнул Володя. — А я думал, из области представитель. Мне приметы его описали, все совпадает. «Встретишь, сказали, на станции мужчину лет тридцати, брюнет, на костюме синий значок ромбиком…» Значит, вы и есть? А я-то рассказываю, рассказываю… Пусть, мол, в области знают, как в Глубоком дела идут.

Козырев рассмеялся:

— Спасибо, Володя, за рассказ. Будем считать, что первое собрание состоялось.

 

Два рассказа на одну тему

1. Дядя Миша и другие

Алексей Девяткин получил новую квартиру.

Еще совеем недавно он бегал в жилотдел, ждал ордера и думал: «Вот въеду, и тогда начнется нормальная, спокойная жизнь».

Так мечтает всякий, кто готовится переменить адрес.

Но обычно эти радужные мечты жестоко рушатся. Какая уж там спокойная жизнь! Новое семейное гнездо надо оборудовать, а это связано с многочисленными заботами.

Все начинается с замка. Замок в двери поставлен, конечно, весьма стандартный. Ключ от него подходит ко всем двумстам квартирам.

Нет, новосел не боится, что его ограбят. Грабить у него в общем нечего. Новосел приезжает налегке. Но он просто не уверен, что жилотдел не выдаст на его квартиру ордер еще кому-нибудь. Вернешься с работы и встретишь у себя дома второго такого же полноправного хозяина, как и ты.

Огорчение доставляет не только замок. Новосел трогает батарею центрального отопления, но она почему-то бездушно холодна. В охлаждении комнаты ей активно помогает балконная дверь, которая упрямо не хочет прикрываться.

Потом следует еще несколько открытий: труба под унитазом, конечно, протекает; есть встроенный шкаф, но полки в нем, естественно, отсутствуют; паркетный пол несколько шероховат, а плитки паркета, когда по ним идешь, утапливаются, как клавиши рояля.

Алексей Девяткин был озабочен: как все это исправить, где найти мастеров?

В это время кто-то позвонил. Девяткин открыл дверь и увидел молодого человека с молотком, дрелью и другими инструментами.

— Вам не нужно поставить новый замок? — спросил молодой человек.

— Да, да! — просиял Девяткин. — Как вы кстати!

Молодой человек работал полчаса, потом несколько раз щелкнул новым замком, сказал «готово» и собрал инструменты.

— Сколько я вам должен? — спросил Девяткин.

— Ничего, ровным счетом ничего, — ответил молодой человек. — Живите счастливо.

И ушел.

Потом появились двое мужчин. Поздоровавшись, они озабоченно спросили:

— С батареями, трубами все в порядке?

— Нет, не все, — признался Девяткин. — Батареи не греют, и под унитазом течет.

— Это мы в два счета устраним, — пообещали мастера.

И действительно устранили.

— Сколько вам за работу?

— Ничего. Мы хотим, чтобы вы жили и радовались. Желаем вам успеха.

Специалисты по трубам пожали Девяткину руку и ушли.

Едва Девяткин успел закрыть за ними дверь, как снова раздался звонок. Невысокий старикашка в спецовке предложил свои услуги по части исправления окон и дверей. За работу он тоже ничего не взял.

Квартира приобретала хороший, нормальный вид: уже нигде не дуло, ничего не протекало, и даже шероховатости паркета были ликвидированы.

Девяткин ходил по квартире и рассуждал о том, что строители стали молодцами: приходят к новоселам и устраняют свои недоделки, чтобы людям жилось удобно, уютно.

Но вот опять звонок.

На пороге юноша в форме ремесленника:

— Вам ничего починить не надо? — спрашивает юноша. — Краны водопровода исправны?

— Все исправно, чинить ничего не надо.

Юноша разочарованно топчется на месте.

— А почему вам так хочется что-нибудь починить? — спрашивает Девяткин.

— А до тому самому, почему у вас были и дядя Миша и Сергей Иванович. Это жильцы нашего дома, тоже только въехали. А дядя Миша — мой сосед. Я выхожу на кухню, а он рассказывает отцу: «В пятой секции знаешь кто поселился? Алексей Девяткин — центр нападения „Магнето“»! Как я узнал эту новость, так хвать инструменты и говорю жене: «Пошел знакомиться. Тем более что в его квартире окна тоже, наверное, не закрываются. А я всегда болел за „Магнето“».

2. Мелкий ремонт

В ванной испортилась газовая колонка. Ольга Петровна, наша соседка, позвала слесаря. Слесарь долго гремел молотком, потом вышел и, утирая пот со лба, сказал:

— Тут целая авария могла случиться. Еле-еле исправил… Работа была серьезная…

Ольга Петровна поняла намек и дала слесарю рубль «на чай». Пока он собирал инструмент, она вошла в ванную и увидела, что штукатурка около трубы обрушена.

— Что же делать! — воскликнула она. — Если стены не оштукатурены, мне не разрешат газ зажигать. Придет пожарный и оштрафует.

— Оштрафует, — подтвердил слесарь. — А не проверить, как идет труба, я не мог… Но дело поправимое. Если хотите, сейчас пришлю мастера… штукатура-маляра.

«Штукатур-маляр» ждать себя не заставил. Он залепил дранку глиной и начал красить стену какой-то грязно-желто-бурой краской. Поскольку колер ее не совпадал с цветом других стен, решили окрасить всю ванную. Когда работа была почти окончена, в ванной погас свет: маляр трудился, видимо, так старательно, что оборвал проводку.

— Это ничего, — утешил он Ольгу Петровну, — если хотите, я могу позвать монтера…

Дойдя до дверей, он остановился:

— Хозяйка, а у меня сегодня выходной… Я у вас работал так, вообще… из уважения…

Пришлось Ольге Петровне снова раскрывать свой кошелек.

Через пять минут пришел монтер. Он чиркнул несколько спичек и озабоченно заметил:

— А проводочка-то у вас старая… Надо менять…

Сменили. Ольга Петровна была рада, что ремонтная эпопея наконец завершилась.

Умыв руки на кухне, монтер, как бы между прочим сказал:

— Если я там где свежую краску повредил, так вы можете позвать маляра подправить…

Ольга Петровна промолчала.

— Но это дело хозяйское, — продолжал монтер. — А что до меня касается, я дело сделал. Довольны будете. Только учтите: провод был мой, а не домоуправленческий…

Получив за провод, монтер ушел.

Ольга Петровна вымыла пол после ремонта и пошла во двор за дочкой. У сарая на бревне сидели слесарь, штукатур-маляр, монтер и стекольщик. Увлеченные своей беседой и разгоряченные «чаем», они не заметили, как женщина прошла мимо них.

— Мы должны всегда друг другу способствовать, — донесся до нее голос штукатура-маляра. — Жаль только, что стекольщик сегодня без работы остался…

 

Перспективный человек

Ровно в 9.00 Павел Михайлович Желобков переступил порог своего кабинета.

Сделав несколько шагов, он энергично бросил на стол портфель, потом скинул пиджак, повесил его на спинку кресла и распахнул окно. Его настроение было деловым и рабочим.

Как всегда, начиная служебный день, Желобков перевернул листок календаря.

Предстоящие восемь часов обещали быть напряженными: белое поле календарной странички ниже времени восхода Солнца и обозначения фазы Луны пестрело множеством пометок. Около одной из них стоял жирный восклицательный знак: «С. отв. газ.», что означало: составить ответ редакции областной газеты. Ответ на критическую статью о плохой работе учреждения, возглавляемого П. М. Желобковым.

Павел Михайлович начал писать его еще вчера, но успел сочинить лишь первую фразу: «Уважаемый товарищ редактор…» Дальнейшей работе над ответом помешал неожиданный визит одного просителя, слезно умолявшего Павла Михайловича посодействовать ему в получении садового участка.

Заниматься садами в обязанности Желобкова не входило. Но проситель не был обыкновенным, рядовым: перед Павлом Михайловичем сидел бывший товарищ по институту, который в свое время из духа солидарности безвозмездно вычертил половину желобковского дипломного проекта.

Отказаться помочь ему было как-то неудобно.

— Ладно, поговорю кое с кем, — сказал Желобков.

Разговор «кое с кем» согласно пометке на календаре был назначен на сегодня. Но Павел Михайлович решил не торопиться: прежде надо ответить газете, тянуть нельзя, рискованно.

Желобков попробовал перо, снял с него волосок и для начала фразу «Уважаемый товарищ редактор…» подчеркнул.

В это время секретарь доложила, что к Павлу Михайловичу просится на прием женщина, назвавшаяся Изольдой Герасимовной.

— Гм-гм, — мрачно промычал Павел Михайлович. — Зовите, пропустите.

Но нетерпеливая дама уже раскрыла дверь.

— А-а-а, Палмихал! — пропела она нежно, томно и немножко в нос. — Как я рада видеть вас! Видеть, так сказать, в новом качестве. К сожалению, я не могла вас поздравить своевременно. Только вчера случайно узнала, что вы вот уже полгода на этом ответственном посту, в этом милом кабинете.

Изольда Герасимовна кокетливо рассмеялась. Таким беспричинным смехом некоторые женщины обычно заполняют паузу в разговоре, обдумывая, что сказать дальше, и вместе с тем не желая уступить инициативу своему собеседнику.

В намерения Изольды Герасимовны входило, видимо, прежде всего создать обстановку непринужденного разговора, дать ему определенную настройку, а для этого нужно было говорить, говорить, говорить…

— Ах, Палмихал, а мы на днях дома вспоминали вас. Спорили, на кого вы похожи. Я сказала, что на молодого Лемешева. Ваша жена правильно делает, что едет на курорт всегда вместе со своим мужем. Такого видного мужчину одного отпускать опасно… А хорошо мы тогда отдыхали в «Крымском приморье»! Такая природа! Этот потухший вулкан Карадаг… Эти камешки, которые, помните, мы тогда собирали: сердолики, халцедоны, агаты…

— Да-да, — рассеянно согласился Желобков. — Сердолики… хлородонты… карадаги…

— Но теперь, Палмихал, чтобы поехать в «Крымское приморье» или еще куда, в моей помощи в смысле доставания путевок вы уже не нуждаетесь… У вас такой пост! Я так рада, так рада! Я всегда говорила, что Желобков перспективный человек.

Изольда Герасимовна снова рассмеялась, собираясь о мыслями.

— А я, наверно, постарела, Палмихал, за этот год, что мы не виделись… Возраст. У меня сыну Вениамину уже семнадцать лет. Веник оканчивает школу и хочет быть геологом. Его так увлекли эти сердолики, халцедоны! Поэзия камня, так сказать…

— Эге, угу, поэзия, — мрачно согласился Желобков, смутно догадываясь, к чему идет дело.

— Но в институт сейчас сразу после школы не принимают. Надо работать где-то два года. Я вся избегалась и никакого места для Веника не нашла. Не в дворники же ему идти — подметать! Устройте его куда-нибудь, Палмихал… Он способный мальчик, умеет даже на машинке печатать. И какой-то радиоприемник собирал или разбирал. Найдите ему работу. Я верю и знаю, что вы все можете…

Последние слова заставили Павла Михайловича довольно улыбнуться.

— Я расцениваю эту улыбку как обещание, — быстро отреагировала Изольда Герасимовна. — А то вы такой строгий, официальный. Но в вашем положении другим быть нельзя… Так мне когда позвонить?

После того как Желобков сделал на календаре пометку: «Из. Гер. Вен.», посетительница торжественно пожала ему руку.

— Привет супруге.

«Уважаемый товарищ редактор… — прочитал Желобков и добавил: — С Вашей критикой…»

Однако перо снова пришлось отложить. За дверью послышался шум. Секретарь спорила с каким-то мужчиной:

— А я вам еще раз говорю — товарищ Желобков занят!

— Нет, вы скажите ему, и он меня сейчас же примет! — гудел возбужденный бас.

Долго теряться в догадках над тем, кому он принадлежит, Желобкову не пришлось: исчерпав все словесные средства, посетитель прибегнул к своему физическому превосходству и стоял уже на пороге.

Глаза его беспокойно бегали, на красном лице выступил пот.

Хотя мужчина и не был похож сам на себя, Желобков сразу же узнал в нем бывшего соседа по даче.

— Ты извини, Михалыч, я на минутку. Ни за что бы не пришел, но неотложное дело. Эх, черт, правильно я тогда поступил, что отдал тебе свою очередь на машину! С женой развожусь, уезжаю…

— Что такое? С Анной Викентьевной? Как это случилось?

— А, — махнул рукой пришедший, — ну ее! Долго рассказывать — время отнимать. Словом, я уезжаю очень скоро, а объявление о разводе дадут бог знает когда… Слушай, поговори с Калашниковым, пусть побыстрей напечатают… Иначе я сгорю. Ну, прошу, умоляю. Что тебе стоит? Неудобно по телефону — заверни к нему по дороге. Машину уже сам водишь?..

После ухода бывшего дачного соседа Желобков закрыл дверь на ключ, и вторая фраза была дописана: «С Вашей критикой мы согласны». Появились даже первые слова следующей: «Обсудив статью…» Но пришлось снять трубку телефона.

Звонила Тамара, жена:

— Паня, сегодня к тебе придет мой парикмахер. Ты прими его…

— Томочка, я по горло занят! И потом, вообще, почему я обязан его принимать?

— А разве он обязан ходить ко мне на дом причесывать? Нет-нет, если ты хочешь, чтобы твоя жена была красивой, ты сделаешь это.

Желобков нервно ерзал в кресле, но сказать, что он не желает своей супруге красивой внешности, не мог. Это было бы неискренне…

— Ну как, был у тебя мой чародей прически? — спросила Тамара вечером за семейным столом.

— Был! — раздраженно ответил муж. — Но я, черт возьми, не понимаю одного: почему я должен заниматься ремонтом санузлов в доме этого цирюльника?

— Милый, ты становишься нервным и к тому же черствым. Это замечаю не только я, но и знакомые и родственники.

— Родственники? Ха-ха! Ох эти родственники! Откуда их взялось так много за последнее время? Кто такая, например, эта рыжая дама? Как ее, Зинаида?..

— Зинаида Потаповна. Она, значит, так, э-э-э… мать мужа дочери дяди твоей жены… Моего то есть дяди.

— Тьфу! — Сама еле разобралась. — Павел Михайлович рассмеялся мелким, нервным смехом.

— Зря смеешься… Это очень милая, добрая женщина. К тому же мы кое-чем ей обязаны.

— Обязаны! — повторил Павел Михайлович, подражая голосу жены. — Каждый считает, что я должен ему что-то сделать, устроить. Как будто без этого жить нельзя! А не сделаешь — уже говорят: зазнался, задрал нос и прочее. Ох, нахалы! А эта Зинаида Потаповна обнаглела до того, что сегодня прислала какую-то девицу с запиской от себя. Из-за нее я так и не закончил ответа газете, а ответ важный, и доверить его я никому не могу. — Павел Михайлович извлек из кармана пиджака скомканный листок бумаги. — На, посмотри, что я сотворил сегодня за целый день!

— «Уважаемый… критикой согласны, — читала жена. — Обсудив… мы пришли к выводу…» — Она подняла глаза на мужа. — И все, Паня? А вывода нет?

— Пока нет. Продолжение, как говорится, следует. И убей — не знаю, что писать! Оправдываться? Малоубедительно. Пожалуй, еще раз ударят. Признаваться? Э-хе-хе! А они требуют ответа!

— Ударят? Требуют? Какие страшные слова! — иронически сказала жена. — А ты, Паня, сделай так, чтобы этого не было…

— То есть? — нетерпеливо спросил Павел Михайлович.

Но жена выдерживала паузу, обдумывая что-то.

Потом она бросила в пепельницу бумажный шарик с ответом.

— Вообще, ты зря занимался весь день этой работой… Поезжай к Стрижевскому, с которым мы вместе были в «Крымском приморье». Он тебя хорошо знает: слава богу, каждый вечер в преферанс дулись. Ты же его и играть научил…

— А что Стрижевский? Общество охотников? Какое он имеет отношение?

— Прямое. Тот, кому ты адресуешь эти пламенные строки, — жена указала на бумажный шарик в пепельнице, — всегда ездит на охоту со Стрижевским. Они и домами близки.

— Ну, и Стрижевский должен сказать, что…

— Ничего он не должен сказать. Эх ты, тактик! Он должен позвать нас в гости, когда у него будет твой «уважаемый». А ты с ним уж объяснишься сам, в теплой, непринужденной обстановке. Ясно?

По мере того как жена развертывала свой план, лицо Павла Михайловича просветлялось, бледность исчезала, возгорался румянец.

— Ты, Томик, молодец! Где телефон Стрижевского?

 

Просто любовь

Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И все-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать ее сердце.

Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.

Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома — о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы — это только предлог.

Галантные юноши заранее занимают для нее место в аудитории. Причем оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчеркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.

Словом, ее уважают. Ее любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдает. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.

Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.

Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани — обычных, умеренных поклонников, еще не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.

После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор — налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.

Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.

Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.

И вот видим мы: идет по улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, — Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шел уже рядом.

У троллейбусной остановки он сказал:

— Вам на десятый? И мне тоже…

Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.

Друзья не могли скрыть своего любопытства:

— Где ты пропадал?

— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…

Влюбился он горячо.

Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятерочниках.

Но рисованием он занимался не так уже много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в четких, уверенных штрихах увидели Аню — ее умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную прическу. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…

Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днем, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и все скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Еще одно, последнее сказанье…»

Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершенно иначе — вроде даже и рука не Виктора, а кого-то другого: буковка к буковке, прямо как по косой линеечке выведено.

И мы догадались: Аня уже две недели больна, и это для нее изготавливает Соседкин свое учебное пособие.

А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошел ее провожать.

Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручьями и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.

Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это — «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счет, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помешать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.

Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и все из университета. Виктора это раздражало, тем более что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и не успел сказать то, что хотел.

Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:

— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, наверно, еще и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Федора Эмина.

Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.

— Федор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырех были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…

— А названия романов помните? — спросила Аня, приятно удивленная бойкостью, с которой начал Виктор.

— «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», — выпалил Виктор.

Для Ани, знавшей Виктора как студента не очень прилежного, столь точная осведомленность ее собеседника была явно неожиданной. Дальше она ставила вопросы все более узкие и частные. Это была скорее уже викторина, чем повторение пройденного. Но Виктор в ней не потерял ни одного очка. Еще бы! Он все запомнил, переписывая конспекты для Ани. А кроме того, дабы возвыситься в ее глазах, он дни и ночи сидел за книгами.

Когда Виктор и Аня проходили парком, ему очень хотелось свернуть в какую-нибудь безлюдную аллею, но Аня по неведомым причинам не желала сворачивать с центральной. А здесь царило оживление. И все скамейки были заняты бабушками, пришедшими прогуливать своих внучат.

Выйдя из парка, Аня поспешно сказала:

— Пока. До свидания. Я тороплюсь. Меня ждут. Не провожайте.

…Сессию Виктор сдал успешно. В его зачетной книжке красовались такие радужные отметки, с какими образ Виктора в представлении сокурсников абсолютно никак не вязался. Друзья горячо поздравляли его, но Виктор был мрачен: во время последнего свидания, когда он попытался излить свои чувства, Аня сказала ему, что между ними кроме отношений чисто товарищеских иных быть не может.

Виктор очень переживал. Видя это, подруги Ани корили ее: мол, незачем кружить голову молодому человеку, если он тебе в общем не нравится. А одна даже заявила:

— И вообще, Анька, тебе нужно по-другому держать себя. Ты готова кокетничать хоть с телеграфным столбом…

— А я не замечаю, что кокетничаю, — ответила Аня. — Просто я такая, как есть… А потом у вас удивительно странные представления об отношениях между мужчинами и женщинами. Вы тут же все перекладываете на любовь. А почему мы, например, с Виктором не можем быть просто друзьями?

Теперь после лекций Виктор снова шел налево, к метро. А направо зачастил Жора Порецкий. Жора — парень на факультете известный. Круглый отличник, стипендиат. Внешне он, правда, выглядит не очень: слишком худощавый, даже немного хилый, частенько болеет. Но вид у него всегда веселый. Жора просто остроумный человек. За два часа один делает весь раздел сатиры и юмора в стенной газете. У него на любой случай жизни что-то припасено, если не в голове, то в блокноте, где вперемежку с номерами телефонов друзей записаны всякие шутки и каламбуры. Когда хочется посмеяться, ребята всегда толкутся около Порецкого.

Кроме остроумия, Жора обладает еще одним, более редким, качеством — он умеет быть внимательным, предупредительным. И вряд ли кто сравнится с ним в искусстве ухаживать за девушками. А это искусство девушки ой как ценят! И не только девушки. Недавно в автобусе я вдруг случайно оказался свидетелем такого разговора. Одна женщина говорит другой:

— Если бы мой муж был всегда догадлив, если бы, идя рядом со мной, не заставлял меня нести сумку, знал бы, что для жены купить нужно, — честное слово, я согласилась бы на то, чтобы он вдвое меньше зарабатывал…

Жоре такие упреки не угрожали, хотя и он, конечно, имел свои недостатки, — но уже в другой области. От одного из них Аня вылечила его моментально.

Порецкий очень крикливо одевался и прическу носил какую-то немыслимую. Нельзя сказать, чтобы он был стилягой, но что-то вроде того у него имелось.

Однажды Аня сказала ему:

— Слушай, что ты волосы носишь такие длинные? Ну прямо дьякон. А костюм на тебе такой пестрый, что у всех встречных зрачки от удивления расширяются…

Утром Порецкий явился на лекции аккуратно подстриженным, в простом, скромном костюме. И усики сбрил, хотя в отношении их специальных замечаний Аней сделано не было.

Жора не являлся таким глубоким лириком, как Виктор. Но он тоже души не чаял в этой живой голубоглазой девушке. И мог часами простаивать у Аниного дома, ожидая, когда она выйдет.

— Аня, вы сегодня обещали пойти со мною на танцы…

— Обещала? — наивно удивлялась Аня. — Ах, да, да! Но это же шутя. Я вовсе не хотела. Поедемте лучше на стадион. Там сегодня наши в волейбол играют.

И они отправлялись на стадион. Там Аня сразу выходила на волейбольную площадку. А Жора со скучающим видом сидел на скамеечке или бегал за ушедшим в аут мячом.

Играющие не пропускали случая, чтобы не поиздеваться над Порецким:

— Что-то, Аня, ваш кавалер сумрачный какой сидит? Это оттого, что он не занимается спортом. Пусть выходит к сетке, у нас одного как раз не хватает.

И Жоре, чтобы пресечь эти насмешки, не оставалось ничего другого, как, бросив на скамейку свой пиджак и сняв галстук, включиться в игру.

Один закадычный друг Порецкого спросил его между прочим:

— Ну как, Жора, везет тебе в любви?

— Да, — туманно ответил Порецкий. — Всё руки отшлепал… А впрочем, тренер сказал мне, что через месяц-два поставит в основной состав…

Этот разговор, происходивший в общежитии, не без тайной радости услышал Костя Жохов, еще один из Аниных поклонников. В душе он всегда ревновал Зябликову к Порецкому и считал его своим главным соперником. А когда в сердце вспыхивает искра ревности, то поводов, чтобы она разгорелась еще ярче, всегда хоть отбавляй. Почему Аня чаще всего садится на лекции рядом с Жориком? По какой причине остается с ним оформлять стенгазету, хотя она и не член редколлегии? С какой стати Аня вдруг купила специально для Порецкого «Записные книжки» Ильфа?

И еще одно мучило Жохова — сознание собственного несовершенства.

В мае студенты нашего факультета решили провести воскресенье в путешествии на пароходе. Организацию массовки поручили Ане Зябликовой и Косте Жохову. Костя с энтузиазмом принял это поручение. Вместе с Аней они отправились на речной вокзал.

Не было прохожего, который не обратил бы восхищенного взгляда на Костину спутницу. А Жохов шел довольный, счастливый: Аня разрешила взять ее под руку. Косте безумно хотелось говорить, но он не знал, с чего лучше начать. Все, что приходило в голову, казалось неподходящим для такого торжественного момента. Наконец с его языка как-то сама собой сорвалась первая фраза:

— Чудная сегодня погода, вообще!..

— Очень хорошая, — согласилась Аня.

— Я, понимаете, люблю в свободное время всегда быть на реке. На воде вырос, так сказать.

— А это правда, Костя, что вас недавно наградили медалью «За спасение утопающих»?

— Вообще да. Девять человек из воды вытащил… Каждое лето, значит, устраиваюсь на спасательную станцию. Это, так сказать, и отдых и работа. А кроме того, у меня, вообще, первый разряд по плаванию… Вот.

Аня вдруг сдвинула бровки и попыталась принять строгий, серьезный вид. Именно попыталась, потому что серьезным ее лицо просто не могло быть. На нем постоянно играла улыбка. Даже во сне Аня Зябликова, наверное, улыбалась.

— Костя, как вы не следите за своей речью! У вас что ни слово, то «вообще», «так сказать», «значит», «вот», «понимаешь». И еще я слышала от вас… Как это вы говорите, когда твердо обещаете что-нибудь сделать? Ага! Вспомнила: «заметано», «железно»!

Костя побагровел от стыда. Чтобы выйти из неловкого положения, он попытался оправдаться, но вышло еще хуже:

— Я, вообще, и сам не люблю этих навязчивых слов…

Потом он всю дорогу твердо держал предательский язык за зубами. Да и о чем можно было говорить? И хорошая погода, и массовка, и пароход, и разные студенческие дела — все исчезло из его головы. Осталось только одно: мысль о том, как ему снова завоевать Анино расположение. А оно казалось безнадежно потерянным. «Что бы такое сделать? Чем бы отличиться? — С горя вздохнул даже: — Эх, если бы сейчас кто-нибудь тонул!.. Я бы немедленно спас…» Но тонуть никто не хотел. Тонул сам Костя…

В тот же день Жохов при свидетелях заключил со своим другом Олесем Зозулей договор: если он, Костя, не избавится от проклятых навязчивых слов, то за каждое прорвавшееся Зозуля берет с него три копейки.

Больной и не подозревал, как тяжело будет лечить недуг. И не только морально: к вечеру карманы Зозули уже раздувались от мелочи.

Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трехкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трехкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно — для телефона. А тут…»

— Это у нас такая игра, вообще… — пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.

Мелочь снова быстро перекочевывала в карман строгого Зозули.

Роковые последствия договора, заключенного с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешел с «Беломора» на «гвоздики».

Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.

— Ничего не случится. Пусть он несет материальную ответственность за свои слова.

— Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.

Если Косте приходилось слышать такие разговоры, он немедленно их пресекал, говоря, что Зозуля — настоящий товарищ. А сам с упорством Демосфена продолжал работать над исправлением недостатков своей речи.

И результаты сказались довольно быстро: продавщица газированной водой все реже и реже видела Костю. А однокурсники радовались тому, что в столовой он опять начал брать второе блюдо.

Как к самому серьезному экзамену готовился Костя к встрече с Аней. Нет, он не терял надежды завоевать ее любовь. Но встреча эта так и не состоялась.

Наступил июнь, началась сессия, а потом студенты разъехались на каникулы. Соседкин и Порецкий на полтора месяца стали целинниками. Жохов без конца участвовал в соревнованиях по плаванию. Аня получила приглашение поехать в далекую экспедицию по составлению диалектологических карт.

А в сентябре, когда все снова собрались в университете, нас ожидала ошеломляющая весть: Зябликова выходит замуж. И за кого? За Сережу Зайца с биолого-почвенного. Как будто на нашем факультете ребят хороших нет! Чем Сережка лучше Виктора, Жоры или Кости? Парень ничем вовсе не выделяющийся. И портрета Аниного не нарисует. И ухаживать вроде не очень умеет. И учится средненько. И остроумием не обладает. И медали «За спасение утопающих» у него нет. Внешность? Нет, не очень примечательная. А что касается Ернеста и Дорвары, то о них он абсолютно никакого понятия не имеет. И Мирамонд для него — тоже темное пятно.

И что она в этом Зайце особенного нашла? Но, значит, все-таки что-то нашла, что-то такое в нем есть.

Трудно, очень трудно понять сердце женщины!

И когда мы говорили об этом, нас удивляло еще одно обстоятельство. Как же так все быстро и неожиданно получилось? Но потом узнали, что Аня с Сережей была знакома давно: они еще в школе вместе учились, за одной партой сидели.

Подруги Зябликовой, из тех, кто любит порой порассуждать о поступках других, потому что своими бедноваты, возмущались:

— Если так, то к чему ей надо было увлекать Соседкина, Порецкого или Жохова? Что за странные романы?

А им резонно отвечали:

— Никаких романов Аня и не начинала. У нее были с этими ребятами просто обыкновенные дружеские отношения. А разве она виновата, что в нее влюбляются? И ничего плохого она вовсе не сделала. Наоборот, посмотрите: Соседкин стал чуть ли не самым лучшим студентом на курсе, да еще и премию на выставке графики получил за Анин портрет; Порецкий бросил стиляжничать, включился в ряды спортсменов, в университетской сборной играет и на здоровье не жалуется, Жохов теперь может с кем хочешь соревноваться не только в плавании, но и в красноречии, и никогда не придется краснеть ему перед девушками за свой язык. Слышали, как он на последнем собрании выступал? Оратор! Цицерон! И если уж ему Аню заговорить не удалось, то другой он обязательно понравится.

Словом, и Соседкина, и Порецкого, и Жохова — всех троих не узнать!

 

По азимуту

Лето было в разгаре.

Москвичи уже давно отреклись от супов и перешли на окрошку.

Мимо очередей, стоявших за квасом, проезжали колонны автобусов с флажками, звучали горны: пионеры ехали в лагеря.

К платформам московских вокзалов подходили пригородные электрички, пахнущие жасмином.

Рядом с ними останавливались раскаленные от зноя вагоны дальних поездов. Пассажиры осовело глядели в запыленные окна и вытирали платками мокрые лбы.

В общем, было лето как лето, со всеми своими приметами. Может быть, несколько жарче обычного. И потому по субботам горожане вели особенно горячие дискуссии, куда убраться на воскресенье.

Одна из таких дискуссий проходила на веранде химкинского ресторана.

За столиком сидели пять человек: трое мужчин — два очень полных и один очень худой — и две женщины.

Полные мужчины, Вадим Сизов и Глеб Кваснецкий, работали плановиками-экономистами. Женщины, Юля и Кира, были их женами. Пятым собеседником являлся Матвей Лысюк — продавец магазина случайных вещей, холостяк и ярый курильщик.

За барьером веранды плескалось водохранилище. Над волнами летали чайки. У речного вокзала нетерпеливо гудели пароходы.

Сизов и Кваснецкий вяло жевали шашлык. Дамы пробавлялись мороженым. Лысюк курил и сквозь табачный дым наблюдал за суетой, царившей на пристани.

Там, внизу, стояли толпы людей в спортивных костюмах, с рюкзаками. Откуда-то доносилось лихое и задорное: «До свиданья, мама, не горюй…».

— А мы живем… — раздумчиво произнес Лысюк. — Неправильно мы живем! Вот с кого надо брать пример. Туристы! Энтузиасты! А тут каждый день стоишь за прилавком, глотаешь пыль… Приходит воскресенье — и опять глотаешь…

Лысюк выпил рюмку коньяку и снова окутался дымом.

— А ведь он прав! — взмахнул вилкой Сизов. — Я считаю, что образ жизни надо менять!

— Пока не поздно, — добавила Юлия. — А то будет как у Свидригайло.

— А что у Свидригайло? — встревоженно спросила Кира.

— Инфаркт.

— Или как у Мелконянца.

— А что у Мелконянца?

— Инсульт.

— Или как у Зусмановича.

— А что у Зусмановича?

— И то и другое.

Наступило тягостное молчание.

— Ничего, время впереди еще есть, — обнадеживающе заметил Кваснецкий. — Можем исправиться. Давайте решим так: со следующей субботы — в поход! Как ведь это здорово! Идешь лесом, соловьи поют… На привале — картошка в мундире…

— Да, да! — горячо поддержал Сизов, отложив вилку в сторону. — Спишь в палатке, на земле. Пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке. А потом возвращаешься домой. Сил — на целую неделю!

— Эх, сколько мы теряем! — отчаянно воскликнул Кваснецкий. Официантка поняла это по-своему и начала выписывать счет. — А все отчего? Инертны мы! Ленивы и нелюбопытны! У нас Криванчиков такой есть — десять лет в походы ходит! Врачи не узнают! Одно время аж умирал человек, такой хлипкий был, а теперь просто гвардеец! Пятьдесят лет — и вот женился!

— А мы живем… — завистливо заметил Лысюк.

— Не вздыхать надо, а действовать! — воодушевленно сказал Кваснецкий. — Быка — за рога! Начать со списка, что с собой берем, какие продукты…

— Ты поосторожней насчет продуктов, не особенно это подчеркивай, — перебил Сизов. — Тебе худеть надо, поменьше есть и спортом заниматься. Ты знаешь, что такое туризм? Это комбинация всех видов спорта. Тут тебе и ходьба, и бег, и лазание, и плавание, и гребля, и…

— Ладно, ладно, не уговаривай меня. И хождение по азимуту. Все знаю. Как-никак солдат в прошлом. У меня еще и старый компас есть… Вот пойдем и увидим, кто будет впереди.

Кваснецкий гордо выгнул грудь.

— Наши мужчины — молодцы! — хором воскликнули Юлия и Кира.

— Надеюсь, они нас возьмут с собой, — добавила Кира. — Завтра же еду покупать рюкзак.

Ободренные поддержкой женщин, Сизов и Кваснецкий еще яростнее продолжали обсуждать проблему туризма. Причем, когда Кваснецкий рассказывал, как однажды во время войны ему пришлось идти через глухой лес по азимуту, лицо его приняло выражение крайнего умиления. Казалось, что он вот-вот расплачется. Так это было хорошо и здорово — идти по азимуту!

— Ну, а ты что молчишь, Матвей? — спросил Сизов.

— Я человек дела, — сказал Лысюк, — куда идти? Где собираться?

— Суббота. Шесть вечера. Здесь, у пристани, — телеграфно кратко ответил Кваснецкий. — Сначала плывем, затем высаживаемся, дальше — пешком. Маршрут разрабатываю я.

— Может, еще созвонимся? Уточним?

— Никаких звонков. Это только дезорганизует.

Неделя прошла в сборах.

Сизов купил рюкзак и ботинки-кеды.

Юлия запаслась шароварами и путеводителем по Подмосковью…

Холодильник был набит консервами.

На письменном столе рядом с полевым биноклем, взятым напрокат у соседа, лежал пакет походной аптечки.

— Вот эта аптечка в первую очередь пригодится, кажется, мне… — многозначительно сказал Сизов своей жене утром в субботу.

— А что с тобой, Вадик? — встревожилась Юлия.

— Сбоку что-то болит. Может, межреберная невралгия… А может, к погоде… Кстати, прогноза на ближайшие дни ты не слыхала?

— По телефону справлялась. В общем, нам не везет: переменно, дожди и грозы.

— Да-а… — протянул Сизов. — Шлепать по грязи не самая большая радость. По азимуту, пожалуй, не пойдешь. Это только для Кваснецкого удовольствие…

— Ты что, раздумал?

— Нет. Ну, пока!

Разговор был продолжен, когда Сизов вернулся с работы.

— Как у тебя эта самая… межреберная? Болит? — спросила Юлия.

— Не говори! А сегодня как узнал, что в понедельник с утра комиссия в отделе будет работать, еще больше разболелась…

— А я туфли походные начала разнашивать. И знаешь — жмут!

— Жмут? — обрадовался Сизов. — Все одно к одному…

— В общем-то, я могла бы пойти… Но если ты не хочешь… Смотри. Решай.

Когда Юлия сказала «решай», у Сизова было такое ощущение, какое испытывает человек, впервые забравшийся на парашютную вышку: и хочется прыгнуть, и страшно.

Вместо ответа Сизов спросил:

— Юля, а что будет по телевизору?

— «Мечты на дорогах».

— О-о! Черт возьми, я давно хотел увидеть этот фильм! Ради него готов жертвовать всем!

Юлия знала, что столь пылкой любви к итальянской кинематографии Вадим раньше не проявлял.

— В общем, дело ясное, — заключила жена. — Лежи на диване и читай путеводитель. Помнишь, как ты красиво декламировал: «Спишь в палатке, на земле, пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке…»? Ха!

— А ты не смейся! Не сейчас, так в другой раз пойдем!

— Но надо же предупредить Лысюка и Кваснецких.

— У них телефона нет. Поедем прямо в Химки, проводим их. Иначе будет не по-товарищески. А о себе скажем… ну… обстоятельства не позволили.

…На пристани знакомых не было. Зашли в ресторан и увидели Лысюка.

— Понимаю, — сказал Сизов, — заправиться решил перед дорогой. Мы тоже можем присоединиться.

Потом присоединились опоздавшие Кваснецкие.

— Знаете, обстоятельства сложились так, что мы пришли вас только проводить, — заявила Кира.

— И я тоже… проводить… обстоятельства… — пробормотал Лысюк, потупя взор. И скрылся за дымовой завесой.

— Если так, то мы одни не пойдем. Какой интерес! — разочарованно заключил Сизов. — Только не понимаю, почему у Кваснецкого на руке компас…

Кваснецкий растерянно покраснел и стал снимать с руки прибор, столь необходимый для хождения по азимуту и ориентировки.

— Это… я… того… когда еще думал, что пойду, надел, а потом забыл оставить дома…

Компас лежал на столе. Стрелка его плавно дрожала и наконец остановилась в направлении буфетной стойки.

С пристани доносился шум голосов. Потом загудел пароход.

— Поехали люди. На лоно природы, — ни к кому не обращаясь, сказал Сизов.

И в ответ прозвучало мечтательно-грустное:

— А мы живем…

 

Туда и обратно

Семицветов вырос за один день.

Впрочем, так оно нередко бывает.

Сидит человек в «низах», на скромной должности, за скромным узким столом с одним телефоном — и вдруг его вызывают «наверх»…

Он идет «наверх» и «вниз» не возвращается. Он оставлен там, «наверху». Ему предложены высокая должность, широкий стол — и на нем уже не один, а три телефона.

Нечто подобное произошло и с Семицветовым. Правда, его не так уж резко повысили. Но все-таки… Был заведующим клубом, стал начальником управления культуры.

Будучи вызван «наверх», он имел несколько бесед.

Сначала с товарищем Пяткиным, который сказал, что он проведет Семицветова к товарищу Коленкину. Потом с товарищем Ручкиным, который внимательно прочитал анкету, поговорил с Семицветовым о жизни, о погоде и в конце заключил:

— Так вот, мы вас выдвигаем.

Последняя встреча происходила в кабинете товарища Лобова.

Лобов анкеты не читал: ему было достаточно короткого доклада Ручкина. Говорить с Семицветовым ему было некогда: звонили телефоны.

После того как Семицветов прослушал несколько телефонных разговоров, Лобов поднялся с кресла и пожал Семицветову руку. Это означало: все, вопрос решен.

Семицветов вышел из кабинета Лобова вместе с Ручкиным. Когда оба оказались в коридоре, Ручкин облегченно сказал:

— Ну вот и все в порядке. Работайте. И прежде всего — подберите крепкие кадры. У вас много вакансий.

Их оказалось действительно много: вместе с предшественником Семицветова из управления была уволена целая группа сотрудников. Как выяснилось, работники они были негодные. Для предшественника важны были не дипломы и характеристики, а телефонные звонки. Разумеется, не всякие, а только «сверху».

— Оформите инструктором Марью Ивановну. Хорошая женщина, жена Ивана Ивановича.

Но вот Ивана Ивановича сняли, имя его уже перестало быть священным, и пришел Николай Николаевич. По фамилии Лобов.

— Спит наш отдел культуры, перешерстить его надо, — сказал Лобов.

И перешерстили. Начальником в результате стал Семицветов.

Первые дни он от зари до зари проводил в своем новом кабинете: курил, думал, как подобрать кадры.

Но очень долго думать ему не дали.

Позвонил Лобов:

— Возьмите к себе в управление товарища Ручкину. Хорошая женщина, жена товарища Ручкина. Занималась домашним хозяйством, теперь хочет гореть на работе. К культуре тянется. Надо поддержать.

Потом позвонил Ручкин:

— Зачисли Коленкину. Энергичная девушка, дочка товарища Коленкина. Литературу любит, и вообще…

А дальше и от Коленкина звонок был:

— Пяткину прими, пожалуйста. Есть такое мнение. Найди местечко. Сноха его, понимаешь… желает участвовать в общественно полезном труде.

Куде было деваться Семицветову? И он зачислял, оформлял, находил местечки. Да иначе и не поступишь: Лобов поддерживал Ручкина, Ручкин — Коленкина, Коленкин — Пяткина. И все вместе — Семицветова. Но управление культуры должно было еще и работать. А работать оно не могло.

— Слушай, Семицветов, — звонил Лобов, — дай, пожалуйста, жене Ручкина отпуск на пару недель. Для ухода за мужем.

— Семицветов? Ручкин говорит. Освободи-ка на десяток дней Коленкину. Сам он в командировку едет, хочет и ее прихватить.

А со снохой Пяткина положение создалось еще более сложное: Пяткину надо было освобождать сразу на несколько месяцев, ибо — о, какой это был сюрприз для начальника управления культуры! — ей полагался декретный отпуск.

Семицветов тяжело вздыхал, подписывая приказы: кто же работать будет? Но тут ему приходила успокоительная мысль: а больше ли пользы, если все его сотрудницы будут действующими единицами? Толку все равно нет.

Ручкина действительно тянулась к культуре и посему отлучалась в косметический кабинет. Коленкина ежечасно демонстрировала свою любовь к литературе и не расставалась с журналами. Журналы были разные: «Годы и моды», «Манекены и ламбрекены».

А Пяткина заинтересовалась наукой. Не вообще, а медицинской.

— Где же у нас Пяткина сегодня? Время к обеду, а ее все нет.

— К врачу побежала. Тут светило какое-то новое объявилось. Ужасно любит она с ними советоваться.

— Ну и работнички! — сокрушенно вздыхал начальник.

А потом ему надоело вздыхать. Ему захотелось призвать работников к порядку, объяснить им, что люди они ответственные и трудятся не где-нибудь, а в управлении культуры.

Ближайшим поводом к такому разговору послужило письмо из колхоза.

«Уважаемый тов. Семицветов, — писал автор, молодой агроном. — Я послал Вашему управлению письмо, в котором делился некоторыми мыслями о пропаганде живописи. И зачем я только делился! Прочитав ответ, подписанный тов. Пяткиной, я понял, что писал не туда. Объясните тов. Пяткиной, что эпохи Росинанта не было. Была эпоха Ренессанса. А Росинант — это лошадь Дон-Кихота…»

Семицветов рассвирепел. Он вызвал Пяткину и долго объяснял ей, в чем отличие лошади от эпохи. Не преминул сказать нелицеприятные слова и о трудовой дисциплине.

Эта беседа несколько омрачила настроение других сотрудниц отдела. А потом и настроение Семицветова.

Начальника управления культуры пригласил к себе сам товарищ Лобов.

— Плохо действует ваше управление, — сказал Лобов. — Не развернулись, понимаешь. Спите, как говорится.

— Да я… да мы… — пытался оправдаться Семицветов.

Но Лобов его не слушал.

— Вы с коллективом не сработались. Народ недоволен вами. Не умеете вы работать с народом…

…Семицветов вырос за один день: был заведующим клубом, стал начальником управления культуры. Снизу пошел наверх.

После беседы с товарищем Лобовым он совершил обратный путь: сверху — вниз. Хорошо, что место заведующего клубом оставалось еще не занятым.

 

Капля внимания

— Вася, я до замужества тебя таким не знала…

— Зиночка, согласись, ты тоже не такой была…

Этими словами обычно начиналась очередная семейная дискуссия между молодыми супругами Коржиковыми. Зина чаще всего нападала. Василий чаще всего защищался. Спор, разумеется, шел не о возможности существования снежного человека и не о том, что такое Антарктида — материк или группа островов. Нет, на снежного человека и на Антарктиду супруги Коржиковы придерживались единых взглядов. Точки зрения их не совпадали лишь тогда, когда дело касалось чисто местных вопросов, масштаб которых не распространялся дальше пределов комнаты.

— Вася, до замужества ты был другим… — обиженно сказала жена, ставя на стол после вечернего чая пустую цветочную вазу.

— А что случилось? — насторожился супруг.

— Ничего особенного. Но раньше, когда ты приходил ко мне на свидания, ты приносил цветы. Соседской Манечке муж до сих пор часто цветы дарит, а они женаты уже, слава богу, три года… А у меня вот ваза опять пустая… Прямо не знаю, какой ты стал!

— Зиночка, согласись, ты тоже такой не была, как сейчас… — традиционно отвечал Василий. — Не на каждое свидание я являлся с букетом. Ты, однако, этого не замечала. Женщины до того, как они выйдут замуж, почему-то более снисходительны к недостаткам мужчин.

— О, а мужчины! — воскликнула Зина. — Я видела, как ты сейчас морщился, попробовав моего пирога. Просто трудно на твой вкус угодить. А раньше, когда мы начали встречаться, то целыми вечерами ходили по городу и ели пирожки с ливером. Они тебе казались такими вкусными, эти пирожки трехдневной давности, которые печет железнодорожная столовая.

— Зиночка, разговор идет не про ливер, а про цветы… Ты же была сегодня на рынке. Могла их там купить…

— Я? Сама? Нет, уж я подожду, когда муж принесет…

— Ты капризна.

— Ну и пусть. Женщина имеет право быть немножко капризной. Помнишь, в одном рассказе Генри жена захотела персик. Была ночь… Муж обегал весь город и, несмотря на то что магазины и рестораны были закрыты, принес, достал! Вот это муж!

— Да, но ты забыла, когда он дал ей персик, она сказала: «Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин». Вот и угоди вам! Зря ты, Зина, ко мне так часто придираешься. Что я — мало стараюсь… что я — не забочусь?

Действительно, старался и заботился молодой супруг много. Почувствовав ответственность, которая лежит на главе семьи, он взял дополнительную работу и пропадал с утра до вечера. Достатку, который царил в этом доме, позавидовали бы многие. И Зина не могла, конечно, упрекнуть мужа в том, что процесс обзаведения хозяйством проходит слишком медленно. А подруги вздыхали по поводу ее новых нарядов, и в этих вздохах слышалось: «Вот бы нам такого, как Зинкин».

Но Зинкин — что со стороны не очень было видно — делал немало промахов. Небольших, маленьких, вроде того, который произошел с цветами. И не придавал им значения, забывая, что презренные мелочи в семейной жизни значат очень многое. Они могут скрасить трудную жизнь и, наоборот, омрачить легкую, безоблачную.

Соседка Манечка успокаивала Зину:

— Сразу видно, у твоего Василия до тебя никого не было. Он не умеет ухаживать, быть предупредительным. И кроме тебя у него тоже никого никогда не будет…

Шутливое успокоение действовало ненадолго. Вечером в комнате Коржиковых возникала очередная дискуссия. Василий, поначалу пытавшийся исправляться, в последнее время все чаще принимал позу активно обороняющегося.

А Зина не хотела ослаблять натиска и все чаще восклицала:

— Я женщина! И ты должен это понять.

Однако в своем критическом порыве она забывала, что у женщины есть не только право требовать к себе утонченного внимания, но и обязанность оказывать внимание своему мужу. Пусть не утонченное — элементарное. Василий мог бы заметить ей, что, после того как прошел первый месяц, она уже не вставала утром, чтобы подогреть ему чай и собрать на стол (Зина училась на курсах и уходила из дому на два часа позже). Он мог бы упрекнуть ее и во многом другом.

Словом, в жизнь молодой семьи начала вторгаться проза. Она постепенно вытесняла лирику, зародившуюся в те нежные звездные вечера, когда Зина и Василий ходили по городу и ели пирожки с ливером.

