После новоселья

Анну Гавриловну Коржикову посетил неожиданный гость — корреспондент радио.

Когда она открыла дверь, то увидела высокого мужчину с чемоданчиком в руке.

— Неужто опять из Мосгаза? — сказала Анна Гавриловна. — Ой, одолели!

— Нет, товарищ Коржикова, — ответил гость. — На этот раз вы ошиблись. В моем чемодане не гаечные ключи, а магнитофон — аппарат для звукозаписи. Мы готовим передачу, как живут пенсионеры. Разрешите с вами побеседовать.

— Ну, раз так, проходите, раздевайтесь. А эти, из Мосгаза, они никогда не раздеваются. Даже ноги не вытирают. И прямо на кухню…

Корреспондент развернул на столе свою аппаратуру, попросил указать ему ближайшую электрическую розетку и объяснил Анне Гавриловне ее задачу:

— Я буду вам задавать вопросы, а вы отвечайте. Только спокойно, не волнуйтесь и не смущайтесь.

— А что мне смущаться, если вопросы будут правильные? — сказала Анна Гавриловна.

— Вот так. А теперь, чтобы не терять времени, сразу приступим.

— Да, да. Это лучше — не терять. А то мясной на перерыв закроется, и я с обедом опоздаю.

Корреспондент включил магнитофон и начал репортаж:

— Мы сидим за столом в квартире пенсионерки Анны Гавриловны Коржиковой, бывшей ткачихи комбината «Цвета радуги». Анна Гавриловна, скажите, как вы живете, не скучаете ли дома?

— Хорошо живу, — ответила Коржикова. — А скучать мне некогда. У меня ведь не только домашние дела. Еще и работа общественная.

— Какая, разрешите узнать?

— В домовом комитете работаю. То там заседание, то в райсовет пойти надо, а больше по квартирам хожу. Беседую по поводу разных нарушений… Дом у нас большой, новый…

— Это очень приятно, — бодрым, энергичным голосом вставил корреспондент.

— Оно, конечно, так, что приятно. Только некоторые жильцы не берегут этот дом. Вы посмотрите: стены исписаны, стекла внизу в дверях три раза вставляли… Разве так к социалистической собственности относятся? Если уж в своем доме подобное допускают, то представляю, как ведут себя эти люди в других местах. На заводе, например. Для таких все, что не мое, — казенное. А это слово и забыть давно пора! Третьего дня поймала мальчишку из сто двадцать седьмой квартиры. Говорю: «Ты что добро портишь?» А он отвечает: «Какое добро? Оно ваше, что ли?» Каковы родители, таков и сынок!

— Спасибо, Анна Гавриловна. У меня еще вопрос.

— Нет, вы подождите: я еще на тот не ответила. Вот лифт, например, — каждый день ломают. Я уж такую табличку заготовила: «Лифт не работает по вине жильцов». И обратите внимание…

Корреспондент выключил магнитофон, но Анна Гавриловна этого не заметила и продолжала:

— Когда лифт вниз идет, посмотрите на него сверху. У него, несчастного, вся крыша в окурках. Это курильщики бросают через сетку папиросы. Специально лифт останавливаем — крышу подметать…

— Анна Гавриловна, мы отошли от темы разговора. Нас интересует ваша жизнь, где вы бываете, куда ходите. Очень прошу вас не отклоняться.

— Ну хорошо, не буду.

Диск магнитофона снова завертелся.

— Вы спрашиваете, как я свой досуг провожу? Дома мы со стариком в общем не засиживаемся. На прошлой неделе на экскурсию по Москве ездили. В высотном здании были.

— И там вам очень понравилось?

— Понравилось. На самый тридцатый этаж нас поднимали. В две секунды. Ну, такой лифт! Прямо как самолет. Вот я и подумала: нашим бы жильцам его — вмиг бы разломали…

— Не надо больше про лифт, — взмолился корреспондент.

— А вы думаете, легко на такую верхотуру лазать? — отпарировала Коржикова. — Ну ладно, про лифт больше не буду. А про подоконники на лестницах скажу: они все гуталином перемазаны. Думаю, отчего бы это? А потом смотрю — Солдатенков, студент из сто тридцать пятой квартиры, задрал ногу на подоконник и ботинки чистит. Удивляюсь просто: человек науки изучает, а ведет себя — как из темного леса приехал. Я — к редактору домовой стенгазеты. «Нарисуйте, говорю, этого чистильщика ботинок».

— Всё про Солдатенкова? — облегченно спросил корреспондент. — Тогда вернемся к теме беседы. Много ли в вашем доме пенсионеров?