У Василия были бабушка и мать. У Зины кроме родителей — целый легион родственников, упомнить которых Василию было просто невозможно. К родным Зина проявляла постоянное внимание, и это, как ни странно, отрицательно сказывалось на семейной жизни молодых супругов.

— Васенька, ты не забыл, что сегодня надо послать несколько телеграмм моим родичам?

Василий морщился и начинал шарить по карманам: где-то должна была лежать бумажка, на которой жена написала, кого с чем надо поздравить. Зина и сама могла бы отправить телеграммы, но ей было приятнее, если это сделает Василий.

— Потерял? Я так и ожидала.

— Ну и что особенного? — попытался оправдаться муж. — В крайнем случае пошли сама, или я просто могу позвонить по телефону. Телеграмма — это же формальность!

— Формальность?! — обиженно воскликнула Зина. — Какой ты, Василий, сухарь! У тебя все формальность. Жена наденет новое платье, а ты даже не замечаешь этого. А как мне приятно услышать от тебя — идет ли оно мне.

— Всегда идет, — учтиво вставил Василий.

— Не перебивай! У человека день рождения — так ты не то что о подарке подумать, а даже телеграммы не пошлешь, если не напомнить. Ты не представляешь, как дорога одна капля внимания! Впрочем, довольно дебатов. Если ты не пошлешь сегодня телеграммы, я очень обижусь. Бери ручку и записывай. Значит, так. У Марины Петровны и Николая Ивановича сегодня десятилетие свадьбы. Что им пожелать — ты сам знаешь. У Симочки — день рождения. Ей тридцать три, а она еще не замужем. Она так мечтает выйти замуж! Вот бедная! Что же ей пожелать? Да, она в этом году защищает кандидатскую. Вот и пожелай ей успешной защиты. А вначале поздравь с днем рождения. Смотри, не напиши в телеграмме, сколько ей лет. От тебя всего можно ожидать. Дальше двадцати пяти женщины счет не ведут. И еще одна телеграмма. Ох и трудный сегодня день! Марфа Саввишна — именинница, у нее день ангела. Старушка живет по-старому. Будем уважать ее традиции и убеждения. Кстати, у Марфы Саввишны недавно родился внук. Она без ума от него. Напиши, что в будущем мы хотим видеть ее в окружении правнуков и праправнуков. Это будет завуалированным пожеланием долголетия…

Василий, неистово скрипя пером, молча записывал инструкцию. Окончив, он сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Ну, а теперь не забудь меня поцеловать и иди, а то опоздаешь, — наставительно сказала Зина.

Вечером Василий шел домой в самом радужном настроении: во-первых, сегодня был одобрен его проект, а во-вторых, никаких семейных разногласий не предвиделось. Телеграммы, правда с большим трудом, он отослал. Забежал в обеденный перерыв на почту. Народу там была уйма, столы все заняты. Василий нашел свободное место на подоконнике и быстро составил тексты. Формальность была соблюдена.

Когда Василий вошел в комнату, Зина лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку. По тому, как дергались ее плечи, Василий понял, что жена плакала.

— Зиночка, милая, что случилось, кто тебя обидел?

— Ты! Ты! У меня даже нет слов, как это назвать! — вспыхнула Зина, и лицо ее моментально из мокрого стало сухим. — Я боюсь даже подходить к телефону. Мне звонят родственники. Как тебя угораздило перепутать телеграммы! Симочку ты поздравил с десятилетием счастливого замужества, Марине Петровне и Николаю Ивановичу выразил радость по поводу правнука, а Марфе Саввишне пожелал успешной защиты кандидатской диссертации…

— Вечно я путаю этих твоих родственников, — смущенно пробормотал Василий.

О том, какие громы и молнии метала Зина в своего супруга, догадаться нетрудно.

В октябре Зина окончила курсы. О дне вручения диплома было известно заранее. Зина ждала его как большого праздника, хотела отметить торжественно. Но Василия неожиданно послали в командировку. Он позвонил с работы домой и предупредил жену:

— Зиночка, мне нужно срочно выехать. Командировка у меня уже в кармане. Поезд идет в шесть вечера. Собери, пожалуйста, маленький чемодан. Самое необходимое.

— Хорошо, Вася. Не беспокойся.

Домой Василий прибежал в половине шестого. Времени у него хватило только на то, чтобы прочитать записку: «Васенька, я на занятиях. Жалею, что не могу проводить. Желаю счастливого пути. Целую». Поезд отходил через полчаса. Василий взял чемодан и бегом спустился по лестнице, внизу его ждало такси.

С тех пор как он уехал, Зина не получила ни одного письма. Сначала она грустила, скучала, ждала. Потом начала злиться: какой у нее безнадежно невнимательный, прозаический муж! Ты же, мол, знаешь, что я тебя люблю. Так зачем писать? Скоро все равно вернусь.

Диплом Зина получила утром. Весь день сидела дома, ожидая письма или телеграммы. Родственники, соседи горячо поздравляли ее. Молчал только Вася.

Под вечер у нее созрел план: «Пойду в цветочный магазин и закажу сама себе от имени супруга корзину цветов. Пусть принесут, чтобы перед Манечкой и другими не было стыдно».

Так она и сделала. В девять часов раздался звонок, и вслед за этим в коридоре послышался громкий голос Манечки:

— Зина, тебе Вася цветы прислал.

Сделав искусственную улыбку, Зина приняла «подарок» и прошла в свою комнату.

Но едва она прикрыла дверь и поставила корзину, как снова услышала звонок.

На пороге стоял старик со сказочно-былинной бородой и в фуражке, украшенной золотым околышем. В руках у него была… корзина с цветами.

— Вы будете Зинаида Коржикова? Пожалуйста.

— От кого же это? — подскочила к Зине любопытная Манечка.

Зина развернула вложенную в цветы телеграмму и, сияя, ответила:

— От Васи. А что?

После некоторой паузы Манечка заметила:

— Все-таки он какой-то странный… То — ничего, а то — сразу две. Вроде это как-то не принято… Перестарался по неопытности.

А через два дня приехал и сам Василий.

— Вася, почему же ты не написал ни одного письма? Был очень занят? — дипломатично спросила Зина. И, уже изменив тон, добавила: — Некогда было проявить хоть каплю внимания?

— Нет, Зина. Я просто был очень на тебя рассержен. Ты даже не собрала мне чемодан в дорогу, о чем я тебя просил. Представь себе, я приехал в гостиницу. Одноместных номеров нет. В номере я и еще четыре товарища. Я открываю чемодан — и вдруг из него вываливаются: целая охапка бигудей, твой лифчик, рубашка и прочее… Товарищи по номеру стали смеяться…

— Васенька, милый, не рассказывай дальше. Я вспомнила, что забыла положить в чемодан твои вещи…

— Ты не только не положила мои, но и забыла убрать свои, с которыми ездила на дачу…

— Васенька, я до замужества такой себя не знала… Но как же ты все-таки мне прислал цветы?

— Просто решил быть непохожим на тебя и проявить каплю внимания. В этом случае я поступил наоборот…

 

Или я, или она!

У нас в квартире произошел спор. Между мною и соседом Митюковым.

В воскресенье прибегает ко мне этот Митюков и показывает газету.

— На, — говорит, — Степаныч, почитай. Во придумали! Вот головы!

А в газете написано про то, что в Московском энергетическом институте сделали машину, которая экзаменует студентов. По виду на телевизор похожа. Опускаешь в нее свою карточку, и на экране появляется билет. Отвечаешь — и она тебе новый вопрос. Так штук двадцать подряд. А потом этот автоматический экзаменатор выводит отметки…

— Ну, каково! — говорит Митюков, и в глазах его шальной восторг. — Вот изобретение, Степаныч! А? И как хитро задумано: она принимает только четкие, конкретные ответы. Отвечай точно, называй точно, иначе — двойка.

Как тебе эту дырку-двойку пробьет на карточке, так и будешь ходить, как шофер, нарушивший правила… Ой-ё-ё! И тут уж ни знакомство не поможет, ни хитрость. И не оправдаешься: профессор, мол, был в дурном настроении. У машины всегда одно настроение: на какое настроили, такое и будет.

А я говорю Митюкову:

— Радуешься, да? А что тут радоваться? Это только к зубрежке может приучить. Формализм какой-то. Если бы я таким машинам отвечал, у меня бы и диплома никогда не было. Потому что я не зубрил.

Я считал всегда так: мозгами надо шевелить, соображать! Идешь, бывало, на экзамены, допустим, по истории. Выучить ничего не успел. В голове пусто, как в стратостате. И все-таки «двойки» не схватишь, не провалишься.

А на экзамены я всегда являлся последним, часов в десять вечера. У преподавателя к этому времени уже круги в глазах и в животе перекличка. Дает тебе билет. Например, «Бородинская битва». Ну, это две минуты подумать. Я хоть сейчас без подготовки на такой билет отвечу. Хотите?

Бородинская битва была при Бородине. Тот год, когда она произошла, навсегда войдет в историю. Здесь столкнулись две сильнейшие армии, и победа должна была достаться той, которая сильнее. В назначенный час те пошли на наших. Наши бились стойко, мужественно, отважно и покрыли свои знамена славой, почетом и уважением. Нет необходимости говорить, какое это было грандиозное, я бы даже заметил — колоссальное сражение! О нем хорошо рассказано в художественной литературе. Особенно это ярко у того писателя, который это сделал лучше других. И сегодня спросите у любого колхозника, что такое Бородинская битва, — он скажет. Спросите у любого рабочего — он скажет…

Думаете, двойка? Ни-ни! Я еще сколько хочешь про эту битву могу рассказывать. Правда, был у нас один преподаватель, который мог поставить двойку, но я к нему не ходил. Вот был формалист! Буквоед какой-то! «Назовите дату… Вспомните фамилию… Покажите на карте…»

А теперь что же будет, если эти автоматические экзаменаторы станут применять? Я не за себя беспокоюсь — за сына. Он у меня парень развитой, а все это как раз против развитых. А мне-то что…

Впрочем, как это — что? А вдруг автоматы-контролеры и дальше пойдут? Из институтов — в общественные организации? И будут ставить двойки, например, лекторам?

Как тогда работать? Мне, допустим? Я тоже лекции читаю. На самые разные темы. И всегда стараюсь развить мысль, донести до сознания.

Как-то недавно звонят, говорят:

— Есть заявка на тему «Береги родную природу». Согласитесь?

Я говорю:

— Другой бы спорил, а я — пожалуйста.

И очень успешно прочитал. И в зале никто не спал. У меня никогда не спят, смеются даже, оживление такое в зале, потому как я остроумное сказать люблю, пословицу привести.

— Природу надо беречь, она ведь нам родная. Ее любить надо, как любят мать, сестру или тещу. Покорять как… Но о покорении я потом скажу. И еще природу надо наблюдать. В оба! Ведь в ней черт знает что происходит. Посмотрите — нынешнее лето ни на что не похоже: холодно, как в январе. Недаром в народе появилась пословица: «Готовь сани летом»… А почему, я вас спрошу, холодно? Разница тем-пе-ра-тур. Циклоны и антициклоны — они тоже влияют. Есть еще циклотроны и синхрофазотроны. Пояснять не буду, люди все культурные, сами поймете. Вот когда все это перемешается, то и выходит, что не знаешь, куда ехать в отпуск — в Мурманск или в Сочи. А почему все это происходит? Плохо мы бережем родную природу…

А теперь о той же машине. Разве позволит она развить мысль? Нет. Ей опять подавай факты, цифры. Чего доброго, еще и цитаты за тобой станет проверять. Ты, например, скажешь из Некрасова: «Погиб поэт, невольник чести…» А машину эту неправильно настроили, и она начинает тебя забивать своим противным голосом. Мол, это не Некрасов. А кому лучше знать — мне или ей?

А если на собрании эту машину установить, где я делаю доклад о выполнении обязательств за текущий месяц?.. Она мне что, как студенту, будет задавать вопросы: «Сколько сделано?», «Сколько не сделано?», «Почему отставание?», «Чем помочь?», «Кто виноват?», «Отвечай коротко, в двух словах»…

А я в двух словах не привык. Это несерьезно. Я делаю доклад, как полагается:

— Товарищи, за прошедший месяц наша промартель добилась известных успехов. Феодализм канул в темное прошлое, на смену ему пришел капитализм, который загнил и вот-вот должен рухнуть. Мировая экономика развивается, и на фоне ее экономика нашей промартели выглядит как капля в океане. Так что если на нашем складе чего-то не хватает, то это не так заметно…

Мой сосед Митюков, конечно, со мной не согласен. Он безответственно заявляет, что я, мол, люблю болтать и, прежде чем сказать одну нужную фразу, скажу десять ненужных. А я ему говорю:

— Митюков, ты думаешь как-то неправильно. Ты не только меня обвиняешь. Если я тебе не нравлюсь, то я такой не один.

И тут я его подловил. Знаете, как? Взял сегодняшний номер областной газеты и прочитал ему первую заметку, какая на глаза попалась. Вот она:

«Широко и привольно раскинулась наша великая река Волга, мать русских рек, главная водная магистраль. Днем и ночью водные просторы ее бороздят сотни пароходов, барж, катеров. Над водной гладью слышна деловитая перекличка гудков. Экипажи судов горячо соревнуются за то, чтобы скорее доставить грузы в порты назначения. Для этого они выпускают стенные газеты, проводят собрания, заседания и совещания. Вчера в порту нашего города бросила якорь самоходная баржа „Бахча“. Она доставила сюда очередную партию арбузов».

А ведь газету подписывал редактор. Он знал, что подписывает. Теперь представьте, если на его месте была бы эта самая машина. Она бы в этой заметке ничего не оставила, кроме арбузов.

Нет, не считайте меня консерватором. Не говорите, что я, мол, против техники и так далее. Я, наоборот, за ее развитие. Но что я хочу сказать: если вы придумали машину, которая задает студентам вопросы, придумайте и такую, которая бы отвечала! Одна спрашивает, другая отвечает. И лекции пусть читает, и доклады делает. И прошу, чтобы в мою работу она не вмешивалась. Или я, или она!

 

Двенадцать

В городе P*** нет ни одной мемориальной доски: классики здесь не рождались и не творили.

Памятников седой старины, так же как и не очень седой, нет тоже. И церквей нет. Кроме телевизорных антенн — никаких крестов. Нет старых особняков, улиц с названиями «Конная», «Колокольная». Отсутствуют Воздвиженские переулки и Кривоколенные тупики.

Нет деревянных домов, равно как не увидишь и зданий с архитектурными излишествами: город был заложен после того, как излишества в архитектуре были осуждены.

Значит, ему всего несколько лет.

И потому все в нем новое. И пятиэтажные дома, образующие несколько улиц, и «широкоэкранник», и театр.

Есть в городе стадион, где безудержно кипят футбольные страсти. Есть речной пляж с традиционными грибками. Пляж соорудили сами горожане методом воскресников. Раньше тут был неровный, крутой берег.

За чертой города — ковыльная степь. Такая, какой она была и сотни лет назад. Но дикой ее назвать нельзя: в ковыле забиты колышки, ими отмечены границы будущих кварталов.

Туда, в степь, продолжат и главную улицу — Пионерскую.

Те, кто живет на ней, называют свой адрес не без гордости. Объясняется это просто: Пионерская была первой улицей будущего города. И если человек сказал: «Я с Пионерской», — значит, он здесь очень давно, значит, он до того как въехать в новые дома, успел еще померзнуть в палатках. Он пионер, он старожил!

Впрочем, последнее слово тут как-то не в ходу. Его сопровождают шутливой улыбкой.

Почему?

Мне рассказали о подвиге местного статистика. Не будучи вооружен быстродействующей счетной машиной, он сумел вычислить средний возраст жителей Р***. А их в городе немало — уже пятьдесят тысяч! После долгой работы статистик получил цифру: «22».

Зная средний возраст жителей Р***, вы не удивитесь тому, что местный загс не регистрирует смертей. Зато он очень загружен регистрацией браков и рождений…

Теперь предисловие окончено, и я хочу познакомить вас с одною из тех, кому двадцать два, — с Валей Ткаченко. Думаю, что ее нельзя представить себе без всего того, о чем только что было сказано. Так же, как и город Р*** невозможно представить без Вали и ее подруг.

Я увидел Валю впервые, когда шел по Пионерской улице со своим новым знакомым.

Был вечер. Летний вечер. Вернее, тот час его, когда дневная смена рабочих уже успела отдохнуть и собраться на танцы, а звезды — занять свои места на небосклоне.

Около кинотеатра улицу переходила невысокая, худенькая девушка с очень пышной прической. Это все, что можно было приметить в ней в первый раз.

Девушка вдруг остановилась, повернулась в сторону и громко сказала:

— Натка, когда ты с ним насовсем распрощаешься? Где твоя гордость?

К кому были обращены эти слова?

В свете фонаря я увидел девушку в светлом платье и парня в спортивной курточке.

Не знаю, то ли их свиданию действительно подошел конец, то ли девушка в светлом платье послушала свою наставницу. Только она повернулась и пошла прочь. А парень несколько мгновений нерешительно потоптался на месте и направился в другую сторону.

Когда наставница поравнялась с нами, то протянула руку моему знакомому:

— Здравствуй, Володя.

Володя представил меня ей.

— Валя Ткаченко, — сказала она.

Из-под черных широких бровей на меня смотрели такие же черные крупные глаза. Они улыбались.

По-моему, самое трудное — описывать человеческие улыбки. Боюсь ошибиться. Валина улыбка мне очень понравилась. Она была приветливой, несколько сдержанной и чуть-чуть озорной. А за сдержанностью нельзя было не уловить гордое достоинство, энергию и, пожалуй, сильный характер.

Потом я видел Валю Ткаченко еще несколько раз, говорил с ней, с ее подругами и товарищами. Мысленно возвращался к эпизоду на Пионерской улице. И думал: «Наверно, девушка в белом платье все-таки послушалась свою наставницу».

А для этого нужно рассказать, как говорят, все по порядку.

…Валя жила вместе с матерью в тихом, небольшом городе, что стоит на берегу Дона. Работала Валя бригадиром на консервном комбинате. Жизнь текла спокойно и размеренно. И никаких волнений, кроме тех, что связаны с выходом дочери замуж, Полина Трофимовна для себя не предвидела.

Иногда у Вали собирались девушки из бригады — все двенадцать человек. Это было либо по праздникам, либо тогда, когда бригаде присуждали премию и знамя. Приходили и парни. Становилось очень тесно. Но в этой тесноте ухитрялись все-таки танцевать.

Полина Трофимовна занимала место в уголке, смотрела на это веселье и все старалась угадать, кому же из молодых людей ее дочь отдает предпочтение…

А остальные вечера Валя чаще всего сидела за учебниками: она была принята на первый курс заочного механического института.

Так бы, наверно, и шло все дальше. Но вдруг в маленьком домике Ткаченко грянул гром. Убирая комнату, Полина Трофимовна увидела на столе среди книг дочери небольшой листок бумаги.

На нем было написано:

«В горком ВЛКСМ от Валентины Ткаченко.

Прошу послать меня по комсомольской путевке в город Р***, где находится стройка горнообогатительного комбината. Я много читала об этой стройке и хочу быть среди тех, кто сооружает новый гигант семилетки. Я еще только начинаю жизнь и думаю, что это будет хорошим началом. Строительной специальности не имею, но постараюсь ее освоить…».

Полина Трофимовна опустилась на стул, прошептала:

— Нет, не бывать такому, не пущу…

Другая на ее месте, может, и расплакалась бы, но у Полины Трофимовны был твердый, казацкий характер, и она только молча кусала губы.

Когда дочь вернулась с работы, мать спросила ее как бы между прочим:

— Собралась уезжать?

— Собралась. Хочу с тобой посоветоваться.

— Чего советоваться, раз уж заявление написала!..

— Я его еще не отнесла.

— А если я тебе не посоветую? Скажу, что это ненужно… что здесь тебе хорошо, а там будет плохо… что…

— Тогда все равно отнесу!

— Ну хорошо. Раз не понимаешь советов, тогда скажу попросту: не разрешаю!

— А я самостоятельная. Не маленькая.

— Как хочешь. Согласия своего я не дам. И провожать не пойду. А вещи твои запру в шкаф. Все равно скоро вернешься: пройдет это увлечение. Потянет к дому, к теплу, к матери.

Слово свое Полина Трофимовна сдержала: Валя уехала налегке, без прощаний и напутствий.

Но прежде чем она уехала, произошло одно очень важное событие, о котором на комбинате и в городе много говорили.

Как только подругам стало известно, что Валя уезжает, все одиннадцать девушек из ее бригады явились в горком комсомола и положили на стол свои заявления:

— Валя едет — и мы с нею!

Поезд увез комсомолок далеко на восток, в город, у которого история обращена не в прошлое, а в будущее.

В каждом старом городе есть разные люди — хорошие и плохие. А в Р***, по-моему, только хорошие. Потому что не всякий покинет свой дом и отправится в неизвестные края, не зная, как он устроится, как будет жить, где найдет свое место. Не у всякого хватит мужества и решимости совершить революцию в своей жизни, расстаться с тем, что знакомо и привычно. И еще — надо быть романтиком! Надо очень любить дело, которому посвящаешь жизнь, и труд, каким бы тяжелым он ни казался.

Я говорю о романтике и труде в одной строке потому, что эти понятия действительно стоят рядом. Ведь всякий созидатель — романтик. Когда он закладывает фундамент, делает черную, грязную работу, то он видит свою конечную цель. Перед мысленным взором его возникает светлое, красивое здание, которое поднимется на этом фундаменте. И чудятся ему блики солнца на окнах, которых пока нет.

А если человек лишен этого видения, если ему не важно, во имя чего он трудится, а значение имеет только расчетный листок бухгалтерии, — никакой он не созидатель.

Я был бы неискренним, если бы сказал, что в Р*** совсем нет ни одного такого «созидателя». Конечно, на правах исключения из правил они существуют.

Можно даже и по фамилии назвать. Алексей Дементьев, например.

Почему я выбрал именно его? Потому, что он был прорабом того участка, куда послали двенадцать казачек. Так окрестили здесь бригаду Вали Ткаченко.

Но Валя теперь не бригадир. Она рядовой штукатур, прошедший вместе с подругами краткий инструктаж. А бригадиром по совместительству является Дементьев, молодой человек, не вышедший еще за пределы комсомольского возраста, с бойким взглядом гармониста и чубом на лбу. Из-под комбинезона у него выглядывает узелок галстука… «Маляр-белоручка», — сказала о нем Валя.

И вправду, белоручка. Лежит целый день на досках и командует. А если на леса поднимется, то разве только для того, чтобы Аню-маленькую ущипнуть. Или обнять невзначай.

Аня-маленькая, пухлая, светлоглазая девушка, краснеет, отводит руку Алексея в сторону и произносит обычно:

— Ему лишь бы…

А подруги посмеиваются:

— Что-то ты не очень активно протестуешь.

Однажды Валя сказала Дементьеву:

— Ты что, отдыхать сюда приехал, начальник? Мы работаем, а ты на досточках лежишь? Смотри, пролежни будут.

Дементьев снисходительно усмехнулся:

— Учить?

— Да, учить.

— Это у него феодально-байские пережитки, — сказала Аня-большая.

— Ну, мы их долго переживать не собираемся, — продолжила Валя. — Позвольте спросить, товарищ феодал, когда нас будут раствором обеспечивать? Каждый день простои.

— С вами не посоветовались, дорогая, — подчеркнуто вежливо ответил Дементьев. — А если объяснить научно, то всякое дело надо выбивать. И раствор тоже. Пойдите попробуйте получить.

— И пойду!

Дементьев снова выдавил снисходительную улыбочку.

— Но-но, не превышать! За получку боитесь? Больше, чем возможно, не заработаете… План вы и так не выполните, но мы вас пожалеем…

— Девочки, он к тому же и нахал, — сказала Валя. — За кого он нас принимает? И объясните, товарищ Дементьев, что означает «пожалеем»?

Прораб перестал улыбаться и ответил неопределенно:

— Знаете, говорят: не любит — не жалеет…

— Ах, он нас любит! — иронически вздохнула Аня-большая.

— Любовь облагораживает, — в том же тоне добавила Светлана-Таисия. По паспорту она была Таисией, но недавно решила, что это имя ей не подходит, и везде, кроме отдела кадров и бухгалтерии, представлялась как Светлана.

Валя заключила разговор:

— Давайте, девочки, начнем его облагораживать. Может, еще не поздно…

Частушки, которые пели девушки на следующий день во время работы, были, видимо, следствием этого призыва.

Это пела Аня-большая, а за ней — Светлана-Таисия:

Девчата смеялись. Дементьев — тоже. Он делал вид, что принимает это как шутку. Даже сказал:

— Таланты, черт возьми! Когда в консерваторию будете поступать, скажите. От администрации характеристику напишу.

Прошел по лесам, где работали девушки, не забыл тронуть за бок Аню-маленькую. Аня сказала свое обычное:

— Ему лишь бы…

Потом Дементьев объявил:

— Вот что, девчата. Пойдем получать зарплату. Через пять минут касса открывается…

Как были — в комбинезонах и платочках, — так и пошли в бухгалтерию. Через несколько кварталов. В городе Р*** до самого вечера все ходят в комбинезонах. Даже ребятишки. Такая форма одежды их очень устраивает. И не только потому, что это подражание взрослым. Есть и другая приятная сторона: раз на тебе комбинезон, значит, его можно пачкать. И не можно, а даже нужно: иначе не будет рабочего вида. Но это в порядке отступления.

У окошка кассира было, как всегда, очень оживленно. Валя деньги получала первой: так захотели девчата. Они дружно протолкнули ее вперед.

Кассир несколько раз рассерженно хлопал своим окошком и предупреждал:

— Товарищи, я в таком шуме работать не могу. Или вас обсчитаю, или себя!

Но шум не прекращался. Больше всех галдели Аня-большая и Вера-черненькая. Вера в бригаде была самой тихой и незаметной, а тут не умолкала:

— Сейчас получим, сложимся, пирожных накупим, конфет! Пир будет!

Однако пиру состояться было не суждено.

Когда все вышли на улицу, Валя сказала:

— Девчата, а знаете, нас «пожалели»… Помните, что Дементьев говорил? Недаром он тогда шуточкой отделался…

Подруги настороженно обступили Валю. Ткаченко продолжала:

— Нам выписали лишнее. Я как получила, сразу заметила. Сколько простоев было? Сколько сложа руки сидели? А вышло — вроде надрывались с утра до вечера…

— Подожди, подожди, — перебила Аня-большая, — ты это проверила? Ошибка вышла?

Валя махнула рукой:

— Все проверила. Уже успела сходить к главному, накладные смотрела. На тридцать четвертом доме мы работали? Нет, только одну стенку чуть подмазали. У яслей делали один этаж, а записано — два… И не волнуйтесь. Это не ошибка. Дементьев не о нас думал. Я видела его прогрессивочку…

— А что нам волноваться? — сказала Вера. — Пусть волнуются в тресте.

Валя резко повернулась к ней:

— Ты это серьезно? Вроде не от тебя слышу… Вот что, девчата: я лично этих денег не возьму. Пойдем скажем, чтобы разобрались и посчитали снова. Согласны?

— Но ведь будет очень мало… — заметила Вера. — Мы, что ли, виноваты?

Светлана-Таисия дернула Веру сзади за косынку. Все сделали вид, что этих слов не слышали.

— Заявление надо писать? — спросила Аня-большая. — Составляй, мы распишемся…

Вечером в общежитии вносили поправки к бюджету.

Поправки были очень грустные. На ближайшие две недели пришлось отказаться не только от конфет, но и второе брать в столовой через день.

— Мне мама деньги предлагала, а я не взяла… — вздохнула Вера.

Из дальнего угла комнаты послышался резкий голос Светланы-Таисии:

— Верка, не ной!

А маленькая Аня сидела на краю койки и грызла ногти.

— Что, расстроилась? — спросила ее Аня-большая.

— А тебе весело?

— В общем, не унываю, — беспечным тоном ответила Аня-большая. — И другим не советую. Немножко похудеешь. Фигура будет. Правда, тогда, может, Алексей тебя разлюбит…

Аня-маленькая залилась румянцем и доверительно спросила подругу:

— А что, Алексею здорово попадет?

— Вот дура! — снова прозвучал из дальнего угла голос Светланы-Таисии. — Переживает по поводу этого интеллигентного маляра. Пусть он заложит галстук в ломбард, а деньги вернет в кассу…

В разговор вмешалась Валя:

— Боюсь, он не только галстука лишится. Его будут судить. А реплики свои ехидные отбрось. Это, Светлана, лишнее…

— Ты раздражительная стала, Валя…

Валя вышла из комнаты, ничего не ответив. Обороняться Светлане-Таисии на этот раз пришлось от Ани-маленькой.

Аня сказала:

— Светка, насчет Валюшиной раздражительности полегче! Кто тебя только воспитывал! Мы все письма получаем? Да? А Ткаченко — нет. Ей Полина Трофимовна ни разу не ответила. У нее день рождения был, — думала, хоть телеграмма придет…

— А Валя так свою маму любит! — добавила Вера. — И еще она переживает, что учебники с собой не взяла. И конспекты. Тоже писала матери, чтобы прислала. Но у Полины Трофимовны — характер…

— Позлится немножко да пришлет, — сказала Аня-большая.

— Думаю, да, — откликнулась Светлана-Таисия. — Тем более, что учебу ей пока надо отложить. Обстановка не академическая. И вообще — зачем эти заочные мучения? Будем хорошо работать, станем знатными штукатурами. И опять на Доске почета двенадцать портретов!

Вечер кончился тем, что сочинили частушку:

Но это была шутка. Плохое настроение держалось недолго. Даже Вера перестала ныть. Тем более что нашли выход. По предложению Ткаченко решили сложить деньги в общую кассу и готовить завтрак и ужин сами.

А прослезиться пришлось Дементьеву.

Его судили. Суд был строгим, и бывшему прорабу грозило заключение. Народный судья спросил, не желает ли коллектив взять провинившегося на поруки.

Трест отказался. Отказался и стройучасток. Дементьев сидел бледный, со взлохмаченным чубом, смотрел вниз.

И тут к сцене клуба вышла Валя Ткаченко.

— Подними глаза, — сказала она.

Он посмотрел на нее и как-то съежился, потом не выдержал и снова опустил голову.

— Нет, смотри прямо!

Дементьев вздрогнул.

— Вот так!

Валя перевела дыхание и продолжала:

— Я была очень удивлена поступком Дементьева. Если бы он был человек пожилой, старый, я бы подумала, что это тянется у него издавна… Но Дементьев молодой. Мне кажется, что кто-то подал ему дурной пример. А он и пошел по линии наименьшего… Но это ржавчина, которую можно отчистить. И еще мне странно то, что товарищи из треста и стройучастка молчат. Раньше доверяли ему, потому что знали его. А теперь делают вид, будто и не знают…

Из зала кто-то крикнул:

— Пусть скажут!

— А что им говорить? — сказала Валя. — Сейчас скажу я, от имени нашей бригады, Дементьев! Мы за вас готовы поручиться. Идите к нам — простым, рядовым. Бездельничать не дадим. И не думайте, что вот эти руки слабые…

И Валя подняла свою тоненькую руку.

— Согласны, Дементьев?

Когда Валя уже возвращалась на свое место, Дементьев выпрямился и сказал:

— Да…

Так Алексей Дементьев стал членом девичьей бригады: «Двенадцать девок — один я». А бригадиром назначили Валю Ткаченко.

Теперь на ее плечи легли большие заботы: и раствор «выбивать», и фронт работ обеспечивать, и за провинившимся смотреть…

Некоторые из товарищей Алексея шутили над ним:

— Тебе бы юбочку еще надеть, тогда бы ничем не отличался…

Дементьев делал презрительную гримасу:

— Острить изволите? Ваши брючки хуже юбочки.

В бригаде относились к нему сдержанно, но с тактом.

Валя предупредила:

— Девочки, если будете старое вспоминать или смеяться над ним, смотрите!..

А девчонкам смеяться было некогда: работы с каждым днем прибавлялось. За месяц — ни одного простоя. И настроение стало хорошим. Начальник треста сказал: «Отделаете пять домов — шестой ваш». Значит, можно будет уехать из общежития и по-настоящему справить новоселье…

Но шутка сказать — отделать пять домов. Да еще зима наступила.

Зима в городе Р*** злая. Мороз. И ни одной оттепели. По нескольку дней подряд не переставая кружит и воет пурга. Становится темно. Автомобили зажигают фары. А на рудничных путях тревожно гудят электровозы.

Потом пурга стихает и наступает такая тишина, что даже в ушах пищит. И если далеко от вас по дороге идет человек, то вы сначала услышите скрип снега под его ногами, потом уже сможете рассмотреть самого путника.

В такие дни город становится на лыжи. Все идут к реке, к тому месту, где она делает извилину и берег ее крутой-крутой.

Валя и ее подруги тоже стали лыжницами. Сообща купили шесть пар лыж и костюмы. Бригаду разбили пополам и составили расписание, кому брать лыжи в субботу, кому в воскресенье.

Ходить на лыжах умели все, а спускаться с берега рисковали только Аня-большая и Валя. Почти в самом конце спуска Валя упала.

К счастью, поблизости оказался Сергей Щербаков, машинист с шагающего. Он быстро раздобыл бинт, прикрутил им к поврежденной ноге обломок лыжи. А потом взял Валю на руки и, карабкаясь по крутому склону берега, вынес ее наверх.

Имя своего спасителя Валя узнала уже в больнице. Потом пришел и он сам.

Сидел у ее кровати, смущенный, говорил односложно и несколько раз задавал один и тот же вопрос: «А вам очень больно?»

Когда медсестра предупредила, что время свидания окончилось, Сергей встал:

— Ну что ж, выздоравливайте. Я очень хочу, чтобы…

Но он не договорил: в палате появился Алексей Дементьев. С букетом цветов.

Щербаков заторопился, сказал: «До свидания, извините» — и закрыл дверь.

Дементьев взял со стола вазочку, опустил в нее букет.

— Откуда эта редкость? — спросила Валя.

— Дружок тут один, шофер, в область ездил. А там у меня есть старый знакомый, теплицей заведует. Ну, я ему записочку. Так, мол и так. Пожарный случай…

— Спасибо.

— Как себя чувствуете?

— Хорошо.

— Похудели немножко. Но аристократическая бледность вам даже к лицу.

— Ладно, Дементьев, рассказывайте про дела. Как ваша жизнь?

— Не сахар. Какая жизнь может быть у каторжника? Нахожусь под надзором одиннадцати девчат. Все мной стараются командовать, даже Вера…

— По-моему, это то, что называется сладкая каторга, — сказала Валя.

Дементьев сдвинул брови.

— Не хмурьтесь. Об этом говорить больше не будем. Скажите лучше, все в одинаковой степени командуют или одна больше других?

— Аня-большая. Она же вместо вас сейчас.

— Знаю. А я говорю о маленькой.

Дементьев неопределенно помычал:

— Ну, это не в рабочее время…

— Дело к свадьбе идет?

Валя потянулась к вазе, взяла из нее один цветок, сказала:

— Это я оставлю себе, а весь букет отнесите Ане.

Каждый день из Р*** в маленький тихий городок на Дону уходили письма. Если их собрать вместе — получилась бы целая повесть, повесть о том, как приехали в Р*** двенадцать девчат, как они устроились, стали работать, какие у них были радости. Кроме радостей были, конечно, и неприятности и огорчения. Но об этом, разумеется, никто не писал ни строчки.

«Живем мы хорошо, дорогая мамочка, — сообщала Светлана-Таисия. — И еще весело. Помнишь, когда мы работали на консервном и устраивали вечеринки? Вот гвалт стоял! А сейчас так каждый день.

Впрочем, не думай, что мы только веселимся, пользуясь тем, что зоркие очи родителей за нами не наблюдают. Работаем тоже здорово. Освоились».

А вот письмо Веры:

«Дорогая мамочка! Тебе низко кланяется твоя дочь. Жизнью здесь я довольна. Скоро нас переселят в новый дом. Недавно получила премию и заказала себе летнее платье. Ведь уже идет март месяц.

Аня-маленькая замуж вышла. Муж у нее — представительный, красивый. Он в нашей бригаде работает, тринадцатым.

Сначала он мне не нравился, и я удивлялась, как это Анька его выбрала. А потом я увидела, что он другой…

Свадьбу играли в клубе, по-комсомольски. Много подарков преподнесли».

И еще одно письмо — от Ани-большой к сестре:

«Давно не писала, как-то времени не было. Но это не значит, что по тебе не скучаю.

Если бы мы сейчас встретились, то говорили бы три дня и три ночи.

Очень много впечатлений. Здесь, в Р***, вся жизнь совсем другая и люди интересные. Много новых знакомых: ленинградцы, свердловчане, рижане.

Не подумай, что я разлюбила свой родной город. Но он теперь мне кажется сонным…

Ты спрашивала о Вале. Она сломала ногу, лежала в больнице, теперь вышла. Бригадой заправляет здорово. Не дай бог, кто нас с работой задержит или еще что!

Помнишь, ты сказала как-то: „Где же тот человек, который понравится Вале?“ А знаешь, такой человек нашелся. Его зовут Сергей. На шагающем работает. Правда, Валя мне о нем ничего не говорит, хоть мы и близкие подруги…»

В каждом письме — свои новости, свой взгляд на жизнь и события. Но однажды из города Р*** ушло одиннадцать почти одинаковых писем.

Это было уже в мае. Алексей Дементьев ездил в командировку в область. Валя дала ему список книг, тех книг, которые Полина Трофимовна так и не прислала.

Алексей вернулся без покупки.

— В пяти магазинах был — нету. Говорю продавцам: «Плохо работаете, служащие прилавка. Спрос не изучаете». А они в ответ: «Очень даже хорошо изучаем. Тут кругом одни стройки, а на стройках одни заочники. И еще новые приезжают…»

Список книг Алексей отдал своей жене Ане. Аня положила его в общежитии на стол, под стекло. Жила она теперь отдельно от бригады: молодоженам дали комнату в другом доме. Но Аня почти каждый вечер забегала к подругам.

— Вот, — сказала она Вале, — этот список. Может, еще кому его дашь. А Алексей на всякий случай снял для себя копию.

Валя расстроилась, что в этот год учиться не пришлось. Хотела начать готовиться к следующему — неудача.

— Все-таки думала, что мать пришлет, — огорченно сказала она. — Знала бы, купила новые перед отъездом.

Может быть, именно эти слова и дали толчок всему тому, что произошло потом?

В одиннадцати головах возникла одна и та же мысль: «Напишу своей маме, пусть купит». Эта мысль была простой и счастливой: каждая из девушек, ничего не говоря подругам, хотела сделать сюрприз. И вот из города Р*** ушло одиннадцать одинаковых писем: «Мама, достань следующие книги, вот список…»

Мамы ходили по книжным магазинам. И случилось так, что в один и тот же день Полине Трофимовне повстречались на улице мамы Ани-большой, Ани-маленькой и Светланы-Таисии. И все с книгами.

— Дочка, видно, в институт собирается, — сообщила мама Ани-большой. — Вот накупила учебников для нее…

Примерно то же Полина Трофимовна уже слышала и от других.

— А хорошо наши девочки там устроились, правда? — продолжала Анина мама. — Моя в каждом письме все про город пишет, про стройку. И про вашу дочь.

О чем думала в эти минуты Полина Трофимовна? О том, что она несправедлива? Что ошиблась в своих предвидениях и зря упорствует? Надо бы сделать шаг назад.

Впрочем, об этом шаге она помышляла не раз. И, пожалуй, ждала удобного случая.

Нет, дочь, конечно, причинила ей обиду, не посчиталась с ней. Но это было уже не вчера, какое-то время минуло.

Или думала Полина Трофимовна так: «Ты смотри, все девчонки учиться пошли, а моя отстанет, будет не первой, а последней. И я тому виной…»?

Может быть. Это на Полину Трофимовну очень похоже…

А мама Ани-большой продолжала:

— Если бы не наша большая семья, сама бы поехали туда…

Полина Трофимовна с усмешкой спросила:

— Это что, вы мне совет даете? — Выдержала маленькую паузу и добавила: — Лишнее. Не нужно. Я уже решила. Распродам кое-что — и к дочери.

Когда это она решила? Раньше? Сейчас?

В городе Р*** я был уже летом. К тому времени прошел почти год, как двенадцать девчат явились с чемоданами в горком комсомола и выложили на стол свои путевки.

Теперь они были уже не новички. Новичком была Полина Трофимовна.

Бригада переехала в новый дом. Мать и дочь Ткаченко поселили в небольшой комнате. Первые дни ушли на то, чтобы обставить ее, обжить, создать уют. А потом Полина Трофимовна заскучала:

— Ну, а что я дальше буду делать? Тут ведь, дочка, не держат безработных. Если бы ты замуж вышла… Я бы сидела и ребенка качала, внука.

— Подожди, мама, насчет замужества, не торопись.

Ждать, как чувствовала Полина Трофимовна, оставалось недолго.

К каждому приходу Сергея Валя готовилась старательно: убирала комнату, потом долго сидела у зеркала.

— Волнуешься? — спрашивала Полина Трофимовна.

Валя отвечала равнодушно.

— Подумаешь, придет — и все…

«Подумаешь»?.. Разве поверит Полина Трофимовна этому деланно равнодушному тону? Эх, скрытность!

Но прежде чем качать «своего» ребенка, Полине Трофимовне суждено было взять на руки того, который родился у Ани-маленькой и Алексея.

Раз уж здесь названо имя Дементьева, то к месту будет сказать и о нем самом. Из бригады Ткаченко Алексея перевели на другую работу: он стал помощником машиниста. Дело это ему было знакомо раньше.

Отпуская Алексея из бригады, девушки сказали Ане-маленькой:

— Бери его, Анька, одна, на полные поруки! У тебя это получается.

А как кончилась история с книгами? Пожалуй, довольно неожиданно.

…В Р*** пришло одиннадцать посылок с учебниками. Одиннадцать сюрпризов!

Когда в комнату Вали приносили очередную пачку книг, поднимался смех.

— Теперь я могу открыть целую библиотеку, — сказала Валя. — А что касается меня, то эти учебники мне уже не нужны. Мои вместе с мамой приехали…

А другие пригодились всем остальным: одиннадцать казачек… подали заявления на заочное отделение института. Здесь, в городе Р***, открылся его филиал.

Кто написал заявление первым, не знаю. А может, опять счастливая мысль осенила одиннадцать голов одновременно? Но пример, во всяком случае, был Валин.

«Неохваченным» остался только Алексей. Советовали ему поступить на курсы механиков — отказался, решил подождать.

— Ладно, — сказала Аня-большая, — дадим ему год на раздумье.

А Светлана-Таисия отреагировала по-своему, частушкой:

О многом здесь не рассказано. Да и не расскажешь обо всем. А потом время идет, и каждый день приносит новости, большие и маленькие.

Большие: «Сдана вторая очередь рудника», «Пущена электростанция», «Закончен еще один квартал города». И маленькие: кто-то полюбил, у кого-то ребенок родился, кто-то инженером стал, у кого-то удача, а у кого-то и наоборот.

О таком иногда говорят: «Житейские мелочи». А какие они мелочи, раз от них зависят многие действия и поступки человека!

Если маленькие новости хорошие, то и большие будут добрыми…

Пробыв очень недолго в городе Р***, я стал его патриотом. Всякий раз, раскрывая газеты и встречая сообщения из него, я радуюсь его удивительным успехам.

И перед моими глазами встают двенадцать девчат — обыкновенных девчат, рядовых граждан молодого, нового города.

 

Лучшие из лучших

В город Кашкин пришло радостное известие.

Город Кашкин ликовал.

Тысячеустая молва вслед за диктором местного радио повторяла:

— У нас будет троллейбус!

Троллейбус — это прогресс. Кроме того, это вообще очень интеллигентный вид транспорта: не дребезжит, но громыхает, ходит бесшумно, пассажирам создан уют.

Город, в котором есть троллейбус, преображается, приобретает современный вид.

Линию троллейбуса обычно прокладывают по центральной магистрали, которая чаще всего называется Московской. А на окраинах по переулочкам-закоулочкам все еще тренькает трамвай. Там его царство.

Итак, в Кашкине радовались троллейбусу.

Бурной радости не разделял только один человек — директор трамвайтреста Силуянов. Силуянов не хотел терять монополию, конкурентов он не любил никогда. И вот конкурент родился — трест «Троллейбус». Правда, он был очень слабенький, и ему надо было помогать. А помогать Силуянов никогда не был расположен. Старый, тертый хозяйственник, он исповедовал суровую административную истину: хватай, что можешь, держи, что взял.

Но убеждения убеждениями, а приказ есть приказ. И приказ гласил: обязать тов. Силуянова откомандировать в распоряжение треста «Троллейбус» группу опытных вагоновожатых, электриков и т. д.

Силуянов пригласил к себе завкадрами Шаманского.

— Насчет «Троллейбуса» знаешь? — спросил он.

— Знаю, — ответил Шаманский.

— Как расцениваешь?

— Я, сами знаете, всегда «за».

— Вот это правильно. Мы всему должны давать принципиальную оценку. И, так сказать, поддержать новое.

— А как же насчет откомандировать?

— Конечно, откомандируем. И конечно, лучших. Ну вот Серикова, например.

Шаманский почесал в затылке и блудливо улыбнулся.

— Чего улыбаешься?

— Да так, — уклончиво ответил завкадрами. — Сериков за воротник заложить любит… В этом смысле он лучший.

— Значит, ты со мной согласен, — продолжил Силуянов. — Вот я и говорю: лучший. Потом запиши Беликова. Думаю, тоже не возражаешь?

— Нет, он в смысле опозданий…

— Да, да, лучший, — прервал Силуянов. — Дальше вот еще Желтиков. Мастер крепкой руки.

— Очень крепкой, — поддержал завкадрами. — Одному так звезданул — думали, перелом кости будет. Его бы в секцию бокса. Боксер был бы лучший.

— Конечно, лучший. Там, наверно, создадут такую секцию. Записал Желтикова? Теперь еще один: Рыжиков. Аварий у него нет.

— Да, за последние два дня не замечалось.

— Вот и я говорю: не замечалось. Значит, и Рыжикова пошлем. Красикову в список добавь.

Шаманский отложил карандаш в сторону, изображая недоумение.

— А Красикову зачем? Она же действительно лучшая. План выполняет, правила движения не нарушает.

Силуянов усмехнулся:

— А правила поведения? Ты где-нибудь еще такую склочницу встречал? Мне каждый день ее письма из райкомов-обкомов пересылают. Люди ревут от нее. Ей-богу, худшего человека я не видал, поэтому я согласен с тобой, что она лучшая.

Директор треста и завкадрами работали быстро, легко. Словом, приказ они выполнили играючи. И дома Силуянов радостно доложил супруге:

— Ну, наконец я избавился от всех мерзавцев! Пусть-ка с ними этот Филипчук из «Троллейбуса» поработает. Пусть знамя в соревновании завоюет!

До знамени Филипчуку было действительно далеко. Новый вид транспорта в городе Кашкине вел себя несколько странно. Троллейбусы почему-то отклонялись от маршрута и неожиданно сворачивали на те улицы, где никаких проводов не висело. Иногда они подолгу задерживались у «Гастронома», а дальше ехали вообще без остановок, пренебрегая даже красным светом. А одна из машин пыталась выйти в рейс на трех колесах…

Городская газета подвергла трест сокрушительной критике, напечатав корреспонденцию под недвусмысленным названием «Кто завалил троллейбус?». В корреспонденции говорилось, что Сериков пьет, Беликов опаздывает на работу, Желтиков хулиганит, Рыжиков сшибает столбы, а Красикова развела между ними склоку…

В общем, положение в тресте «Троллейбус» было нездоровым.

В ответственных кругах поговаривали, что Филипчука снимут. И это произошло.

Однажды Силуянов вернулся домой таким, что жена его просто не узнала. Она не увидела обычной, очень самодовольной улыбки супруга. Улыбки не было, больше того — на муже не было лица. Ничего не было. Был какой-то блин.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего, — ответил блин. — На мое место назначили Филипчука.

— А тебя куда же послали?

— Меня? В «Троллейбус»… Как лучшего. Сказали: «Расхлебывай».

 

Сорок минут

На белой двери кабинета висела стеклянная табличка: «Принимает зубной врач Шурикова».

Учитель местной школы Якунин смотрел на эту табличку уже сорок минут. Он пришел в поликлинику тогда, когда ему был назначен прием: ровно в 9.00.

И в 9.00 он попал бы к врачу, если бы перед самым его носом в кабинет не прошмыгнула нагловатая златокудрая девица.

— У меня талончика нет, — сказала она Якунину, — но мне только на секунду — десну прижечь.

И вот уже сорок минут «прижигает»!

Талончик златокудрой девице был не нужен: она, как заключил Якунин, оказалась приятельницей Шуриковой. Через неприкрытую дверь до него доносилась их непринужденная болтовня.

Беседа врача с пациенткой охватывала самый широкий круг вопросов: где купить нейлоновые бигуди, на ком женился знаменитый киноартист, что подарить золовке на день рождения, какой пылесос наиболее надежен и долговечен.

Якунин нервничал. И не потому, что был нетерпеливым человеком: на 10 часов у него была условлена встреча с одним из родителей.

На встречу он, конечно, опоздал. На сорок минут.

Все это время родитель скучал в учительской и мысленно ругал педагога:

«Ах этот Якунин! А еще детей учит точности».

Родитель работал управляющим домами. В 11.00 у него прием.

В одиннадцать в домоуправление пришел жилец — бухгалтер одного завода: ему крайне срочно потребовалась справка.

Бухгалтер ждал сорок минут. Досадливо качал головой и бормотал про себя:

— Ах этот управдом! Час приемный, а его нет…

В то же время в бухгалтерии завода томился заведующий складом:

— И где этот бухгалтер? Сам ведь сказал, когда прийти накладные подписать. И вот уже сорок минут…

В свою очередь заведующего складом вовсю проклинал шофер «Автотреста»: занарядил машину и не грузит. Сорокаминутный простой.

Часы и минуты у шофера были расписаны, и согласно путевому листу он должен был уже выполнять следующее задание — перевезти груз для ателье мод № 13.

…Окончив работу в поликлинике, зубной врач Шурикова приехала в ателье № 13. Но закройщицы Никитиной, которая назначила примерку пальто, на месте не оказалось. Шурикова ждала сорок минут и наконец подняла скандал:

— Скажите, администратор, где же Никитина? Сколько можно сидеть тут у вас?

— Я же вам сказала: она уехала за товаром, но задержалась из-за машины. Машина опоздала, понимаете? Ругайте «Автотрест».

— Машина меня не интересует! — отрезала Шурикова. — Я пришла, когда назначили. А у вас тут непорядок и разболтанность! Дайте жалобную книгу!

 

Посоветовались

Иван Сергеевич Хоботов вызвал к себе в кабинет заведующего отделом строительства Акишина, для приличия справился о здоровье, спросил, как идут дела, а потом сказал:

— Вот что, Акишин, наш райкомбинат просит разрешения построить кирпичную трубу. Как вы думаете?

— Труба, она всегда… — неопределенно ответил Акишин.

— Ха-ха! Что всегда? — рассмеялся Хоботов. — Ты хочешь сказать — дымит, да? Но кроме этого она имеет еще кое-какое значение. Товарищи из райкомбината говорят, что это необходимо для расширения производства и для удовлетворения постоянно растущих…

Акишин оживился и продолжил:

— …потребностей населения.

— Вот именно!

— Значит, у вас такое мнение?

— Да, да. Подработайте это дело, посоветуйтесь, разрешать или не разрешать. Вопрос ясный. И документики подготовьте. Распоряжение и так далее.

Едва покинув кабинет Хоботова, Акишин пригласил к себе заведующего подотделом Унзеренко.

— Вот так, понимаешь. Вопрос о трубе. Посоветуйтесь с нижестоящими. И подготовьте бумажку.

— А наверху какое мнение? — полюбопытствовал Унзеренко.

Акишин усмехнулся:

— Ну как вы думаете? Для развития производства и так далее…

— Понятно, понятно, — сказал Унзеренко. Он отлично знал, что Акишин своими словами не говорит…

Знал это и заведующий подподотделом Помидорис, когда его позвал к себе заведующий подотделом Унзеренко.

— Посоветоваться с вами хочу. Насчет трубы…

— В каком смысле?

— Да в том, что ее, наверно, надо строить. Есть такое мнение…

Самой нижней инстанцией был заведующий подподподотделом Капелькин.

Капелькин, с которым уже никто не советовался, должен был составить проект распоряжения и пустить его вверх по всем ступенькам.

Так родилось распоряжение «Строить!».

Завизировав его, Капелькин отнес документ Помидорису.

Помидорис прочитал бумагу и серьезно сказал:

— Ага, значит, снизу поддерживают? — и расписался.

Потом на распоряжении появились подписи Унзеренко и Акишина.

Но когда дело дошло до Хоботова, то он задумался.

— А стоит ли строить, Акишин? А? Вы продумали?

— Продумали… вообще… — нетвердым голосом ответил Акишин.

— А вы не полагаете, что это испортит пейзаж города?

— Полагаем, — на всякий случай сказал Акишин.

— Не кажется ли вам, что задымленность большая будет?

— Кажется! Кажется! — уловив ход мыслей Хоботова, воскликнул Акишин.

— Тогда так: посоветуйтесь еще с нижестоящими и подготовьте документик…

Акишин советовался с Унзеренко, Унзеренко — с Помидорисом, бумажка вернулась в первую инстанцию — к Капелькину.

А Капелькину уже сообщили, что сказал «сам»: «Пейзаж… задымленность…» Решение ясное: «В строительстве отказать».

И снова проект распоряжения пополз вверх, обрастая визами.

И снова Хоботов его не подписал.

— Значит, отказать, говоришь, Акишин?

— Отказать, Иван Сергеевич.

— А все-таки для удовлетворения растущих…

— Так-то это так, но мы тут посоветовались.

— С кем же вы советовались?

— Я с Унзеренко, Унзеренко с Помидорисом, Помидорис с Капелькиным…

— Ага, значит, Капелькин готовил этот документ? — строго спросил Хоботов, постучав пальцами по столу. — А не кажется ли вам, товарищ Акишин, что этого Капелькина надо уволить и взять на его место более крепкого товарища?

— Кажется! — с готовностью ответил Акишин.

— Ну, вы посоветуйтесь с нижестоящими…

 

Я вас слушаю! (

кинорассказ

)

На экране — телефонный аппарат. Литеры на диске образуют слово: «ТЕЛЕФОН».

…Крупным планом — дверь, снятая изнутри квартиры. Звонок. К двери подходит Костиков — мужчина средних лет. Довольный, сияющий. Открывает. Входит его жена Анфиса Петровна, нагруженная покупками.

— Фиса, у нас новость! — радостно восклицает Костиков и тянет супругу в комнату. — Скажи, что изменилось в комнате, пока ты ходила в магазин?

Анфиса Петровна оглядывает комнату и видит на тумбочке телефон.

— Телефон! — восхищенно говорит она. — Ох, сколько же мы его ждали!

Анфиса Петровна кладет покупки на стол, снимает пальто и входит в прихожую.

Раздается телефонный звонок. Костиков снимает трубку. Отвечает:

— Нет, вы ошиблись. Это не диспетчерская такси.

Снова звонок.

— Нет, не такси. Частная квартира.

Раздается еще несколько звонков подряд. Костиков поочередно отвечает заказчикам. Сначала он пытается шутить, но потом в голосе его появляется раздражение.

— Такси? Какое такси? А автобус вам не нужен?

— Такси нет. Могу прислать самосвал.

— А шагающий экскаватор не хотите?

Снова звонок. Костиков спрашивает:

— Какой вы номер набираете? 70–80? Но это же частная…

Вошедшая Анфиса Петровна отталкивает Костикова, берет трубку, набирает.

— Справочная? Скажите, 70–80 — это номер вызова такси?.. Что? С сегодняшнего дня другой? А был этот? Этот?!

Анфиса Петровна, помрачневшая, кладет трубку.

Комната Костиковых. Часы. Стрелки показывают два часа ночи. Костиков и Анфиса Петровна спят.

Звонок. Костиковы вздрагивают и поворачиваются с левого бока на правый.

Звонок. Поворачиваются с правого на левый.

Звонок. Поворачиваются с левого на правый.

Звонок. Костиков встает, берет трубку.

— Что? Какого черта я сплю? Странно… У вас жена рожает? У меня тоже.

— Витя, накрой телефон петухом от чайника, — упавшим голосом говорит Фиса.

Костиков шлепает по комнате, снимает с чайника петуха, накрывает им телефон. Отходит, но звонки все равно слышны. Тогда он снимает с телефона петуха, берет одеяло и завертывает в него трепыхающийся телефон.

Звонки все равно слышны, тем более что нервы у Костиковых уже разыгрались. Тогда Костиков начинает забрасывать телефон подушками, потом взгляд его останавливается на петухе. Он решительно надевает его на голову и неуклюже — так как ничего не видит — ложится рядом с супругой.

Приемная. Секретарша. Массивная дверь, на двери табличка: «Начальник телефонного узла Жежеренко Н. Г.».

На стуле сидит печальный Костиков, лицо зеленое, под глазами мешки — следы изнурительной ночи.

В приемной — мертвая, томящая тишина. Только тикают часы.

Костиков нетерпеливо дергается, потом говорит секретарше:

— Послушайте, я жду уже целый час! Когда же…

Секретарша перебивает:

— Товарищ Жежеренко просил но беспокоить — занят. — И снисходительно-успокоительно, нараспев добавляет: — А вы почитайте газетку…

— Но ведь сейчас время приемное! — недоуменно и с возмущением говорит Костиков.

— …или «Огонек»… — продолжает секретарша, не обращая внимания на доводы посетителя.

— Но я не могу…

— …или «Советскую женщину»…

На лице Костикова раздраженно-ироническая усмешка. Он спрашивает, повысив голос:

— А «Крокодила» в этом доме нет?

— Вы, кажется, угрожаете… — многозначительно замечает секретарша.

В эту минуту Костиков срывается со стула и устремляется в кабинет. Выбежавшая из-за стола секретарша задержать его не успевает.

Монументальный кабинет. За столом сидит столь же монументальный начальник. Не обращая внимания на вошедшего, он продолжает говорить по телефону:

— Ну, привет, привет! А теперь дай-ка мне Тарантасова… Тарантасов? Так как, старик, насчет рыбалки? На Варварином озере карасей, говорят, тьма. На голый крючок берут. Ха-ха… И щука, и ерш, и плотвичка… На мормышку… Да-да… Конечно. Без этого нельзя. Три бутылочки, меньше не уложишься. Ну, бывай.

Жежеренко, улыбаясь, кладет трубку и видит Костикова. Лицо его становится каменно безразличным, непроницаемым.

— Товарищ Жежеренко, произошла нелепица…

— Н-да? — бесстрастно произносит Жежеренко. — Ничем не могу…

— Послушайте, так дальше жить невозможно. Я не сплю, жена заболела… — жалуется Костиков.

— Так мы же не поликлиника, — прерывает Жежеренко.

— Мой дом…

— Мы не жилищный отдел.

— Понимаете, это вроде как хулиганство.

— Хулиганством занимается милиция.

— Мне дали номер вызова такси. Совсем не тот, что обещали. Я прошу переменить.

— Напишите заявленьице. Разберем. В общем порядке, — неторопливо, с паузами, отвечает Жежеренко.

Костиков хватает со стола листок бумаги, карандаш и пишет.

— Не карандашом, а чернилами, — говорит Жежеренко.

Костиков берет другой листок, снова пишет и отдает начальнику, но тот возвращает:

— В двух экземплярах…

— Почему?

— Так принято.

Костиков снова пишет и отдает.

— Не мне, секретарю отдайте, — говорит Жежеренко. — И ждите.

— Но поверьте, так же невозможно! — жестикулируя, восклицает Костиков.

Жежеренко чуть поднимает голос:

— А что вы мне тут истерику устраиваете?!

В кресле, откинувшись, сидит Анфиса Петровна. Голова обмотана полотенцем. Рядом стоит Костиков. Звонит телефон.

— Витя, я так больше не могу. Сегодня ровно неделя, как начался этот сумасшедший дом.

— Но что делать? Жежеренко еще не рассмотрел.

— Дальше я не выдержу! — восклицает Фиса. — Васко да Гама умер от карбункулов, Александр Македонский — от малярии, а я умру от телефона!

— Нет, нет, пусть умрет он! — с трагической интонацией в голосе отвечает Костиков.

Квартира Жежеренко. Он и его жена. Пьют чай. Звонит телефон. Жежеренко берет трубку.

— Нет, это не такси.

Снова звонок.

— Какое такси? — возмущается он. — Это частная квартира. Да, мой номер 55–25…

Опять звонок.

— 55–25. Но это не такси! — кричит Жежеренко и кидает трубку.

Квартира Костиковых. Костиков сидит у телефона. Открывает портсигар, достает сигарету, хочет закурить, но в это время раздается звонок телефона. Костиков откладывает сигарету, снимает трубку и любезно отвечает:

— Вам такси? Позвоните 55–25.

Костиков кладет трубку, берет в зубы сигарету, спички, но прикурить не успевает: снова звонит телефон. Костиков отвечает:

— Будьте добры, 55–25. Там много машин, и все с шашечками.

Опять пытается закурить Костиков, и опять не получается: звонок за звонком. Костиков вынимает изо рта сигарету и говорит:

— Наберите 55–25… Что? — Костиков улыбается. — Это говорит Жежеренко?

У телефона Жежеренко.

— Гражданин Костиков, перестаньте давать всем мой номер, иначе я выключу ваш телефон.

У телефона Костиков. Он говорит спокойно, уверенно:

— Нет, не выключите. В газету напишу, как мы с вами совместно страдали. Вот смеху будет!

Поняв, что с «позиции силы» ничего не добьешься, Жежеренко меняет тон:

— Товарищ Костиков, я вас прошу… Извините, как вас по имени-отчеству?

— Виктор Петрович.

— Так вот, Виктор Петрович, мы, конечно, виноваты: не разобрались быстро. Но я обещаю. Тут один номер освобождается: парикмахерская переезжает…

— Что-о-о?! — угрожающе говорит Костиков и бросает трубку.

Снова звонок. Костиков берет трубку.

— Такси? Звоните по номеру 55–25.

Ночь. Квартира Жежеренко. Супруги спят. Звонит телефон. Жежеренко поднимается, снимает трубку. Из трубки слышится:

— Какого черта спите? Дежурить не умеете!

Жена Жежеренко откидывает одеяло.

— Коля, дай мне пирамидон.

— Сейчас, — говорит Жежеренко. — Я бы и сам чего-нибудь выпил…

Звонок. На столике у кровати появляется пирамидон.

Звонок. На столике появляются ландышевые капли.

Звонок. На столике появляется люминал.

Звонок. На столике появляется четвертинка водки. Звонок. Стеклянная трубочка из-под пирамидона пуста, пузырек из-под ландышевых капель пуст, от люминала — одна обертка, четвертинка пуста.

Приемная. На двери кабинета табличка: «Главный инженер Костиков В. П.» За столом сидит секретарь-машинистка. Напротив нее — сумрачный Жежеренко с помятым лицом.

Мертвая тишина, слышно только, как тикают часы. Жежеренко нетерпеливо ворочается, потом спрашивает возмущенно:

— Сколько же можно ждать?!

— Я доложила о вас. Товарищ Костиков сказал, что он занят, — отвечает машинистка и успокоительно добавляет: — А вы газетку почитайте…

— Но я не могу…

— …или «Огонек»…

— Нет у меня для этого времени!

— …или «Крокодил».

— Нет, знаете, с меня хватит! — раздраженно отвечает Жежеренко. В этот момент он встает и бросается в кабинет. Выбежавшая из-за стола секретарша не успевает его задержать.

Кабинет Костикова. Вбегает Жежеренко. Костиков делает вид, что не замечает его, берет трубку и набирает номер.

…Звонит телефон в квартире Костиковых. Анфиса Петровна снимает трубку.

— Такси? 55–25.

— Фиса? Это я. Так, значит, на рыбалку в субботу едем… — говорит Костиков и мечтательно продолжает: — Говорят, на Варварином озере меченосцы клюют со страшной силой…

На лице Анфисы Петровны удивление, переходящее в испуг.

— Витя, ты никогда в жизни не удил рыбу и сейчас говоришь какой-то бред. На тебе явно сказалось нервное напряжение…

Костиков продолжает увлеченно:

— Вуалехвостки идут прямо на голый крючок. Еще вобла… Эту на лимонную корочку берут… Да, да! Пару бутылочек захватим, мормышку…

Фиса говорит, всхлипывая:

— Витя, покажись врачу, возьми бюллетень и немедленно — домой.

Костиков кладет трубку и сухо спрашивает Жежеренко:

— Чем могу служить?

У Жежеренко глаза навыкате от злости.

— Товарищ Костиков, сколько это может продолжаться?! Это же тиранство. Я не сплю, жена заболела.

— Так мы же не поликлиника, — спокойно, бесстрастно отвечает Костиков.

— Мой дом…

— Мы не жилищный отдел.

— Понимаете, это вроде как хулиганство.

— Хулиганством занимается милиция.

— Я прошу вас не давать больше моего номера. Я бы выключил свой телефон, но я ответственное, руководящее лицо, и мне могут звонить по особо важным делам… Так что я прошу…

— Напишите заявленьице. Разберем.

— Куда? На чье имя?

— На мое имя, — говорит Костиков, с достоинством указывая на себя.

— Как? Какое заявление?

— Такое: что вы просите меня не давать вашего номера заказчикам такси и обязуетесь завтра же переменить мой номер…

— Но я не могу…

Костиков говорит спокойно:

— Извините, я занят. Вынужден прервать нашу беседу.

Жежеренко машет руками:

— Нет, нет, нет!

Он хватает со стола листок бумаги, карандаш и пишет.

— Не карандашом, а чернилами, — брезгливо замечает Костиков.

Жежеренко нервно рвет листок, берет другой, пишет, подает Костикову, но тот возвращает:

— В двух экземплярах.

— Это что еще такое? — возмущается Жежеренко.

— Такой порядок.

Жежеренко пишет и отдает оба экземпляра Костикову. Костиков говорит:

— Отдайте не мне, а секретарю. И ждите.

— Издеваетесь? Да?! — кричит Жежеренко. — Глумитесь?!

Костиков смотрит на него презрительно-иронически, говорит:

— А что вы мне тут истерику устраиваете?

Дрожа от гнева, Жежеренко выходит.

Квартира Костиковых. Утро. Костиков бреется. Звонит телефон. Костиков берет трубку.

— Такси? 55–25,—говорит он. — Ах, вам не такси?.. С телефонного узла? Какой теперь мой номер?.. 33–44? Спасибо. Это не бывшая парикмахерская случайно?.. Нет?.. У кого, говорите, был этот номер?.. У Тарантасова?

Костиков кладет трубку и кричит:

— Фиса! Фиса!

С кухни прибегает Анфиса Петровна в фартуке.

— У нас новость! Скажи, что появилось в нашей комнате?

Фиса недоуменно осматривает комнату. Костиков отвечает сам на свой вопрос:

— Тишина! — И добавляет: — Теперь спи спокойно, товарищ Жежеренко.

 

Боком, боком…

Арсений Полтинников хотел стать литератором.

Но литератором Арсений Полтинников стать не мог.

Ни сейчас. Ни позже, в будущем.

Создатель не вложил в его душу ту искру, из которой можно воздуть огонь литературного творчества.

Но Полтинников был дерзок. Он был настойчив. Он искренне верил в пословицу: «Терпение и труд все перетрут».

В результате труда и терпения возник роман. Он назывался «На Волге широкой».

Роман нигде не был напечатан. Но именно благодаря ему Полтинников прославился…

И не в плохом смысле, а в хорошем.

Случай редкий. Но он, как говорят, имел место. Это историческая правда.

…Главным героем произведения была токарь судоремонтного завода Маша Петрова. Маша любила мастера Иванова. А Иванов любил фрезеровщицу Сидорову. А Машу Петрову любил технолог Александров.

Иванов, как оказалось, был женатым и любил… выпить. Александров в браке не состоял, но допускал брак производственный. Сидорова никого не любила и работала хорошо.

Маша сумела пленить сердце Иванова. Он бросил пить и ушел от жены. Разочарованный Александров с горя запил и сделал предложение Сидоровой. Вскоре они вступили в брак. После этого события Александров стал выпускать только качественную продукцию, а Сидорова начала работать плохо, опустилась и погрязла в быту.

К Маше Иванов не пришел, хотя и от жены ушел. И Маша стала «крутить» с Александровым, к которому прежде была равнодушна…

Вот так примерно развертывался сюжет романа Арсения Полтинникова. Так складывались судьбы героев.

Но еще драматичнее была судьба самого романа: его нигде не хотели печатать.

Автора упрекали в схематичности сюжета и банальности ситуаций. Порою даже спорили с ним о написания отдельных слов. При этом ссылались на Даля и Ушакова.

Свой роман «На Волге широкой» Полтинников забросил. Но зачастил на различные литературные собрания.

Здесь он как-то возмужал, почувствовал в себе силу. Говорить на собраниях было не так уж трудно. Можно было говорить и «совсем не то». Последнее даже лучше: все выступавшие после Полтинникова критиковали его, и имя этого оратора не сходило с уст.

Полтинников стал известен. Видимо, поэтому одно издательство предложило ему быть консультантом-рецензентом.

Но консультироваться у него никто не хотел. Полтинников это чувствовал и огорчался.

А потом перешел к действиям. И однажды в издательство поступил роман… «На Волге широкой». Теперь, правда, он назывался иначе: «На стрелке далекой»; и фамилия автора была другая — А. Рубанков.

Читатель может подумать, что Полтинников взял псевдоним. Нет, А. Рубанков являлся совершенно другим лицом— дядей Арсения Полтинникова, неожиданно «взявшимся» за перо.

Консультант-рецензент яростно набросился на незрелую рукопись. Ругать он умел.

«Для примера разберем образ Маши Петровой. Разве встречаются такие злодейки в наши дни? Разбила одну семью, хочет разбить вторую. Единственное положительное, чего она добилась, — это то, что Иванов бросил пить. Но если вы хотели писать антиалкогольный роман, то это уже должно было найти отражение в завязке. Что такое завязка читайте в статьях С. Антонова…»

Своим разрушительным трудом Арсений Полтинников остался очень доволен. В нем проснулся дар полемиста и наставника. Немаловажное значение имело и то, что труд был оплачен.

Эксперимент стоил того, чтобы его повторить. И вскоре в издательство пришел роман Б. Фуганкова «Гудками кого-то зовет пароход…». О том, что Б. Фуганков был троюродным братом Арсения Полтинникова, знал, разумеется, только сам Полтинников.

Консультант-рецензент рукопись отверг, разобрав для примера образ Александрова: «Он получился у вас малоубедительным. Сначала этот человек был бракоделом, потом стал выпускать продукцию хорошего качества и… изменять жене. Два последних явления несовместимы. Где же логика? А ведь тут кульминационный пункт всего повествования. Что такое кульминационный пункт, читайте в статьях С. Антонова…»

Самобичевание продолжалось. И через некоторое время Арсений Полтинников подверг уничтожающему разбору, действуя по принципу «я тебя породил, я и убью», роман «Вчера говорила — навек полюбила…» В. Шерхебеля, мужа сестры. На этот раз огонь был направлен против Сидоровой, которая непонятна до самой развязки. Попутно консультант дал ценный совет, где читать о развязке.

Свое произведение Арсений Полтинников помнил наизусть и громил со знанием дела. В издательстве о нем говорили как о человеке очень требовательном:

— Ох и строг у нас этот Арсений! Халтуры не пропустит. Ему попадись!..

А когда к Полтинникову забегали коллеги, он поднимал глаза от рукописи и тоном уставшего борца говорил:

— Да вот опять читаю! Пишут тут всякое, черт возьми, а ты разбирайся…

Однажды случилось непредвиденное: Полтинников вдруг заболел. Проснулся и почувствовал, что встать не может. А рукопись он накануне отправил в издательство, снова переменив папку, название, автора и обратный адрес.

Остановить ничего было нельзя. И роман попал к другому консультанту. Тот прочитал и высказался… положительно.

— Правда, тут есть разные недоработки, — добавил он в разговоре с директором издательства. — Автору нужен взыскательный редактор. Предлагаю Арсения Полтинникова…

— Полтинникова? — переспросил директор. — А это идея! У него рука твердая. Он вытащит!

Когда Полтинников после болезни вернулся в издательство, то попросил дать ему прочитать рукопись. А «прочитав», неумолимо отклонил. Недрогнувшей, твердой рукой.

— Разве можно давать путевку в жизнь произведениям слабым, сырым? Нет, — сказал он. — Надо бороться за качество литературы. В общем — я поговорю с автором…

Слава о взыскательном и принципиальном консультанте-рецензенте росла. И вскоре она укрепилась настолько, что к Полтинникову неожиданно обратился сам создатель «Таежных зарослей». Маститый писатель просил прочитать его новую рукопись.

Полтинников входил в литературу. Боком, но входил.

 

Сказка о Самоварове

Самоваров был на две головы выше окружающих. Как в прямом, так и в переносном смысле. Он был очень высокого роста и занимал должность управляющего трестом.

Дела в тресте шли неважно. И прежде всего по той причине, что Самоваров никому не доверял. Что бы ни требовалось сделать, какой бы вопрос ни возник — спецовки ли купить или в мастерских новый вентилятор поставить, — все мог решить и разрешить только он, Самоваров.

А раз так, то нижестоящие начальники ничего не решали и не разрешали. И про каждого из них говорили: «Это что? Пустое место».

Зато как на их фоне выделялся Самоваров!

Приезжает он на стройку, а люди к нему с жалобой:

— Товарищ Самоваров, у нас в общежитии бачка для кипяченой воды нет.

— Безобразие! — звенящим басом говорит Самоваров. — Сколько вам нужно? Штук пять хватит?

И обращается к своему помощнику, который на шаг сзади держится:

— Вернемся в трест — напомните мне. Распоряжусь. Помощник записывает.

Или еще жалоба:

— Товарищ Самоваров, нам премию не выплатили. Самоваров смеется:

— А хорошо вы работали?

— Хорошо.

— Добре. Всех премирую!

И опять к своему помощнику повертывается и этак небрежно говорит:

— Напомните мне…

А иногда Самоваров возьмет и неожиданно подойдет к рабочему.

— Что невесел, братец? — спрашивает.

— А чего ж тут веселиться? — отвечает тот. — Струмент плохой, все время ломается. Матерьял не вовремя подают. Разве норму тут выполнишь? Сколько прораба ни просили, ничего не решает.

Самоваров хлопает своего собеседника по плечу:

— Не решает, говоришь? Струмент, говоришь? Матерьял, говоришь? Считай, что решили!

И кидает помощнику:

— Напомните мне.

А дела в тресте тем временем хромали больше и больше. Прослышал об этом начальник, который выше Самоварова, и приехал посмотреть, что и как. Ходил, с людьми говорил, узнал, в чем корень бед, и сказал:

— Товарищ Самоваров, мы издадим приказ о вашем освобождении… Вы не соответствуете.

И, повернувшись к помощнику, который его сопровождал, добавил:

— Напомните мне.

 

Угрюмов в беспокойстве

Это очень походило на сцену из детективного фильма.

…Автомобиль марки «Волга», в котором ехали председатель постройкома Угрюмов и заместитель начальника УРСа Шлепок, остановился на опушке леса.

— Пройдемся, — холодно сказал Угрюмов своему спутнику.

Оба вышли из машины, несколько минут молчали, потом Угрюмов строго спросил:

— Итак, Шлепок, ты не помнишь?..

— Не помню.

— Подумай лучше… Где это было? Кто это мог сделать? Мы уже объехали четыре магазина…

— Так их еще несколько, — извиняющимся тоном сказал Шлепок. — И на этом берегу, и на том, и в поселке. Расстояния…

— Расстояния пусть тебя не смущают, — раздраженно-наставительно заметил Угрюмов. — Поезжай хоть за тысячу километров, а узнай… Сейчас приедем в город, я сойду, а ты — дальше. Вечером заедешь ко мне и скажешь результат…

Результата пришлось ждать долго. Весь вечер Угрюмов простоял у окна: смотрел, не покажутся ли на дороге огни «Волги». Но огней видно не было. За окном лежала темная, тихая осенняя ночь.

«Волга» вернулась только к десяти.

— Нашел? — нетерпеливо выкрикнул Угрюмов, обращаясь к Шлепку.

Шлепок отрицательно покачал головой.

— И никто ничего не мог подсказать?

— Никто. Ничего.

— Ну, а сам-то ты, черт возьми, так и не можешь вспомнить, кому поручал…

— Нет. Мало ли дел каждый день. Мотаешься туда-сюда, а ведь это полгода назад было…

— Тогда вот что: я отдаю тебе сто двадцать рублей новыми, что равно тысяче двумстам старыми, и девай их куда хочешь…

— А куда я их дену, на какой счет? Нет, денег я принять не могу…

Председатель постройкома Угрюмов переживал тяжелые минуты: он не знал, куда внести 120 рублей.

Полгода назад он переехал в новую квартиру. Попросил Шлепка «организовать что-нибудь из мебели». Заместитель начальника УРСа тут же распорядился, и на квартиру Угрюмова доставили 12 стульев.

Кто доставлял, Угрюмов не знает, он не видел, был на работе. Не помнит этого и Шлепок: то ли с базы брали, то ли из магазина какого. Он, Шлепок, только «команду подал», исполняли другие. А кто? Может, эти люди сейчас уже не работают… Во всяком случае, куда приходовать 120 рублей — неизвестно.

Тревоги бы не возникло, если бы Угрюмов не получил трех анонимных писем одинакового содержания: «Ув. тов. Угрюмов! Как поживают 12 стульев? Не колют ли в сиденье, ибо вами за них не уплачено. Ответ просим дать на профсоюзной отчетно-выборной конференции».

Угрюмов представил себе зал конференции, много народу. Он, Угрюмов, говорит о достижениях коллектива, а где-то в партере или на балконе сидит автор анонимки и пишет письмо в президиум…

Ночь Угрюмов не спал. Утром вызвал врача. Врач измерил давление и сказал:

— В общем не очень хорошо, но и страшного ничего нет. Если хотите, дам больничный лист.

— Дайте, — попросил Угрюмов. — Голова у меня прямо разрывается.

Когда врач ушел, Угрюмов снял с головы компресс, вытерся полотенцем, попрыскался одеколоном, причесался и стал звонить по телефону своему заместителю:

— Вася, я заболел. Доклад будешь делать ты…

Потом Угрюмов снова переживал. Конференция уже шла. Угрюмов шагал по комнате из угла в угол и уговаривал себя: «Ну, если бы кто о стульях сказал или записку написал, то Вася позвонил бы мне… А может, не хочет расстраивать больного? Все может быть…»

Вася позвонил после того, как конференция окончилась.

— Хорошо прошла? — спросил Угрюмов.

— Хорошо.

— А это… обо мне никто ничего не говорил? Записок не писали?

— Нет.

«А я, дурак, испугался», — подумал Угрюмов и с облегчением вздохнул.

…Прошло несколько месяцев. В коридоре постройкома Шлепок встретил работницу УРСа, вернувшуюся из декретного отпуска.

— Марья Ивановна, не помните ли, откуда мы брали двенадцать стульев для товарища Угрюмова?

— Двенадцать стульев? — переспросила Марья Ивановна. — Как же, помню, помню. Во втором промтоварном, у Выдрина, который за недостачу сидит.

 

Странный визит

Игорь Стогов уже второй час сидел в приемной заведующего роно Жмуркина. Газету «Кудеяровская заря» он прочитал от первого столбца, который был посвящен увеличению гусиного поголовья, до последнего, где горожане уведомлялись о том, что артель «Игрушка-статуэтка» покупает на вес битые чашки и стаканы. Больше читать было нечего, другой духовной пищи в приемной не имелось.

Свернув газету, Игорь поднял глаза. В комнате находились те же люди, что и полтора часа назад.

Старушка в пестром полушалке уже в который раз объясняла своему соседу, что у нее есть внучек Вовик. Вовик — мальчик очень способный: пока пил чай, успел целиком выучить «Буря мглою…». Но он чересчур живой, непослушный, и исправить его может только интернат. Вот по этому делу бабушка и пришла в роно.

Солидный мужчина с толстенным портфелем на коленях слушал рассказ про Вовика, понимающе кивал, но было заметно, что старушкины откровения его мало волнуют. Кивал он совсем не в тех местах повествования, когда это было нужно. Мужчина думал о своем.

Две девушки, видимо учительницы, полушепотом спорили между собой. Игорь услышал несколько обрывков фраз: «…это непедагогично», «…явное искажение методики», «…недоучтение детской психики». Игорь догадался, что молодые учительницы пришли к своему районному начальству решить неотложный вопрос, касающийся «искажения методики» и «недоучтения психики».

В приемной однотонно и размеренно звучал голос молодой женщины, сидевшей за двумя секретарскими телефонами. Она «обзванивала» школы.

— Школа номер один? Иван Петрович?. Юнона Михайловна говорит. Завтра к четырем тридцати дайте нам сведения, сколько у вас двоек по рисованию, троек по пению, четверок по арифметике и пятерок по поведению…

— Школа номер два? Григорий Мартьянович? Юнона Михайловна говорит. Завтра к четырем тридцати дайте нам сведения…

Когда женщина дошла до школы номер тринадцать, язык у нее начал заплетаться и она несколько раз спутала заученную формулу. Положив трубку на рычаг, секретарша вздохнула, включила вентилятор. Лицо Юноны выражало усталость и одичание.

«Богиня, а трудится, как раб, — усмехнулся про себя Игорь. — Зачем используют человека там, где его мог бы заменить магнитофон?»

В это время женщина снова самоотверженно сняла трубку:

— Школа четырнадцать?.. Василий Сидорыч?.. То есть Сидор Васильевич? Завтра, пожалуйста, к тридцати четырем часам…

Стогов терпеливо выждал, когда кончится «обзвон», и вежливо напомнил Юноне Михайловне о себе, о бабушке Бовина, о двух учительницах и о мужчине с толстым портфелем на коленях.

— А вы что, делегация? — меланхолично спросила секретарша, — Нет? Тогда зачем вы говорите за других? Вы говорите за себя. По какому вопросу пришли?

— По личному.

— А, насчет перевода в другую местность? — оживилась Юнона. — В Москву, в Ленинград?

— Нет.

— По поводу дров?

— Дрова меня тоже не волнуют…

— Странный у вас какой-то вопрос. Впрочем, это безразлично. Вы не первый в очереди? Нет? Ждите. Раньше тех, кто впереди, все равно не пройдете.

Прежде других Игорь проходить не собирался. Хотя мог бы: стоило лишь назвать себя, сказать, что я, мол, школьный товарищ Жмуркина, не видел его девять лет, хочу только пожать ему руку и условиться о встрече. Но так поступать Игорь не пожелал, он решил пересечь жмуркинский порог только на общих основаниях.

Юнона Михайловна скрылась за дверью кабинета и через минуту, проследовав к своему столику, сообщила неприятную весть:

— Товарищ Жмуркин беседовать сегодня ни с кем не сможет…

— Да, но часы-то приемные, — неуверенно попытались возразить молодые учительницы. — На дверях ясно написано: «От двух до пяти».

— Девушки, не будьте формалистами… Жизнь вносит свои поправки…

Против поправок жизни молодые учительницы ничего не имели и умолкли.

— Ты уж запомни меня, девушка. Я завтра приду, — попросила бабушка Вовика.

— Завтра я не дежурю. Еду в район с комиссией но обследованию… — Юнона Михайловна замолчала, видимо сообразив, что никого не интересует, куда и зачем она поедет, и, чтобы закончить разговор, строго спросила: — Есть еще вопросы?

Такой оборот всегда имеет ясный подтекст — пора, мол, по домам — и позволяет быстро закруглить беседу.

Вопросов, естественно, не было.

На следующий день, неторопливо прогуливаясь по городу, Стогов вспомнил, что в редакции «Кудеяровской зари» должен работать еще один его одноклассник, кажется, Вася Капустин. Память не изменила, и вскоре Игорь уже обнимался со своим школьным товарищем в одной из тесных, прокуренных редакционных комнат.

— Так не попал, говоришь, к Жмуркину? — переспросил Капустин, выслушав рассказ Стогова. — И не попадешь. Жмуркин — деятель. С утра и до вечера творит инструкции и ответы. С помощью первых он управляет. Вторые составляются впрок, чтобы не быть застигнутым врасплох комиссией или инспектором из центра… Он этих комиссий боится как черт ладана. Полагаю, что они снятся ему по ночам…

— Стой! — перебил своего разговорчивого собеседника Игорь. — Есть идея! Позвони секретарю Жмуркина и скажи в очень туманной форме, что ты видел одного товарища, который приехал из Москвы по делам школ, и считаешь своим долгом предупредить во избежание…

— Понятно! — загорелся Капустин. — Разъяснений не требуется… Итак, действие первое… — Он снял трубку и набрал номер: — Юнона Михайловна? Нет? Ах, Шурочка, извините, не узнал вас. К вам товарищ один из Москвы не заходил?.. Ну, видимо, он осчастливит роно своим визитом… Зачем приехал? Понятия не имею. Я спрашивал, а он как-то таинственно улыбается, не отвечает, о себе ничего не говорит. Вообще странноватый… Пришел в редакцию, поинтересовался, что мы пишем о школах, полистал подшивку — и до свидания… Подробности?.. Не знаю, не я с ним говорил. Я просто считаю своим долгом предупредить. Передайте Жмуркину… Да, да… Приметы? Рост высокий… Ага, кажется, в плаще… Да что вы! Но за что. Ну, пока!

Странноватый мужчина высокого роста, в плаще едва успел войти в приемную, как навстречу ему из-за секретарского столика кинулась девушка:

— Вы из Москвы?

— Да, — басовито ответил приезжий, обводя взглядом комнату, в которой сидели бабушка Вовика, две молодые учительницы и еще пять-шесть человек.

Девушка сделала несколько торопливых шагов по направлению к кабинету, вероятно намереваясь доложить начальству о приходе таинственного москвича, но неожиданно изменила свое решение (чего уж там докладывать!) и сказала:

— Проходите, пожалуйста.

Когда Жмуркин, занятый разговором по телефону, обернулся, Стогов стоял уже рядом с ним.

Лицо Жмуркина на мгновение озарилось улыбкой: он узнал своего одноклассника. Потом вновь стало серьезным.

— Да, да, — говорил в трубку заведующий роно, — только побыстрее… Может быть, считанные минуты остались… А по тройкам сведения отдельно приготовьте. Физкультуру и пение — в специальную графу… Вот так!

Окончив разговор, Жмуркин протянул гостю руку.

— Игорь! Какими судьбами?

— Да просто так решил зайти. Проведать однокашника, — подчеркнуто простецки ответил Стогов и поудобнее расположился в кресле, давая понять, что визит будет продолжительным.

— Как я рад! Как я рад! — повторял тем временем Жмуркин, но радости на его лице не было. — Надолго приехал?

— Навсегда. Работать.

— Это хорошо. Тогда вот что… Ты вообще приходи как-нибудь ко мне вечером домой.

— А сейчас ты очень занят?

— Угадал. Давно такого дня не было. Один туг товарищ по важному делу с минуты на минуту может зайти. Надо подготовиться к беседе…

— Ах, это из Москвы который? — вставил Игорь.

— А откуда ты знаешь? — насторожился Жмуркин.

— Просто хорошо с ним знаком. Вместе в поезде ехали.

— Расскажи, расскажи, что это за личность! — умоляюще сказал Жмуркин.

— Ужасная личность, — после некоторой паузы изрек Стогов. — Человек просто, я бы сказал, коварный. Кстати, он тут, в приемной, вчера полдня сидел… И его к тебе не пустили.

Жмуркин съежился, и карандаш, который он держал в руке, часто-часто застучал по стеклу стола.

— Юнона, бог мой, что она наделала!

— А при чем тут Юнона? Ведь он не назвал себя. А потом, вечером, в гостинице, все мне рассказал… Так что я в курсе… Ну, а сейчас мне надо идти…

— Подожди, пожалуйста. А сегодня-то он собирался прийти?

— Он пришел. Ты его видишь.

— Ох, Игорь, все ты выдумываешь! Это твоя старая привычка — разыгрывать… И не ехал ты с этим человеком и не знаешь его… Слышал где-то звон. Шурочка, наверно, тебе сказала, кто должен прийти. И не выдавай себя за того… за него… ты не из нашей системы. Самозванец этакий! Ну, извини, я примусь за работу.

Стогову ничего не оставалось делать, как подробно рассказать, что произошло.

— Ну, гора с плеч! — вздохнул Жмуркин. — Так это не он сидел вчера в приемной, а ты? Слава богу! Хорошо…

— Что ж тут хорошего? Все же я твой старый друг, А ты когда-то, помнится, в школе на комсомольском собрании доклад делал о дружбе. Может, и сейчас на эту тему выступаешь…

— Ну вот, прицепился к слову! — пытаясь выйти из неудобного положения, сказал Жмуркин. — Я ж оговорился просто. Дружба — великое дело, и ради нее…

Стогов взглянул на часы:

— Мне пора.

— Да куда ты торопишься? Ну, может, вечером встретимся. Пойдем в «Ривьеру». Я, так сказать, на правах хозяина угощаю.

— «Ривьера» потерпит…

— Обиделся?! Ну, скажи, что я должен сделать?

Стогов испытующе посмотрел на собеседника и, уже прощаясь с ним, ответил:

— В приемной второй день сидят старушка и две девушки. Прими их.

Уже выйдя в коридор, Стогов услышал голос Жмуркина:

— Бабуся, ну что же вы? Не стесняйтесь, заходите…

 

Эрудит

Газета «Вечерняя заря» была острой газетой.

Особой зубастостью в ней отличался отдел обзоров печати. А в этом отделе — молодой сотрудник Костя Сверчков.

Больших статей Сверчков не писал: он был человеком подвижным, непоседливым и на труд размером больше ста строк у него просто не хватало терпения.

Сверчков специализировался на репликах: В них он просто преуспевал. Реплики из-под его пера выходили ядовитые, бьющие без промаха.

Сверчков бдительно стоял на страже точности и правдивости. Случись какой-нибудь газете или журналу допустить ошибку, исказить факт — Костя сразу заметит. И уже бежит к редактору:

— Иван Иванович, что же это делает «Литературная жизнь»? Пишут, что Лев Толстой не читал романов Жюля Верна… Им-то уж надо было знать…

— А что им надо знать? — осторожно спрашивает Иван Иванович.

— А то, что Толстой в старости не читал Верна. А в молодости читал. И даже сделал своей рукой шестнадцать иллюстраций к роману «Вокруг света в 80 дней»…

— Ай-яй-яй! — оживлялся редактор. Но на всякий случай спрашивал: — Это точно?

— Точно. Абсолютно.

— Ну, тогда пиши реплику. Вставим перо этим литераторам!

Надо сказать, Иван Иванович очень любил вступать в бой с литературными газетами и журналами. Это поднимало его в своих собственных глазах.

Поместив очередную реплику, он довольно улыбался: «Не бог весть какая большая наша газета, а вот писателей опять подковала».

И благодаря кому? Благодаря Сверчкову.

Пройдет день-два — и Сверчков снова прибежит к редактору:

— Иван Иванович, скандал! Смотрите, что пишут в «Пламени»: «Великий Шопен однажды составил „Руководство, как при помощи двух игральных костей сочинять вальсы, не имея ни малейшего знания музыки и композиции“»…

— Вот это загнули! — вырвется у редактора.

— В каком смысле? — нетерпеливо спросит Сверчков.

Иван Иванович ответит уклончиво:

— Ну, это самое… Странное руководство… Не мог он этого…

— Нет-нет, такое забавное руководство было, — уверенным тоном знатока скажет Сверчков. — Но составил его не Шопен, а Моцарт… Культурки не хватает этим журналистам. Берутся писать, чего не знают. Надо ударить!

И ударяли.

А товарищам по редакции не оставалось ничего другого, как удивляться широте сверчковской эрудиции.

Поводы для этого молодой сотрудник давал ежедневно.

Сидит за своим столом в отделе и вдруг заявляет:

— Черт знает что! Журнал «Техника — сила» пишет, что Васко да Гама плыл в Индию наугад…

— А как он плыл? — спрашивают Костю.

— Путь в Индию ему указал Сихаб-ад-дин-Ахмед-ибн-Маджид-бин-Мухамед-бин-Амр-бин-Фадл-бин-Дувик-бин-Али-ар-Ракаиб-ан-Наджи…

Сотрудники за соседними столами недоуменно переглядываются.

— А откуда ты, Костя, его знаешь?

— А как не знать? — отвечает он скромным тоном героя, не признающего свой подвиг. — Это же блестящий представитель арабской навигационной науки.

И снова реплика в «Вечерней заре». Заголовок игривый, интригующий: «Наугад ли? Ой ли?»

Боевой счет Сверчкова возрастал.

В короткий срок он успел уличить в невежестве «Хирургическую газету», которая исказила дату первой в мире операции аппендицита и приписала эту операцию не тому врачу. Затем «Хозяйственно-бухгалтерскую газету», позволившую себе спутать домну с мартеном. Далее газету «Деревенские будни», выступившую с устарелым советом, как выращивать арбузы.

Когда в редакции «Деревенских будней» обсуждали арбузную реплику, один сотрудник сказал:

— Это опять дело рук Кости Сверчкова. Все знает человек, во всем разбирается! Но мне секрет его эрудиции, кажется, известен…

Слово «секрет» заставило всех насторожиться.

Сотрудник продолжал:

— Вчера мы разгромили на своей летучке пресловутую арбузную статью. После этого ее повесили на черную доску, в «Тяп-ляп», и рядом приклеили комментарии… А потом к нам, кажется, забегал Сверчков с записной книжкой… Это, конечно, еще предположение, и его надо проверить.

— А как? — нетерпеливо спросила секретарь-машинистка.

— Очень просто. Возьмем наш сегодняшний номер. Ну вот, например, статья о прививке огурцов на тыквах. Мы пишем, что это дает возможность получать высокие и устойчивые урожаи огурцов. Статья правильная. Мы вывешиваем ее в «Тяп-ляп», делаем приписку, что это бред, чепуха, маниловщина, и ждем завтрашнего дня…

…На следующий день «Вечерняя заря» выступила с едкой репликой в адрес «Деревенских новостей».

Блистая своей эрудицией, автор реплики писал:

«Помните ли вы, дорогой читатель, как редактировал сельскохозяйственную газету Марк Твен? Как известно, он советовал: „Брюкву не следует рвать руками, от этого она портится. Лучше послать мальчика, чтобы он залез на дерево и потряс его“.

О, как бы порадовался великий сатирик, если бы прочитал во вчерашнем номере „Деревенских будней“ статью о прививке огурцов любого сорта на тыквах!

Вызывает удивление, что эта почтенная газета занимается маниловскими прожектами, вместо того чтобы…»

Это была последняя творческая вспышка всезнающего и грозного автора реплик. Весь день он бегал по издательству — заполнял обходной листок.

Эрудиция подвела!

 

Письмо Борису Егорову

30 миллионов читателей США ежедневно видят и читают в газетах остроприключенческие комиксы — серии рисунков с короткими подписями. Среди героев этих комиксов — бравый командир американской подводной лодки Баз Сойер, командир советской подводной лодки Борис Егоров и его жена Липа Джампски. Естественно, я не мог не откликнуться на эти комиксы, — хотя бы потому, что я тоже Борис и тоже Егоров, — и решил обратиться с письмом к командиру таинственной советской подлодки.