— Много. Вот Лопухова, например, Косичкина, Краснов, Бойко. Хорошие люди, заслуженные. И работой общественной занимаются. Всех, конечно, я не могу назвать. Но еще некоторых припомню. Это Петровичевы, которые любят гвозди в стены забивать… Лавринюки — вечно на балкон разное барахло выставляют. Еще Шутиковы — площадку на лестнице не помыли ни разу. Я ведь их, конечно, не заставляю, но у них есть дети. Две дочки, одна школу недавно кончила, другая в конторе служит. Но уж так эти дочки воспитаны — от черной работы подальше… Сорить — пожалуйста, подметать — ни в жизнь.

— Анна Гавриловна, мы же договорились. Это ведь не для той передачи…

— Для той. Для самой. Если хотите, чтобы порядок был. И пусть все слушают!

— Но вы не на вопрос отвечаете.

— Неважно. Вопрос большой. Прямо проблема целая, как у вас по радио говорят. Строим-строим, а на этом фоне такие безобразия. Подумать надо, — ходят люди в райсовет, просят квартиры, очередниками называются, а приедут в новый дом — и вот те на! Дрова колоть перед дверью! А от этого полы щербатые. И все плитки летят. Это я про Масюкова говорю. Есть тут у нас такой. Шофером на автобусе работает. Вроде ничего парень. И одевается даже… А вот колет дрова. Зачем они ему? Ведь печек в доме нет. Что он, старое вспомнил, как в бараке жил? Мы его вызываем на домком, а он заявляет: «Это мне бабашки нужны были — под диван подкладывать». Это ж какую бабашку на плечах иметь надо!

Коржикова остановилась, чтобы перевести дух. Корреспондент воспользовался паузой и задал следующий вопрос:

— Радиослушателей интересует, каков ваш месячный бюджет. Сколько денег получаете, на что тратите?

Анна Гавриловна помолчала, — видимо, подсчитывала в уме, — и ответила:

— Рублей около двухсот: пятьдесят у меня, да муж приносит сто тридцать. Если без премиальных. Он у меня еще работает, мастером. Покупаем, что нужно. И на книжке есть. А вот в прошлом месяце разориться пришлось: ремонт на кухне делали. Штукатурка с потолка обвалилась. И все из-за этого Масюкова: пришел домой, выпил, что ли, лег на свой диван, взял газетку и заснул. А в ванной краны открыл. Видно, поначалу освежиться думал. Ну и начался потоп. Над нашей кухней.

— Правильно, так и было, — донесся из коридора женский голос.

Потом в комнату вошла молодая женщина в халате.

— Это соседка моя, Лапшина, — сказала Анна Гавриловна.

— Здравствуйте, — сказала соседка. — Я от себя тоже кое-что могу добавить. Вам про валенок Анна Гавриловна не говорила?

— У нас не та тема, — сказал корреспондент.

— Та самая, — ответила соседка. — Что же я, не слышала? Вот тут как-то целый день во всем доме воды не было. И почему отключили? Канализация засорилась. У Севрюковых свадьба была, а после нее они собрали все, что осталось, — и в канализацию. И чего уж потом из этой трубы не доставали! Кости, корки, даже кусок валенка. Откуда он взялся — черт его знает! Ну, натурально, войлок и войлок… А с елками что было? Новый год, хороший праздник, все елки наряжают. В какую квартиру ни войди — все чинно, красиво, и игрушки кругом блестят. Потом праздник кончился, игрушки в коробки попрятали, а елки знаете куда выкинули? В мусоропровод. Сложат елку и суют ее туда, а она там растопырится, ну и засор. Палкой не пробьешь!

Корреспондент сидел и сочувственно кивал, а потом сказал:

— Анна Гавриловна, у меня к вам последний вопрос…

— А ко мне нет? — перебила его Лапшина. — Я еще про кроликов хотела рассказать. Мыслимое ли дело — в большом новом доме кроликов на восьмом этаже разводить?

— Товарищи, у меня пленка кончилась, — объявил корреспондент. — Больше записывать не могу.

— А мы и без пленки говорить можем, мы люди но гордые, не обязательно, чтобы нашими голосами, — ответила Лапшина и вдруг всплеснула руками: — Ой, у меня молоко на плите!

Буквально через минуту Лапшина вернулась в комнату, лицо у нее было бледное, а глаза бегали.

— Что, убежало? — спросила Анна Гавриловна.

— Нет, не молоко. Вода! Опять Масюков про ванну забыл…

 

Любке везет…

Люба Мотылькова сидела за своим рабочим столом и листала журналы.