Дорогой Борис!

Очень рад был узнать, что у меня существует еще один знаменитый тезка. До сих пор я знал только двух — прославленного врача-космонавта и московского слесаря, Героя Социалистического Труда.

Теперь появился третий. Это Вы — командир советской шпионско-диверсионной подводной лодки, действующей у берегов Соединенных Штатов.

У меня, как у сатирика и фельетониста, не могло не вызвать улыбки название Вашей подлодки — «Кавиар», что, как известно, в переводе на русский означает «икра». Это — остроумное, но все же недостаточно удачное название. Можно было дать грозной субмарине другие, более аппетитные питейно-гастрономические названия, с истинно русским колоритом: «Столичная», «Перцовка», «Похлебка», «Запеканка», «Селянка», «Окрошка», «Ботвинья», «Тюря», «Кулебяка», «Капуста», «Селедка», «Редька со сметаной». Это было бы, кстати, и более конкретно, определенно. А то вдруг — «Икра». Какая икра? Черная? Красная? Зернистая? Паюсная? И вообще — зачем метать икру у берегов Соединенных Штатов?

Зато меня очень порадовало действительно русское имя Вашей жены — Липа. Что касается фамилии — Джампски, то она также очень распространена у нас в России, особенно на Валдае, в Киржаче, Сарапуле и Баковке.

Ваша Липа — женщина безусловно очаровательная, чертовски обворожительная. Будучи балериной Большого театра, она так виртуозно владеет своими бедрами, что не очень стойкие защитники американских свобод сразу поддаются ее пленительным чарам. И тогда прощай их буржуазная идеология!

Я уже не говорю о морали.

Таким манером Липа, разумеется, могла бы совратить с капиталистического пути все пятьдесят штатов, если бы не супермен, командир американской подлодки, непреклонный и ужасно волевой Баз Сойер. На зовущие улыбки Вашей супруги и на движения ее соблазнительных бедер он никак не реагирует. Козни опасной дамы, красной агитаторши, цели своей не достигают. Эмоции стойкого супермена могут возбудить, видимо, лишь отечественные, голливудские женские формы. Вот он, стопроцентный американец! Его на Липе не проведешь!

Теперь о Вас. Вы, капитан Борис Егоров, действуете, конечно, отважно. Судя по прессе, вы опытный и опасный морской волк. Но Баз Сойер все же опытнее. Он постоянно преследует Вас и наносит «Икре» удары то по носу, то по корме, демонстрируя мощь и несокрушимость американского оружия и поднимая тем самым у читателя боевой антикоммунистический дух.

Признаться, я ожидал от Вас большей находчивости и изобретательности. Вы представлены как коварный большевик, так и будьте коварным. Неужели не могли Вы, допустим, подкупить База Сойера паюсной икрой, которой, как надо понимать, полны отсеки «Кавиара»? Если он остался равнодушным к Липе, то перед икрой он бы наверняка не устоял.

Иди можно было бы по подземным коммуникациям проникнуть на подлодке в самый центр Америки и взорвать изнутри ее канализационную сеть. Вот был бы потоп! Да к тому же весьма своеобразный.

Неплохо было бы также переоборудовать «Икру», чтобы она стала одновременно и подлодкой, и самолетом, и вездеходом.

Тогда Вы быстренько закидываете База Сойера глубинными бомбами, он идет на дно, к рыбкам, Вы летите на Вашингтон и сбрасываете на Капитолий свою неотразимую Липу. Липа так очаровывает конгрессменов, что они, потеряв здравый мужской рассудок, немедля голосуют за присоединение Соединенных Штатов к Кашкадарьинской области.

Конечно, одной Липе будет трудно. Тогда на Капитолий надо сбросить целый десант — весь кордебалет Большого театра плюс манекенщиц из Московского Дома моделей.

Представляете, появляется над Вашингтоном «Икра» («Селянка», «Запеканка», «Окрошка», «Ботвинья») и под музыку танца маленьких лебедей начинает метать парашютисток в балетных пачках и манекенщиц в элегантных нейлоновых пижамах. Они окружают конгресс, и Капитолий капитулирует.

Да мало ли что может быть в американских газетных комиксах, героем которых Вы, по несчастью, оказались!

Понимаю, многое не в Ваших силах. Все в руках авторов комиксов.

Но между нами, тезками, говоря, возможно, Вы что-то сумеете посоветовать им? Ведь комиксы с Вашим участием, с участием Вашей жены и База Сойера разглядывают 30 миллионов американцев. Надо бы авторам как-то взбодрить свою фантазию, придумать что-то поинтеллектуальнее. Жили ведь когда-то в Америке остроумные люди. Неужто перевелись? Посмотришь на эти комиксы — очень уж примитивненько. Так, дешевая антисоветчина. Типичная липа.

Очень сожалею, что Вас впутали в эту трехцентовую историю.

Привет Вашей очаровательной супруге, по которой так безутешно тоскуют зрители Большого театра.

Очень часто вечерами у его массивных колонн можно слышать разговоры любителей хореографического искусства.

— Скажи, милок, а пошто Липа-то Джампски нонче не пляшет? — спрашивает один. — Уж больно на Липу поглядеть хотца, балетушки хотца.

— Ты откуда приехал? — удивленно отвечает другой. — Не знаешь, что ли, на подводной лодке Липа по Москве-реке уплыла в Нью-Йорк. С секретным подрывным заданием от Тимирязевского райисполкома. Американца агитировать.

Вот так-то, дорогой тезка!

С пожеланием быстрее окончить затянувшуюся морскую дуэль с Базом Сойером и счастливо возвратиться на Н-скую базу подводных лодок в степи под Талды-Курганом.

Борис Егоров

 

Новые эксперименты Роусса

Целую неделю в Нью-Йорке шли разговоры о предстоящем выступлении профессора Роусса.

— Слыхали? Знаменитый ученый…

— Да, да, он приехал в Штаты. Будет демонстрировать новые эксперименты…

В назначенный час зал был переполнен. Здесь находились редакторы крупных газет и журналов, обозреватели, три члена палаты представителей и даже один сенатор.

— Джентльмены! — начал профессор. — Два мои эксперимента были в свое время описаны Карелом Чапеком. Вы, надеюсь, помните, в чем заключается мой метод: я произношу слово, а вы должны тотчас же произнести другое слово, которое вам придет в этот момент в голову, даже если это будет чепуха и вздор. В итоге я на основании ваших слов расскажу вам, о чем вы думаете и что скрываете.

Все это основано на ассоциативном мышлении, заторможенных рефлексах и прочем. Короче говоря, я проникаю в глубины вашего сознания. Как вам известно, во время эксперимента, о котором писал Чапек, я беседовал с неким Суханеком, подозреваемым в убийстве шофера такси, причем в преступлении обвиняемый не сознавался. Между мною и им произошел такой диалог, или, точнее, перекличка: «Дорога» — «Шоссе», «Спрятать» — «Зарыть», «Чистка» — «Пятна», «Тряпка» — «Мешок», «Лопата» — «Сад», «Яма» — «Забор», «Труп»… При последнем слове, произнесенном мною, он стал нервничать.

Анализируя перекличку, я тут же установил, что Суханек действительно убил шофера по дороге на Бероун, зарыл его под забором у себя в саду и вытирал кровь мешком. Все это подтвердилось. Во время опыта с другим человеком мне без труда удалось определить его профессию. На каждое мое слово он отвечал целым перечнем штампов. К примеру, я говорю: «Огонь!» Он — как из пулемета: «Огнем и мечом. Отважный пожарник. Пламенная речь. Огненная надпись на пиру Валтасара». Я: «Глаза». Он: «Завязанные глаза Фемиды. Бревно в глазу. Открыть глаза на истину. Пускать пыль в глаза. Хранить как зеницу ока». Ну конечно же это был газетчик…

Сейчас, — продолжал профессор Роусс, — я продемонстрирую не только старые, но и новые приемы. Итак, прошу вас…

Из второго ряда вышел долговязый мужчина в очках с розовыми стеклами. Череп его был отшлифован, как шарикоподшипник.

— Снимите очки, — предложил профессор. — Они помешают опыту.

— Не могу, — ответил испытуемый. — Иначе я буду видеть окружающее не в том свете…

— Пусть будет по-вашему, — согласился профессор. — Может быть, это даст мне дополнительный материал. Внимание! Я произношу первое слово: «Капитализм»…

Молчание.

— Ка-пи-та-лизм, — повторил Роусс.

Помявшись, долговязый ответил:

— Такого слова в нашем языке нет.

— Да? — удивился профессор Роусс, — Я давно не был в Штатах и, видимо, поотстал…

— Капитализм исчез несколько лет тому назад, когда газета «Нью-Йорк геральд трибюн» и журнал «Зис уик мэгэзин» провели конкурс на замену слова «капитализм» другим словом, — пояснил обладатель розовых очков.

— Но разве замена одного слова другим означает…

— Означает, профессор. Я напомню вам, что писал «Зис уик мэгэзин»: «Замена всего лишь одного слова другим может содействовать изменению хода истории».

Роусс почесал в затылке.

— Ну, и содействовала?

— Конечно! А теперь у нас «новый республиканизм», он же «продуктивизм», хотите — «частнопредпринимизм», еще лучше — «экономическая демократия». Если уж говорить о капитализме, то только о народном. В книге Льюиса Джилберта «Дивиденды и демократия» говорится даже о «народно-демократическом капитализме».

— Понимаю, — оживился Роусс. — При соединении столь различных слов, как при ядерной реакции, происходит взрыв. Образуется абракадабра, и от старого, нехорошего, осточертевшего всем капитализма ничего не остается…

— Вот именно!

— Но мы отвлеклись, — строго сказал Роусс. — Итак, я называю следующее слово: «Кризис».

— Относительный спад. Необходимая передышка. Непредвиденное скольжение. Естественное выравнивание. Поворот к снижению. Понижательная тенденция. Нормальное приспособление. Неустойчивый период. Период колебаний. Колебательное урегулирование. Здоровое урегулирование… — бойко затараторил долговязый.

— Хватит! — нахмурился Роусс. — Хотя я и предупреждал вас: говорите все, что придет вам в голову, даже если это будет нонсенс, — но это уж такой нонсенс, что даже я ничего не могу понять. Я хотел определить вашу профессию, но не могу. Эксперимент не удается!

— Я экономический обозреватель, — злорадно пояснил испытуемый.

— Но что означают все эти словосочетания?

— Одно и то же. То самое явление, когда свертывается производство, останавливаются заводы…

— Кри… — начал было знаменитый ученый, но долговязый перебил его:

— Не произносите этого слова: оно запрещенное! Это марксистская выдумка. В Америке нет никакого «кри».

— В таком случае я просто не узнаю некогда близкого мне английского лексикона, — признался профессор. — Меня интересует, как же теперь американцы понимают друг друга. Джентльмены, я предлагаю вызвать в зал с улицы первого же прохожего, и пусть этот экономический обозреватель его проинтервьюирует…

В зал ввели сумрачного человека, который растерянно мял в руках старую шляпу.

— Каково ваше мнение о здоровом урегулировании? — спросил его долговязый, сверкнув своим черепом.

— Это в каком смысле?

— В смысле периода колебаний…

— Точнее?

— Ну, понижательной тенденции…

— Не понимаю.

— Что вы думаете о скольжении, выравнивании, балансировании и вообще о спаде?

— А! Это вы о кризисе?

— У нас его нет!.. — раздраженно воскликнул экономический обозреватель. — Как вам попало на язык это красное слово? Вы коммунист?

— Почему? Я просто перманентный отдыхающий, — криво усмехнулся незнакомец.

— В каком смысле?

— В смысле изолированный от сферы производства волею обстоятельств. В результате здорового урегулирования я остался без прожиточного минимума.

— Вы безработный?

— У нас ведь их нет… Да и как вам, на язык попало это красное слово? Вы коммунист?

— Джентльмены! — сказал профессор Роусс, — На этом я кончаю свои эксперименты. До сих пор я имел дело с обычными уголовниками, ставил даже опыты с психическими больными и как-то понимал их, так сказать, проникал против их воли в глубины их сознания. Но с такими людьми, как этот обозреватель, мне беседовать… Нет! Нет! Куда я попал?! Или я устарел и моя система… Или ваша…

Профессор Роусс схватился за край стола и пошатнулся…

Очнувшись, он увидел над собой человека в белом халате.

— Вы кто такой? — спросил Роусс.

— Я специалист по проблеме номер один — проблеме душевного здоровья. Излечиваю от уныния, хандры и прочих неприятных переживаний. Вот вам пилюля счастья, проглотите ее — и все пройдет…

— Мне неизвестны такие пилюли, — слабо возразил Роусс.

— Что вы?! Они известны всей Америке. Новое изобретение. Только в прошлом году их было продано на двести миллионов долларов. Чудесные пилюли! Проглотите — и сразу станете бодрым. Никакого пессимизма, один чистый оптимизм!

— Нет уж, глотайте эти пилюли сами, а мне, очень прошу, поскорее закажите билет на самолет.

 

Суд обреченных

Американские сенаторы любят создавать комиссии. Комиссии по расследованию. Комиссии по доследованию. Комиссии по наблюдению за… по борьбе против…

Причем давно замечено, что сенатские комиссии часто лезут не в свои дела. Залезши же в них, вступают в конфликт с элементарной логикой. Защищают то, что, руководствуясь здравым рассудком, следовало бы осудить. И осуждают то, что, если трезво подумать, следовало бы защитить.

Так поступает, например, комиссия по расследованию антиамериканской деятельности.

Говоря о подобных сенатских комиссиях, публицисты обычно добавляют определение: «печально известная». Но этого мало. Такие комиссии не только печально известны, но и смехотворно известны.

Много дешевых фарсов было разыграно под сводами Капитолия. Самым же конфузным был, пожалуй, тот, что поставлен в начале 1919 года.

Тогда перед судом американского сената предстала… Октябрьская революция.

Поскольку на суд она лично не явилась, дело вели заочно.

Заседали. Произносили речи. Допрашивали свидетелей. Вели протокол. Наговорили ни много ни мало 1265 страниц.

Председательствовал в комиссии по расследованию весьма солидный сенатор Овермэн, что в переводе означает «сверхчеловек».

В качестве свидетелей обвинения выступали пастор Саймонс, около десяти лет занимавший пост настоятеля методистской епископальной церкви Петрограда, американский лесопромышленник Симмонс, бывший посол США в России Фрэнсис и некий Р. Б. Деннис, ездивший в Россию как представитель Ассоциации христианской молодежи.

Хорошие, толковые свидетели! Весьма ценные показания дали. Раскрыли, можно сказать, глаза Америке на Октябрьскую революцию.

Член комиссии сенатор Кинг спрашивает свидетеля Саймонса:

— Что вы можете сказать о разгуле террора, об убийствах людей, об изгнании людей из их домов, о массовой гибели от голода мужчин, женщин и детей, не принадлежащих к так называемым большевикам?

— О, я мог бы говорить об этом часами! — ответствует свидетель, воздев очи горе. — Я мог бы доказать, что там действует дьявольский террор.

— Докажите! — просит сенатор.

— У меня было два английских сеттера, — преисполненным печали голосом продолжает пастор Саймонс. — До революции мне приходилось платить три рубля собачьего налога в год, а при большевиках — по пятьдесят рублей за каждую собаку!

— Это ужасно! — восклицает сенатор, дрожа от благородного негодования. — Кто бы мог подумать! Это грабеж, разбой!

— Он самый. Не только людям — собакам жизни нет.

— А что вы по этому вопросу скажете, свидетель Фрэнсис?

— Я хотел бы добавить, что большевики убивают всякого, кто носит белый воротничок и имеет высшее образование.

— Какой скандал! Это же неслыханно — убивать за белые воротнички! Неужели только ради этого надо делать революцию? А какого мнения вы о большевиках, свидетель Симмонс?

— Страшные люди, доложу я вам, — твердым голосом убежденного лесопромышленника говорит Симмонс. — Самое худшее, что позволяют себе большевики, — это лишать людей родного крова. Если, допустим, квартировладелец имеет десять комнат, они оставляют ему только четыре, а в оставшиеся шесть вселяют рабочих из подвалов. Как видите, и рабочих они лишают их родного, привычного крова…

— Неслыханно! Настоящее варварство! — возмущается председатель комиссии сенатор Овермэн. — А теперь, господа свидетели, у меня к вам еще вопрос. Правда ли, что большевики национализируют женщин?

— Правда, святая правда! — клянется пастор Саймонс.

— Ну, коли святая, дело ясное. А все же есть у вас доказательства?

— Конечно, есть, — подтверждает Симмонс. — Могу даже зачитать большевистский декрет о национализации женщин, изданный в городе Владимире.

— Действительно, в ряде губерний женщины национализированы… — добавляет свидетель Фрэнсис.

— Кошмар! Сплошной кошмар! — восклицает сенатор Нельсон. — Вы знаете об этом, господин Фрэнсис, по собственным сведениям и по собственному наблюдению?

— Знаю! По собственным! — подтверждает Фрэнсис. — Сам в «Известиях» читал декрет, в силу которого брак и развод настолько облегчаются, что достаточно простого уведомления со стороны супругов об их желании вступить в брак или расторгнуть его…

— Ай-яй-яй! Значит, захотели — поженились, расхотели — развелись… Это же разврат!

— Святая правда! — свидетельствует пастор Саймонс. — Клянусь на Библии.

— На Библии? Тогда злодейский характер большевизма установлен.

— А как там заводы, фабрики? — спрашивает председатель Овермэн.

— Сам в одном городе видел: не работают, — отвечает свидетель Деннис.

— Фабрики стоят. Значит, забастовки? Значит, рабочие отвернулись от большевиков?

— Совершенно точно, отвернулись.

— О’кей! Почему же тогда рабочие не восстанут и не свергнут большевистское правительство?

— Такова Россия, таков русский характер. Загадка русской души…

Суд стал в тупик перед загадкой.

Так бы и ломали господа сенаторы свои убеленные сединами головы над разгадкой тайны, если бы в комиссию по расследованию причин и характера Октябрьской революции не пришли свидетели защиты — Джон Рид, его жена Луиза Брайант и журналист Альберт Рис Вильямс.

В планы комиссии не входило выслушивать этих свидетелей. Но под натиском прогрессивной общественности, по требованию участников митингов и собраний пришлось.

Луиза Брайант рассказала господам сенаторам, что женщины в Советской России пользуются равным с мужчинами избирательным правом. И при этом они никак, разумеется, не стали бы голосовать за собственную национализацию. Что же касается декрета, который, по утверждению Симмонса, издан во Владимире, то он является фальшивкой, сфабрикованной на основе анекдота из юмористического журнала «Муха».

Рассказали свидетели защиты и о терроре. Но не о красном, а о белом. Пояснили, что фабрики в России стоят не потому, что рабочие бастуют, а потому, что в стране разруха.

Сенаторы молчали. Сенаторы не верили. Сенаторы валяли дурака. Разумеется, они пеклись не о русском народе и даже не о той «угнетенной» части его, что носит белые воротнички.

Фрэнсис, который молол на заседаниях комиссии по расследованию несусветную чепуху, несколько ранее обнаруживал признаки вполне здравого рассудка.

Будучи послом США в России, он писал государственному секретарю Лансингу:

«Европейские и американские газеты и журналы отмечают великолепие русской империи, ее неразвитые богатства и огромные возможности… Американские предприниматели уже смотрят с вожделением на богатства недр России, на ее огромные источники водной энергии и на возможности железнодорожного строительства, которые имеются в этой стране… Все считают, что нет ни одной области на земле, которая может сравниться с этой».

Сказано точно и без всякой клоунады: Россия богата, и американский капитал хочет ее съесть. Это — откровенное суждение империалистического хищника.

По соседству с высказыванием Фрэнсиса надо бы — для полной ясности — поставить слова английского генерала Мэйнарда:

«Коммунизм, простирая свои пропитанные ядом щупальца через земли и воды, вонзил свои когти в пять континентов. И всюду и везде восстания и бунты, забастовки и беспорядки, неповиновение и атеизм благословлялись и поддерживались признанными русскими апостолами гражданской войны и раскола…»

Как известно, империалисты Америки и Европы не ограничивались тем, что с вожделением смотрели на богатства России и испытывали животную ненависть к коммунизму. Движимые злобой, отчаянием и страхом, они организовали против молодой Советской Республики кровавую интервенцию.

Для морального оправдания этой интервенции и понадобился суд над Октябрьской революцией. Он понадобился также для того, чтобы очернить советскую власть, восстановить трудящихся США, Англии и Франции против нашей страны.

Комиссия Овермэна цели своей не достигла. Империалистическая моська полаяла, а история шла своей дорогой, вершила свой суд, диктовала свой приговор.

Но работа овермэновской комиссии все же не прошла даром. Советским мужчинам в белых воротничках и советским «национализированным» женщинам, людям Страны Советов, строящим гиганты индустрии и запускающим в космос корабли, это еще один повод посмеяться. Да, была такая комиссия. Судила Октябрьскую революцию, а пригвоздила к столбу позора самое себя.

 

Куриная слепота

Колумб открыл Америку малоквалифицированно.

Плыл в Индию, наткнулся на какой-то неведомый материк, будучи к открытию его совершенно неподготовленным. Монографий после себя не оставил. Пришлось другим за него доделывать работу. Ныне земля Колумба всем хорошо известна. И когда кто-либо пытается совершить уже совершенное, говорят: «Эх, открыл Америку!»

Америку больше не открывают. Зато растет число открывателей России. В некоей заокеанской стране возник даже стихийный конкурс: кто лучше откроет Россию, кто сотрет наконец с карты это досадное белое пятно.

Наряду с дельными людьми в конкурс включилось много халтурщиков. Приедут, поглядят — и на второй день уже обнародуют свои исследования. Нагородят бог весть что, а читатель разбирайся.

Ну, а вот Эда Колхауна к каким отнести — к дельным или халтурщикам?

Колхаун — фермер и самозабвенно выращивает на продажу бройлеров — шестнадцатинедельных мясных цыплят.

Есть у Колхауна и еще одна буйная страсть: он стрелок-спортсмен, любит стрелять по тарелочкам, и это у него неплохо получается. Именно последнее обстоятельство и заставило его пересечь океан, чтобы принять участие в международных стрелковых соревнованиях в Москве.

Много тарелочек Калхауну разбить не удалось, фортуна повернулась к нему спиной, и он занял всего лишь десятое место. Настроение, естественно, упало. Видимо, это и отразилось на его русских впечатлениях.

Колхаун воочию лицезрел Россию, проезжая поездом из Хельсинки в Москву, а затем детально изучил русский быт из окна гостиницы.

Для другого этого было бы мало — для Колхауна достаточно. Это путешественник проницательный. У него не глаз — рентген: все насквозь видит.

Своими впечатлениями Колхаун поделился с корреспондентом родного ему по духу птицеводческого журнала «Бройлер гроинг».

Вот как живописует журнал со слов Колхауна панораму, открывшуюся перед цыплячьим Колумбом на русской земле: «Глядя из окна, он видел мужчин и женщин на коленях, жнущих серпами что-то похожее на пшеницу». В другом месте он заметил людей, срезающих теми же пресловутыми серпами «что-то похожее на пастбищную траву».

Пшеница и трава в России хоть на что-то похожи, а вот овощи — для них просто даже и сравнения нет: «…овощи растут по краю прудов, и фермеры вброд на коленях собирали их».

Это уже что-то смахивающее на развесистую клюкву. Ну как не вспомнить здесь известную нелепицу, которая забавляла нас в малом возрасте:

Почему же все-таки в России вынуждены применять столь нерентабельный и примитивный способ уборки сена? Потому, что механизации нет. Хозяйство маломощное. Колхаун «все время искал те крупные колхозы, о которых он столько слышал. Вместо этого он видел только два трактора за всю свою поездку. Один — в ботаническом саду, напротив его отеля, а другой — однажды на улицах Москвы, который тащил две пустые вагонетки».

Так и не удалось найти Колхауну в зоне своего отеля или на улицах Москвы более или менее крупный колхоз. Не попались на его глаза также «ни косилки, ни культиваторы, ни сеялки, ни сноповязалки». Два трактора, деревянные грабли и соха — вот весь русский сельскохозяйственный инвентарь, занесенный в записную книжку с начала путешествия.

В той же записной книжке значилось, что око следопыта не заприметило в России «никакого мясного скота, который есть в нашей стране» (США).

Бог весть, чем только питаются русские! И как они, бедные, живут!

Досконально изучив проблему питания в Советском Союзе, Колхаун пришел к выводу, что, мол, русские держатся только на… огурцах: «…они умерли бы с голоду, если бы у них не было огурцов. Они чистят их и едят, идя по улице…»

Представляете себе такую любопытную картинку: прогуливаются москвичи по улице Горького, и все как один, дабы оттянуть неумолимый час своей трагической кончины, хрустят огурцами…

Правда, Колхаун признает, что не единым огурцом сыт советский человек. Еще едят в России зеленый горошек, но это уже дома, а не на улице. На улице неудобно. Не станешь же его как семечки щелкать! А мясо повсеместно заменяют рыбой: «Рыба — их основной продукт» (!).

Как воспитатель бройлеров, Колхаун интересовался, разумеется, петушками. Кур он видел, и даже в ресторане ему подавали, а вот петушков — нет. С петушками в России катастрофа. Ответа, почему это стихийное бедствие произошло, Колхаун не знает. Но мы можем помочь ему, приведя строки из одного весьма авторитетного источника информации:

О собаках Колхаун умолчал: он переживал свою неудачную стрельбу по тарелочкам.

Но это его личное дело. Наша обязанность — заметить: возомнив себя «описателем России», Колхаун оказался явно не в своей тарелочке. Увидеть нашу страну ему помешала куриная слепота. Эта болезнь протекает у Колхауна в очень тяжелой форме. Ему не помогли прозреть ни космическая ракета, ни атомные электростанции, ни синхрофазотрон.

…В нашу страну прибывает много туристов из-за рубежа. Мы рады гостям. Мы готовы принять и угостить их, и не только огурцами. Но на таких, как Колхаун, даже и огурцов жаль.

 

Несерьезный мальчик Боб и серьезные историки

Мальчик Боб не хотел учить уроки.

Мама предрекла ему скверную отметку, папа обещал угостить ремнем.

Мальчика это, однако, нисколько не смущало: он надеялся, что в школе как-нибудь отболтается, выкрутится и порки избежит.

Будучи весьма сообразительным, он не только выкрутился, но даже принес на следующий день самую высокую оценку.

Папа, собиравшийся было снять ремень, вынужден был от экзекуции воздержаться. А с мамой на радостях чуть не сделалось плохо. Мамы ведь так чувствительны!

— Вот! «Отлично» по истории! — хвастался Боб. — И, оказывается, учить совсем ничего не надо!

— Расскажи, Боб, по порядку, что произошло.

— Ну, вызвал меня господин учитель к доске, — небрежно сказал Боб. — Ну, сначала строгий был, кричал: «Почему ты, Боб, не явился на прошлый урок?» Я сказал, что на улице было холодно. А он еще громче: «А почему не пришел на позапрошлый?» Я сказал, что шел дождь и было грязно: не мог выйти из дому.

— И за это он поставил тебе «отлично»? — удивилась мама.

— Нет. Он сказал, что это неуважительные причины, и объявил мне выговор.

— А «отлично» за что поставил?

— Сказал: «Спрашивать все равно буду… Про вторую мировую войну».

— И много ты ему мог рассказать? — язвительно спросил папа.

— Я сначала молчал, а он мне — наводящие вопросики: «Почему германская армия не могла победить русских, а получилось совсем наоборот? Разве плоха была германская армия?» Я говорю: «Нет». — «Или у русских армия была хорошая?» Я говорю: «Нет». — «Или русский народ смелый?» Я говорю: «Нет». — «Или оружие сильное у русских было?» Я говорю: «Нет». И господин учитель сказал: «Правильно отвечаешь, Боб. Тогда скажи, с кем же воевали немцы? Может быть, с ветром? Может быть, ты скажешь, что он был очень холодный? — И подбодрил меня: — Ну, ну!» А я сообразил и сказал: «Так точно, господин учитель! Было очень холодно!» А он говорит: «Та-ак, Боб! А что весной было?» — «А весной был дождик, и была грязь, и лужи были, большие-пребольшие! Так что в них все пушки тонули».

Господин учитель совсем забыл, что недавно меня ругал, похлопал по плечу и сказал: «Продолжай, Боб, развивать эту мысль». Ну, развивать я всегда умею. «Как только немцам наступать, говорю, так грязь, а как русским — сухо. А потом лето пришло, комары налетели. Своих не трогали, а чужих кусали. А когда русские в Германию пришли, все наоборот пошло: там комары кусали своих, а чужих не трогали. Ну и получилась капитуляция…»

Я бы еще больше рассказал, но господин учитель меня остановил и сказал: «Историю ты, Боб, знаешь отлично!»

Да, сообразительному Бобу не надо было зубрить даты, рассказывать о ходе сражений, объяснять, что почему произошло. Ему оставалось твердить свое привычное: «Было холодно. Был дождь. Была грязь».

Случай с мальчиком Бобом не будет выглядеть таким уж нелепым и надуманным, если обратиться к некоторым историческим изысканиям, публикуемым после войны на Западе.

О коварстве холода и злого ветра написал недавно Д. Боковер (США): «Зима, слишком холодная для немецких войск, привела немецкую военную машину к поражению».

Легенду о решающей роли грязи придумал англичанин Дж. Фуллер: «С полным основанием можно считать, что не сопротивление русских, как бы велико оно ни было, и не влияние погоды на действия германской авиации, а грязь, в которой застрял германский транспорт за линией фронта, спасла Москву».

Фуллеру вторит битый генерал Гудериан: «За суровой зимой 1941–1942 гг. последовала весна, которой опять сопутствовала грязь, тормозившая движение и приведшая к тому, что наступательные действия вновь пришлось отложить».

О каверзах погоды распространяется и английский историк Б. X. Лиддел-Гарт: «…если бы было проведено судебное следствие о неудаче немецкой кампании 1941 года, единственным решением было бы: „Поражение в результате естественных причин“».

Естественные причины, конечно, существовали. Но, разумеется, не те, что выдвигает Лиддел-Гарт. Например, вполне естественным было мужество защитников Брестской крепости. Вполне естественными были партизанское движение, подвиги десятков и сотен тысяч советских бойцов и офицеров. В результате всего этого вполне естественно последовал разгром гитлеровской Германии.

Что же касается жары и холода — они были. Фашистов бросало то в жар, то в холод от ударов Советской Армии. И мокро было: много мокрых мест осталось от гитлеровских дивизий на советско-германском фронте.

Это общеизвестные факты. Но они очень не нравятся некоторым реакционным ученым на Западе. Факты их раздражают. В припадке раздражительности один из них, француз Л. Лора, написал: «Поскольку советская пропаганда не перестает утверждать, что именно СССР выиграл войну и освободил Европу от гитлеровского кошмара, необходимо разрушить эту легенду».

И вот разрушают. В поисках «уважительных причин» бубнят, наподобие нерадивого мальчика Боба:

— Было холодно.

— Шел дождь.

— На дворе была грязь…

А что еще им остается?

 

Викторины герра Фрея

Герхард Фрей проводил с солдатами занятия по гимнастике ума. Стоя на плацу перед строем, он привычно выкрикивал фамилии и задавал вопросы.

— Ефрейтор Мольтке, кто есть наш внутренний враг?

— Коммунисты, — с готовностью рявкал усердный ефрейтор.

— Хорошо, Мольтке, благодарю за сообразительность. Капрал Швабке, а кто есть враг внешний?

— Коммунисты.

— Верно, Швабке. Я убеждаюсь, что твоя голова сделана не только для того, чтобы надевать на нее каску. Соображаешь. Представляю к награде. А теперь вопрос к рядовому Рильке: какие границы мы признаем?

— Никаких! То есть…

— Правильно, Рильке, в принципе правильно. Подробностей не надо.

Чувствовалось, что Фрей здорово поднакачал своих солдат.

— Как звали американского президента на букву Р., вовлекшего Германию и Японию в оборонительную войну? Ру… ру… руз…

— Рузвельт.

Занятия проходили успешно.

Однако в роли офицера-наставника выступал не старый служака-строевик, а главный редактор издающейся в Мюнхене «Дейче националь-цейтунг унд зольдатен-цейтунг». Это он придумал печатать на страницах своей газетенки реваншистские общеобразовательные викторины. Это он учредил награды. Те читатели, которые пришлют лучшие ответы на вопросы викторины, получат «применявшийся в люфтваффе оригинальный хронограф», бинокль или книжку реваншиста Ганса Гримма «Народ без пространства».

Вопросики, конечно, не из сложных. Сложностей Герхард Фрей не любит: он за солдатскую простоту. Чем примитивнее, тем лучше. Газета рассчитана на бывших фельдфебелей гитлеровского вермахта да на выживших из ума офицеров и генералов армии кайзера Вильгельма.

Сидит дома в шлепанцах недобитый фельдфебель и разгадывает викторину, радуясь своей сообразительности.

— Кто есть наш внутренний враг?

— Коммунисты.

За это можно получить полевой бинокль! А в будущем Фрей, возможно, станет жаловать читателей пистолетами или преподнесет разгадавшему кроссворд бомбочку: возьми, мол, ее, дорогой подписчик, и брось куда-нибудь.

Все может быть, ведь Фрей и его газетка из кожи лезут, чтобы поднять «боевой дух ветеранов». Фрей и его газетка — трубадуры милитаризма и реваншизма.

Читает герр фельдфебель «Дейче националь-цейтунг унд зольдатен-цейтунг» и узнает из нее, что Мюнхенское соглашение 1938 года — это и поныне действующий договор; что ГДР не существует; что граница по Одеру — Нейсе недействительна; что германский вермахт и войска СС — «рыцари без страха и упрека».

Абсолютно без упрека!

Их делам, по словам генерал-майора в отставке барона фон Бутлара, «невозможно дать оценку, которая была бы для них слишком высока». И не их вина в том, что они не одержали победу, ибо «в течение нескольких лет они героически сражались в великих, исторических для судеб Германии битвах на Востоке».

Да, невозможно дать оценку делам гитлеровских вояк, убивших десятки миллионов людей. Их жертвами были воины, павшие на бесчисленных полях сражений, их жертвами были женщины, дети и старики, расстрелянные из пулеметов в оврагах, сожженные в газовых печах концентрационных лагерей.

Но Фрей делает вид, что этого не знает. Его газетенка пишет, что зверствами занимались не гитлеровские нацисты, а, например… чехи.

Что же сделали коварные чехи, в страну которых с мечом и огнем ворвались фашистские бандиты? Автор «Зольдатен-цейтунг», некая Ольга фон Барени, вспоминает о пражском восстании 1945 года. Да, нечто поистине ужасное произошло в те дни, когда чешские патриоты изгоняли фашистов из своей столицы. Оказывается, они были безжалостны не только к оккупантам, но даже не пожалели… канареек, которых привезли с собой в Прагу эсэсовцы. Так была пролита кровь канареек!

А известно ли Ольге фон Барени о трагедии Лидице? Оказывается, известно. О женщинах — жительницах Лидице, случайно уцелевших от огня и расстрела, она отзывается как о «мстительных фуриях», жаждущих лишь кровопролития. Нехорошие они, эти «фурии», опять хотят обидеть рейнских канареек!

Читая это, герр фельдфебель, по расчету редактора, должен в гневе сжать кулаки и воскликнуть: «Дранг нах Остен!» И тут же посмотреть в бинокль на восток, на юго-восток и вообще — вокруг. В частности, на Запад. Как известно из истории, герры фельдфебели, собираясь идти на Восток, давали по зубам прежде всего своим западным соседям…

А на Востоке им самим давали по зубам. Но этой терминологии они не признают. Газетенка герра Фрея регулярно публикует длинный перечень почивших в бозе или доживших до восьмидесяти — восьмидесяти пяти лет немецких генералов и адмиралов. При этом Фрей напоминает об их незабвенных подвигах и заслугах перед человечеством. Поминально-поздравительная хроника составляется в высокопарном штиле, и о погибших пишут: «Отозван в ряды великой армии».

«Великая армия» покойников! Несть ей числа. Дивизии и корпуса, полегшие за идиотскую идею «жизненного пространства» и расового господства.

Фрей считает, что «в ряды великой армии» его соотечественников «отозвано» слишком мало. В будущем число «отозванных» надо увеличить.

Однако соотечественники придерживаются иного мнения, и Фрею приходится перестраиваться, маскироваться. Его газета не находится в подполье или на нелегальном положении, однако за тринадцать лет существования она многократно меняла название. Сначала именовалась «Дейче зольдатен-цейтунг», потом — «Дейче зольдатен-цейтунг унд националь-цейтунг», далее — «Националь-цейтунг унд зольдатен-цейтунг», теперь — «Дейче националь-цейтунг унд зольдатен-цейтунг». Это отнюдь не игра в слова. Учитывая веяния эпохи, издатели стали выдвигать на первый план «невоенную» часть названия газеты, хотя печатают в ней то же, что и прежде. Надо же как-то завоевать читателя. Не все фельдфебели — дураки. А Фрей уже научен: он пережил драму падения тиража, пережил тяжелые для него времена, когда газетка дышала на ладан и стала выходить раз… в месяц.

Но память у Фрея коротка. Оправившись от потрясений и получив от друзей-реваншистов кое-какие марки, он снова кричит:

— Кто есть наш внешний враг из десяти букв? Отгадавшему — бинокль!

А в будущем? Костыли или березовый крест?..

 

Капитан мародерского эскадрона

Пресса Запада щедра на советы. Одна из наиболее излюбленных ею тем — «Как стать миллионером».

Мужчинам предлагают экономить деньги на спичках и жениться на богатых вдовах. Женщинам рекомендуют бросить все наличные средства на косметику и устраиваться секретаршами к состоятельным мужчинам.

Существуют, разумеется, и другие варианты.

Доподлинно известно, что Курт Бехер до войны ходил пешком, не считая разумным раскошеливаться на трамвай.

Марочка к марочке, марочка к марочке — и рачительный Бехер стал миллионером. Теперь он обладает 140 миллионами марок, владеет тремя западногерманскими экспортно-импортными фирмами, его именуют «бременским Рокфеллером», «одним из капитанов экономического чуда».

Вот так бегал-бегал человек за трамваями и сколотил солидный капиталец. А другие, те, которые беспечно транжирили деньги на проездные билеты, остались прозябать в нищете.

Версия о том, что Морган начал путь к миллионам с экономии на спичках, существует давно.

Версия о трамвайных билетах Бехера оказалась менее долговечной.

И все потому, что Курта Бехера вызвали в суд.

— Скажите, обвиняемый, — обратился к нему судья, — чем вы занимались после того, как бегали за трамваями?

— Служил в СС, в кавалерийском полку.

— Ваше последнее звание?

— Штандартенфюрер.

— А в гестапо вы служили?

— Я полковник гестапо.

— В годы войны вы были руководителем «зондеркоманд» СС. Чем они занимались?

— Чисткой населения.

— Этим же занимался и Эйхман?

— Обязанности у нас были разделены. Эйхман отправлял нечистых в Освенцим. А я реализовывал их имущество. Я же коммерсант. Я занимался чисто хозяйственными вопросами…

Коммерсант развернулся широко. К концу войны руководство СС решило отдавать за денежный выкуп или обменивать на товары оставшихся в живых узников концлагерей, — разумеется, тех, у кого были банковские вклады за границей или богатые родственники. Предполагалось выдать заинтересованным иностранным организациям один миллион заключенных. Взамен эсэсовцы рассчитывали получить 10 тысяч грузовиков, 200 тонн чая, 800 тонн кофе, два миллиона ящиков с мылом и вольфрам для секретного оружия.

Операцию «люди — мыло — вольфрам» поручили имперскому уполномоченному по лагерям штандартенфюреру Курту Бехеру. В конце июля 1944 года он встретился на германо-швейцарской границе с представителями заинтересованных организаций.

— Вам удалось осуществить свой план?

— Частично. Торги затянулись.

— И тогда вы пригрозили уничтожением своего товара…

— Но потом я отступил. Я отказался от грузовиков и вольфрама. Я потребовал заплатить за каждую голову по тысяче долларов.

С переговоров Бехер вернулся, получив доллары за 1685 узников.

Доллары можно присвоить. Доллары можно прикарманить. А грузовики в бумажник не упрячешь. И кофе ни к чему. Им разве что из-под полы торговать! А штандартенфюрер, готовившийся ввиду близкого краха гитлеровской Германии сменить черный эсэсовский мундир на светлое цивильное платье, замышлял в то время более масштабные экспортно-импортные операции.

Вот что могло бы всплыть на суде. Могло бы!.. Да ведь суда-то не было, хотя материалы о злодейском прошлом нынешнего бременского негоцианта давно пылятся в столах западногерманских чиновников юстиции. К чему давать ход этим материалам, если вопрос о происхождении капиталов Бехера не вызывает сомнений: он не тратил денег на трамваи. Марочка к марочке…

Служители юстиции хранили молчание, когда факты из кровавой биографии Бехера были опубликованы швейцарской печатью. Они оставались невозмутимыми, когда о бывшем штандартенфюрере поведало западногерманское телевидение. Они не подали голоса, когда получили требование правительства Венгрии о выдаче и наказании военного преступника Бехера.

В Венгрии Бехер занимался не только «коммерцией». Вместе со своими «кавалеристами» он расстреливал и травил в душегубках людей, которых нацисты «первого эшелона» не успели отправить в лагеря и сжечь в печах. Бехер производил «дочистку».

Возможно, его должен бы призвать к ответу председатель земельного суда Бремена доктор Карл Арнд. Но Арнд — бывший сослуживец Бехера по… кавалерийскому полку СС.

Возможно, его должны были пригласить, чтобы поближе познакомиться; некоторые ответственные лица из Бонна. Но ответственные лица из Бонна с ним и так близко знакомы.

Когда водолазы выудили из австрийского озера Теплицзее ящики с секретными нацистскими архивами, в прессе появились сообщения о возможной публикации некоторых этих документов. Бехер, как и его друзья-«кавалеристы», забеспокоился: а вдруг всплывут его грязные дела с имуществом гиммлеровских смертников или найдутся новые документы, подтверждающие его соучастие в эйхмановских преступлениях?

Бехер нажал кнопку, и в Бонне водолазов предали анафеме. Документы огласки не получили, а работы на Теплицзее были внезапно прекращены и отложены на неопределенный срок. Бехер вышел сухим из воды Теплицзее.

Бывший штандартенфюрер и полковник гестапо по-прежнему преспокойно живет в ФРГ, в городе Бремене, Швахгаузергеерштрассе, 180. Тихая, старая улица, тихая, добротная вилла. И в этой тишине «капитан экономического чуда» считает свои новые миллионы. Миллиончик к миллиончику…

В западногерманском справочнике «Вер ист вер?» («Кто есть кто?») о нем скромно сказано: «Предприниматель». Бехер заслуживает более развернутой характеристики: работорговец, убийца, сообщник и покровитель недобитых эсэсовцев, капитан мародерского эскадрона.

 

Мейер шагает по Москве

Однажды в Москве появился очень странный человек. Он ежился, несмотря на то, что было тепло и светило солнце. Он нервно грыз кончик карандаша, временами обхватывал голову руками и догружался в тяжелую задумчивость.

Ему было плохо. Его мучили мысли.

Человека звали Виктор Мейер. В Москву его послала швейцарская газета «Нейе Цюрхер цейтунг».

Корреспондент швейцарской газеты «Нейе Цюрхер цейтунг» Виктор Мейер приехал открывать Россию.

В Москве ему сразу не понравилось. А что не понравилось — он понять не мог.

«Находясь в Москве, — записал он в свой блокнот, — ощущаешь, что находишься в каком-то особом, изолированном и даже несколько несправедливом мире… Этот город, в котором попросту теряешься, в котором не берешься делать какие-либо выводы, город, в котором возможно все и вместе с тем невозможно ничто…»

«В чем же дело, черт возьми? — спрашивал себя открыватель России. — Ага! Нашел. В кремлевских стенах. Они очень высоки и давят на психику. Хотя, впрочем, стены как стены. К тому же построены по проектам итальянских архитекторов…»

После этого взгляд швейцарского журналиста упал на луковицы церквей. Луковицы ему тоже не понравились. Что-то в них не то, как-то они… это самое… не того, чтобы не сказать большего. Хотя, впрочем…

В сильное раздражение привела иностранца реклама Аэрофлота. Подумаешь, авиакомпания! А билет на самолет так просто, наверное, не достанешь. И сервиса, конечно, нет.

Поглядев на ясное небо, корреспондент записал: «Представителей западных авиакомпаний в советской столице все время буквально атакуют ищущие помощи пассажиры, с которыми Аэрофлот позволяет себе вытворять самые невероятные вещи». Какие вещи «вытворяет» Аэрофлот, Виктор Мейер не упомянул. Наверно, какие-нибудь все-таки вытворяет.

Порассуждав о кремлевских стенах, луковицах церквей и о сервисе Аэрофлота, корреспондент решил присмотреться к москвичам.

Прежде всего он заметил, что они разговаривают между собой. А о чем? Спросить бы, да как-то неудобно. Видимо, о политике говорят. Какая же проблема их занимает? Конечно, «отношение к внешнему миру».

И тут Мейеру помогла его эрудиция. «Всякому, кто мало-мальски знаком с русской историей, известно, что этот вопрос на протяжении столетий был причиной тяжелых и мучительных конфликтов, происходивших в умах этой нации…»

Вспомнил корреспондент, что когда-то на Руси произошел великий спор между славянофилами и западниками, и ему полегчало. Наверно, они и сейчас есть, эти самые славянофилы.

Русские люди бдительны. Они не хотят иметь дела со спекулянтами и шпионами, приехавшими с Запада, поэтому западниками их не назовешь. Типичные славянофилы! А советские писатели, стремящиеся «показать русского человека и благородные черты его натуры»? Почему они показывают русского, а не француза, например? Славянофилы потому что.

Не любят, значит, в России Запада. Не ценят Европы. И можно даже объяснить, откуда происходит «антизападная направленность русского общества»: «Русские переняли христианство у Византии и, таким образом, унаследовали ее антизападные предрассудки…».

Бродил по Москве цюрихский журналист, и думал о Византии. Это, конечно, она во всем виновата. Может быть, потому так мрачно косился он на луковицы, церквей. А тогда при чем Аэрофлот? Ведь в Византии Аэрофлота не было. Нет, что-то не получалось строгой научной концепции.

Корреспондент мучился. Корреспондент страдал. Ему было «трудно даже дать оценку собственным наблюдениям».

И ходят в Москве как-то не так. И смеются… Над чем смеются? Наверное, не над тем. И дома какие-то не такие… И вообще… А с другой стороны… Нет, что же мне тут все-таки не нравится?

И вдруг все объяснилось. Виктору Мейеру не нравится… советская власть. Об этом открытии он и поведал читателям своей газеты.

Бедные читатели! Они получили порцию такой абракадабры, что и до сих пор в ней не разобрались. Бедный корреспондент! Он даром потратил время и бумагу. Но у него было очень трудное задание: приехать в Москву и найти «что-то такое». А «такого» нет. Надо было доказать «антизападную направленность русского общества». А ее тоже нет, этой направленности. Пришлось болтать о Византии.

Вот ведь что получается, когда сочинитель супротив правды идет!

Если бы сочинитель был честный, он выбросил бы такой опус в корзину. А Виктор Мейер не выбросил — напечатал. И даже не один опус, а несколько. И предстал перед читателями как беспардонный лжец.