— Ой, девочки! — вдруг воскликнула она. — Ужасно чудно: в Новой Зеландии здороваются совсем не как у нас. Встречаются и трутся носами…

«Девочками» были коллеги Мотыльковой — сотрудницы справочной научной библиотеки.

Старший референт Капитолина Капитоновна повернулась к Любе и строго посмотрела на нее поверх очков: она не терпела, когда ее отвлекали.

Но дисциплинирующий взгляд Капитолины Капитоновны на Мотылькову действия не произвел, и через несколько минут она снова нарушила сосредоточенную тишину референтского зала:

— Вот это да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У нее пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…

Капитолина Капитоновна сдернула очки и раздраженно сказала:

— Ну, знаете!..

Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:

— Младшего референта Мотылькову к директору!

Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.

Первым ее увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.

— Ну, что там было? — спросил Лера.

— Молодым везде у нас дорога, — ироническим тоном произнесла Мотылькова, — Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…

Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».

Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.

Застенчивый и несмелый Лера чувство свое пытался скрывать. Но кое-что все-таки ускользало от его контроля.

Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.

Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.

Когда у Юрия Карповича начиналось с Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл ее Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чем и где она ошиблась.

Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое-то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.

— Довольно очарования! — кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя черта. — Любовь Петровна, давайте будем серьезны.

Если директор обращался по имени-отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этапе разговора она отвисала еще больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал по слогам:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва…

Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:

— Ну конечно, вы вообще не любите молодых.

«Такое нежное, изящное существо, — думал про себя Юрий Карпович, — но сколько же в нем нахальства! И главное, знает, как обороняться: „Молодых не любите“. Или еще: „Не чувствую помощи коллектива“».

— Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! — кипятился Юрий Карпович. — Шкатулки бывают палехские. А метлахские — знаете, что такое?

Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.

— Метлахские — плитки, которыми выстилают пол в туалетах.

— Хорошо, буду знать…

— Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…

— А там разве есть? — искрение удивлялась Мотылькова. — Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?

Люба всегда была права. По ее мнению, кто-то постоянно должен был ей помогать. В чью-то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.

Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятерочников». Дома к Любе была прикреплена бабушка.

Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовали два студента. Один — по линии иностранных языков, другой — по социально-экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.

Правда, такое случалось не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной легкостью, хотя и не очень «надрывалась» над учебниками.

Подруги разводили руками и говорили:

— Любке везет.

После института она хотела поступить в аспирантуру, но здесь фортуна ей не улыбнулась.

Узнав об этом, бабушка, которая в семье была наиболее реалистически мыслящим человеком, сказала Любе:

— Эх ты, аспирандура! Куда уж тебе!

На вопрос «куда» помог ответить папа. Он устроил дочь младшим референтом справочной научной библиотеки.

И вот Люба сидит за столом, шлифует пилкой ногти, листает журналы и время от времени делится с сотрудниками впечатлениями от прочитанного:

— Ой, девочки, кто бы мог подумать: самая ценная «слоновая кость» добывается из клыков бегемота!..

— Любопытно! В сто десять лет фараон Рамзее Второй одержал свои самые выдающиеся победы. Вот это был мужчина!

Капитолина Капитоновна со временем привыкла к ее болтовне, и если Мотылькова молчала, это старшему референту казалось подозрительным. Однажды, пораженная долгой тишиной, Капитолина Капитоновна посмотрела в сторону Мотыльковой и увидела нечто необыкновенное: Люба наклонилась над стаканом с водой и держит в нем высунутый язык.

— Что это за процедура, объясните!

Люба чистосердечно поведала:

— Крыжовнику наелась. Щиплет ужасно. А в воде — ничего.

«Капкан», как неофициально называла Мотылькова старшего референта, сообщила об этом Юрию Карповичу. И снова было «интервью». И опять поначалу Юрий Карпович называл молодую сотрудницу Любочкой, потом Любовью Петровной, а позже, видя, что никакие речи до нее не доходят, уже хрипел:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва, нель-зя же так! Вы же ничего не делаете!

— Пусть мне дают серьезные поручения.

— Ох, уж сколько их вам давали! А потом кто-то все должен был переделывать заново. Вы хоть со своей обычной работой справляйтесь. Вырезки по папкам разложите…

Люба парировала привычным приемом:

— Вы, конечно, не любите молодым доверять…

Когда она снова появилась в референтском зале, Лера, как обычно, спросил:

— Ну, что там было?

— Юрий Карпович полез на принципиальную высоту, но оборвался…

Взбираться «на принципиальную высоту» директору в конце концов надоело, и, когда представился случай освободиться от Мотыльковой, он не пропустил его.