 

Игры и забавы

Как добавить рядовому американцу недостающие проценты для истинной стопроцентности? Все средства вроде бы уже использованы. Писали книги, превозносящие «американский образ жизни», ставили многосерийные фильмы о кознях красных, радио и телевидение призывали к истинному американизму. Ожидаемого эффекта, однако, не достигли. Стали искать новые средства. И вдруг нашли! Обнаружили мощное пропагандистское оружие, о котором прежде в будничной суете как-то не подумали. Им оказались… настольные игры. Вышло так, что пропаганду «американского образа» и борьбу с «красным коммунизмом» лучше всего вести с помощью фишек, костяшек и прочей ерунды.

Тогда-то и появилась на свет игра «Монополия», В шахматах надо бороться за то, чтобы объявить противнику мат. При игре на бильярде стараются забить наибольшее количество шаров. В шашках свои радости: «фук — и в дамки!»

Игра «Монополия» принципиально отлична от всех известных ранее. Задача играющего — разорить партнера и упечь его в долговую тюрьму. А самому оказаться «монополистом».

Садятся друг против друга, допустим, Билл и Джек, раскладывают картонку, на которой изображены символы богатства — земельные участки, заводы, дома. При картонке «банк» — целая пачка игрушечных долларов.

Игроки кидают кубик, вкладывают доллары в «дело», скупают друг у друга земельные участки, вмиг становятся обладателями призрачных состояний, а потом Джек или Билл, сделав неосторожный ход, разоряется дотла и топает в картонную тюрьму.

«Монополия» — игра не безыдейная, это не «фук— и в дамки» и тем более не бирюльки. У игры есть мораль: если ты не дурак, то в условиях «великого демократического общества» можешь стать богатым, а если ты беден, пеняй на себя, долларовая демократия тут ни при чем.

Слово «играть» в словарях толкуется как тешиться, забавляться, проводить время потехой, заниматься чем-то для забавы, от скуки.

Авторы американских игр придумали для потехи не только «Монополию», но и другую, еще более развеселую игру. Называется она «Победа над коммунизмом». Хватает американец коробку с этой игрой, а на коробке написано: «Мягкое отношение к коммунистам угрожает гибелью». А почему же американец хватает эту игру? Потому, что она рекламируется как «идеальный подарок для всякой семьи, подарок, имеющий воспитательную цель, подарок, воспитывающий патриотизм, дающий ценную информацию».

Посидишь за этой игрой — станешь воспитанным, будешь стопроцентным патриотом и к тому же дьявольски подкованным эрудитом.

Игроки тянут карточки, на которых написаны вопросы. Попутно бросают костяшку: цифра на ней укажет номер карточки с ответом. Не подойдет ответ — кидай костяшку снова. Увлекательно и занимательно! Азартная, черт возьми, игра!

Первый, кто подберет на все вопросы надлежащие ответы, выигрывает.

По правилам игры он должен немедленно заорать: «Свобода!»

Для того чтобы между партнерами не возник спор и они не передрались по поводу верности ответов, к игре приложена шпаргалка. В ней указано, какие ответы надлежащие.

«Где прячутся коммунисты?» — «В Организации Объединенных Наций».

«Что произойдет, если победит коммунизм?» — «Если победит коммунизм, всех христиан и капиталистов убьют или сделают рабами. Женщины будут отправлены в публичные дома».

«Кто такой Рузвельт?» — «Открыто признал себя коммунистом, враг западного общества». Тот же ответ относится к Бернарду Шоу, Джавахарлалу Неру и многим другим.

Подуются в эту игру Джек с Биллом — глядишь, в голове у них что-то из «ответов» и останется… И тогда они будут вполне стопроцентными.

Некогда существовала гимназическая игра в белиберду. Один писал начало фразы, складывал бумажку, другой писал продолжение, не зная начала, и передавал третьему. Выходило нечто неожиданное: «Жарким летом… в сугробе… гувернантка жевала… ушами… розовую… телегу…» А чем это хуже, нежели: «Темной ночью… коммунист Рузвельт… на Ассамблее ООН… через агента Москвы Бернарда Шоу… продал американскую статую Свободы… гвинейскому… колхозу»?

 

Дух Клондайка

Что надо делать, чтобы повысить свой достаток? Прежде всего надо работать. И не как-нибудь, а хорошо. Еще можно приобрести облигации трехпроцентного займа или билеты денежно-вещевой лотереи.

Ну, а если запросы растут так, что удовлетворить их названными средствами невозможно? Если страсть к хрустящим купюрам неуемна и бесконечна?

Тогда надо искать клад.

Могу даже сказать по секрету, где. В Ленинграде, на Волковском кладбище, 120 шагов от церкви и 60 от столба. Вот тут он и залегает.

Произнесите заклинание: «Аминь, аминь, рассыпься», — и цель достигнута.

Вы не верите? А Стеклянко поверил.

Эпопея кладоискательства началась в марте, когда Аркадий Стеклянко, инженер, заведующий лабораторией одного московского научно-исследовательского института, приехал в командировку из Москвы в Ленинград.

Приехал и зашел в ресторан гостиницы «Октябрьская» скромненько поужинать.

Ах, зачем он зашел сюда! Зачем он встретил этого Эдика!

Кто такой Эдик? Стеклянко сам не знает. Да разве в ресторане это важно? Эдик представился ему как летчик, фамилии не назвал. Но когда между ними возник тесный контакт, Эдик полушепотом сообщил весьма любопытную деталь: он принадлежит к голубым кровям.

В доказательство собеседник Стеклянко достал из кармана янтарную пластину, на которой были выгравированы инициалы и княжеский герб.

— Это штамп моей прабабушки, княгини… — с некоторой грустью сказал Эдик. — Хорошая она была прабабушка.

Помолчали, отдавая дань памяти славных предков. Потом Эдик спросил Стеклянко:

— Вам можно доверять?

— Можно, — твердым мужским голосом сказал Аркадий.

— Вы серьезный человек?

— Серьезный. Еще какой!

— Тогда вот что — беру вас в компанию. Будем искать фамильный клад. Три четверти мне, как прямому наследнику, одна четверть вам.

На голову Стеклянко свалилось счастье. Ему ясно и отчетливо почудился сладостный шелест купюр.

Аркадию только бы радоваться. Но радость омрачена обидой: почему, собственно, ему будет принадлежать только одна четверть? Почему правнук своей именитой прабабушки не хочет все поделить пополам?

Все-таки сволочи эти князья, не признают равноправия.

Обиду пришлось проглотить. Не обратишься же в профсоюз с жалобой: ВЦСПС не поддержит.

Одна четверть лучше, чем ничего. А клад — вот здесь, рядом. Если отмерить 120 шагов от церкви и 60 от столба — копай могилу и извлечешь из нее два хрустальных сосуда. А в сосудах — сотни золотых монет, в них алмазы, рубины, сапфиры, хризобериллы и смарагды. В них — черт возьми! — цирконы, турмалины и благородные опалы.

Но копать, к сожалению, было нельзя. Разведка боем результата не дала: кладбище занесено снегом, а земля заступу не поддавалась. Мерзлота проклятая!

Концессионеры беспомощно потоптались у дорогой могилы и решили встретиться в середине мая.

Стеклянко вернулся в столицу, но спокойно ходить по московской земле он не мог. Мысль о фамильном кладе яростно распирала его изнутри. Нужно было дать ей выход. И Стеклянко поделился секретом с юрисконсультом института Константином Филейным.

Филейный был смел и решителен. Он не был мямлей.

— Надо действовать, — сказал он, — и как можно быстрее. К черту этого Эдика! Видали мы феодалов. Наш путь — на Волковское кладбище!

Возможность посетить милое сердцам компаньонов кладбище представилась в первомайские дни. Коллеги Стеклянко и Филейного шествовали в колоннах демонстрантов, восседали за праздничными столами, пели «Пусть всегда будет мама», а искатели клада блуждали вокруг заветной могилы.

И опять разведка ничего не принесла: снег стаял, все было залито водой. Из воды сумрачно торчали кресты.

Новый бросок за хризобериллами был назначен на 12 мая. Кладоискатели прибыли в Ленинград ночным экспрессом и рано утром уже отмеряли 120 шагов…

Операция была продумана тщательно, до тонкостей.

Чтобы посторонние не догадались, что идет вскрытие могилы, Филейный для отвлечения занимался окраской ограды (накануне купили ведерко, краску и кисть), а Стеклянко работал железными инструментами.

За этим занятием их и застала общественность вместе с милицией.

Будучи препровожденными в ближайшее отделение милиции, компаньоны не потеряли присутствия духа. Это кладоискателям не свойственно по традиции.

— Знаете ли вы, как юрист, — спросили Филейного, — что вскрытие могил карается законом?

— Знаю, — ответил Филейный, — но это касается могил зарегистрированных, а эта незарегистрированная.

Я предварительно проверил.

— И вы хотели присвоить себе клад?

— Никак нет, — ответил Филейный и достал из кармана заранее составленное и подписанное им и Стеклянко заявление в адрес финансовых органов: мы, мол, нашли клад, передаем его родному социалистическому государству и просим отчислить нам 25 процентов. Эта сумма, по их предположениям, равнялась 7 тысячам рублей.

— Почему семи тысячам?

— Прикинули…

Вот что значит юрист. Он был предусмотрителен и подготовил все страховочные средства, начиная от кисти и ведерка с краской и кончая заявлением, составленным «на всякий случай».

А что же с кладом? Клада не оказалось. Нет, не дремали в старой могиле элегантные хрустальные сосуды, наполненные благородным желтым металлом и бесценными каменьями.

А где же резвое дитя голубых кровей — Эдик? Эдик исчез, растворился в бриллиантовом дыму. Можно высказать только догадку, что он любитель выпить за чужой счет. Кто же не угостит, если ему обещают часть фамильного клада? Может быть, «летчик» Эдик снова сидит сегодня в ресторане и доверительно показывает очередному любителю старины «княжеский герб».

Но дело не в нем, не в Эдике. Дело в самой ситуации. Эдик хотел обмануть Стеклянко. Стеклянко вкупе с Филейным хотели обойти Эдика. Кроме того, компаньоны торопились, боясь, что их опередит один из работников кладбища, которого они посвятили в тайну могилы, что находится в 120 шагах от церкви. Налицо, как говорят, острая конкурентная борьба. Дух Клондайка. Рецидив далекого прошлого. Люди гибнут за металл. Они готовы на все. И то, что при этом они теряют человеческий облик, их не волнует.

Волнение пришло к ним лишь тогда, когда собрался товарищеский суд, когда в конференц-зале прозвучали слова коллег, далеко не ласковые и отнюдь не нежные.

Обороняясь, Стеклянко сказал:

— Это Филейный тащил меня к могиле.

А Филейный переходил в контратаку, заявляя, что на раскопки его неустанно вдохновлял Стеклянко.

Странного тут ничего нет: собственники, пусть даже потенциальные, друзьями не бывают. Не та мораль. Концессия лопнула — дружба врозь, каждый спасает себя.

Что ты наделал, Эдик!

 

Уразумей и восчувствуй!

На литературных критиков авторы всегда обижаются.

Обижаются, когда критики критикуют; дуют губы, когда критики пишут мало; возмущаются, когда критики молчат. Последнее рассматривается как грубый выпад. «Нас беспардонно замалчивают!» — негодуют темпераментные поэты. «Сколько эпохальных романов не заметили!» — укоризненно качают седовласыми головами прозаики. «Премьеры идут, а критика — ни гу-гу!» — безутешно сокрушаются драматурги.

Пусть умолкнут мастера ритмической речи и сценического диалога. Пусть не ропщут вдохновенные создатели дилогий, трилогий и тетралогий. Есть один литературный жанр, о котором критики вообще не сказали ни слова. Тем непростительнее, что этот жанр в последнее время буйно расцветает и, выражаясь высоким стилем, находится на крутом подъеме.

Я говорю о брошюрах, содержащих памятки, инструкции, правила, наставления и указания. Какими инструкциями человечество располагало прежде? «Не убий», «Не укради», «Не возжелай жены ближнего своего» (дальнего можно). Примитив! Упрощенчество! Беднота мысли!

В наш век — в век растворимого кофе, безразмерных носков, транзисторов и хрустящего картофеля — инструкционная литература явила любознательной публике тысячи произведений. Ее выпускают везде, всюду и всякий, кто захочет: месткомы и директора клубов, пожарные общества и санитарные просветители. Читать бы ее да читать, приобщаться бы к светлой мудрости составителей, прильнуть бы, как говорится, к роднику и черпать ладошками! А некоторые почему-то недовольны!

Недоволен, например, В. Никонов из города Петровска, Саратовской области. Он прислал в редакцию список абонентов местной АТС, который открывается «Правилами пользования телефонным аппаратом»: «…Для набора отдельных знаков каждый раз вставляйте палец в соответствующее знаку отверстие… По окончании разговора следует немедленно положить трубку на рычаг…»

Глубоко заблуждаясь, В. Никонов считает это лишним литературным творчеством: каждому, мол, и так понятно, как обращаться с телефоном. А может быть, все-таки не каждому? Я знал одного человека, который вставлял палец всегда не в то отверстие, а после разговора бросал телефонную трубку в корзину с мусором.

Подумать страшно, что бы сталось с современным человечеством, если бы не было инструкций! Дабы читатель мог поразмышлять на эту тему сам, я ознакомлю его с с несколькими образцами инструкционной литературы из моей домашней коллекции.

«При бритье пользоваться горячей водой, обильно намыливая лицо» («Инструкция для пользования безопасной бритвой». Завод «Красная звезда», Москва).

«Матери, едущие с детьми, должны захватить все необходимое для ребенка. Никогда не следует возить с собой лишние вещи» (Д. Л. Сац. «Гигиена пассажира железнодорожного транспорта». Медгиз, Москва).

«При выходе из палаты обязательно надевайте халат или пижаму, чулки и туфли» («Памятка для больных». Кишинев).

«В Советском Союзе большое внимание уделяется борьбе с пожарами… Вода — наиболее распространенное средство для тушения пожара» (Г. И. Жуков, «Как потушить пожар в жилом доме». Издательство Министерства коммунального хозяйства РСФСР, Москва).

«У пас принято быть вежливым не только к знакомым и к товарищам, но и ко всем присутствующим в зале…» («Памятка посетителю вечеров танцев», Боровичи).

«Заметив… опасность для окружающих, не оставаться безучастным…» (В. И. Поэль, «Памятка по технике безопасности для литейщиков гипсовых изделий при изготовлении сухой штукатурки». Госстройиздат, Москва).

«Машинист должен уметь пускать и останавливать обслуживаемые агрегаты» (Е. Л. Котляров, «Памятка для машинистов шламовых насосов». Госстройиздат, Москва).

«Бетонщику не разрешается включать и выключать механизмы и сигналы, к которым он не имеет отношения» (В. М. Востров, «Памятка для бетонщика». Госстройиздат, Москва, издание второе, исправленное, тираж 150000).

«Ликвидируй свою санитарную неграмотность» («Памятка парикмахера». Полтавский дом санитарного просвещения).

Да, действительно, что произошло бы, если бы не было мудрых наставников, которые учат нас, как жить! Представьте себе такую картину: больные разгуливают по госпитальным коридорам в кальсонах, босиком; машинисты не умеют пускать обслуживаемые агрегаты и, что самое страшное, останавливать их. А литейщики, заметив опасность для окружающих, стоят в стороне, наблюдают, как на чужую голову падает, например, железная балка. Черт знает, какая могла случиться трагедия! Но теперь мы от нее надежно застрахованы. Главное — надо читать инструкции. Они не только предостерегают от всяких бед, но и морально подковывают, духовно возвышают, идейно укрепляют. И даже куда-то зовут. Авторы их порою обнаруживают такое проникновенное глубокомыслие, какое не снилось титанам интеллекта, незабвенным творцам афоризмов — Ларошфуко, Лихтенбергу, Жану де Лабруйеру.

«Примеров игры детей с огнем очень много, и все они неизбежно приводят к пожарам, а иногда и к тяжелым последствиям…» («Памятка по предупреждению пожаров от детских шалостей с огнем», Москва).

«Парикмахерскими при вокзалах во время стоянки поезда пользуются, главным образом, мужчины. Изредка они здесь стригутся, еще реже моют голову…» (Д. Л. Сац, «Гигиена пассажира железнодорожного транспорта»).

«Не читайте за прилавком газет, журналов и книг. Не расхваливайте товар перед покупателем, но и не проявляйте безразличия при продаже товара» («Правила поведения продавца». Молдавпотребсоюз, Кишинев).

«Досуг — это не праздность, это культурный, здоровый отдых» («Памятка работнику предприятий торговли и общественного питания», Винница).

Начитавшись памяток и инструкций, я стал сочинять их сам. Очень заразился этим творческим делом и не без гордости скажу, что пошло оно у меня просто блестяще. Куда ни приду, везде кидаю мысли. И откуда их столько взялось! Хлещут через край, бьют фонтаном, крутят воронки!

— Основным средством передвижения человеческого организма являются ноги.

— Штаны лучше надевать не через голову.

— Сидеть удобнее не на шкафу, а на стуле.

Но недавно один товарищ крепко меня огорчил. В ответ на мои наставления протянул книжку с отчеркнутыми словами. Почитай, говорит, вот эту инструкцию. А в ней написано: «Есть истины, которые даже пошлы потому именно, что слишком очевидны, как, например, то, что летом тепло, а зимою холодно, что под дождем можно вымочиться, а перед огнем высушиться» (В. Г. Белинский).

Значит, Белинский против. Значит, великий критик говорит: пошлость. Не с нами, следовательно, Виссарион-то Григорьевич?

А я ждал, что скажет критика.

 

Операция «Динамо»

Светило солнце.

Щебетали птахи.

Было спокойное лирическое утро, когда двадцатилетний Валентин Лялин прикрыл за собою тяжелую кованую дверь с железными пуговками.

Потянув носом воздух свободы, он решительно сказал себе:

— Все! К государственной собственности больше — ни-ни! Начинаю новую жизнь.

После заключения в одиночке Лялин тосковал по коллективу. Коллектив вскоре нашелся. Один за другим представали перед Лялиным на московских улицах люди, которых ему так не хватало. Это были Лев Стаканов — парень молодой, но с большим стажем бездельника и гуляки; Голия Кутидзе по прозвищу «Джонни из Малаховки» — студент московского института; Валентин Тычинкин — экономист; Владимир Петухов — фотограф; Анатолий Займушин — студент…

Все они почитали коньяк, испытывали патологическую страсть к хрустящим купюрам и не любили утомляться.

В темные звездные вечера, сидя на скамеечке в сквере, Лялин делился с друзьями сокровенными мыслями:

— К государственной собственности — ни-ни! Кодекс. Причем уголовный. Кому это нравится — сначала «раковая шейка», а потом окошко в клеточку? Когда я был за этим окошком, то имел время для всяких мыслей. И знаете, что я обнаружил? В кодексе нет статьи, карающей за изъятие ценностей, нажитых нечестным путем… Вот этим мы и должны воспользоваться. Наш объект — тунеядцы.

— А что мы с ними должны делать? — послышался наивный вопрос.

— Мы должны «крутить динамо» — обманывать, разыгрывать, чтобы они «раскололись». Приходим, допустим, под видом милиции и говорим: «Деньги на стол!»

— А если не выложат?

— Выложат. Как миленькие.

— Но они могут раскусить, донести в милицию…

— В том-то и дело, что в милицию они не пойдут. Как они скажут сержантам, что у них взяли энное количество тысяч? Сержанты обязательно поинтересуются: «Откуда они у вас при зарплате в семьдесят рублей?»

Входя в раж, Лялин небрежно закладывал ногу на ногу, горделиво произносил:

— Эх вы, зелень! Пришел я как-то к одному в Одессе и сказал: «У вас наворованный миллион. Я из уголовного розыска. Положите деньги на скатерть!» И что вы думаете? Положил.

— И так и не узнал, кто ты?

— Потом узнал. Но я прямо сказал ему, что «прокрутил динамо». Он в милицию, конечно, не зашагал… Ох, Одесса, Одесса! Сплошные мемуары. Там так играют в кости! Вернее, так проигрывают… Дураки потому что. Я в свои костяшки подбавлял ртути, и они кувыркались, как ваньки-встаньки, — всегда на один бок. Тридцать пять тысяч старыми выиграл у этих тунеядцев.

Тут естественно напрашивался вопрос: а кто такой сам Лялин? Не тунеядец ли?

— Видите ли, — говорил он, — если бы я был тунеядцем, меня бы выслали из Москвы. Но я сам добровольно выписался из столицы. Лучше жить в Москве непрописанным, чем быть прописанным, но высланным.

Мысли Лялина взмывали так высоко, что он разрабатывал план игры в карты с применением «меченых атомов»… Если натереть карты радиоактивными изотопами, то счетчик Гейгера будет жужжать… Можно узнать, какая карта.

Атомной энергией Лялину воспользоваться не удалось, но обыкновенное «динамо» он «крутил» с успехом.

Поздно вечером Лялин, Тычинкин и Петухов постучали в квартиру шофера Славобогского.

— Мы из уголовного розыска.

Оторопевшие хозяева пригласили поздних гостей войти.

— Вы шофер такси? — спросил Лялин Славобогского.

— Шофер.

— Вы ездили на аэродром Внуково?

— Ездил.

Вопрос, конечно, сногсшибательный: какой водитель такси не отвозил пассажиров на аэродром?

— С вами много раз ездил один гражданин из Риги… И он оставил у вас принадлежащие ему ценности. Он задержан.

Никакого гражданина из Риги Славобогский, разумеется, не знал. Но требование «деньги на клеенку» было столь категоричным и недвусмысленным, что жена Славобогского немедленно отдала Лялину все сбережения, какие у них были.

Уходить налетчики не, торопились. Лялин старательно переписывал номера купюр. Петухов, ослепляя хозяев вспышками «блитца», фотографировал деньги, Тычинкин производил обыск. Потом Лялин потребовал от Славобогской написать объяснительную записку, откуда у нее деньги, а от Славобогского — подписку о невыезде…

Перед тем как покинуть квартиру, Лялин многозначительно заметил:

— У вас должно быть золото. Вы говорите, что его нет. Хорошо. Завтра мы придем к вам с миноискателем…

Слово «миноискатель» прозвучало так внушительно, что хозяин проводил непрошеных пришельцев на улицу до машины.

«Динамо» вертелось. Узнав от Стаканова, что один дамский парикмахер хочет продать две пары золотых часов, Лялин немедленно встретился с обладателем ценностей.

— Вы хотите сбыть часы с барышом? Тогда я буду платить за них не деньгами. Я вам дам одно редкое лекарство, которое на Западе часто называют эликсиром молодости. Вы получите за него потом в пять раз больше. У меня в медицинском институте есть один знакомый доцент.

Поговорив с парикмахером, Лялин кинулся в магазин, чтобы купить белый халат и колпак, а потом в аптеку — за таблетками от кашля. Дома он размолол таблетки в кофейной мельнице, положил порошок в стеклянную банку и написал по-латыни: «elixir». На следующий день парикмахер был осчастливлен.

В коридоре медицинского института — вход туда свободный — Лялина и парикмахера предупредительно встретил усталый «доцент» в белом колпаке. Немного поломавшись и поторговавшись для важности, знакомый Лялина принял часы, отдав взамен стекляшку с «эликсиром молодости».

Выйдя из медицинского института, Лялин поздравил парикмахера с удачной сделкой, дружески похлопал его по плечу, сказав на прощание:

— Будь здоров и не кашляй!

Горький смысл этих слов парикмахеру суждено было понять потом, когда его чуть не отдубасили чересчур разборчивые покупатели «эликсира».

— Наше дело — крутить динамо, — продолжал наставлять неутомимый Лялин своих друзей. — Надо искать дураков.

Таковых он находил не только на стороне, но и среди приятелей. Узнав, что у Займушина есть золото и импортные медикаменты, Лялин предложил ему свое посредничество в продаже.

— Знаю богатого купца с Кавказа, — доверительно сообщил он Займушину. — Кавказец остановился у своих знакомых в Марьиной роще.

В Марьиной роще Лялин забежал в первый попавшийся дом, запомнил номер одной квартиры, а по газетному ящику быстро установил, кто в ней живет. Больше ничего не требовалось.

Прежде чем идти на торг, недоверчивый Займушин проверил адрес. Все оказалось точным: есть в Москве Марьина роща, есть в ней названная Лялиным улица. Есть дом, есть квартира, и живет в ней не кто-нибудь другой, а упомянутый Лялиным хозяин.

В условленный час Займушин вместе со своим доверенным Вашкевичем прибыл в Марьину рощу, к дому, где остановился богатый купец с Кавказа. Вручив портфель с золотом и медикаментами Лялину, продавцы драгоценностей остались ожидать в скверике напротив. Но едва Лялин скрылся в подъезде, как к дому, страшно гудя, подъехала черная «Волга».

А через несколько мгновений двое «оперативников» в черных пальто уже вели под руки «арестованного» Лялина, который истошно кричал: «Отпустите!» и давал обещания: «Больше не буду!»

Опешившие от такого непредвиденного и огорчительного поворота событий, Займушин и Вашкевич ретировались на всякий случай в дальний угол сквера, а черная «Волга» тем временем скрылась с их глаз. Опять же страшно гудя.

«Волга» остановилась на площади Дзержинского, Лялин расплатился за услугу с шофером и «оперативниками» — ими были Петухов и Тычинкин — и, довольно размахивая портфельчиком, зашагал к кассе Аэрофлота покупать билет на Тбилиси.

Похождениям Лялина и его приспешников числа нет. И вряд ли нужно излагать дальше, как сообразительные проходимцы «крутили динамо». Видимо, подошло время сделать выводы. Их несколько.

Прежде всего хочется сказать, что зря мы порою добродушно улыбаемся, услышав слово «тунеядец». Улыбаться не надо, надо гневаться. Тунеядец не безвредная птичка божия, которой под каждым кустом уготован и стол и дом. Тунеядец любит красивую жизнь, так, чтобы завтракать в Тбилиси, обедать в Москве, а ужинать в Симферополе. Денег на обеды, ужины и перелеты на реактивных лайнерах у тунеядца нет, и он неминуемо идет на преступления.

Он ищет доверчивых людей, ротозеев, шантажирует их и добывает столь необходимые ему деньги. Добывает, как потом оказывается, легко и просто. Займушин продавал толченое стекло, выдавая его за бриллианты. Толочь стекло для тунеядца — работа, а работа тунеядцу противопоказана. Поэтому счастливого покупателя драгоценных камней через несколько минут настигали «оперативники» и покупку отбирали, сердито говоря при этом:

— Вы только что купили контрабандные бриллианты. Знаете, что за это бывает? Поехали на Петровку…

Добровольно отправляться на Петровку обычно никто не выражает горячего желания. Тогда снисходительные «оперативники» ограничиваются составлением акта. А стекляшки или всеисцеляющие лекарства в виде таблеток от кашля продают еще несколько раз.

— Будьте здоровы и не кашляйте!

Тунеядец, жулик живет не на другой планете. Он — рядом с вами. И порой вы этого совсем не замечаете.

Когда суд потребовал служебную характеристику на уличенного в разбое и мошенничестве фотографа Петухова, то с места его работы пришел трогательный документ. Оказывается, Петухов «зарекомендовал себя добросовестным работником, пользовался доверием сотрудников, за положительные показатели неоднократно поощрялся»,, и даже «повышал свой идейно-политический уровень»… А о Тычинкине написали несколько скупее, суше: «Замечаний не имел. Освобожден от занимаемой должности старшего экономиста в связи с заключением под стражу».

А экономист, оказывается, был тертым калачом. Окончив работу, на которой он не успевал протрезветь, Тычинкин брал такси и ехал на Кутузовский проспект, к панораме Бородинского сражения. Почему-то это было место, где «динамисты» назначали друг другу свидания и разрабатывали планы дальнейших похождений.

Какие тут могут быть «замечания»? Тычинкин брал выше: он уверенно шел вперед, набиваясь на пять или десять лет заключения.

Это ему было обеспечено. Обеспечено хотя бы потому, что простаков не так много, веревочке недолго виться. Не все операции проходили у «динамистов» гладко. Некоторые срывались. Порою люди, к которым стучались охотники за миллионами, открывали дверь на цепочке и предусмотрительно заявляли, что могут вести беседу только в авторитетном присутствии дворника. А иные, совершив непростительную ошибку, приходили в себя и звонили в милицию, как сделал, например, Славобогский.

Сейчас на этом деле поставлена хорошая жирная точка. И все же не мешает над ним подумать. Материал для размышлений есть.

 

Мальчик творит…

Жил-был мальчик.

Обыкновенный мальчик. Более того — средний, ничем не выделявшийся. Талантов не обнаружил, учился на тройки.

Особенно мальчик не ладил с русским языком и литературой.

Десять лет конфликтовал он с этими предметами, но наконец окончил школу.

Окончил, обладая определенным минимумом. Он знал, что Ленского убил Онегин. Пушкина убил Дантес. Герасим утопил Муму. Гоголь сжег вторую книгу «Мертвых душ». Толстой бежал из дому. Вот и все.

С этими знаниями в области изящной словесности мальчик и пустился в плавание по жизни.

Больше к худлитературе мальчик не обращался. И это его не угнетало.

Мальчик учился в институте, получил диплом. Стал специалистом. Сначала рядовым, затем последовали повышения. Был заместителем помощника, далее помощником заместителя, заместителем заведующего, заведующим. Потом крупным заведующим.

Как специалист, мальчик приобрел опыт. Как администратор, полюбил бумаги. А бумаги писались на особом языке, не на том, на каком рассказана история Герасима и Муму. И этот язык мальчик очень быстро усвоил: «При сем препровождаю…», «Согласно полученным указаниям…», «В подтверждение вышеизложенного…», «При этом ссылайтесь на наш исходящий…».

Такой язык ему очень импонировал. Слов в нем было не много, сочетания их были известны.

— Прения какие?

— Развернувшиеся.

— Успехи какие?

— Достигнутые.

— Отчет о какой работе?

— О проделанной.

— Недостатки какие?

— Имеющиеся.

Все эти слова можно произносить автоматически, не задумываясь. Но если задуматься, нетрудно увидеть бессмыслицу: не имеющихся недостатков не существует, а отчетов о непроделанной работе не делают.

Мальчик думать не хотел. Бюрократический язык ему нравился: в нем звучала солидность. И когда мальчику принесли на утверждение рекламу: «Продается молоко», он перечеркнул ее и написал: «Имеется в продаже молоко».

«Продается» — не солидно. «Имеется в продаже» — совсем другое дело.

Исходя из этого принципа, мальчик заменил слово «парк» или «лес» на «зеленый массив», «живет» на «проживает», «туалет» на «санузел», «хлеб» и «баранки» на «хлебо-булочные изделия». Он придумал множество ужасающих слов типа «пищеблок», «индпошив» и ввел в обращение нечто уж совсем несусветное: «обилетить пассажиров», «протабелироваться перед началом рабочего дня», «закабелировать дом»… Он решительно отвергал вывеску «Свадебный дворец». Он был за «Дворец бракосочетаний».

Язык, столь чуждый хрестоматийному, был люб мальчику и еще по одной причине: с его помощью можно утопить любую мысль, напустить туману.

Мальчик никогда не скажет: торговля ведется плохо. У него есть готовая формула: «В деле обслуживания населения торговыми точками имеются еще неизжитые недостатки».

Мальчика критикуют в газете за то, что автобусы его треста ходят нерегулярно, расписание нарушается, от пассажиров поступает много жалоб. И он отвечает редакции: «Перерывы в движении автобусов имеют место, когда имеется спад пассажиропотока».

Заметьте, сколь неравнодушен наш герой к слову «иметь». Жить он не может без этого «хабена». «Хабен» его выручает. Разве признается он в том, что в его учреждении творятся безобразия? Нет! Он скажет: «Имеют место случаи, когда отдельные сотрудники…» и т. д.

Мальчик ничего не читает, но он любит писать. У него тоска по бумаге.

Увидит журналиста или писателя — рад побеседовать.

— Пишете все, да? — любопытствует.

— Да, знаете, пишу.

— Завидую, — сокрушается мальчик. — Я это дело тоже люблю. Еще со школы помню: подлежащее там, сказуемое… Интересная вещь! Но писать мне некогда: работа, работа…

Мальчик лжет. Во-первых, никогда в жизни не любил он подлежащие и сказуемые, а во-вторых, пишет он не меньше других. Его перу принадлежат обычно инструкции, наставления, афоризмы типа: «Лифт создает удобства — берегите его!» О, какая мудрость светится в этих словах!

Лет десять назад вышла брошюра «Производство хлебного кваса». Брошюра начиналась фразой: «Основной составной частью кваса является вода». Просто, как все гениальное! Мальчик радовался. А недавно он продолжил свой труд и составил «Инструкцию для пользования чайником латунным» (завод «Штамп», г. Тула). Пункт первый инструкции гласит: «Чайник предназначается для кипячения и хранения воды».

Умный мальчик, любитель наставлений, спешит предостеречь своих несмышленых соотечественников, чтобы те не вздумали случайно плавить в «чайнике латунном» гудрон или варить сталь.

Мальчик пишет… Как видите, это персона довольно разносторонняя. Она любит заковыристые, железобетонные слова и дурацкие прописные истины.

Перо в руках мальчика ежедневно наносит огромный ущерб русскому языку и здравому смыслу. Словечки, изобретенные мальчиком, слышишь то здесь, то там.

…У парапета на Ленинских горах стоят он и она. Влюбленные наслаждаются неповторимым пейзажем, и вдруг слышится восклицание:

— Какой чудесный зеленый массив!

Знакомое, родное! Когда у мальчика заимствуют (слова — это страшно, но еще страшнее — когда люди воспринимают сам метод его словотворчества. Что можно сказать, например, о такой фразе: «Наступила пора обножаться в зимнюю обувь, а в магазины ее не завезли»?

Откуда такая фраза? Из жалобы, из серьезного письма в «Крокодил» одной женщины.

Вот до чего можно дойти, если следовать грамматическим принципам мальчика!

Бойтесь его, старого двоечника! Нет, я не оговорился. В школе он действительно учился на тройки. Но с тех пор прошло много лет, и он давно забыл, что знал. Он уже не сможет сказать, кто кого утопил— Герасим Муму или Муму Герасима. Мальчику некогда, очень занят: он творит…

 

Клюква

Редактор городской газеты был угрюм и хмур.

В глазах заместителя редактора тихо светилась мировая скорбь.

На дворе было лето.

На дворе сияло солнце. А на улицах сияли улыбками горожане.

Чем объяснить такой разнобой? Разнобой объяснялся тем, что газета была скучной. И это руководители редакции понимали. Но, понимая, не знали, что сделать для оживления ее страниц.

— Эх, не оправдал себя снежный человек! — горестно произнес редактор.

— О снежном — всё! — согласился заместитель. — Но были и другие темы: в одном селе родился теленок с двумя головами…

— Много уже об этих телятах писали. Даже которые с тремя… — вздохнул ответственный секретарь.

— О чем бы еще сообщить?!

Редакция не знала, о чем. А сидевший за много сотен километров товарищ Необычнов знал. Он был первооткрывателем чудес.

Необычнов сидел за пишущей машинкой, глядел в окно, и в его воспаленном мозгу зрела дерзкая фантазия:

«В некоторых экваториальных странах встречается растение-людоед. Проходит мимо него человек, ничего не подозревающий пешеход, а растение вдруг страстно обнимает его своими ветвями. А обняв, вонзает в тело иглы и начинает пить кровь. Красные кровяные шарики глотает, а белые выплевывает. Питается человеческими эритроцитами, а лейкоциты ему ни к чему…»

Закончив свой труд, Необычнов, организовавший ТАСС на дому, рассылает фальшивую балладу о растении-людоеде по редакциям. Может быть, где-то клюнет.

Необычнов знает, что все любопытные факты в печати уже опубликованы. Бальзак женился в Бердичеве.

Андриан Евтихиев был волосатым человеком. Архимед любил охотиться за бабочками.

И вдруг — растение-людоед! Коварное растение путешествует по страницам отдельных чересчур доверчивых газет, а Необычнов стучит на машинке новые вести:

«Один охотник видел в Забайкалье чудовище, сохранившееся с мезозойской эры. Поймать его не удалось, поскольку чудовище ведет сугубо конспиративный образ жизни. Но доподлинно известно, что оно съело однажды на обед полдюжины колхозных коров…»

«В древней стране Плутархии люди жили до двухсот лет, потому что лечились дорожной грязью. Современные ученые не могут ответить на вопрос, в чем польза грязи, но исследования продолжаются…»

Мало ли что можно сочинить.

Но не все можно печатать.

И тем не менее кое-где небылицы, сочиненные Необычновым, печатаются.

Подобные байки давно уже имеют у газетчиков свое ироническое имя — «клюква».

Но иронию понимают, к сожалению, не все. И «клюкву» публикуют. Публикуют, забывая о священных принципах нашей советской печати — правдивости, достоверности, проверке.

Соблазн опубликовать «клюкву», чтобы привлечь новых читателей, бывает у некоторых редакторов столь велик, что принципы идут не в счет.

И появляется в газете информация о волке, который случайно забежал в центр большого города (впоследствии волк оказался собакой). И печатают любители «клюквы» сообщения о том, что в реке Оке появились… кальмары и спруты.

Дело не ограничивается растением-людоедом, забайкальским чудовищем, кальмарами и другой чушью.

«Клюква» перекочевывает в сферу обычной человеческой деятельности.

Недавно произошел такой прискорбный случай. Местная газета сообщила, что помощник машиниста тов. Е. собирает почтовые открытки с репродукциями работ живописцев. Информацию перехватило радио, потом областная газета, потом снова радио, далее в газете, уже центральной, появилось сообщение: помощник машиниста тов. Е. обладает ценной коллекцией картин великих художников.

Помощник, машиниста не знал, куда глаза девать: над ним смеялись знакомые, он был поставлен в неудобное положение. Он писал в газеты и на радио — просил дать опровержение. К счастью, опровержение в конце концов дали.

А как же все это произошло? Представить нетрудно.

Говорит редактор с сотрудником:

— Так кто он, этот коллекционер?

— Помощник машиниста.

— Здорово! Значит, так: на работе — у реверса, после смены — коллекционер. И что он собирает?

— Репродукции с картин.

— Репродукции не важны. Важны картины.

— Совершенно правильно. Картины.

— И, наверно, не какие-нибудь?

— Конечно, не какие-нибудь, а выдающиеся.

— Ну, раз выдающиеся, — значит, это Гойя, Ван-Гог, Делакруа, Брюллов, Репин, Васнецов…

— Они и есть!

— Да, уточним еще одну деталь: вы сказали, что художники сделали дарственные надписи…

— Ну, на одной открытке была…

— Как — на открытке? Мы говорили о картинах. И почему на одной? Помощник машиниста, трудящийся… Кто откажет ему?

— Никто. Сам Делакруа почтет за честь…

Так хорошего, честного человека втравили в историю, из которой он едва выпутался. Ужасное положение: ходи по улицам и доказывай, что Гойя не был твоим другом и что Репин в Куоккале чай с тобою не пил.

Любители удивить и поразить во что бы то ни стало наивны и легковерны. Когда в редакцию чувашской газеты «Молодой коммунист» пришла некая Валентина Васильевна Дмитриева, заведующая столовыми хлопчатобумажного комбината, и выдала себя за легендарную разведчицу Валю Довгер, сотрудники газеты заскрипели перьями. А зря скрипели: настоящая Валя Довгер, разведчица специального партизанского отряда, которым командовал Герой Советского Союза Д. Н. Медведев, сподвижница Героя Советского Союза Н. И. Кузнецова, — настоящая Валентина Константиновна Довгер живет в Воронеже… А чебоксарская Валя — Валентина Васильевна — в войне не участвовала и западнее Чебоксар никуда не выезжала.

Журналистов не насторожил тот факт, что в ряде книг отец Вали Довгер назван Константином. Тогда почему же она Васильевна? Журналисты не заглянули в официальную биографию самозванной Вали, откуда легко можно было понять, что к чему. И уж конечно им и в голову не пришло, что сведения о «своих» подвигах она почерпнула из кинофильма «Подвиг разведчика»…

Нам понятно: сотрудниками чебоксарской газеты двигало хорошее, доброе чувство — воскресить подвиги героев, рассказать о патриотах. Но столь высокая задача требует самого ответственного отношения. Об ответственности в Чебоксарах забыли. Хотелось скорее крикнуть, удивить.

А кричать не надо. Это отнюдь не свойственно духу и традициям нашей печати. Погоня за сенсацией всегда была чужда и противна ей.

Мы хотим закончить этот фельетон тем, с чего начали, — вернемся в кабинет, где скучают сотрудники энской городской газеты. Скучают в ожидании, какую «клюкву» пришлет Необычнов.

Откажитесь, товарищи, от его услуг! Пусть он рассказывает небылицы своей бабушке. Рядом с вами вечный, неиссякаемый источник творчества — жизнь. Она, живая и многогранная, шумит за окнами. И в ней — естественной и непридуманной — самое удивительное! А кальмары в пресных водах Оки не водятся: был только один, и притом дохлый. Случайно попался в ящике с серебристым хеком. Ну, естественно, судовой повар выбросил его за борт.

 

Сверим часы!

Голубцов страдал от собственных достоинств.

Он был воспитан в духе идеальной точности и безупречной аккуратности. Уважал время других и ценил свое.

По этой причине он был очень наивен и имел много огорчений.

Посудите сами: приглашают его на собрание. В билете написано: «Начало в 6 час. 30 мин.» В 6 часов 30 минут он приходит в клуб. В клубе — пусто.

Голубцов одиноко блуждает среди холодных колонн фойе, а потом обращается к дежурному:

— Может, отменили собрание-то?

Дежурный смотрит на него взглядом, в котором нетрудно прочитать такое: «Ты что, братец, рехнулся или от рождения того?»

Голубцов это смелое предположение, разумеется, отрицает. Тогда дежурный говорит:

— Не знаю, откуда вы приехали. Но у нас всегда так: назначаем на шесть тридцать, чтобы к семи — в начале восьмого собрались.

Нечто подобное происходило с Голубцовым и тогда, когда он был зван в гости.

Приходил, конечно, первым. Хозяйка встречала его в халате, руки не подавала: руки у нее были в тесте, она только что приступила к пирогам.

— A-а! Раздевайтесь, проходите! — восклицала она с фальшивым гостеприимством. — Вы, конечно, вовремя, как приглашали… Но раньше чем через час, наверное, никого не будет. По опыту знаю. Я и с пирогами еще успею управиться и душ принять. Так что займитесь чем-нибудь.

Занятия для гостя чаще всего находили сами хозяева: ему предлагали таскать мебель, развлекать младенцев или открывать бутылки.

Один раз он даже натирал полы.

Водил щеткой по паркету и бормотал себе под нос:

— И когда я оставлю эту дурацкую привычку приходить точно?

Дело, безусловно, не в том, что Голубцов не любил физических упражнений. Ему было жаль времени. Что-то он сегодня не успел сделать, что-то отложил на завтра. И ради чего?

Логичнее было бы, конечно, если бы полы натирали опоздавшие.

О них и речь. О тех, кто похищает время у других и но очень дорожит своим.

При этом хотелось, чтобы читатели, смеясь над ними, не забывали и о себе. Будем самокритичными: минусы, послужившие темой этого фельетона, в равной мере присущи многим из нас. Словом, поговорим о времени (в первом значении этого слова) и о себе.

Предоставим, например, слово чуткому, отзывчивому врачу, который дает больному талончик на 15.00, а принимает в 16. Или пунктуальному руководителю, заставившему томиться за дверью своего кабинета целую группу директоров предприятий.

Конечно, со всеми сразу не побеседуешь. Но ведь эти люди приехали не просто так. Их вызвали. Их предусмотрительно оповестили «молнией»: «Ваш вопрос слушается в 13.15. Явка без опозданий».

В других случаях, видимо, можно опаздывать. Такая уж дисциплина. Иначе страховочная приписка «без опозданий» не понадобилась бы.

Итак, вопрос слушается в 13.15. Мы готовы со всей непосредственностью порадоваться столь точному расчету. Но ни в 13.15, ни в 14.15 приглашенного «молнией» в кабинет не зовут. Вопрос в лучшем случае назреет к вечеру, в худшем — его перенесут на следующее заседание.

— Погуляйте, товарищи. Задержитесь на пару деньков.

А задерживаться директору ой как не хочется! У него завод. У него тысячи людей и множество дел.

«Вынужденная посадка» всегда неприятна. У каждого свои планы, свое расписание. Человек работает в учреждении. Учится в вечернем университете. Он самозабвенно поет после работы в академическом хоре или с увлечением осваивает фигурное катание. Пишет книги о своем производственном опыте или нянчит внука. Хороший, милый карапуз, а оставить его не на кого. По сей причине установлены дежурства.

Человек торопится. Но вдруг кто-то лезет к нему в карман. В тот карман, где у него время. Чья-то грубая рука тащит из этого кармана как мелкие монеты — минуты, так и крупные купюры — часы, сутки.

Образ этот, полагаем, вполне уместен. Старая пословица гласит: «Время — деньги». Глупо и обидно терять его на «вынужденные посадки».

Ученые подсчитали: за 70 лет жизни человек 23 года спит, 6 лет он проводит за едой.

6 лет за едой? Это смотря в какой столовой он обедает. У иного на ожидания гуляша с вермишелью и все 12 уйдут.

Плохо, очень плохо, когда лучшие годы похищаются у человека нерасторопными официантками и нераспорядительными директорами пищеблоков. Не легче и не утешительней, если в той же незавидной роли выступают словоохотливые докладчики.

Задача докладчика — рассказать, допустим, о том, как выполняется план по выпуску деревянных бочек. Сколько на это надо времени?

— Мне минут шестьдесят, — говорит докладчик, и на лице его блуждает застенчивая улыбка тяжелоатлета, который вышел на помост, чтобы установить мировой рекорд по поднятию тяжестей.

«Мне минут шестьдесят…» Мне, то есть ему. А другим это нужно? Он начнет, конечно, с того, что человек произошел от обезьяны. До бочек доберется только к концу второго тайма, если применять спортивную терминологию. Потом попросит дополнительное время.

Бондари, собравшиеся в зале, конечно, зашумят. Председательствующий, конечно, их будет успокаивать:

— Тише, товарищи! Мы работаем только час.

Смешно: «работаем». Никто тут не работает. Здесь переливают из пустого в порожнее, делового разговора нет, быка за рога не берут, а если бы брали, то на доклад — 10–15 минут, на выступления — 5. Пожалуйста, выдавайте конкретную критику, конструктивные предложения. Краткость — сестра таланта не только в художественной литературе.

Племя похитителей времени многолико. Сферы их действия разнообразны. Беды, причиняемые этими действиями, велики. На ином заводе — за год тысячи часов простоев. Отчего? Оттого, что кто-то очень рассеянный забыл, когда надо подать заявку. Кто-то очень разболтанный не выписал накладную. Кто-то очень безответственный запоздал «подать на визу». Словом, не утрясли, но утрамбовали. Решили: «Успеется, время терпит».

А оно, коварное, не стерпело. Станки стоят, рабочие в курилке, план издает недвусмысленный треск.

Если все это происходит в начале месяца, особой тревоги руководители не испытывают. Хотя на столе директора уже не первый час горит красная лампочка. Ничего: есть третья декада, есть последняя неделя, есть 31-е число! Тогда будет брошен воинственный клич: «Братцы, ляжем костьми!» Тогда послышатся тревожные удары в рельс, повешенный около заводоуправления. И хор диспетчеров энергично затянет «Дубинушку». Объявляют двенадцатибалльный штурм.

Рельс выручит, «Дубинушка» поможет. 31-го числа рапортуют: «Выполнили. Досрочно. На час раньше». Гоните, мол, премию.

А гнать надо не премию. Похитителей времени гнать. Тех, кто живет по давно забытой рекрутской формуле: «Солдат спит, а служба идет».

Факты, приведенные в этом фельетоне, родственны друг другу. Дистанция, разделяющая их, призрачна. У всех этих явлений одна-единственная мать родная — недисциплинированность.

Мы ее изгоняем. И изгоним. Мы прививаем человеку высокие нравственные черты. И среди них — точность, бережливость. Точность, бережливость во всем, во времени тоже.

Мы, русские люди, удивили мир своей высокой точностью. Наши радиостанции передали в эфир первое небесное расписание: «Москва — 13 часов 00 минут, Каир — 14 часов 54 минуты, Сингапур — 23 часа 05 минут…» В неизведанной космической дали летели над Землей первые советские спутники. Люди сверяли часы: «Точно! Сингапур — 23.05!»

В краснозвездных спутниках — дух века. Наши соотечественники, создавшие и пустившие в плавание по межпланетному океану чудесные фантастические корабли, — это те люди, о которых говорят: правофланговые. По ним и равняться должен каждый. И хозяйственный руководитель, и врач, и директор столовой, и любой работник, маленький или большой. На службе и дома.

Спутник летает по приборам, человек живет по часам. Афоризм «счастливые часов не наблюдают» применим только к влюбленным. И только тогда, когда они на свидании.

Наши советские часы — хорошие. Наши часы — точные. В 1960 году промышленность СССР выпустила их великое множество — 26 миллионов штук, 26 миллионов наручных, карманных, настольных и настенных контролеров времени!

Прислушайтесь к их ходу. Честные, безотказные работяги готовы помочь каждому.

Нет, не затем их создавали, чтобы люди путали время: в пригласительных билетах писали одно, а на уме держали другое; звали к семи, а ждали к девяти; объявляли пятиминутку, а держали на ней два часа; обещали «сию минуту», а куда честнее было бы сказать «сей квартал».

Посоветуем Голубцову: не надо отказываться от «дурацкой привычки» приходить вовремя — другие пусть подтягиваются. А самое хорошее, если они с детства будут воспитаны в духе точности, аккуратности, следуя простому и ясному правилу: береги время. Не транжирь свое и не отнимай у других. А если кто-то на твое посягает, останови его. На любителей тянуть волынку в любом деле очень хорошо действует одно заклинание. Произносится оно так: «Товарищ, — регламент!»

 

Маски

Раскройте, дорогой читатель, Энциклопедию на букву «М». Найдите в ней статью под названием «Маски».

Прочтите. Мы пока подождем: без предварительного теоретического багажа разговор вести трудно. Если вы едете сейчас в троллейбусе, нежитесь в ультрафиолетовых лучах на пляже или стоите в очереди за хлебным квасом, то нашу просьбу вы, видимо, не выполните. Энциклопедию вы, конечно, не прихватили. Забыли как-то впопыхах.

Тогда мы вынуждены прийти на помощь.

Итак, «М». Маска — накладная рожа для потехи; специальная накладка с каким-либо изображением, надеваемая на лицо человека; повязка с вырезом для глаз. Надевается на лицо, чтобы не быть узнанным.

Маски известны исстари. Без них никогда не обходились гуляния и карнавалы, а также скоморошьи игрища.

В масках играли кумиры публики братья Друзиано и Тристано Мартинелли, актеры итальянской комедий дель арте.

Можно привести еще кое-какие подробности и детали. Но нас интересует сейчас не комедия дель арте, а комедия несколько иного плана. Та, которую играют некоторые люди в жизни. Некоторые хитрые люди, носящие невидимые маски. Назначение последних то же самое, что и у всех «накладных рож», — не быть узнанным, выглядеть иначе, чем ты есть. А нам очень хочется, чтобы читатели научились распознавать любителей этого маскарада.

О масках невидимых в Энциклопедии ничего не сказано, поэтому пусть рассматривают наш труд как дополнение к БСЭ, небольшую вклейку в том 26-й.

Именно небольшую, потому что невидимых масок много, тема эта не разработана и ждет докторской диссертации.

Наша задача уже — дать описание нескольких масон, коими пользуются обыватели и мещане.

Слыхали ли вы, например, такое самоуничижительное признание: «Я — человек маленький»?

«Человек маленький» — это маска. Кое-кому она позарез нужна, чтобы жить спокойно, потихонечку, по-обывательски — для себя.

Представьте: строится дорога, по полотну ее торжественно и деловито движутся тяжелые, трехосные катки. Идет укладка асфальта.

Идеально прямая и безукоризненно гладкая лента нового шоссе радует глаз. Смотришь на нее — и на языке одни восклицательные знаки! Но вдруг это наивное очарование пропадает.

Неторопливо скручивая цигарку, прораб говорит:

— Вот работаем, черт возьми, а через несколько дней асфальт будут ломать… Тут и кабель не уложен, и трубы…

— А начальство это знает? — спрашиваю я.

— Да вроде знает. Как не знать!

— Так вы пойдите поднимите шум, добейтесь, чтобы исправили ошибку. Пусть накажут того, кто головотяпством занимается!

Прораб флегматично сплевывает через зубы:

— Я что? Я человек маленький. Начальству виднее…

«Маленький человек» в борьбу не вступает. У него всегда есть убедительные отговорки: «Начальству виднее», «Наше дело — слушать, что говорят», «Наше дело телячье», «Мне что — больше всех нужно?» Конечно, ему, абсолютно равнодушному созданию, все побоку.

Живет такой «маленький человек», этакий пигмейчик, в поселке, а рядом с его домом идет великая стройка: жулик возводит особняк.

В разговоре с женой пигмейчик возмущается:

— Эх, явно не по средствам сосед наш Спиридоныч живет! Вон ведь какую домину отгрохал! И гости каждый день. И на иждивении семь душ. А всего ведь завскладом… восемьдесят целковых имеет.

Но вот завскладом проваливается. Горит ярким синим пламенем. Его ловят с поличным. На суд зовут пигмейчика: вы, мол, раньше не замечали ничего такого?

Пигмейчик смотрит на судью снизу вверх и лепечет, скромно потупив очи:

— А нам что? Живем — в чужую тарелку не заглядываем. На то милиция есть. Мы люди маленькие.

«Миниатюрность» позволяет этому существу очень быстро уползти в щель. Ни в какие события и происшествия он ввязываться не будет. Дайте ему возможность безмятежно благоденствовать в своем уютном семейном гнездышке!

«Маленький»… Это он такой только для других. О себе он в действительности совсем иного мнения. И при случае заявит, «кто я есть».

Недавно о такой «заявке» мне рассказывал заместитель заведующего одной научной лаборатории.

Руководителя этой лаборатории срочно вызвали в комитет. Но он находился в командировке. Ехать надо было заместителю, причем времени оставалось считанные минуты.

Заместитель позвонил в гараж: «Дайте машину». Молоденькая девушка-диспетчер ответила, что машиной имеет право пользоваться только заведующий.

— Да, но сейчас он в отъезде, — пояснил заместитель. — И в его отсутствие это право переходит ко мне.

— Все это так, — согласилась девушка, — но приказа о его командировке у меня нет, а приказы пишу не я.

— Но я же не обманываю вас! — взмолился заместитель. — Запишите и проверьте. Если я вас обманул, меня накажут. А сейчас разрешите, пожалуйста…

— Не могу, и не упрашивайте! — отрезала диспетчер. — Я человек маленький. Разрешают наверху.

Сидел у телефона «маленький человек» — этакая птичка колибри в расклешенной ситцевой юбке — и с тайной радостью думал: «Ты хоть и профессор, а без меня ни тпру, ни ну. Попросил бы по-другому, может, разрешила бы. Подумаешь, зам! Не такие звонят».

У «маленького человека» есть родственник — «свой человек». О нем говорят еще: «парень свойский».

У «своего человека» принципов нет: он всем «свой», кому надо и когда надо. И если двое договариваются о том, как сбыть купленную у иностранцев валюту и один из них говорит: «Осторожнее, нас слышат», другой успокаивает: «При этом можно. Это свой человек».

«Свой человек» не настолько дурак, чтобы принять участив в незаконном деле. Но он достаточно умея, чтобы промолчать.

В общем, и ему кое-что всегда перепадает. В той или иной форме.

Задача «своего» — всем понравиться. Примазаться. Казаться ужасно хорошим и неотразимо симпатичным. Он найдет себя в любом обществе. Он всем земляк, друг и однокашник. И если его собеседники окажутся волжанами, он будет говорить с ними на «о».

«Свой человек» любит славу, хотя всегда делает вид, что она ему не нужна. У него неизбежное раздвоение души, маскируемое демагогией. Он живет по правилу «и нашим и вашим, только бы мне было удобно». Этот балагур и весельчак умеет так расположить к себе, что порою даже в целом коллективе о нем говорят: «Наш мужик».

А «свой» больше всего озабочен собственной карьерой. Он себе на уме. И при случае вильнет туда, куда выгоднее, но не туда, куда честного человека позвала бы его совесть.

Разве не маска? Нет, «специальная накладка, надеваемая на лицо человека», тут видна ясно и отчетливо.

И еще об одной накладке. Она называется «человек простой». Не надо путать с другим словосочетанием — «простой человек».

В наши дни, когда на планете развернулась великая битва за мир, слова «простой человек», «простые люди» звучат весомо, гордо. А понятие «человек простой» совсем из другой области. Как видите, от перестановки слагаемых сумма в данном случае меняется.

Если попытаться переложить ее на язык фактов, то она будет выглядеть так.

В дверь, на которой висит табличка «Музей закрыт», настойчиво стучится мужчина с мальчиком. Навстречу ему выходит сотрудница.

— Товарищ, вы же умеете читать: «Музей закрыт».

— А что ты думаешь, если я человек простой, так и читать не умею? — ни с того ни с сего вопрошает мужчина.

— Я вам повторяю: музей закрыт, экспонаты на реставрации.

— Ты меня не пугай этими словами. Я человек простой…

— Товарищ, экспозиция…

Мужчина прерывает сотрудницу:

— Знаем мы ваши экспозиции. Видали их. Работать надо. Я вам покажу. Дайте жалобную книгу. Я найду на вас управу. Я человек простой…

В конце концов его пускают. Директор разрешил. Другого бы не пустили, который «посложнее».

А «человек простой» — он все, что хочешь, пробьет: ему отказать нельзя. У него резко наступательный стиль. Он на «ты» хоть с женщиной, которую увидел впервые, хоть с академиком преклонных лет. Он безапелляционно выражает свои мнения по любому вопросу. И не пробуйте с ним спорить. В противном случае он начнет «резать правду-матку в глаза», что привык делать с детства.

Под видом «правды-матки» он элементарно грубит. Кому-то это не сошло бы с рук, а этому сходит: он ведь «простой».

Но, конечно, не такой уж он низкоорганизованный, одноклеточный. Он все это отлично знает сам и считает себя всех умней на свете. Маска «простого» ему нужна для того, чтобы прикрыть свою невоспитанность и невежество. Я не говорю: «Необразованность». Нет. Такие «простые» и с дипломами в кармане ходят. А понадобится им путевка на юг — идут в завком и начинают атаковать:

— Нет у вас внимания к простому человеку.

Осада будет снята только тогда, когда у действительно хорошего, простого работника путевку отберут, а этому «простому» отдадут ее.

Человеку честному, принципиальному, сознающему свой высокий долг перед обществом, маска никогда не нужна. У него лицо открытое. Но ему нужно уметь разбираться в комедии масок. Уметь, чтобы вовремя сказать: «Маска, я вас знаю!»

* * *

Когда я прочитал этот фельетон друзьям, началось обсуждение масок. Автора упрекали в том, что он не исчерпал темы до конца.

— Но это же не диссертация, — возражал он.

В общем, фельетон был дополнен.

Вспомнили о маске, которую можно назвать условно: «Как человек, я вас понимаю».

Вы обращаетесь с просьбой в учреждение, встречаете там какого-то сотрудника, излагаете ему просьбу, и он вам отказывает.

При этом он заявляет:

— Как человек, я вас понимаю. А как административное лицо…

Значит, как человек — он одно, а как сотрудник — другое. Опять раздвоение.

И до чего только доходят любители маскарада! На какие хитрости не пускаются!

Один хозяйственный работник придумал себе маску бюрократа. Да. И оказывается, это очень удобно. Для того чтобы жить спокойно, тянуть волынку, ничего не решать.

Встречаете вы его и говорите:

— Иван Иванович, что ж это такое? Наш вопрос лежит у вас три месяца, а вы ходу не даете!

Он, улыбаясь, отвечает:

— Правильно, бейте меня, старого бюрократа. Я и сам признаю — бюрократ я.

После того как человек себя назвал бюрократом, вы уже безоружны… Что с него взять?

Вот они какие — маски!

 

Происшествий не случилось…

Мое задание редакция определила так: «Напишите об общежитиях».

Выполняя его, я очутился в сибирском городе Н. Уточнять, в каком именно, необходимости нет. То, о чем здесь будет рассказано, можно увидеть и в других городах, особенно где новостройки.

— Так вас общежития интересуют? — переспросил начальник жилищно-коммунального отдела. — Ну что ж, пойдемте. Разрешите, только позвоню, на месте ли коменданты…

На крыльце двухэтажного деревянного дома начальник пропустил меня вперед, и едва я открыл дверь, как столкнулся лицом к лицу с невысокой женщиной в телогрейке и платке.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Как живете?

— Хорошо живем! — бодрым тоном рапорта ответила женщина. — Аморальных поступков нет. Происшествий не случилось. Стенгазеты выпускаем регулярно. К праздникам — литмонтажи. Беседы — по пятницам…

Отрапортовав, она сразу как-то увяла, на вопросы отвечала неохотно или кивала в сторону начальника ЖКО:

— Они лучше знают. Спросите у них.

Обитатели общежития находились на работе, говорить было больше не с кем, и мы пошли в следующее здание — через дорогу.

У дверей повторилась та же сцена. Я снова узнал, что «аморальных поступков нет» и что «стенгазеты выпускаются регулярно»…

На этот раз передо мною была полноватая, круглолицая женщина в синем рабочем халате. В руках она держала связку ключей.

— Стенгазеты я вам покажу, добавила она, — Сейчас красный уголок открою.

— А все-таки — как вы живете? Что еще интересного, кроме стенных газет?

Женщина подумала и ответила:

— Вот к беседе готовимся.

Я понял, что разговора может не получиться, если но тронуть собеседницу за живое. И неожиданно спросил:

— А скажите, довольны вы своей работой? Забот много?

— Ой, не говорите! Если хотите стать комендантом, не советую.

— А почему бы? Кажется, это не так сложно…

— Несложно? — полемически переспросила моя собеседница.

Начальника ЖКО куда-то позвали, и он, к счастью, ушел.

— Я вам расскажу, как несложно, — продолжала она. — У меня два корпуса — мужской и женский. И в каждом по сорок человек. Мужчинам надо гладить брюки. Женщинам тем более утюги необходимы. А откуда их достать? Если бы я не пробила, ничего бы не было. Или сушилку возьмите. Ведь они с работы приходят как черти мокрые. А где обсушиться? Я комнату специальную выкроила, куда они все валенки и телогрейки собирают. И оборудовала. Это потому, что у меня знакомство есть среди столяров и слесарей. Я раньше в хозуправлении работала. А так кто бы помог? Дирекция гонит план, партком — план, постройком — план, а комсомол занятый. До общежитий и руки не доходят.

— Ну, может быть, только в этом смысле, — сделал я предположение.

— Если б только в этом! А воспитание! Тут одна молодежь, родителей при ней нету, влиять, кроме меня, некому. Вот и влияешь с утра до вечера. Побыли бы на моем месте! Кого только не видишь! Есть такие, которые только за рублем гонятся. Приехали, а им не понравилось. Тариф не устраивает. Забрали постельные принадлежности — и на вокзал. Сегодня я на него арматурку заполнила, а завтра он уже — ту-ту. И подушка с ним уехала.

Моя собеседница перевела дух и продолжала уже спокойнее:

— А в общем ребята и девчата у меня хорошие. Особенно девчата. И работают хорошо, и мастерицы на все руки — что шить, что кулинарничать. Из ничего умеют готовить! Почему из ничего? Потому что снабжение сами знаете какое…

Да, вот запишите цифру: из восьмидесяти, человек шестьдесят учатся — кто в институтах, кто в техникумах, кто специальность повышает.

Для моей работы это, правда, трудность создает. Ведь они вечерами за тетрадками сидят, а мне с ними мероприятия проводить надо: от меня требуют.

Ходишь по комнатам, зовешь на беседу — никто не идет. Говорят: «Считайте, что беседа состоялась, мы вас не выдадим…» Но это же очковтирательство будет! А Лида Шевчук — это пятая комната — прямо из терпения меня вывела. «Не мешайте мне, — говорит. — Вы начерталкой когда-нибудь занимались?» А я отвечаю: «Не выражайся, пожалуйста, для студентки это тем более неприлично».

А иногда я вместе с ними радуюсь. Недавно тут у целой группы выпускные экзамены были в техникуме. Ведь что придумали: достали где-то девчата корзину цветов и дарили ее друг другу. Сегодня одна, например, экзамены заканчивает — ей эту корзину и тащат в техникум. Там ее фотографы снимают. Потом корзину несут обратно в общежитие, а завтра точно так же другую поздравляют. Раз, наверно, пять эти цветы в техникум носили…

Я заметил:

— А вы говорили, что вам трудно…

— И сейчас так скажу. Вы же всего не знаете. Что с Люськой Петровой было, вам не рассказывали? Вдруг узнаем: девчонка ходила в церковь, за десять километров! Вызываем ее на бытовой совет общежития, говорим: «Стыдно, Люся, в церковь отправилась пешком…» А она прерывает: «А я не пешком, я на самосвале. Шофер знаковый подвез…» И говорит так, будто совершенно ничего не случилось. Тут уж я не выдержала: «Зачем же тебе, Петрова, в церковь надо было? Ты понимаешь, что делаешь? Мировоззрение подрываешь!»

И она ответила, зачем. Оказывается, она платье новое сшила, с юбкой на каркасе, абажуром, и решила на народе показаться. «А в наш клуб, говорит, так пойти нельзя: грязно, и хулиганы встречаются…»

— Она комсомолка?

— Комсомолка. И я в их комитет сообщила об этом, а там и ухом не повели. Им главное тоже план. «Петрова, говорят, хорошая бетонщица, норму выполняет на сто шестьдесят процентов. А насчет церкви — это какое-то недоразумение».

Все-таки надо было им с ней побеседовать: может, она действительно верующая? Я всех девчат моих хорошо знаю, а в душу влезть не умею. Не моя специальность.

— Но такие случаи бывают у вас не так уж, видимо, часто?

— Не часто, но бывают. А вот с Валькой Козиной каждый день случаи. Это красавица наша. Что красива, то красива — ничего не скажешь. С греческим профилем и смуглая. Только работать не любит. Черт знает, извините за выражение, зачем она сюда приехала! Для приключений, что ли? Все уходят на работу, а она в общежитии сидит, книжки читает.

Я ее гонять стала. А что толку? Она наденет свой комбинезон — и в другое общежитие, чай пить. А вечером вместе со всеми возвращается домой, вроде на работе была. Ляжет на койку — и давай лясы точить. Или достанет поваренную книгу— это ей какой-то кавалер подарил — и читает вслух, с выражением, как что готовить. А девчата слушают.

— Может быть, ваши девчата потому и успевают в кулинарии? — вставил я. — Влияние Козиной?

— Уж если о влиянии говорить, то парней в виду иметь надо. Вот где влияние! Эта Валька любого очарует. Сядет — ножка на ножку. И говорить умеет грудным голосом. Юбку сшила — выше колен. Я ей говорю: «Валентина, удлините юбку, иначе мы проведем это решением бытового совета». Но чувствую, что совет в этом случае мне не поможет: сам председатель в нее влюбился — Алеша Коноплин. Такой хороший, такой тихий парень, непьющий! И вдруг на днях подрался. Табуретку сломал. Из-за ревности. Эта самая Валька большую симпатию оказывает другому — Красикову Николаю, шоферу.

Была у меня как-то в красном уголке беседа на тему «Женщина — великая сила». Ответственным за нее назначили Красикова. И что бы вы думали? Валька именно на этот час назначила ему свидание… Где Красиков? Нет Красикова. И ничего для беседы не подготовлено. А у меня из-за этого чуть мероприятие не сорвалось. Вот девка! И так уже не первый раз она свидания назначает. Трудный случай?

— Трудный, — подтвердил я. — Но что же вы думаете с ней делать?

— Сначала думали выселить ее. А потом сами девчата решили: оставим, попробуем перевоспитать. Это ведь она с одной стороны такая, как я вам рассказала. А с другой — девчонка она добрая, подруга хорошая. Как-то в их комнате Маня Овечкина заболела — Валька так и дежурила около нее. И все знает, как медсестра. И все умеет. И лекарства достала, каких нигде в аптеках нет. Но к работе желания не имеет. Особенно к черной. Правда, почин уже сделан: на днях первый раз пол мыла. Сначала отнекивалась, а я ей говорю, резко так: «Козина, хватит! Ты что, инженер-майор? Бери тряпку и мой пол!» Ну, теперь вы согласны, что мне нелегко?

— Согласен, — сказал я. — Вполне согласен. Но вначале вы только о стенгазетах говорили…

— А это нас, комендантов, в ЖКО проинструктировали: если, мол, придет какая комиссия, говорите только так, чтобы ничего лишнего не сказать.

 

«Молодо-зелено»

О чем только не ведут разговор люди, если есть у них свободное время! И погоду обсудят, и о видах на урожай речь заведут, и шансы «Спартака» всесторонне взвесят, и монологи Райкина припомнят. И уж конечно о школьном воспитании выскажутся. А темы, новые, нетронутые темы, еще остаются. Их бездна.

Кто-то вдруг предлагает:

— Давайте поговорим о молодости.

Все возбужденно галдят: беседа безусловно интересная, романтическая, поэтическая. Особенно в плане воспоминаний.

Но сказавший «давайте» неожиданно разочаровывает своих коллег. Он задает скучный, академический вопрос: «Что такое молодость?» И собеседники сразу тускнеют. Пускаться в теоретические рассуждения, с их точки зрения, расчета нет. Все ясно и так.

Молодость — это благословенная пора, когда человек расцветает, подобно тюльпану на садовых клумбах. Это пора, когда ему хочется громко петь и пылко любить. Днем он учится или работает, а потом он пылко любит и громко поет. При голубоватом свете луны и таинственном мерцании звезд. На сон остается что-то около трех часов. Но в молодости это не обременительно. На сердечной деятельности и кровяном давлении не сказывается. Наоборот, вдохновляет!

Да, все, кажется, удивительно просто. Теория тут вроде бы и ни к чему.

Но автор академического вопроса немедленно обвиняет своих собеседников в дилетантстве. И он, конечно, прав. В доказательство он приводит животрепещущий факт:

— Недавно, знаете ли, пригласили меня в гости. Предупредили: люди будут интересные, и среди них молодой писатель Иван Повидло.

Сижу я в гостях, а люди все пожилые, и ни об одном не могу сказать: «Ага, вот это и есть Повидло!» Наконец спрашиваю хозяйку: «А где же молодой писатель?» А она отвечает: «Да вот, напротив вас».

Гляжу и удивляюсь: напротив сидит человек довольно лысый, сорок, не меньше, дашь. Неужели это тот самый Иван Повидло, о котором я много раз читал в газетах: «новое поколение», «молодой, даровитый»? И оказалось — тот самый.

Ну, потом я с ним познакомился, завел речь о молодых. Он немножко смутился, а когда разговорились, объяснил: ничего, мол, тут удивительного нет, не я один такой «молодой» среди литераторов. У нас так принято. Молодые — это как я, а дальше — маститые.

Слушавшие этот рассказ оживились, раздались иронические реплики. О личностях писателей часто говорить любят больше, чем о самой литературе.

Может быть, весь разговор так бы и пошел по этой линии, если бы один из участников беседы не сказал:

— А вот у нас на заводе…

Не будем утомлять читателя диалогом, расскажем о заводе сами.

На заводах тоже есть «молодые» специалисты, которые, минуя средние годы, уходят на пенсию. Словом, после юного возраста сразу наступает пенсионный. Вот уж буквально: из молодых, да ранние.

Предприятие осваивает новую продукцию. Директору предлагают:

— Поручим технологию Зайцеву. Молодой, энергичный, талантливый инженер…

— Я не против, — говорит он. — Но руководителем этой группы лучше сделаем не Зайцева, а Уклейкина Петра Ивановича.

— Так ведь Петр Иванович в этом деле не очень…

— Ну и что ж? Зато он старше, осмотрительнее, у него опыт руководящий.

Однако с Петром Ивановичем вскоре приключилась беда. Приехала какая-то комиссия. Члены комиссии рылись в личных делах работников заводоуправления, а потом пригласили Уклейкина и сказали ему:

— Мы вас очень уважаем, Петр Иванович, ценим ваши заслуги, но вы занимаете пост, который обязательно требует высшего образования. Поступите в заочный институт.

Петр Иванович подал заявление и уехал сдавать вступительные экзамены. Перед отъездом он шутил:

— Вот и я в студенты записался.

Но вернулся он в менее шутливом настроении, а через неделю на завод из института пришло письмо. Так, мол, и так, зачислить тов. Уклейкина П. И. в число студентов мы не смогли, поскольку в сочинении он сделал двадцать пять ошибок, уравнения ни одного не решил и так далее. В общем между строк можно было прочитать: и кого вы держите на такой работе? Нам, мол, понятно, что на заводе Уклейкин бумажки не пишет, он их только подписывает. И расчетами, конечно, не он занимается: это делают другие. Но все-таки обратите внимание…

Так бы и ходить Зайцеву под эгидой «опытного и осмотрительного» Уклейкина, если бы последний не обнаружил вдруг случайно своей полной несостоятельности, загремев на экзаменах.

С Уклейкиным получился анекдот. Уклейкина понизили. Но ведь не все подобные ему ездят сдавать экзамены…

Окажись среди участников беседы о молодости научный работник, он, возможно, сказал бы:

— А вот у нас в институте…

И поведал бы о такой ситуации. В исследовательском институте работает группа молодых специалистов. Раз в неделю на полчаса к ним в лабораторию заглядывает руководитель. Походит, посмотрит, уедет. Ему некогда: как человек заслуженный, с именем, он руководит еще в десяти местах.

Работа в общем выполняется молодыми самостоятельно. Но вот она успешно завершена, все сверено, вычерчено, перепечатано. Довольный руководитель берет в руки папку и пишет наверху свою фамилию.

А потом за его подписью будет статья в журнале, а потом будет прочитан доклад, а потом… Словом, работа, освещенная его авторитетом, получает известность и признание.

Да, бывает и так. Случается. Не часто, иногда, порою, но случается.

Пусть не поймут нас превратно: мы вовсе не хотим ни в какой степени ущемлять опытных пожилых работников. Наше им доброе слово! Но мы против недоверия к молодым. Против искусственного продления молодого возраста до сорока лет.

В будущем, когда люди станут жить до ста пятидесяти лет, сорокалетних, вероятно, будут считать мальчиками. Но сейчас это не мальчики. И нечего гордиться руководителю, что он выдвигает молодежь, если эта молодежь разменяла четвертый десяток.

В восемь лет Моцарт создал свои первые сонаты и симфонии.

В двадцать лет Миклухо-Маклай проводил исследования на Канарских островах.

Могут возразить: это, мол, люди исключительные. Да, исключительные.

Но если бы Миклухо-Маклай работал в научном институте, где не очень рискуют выдвигать молодежь, мы бы о нем, возможно, ничего не знали.

Глава института высказался бы примерно так:

— Что? Есть предложение послать Миклуху? Не серьезно это, товарищи. Молод еще. Имени у него нет, известности никакой. Пусть рядовым послужит, потаскает планшет начальника экспедиции.

Но если служить только рядовым и постоянно таскать планшет начальника, можно и в сто лет умереть, не сделав ничего значительного.

Впрочем, оставим исторические примеры. Есть примеры новые, рожденные последними днями.

Кто стал Колумбом космоса, первооткрывателем далеких заоблачных пространств? Юрий Гагарин, двадцати семи лет.

Кто вслед за ним отправился в длительное космическое путешествие и за сутки преодолел расстояние в два раза большее, чем от Земли до Луны? Герман Титов, двадцати шести лет.

И после этого странно, конечно, слышать подобные разговоры:

— Мы открыли молодой талант и доверили ему…

— А сколько лет этому таланту?

— Ну, человек моего возраста.

— А вам сколько?

— Сорок три вчера было.

Любопытно! Доверили все-таки! Рискнули снять с человека ремешок, на котором водят годовалых детей, и разрешили топ-топ самостоятельно. И человек не упал, пошел. Может быть, на первых порах не очень уверенно, ведь от ремешка отвыкать надо.

В одном районе товарищи долго терзались сомнениями: выставлять кандидатуру В. в секретари райкома комсомола или нет?

Их спросили:

— Почему вы сомневаетесь?

И послышался ответ:

— Да молод еще…

А что, секретарь райкома комсомола должен быть стар?

Вот какие возникают парадоксы!

Молодость боится недоверчивых людей. Не менее неприятны для нее и те, кто заботится о росте молодежи формально, моды ради.

Создали на заводе молодежный участок, помогли ему поначалу, подняли на щит. О нем и газеты пишут, и радио по заявкам молодых производственников вальсы передает, и кинохроника ленты накручивает. Начальника участка и бригадиров в президиумы сажают.

И все для чего? Для того, чтобы пошуметь, кому-то что-то показать, пыль в глаза пустить. Ведь участок в первый месяц план перевыполнял, а потом и детали ему начали подавать с задержкой, и инструментом не обеспечили. Ребята, так увлеченно взявшиеся было за дело, поохладели. Но этого не замечают. Шумиха продолжается. И в кадрах кинохроники вместе с комсомольцами мелькают их старшие товарищи, «друзья молодежи».

Кто после этого скажет, что они отстали от времени, что они недоверчивы и консервативны?

…О чем только не ведут разговор люди, если есть у них свободное время!

Но нам не хотелось бы, чтобы случайно услышанная нами беседа не нашла своего продолжения. Лучше перенести ее в деловые кабинеты, в залы серьезных, авторитетных заседаний..

И пусть в повестке дня этих заседаний значится вопрос «О работе с молодыми кадрами». А дальше, как обычно: «Слушали… Постановили…».

 

Не откажите в удовольствии

В каждом жанре есть свои традиции.

Критики, например, очень любят делать сноски. Критический труд, не украшенный мерцающими звездочками сносок, выглядит до серости бледно и до обидного убого. Сразу видно: автор не эрудит. Наверно, даже филфака не кончал.

Зато какую впечатляющую силу имеет статья или монография, где на каждой странице внизу: «Лафарг, том I, стр. 37», «Тит Лукреций Кар. „О природе вещей“…», «В. Ермилов. Сочинения…»!

Иногда бывает так, что статья еще не началась. И ничего не написано. Сиротливо наличествует только заголовок. Но рядом с ним уже звездочка. Внушительно и научно!

Пусть не обидятся критики на то, что у них отнимают монополию на сноски. Именно этот прием мы и хотим применить.

Есть предложение — поставить звездочку. Есть соображение — дать под тем же знаком сноску: «Случаи, описанные здесь, действительно имели место. Одни из них — личные наблюдения автора, другие взяты из писем читателей».

Случай № 1. Петр Сергеевич Проскурин, наладчик по должности, прибыл в санаторий. Его мечта об отдыхе под знойным солнцем юга, о целительных ваннах, о купании в нежных, теплых волнах Черного моря сбылась.

С чувством трепетной радости в сердце и блаженной улыбкой на лице ступил он на обетованную санаторную землю.

— Скажите, к кому мне обратиться? — спросил он повстречавшуюся на аллее женщину в белом халате.

— Что, с путевкой приехали? — безразличным тоном сказала она. — Ох-ох, куда мы вас всех девать будем!..

Последнее относилось уже к заботам дежурной сестры.

— Садитесь, — предложила сестра. — Сейчас заполним анкетку. Берите градусник, дайте рубль на прописку, паспорт. Так-так. Сейчас пойдете в санпропускник, под душем поплещетесь. Там, правда, очередь — заезд большой, — но обедать вы все равно опоздали… Вот наискосок магазин, колбасы пока купите. Ценные вещи лучше сдать. Дальше так: пойдете представиться главному врачу. У нас такой порядок. Немножко подождать придется в приемной: у него народу много… Ну, а положим мы вас в изолятор… Теперь отвечайте: фамилия, имя, отчество, возраст, женат, дети есть? Что же вы молчите?

Петр Сергеевич сидел с постным лицом. От слов «санпропускник», «изолятор», «приемная» он впал в тихую задумчивость.

— Почему же в изолятор? — жалобно спросил он. — Я же здоровый.

— Я понимаю, больной, что вы здоровый. Но вы тоже должны понять, что мест у нас нет.

После того как исповедь окончилась и «дело» на Проскурина было заведено, сестра дала еще одно напутствие:

— Ознакомьтесь с распорядком дня. Он соблюдается строго. Кто нарушает, тех мы немедленно выписываем и сообщаем по месту работы…

Петр Сергеевич покорно перенес все испытания, предсказанные сестрой. Через два часа он стоял уже на пороге изолятора.

— А где ваш чемодан? — спросила няня. — Идите заберите и сдайте в кладовку. Нужные вещи возьмите с собой. Учтите: кладовка работает два раза в неделю…

За несколько «рейсов» Проскурин перетащил свои вещи в изолятор, а пустой чемодан оставил в гардеробе.

Наконец можно прилечь. Но едва начал Петр Сергеевич расшнуровывать ботинки, явилась сестра:

— Пожалуйте на прием к лечащему врачу.

Сорокаминутная беседа с врачом протекала живо и увлекательно. Врач сыпал вопросами: «Болели ли вы в детстве свинкой?», «Не было ли среди родственников психических больных?», «Как у вас с алкоголем? Пьете много?»

В заключение врач посоветовал больше дышать свежим воздухом и питаться. При этом заметил:

— Сейчас диетсестра звонила, просила передать, что вы будете ходить в столовую в третью очередь.

…А где-то рядом плескалось море. Где-то по соседству люди отдыхали.

Случай № 2. Инженера Савченко наградили охотничьим ружьем. Наградили за большие заслуги и, как сказал выступавший на торжественном собрании металлургов представитель вышестоящего главка, «за дерзновенное новаторство».

В антракте между торжественным заседанием и художественной частью многочисленные коллеги инженера крепко пожимали ему руку и недвусмысленно намекали на то, что большую награду надо как-то отметить.

Герой дня тепло принимал поздравления, но от того, чтобы «как-то отметить», воздержался. И правильно воздержался. Одно дело — зачитанный приказ, другое — ружье, которое должно быть вручено по этому приказу.

Савченко ждал награды месяц-другой, наконец позвонил в главк:

— Что там с моим ружьем?

— Не волнуйтесь, вы его получите…

Ждал еще несколько месяцев. Снова позвонил.

— Это Савченко, — доложила секретарь начальству, — все какое-то ружье вымогает…

Она сказала слишком громко, и телефон донес до инженера этот разговор. Он горько обиделся и больше не звонил.

Через полгода, когда Савченко работал уже на другом заводе, его вызвали в главк.

Открывая дверцу шкафа, секретарь сказала:

— Все уехали на совещание. Просили передать вам ружье. Вон оно. Берите сами, я боюсь… И кстати, распишитесь…

Случай № 3. Супруги Дмитриевы жили вместе восемнадцать лет. У них родилось четверо детей. Старшему — семнадцать, младшему — тринадцать.

Был, однако, в этом браке существенный дефект: загсом он не регистрировался. В маленьком городе все знали Алексея Петровича Дмитриева и его жену. И когда один из них давал доверенность другому на получение денег, кассиры даже паспорта не спрашивали.

Но вот супруги решили под давлением некоторых обстоятельств оформить свои отношения официально.

В воскресенье с присущей в таких случаях торжественностью они отправились в загс.

Торжествовали, правда, недолго. Строгая регистраторша, окинув их изучающим взглядом, каким смотрит следователь на человека, подозреваемого в трех рыночных кражах и одном вооруженном ограблении, сказала:

— Понимаю. Разведенные? Документы о прежних расторжениях есть?

— Да мы ни в каких других браках не состояли!..

— Хорошо. Пишите заявку. Приходите через две недели.

— А почему не сейчас?

— Не сразу. Продумайте. Взвесьте. Может, передумаете…

— Да мы восемнадцать лет…

— Ничего не значит.

— За дверью соседи. Свидетели.

— Мы не суд.

— Вот дети под окном…

— Все на общих основаниях.

Водители такси — двух «Побед» — получили за простой и укатили. Домой новобрачные шли пешком. Детей, чтобы те несколько порассеялись, отправили в кино…

Итак, три случая. В них есть общее: у людей отняли радость, зря омрачили торжество. Может быть, иные возразят нам: важен, мол, конечный результат. Проскурин неплохо отдохнул, загорел, Савченко без промаха бьет зайцев из долгожданного ружья, а супруги Дмитриевы через две недели все-таки сочетались законным браком.

Все это так. Но еще бы не отдохнуть: путевка-то у Проскурина была настоящая, а не фальшивая. И потом как-никак юг, море. В санаториях и домах отдыха каждый год бывают у нас сотни тысяч людей. Это забота партии, государства. Так донесите ее до каждого, не расплескав!

А уж насчет ружья скажем так: лучше не делайте широкого жеста, не премируйте им, если выполнить приказ титанически трудно. Наградите грамотой, но вручите ее вовремя. Как говорит пословица: дорого яичко к Христову дню. Или еще: не дорог подарок, а дорога любовь.

Любви не хватает. Не хватает ее во многих случаях. И тогда, когда бухгалтерия только в самый последний день делает расчет отпускнику (у него, бедного, билет на поезд в кармане, а денег все еще не дали). И тогда, когда хочет человек взять напрокат радиолу или баян по случаю новоселья, а ему говорят: «Принесите поручительство соседа или дворника, что вернете». Да мало ли случаев, когда…

Тут надо взять пример с торговых организаций. Раньше все можно было купить только в магазинах. Теперь свежие, румяные булочки, чудный кефир, отбивные котлеты и фасованные гуляши коробейники разносят по домам: извольте! Покупатели довольны. Им это нравится. Кто-то сидящий в торге их нежно любит, о них думает. Может, ночей не спит. Люди пьют кефир, и он кажется им вкуснее обычного. С повышенным процентом жирности.

Так пусть будут довольны не только покупатели, пусть светится радость на лицах граждан всех других категорий: отпускников, новобрачных, кандидатов в новоселы, премированных, заказчиков ателье, дебютантов, дипломантов!.. Если я кого-то забыл, дополните.

Радость должна быть всеобщей, раз она заслужена и возможна. Давайте делать приятное друг другу!

Честное слово, это не так трудно!

 

Дважды два

Петя не слушал бабушку. Петя не ел манную кашу. Петя баловался с огнем: едва взрослые отвлекались, он хватался за спички.

— Какой ты у нас непутевый! — горестно вздыхала бабушка. — Если бы ты хоть неделю был хорошим мальчиком, я бы купила тебе ружье.

Петя подумал и согласился на кабальные бабушкины условия. С этого момента манной кашей он не брезговал и красным петухом дому не угрожал.

Но он очень томился и много раз с нетерпением спрашивал:

— Когда же кончится неделя?

Тогда он покажет свой характер.

Это логика ребенка. Удивительного в Петином поведении ничего нет: несмышленыш.

Но до какого возраста можно быть несмышленышем?

Судя по драматическим событиям, которые произошли некоторое время назад в одном приволжском городе, сорокалетние или даже пятидесятилетние люди от несмышленыша Пети мало чем отличаются.

Город включился в двухгодичное соревнование за чистоту. В связи с этим исполком горсовета торжественно обнародовал в прессе решение, запрещающее «выливать на улицах и площадях помои», а также «выбрасывать мусор и павших животных».

Решение, как гласил заключительный параграф, входило в силу через пятнадцать дней после его опубликования. Срок действия был определен в два года.

Из этого следовало, что пятнадцать дней горожане могли еще резвиться и озоровать — кидаться дохлыми кошками и среди бела дня лить помои на центральной площади, около памятника Неизвестному Председателю Горсовета. А потом — ша! На два года надо взять себя в руки, крепиться и пребывать в томлении: «Когда же кончится запретный срок?»

Те, кто не нарушит священных условий, выйдут победителями смотра, будут премированы часами, а возможно и ружьями. Не детскими, конечно, а настоящими, охотничьими — двустволками, берданками, централками.

Авторы этого исторического документа смотрели на горожан снисходительно, как бабушка на шаловливого Петю. А горожане Петями не были и обиделись. Вступать в соревнование за невыбрасывание кошек они считали оскорбительным.

Этот факт я вспомнил только потому, что недавно столкнулся с другими — точно такими же.

Газета «Миасский рабочий» напечатала решение горсовета. Решение «в целях благоустройства» предлагало: очищать улицы от мусора, иметь на домах номерные знаки, содержать закрытыми чердаки и люки канализационных колодцев. Решение столь же категорически запрещало засорять улицы окурками, вывозить навоз на берега водоемов. Было также наложено строгое табу на «безнадзорный выгон на улицы и площади крупного рогатого скота и мелкого скота».

И снова финальный параграф: «…Вступает в силу через 15 дней после опубликования и действует два года…»

Я не был в Миассе в первые дни «после опубликования», но не могу представить себе, чтобы безответственные горожане, воспользовавшись тем, что решение пока еще не вступило в силу, открывали канализационные колодцы, в которые сваливались бы зазевавшиеся пешеходы. Почему-то не верится, что обыватели спешно везли на колымагах навоз к берегам водоемов, попутно бросая окурки на «асфальтовое покрытие»…

Нет, граждане Миасса, наверное, вели себя хорошо. За исключением, может быть, нескольких человек, которые оказались Петями. А остальным еще с детства было известно, что: а) плевать негоже, б) мусорить тоже, в) дважды два — четыре.

По, к сожалению, последняя истина неведома порою организаторам смотров, декадников, месячников и других массовых мероприятий.

Недавно, слушая известия по радио, я узнал, что в одном доме тяжело заболела одинокая пожилая женщина. Соседи вызвали «скорую помощь», отвезли ее в больницу.

Когда женщина вернулась из больницы, то увидела, что соседи посадили цветы не только под своими окнами, но и под ее окном.

Оканчивая чтение этой информации, диктор торжественно объяснил причину чуткости соседей: жильцы дома включились в соревнование за коммунистические отношения в быту.

А если бы они не включились? Как бы они повели себя? Они бросили бы старуху помирать и даже не вызвали бы «скорую помощь»?

Не компрометируют ли подобные информации большой, высокий почин?

Соседи, проявившие обыкновенную, элементарную человеческую заботу, поступили так, как и надо было, как поступали до них люди тысячи раз. Всем известно: человек заболел — вызывай «скорую помощь»; возник пожар — разбей стекло и нажми кнопку; нашел чужой кошелек — отдай владельцу.

С кошельком обязательно произойдет история. В газете напечатают заметку под заголовком «Честность».

Прочитают заметку знакомые, сослуживцы — будут вас поздравлять: молодец, мол, не украл, а мог бы…

Я завидую тем, о ком писали такие заметки. Обо мне не было ни строчки. Печатно еще не заявлено, что я честный. Ни кошельки, ни бумажники, ни баулы, ни саквояжи в безнадзорном состоянии мне не попадались. Поэтому прошу вас, товарищи, потеряйте кошелек с деньгами, так, чтобы я нашел его, передайте мне сдачу в кассе «Гастронома» — я верну! Беру обязательство. Только прошу учесть: мое обязательство вступает в силу через 15 дней после опубликования этого фельетона и действует в течение двух лет.

Если я сдержу свое слово — купите мне ружье. Хотя бы детское.

 

Нечистая работа

Как только человек переступает порог магазина, он становится покупателем.

Так просто он сюда не пойдет.

Так просто лучше пойти в парк культуры.

В магазин покупателя влечет мечта о хорошей покупке.

Но осуществляет ее этот капризный индивид не сразу: он присматривается, примеривается, приценивается.

К примеру, ему хочется приобрести электрический холодильник. Но он ставит жестокое условие: чтобы холодильник был удобен, красив и чтобы хоть немножко замораживал. Последнее требование почти граничит с наглостью.

До обидного придирчив покупатель и к любым другим вещам. Он желает заплатить деньги только за такой стол, у которого все ножки равной длины. Он энергично протестует против того, чтобы ему всучили пиджак с оттопыренными карманами. Он настойчиво требует жалобную книгу, когда обнаруживает, что благородная эмаль покрывает отнюдь не всю поверхность кастрюли.

Но вот покупатель увидел на витрине то, что добротно, что сделано со вкусом, и на лице его расцветает светлейшая из улыбок. А губы произносят трепетно и умоляюще:

— Пожалуйста, выпишите мне чек.

В общем, не такой уж он несговорчивый, покупатель. И мыслит он в целом правильно. В его непросвещенном представлении все товары делятся на две категории: на хорошие и на брак.

Есть, конечно, уж очень привередливые люди, но мы их в расчет не берем. Мы говорим о покупателе среднем. И не хотим, чтобы его обижали. А его обижают. Причем открыто. Для этого используют специальную систему. Она называется «сортность товаров».

Прежде было три сорта: первый, второй и третий. Потом люди, выпускающие товары, решили эту систему усовершенствовать. Появился «высший» сорт. «Высший» — лучше первого. А «экстра» — лучше «высшего». А «люкс» — выше «экстры».

Первый сорт стал уже вроде третьим или четвертым.

Сорта размножались методом простого деления клеток. Возник «высший сорт А», «первый А, Б и В». Далее — по алфавиту.

Всю эту сложную цепочку замыкают товары так называемые «уцененные». Иначе — дрянь.

В лучшем случае уцененные товары устарели, лежа на полке. В худшем — они не были никому нужны уже тогда, когда их делали в цехе.

У покупателя кружится голова. Он недоволен тем, что ему предлагают. А продавец, молодая девушка с золотистыми волосами, очаровательная Лорелея с фирменным значком на халате, снисходительно разъясняет:

— Что же вы хотите? На этикетке ясно написано: «Второй Б». Это же не высший. Вас не обманывают…

Продавцу больше делать нечего. А покупатель думает о том, что где-то, на каком-то заводе, сидят вот такие же очаровательные девушки и не менее приятные молодые люди и, вместо того чтобы выпускать просто хорошие вещи, отправляют в магазины «второй Б».

Не правда ли, забавно будет, если эту систему сортности применить, например, к автомобилям? Высший сорт — та машина, у которой четыре колеса плюс запасное. Первый — без запасного, но на четырех. Второй — уже на трех колесах…

Нетрудно догадаться, что же будет представлять собой уцененный автомобиль. Вероятно, в нем мы недосчитаемся не только колес.

Но автомашина без колес не поедет. Даже в том критическом случае, если весь «четырехугольник» — дирекция, партком, завком и комитет комсомола — встанет перед ней на колени в молитвенной позе.

Когда на заводе изготовляют недоброкачественные колеса, их бракуют.

Колесам, которые от рождения делают «восьмерку», преграждает путь строгая и неумолимая организация — ОТК.

Впрочем, не так уж она строга и неумолима. Скажем честно, положа руку на техническую энциклопедию.

ОТК существуют везде, а брак проходит.

Но и в том случае, когда его задерживают, атмосферы для всеобщего ликования нет: на брак затрачено рабочее время, израсходованы драгоценные материалы.

Бракодел похож на того анекдотического мастера, который делал из бревна телеграфный столб. В процессе работы, однако, выяснилось, что все уже испорчено и столба не выйдет.

— Ну что ж, — сказал мастер, — не вышел столб — получится оглобля.

Когда не получилось оглобли, пришлось переориентироваться на тросточку, а затем на спичку. Но и она была кривой.

«Спичка из бревна» — вот что выходит у бракодела. И ой-ёй-ёй во что обходится эта спичка!

Если попросить ЦСУ перевести междометие «ой-ёй-ёй» в рубли, получится аховая сумма — многие миллионы. Миллионы, ушедшие на переделку, на переплавку, на свалку, на вольный ветер…

Один дотошный человек обратился с анкетой к ряду видных бракоделов. На вопрос: «Почему у вас много брака?» — участники этой мрачной анкеты дали в основном три ответа: 1) недосмотрели, 2) не проконтролировали, 3) рядом с заводом винный магазин.

Безалаберщина, словом. Халтура в общем.

Но халтурщик от стыда не краснеет. Судьба счастливо избавила его от девичьей стыдливости.

Другой бы засовестился, а этот нет. Сварганит, допустим, телевизор и без колебаний присовокупляет к нему бумажку: «Вот те крест, год будет работать, как вечный двигатель. Ручаюсь! В крайнем случае обращайтесь в гарантийную мастерскую по адресу…».

«Крайний случай» наступает очень быстро. Владелец музыкальной телешкатулки хватает такси и везет свое несчастье в мастерскую. По пути он размышляет о том, что слово «гарантия» в устах бракоделов приняло совсем не тот смысл, какой указан в словарях. А «гарантийный ремонт» — не что иное как обязательная доделка.

Четырехлетнего мальчика спросили, любит ли он свою бабушку. Мальчик ответил:

— Раньше любил. Потом разлюбил. Теперь она так и ходит разлюбленная…

Примерно то же можно сказать и о заводах, которые не оправдали покупательского доверия. Теперь они ходят разлюбленные: их продукцию не берут.

Но разлюбленные нередко принимают позу несправедливо оскорбленных, жалуются на темноту покупателя и бледность рекламы.

Вот таким человеком был Коромыслов, возглавлявший мебельную фабрику «Стол и стул».

Однажды он получил срочную телеграмму: «Связи открытием выставки доставьте облцентр адресу Московская 18 образцы продукции вашего предприятия».

Коромыслов сиял. Он участник выставки! Интересно, что теперь скажут те, кто пытался критиковать его мебель? И старомодна, мол, она, и тяжела, и громоздка, и прочна не очень. Нет, его, Коромыслова, наверху, безусловно, ценят, раз такое доверие оказали!

Образцы продукции в облцентр Коромыслов сопровождал сам, лично. Сидел в кабине грузовика, насвистывал под нос легкомысленные мотивы и не подозревал, как с ним обойдется фортуна. А она обошлась грубо, бестактно. Оскорбительно даже.

Когда грузовик остановился на Московской, 18, Коромыслов увидел на фанерном щите надпись, от которой… Нет, что было с ним, это уже вы домыслите сами. А надпись была такой: «Выставка низкокачественной и устарелой продукции».

Люди, толпившиеся у подъезда, встретили приехавшего репликами:

— Чем комод будешь сгружать, отец? В нашем городе такого крана нету.

— Откуда дровишки?

Кто-то даже свистнул в три пальца.

И Коромыслов в общем был достоин того, чтобы его освистали.

Но дело не только в нем. «Низкокачественную и устарелую продукцию» делает целый коллектив. Разве он не в ответе? И почему бы широкой общественности не проявить беспокойство? Ведь ей, общественности, даны очень большие права.

Ей — и перо в руки: пишите в газету.

Ей — и микрофон к губам: выступайте на собраниях.

Наконец, и выставку можно было бы организовать. Отрицательную, наподобие той, о которой мы сейчас говорили. Свою, в масштабе предприятия. Небольшой музей, где были бы представлены бессовестные люди и их нечистая работа.

Чудесное это средство — отрицательные выставки! Хорошо исцеляют бракоделов от их тяжелого недуга.

Да мало ли проверенных, испытанных средств! Тут и лихие атаки «легкой кавалерии», и оперативные рейды боевых комсомольских постов. Важно, чтобы каждое из этих средств действовало. Чтобы по бракоделам с разных сторон велся дружный прицельный огонь.

Всему, что сделано на наших заводах и фабриках, должна быть одна оценка — «отлично». Может быть, сообразительные работники торговли придумают серию уступок: «отлично Б», «отлично Д». Но согласитесь, «отлично Д» — это не очень гармоничное сочетание. Никаких уступок!

 

Дворец мелодий

Один знакомый недавно поведал мне о событии, происшедшем в их городе.

Город этот не известен ни храбрыми сражениями с Мамаем, ни продукцией местной промышленности, ни футбольной командой.

Расположен он в средней полосе. По размерам и числу населения тоже средний. И если школьник не сумеет показать его на карте, учитель никогда не поставит ему двойку за этот промах.

Среднее положение долгое время угнетало городских руководителей. И выхода из него они просто не видели. Пытались соревноваться в масштабе республики за чистоту, но первого места городу не дали. Хотели взять реванш по зеленым насаждениям, но опять как-то не вышло.

И в тот момент, когда они находились в состоянии крайнего уныния и разочарованности, явился спаситель.

Это был энергичный мужчина с рыжим портфелем в руках. Портфель имел несколько застежек и крайне разбухший вид. Видимо, там находилось все, что необходимо для достижения широкой известности и славы в веках.

— Ассигнуйте мне энную сумму, — деловито сказал спаситель, — и вы войдете во все энциклопедии. В Большую Советскую, в Британскую и даже в справочник Хютте…

Со справочником Хютте его собеседники накоротке знакомы не были, но он, видимо, произвел на них впечатление.

— Что нужно? — перебивая друг друга, спросили они.

Мужчина небрежно закинул ногу на ногу, выдержал многозначительную паузу и ответил, чеканя каждое слово:

— Вашему городу нужен народный хор…

Потом он разошелся и изложил свою программу более подробно:

— Хоровое пение — это пение будущего. Недаром оно так популярно. Хор Пятницкого, Омский, Северный, Уральский… «Рябинушку» слыхали? Вот! И у нас будет своя «Рябинушка». Но предупреждаю: никакой самодеятельности! Все на профессиональную ногу. А для этого — финансы!

— И много их, финансов? — осторожно спросил предгорсовета.

— Легкой жизни в этом смысле не обещаю, — честно и мужественно сказал спаситель. — Но так просто ничего по делается… Я беру на себя организацию, репертуар и общее руководство. Кроме меня дирижер, хормейстер. Дальше — художник по сарафанам. Три солиста, двадцать семь певцов на разные голоса. Это же сила! Кстати, вот проект штатного расписания и смета на деревянные инструменты.

— А инструменты только деревянные? — с облегчением спросил один из участников беседы. — Других не надо?

— Не надо. Это будет особенность нашего хора. И сарафаны тоже. Таких ни один хор не видывал. И вообще наш коллектив должен отличаться от других. В этом залог успеха. Если другие, например, поют, нажимая на «о», то мы будет налегать на «а» или на «у». В общем, есть еще гласные буквы! И репертуар будет свой — нечто вроде советской былины, этакой народной оратории.

— А где ее взять?

— Заплатим — напишут. Есть тут на примете некоторые былинники речистые. Да я и сам! И не пугайтесь, что платить надо. Потом с лихвой окупится: концерты, гастроли по всему Союзу, полные аншлаги, призовые места! Слава вашего, то есть нашего, города пересечет границы всех административных экономических районов. На крыльях песни! А деньги — это деньги! Чтобы их получать, их надо вкладывать.

— Еще куда-нибудь надо вкладывать? — с некоторым беспокойством спросил предгорсовета.

— Вы правы. У хора должен быть свой дом. Раз вы сказали «а», говорите «б». А «б» — это Дворец народной песни. Такого ни в одном городе нет! Надо построить! Представляете: бетон, стекло, витражи… Красота! Сюда потянутся на выступления лучшие хоры и ансамбли страны. Приедут сказители, ашуги, акыны и эти — как их? — тамады… Кроме того, здесь будут народные карнавалы, фестивали танца и торжественные заседания горсовета совместно с общественными организациями. Вы выходите на трибуну и…

Владелец рыжего портфеля говорил так вдохновенно, что вскоре на стол перед ним положили договор, а когда он ушел, состоялась небольшая летучка. Обсуждали вопрос, где взять деньги на Дворец песни. Решили срезать со сметы жилищного строительства.

Через несколько месяцев на Площади песни (до недавнего времени она называлась Базарной) был заложен фундамент Дворца. А хор дал уже первые концерты. Успеха они, правда, не имели: публика бежала за калошами еще до первого антракта. Но автора «народных ораторий» это не обескуражило.

Оправдываясь перед своими покровителями, он сказал:

— Состав хора у нас пока не очень сильный. Не подозревал, что в нашем городе так мало талантов. Придется выписать из других… И потом — дворец-то побыстрее надо строить. В этом клубе скотобойни, где мы выступаем, разве акустика?

Меценаты вздохнули и пошли на новые расходы. Для этого законсервировали строительство еще двух домов. Попутно отменили ремонт кинотеатра.

А худрук наседал:

— Я не могу восстанавливать свои силы на ту зарплату, какую вы мне дали! Либо прибавьте, либо уйду… И на сарафаны не жадничайте. В таких сарафанах только коров доить!

Петля, которую на себя добровольно накинули меценаты, все туже затягивалась на их шее. Искусство требовало новых жертв. До полных аншлагов и призовых мест было еще далеко. Лучшие ансамбли страны, сказители, ашуги и акыны в дорогу пока не собирались. А горбюджет трещал по всем швам.

Разговоры о славе и об упоминании в энциклопедии приумолкли. О справочнике Хютте тоже никто ничего не говорил. Тем более — узнали, что он технический.

Впрочем, один лучик славы как-то прорвался. Он шаловливо поиграл на лысинах меценатов и угас. Как выяснилось потом, он был очень обманчивым.

…Местная газета напечатала статью «Дворец мелодий». Автор ее сладкозвучно описывал неповторимые формы будущего дворца, колоннаду у входа, зал, способный вместить чуть ли не четверть городского населения, бра, канделябры, гобелены, витражи… В статье было много превосходных степеней и восклицательных знаков.

— Вот! Читайте! — радостно воскликнул руководитель хора, прибежав в горсовет. — Мое интервью. И скажите мне спасибо. О таких вещах всему свету надо рассказывать. Поднимать это дело!

Но он был глуп, этот былинник. Свету рассказывать было как раз не нужно, а если рассказывать, то совсем с противоположной целью. Свет не понял превосходных степеней и неуемных восклицаний. Наоборот, он осудил их. И та же газета, опомнившись, вскоре дала отбой. Она поместила неодобрительные письма горожан. Тех горожан, которые заждались новоселья.

В воздухе запахло скандалом.

Потом приехала комиссия из центра.

Договор с обладателем рыжего портфеля был денонсирован. Отцам города посоветовали развивать общественные формы искусства, а на фундаменте Дворца песни предложили построить… баню. Бани в городе не было.

 

Тишина

С изобретением радио люди получили новый замечательный инструмент общения.

Появилась возможность вести беседу «по воздуху», не считаясь с расстояниями, слушать увлекательные репортажи о футболе и заочно участвовать в игре «Угадай-ка!».

В метро и троллейбусах по радио объявляются названия станций; теперь даже самый рассеянный пассажир не проедет свою остановку.

Радиофицированы перроны железнодорожных вокзалов, и в минуты стоянок поездов диктор предупредительно сообщает:

— Товарищи приезжающие командированные, ресторан направо… Товарищи уезжающие командированные, кипяток налево…

Все это очень трогает. До глубины души. Радио — весьма приятная вещь. Но злоупотреблять приятными вещами врачи не рекомендуют.

Почему мы вспомнили о врачах? Потому, что дальше речь пойдет о нервах и здоровье.

Как сказал один мудрец, «радио сближает дальние страны и ссорит близких соседей».

Разве не верно? Представьте: живут в энной квартире восемь или десять человек, и один из них включает свой приемник всегда только на полную громкость. Аж стены дрожат! Но стенам-то ничего: их Дело — пропускать звук к соседям, а последние вынуждены покорно принимать пирамидон или тройчатку.

Встречается и другая разновидность взломщиков барабанных перепонок. Представители этого племени шумовиков устанавливают свои радиолы на подоконниках и бомбардируют улицу «Тротмаршем», «Липси» или «Типтопом».

Но это разбойники-одиночки. Их как-то можно усмирить и «скрутить». Тем более что в некоторых городах исполкомами изданы инструкции. И там довольно определенно сказано, как усмирять и как «скручивать».

Гораздо труднее бороться с теми, кто шумит не из любви к искусству, а по долгу службы. При этом мы вступаем в конфликт не с ошалелыми индивидами, а с учреждениями, организациями.

…В последнее время стали радиофицироваться городские пляжи и бассейны. Как говорится, тонуть — так под музыку.

Через каждые четверть часа дежурная медсестра включает пластинку, на которой записана инструкция по плаванию:

— Граждане, не заплывайте далеко. Многие молодые жизни безвременно прервались оттого, что люди хлебнули воды. Если тонете, старайтесь удержаться на поверхности…

Спустя пятнадцать минут — опять та же пластинка, и деться от нее некуда. Хоть в воду бросайся.

В этой ситуации выручить может только одно — чувство юмора. К его помощи и прибегают люди.

Как только начинается очередной сеанс радиовнушения, все, зная текст наперед, хором повторяют:

— «Если тонете, старайтесь удержаться на поверхности…».

Получается что-то вроде глупой, но забавной игры.

И все-таки вид у посетителей пляжа несколько раздраженный и одичалый.

А что сказать о жителях соседних кварталов, где гулкое эхо не стихает весь день?

Иногда радио беспричинно преследует людей и в парках культуры, и в других местах.

Жаль, что в стороне остались, например, бани. А ведь как бы хорошо было: приходите вы в баню, раздеваетесь — и вот начинают крутить пластинку:

— Граждане моющиеся! Не обливайтесь одним кипятком. От этого может облезть ваша кожа. Разбавляйте кипяток холодной водой. При попадании мыла в глаза старайтесь промыть последние. Причем делать это надо руками…

Репродукторы можно установить не только в самой бане. Один-два хорошо повесить на улице. Пусть слушают и прохожие: видимо, и они когда-нибудь придут мыться.

Автор этих строк был недавно в одном молодом городе. Там ему вручили коллективное письмо от жителей нескольких больших домов:

«Мы не знаем сна и покоя. На площади перед нашими корпусами установили громкоговоритель, и он не затихает с шести утра и до двенадцати ночи. И сила у него какая-то оглашенная: хоть паровоз перекричит. Кто работает в ночную смену, совсем не имеет возможности отдохнуть. И дети в люльках нервничают. Мы не раз обращались к коменданту, а он говорит: „Вы против культработы?“ Напишите об этом».

Я написал. Но через месяц столкнулся с такой же «культработой» в другом городе. В самом центре его создали что-то вроде цветочно-овощного базара. Торговля шла под музыку. Крутили «Ландыши» и «Сирень-черемуху». Иногда в этот репертуар включалась еще «Белая акация». Устроители базара искали пластинку со словами «Ох, картошка-объеденье», но не нашли. Про овощи песен не было. Но горожанам хватало и «Ландышей». Пресытившись музыкой, они целой депутацией пришли в горсовет и на вопрос: «Что вам надобно» — ответили: «Тишины».

С шумами, в частности с теми, которые происходят от злоупотребления радио, надо бороться. Но как это сделать?

Исходя из правила «клин клином вышибают», предлагаю: везде, где только можно, — на перекрестках улиц, площадях, в переулках, во дворах — установить дополнительные репродукторы и через посредство радио разъяснять, что шум для человека вреден. Можно даже выпустить специальную пластинку с беседой на эту тему. А в качестве музыкального приложения к ней продавать запись известной песенки «Тишина».

 

Деловые качества

Преподаватель строительного техникума Евгений Яковлевич Кулебякин в свободное время любит посидеть с пером в руках. Живет в человеке такая пылкая, неуемная страсть! Если собрать воедино все то, что рождено его вдохновением, получится пухлый, увесистый том. Но сделать это очень трудно: работает Кулебякин главным образом в эпистолярном жанре, и произведения его разбросаны по разным организациям.

Они хранятся в канцелярии техникума, в редакциях газет, в обкоме профсоюза строителей, в главке и еще во многих местах. И все-таки мы взяли на себя этот тяжкий труд — собрать вместе все произведения Е. Я. Кулебякина.

Кулебякинские эпистолы принадлежат к разряду «жалоб» и «сигналов». Сигнализирует Евгений Яковлевич неустанно. Более того — самоотверженно. И бегут, обливаясь потом, по московским улицам почтальоны. И торчат из их разбухших сумок конверты с обратным адресом: «Техникум, Кулебякину».

Помогите! Директор техникума «зашился». Завуч плохо «справляет свою должность». Преподаватель А. «интеллектуально развит слабо», и его надо уволить. Преподаватель Б. на уроках «занимается жалким политпросветительским сюсюканьем». Преподавателя В. надо быстрее проводить на пенсию, ибо он «не обеспечил качества».

Едут в техникум расследователи. Едут инструкторы и инспекторы. И находят, что и А. вовсе не плох. И Б. вполне соответствует своей должности. И В. совсем не надо брать под руки и вести в собес, дабы скоропостижно сделать его пенсионером. И ужасаться нечему, кроме поведения самого Евгения Яковлевича.

…Два с половиной года назад по сводчатым коридорам техникума прошла весть:

— К нам приезжает новый преподаватель!

Площадь новоселу отвели вполне соответствовавшую его пожеланиям — на четверых. Но в техникуме были несколько удивлены, когда поселились на ней только двое — сам преподаватель и его жена. Мама и дочка, как он сказал, «не захотели поехать». А через несколько недель в бухгалтерию на гражданина Кулебякина поступили два исполнительных листа — и от его матери и от дочери…

Так дебютировал в строительном техникуме новый педагог. Разумеется, подобное начало не могло не оставить у его коллег неприятного осадка. Но они, будучи оптимистами, старались верить в лучшее: поработает немного Евгений Яковлевич, войдет по-настоящему в коллектив и проявит себя во всей красе деловых и моральных качеств. Кто знает, может, и заставит он в будущем заговорить о себе!

Этот прогноз вскоре оправдался. Кулебякин заставил о себе заговорить.

Он представал перед коллективом во все новых и новых проявлениях своей многогранной натуры. То рассказчиком непристойных анекдотов. То остряком, награждавшим своих коллег оскорбительными кличками. То этаким озорником, которому ничего не стоит обрезать у соседей электропроводку. То «собирателем», старающимся затащить в свою кладовую вещи, отнюдь ему не принадлежащие. То откровенным шантажистом, который с целью оказать моральное давление на своих «недоброжелателей» многозначительно предупреждает: «Я вам всю биографию испорчу!»

Товарищи по работе не могли не выразить своего активного неодобрения этим и многим другим поступкам Кулебякина. Те из преподавателей, которые особо резко критиковали коллегу, попали в число людей «интеллектуально развитых слабо». Еще бы! Разве им понять высокие порывы кулебякинской души!

Почувствовав, что коллектив определенно склонился к тому, чтобы расстаться с ним, Евгений Яковлевич решил спешно создать себе авторитет среди студентов. Для достижения этой цели он избрал два весьма доступных способа: первый — дискредитация в глазах студентов других преподавателей; второй — сознательное завышение оценок…

Казалось, тут бы взять да вмешаться высокому начальству из главка. Однако именно оно заняло по отношению к Кулебякину позицию, которую нельзя не назвать по меньшей мере странной.

Приказом директора наш герой был уволен из техникума. Пострадавший, конечно, помчался повыше. И вот уже директор техникума получает предписание: «Отмените свой приказ и восстановите т. Кулебякина».

А надо было не восстанавливать, а под суд отдать. Кулебякин явился однажды в преподавательскую комнату, вырвал из рук преподавательницы Антоновой экзаменационные билеты и скрылся. Студентам, собравшимся в аудитории, пришлось объявить, что экзамен сегодня не состоится, ибо надо готовить новые билеты.

В техникуме составили акт и решили дело на хулигана передать в суд, однако… этому воспрепятствовала очередная резолюция свыше: «Всякое судебное преследование приостановить».

Но наконец в главке все-таки приняли решение избавиться от Кулебякина. Директор техникума предложил проект приказа, в котором говорилось, за какие хорошие дела человека снимают с работы. После некоторых проволочек приказ в главке подписали. Но выглядел он совершенно неожиданно: «Откомандировать в порядке перевода…».

Все очень хорошо. Кулебякин доволен. Доволен всем, кроме характеристики, которую дали ему в техникуме. Не совсем уж она красива. Сказано в ней и о том, каков моральный облик Евгения Яковлевича…

Как поправить это дело? Куда идти бедному, гонимому педагогу? Конечно, в главк, к высокому начальству.

И вот уже проводят с директором техникума разъяснительную работу, как надо писать характеристику на Кулебякина.

Чем объяснить такое мягкосердечие? Что говорит высокое начальство, оправдывая свой гуманный акт? А вот что:

«Кулебякин хорошо читает лекции, предмет знает. Значит, деловые качества у него хорошие. А деловые качества — это главное и определяющее. И наказывать его мы не имеем никаких оснований. Специалистов надо ценить. Что же касается всяких там склок в коллективе, то мы должны быть выше этого».

Сидит такой деятель на высоком административном пьедестале. Где-то внизу кипят страсти, но он к ним равнодушен. Равнодушен потому, что пребывает в убеждении: лицо работника определяется только его квалификацией, все остальное — личная жизнь, к производству отношения не имеющая.

Точка зрения не новая и сто тысяч раз опровергнутая. Но к разговору об этом приходится возвращаться, ибо есть еще у нас руководители, кои думают именно так.

Они деловые люди. Их интересует только «чистое дело». Но такового, как известно, в природе не существует. Деловые качества человека от его качеств моральных отрывать весьма рискованно, да и не на пользу это. Даже, как говорят, совсем наоборот. Ведь всем известно, что в конце концов получается, когда в лекторе ценят только умение красиво говорить, в футболисте — способность точно бить по воротам, а в певце — искусство брать верхнее «ля».

 

Разрешите пожаловаться

Беседу с пациентами врачи начинают традиционным вопросом:

— На что жалуетесь?

Жалоба дает им в руки конец той нити, идя по которой они приходят к разгадке тайны болезни.

Врачи любят людей. Врачи — гуманисты.

В долгие часы ночных дежурств они мечтают о том лучезарном времени, когда количество эритроцитов и лейкоцитов у каждого гражданина планеты не будет отклоняться от нормы и граждане все как один станут красивыми и розовощекими. Глянешь и увидишь: все они смеются здоровым смехом, как Олег Попов; бегают, как Владимир Куц; мечут диск, как Нина Думбадзе. И при разговоре так сверкают белизной зубов, словно только что сошли с гумовской рекламы. Тогда можно будет начать великий демонтаж рентгеновских аппаратов и поставить на вечный прикол столько лет устрашавшие впечатлительных людей бормашины.

Это фантазия. А почему бы, товарищи, и не пофантазировать? Разве нет оснований? Не к тому ли идет дело? И когда сегодня врач говорит свое будничное: «На что жалуетесь», — он знает: его работа посвящена тому, чтобы в будущем никто ни на что не жаловался.

Мудрое изречение, которое чаще других красуется при входах на стадионы и детские площадки, гласит: «В здоровом теле здоровый дух». Но человека в идеале мы представляем себе не только бесконечно крепким телом и безгранично юным душой. Мы видим его хорошо, изящно одетым. Да, да! Человек не ангел. Ему надо одеваться. И не как-нибудь. Как-нибудь одевались его далекие предки, носившие по праздникам набедренные повязки.

Техника с тех пор, как известно, сделала определенный шаг вперед. Культура — тоже. И к одежде ныне предъявляются требования строгие, высокие.

Полосатые рубахи, в кои некогда рядили первых парней на деревне, уже не покупают, даже со скидкой. Пылятся, болтаясь на плечиках, никем не замечаемые «спинжаки» — старые грехи Швейпрома. Выгорают на солнце малиновые ковбойки с кальсонными пуговицами на рукавах. Тоже ошибки молодости. Зато новинки берут нарасхват. Люди покупают все, что современно, удобно и ласкает глаз. А в отделе дамской одежды то и дело этакой несмолкаемой лирической музыкой звучат: «капрон», «нейлон», «перлон».

Кто-то спрашивает:

— А нитрон скоро появится? По радио о нем уже говорили…

Мужчины острят:

— Не жизнь, а химлаборатория!

Все это хорошо. Все это радует. Но сквозь перлоновую кисею нельзя не увидеть кое-какие недостатки.

Догадливый читатель уже понимающе кивает: речь, конечно, пойдет об ателье. Ох, сколько уж говорено на эту тему! В одной программе Ленинградской эстрады насчет ателье был специальный номер. А Московский театр оперетты — тот еще дальше пошел: целый вечер знакомит зрителя-слушателя с недочетами работы модельеров и закройщиков.

Но, к сожалению, ни после премьеры, ни после двадцатого представления в Театр оперетты не пришло извещение: «Все портняжные ляпсусы, вскрытые вами посредством пения, музыки и танца, ликвидированы. Оперетту можно снимать со сцены. Сочувствуем автору». Нет, не получал театр такого извещения. И эстрада не получала.

А в то время, когда на столичной сцене разыгрывалось театрализованное швейпромовское действо, некий инженер имел неосторожность обратиться с заказом на зимнее пальто в некое ателье треста «Мосиндодежда». Заказчик был дальновидным и, руководствуясь принципом «готовь сани летом», сделал заказ еще в июле. Были примерки, были проволочки. Наконец в конце сентября закройщик вручил инженеру свое произведение. Нет, это не было индпальто. Далеко не «инд»! Рукава — коротышки, пуговицы явно неподходящего цвета, а подкладка, вместо того чтобы быть скрытой от посторонних взоров, нагло вылезала на отвороты бортов. Пуговицы перешивали, рукава удлиняли, но подкладка упрямо не хотела отступать с занятых позиций. Некуда ей отступать: так все было задумано и скроено.

С сентября по январь инженер каждое воскресенье аккуратно навещал ателье. Уже ушел в отпуск прежний закройщик, уже за ножницы взялся другой. Кое-как, зигзагами, подкладку подрезали, но всю упрятать не удалось.

А ртутный столбик термометра тем временем сползал вниз. И однажды, видимо беспокоясь за здоровье заказчика, директор ателье сказал человеческим голосом:

— На январь назначена городская комиссия. Если она признает, что пальто хорошее, мы обяжем вас принять его по акту.

Комиссия собралась. Пальто признали соответствующим. А чтобы подкладки не было видно, посоветовали заказчику всегда застегиваться на верхний крючок… Правда, обнаружилось, что крючок без посторонней помощи не застегивается. Но выход был найден моментально:

— У вас что, жены нет? Вот она и будет зацеплять этот крючок… А не она, так соседи по квартире.

Директор ателье уже было взялся за ручку, чтобы подписать акт, как произошла осечка: с помощью перекрестного опроса бдительный заказчик установил, что комиссия вовсе не обладает широким городским авторитетом и состоит из… работников этого же ателье.

— Верно, работники все наши, — не растерялся директор. — Но вообще, если будете капризничать, ваше пальто как висело, так и будет висеть…

Друзья успокаивали пострадавшего:

— Скоро опять лето. Скоро будет тепло. Уже первая декада января. По известной примете, в это время цыган шубу продает.

Но настойчивый заказчик зябко ежился и продолжал аккуратно ходить в ателье. Наконец там признали, что старое пальто никуда не годится. Надо шить новое. И в один из мартовских дней директор направился вместе с заказчиком на базу, выбирать материал.

— Вот возьмите, чудная вещь, — показал он заказчику на коричневый рулон.

— Но это же женский драп.

— Это верно, женский, — несколько смутился директор. — Но и мужчины его иногда носят… и не обижаются!

Носят ли? Не обижаются ли? Ой ли?..

Нет, не добрым словом поминают они ателье, где кроят и перекраивают, шьют и перешивают и в течение долгих месяцев назначают радостные свидания страждущим заказчикам.

У нашего героя много сотоварищей по несчастью — обладателей куцых пиджаков и несимметричных пальто. И они энергично выражают свое недовольство: пишут преисполненные горечи письма, составляют гневные записи в книге жалоб. Они надеются, что голос их будет услышан и отмеченные пробелы, «ляпы» и прочие «накладки» больше не повторятся.

Если руководствоваться здравой логикой, так оно и должно быть. Иначе к чему жаловаться? Люди верят, что затем последует соответствующее «лечение», будет проведена и профилактика.

— Как лечение? Как профилактика? — спросите вы у иного управляющего трестом, в ведении которого пребывает ателье. — Короче, как у вас с жалобами?

— С жалобами у нас полный ажур! — оптимистически ответит он. — Ежемесячно и ежеквартально мы составляем сводки, сколько жалоб поступило по всем шестидесяти ателье. Каждую цифру записываем в определенную графу. Вот видите: «Некачественное исполнение», «Нарушение срока», «Отказ в приеме заказа», «Отсутствие материала», «Грубость и некультурность в обращении с заказчиком»… Годовые сводки печатаем в развернутый лист. Письма регистрируем и подшиваем. Жалобные книги выдаем под расписку. Исписанные приходуем, и секретарь убирает их в свой шкаф… И существует порядок: если заказчик записал в книгу свою претензию, директор ателье всегда обязательно ответит. Ни одного слова упрека без ответа!

— И директора отвечают?

— Абсолютно регулярно! У нас за этим строго следят.

И вот мы читаем директорские ответы, извлеченные из шкафа. Книга только что сдана, ателье получило новую.

Посмотрите, какая это живая, захватывающая переписка! Шедевр эпистолярного жанра!

Один заказчик, рискнувший сшить костюм в ателье, недоволен тем, что его заказ выполняется уже семь месяцев. За это время костюм трижды шили заново. Неужели все пойдет по четвертому кругу? Директор со знанием дела и с должной культурой ответствует: «Много время подбирал материал т. к. заказчику ненравилас расцветка а потом общая затяжка получилас. Общий вид хороший. Заказчик очень требовательный. Сдадим хорошо».

Другой получил ответ еще лаконичнее и убедительнее: «Задержка заказа была новине и загрузки брюк…».

Вот он, ажур. Жалобы рассмотрены. Разъяснения даны. Во всем виновата пресловутая «загрузка брюк»!

Правда, некоторых дотошных заказчиков подобные доводы и оправдания почему-то не устраивают. Отчаявшись, они строчат письма в газеты. Для такой корреспонденции, пересылаемой из редакций, в тресте существует солидная голубая папка. Каждое письмо в ней — о святая гуманность — переложено в меловую бумагу, на какой обычно печатают репродукции с картин титанов Возрождения. И тут же скрепочной приколоты фиолетовые этикетки с № входящим и с № исходящим.

Плакать надо. Умиляться надо. Восхищаться надо тем, что у треста неограниченный лимит на меловую бумагу. На всех хватает! Не только на классиков.

А тем временем чертежники, вооружившись рейсфедерами, уже изготавливают для треста очередную сводку. И из нее явствует: сколько жалоб получено, на столько и отвечено. Как это восхитительно! Сто получили — на сто ответили. Двести — и на двести тоже. Хоть тысячу! Ничего не поделаешь. Работа такая. Чуткость к тому же.

Великая вещь — сводка! По ней, например, можно судить о том, насколько процент хамского отношения ниже процента испорченных штанов. Значит, хамства меньше, а запоротых штанов больше.

И все-таки позвольте омрачить буйное ликование по этому поводу. Нам кажется, что каждая жалоба в учреждениях, обслуживающих население, должна рассматриваться как чрезвычайное происшествие. И если заказчика (клиента, покупателя и т. п.) обидели, то у управляющего трестом (конторой, торгом и пр.) на столе, фигурально выражаясь, должна зажигаться красная лампочка — сигнал аварии. Надо действовать, а не спокойно созерцать детскую игру в вопросы и ответы!

И если уж человек пожаловался, вникните в его претензии. Выясните поточнее, что его беспокоит, чем он недоволен.

— Жалуйтесь, пожалуйста. Мы хотим все исправить. Мы хотим, чтобы в будущем никто ни на кого не жаловался. Чтобы все были довольны!

 

Именем товарищества

Слово имеет магическую силу. Достаточно только назвать его, как в вашем воображении возникает целая картина. Возьмем, например, такое короткое, но выразительное: «суд».

«Суд идет!» — торжественно звучит в ваших ушах. Вы видите накрытый зеленым сукном стол и внушительные стулья в стиле барокко, с резными гербами на спинках. До вашего слуха доносятся преисполненная пафоса обличения речь прокурора, пламенные мольбы защитников, сбивчивый, нестройный лепет того, кто сидит поодаль от других на прозаической скамье в стиле «доска и четыре ножки».

Слушается дело о хищении… Слушается дело о растрате… Слушается дело о взятке… Пока такие «дела» в природе есть, есть и суд.

Мы говорим «пока», потому что уверены: в будущем число их станет неумолимо сокращаться. Кривая нарушений резко пойдет вниз. Тогда, оставшись без работы, прокуроры поступят на курсы переквалификации. А судейские стулья с гербами на спинках, так же как и скамьи для подсудимых, займут уготованное им место в музеях. Заботливые хранители предметов прошлого прикрепят к ним предупреждающие таблички: «Не садиться. Экспонат».

Но это время еще не наступило. Приблизить его должны мы. Как сказал поэт, «выволакивайте будущее!».

В числе прочих мер, призванных искоренять правонарушения и оздоровлять общественную атмосферу, значится и суд. Он свято охраняет интересы государства, народа, строго карает тех, кто преступает советские законы.

Суд как таковой известен давно. Репортажи «из зала суда» имеют тоже многовековую историю. Но, кроме официального, государственного суда, в нашей стране существует и другой — товарищеский. Давность его не ведет в глубь веков. Он молод, и за ним будущее.

Именно за ним, потому что он, занимаясь преступлениями и проступками мелкого свойства, предупреждает преступления крупные. Гасит искры, не давая вспыхнуть огню. И отнюдь не столько карает, сколько воспитывает.

Это суд рабочей чести. Суд общественности. Суд товарищей.

…Техник Б. работал на Московском инструментальном заводе всею четвертый месяц. Этот короткий отрезок своей бурной производственной деятельности он ознаменовал шестью серьезными опозданиями на работу. Неблагополучно было у него и на семейном фронте: оставил беременную жену, ушел из дома. Причина — ссоры с тещей.

Человеку двадцать два года. Надо ему помочь. Это и сделал товарищеский суд. И помощь сказалась как на производстве, так и в семье. За восемь лет работы товарищеского суда инструментального завода не было случая, чтобы кто-то получил «вторую судимость».

И так не только на инструментальном. Летописи товарищеских судов многих предприятий хранят весьма многозначащие факты.

…Ставельщик горнового цеха завода «Изолятор» К. снискал печальную известность страстного поклонника Бахуса. После обильных возлияний, когда доза принятой сорокаградусной давно уже перевалила за критическую красную черту, он являлся на работу и приступал к выпуску продукции, которая, естественно, в основном шла в брак. Град административных взысканий, сыпавшихся на его плечи, желанных результатов не приносил. Тогда было решено потребовать от К. ответа перед товарищеским судом. Узнав об этом, К. явился к начальнику цеха: секите повинную голову сами, давайте хоть сорок выговоров — только бы не слышать укоризненных слов товарищей и не смотреть им в глаза.

От наложения сорока дополнительных взысканий начальник предусмотрительно отказался. И суд был. Вынесли общественное порицание. Попеременно то краснея, то бледнея, К. дал слово исправиться. И вот уже два года, как безупречность его чуть ли не ставится в пример.

Товарищеский суд стремится разъяснить провинившемуся всю безусловную малопривлекательность его поведения. Пусть прочувствует! До глубины души! Но это вовсе не значит, что надо всегда ограничиваться только сентиментальными увещеваниями и полезными наставлениями. Бывают и такие случаи, когда судья и члены суда, удалившись на совещание, выносят суровый, жесткий приговор: «Понизить в должности» — или еще строже: «Поставить перед администрацией вопрос об увольнении».

И понижают. И увольняют. Ткачиху серпуховской фабрики «Красный текстильщик» Д. по настоянию суда администрация перевела на время в чистильщицы станков. Больно, тяжело, но заслуженно: Д. пыталась приписать себе 35 метров ткани, сотканной ее сменщицей…

Слово товарищеского суда весомое. К нему прислушиваются, его уважают.

Но, к огорчению, не везде. Почему однажды прекратил свое существование товарищеский суд на подмосковной обувной фабрике? Потому, что дирекция и профком не поддержали его. Решил этот суд перевести систематического прогульщика Соленова на низкооплачиваемую работу. Полтора месяца директор фабрики ломал голову, стоит или нет. Наконец перевел. Но через два дня снова вернул в цех. Вернул, не испросив разрешения товарищеского суда. Причем мотив не чересчур убедительный: без этого ремонтировщика производство, мол, может стать.

А «незаменимый» работник отметил свое возвращение в родную стихию… новыми прогулами.

Производство не остановилось, когда Соленов блистательно отсутствовал. А авторитет товарищеского суда был подорван.

Не очень уж считаются с ним и на шинном заводе. Прогульщиков, например, здесь предостаточно. А в товарищеский суд дела о прогулах передаются не часто. Ох как не часто! Да и зачем, собственно, понапрасну обременять его, если у некоторых заводских руководителей бытует мнение, что товарищеские суды — вещь вообще малоэффективная и их надо… ликвидировать?

Ну, а если суд уже избран и функционирует, то пусть функционирует. Сам по себе. Что из этого получается, видно на примере завода электросварочного оборудования. Когда здесь должно было обсуждаться дело водопроводчика Чертоусова, обвинявшегося в выпивке во время работы, большего скопления народа не было. В зал заседания явились только начальник цеха, мастер и три собутыльника обвиняемого. Тройка приятелей пришла защищать своего друга. Она понимала: товарищеский суд — дело серьезное. Мало ли что неприятное может случиться! Защитники были, обвинителей не хватало.

А ведь могло случиться и иначе. Мог набраться целый зал, могли прозвучать полезные, умные речи. И тогда защитники Чертоусова не хихикали бы по доводу того, что все стулья пустые.

Именно так и бывает на заводах, где дирекция и профсоюзная организация дорожат словом суда, оказывают ему внимание, проявляют о нем заботу. Тогда в день суда других заседаний не назначают. О суде передают объявления по местному радио, печатают сообщение в многотиражке. А председатель завкома самоотверженно отказывается от билета на «Лебединое озеро»: «Сегодня товарищеский суд. Не могу на нем не быть». А потом отчет о работе суда слушается и на завкоме. И, подводя итоги обсуждения, председатель с удовлетворением в голосе говорит, что бывшие обвиняемые как один исправились и что дирекция выполнила все приговоры суда, поэтому люди суда боятся, его уважают и относятся к нему серьезно.

Дабы убедиться, что это именно так, можно совершить экскурсию на московскую фабрику «Свобода», или на каунасскую «Дроба», или на Рубежанский химкомбинат в Луганской области.

И очень хотелось бы, чтобы так было везде. Чтобы товарищеский суд, как мера общественного воздействия, приобретал все больший вес. Тогда болезни некоторых людей, предрасположенных к нарушению норм социалистической морали и этики, будут излечены в самом начало. Им будут сделаны хорошие антипрогульные, антиалкогольные, антихулиганские, антисклочные и другие прививки. После них человек ведет себя дисциплинированнее, сдержаннее. И другим на нервы не действует. И дурного примера не подает.

 

Душат слезы, нет слов!

Иногда в жизни случаются ужасно нелепые, но чрезвычайно поучительные истории. Поскольку они нелепы, они никому не нужны. Но поскольку они поучительны, они нужны драматургам, которые пишут остроназидательные пьесы.

Раскрой, читатель, шестой номер журнала «Заря» и ознакомься с одноактной пьесой «Много лет спустя». История, изложенная в ней, нас взволновала. О ней хочется говорить полным голосом. И не переводя дыхания.

Но мы опасаемся, что многотысячного тиража «Зари» не хватит для всех, кто захочет последовать нашему совету. А посему добавляем к тиражу этого журнала и наш, книжный, с кратким, так сказать, изложением случившегося.

Представьте себе студента-медика Игоря, приехавшего на практику в больницу города Далекого. И представьте себе Римму, молодого главврача этой больницы.

Игорь — «высокий, красивый»… Девчонки ему на шею вешаются, а он хоть бы что! Никакой реакции. Римма — «снежная королева». Все мальчишки в институте «сохли» по ней, а она «только наукой интересовалась».

Но вот они повстречались, и началась реакция. Продолжалась она недолго. Игорь уехал доучиваться и через два года должен с дипломом врача вернуться к своей любимой.

Срок прошел, и он… не вернулся. Подвел.

И все почему? Зашел случайно в гости к приятелю Васе, а Вася был в командировке. Вера, жена Васи, оставила Игоря поужинать.

Мгновенно выяснилось, что Вера Васю не любит и их жизнь — так себе, «разновидность счастья». А настоящее счастье будет с Игорем. И вообще она давно влюблена в Игоря, чего последний не подозревал.

Вера действует быстро и решительно. Она «подбегает к Игорю, обнимает и целует его». Но в эту напряженную, полную накала страсти минуту входит незамеченный Василий (у него был свой ключ).

То, что произошло дальше, невозможно пересказать: душат слезы, нет слов! Обратимся к пьесе.

Итак:

«Входит Василий. Ни Вера, ни Игорь не замечают его.

Ведущий (увидев Василия). Ой, что же теперь будет? (В смятении отступает.) Я думал, что только в романах мужья приезжают домой в самую неподходящую минуту, а оказывается, это бывает и в жизни. (Показывает на Василия.)

Игорь (освобождаясь от Вериных объятий). Я не имею права перед Василием…

Вера (перебивая). Я все сама скажу ему. (Обернувшись, видит мужа.) Вася!.. Ты приехал?

Василий. Да, я приехал.

Игорь. Василий…

Василий. Вот что… (Игорю тихо, но выразительно.) Твоей ноги больше не будет в моем доме.

Вера. Игорь ни в чем не виноват перед тобой…

Василий. А тебе я даю слово… Никогда не напомню… никогда не упрекну…»

Но Вера выдворяет кроткого и великодушного Васю, а Игоря, который попал как кур в ощип, оставляет при себе. И Игорь повинуется судьбе. Игорь, который всего несколько минут назад говорил, что он рвется в Далекий к невесте, что жаждет «самостоятельной работы».

Игорь и Вера живут в Ленинграде. Серенько и нескладно. Игорь страдает, что у него не та работа, а кроме того и Римму разлюбить не может. А Вера терзается, что разбила жизнь мужа «да и свою — привычную, сложившуюся». Ее «мучают головные боли» и «повышенное давление: полтораста на девяносто пять». В моральном смысле Вера тоже ничего хорошего не представляет: она верит в гомеопатов. Уже одно это ярко свидетельствует, сколь отрицательный она тип. Вера лечится у гомеопатов «потихоньку от Игоря». Не дай бог он узнает! Он же аллопат.

Но эта остродраматическая коллизия, к сожалению, не находит в пьесе дальнейшего развития. А жаль! Сколько возможностей утеряно! Допустим, так: Игорь вступает в бой с гомеопатами. Они бегут, отстреливаясь пилюльками. Жена рыдает, глотая в отчаянии пирамидон, норсульфазол и ревень.

…Прошло много лет, как говорится в «одноактной пьесе». И что же мы видим? Римма преуспела, став «одним из крупнейших в мире специалистов по бескровной хирургии». На «всемирном съезде хирургов» каждое ее «слово тут же переводила на иностранные языки электронная машина…».

Семейная жизнь тоже устроена. Римма вышла замуж за Герасимова, своего бывшего пациента, а ныне «хозяина города» (видимо, предгорисполкома). Поскольку жена у Герасимова врач, то он «к нуждам медицины относится более внимательно, чем к другим отраслям науки». Вдумчивый мэр, рассудительный! И семьянин к тому же примерный: удочерил Олю, дочку Риммы от Игоря, о существовании которой Игорю ничего не известно.

Герасимов и Оля ждут маму Римму со «всемирного съезда», все самолеты прибыли, а ее нет и нет. «Значит, мама… прилетит завтра», — говорит Оля.

Детская наивность! Мама Римма в это время сидит на аэровокзале и беседует с… Игорем. Игорю вдруг захотелось «посмотреть на этот город», «воскресить свою молодость».

Он, конечно, беспощадно себя бичует: жизнь прошла, а он, мелкий неудачник, ничего путного не сделал. И зачем тогда он остался в Ленинграде! Вот тебе и поужинал!

Но здесь зрителя ожидает новый сюрприз (о щедрость автора!): «Многого из того, что вы видели, в действительности не было…».

Оказывается, когда Игорь ужинал с Верой, он благородно и благоразумно заявил, что любит только Римму. При такой ситуации Вере незачем было соблазнять его: безнадежно. А Вася, войдя в комнату, увидел, что семейные устои не качаются.

Финал «одноактной пьесы» — радостный, мажорный: молодой Игорь приезжает к Римме в город Далекий.

А все остальное произошло только в фантазии автора. Автор заглянул, так сказать, в будущее, желая показать, что, по его мнению, ожидало бы Игоря, поддайся он соблазну Веры.

Вот, мол, какие страсти-мордасти подстерегали бы тебя, говорит автор герою и делает пальцами «козу»: «Бу, бу-бу, бу! Гляди у меня! Не обижай Васю, будь осторожен с Верой, люби Римму, не живи в Ленинграде, там бяки, читай одноактные пьесы — и будешь законченным положительным героем».

Весьма похвально, когда писатель задается благородной целью поговорить со своей аудиторией о долге молодого человека, о любви и верности. Но скажем прямо — скверно: а) если беседа ведется в примитивно-назидательном тоне, без доверия к интеллекту читателя (зрителя); б) если поступки героев произведения не сообразуются со здравой логикой да и герои сами, в общем, не герои, а куклы, потому что все в них прямолинейно и одноклеточно просто; в) если пародию на пьесу выдают за самую пьесу. В таких случаях можно скомпрометировать пусть даже самые лучшие, добрые мысли.

На кого рассчитана эта «одноактная пьеса»? В журнале написано: «для самодеятельности». Значит, профессиональные театры ее ставить не будут. Очень хорошо! А самодеятельность зачем обижать? И ее зрителя тоже? Ведь он такой же, как везде, — не второго сорта.

 

Малая статистика

В нашей печати выступает множество авторов. Есть неизвестные, есть известные, есть такие, чье слово для читателя всегда праздник.

Я люблю публицистов, которые, как им и полагается, глаголом жгут сердца людей. Я с радостью встречаю на страницах газет имена мастеров репортажа. И для меня тоже праздник — прочитать новое творение чародея ритмической речи, прославленного поэта.

Но сейчас разговор не о них. У меня есть еще один любимый автор. Кто он? Не терзайтесь в догадках. Он не похож на других, и у него очень длинная фамилия. Пишется она так: «Центральное статистическое управление при Совете Министров СССР».

Каждый раз, когда оканчивается квартал, полугодие, год, он рассказывает нам, как идут дела. Дела самые большие, самые важные.

Статистика — это цифры. Цифры — это не стихи. И все-таки в устах этого автора цифры звучат стихами.

Выплавлено стали… Добыто нефти… Построено домов… Открыто магазинов…

Не считайте, что я преувеличиваю. Я все равно буду утверждать: это стихи. В этих цифрах много романтики и много поэзии.

Издавна известно: с милой рай и в шалаше.

Шалаш — это, конечно, романтично. Но лучше, если будет не шалаш, а двухкомнатная квартира. Лучше, если это дом, дом отдыха, пансионат.

Сводки ЦСУ ярко рассказывают, каких высот мы достигли, что сделало государство для каждого из нас.

Но почему же тогда фельетон называется «Малая статистика»? Да потому, что речь в нем пойдет не о том, что выплавлено, добыто и открыто. Речь пойдет о так называемых «мелочах». А мелочь — вещь немаловажная, хотя в сводках ЦСУ она и не фигурирует.

Представьте себе, что на новой улице в новом районе возник новый дом. Хороший, веселенький, с кокетливо раскрашенными балкончиками и гостеприимно распахнутыми подъездами.

Но порою случается, что кокетство фальшиво, а гостеприимство неискренне.

Сияющий всеми видами счастливых улыбок новосел входит в свое будущее гнездышко, и улыбки вдруг бесследно увядают. И ему уже хочется из гнездышка упорхнуть: может, какое другое предложат? А как жить в этом? И паркетец не того, и краники текут, да и окошки вроде не закрываются…

Где эта улица, где этот дом? О, адресов, к сожалению, много. Например: Москва, Куйбышевский район, поселок Черницыно, дом 63. А вот другой адрес — не московский: гор. Воткинск, ул. Машиностроителей, дом 3.

Если взять редакционную почту за несколько дней, то таких адресов найдется десятки. Их можно публиковать списком с продолжением.

Пойдите по любому из них, разыщите строителей, схватите их за пуговицу и спросите, топнув ногой: «Что вы наделали?!»

О, строители не испугаются, не закричат дурным голосом: «Мама!» Они будут спокойно оправдываться:

— Как что? Дом построили. В основном хорошо построили. Ну, имеются, конечно, кое-какие недоработки, мелочи. В дальнейшем преодолеем.

А человеку жить предстоит не в дальнейшем, а сейчас… Ему нужно, чтобы на рамах были шпингалеты и двери хотя бы наполовину притворялись. И то, что дом в основном построен, успокоения новоселу не приносит.

То же самое можно сказать не только о новоселах, но и о покупателях.

Покупатель хочет радоваться.

Зажав в руке получку, он бежит по улице, обгоняя троллейбусы. Бежит в магазин покупать, допустим… Впрочем, почему «допустим»? Можно сказать конкретно. Гражданин Сергеев Николай Иванович купил в Москве радиоприемник со звучным названием «Атмосфера-2». Но, по правде говоря, очень скверной оказалась эта «Атмосфера».

Приемник поработал полчасика, а потом ушел на покой.

Николай Иванович — в магазин. Здесь его не поняли и отослали в гарантийную мастерскую. В мастерской злосчастную «Атмосферу» осмотрели и сказали:

— Приемник хороший, но работать не будет. Тут одну мелочь надо заменить, а у нас для «Атмосферы» никаких деталей нет. Посылайте на завод…

Вот уже несколько месяцев катается «Атмосфера» по железным дорогам, неукоснительно выдерживая обет молчания. А Николай Иванович волнуется, пишет письма то на завод, то в редакцию.

А что волноваться? Приемник в основном построен. А если он, так сказать, не очень многословен в силу каких-то мелочей, то, право, расстраиваться не стоит.

Сергеев не одинок. Такой же радостью, какой для него явился радиоприемник «Атмосфера», для жителя Новосибирска Тлеубаева был магнитофон «Днепр-2», для горьковчанина Голичникова — телевизор «Воронеж-2».

В основном все эти приборы были построены. Но в основном не работали.

А предприятия рапортовали. Рапортовали о том, что выпущено то-то и в таком-то количестве. И это было включено в сводки.

Включать же, как выяснилось, можно было лишь условно, «в основном». Руководителей предприятий волновало не качество, а количество. И совсем не беспокоились они о том, как будет жить гражданин Иванов в доме № 63, какие «мелочи» омрачат его жизнь и что будет делать гражданин Сергеев с приемником «Атмосфера-2».

Конечно, все случаи недобросовестной работы, все факты «недоделок» учесть трудно, почти невозможно. Но позвольте помечтать.

А мечты вот какие. Я раскрываю сводку ЦСУ и в ней читаю: «За истекший квартал этого года по сравнению с соответствующим кварталом прошлого года халтура снизилась на 5,7 процента, безответственность — на 8,9 процента, случаев работы спустя рукава стало меньше на 10,3 процента, забота о новоселах, покупателях, пациентах и клиентах повысилась на 49,7 процента».

Но дело не в сводках. Пусть это будет в жизни! Пусть на каждый рубль, отпущенный государством, и радости будет на рубль.

 

Знай наших!

Оx, уж эта реклама! Вышел прогуляться по улице, а тебя на каждом шагу подстерегают пестрые щиты: «Покупайте ковры!», «Приобретайте картины!» Говорят, что в одном месте видели даже такой: «Тратьте деньги!»

И хочется покупать, приобретать, тратить.

Ты уже тянешься за кошельком, но в это время приходит предостерегающая мысль: а зачем мне, собственно, ковры? Тем более что предстоит сделать другие, более необходимые покупки. Нет, нет, не надо ковров, и картин пока не требуется. Неразумной тратой денег можно разорить семью. Жена убежит. Детишки будут плакать.

Подумаешь так и идешь дальше, бережно неся в кармане свои трудовые рубли.

Это происходит в личной жизни.

В общественной, к сожалению, бывает иначе. Не всегда, но бывает.

Такое «наоборот» произошло, например, с товарищем Майкиным, начальником отдела капитального строительства облисполкома. Получил товарищ Майкин деньги на строительство и оборудование школ и вдруг увидел призыв: «Приобретайте картины!» И приобрел. На 22 тысячи новыми деньгами. Буквально наводнил школы работами живописцев и фотомастеров. Произведения искусства уже некуда было складывать, и имя стали загружать подвалы. Образовались запасники. А Майкин все слал и слал новые полотна. Особенно понравились ему «Олени в лесу». Стоящая картина: каждый экземпляр — сто целковых.

Картин избыток, а учебных парт и школьных досок во многих интернатах недостает. И даже весьма.

О партах и досках хлопотала Восьмиозерская школа. Но вместо того, что ожидал ее директор, в школу прислали новую партию картин плюс к тому… аппарат для выпечки пончиков. Замечательный аппарат, чудо техники, мощнейшая, черт возьми, машина, подлинное детище двадцатого века! Если запустить ее на всю железку, то она может ежедневно кормить своими нежными, румяными изделиями весь областной центр.

Только к нему этот агрегат интернату, где всего 300 воспитанников?

В общем, работа идет под титлом: «Кушайте пончики!», «Приобретайте картины!»

И не только картины. Мало ли что можно купить. Председатель поселкового Совета товарищ Вязников обожает художественно выполненные урны. Что поделаешь, нравятся человеку красивые, монументальные плевательницы. А раз так, то он очень быстро распорядился деньгами, которые ассигнованы на благоустройство. Взял и купил 40 чугунных урн художественного литья. Каждая — по 30 рублей. Плюйте, товарищи! Плюйте, испытывая полное эстетическое удовлетворение!

Но неожиданно выяснилось, что в поселке вполне достаточно старых урн, обычных, деревянных, Вязникова, правда, это врасплох не застало: он приказал рядом с каждой старой, нехудожественной урной поставить новую, художественную, дабы можно было сравнить бледное прошлое поселка с его лучезарным настоящим.

Поставили. И все-таки оказался излишек. Урны, которые уже негде было размещать, свалили в кучу — и где, вы думаете? — перед зданием поселкового Совета. Чтобы товарищ Вязников мог из своего окна любоваться художественным литьем. Жаль только, что не написали на этих урнах: «Здесь хранится прах государственных денег, заживо загубленных почтенным мэром нашего поселка Вязниковым. Остановись, прохожий, и обнажи голову перед этим печальным колумбарием!»

Изобретательно тратить государственные червонцы умеют не только Майкин и Вязников. Пожалуй, большей игрой ума отличились предусмотрительные деятели из Ивановского района. Поломав свои буйные головы, на что бы загнать бюджетные средства, они предприняли мужественный, но несколько неожиданный шаг: создать тридцатилетний запас туалетной бумаги. Таким образом, с бумажкой в этом районе полный порядок. До самого 1992 года обеспечены! Вот что значит глядеть вперед.

Но самое главное мы, разумеется, оставили на конец.

Самое главное — это бессмертное, историческое дело, начатое бывшим главным врачом областной больницы 3. В. Иншаковым.

В 1959 году т. Иншаков попал в затруднительное положение: он получил огромные деньги на реконструкцию больницы. Но слово «реконструкция» было ему неведомо, А в словарь иностранных слов он заглянуть не догадался, да и окружающие не надоумили. И посему приказал главный врач строить на эти средства вокруг больничного городка крепостную стену. Надежную, грозную, способную выдержать самое отчаянное нападение башибузуков. Только где они, башибузуки, в современном, цивилизованном облцентре? Но отсутствие этих злыдней т. Иншакова не смутило.

Строить так строить! По дерзкому замыслу оградостроителя забор должен был протянуться на полтора километра и состоять из железобетонных плит высотой в 2,5 метра. Вес каждой плиты — 5 тонн. Рыдайте, башибузуки, в бессильном отчаянии: такие стены и тараном не прошибешь.

Прикинул т. Иншаков, во что обойдется его архитектурная затея, и немножко испугался: почти миллион старыми деньгами. Но его поддержал главный инженер облпроекта т. Кальной. Валяй, мол, твори, созидай. Благословляю и визирую!

Великая стена имени товарища Иншакова воздвигается уже четыре года, железобетонные блоки влетели больнице в 700 тысяч рублей, а конца развернувшемуся строительству еще не видно. Конца не видно, а начало уже разваливается: зыбкая северная почва не выдерживает тяжести пятитонных плит…

Но тем не менее «реконструкция» продолжается, а т. Иншаков, посрамивший средневековых оградостроителей, коим не известен был железобетон, за заслуги перед отечеством повышен в должности.

Вот, собственно, и все факты, которыми мы хотели поделиться с читателем. То есть не все. В нашем распоряжении имеются еще десятки подобных, но мы уже слышим нетерпеливый вопрос: о чем идет речь? О головотяпстве? О бездарных хозяйственниках? Да, головотяпство здесь налицо. И по соседству, как и всегда, бездарность.

Можно было бы только посмеяться над глупостью тех, кто здесь поименован, если бы глупость их не обошлась слишком дорого.

Но так ли уже глупы герои фельетона? Представьте, нет. В домашнем быту они весьма расчетливы и экономны. И очень далеки от того, чтобы всю месячную зарплату употребить на закупку «Оленей в лесу» или туалетной бумаги. А тов. Вязников, хоть он и влюблен в художественно выполненные плевательницы, на свои личные сбережения их почему-то не приобретает.

Видимо, потому, что очень четко уяснил себе, что такое мое, и весьма расплывчато — что такое наше. А рядом не оказалось вдумчивых, принципиальных людей, которые напомнили бы заблудшему, что нашим разбрасываться тоже не следует, что денежки надо тратить по-умному. И совсем не ради того, чтобы отчитаться любым чеком. А ради пользы общественной.

Ведя такую популярную беседу, очень кстати напомнить слушателям, как звучат наши моральные принципы: добросовестный труд на благо общества, забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния, нетерпимость к нарушителям общественных интересов.

Это если тратчик-растратчик темный, если он газет не читает и радио не слушает. А если он просвещенный, то что его уговаривать? Дайте ему другую работу, подальше от сейфов с деньгами. А в характеристике при увольнении смелой, недрогнувшей рукой напишите: «У товарища Н. нет совести, долга перед обществом не сознает, и финансы ему доверять нельзя».

Но так, к сожалению, не пишут. Боятся обидеть банкротов. А обижать надо! Пусть обижаются!

 

Дать по шапке!

Просматривая иллюстрированные журналы, я часто вижу в них рубрику «Как одеться женщине». Под этой рубрикой выступают многоопытные авторы, законодатели мод. Их советы, как правило, бывают мудрыми и звучат изящно, почти музыкально: «…в Москве и Ленинграде краски одежды более сдержанны. Здесь предпочитают пастельную гамму в аксессуарах…» или: «Такое платье, на первый взгляд спокойно ниспадающее, вместе с тем хорошо подчеркивает линии бюста и бедер и создает красивый силуэт».

Я всегда завидовал этим людям: они могут давать советы женщинам. И в столь поэтической форме. А я никогда не мог.

Мои робкие попытки кое-что посоветовать окончились позорной неудачей. Моя жена сказала:

— Молчи. У тебя нет вкуса.

Когда-то, говорили, был. И вдруг пропал.

Каким же надо быть умным, чтобы давать советы женщинам!

А я люблю советовать. Но, как говорят, бодливой корове бог рог не дает. И вдруг, представьте, дал!

Теперь на авторов советов в журналах я смотрю свысока, снисходительно: мои рекомендации лучше. Я вне конкуренции.

И действительно, убедитесь. Если вы будете шить платье, пальто или шубу, следуя советам художников-модельеров, то вам не избежать многих забот: а) надо купить соответствующую материю, конечно наиновейшую, а ее может и не оказаться; б) надо многократно бегать в ателье, проталкивая свой заказ; в) за все это придется платить деньги, что самое неприятное.

А мой совет проще, вернее и экономнее: материю доставать не нужно, в ателье ходить нет необходимости. И затрат — абсолютно никаких! Ни копеечки! И если вам захочется иметь, допустим, шубу, то она будет изготовлена из самых наиновейших материалов. Лавсан или нитрон, например, вам импонирует? Пожалуйста.

— А как все это устроить? — спросите вы. — Что нужно сделать?

Я отвечаю:

— Надо дружить с наукой.

Конкретнее: с Научно-исследовательским институтом ТРИКО.

Точнее: с его директором Анной Ивановной Голубицыной.

И тогда вы будете красивы. На вас будет такая шуба, что, увидев ее, милиционер на перекрестке невольно выронит из рук свой полосатый жезл. На вас будут чулки — ах какие чулки! Необычные — кроеные! Ваши подруги зарыдают от зависти и будут кусать себя за коленки.

Осушив слезы, они спросят:

— Сколько стоит?

А вы ответите небрежно:

— Ничего, это дар Анны Ивановны…

Вот он, мой совет, как одеться женщине!

И он абсолютно не беспочвенный. Он опирается на факты, на живую практику.

Институт, который был мною назван выше, бесплатно выдаст вам для «опытной примерки» свою очередную новинку. И носите ее, носите, носите сколько угодно.

Но только, ради бога, повторяю, не лезьте в карман за кошельком. Спрячьте ваши деньги. Платить ничего не надо. Заплатит институт. Из бюджета на научно-исследовательскую работу.

За один год двадцать руководящих работников института и предприятий, с которыми институт связан, приоделись в новенькие шубы. Кому порешила А. И. Голубицына дать шубу на «примерку», тот и «примерял» в свое удовольствие.

Кому — по шубе, а кому — и по шапке. Не в переносном, а в прямом смысле. А почему бы и шапки не сделать, если мех «свой», даровой? В списке так и значится:

«Лютикова, главный бухгалтер института, — шапка.

Репейников, зам. главного бухгалтера, — шапка.

Шиповникова, начальник планового отдела, — шапка.

Розочкина, секретарь директора, — шапка».

После шапок ударились по воротникам.

Так экипировались еще 39 сотрудников института.

А потом пришла новая радость: чулочно-вязальная лаборатория освоила доселе неизвестный вид чулок — кроеные. Само собой, потребовались «опытные носки». Вот ажиотаж поднялся! Всем хотелось принять самое непосредственное, самое близкое участие в научно-исследовательской работе. Каждая особа женского пола горела желанием натянуть на свои изящные ноги новый образец трикотажного чуда.

Но чулочки дали не каждой особе. Кроме своих, институтских, было немало и других претенденток — из Госплана, комитета стандартов, инспекции по качеству. Как их не обслужить! Как не включить их в научно-исследовательскую работу!

Тем более — люди они полезные.

Но нашлись люди и вредные. Они не оценили заботы А.И. Голубицыной о своих подопечных и коллегах. Таковыми оказались работники облсовнархоза. Эти черствые, суровые работники взяли и составили проект распоряжения, в котором написали обидные, несправедливые слова: «Под видом опытной носки и испытаний образцов трикотажных изделий т. Голубицына раздавала почти или полностью бесплатно дорогостоящие изделия ответственным работникам вышестоящих и торговых организаций, без научных наблюдений за этими изделиями».

А. И. Голубицына с этим заключением, конечно, не согласна. Она сожалеет, что ее почин не поддержали.

А как бы мило, как бы здорово было, если бы поддержали! Представляете — А. И. Голубицына дает «для примерки» шубу директору Н-ского автозавода, а тот немедля присылает ей за 00 копеек новенький автомобильчик, «опытный», «для обкатки». Такой же автомобильчик он презентует директору радиозавода, а тот ему в ответ — телевизорчик для испытаний в домашних условиях, в порядке научно-исследовательской работы. Словом, в ход может идти все: я тебе — мясорубку, ты мне — кофейную мельницу. Можно и холодильник. И против рояля не возражаю. У кого что есть. А у кого ничего нет и кто носит звание рядового, тот в конвенции участвовать, конечно, не может. По имущественному цензу не пройдет. Какой из него «опытник»!

Итак, я — вам, вы — мне. Конечно, некоторые могут сказать, что это расточительство, что директор института или предприятия не удельный князь, который волен дарить, кому захочет, шубу со своего плеча. Но разве можно с этим доводом согласиться? Сравнение абсолютно неправомерное и критики не выдерживает: удельные князья дарили шубы со своего плеча, а А. И. Голубицына — с государственного. Стало быть, никакой она не князь.

Но не будем продолжать дискуссию. Мы отклонились от главной темы: «Как одеться женщине». Вот так. Очень просто. Как я советовал. Поезжайте к А. И. Голубицыной в трикотажный институт. И тогда будет вам «пастельная гамма в аксессуарах». Совершенно бесплатно. Если Анна Ивановна не знает вас лично, то скажите, что вы большая начальница, или жена большого начальника. Словом, игру надо вести по большому счету. А действовать лучше поскорей, пока широкая общественность, призванная контролировать действия администрации, сладко и безмятежно спит. Покойной ночи ей, хороших снов! Это очень хорошо, когда общественность дремлет на пуховике, блаженно сощурив очи. Вот в такую пору и слышатся из директорского кабинета резкие, отрывистые слова команды:

— Дать по шубе!

— Дать по шапке!

 

Максим, левее!

Рабочий шахты Максим Зайцев совершил проступок: выпил лишнее и нарушил несколько правил. Во-первых, правило уличного движения: не там перешел улицу. Во-вторых, правило поведения: оскорбил милиционера, сделавшего ему за это замечание. В-третьих, пренебрег заповедью: «Не давай воли рукам».

Было и «в-четвертых» и «в-пятых».

Зайцева судили, и по просьбе коллектива шахты народный суд передал его на поруки товарищам. К своей задаче перевоспитания нарушителя они отнеслись очень строго. Прежде всего прикрепили к Зайцеву двух парней — Ромашкина и Савчука. Оба они были соседями Зайцева но койкам в общежитии и работали с ним в одной смене.

— Вы отвечаете за Максима, — сказали им в шахткоме. — Смотрите!

И они смотрели. Вместе с Зайцевым спускались в шахту, вместе поднимались. Эскортировали его везде и всюду.

Захотелось однажды Зайцеву завернуть «направо», в пивную, а сопроводители кричат сзади:

— Максим, левее!

Надевает он пальто — тут же следует вопрос:

— Ты куда?

— В булочную.

— Вешай пальто назад, — говорит Ромашкин. — Посиди с Савчуком дома, а в булочную схожу я. Тебе что купить, ситного или калорийную булочку?

Деньгами Зайцев тогда богат не был: половину наличности оставил в день получки в ресторане. Ромашкин и Савчук открыли для него кредит, но взяли доверенность на получение будущей зайцевской зарплаты.

— Деньги будем тратить мы, — сказали попечители. — А тебе представим счет на утверждение.

Когда Савчук и Ромашкин купили билеты на гастроли оперного театра, Зайцев взбунтовался:

— Этих расходов я не признаю и на оперу не пойду. Не в моем вкусе!

— Мы пойдем — и ты пойдешь, — тоном, не терпящим никаких возражений, заявил Ромашкин.

А Савчук добавил:

— Эх, темнота! Признайся: ведь ни разу в жизни в опере не был? Но если не хочешь платить, не плати. Выделим из нашего бюджета. Как фонд помощи культурно отсталым.

— А девушку пригласить можно? — робко спросил отсталый.

— Вот это разговор! Но надеемся, что девушка передовая. На нее тратиться не будет необходимости.

— Да и на меня не нужно, — сказал Зайцев. — Опера так опера…

Однажды Зайцев объявил:

— Ребята, мне от батьки перевод пришел. Я ему писал, что на пальто не хватает. Надо на почту пойти.

— Идем. Мы с тобой.

И тут произошло такое, чего ни разу не случалось за весь месяц: на почте Ромашкин и Савчук… потеряли своего подопечного.

Почта находилась в одном зале вместе со сберкассой, а в этот день выплачивали выигрыши. Счастливые обладатели выигравших билетов заполнили все помещение, и Зайцев сумел раствориться в толпе, ловко уйти от своего эскорта.

Неоднократное прочесывание толпы результата не дало. Тщетными оказались и ожидания Зайцева у подъезда.

Тогда попечителей осенила до азбучности простая мысль: «Где искать взятого на поруки, если он только что получил деньги? Ясно, где…».

И друзья отправились по маршруту: «Гастроном» — «Автомат-закусочная» — «Пышечная» — «Блинная» — «Чебуречная» — «Бутербродная» — «Шашлычная». Но Зайцева ни в одном из этих объектов обнаружить не удалось.

Ромашкин и Савчук уже совсем пали духом, когда им повстречался механик шахты.

— Бузотера своего ищете? — спросил он. — А я только-только его видел. Он в суд пошел…

Адрес подтвердился. Когда преследователи вошли в здание народного суда, то через приоткрытую дверь комнаты совещаний услышали знакомый голос подопечного.

— Нет, нет, товарищ судья, очень прошу вас пересмотреть мое дело, — возбужденно говорил Зайцев. — Судите меня. По всей строгости. На полную катушку. Год или два отсижу — сколько дадите. А так ходить я больше не могу. Первое время — ничего, терпел. Думаю: раз ты провинился, так тебе и надо. Но ведь сейчас-то я уже все прочувствовал! Спрашиваю: «Когда это кончится?» А они отвечают: «Когда мы в тебе будем уверены до конца!» И ни шагу без меня, так и ходят. Вот только сегодня первый раз удрать от них сумел. Вздохнул, как говорится…

В это время дверь скрипнула. Зайцев оглянулся. На пороге стояли Ромашкин и Савчук…

 

«Общественность — это я»

В доме № 7 по Крутогорскому переулку разыгралась трагикомедия. В роли режиссера-постановщика выступил техник-смотритель Ларионов. Он же был и первым действующим лицом, причем весьма действующим. Вторым оказалась гражданка Степанова.

Степанова нанесла Ларионову травму: она осмелилась критиковать работу техника-смотрителя.

Этого техник-смотритель стерпеть не мог и нанес по Степановой ответный удар.

Пользуясь тем, что он не только техник-смотритель, но и секретарь парторганизации домоуправления, Ларионов сорганизовал товарищеский суд над обидчицей.

Именно сорганизовал. Весь состав суда заменили полностью. Тех членов его, кто живет в одном доме со Степановой, отстранили: вдруг они разберутся объективно…

Судей пригласили из другого дома.

В общем, судили Степанову варяги. Фактов в их распоряжении не было, доказательств не было. Ничего не было. Тем не менее они решили: просить нарсуд о выселении гражданки Степановой, «с которой невозможно жить…».

Почему невозможно — не уточнили.

Из истории известен Шемякин суд. Был еще соломонов суд. Тот, который мы описали, это Ларионов суд.

Противозаконие налицо, инспирация налицо, и еще кое-что налицо.

Вот об этом «кое-что» и хочется порассуждать.

Ларионов использовал товарищеский суд для сведения личных счетов. Мысленно обращаясь к Степановой, он, видимо, произносил: «Вот я как дам по тебе общественностью!» И дал.

Народный суд остановил карающую десницу Ларионова: решения товарищеского суда он не утвердил.

В этой трагикомедии Ларионов действовал не столько как техник-смотритель, сколько как участковый надзиратель, утверждающий свои порядки. Захочу, мол, и выдворю на все четыре стороны, загоню куда Макар телят не гонял.

Разница только в том, что здесь в виде подставного лица фигурирует еще общественность. На самом деле Ларионов твердо убежден: общественность — это я.

Так думает не только Ларионов. У него есть единомышленник — Заборский, председатель бытовой комиссии дома 16 по Набережной улице.

Идет Заборский «по своим владениям», заглядывает в 136-ю квартиру, приказывает жильцам капитально отремонтировать за свой счет места общего пользования. Один из обитателей квартиры возражает: дом новый, повсюду порядок, никакого ремонта не требуется.

Заборский разгневан.

Заборский пишет акт-ультиматум, грозит стенгазетой и товарищеским судом. Но судить ослушника не пришлось: необходимости в ремонте не было, как это подтвердили потом инспектор жилуправления и главный инженер ЖЭК.

Но Заборский не сдается: «Начальство я или нет? Общественность я или нет? Не в ремонте соль, а в нарушении субординации. Ишь распустились!»

Он бдительно следит за проштрафившимся и узнает, что последний недавно оставил запись в книге жалоб молочного магазина № 31.

Заборский хватает жалобную книгу и в том месте, где должен быть изложен ответ администрации магазина на претензию покупателя, пишет: «Я, председатель бытовой комиссии Заборский, заявляю, что все это клевета и выдумка… этому человеку верить нельзя… Он злостный нарушитель социалистического общежития, и я на него уже составил акт. Таким людям не место среди нас, в чем и расписываюсь…».

Видимо, председатель комиссии очень торопился. Иначе он, прежде чем расписаться, должен был написать такую фразу: «…а также запрещаю продавать ему молоко, простоквашу и прочее».

Приговор грозен и неумолим. Какая священная беспощадность сокрыта в нем!

Становится даже чуточку страшновато. Сидишь дома, мирно пьешь чай вприкуску, и вдруг приходит Заборский. Он составляет на тебя акт, и ты уже морально убит. Ты скомпрометирован, дезавуирован и ликвидирован. Каждое слово акта звучит как решение суда последней инстанции.

Ночью тебя преследуют кошмары и чудится голос Заборского:

— Народ, разойдись: председатель бытовой комиссии идет!

Если под словом «общественник» понимать самодеятельного начальника, с упоением пользующегося властью, которой ему никто не давал, то первым таким общественником был чеховский Пришибеев.

Как известно, он действовал из чистого энтузиазма и совершенно бесплатно. Только актов не составлял и не вступал в полемику с нарушителями на страницах жалобной книги.

Худо, очень худо, когда в общественных организациях появляются чиновники, «облеченные всей полнотой власти». И уж совсем никуда не годно, если они, пользуясь своим высоким положением, начинают сводить личные счеты.

Общественности ныне предоставлены очень широкие нрава. Мы учимся коммунистическому самоуправлению. И вдруг встречаемся с самоуправством, с нетерпимым парадоксом. Ведь общественность для того и существует, чтобы коллективно, всем народом рассудить, что к чему, не допустить злоупотреблений, перевоспитать сбившихся с дороги.

И те, кто призван перевоспитывать, должны быть сами чисты и безупречны, должны пример являть другим. Только такие люди и могут занимать место в товарищеских судах, в домовых и уличных комитетах.

Пусть не обвинят нас в том, что мы изрекаем азбучные истины. Но, видимо, не всем кажутся они столь азбучными. Иначе почему в товарищеский суд ЖЭК-2 избрали людей, поведение которых само требует вмешательства общественности? И вполне понятно то, что этот суд не смог работать: между членами его моментально возникли те горячие, искренние отношения, которые именуются склокой.

Поневоле воскликнешь:

— А судьи кто?

Есть кое-где одна несколько легкомысленная традиция: в общественные организации избирают не тех, кто лучше, а тех, кто быстрее дает согласие. Лишь бы поскорее проголосовать!

Раз так, выдвиньте кандидатуру гражданки Гранаткиной, которая живет в доме № 17 по Непроезжей улице, — она немедленно согласится. Облеченная полномочиями общественности, Гранаткина явилась в народный суд. И произошло нечто исключительное: суд не только не допустил ее для участия в процессе, но и предложил, чтобы Гранаткина немедленно покинула зал заседаний.

Почему же так круто обошлись с представительницей общественности? Почему не приняли ее верительных грамот?

У народного суда было на сей счет весьма обоснованное мнение. Ему было известно, что Гранаткина — образец типичной склочницы из коммунальной квартиры. Пожертвовав всеми удобствами, соседи сбежали от нее, поменявшись с другими. А вскоре и те, кто только что приехал, тоже сбежали — не выдержали.

Читатели, привыкшие встречать под рубрикой «фельетон» веселые курьезы, возможно, будут огорчены нашим повествованием: смешного в нем ничего нет. Действительно, это не смешно, это весьма печально. Печально то, что ретивые начальники, карьеристы и склочники пытаются подменить собою общественность. Отъявленные нарушители общественного порядка выступают под маской ревнителей оного.

И нам вовсе не хотелось живописать их поступки и действия. У нас было другое желание: обратить внимание общественности на Ларионова, Заборского, Гранаткину и им подобных. Такие люди, прикрываясь авторитетным именем общественности, могут много нарубить дров. Ой как много!

А кто позволяет «дровосекам» заниматься своим любимым делом? Мы с вами, дорогие граждане. Мы, когда спешно поднимаем руку: «Марью Ивановну выдвинули? Пусть. Слава богу, не меня».

 

Нарушитель спокойствия

У него были голубые глаза и темное прошлое.

Разумеется, это не исчерпывающая характеристика. Если говорить о глазах, следует добавить: глаза были еще и наглые. Что касается прошлого, то здесь необходимы комментарии более пространные.

Прежде всего уточним возраст. Читатель неизбежно ошибется, представив себе человека пожилого, в летах. Слова «темное прошлое» породят у него догадку, что речь идет о бывшем кулаке, стрелявшем из обреза непроглядной осенней ночью, или о матером уголовнике, которому разные суды в разное время дали в общей сложности тридцать пять лет заключения.

Нет, гражданин Страилов никогда не брал в руки обреза и ни одного дня не провел в философских раздумьях за тюремной решеткой.

Он молод. Ему двадцать шесть лет. И тем не менее у него уже есть прошлое, которое никак нельзя назвать светлым.

Основное призвание нашего героя — отравлять жизнь окружающим. Он — хулиган.

Какой-нибудь другой отрицательный тип среднего толка, дожив до глубокой старости, не сумеет напакостить столько, сколько удалось Страилову в его молодые годы. Так что каждый год его разрушительной деятельности можно уверенно засчитать за три, а то и за четыре.

С какого времени этот воинственный человек открыл боевой счет своим подвигам, точно сказать трудно. Возможно, это произошло в беззаботные школьные годы, когда он, сидя за партой, стрелял бумажными шариками в учительницу рисования.

Учительница плакала. Выходила из класса. Жаловалась завучу.

Завуч строго хмурил бровь и обвинял во всем саму учительницу и коллектив:

— Не поработали вы с этим учеником.

А сообразительный Страилов принимал во время беседы с завучем очень жалкий, даже обиженный вид и всем существом своим подтверждал: да, с ним не поработали.

Бумажные шарики Страилов оставил. Нет, не потому, что в нем заговорила совесть. Просто бумажные шарики ему надоели. Гораздо большее удовольствие изобретательному отроку доставляло открыть водопроводный кран во время перемены и затопить химический кабинет; или дать подножку товарищу, которого учитель вызвал к доске; или, разбив предохранительное стекло, нажать кнопку пожарного сигнала.

Однажды классный руководитель выдворил Страилова с урока. Поскольку на всем пути до дверей нашкодивший ученик сопротивлялся, классному руководителю пришлось легонько подталкивать злодея.

Через час или два в школу явилась возбужденная родительница. Получив от сына обстоятельную информацию о происшедшем, мама Страилова выразила энергичный протест. Подумать только, классный руководитель прибегнул к грубой физической силе!

Голос Страиловой был преисполнен негодования:

— Какое он имел право!

А сын стоял рядом, размазывал по лицу слезы, смешанные с фиолетовыми чернилами, и повторял:

— Какое он имел право!

В общем, на дальнейшую жизнь молодой Страилов усвоил два правила: 1) что бы он ни сделал, виноваты окружающие — они с ним не поработали; 2) ни в коем случае он не допустит ущемления своих широких прав. Круг последних он определяет сам.

Об обязанностях разговора не было.

Если мама так темпераментно ратовала за права, то об обязанностях, видимо, должен был подумать папа. Но главу семьи шалости сына не тревожили. Наоборот, время от времени он не без гордости замечал:

— Наш парень в обиду себя не даст.

Себя в обиду молодой Страилов не давал. Он причинял обиды другим.

С некоторых пор он даже уверовал в свое превосходство над сверстниками. Последнее измерялось силой кулачного удара.

Сфера рукопашной деятельности Страилова постепенно расширялась. К несчастью отдыхающих, в нее попал городской парк культуры.

Придя в парк, Страилов направлялся к аттракциону «Силомер». Здесь он небрежно доставал из кармана двадцать копеек и платил служителю. После этого молодой силач зажимал в кулаке металлическую ступу и бил ею по «наковальне».

Удар неизменно оказывался крепким: каретка аттракциона взлетала вверх по рейке, касалась пистона, раздавался выстрел.

В толпе зрителей изумленно гудели: ступу в руки брали многие, били отчаянно, но до самого верха каретка не долетала. Удара с выстрелом не получалось. Страилов подтягивал штаны и с довольной ухмылкой шагал дальше, к стойке закусочной.

— Я сегодня в ударе, — говорил он приятелю.

После закусочной жизненный тонус у обоих становился выше, чем полчаса назад. Начиналось гуляние.

Страилов как бы невзначай натыкался на встречных прохожих, вызывал их на дискуссию. Острые беседы оканчивались нередко тем, что Страилов отправлял своего противника в глубокий нокаут.

Единственным средством, которое могло умерить боевой пыл забияки и отрезвить его голову, был милицейский свисток. Но приятели исчезали под сенью дубрав раньше, чем на арене схватки появлялся милиционер.

По возвращении домой, в общежитие технического училища, Страилов, не снимая пиджака, валился на постель и не очень четко, но весьма властно командовал:

— Петька, сними ботинки, а то будешь плакать!

Петька, сосед Страилова по койке, слабовольный и болезненный юноша, сбрасывал с себя одеяло и начинал расшнуровывать страиловские ботинки.

Петька был терроризирован Страиловым, сопротивляться он не мог, а на помощь ему никто не приходил. Товарищи по комнате, только что весело разговаривавшие, уже спали мертвым сном…

В отсутствие Страилова они возмущались его молодецкой удалью. Однажды даже ходили к секретарю комсомольской организации. Секретарь пытался пригласить Страилова на бюро, но тот не спешил украсить заседание своим присутствием: «Я не комсомолец».

Потом нарушителя спокойствия пригласил директор училища.

— Как вы там себя ведете? — спросил он.

Страилов смотрел на него невинными голубыми глазами.

— Нормально, товарищ директор.

— Соседа, говорят, обижаете…

— Что вы! Это я пошутил. Кто мог сказать? Позовите сюда этого соседа, и он подтвердит, что неправда…

— Ну, а на бюро комсомольское почему не пришли?

— А что комсомольская организация? Я, например, совершенно не чувствую ее работы. Вот со мной хотя бы кто-нибудь поговорил?

И директор, предварительно заготовивший строгий приказ о Страилове, начинал колебаться: «А может, и вправду с ним не поговорили, не поработали? С маху наказать человека легче всего…»

Приказ отправлялся в корзину под столом.

Ну, теперь держись, Петька! Держитесь, прохожие!

Помните, как это описано у Маяковского:

Автор менее всего склонен живописать страиловские похождения. Да, от него страдали и женщины, и мужчины, и электрические лампочки. И трель милицейского свистка уже не пугала буйного молодца: он вырос и возмужал, а главное — убедился, что свисток не страшен: «Ну, попался. Ну, взяли на поруки».

На поруки Страилова брал коллектив цеха, где он работал после технического училища.

Во время собрания провинившийся вел себя тихо, скромно, сидел на краешке скамеечки и смотрел на председателя цехкома теми же широко открытыми голубыми глазами. А когда ему дали слово, он высказался в том смысле, что ему не очень знакомы правила социалистического общежития и что, к сожалению, его вовремя не поправили. Обошли вниманием. В общем, не охватили.

Председатель был очень растроган. Настолько, что через два месяца снова предложил взять Страилова на поруки: его подопечному опять угрожала скамья подсудимых, уже за новый подвиг.

Что ж, мол, такого, что он побил молодого человека, осмелившегося заступиться за свою девушку? Не удержался, значит. Ведь перевоспитываются не сразу… Кстати, а зачем этот молодой человек влез в драку? Лучше бы написал письмо в заводской комитет. Мы бы разобрали, послушали… Конечно, можно сломать Страилову его молодую жизнь, посадить его, но не будет ли это чуточку бессердечно?

Народный судья не понял высоких гуманистических порывов председательской души. Вторично отдать на поруки Страилова отказался. И авторитетно заверил, что бессердечности в этом никакой не будет.

Для подсудимого такое решение было крайне неожиданным. Он так мечтал после суда пойти погулять в парк культуры, а ему вдруг предложили занять место в синем автомобиле с красной полоской…

Вот, собственно, и вся история. Если бы мужественный судья не поставил точку, она могла бы продолжаться бесконечно.

Теперь надо сделать выводы.

И, видимо, первый из них: не слишком ли мы сентиментальны, когда берем порою под свое крылышко матерого хулигана? Ведь гуманизм — это отнюдь не всепрощение. И непротивление злу — вовсе не его принцип. Если хулиган бьет но правой щеке, вряд ли разумно подставлять ему левую.

И еще: боясь проявить «бессердечность» по отношению к хулигану, не очень ли мы бессердечны к честным, порядочным, мирно настроенным людям, которые от этого субъекта пострадали или пострадают в будущем?

Автору этих строк недавно пришлось быть невольным свидетелем такой сцены: двое парней о чем-то весьма горячо спорят, разговор достиг высокого накала. И вот один из них говорит другому:

— Ну, коллега, мужайся! Семь или десять суток отсижу — куда ни шло, а морду тебе набью!

Откуда у этого карателя столь твердая уверенность, что ему дадут семь или десять суток? Почему бы не рассчитывать на большее?

Видимо, на опыте основывается. Знает, что говорит.

Чувствуя безнаказанность, хулиган еще выше закатывает рукава. Он знает: добрые дяди найдутся. Дяди из завкома могут взять на поруки. Дяди из суда могут дать несколько суток ареста и пошлют грузить арбузы. Последнее тоже совсем не страшно.

Некоторые грузили арбузы уже не один и не два раза. Время, проведенное ими за этим успокаивающим занятием, исчисляется не сутками, а декадами. Это так называемые «повторники». А нужно ли иметь такой институт? Не стоит ли к людям, страдающим хронической хулиганоманией, относиться немножко построже?

Мы говорим именно о хронических. Для других бывает достаточно заметки в стенгазете или проникновенной беседы в штабе народной дружины. Других и на поруки можно взять или на погрузку арбузов отправить. Смотришь, и вернулся человек на путь истинный. Осознал. Одумался.

Но надо видеть и разбираться, когда перед тобой просто заблудшая душа, а когда Страилов — наглый тип, неизменно поступающий по принципу: «Раззудись, плечо, размахнись, рука!»

Могут заметить: но ведь Страиловы хулиганами не рождаются, они ими становятся.

Маховичок хулиганомании постепенно раскручивается все быстрее, а потом его уже и не остановить. Значит, тормозить надо в самом начале.

Надо! Обязательно надо! И это прежде всего. Для этого мы и рассказали страиловскую историю. Нам кажется, она весьма наглядна. И есть в ней над чем поразмыслить и папам, и мамам, и педагогам, и комсомольским работникам, и тем товарищам, которые «спали мертвым сном», когда Петька расшнуровывал страиловские ботинки.

 

Каково быть сатириком… (

Признание, сделанное со вздохом

)

Сатириком быть трудно.

Трудности подстерегают его на каждом шагу, едва он опубликует первое произведение.

Я не говорю уже о том, что опубликовать тоже представляет известную трудность.

У редактора возникают всегда самые неожиданные замечания:

— О подобном я уже где-то читал. О жуликах писали.

— Разве они перевелись?

— Не перевелись, но тема не свежа. И потом…

Если вашу сатиру редактор печатать не желает, он много может сказать что потом: легковесно написано, есть элемент зубоскальства, даже гаерства, граничащего с опошлением и очернением, автор далеко зашел в обобщениях, заигрывает с известной частью читателей, демагогично утверждая…

Единственное замечание, которого быть не может, — это «не смешно». Смеха, в общем, не требуют.

Но представьте, что вам не сделано ни одного упрека и страстная, гневная сатира, вышедшая из-под вашего пера, напечатана.

Далее следует серия жизненных трудностей.

Вы, за кем отныне общеизвестно закреплено имя сатирика, идете по скверу, наслаждаясь запахом цветущих лип. Долго вам наслаждаться не позволят. Наслаждаться можно почему-то только лирическим поэтам, прозаикам, драматургам, детским писателям и даже некоторым критикам. На них прохожие смотрят с затаенным восторгом. А вас немедленно будут хватать за рукава родственники и знакомые.

— Послушай, у нас в квартире дергалка в туалете не работает…

— А вы в домоуправление обращались?

— Нет. Но разве там помогут? Там бюрократы.

— А откуда вы знаете?

— Известное дело. Но вот написать бы о них. Ха-ха! Пропесочить!

Вы писать отказываетесь, потому что о «дергалках» пишут не пламенные памфлеты, а заявления или еще проще — звонят по телефону. Дав отказ знакомому, вы наживаете себе врага.

Их будет много. На вас обижена тетя, которой вы не помогли оружием сатиры обменять две комнаты на три. На вас дуется дядя: вы не написали, что у него протекает крыша. На вас лежит несмываемое пятно позора, так как вы не заклеймили в желчном фельетоне приемную комиссию института, провалившую бездарную дочку приятеля. А еще сатирик!

Последние три слова вам придется слышать нередко по любому поводу. Например, от жены:

— Не мог почистить свои ботинки! А еще сатирик!

Другим можно не чистить. Во всяком случае, их не попрекают профессией. Не говорят же: «Не мог почистить ботинки, а еще невропатолог!»

Но вот ботинки почищены, и вы с женой отправляетесь в гости к знакомым.

Хозяева уже, конечно, предупредили гостей, что среди них сегодня будет сатирик. Предполагается, что вы не должны ни есть, ни пить, а целый вечер рассказывать уморительные истории. Таковых много у вас не наберется: сатирику чаще приходится иметь дело с историями грустными.

По части животного смеха вас забьет некий Сева из мебельного магазина. Сева знает все анекдоты. Рассказывает он их в определенной последовательности: наиболее невинные — когда гости только что сели за стол; более соленые — после нескольких рюмок; имеются и такие, какие можно поведать только в том случае, «если дамы позволят».

Осторожно, чуть слышно хрустя салатом, гости внимают Севе, смеются. Еле улыбается только ваша жена. Она «переживает за мужа»: «А еще сатирик!»

Но не думайте, что о вас забыли и вы можете, как и другие, беззаботно сидеть за столом. До вас еще дойдут.

Когда неутомимый Сева попросит наконец себе «отпуск», чтобы проглотить шашлык, стихийно возникнет разговор о литературе. Кто-то спросит:

— Что сейчас пишет Шолохов?

Кто-то скажет, что Толстого в настоящее время нема. А дальше — о сатире, раз уж тут сидит ее представитель. Итак, что новенького в сатире?

Тщетно вы будете перечислять книжки — маленькие и большие, комедии, спектакли. У собеседников, которые их не читали и не видели, существует непоколебимое убеждение, что сатира безбожно отстает и нет в ней «ничего такого».

Почему-то сатиру всегда надо защищать. Причем в вину ей ставится все.

— У нас главный инженер — такая сволочь! — говорит, уписывая заливное, усатый толстяк. — Куда только сатирики смотрят! Смелости не хватает, боятся начальство трогать…

— А вы пытались о нем на собрании выступить?

— Попробуй выступи — он тебе такое покажет…

Требования, как видите, к сатирику большие. Но уважают его не всегда. Не считают солидным. Других спрашивают: «Пишете?», а сатирика: «Пописываете?»

Если на площадке перед лифтом стоят несколько известных лифтеру литераторов, то он сам отбирает, кого повезет:

— Вот этого (автор толстенного романа «Не все дома»), вот этого (говорит много речей, везде избирается), вот этого (ничего не сочинил, но числится в корифеях).

Вам же будут адресованы такие слова:

— А этот — сатирик. Хе-хе! Этот подождет. Они народ такой…

Один мой знакомый фельетонист жаловался, что гардеробщик вешает его пальто за хлястик…

Примерно так поступают с его произведениями и некоторые критики и рецензенты.

Маститый литературовед полжизни посвятил изучению текста классика. В тексте было слово «фиатура». В нем что-то напоминало партитуру, политуру и литературу. Было решено, что классик ввел в русский язык новое слово, как делали Достоевский и Маяковский. Потом, к огорчению, оказалось, что никакой «фиатуры» нет, а налицо ошибка машинистки: у классика было написано «фактура». Тем не менее о литературоведе много писали критики и рецензенты, а в день его юбилея в газете дали огромную статью под рубрикой «Писатель за рабочим столом». В том же номере газеты было помещено сообщение о юбилее сатирика. Но уже под другой рубрикой: «Обо всем понемногу». Вот оно, пальто, повешенное за хлястик!

Вы написали хлесткий фельетон о бузотерах. Редактор насчет гаерства ничего не сказал. Читатель откликнулся и пожелал «дальнейших».

Радоваться, однако, рано. Ждите стука в дверь: к вам придет опровергатель.

— Я на минуточку. Извините. Вы вот это не писали? У меня к вам есть разговор…

Это опровергатель тихий, вкрадчивый. Бывают и буйные.

В одной редакции работал фельетонист по фамилии Волк. Однажды в комнату ворвался опровергатель, крича:

— Где тут сидит собака, которая пишет под псевдонимом Волк?

Главная задача опровергателя, естественно, опровергать. Все, от первой до последней строчки.

— Так вы пишете, что я в тот вечер был в рубашке в полосочку? А в полосочку у меня никогда не было. Есть в клеточку…

— Да, но вы учинили дебош?

— Это не важно. Я о рубашке. Значит, вы меня не видели? Значит, выдумали. Значит, неправда. Публикуйте опровержение. Иначе я пойду выше.

Опровергатель уходит, хлопнув дверью, и из коридора до вас доносится его возмущенное:

— А еще сатирик!

Трудно быть сатириком. Но он оптимист. Сатирика вдохновляет читатель. Читатель любит его жанр. Хороший, внимательный, взыскательный читатель. Увидев на полке книжного магазина сатирическую книжку, он торопится к кассе выбивать чек. А потом читает, смеется, если смешно, пишет автору письмо, в котором взвешивает плюсы и минусы, желает «больших творческих…».

И сатирик как-то забывает о том, что на него в претензии дядя, которому давно следовало бы починить крышу своими силами. И не вспоминается разговор о «дергалке» в туалете. И не приходит на память вечер с участием веселого Севы. И забыто о рубрике «Обо всем понемногу». Разве только жена еще раз нанесет травму:

— Не мог за собой на столе прибрать. А еще сатирик!

Об авторе

Борис Егоров известен читателю по многим книгам. Он — один из авторов романа-фельетона «Не проходите мимо». Им написаны сатирические повести «Сюрприз в рыжем портфеле» и «Пирамида Хеопса», выпущено пятнадцать сборников сатиры и юмора.

Новый сборник, в который вошли юмористические и сатирические рассказы, а также фельетоны на внутренние и международные темы, назван автором «Маски».

Писатель-сатирик срывает маски с мещан, чинуш, тунеядцев, бюрократов, перестраховщиков, карьеристов, халтурщиков, и перед читателем возникают истинные лица носителей пороков и темных пятен.

Рассказы и фельетоны написаны в острой сатирической манере. Но есть среди них и просто веселые, юмористические, смешные, есть и грустные.

Фельетоны на международные темы снимают маски «демократов» и «миротворцев» со злейших врагов советского государства.