— Вот есть предложение послать одного человека на курсы повышения квалификации, — сказал он Капитолине Капитоновне. — Хочу посоветоваться. Предлагаю Мотылькову.

— Что вы, Юрий Карпович! — возразила старший референт. — У нас есть действительно достойные люди. Возьмите, например, Леру, Валерия… Молодой, способный старательный, дело понимает. Если еще курсы окончит, то меня заменит, когда на пенсию уйду.

Юрий Карпович поморщился:

— Верно, конечно. Но этот самый Лера-Валерий и так хорошо работает. И потом неизвестно, возвратят ли его к нам после курсов… А вот Мотылькову пусть лучше не возвращают. Иначе от нее не избавишься.

Капитолина Капитоновна продолжала возражать:

— Хорошо. Но представьте такой вариант: Мотылькова оканчивает курсы, и ей поручают серьезную, самостоятельную работу. Ведь она ее провалит! А кто ее послал учиться? Мы. Не будет ли это…

— Не будет, — прервал ее Юрий Карпович. — Пусть там смотрят сами. А мы уже обожглись. Верно?

— Верно.

— Тогда о чем вопрос?

Мотылькова была опять «взята на буксир», и через месяц она позвонила по телефону своим знакомым из справочной библиотеки:

— Ой, девочки, мне эти курсы ужасно понравились! Лекции разные читают, а потом будут экзамены. Это, конечно, для меня не проблема. Я сказала профессору Вифлеемскому, что я в группе самая молодая и опыта у меня, конечно, меньше, чем у других. А он говорит: «Не беда, мы над вами шефство возьмем, будете заниматься с тем, кто посильнее». В общем живу неплохо. Подружилась тут на курсах с одной женщиной. Мы с ней за одним столом всегда сидим… Она стенографию знает и лекции записывает. А потом расшифровывает и на машинке перепечатывает. Я говорю: «Заложи лишний экземпляр для меня». А она: «Пожалуйста». Так что, когда мне не хочется, я на лекции не хожу…

Девочки положили трубку и вздохнули:

— И везет же Любке!

 

История болезни

Петр Семенович Сорокин болел гриппом.

Коварный недуг, как и всегда в таких случаях, подкрался неожиданно.

Вернувшись с работы, Петр Семенович почувствовал необычную усталость. Потом два раза чихнул. После вечернего чая где-то закололо, что-то заныло. Утром смерил температуру — тридцать восемь с лишним…

Сорокин слег. И вот уже четвертый день он в постели. У самой подушки стоит тумбочка с лекарствами. Люстра завешена газетой, чтобы больного не раздражал свет. Радио выключено. Лазаретную тишину нарушает лишь пение щегла в клетке.

— Скучно, Петя? — спрашивает жена. — Вот работал — был нужен. А теперь о тебе и не вспомнит никто…

Говорят, что мысли передаются на расстоянии. Ровно через минуту прозвучал телефонный звонок. Председатель месткома Борейко проявлял беспокойство о здоровье больного и сообщал, что вечером придет его проведать.

Борейко явился не один. С ним был плановик Кутайсов.

— Ну как, герой, пульс и температура?! — воскликнул глава месткома. — Тут такие дела творятся, а ты, понимаешь, лежишь!

Сорокин почувствовал себя несколько виноватым. Борейко этого не заметил и продолжал развивать мысль:

— Каждый день собрания проводим. Вал дотягиваем, номенклатуру добиваем, с неликвидами боремся.

— Угу, — поддакнул Сорокин, делая вид, что самое главное сейчас для него — неликвиды.

Вошла Анна Гавриловна, жена Петра Семеновича, и поинтересовалась, не желают ли представители общественности поужинать.

— Мы, собственно, на полчасика, — скромно сказал Кутайсов, но лицо его сразу оживилось и посветлело.

— Что вы, что вы! Я так рада! Думала, совсем забыли про моего мужа. Но вот пришли. Нет, я вас голодными не отпущу. Вы же с работы?

— С работы, — признался Кутайсов. — Вал дотягивали, номенклатуру добивали…

— Тем более. Я вас грибками угощу. Своего засола. Пирожками… А это что такое? — Анна Гавриловна показала на сверток, перевязанный тесемкой.

— От месткома гостинец, — пояснил Борейко.

— Передача для больного, — добавил Кутайсов. — Фрукты там. Ну, и кое-что от простуды… Знаешь, Семеныч, убирай свои облатки-таблетки. Мы тебя лечить будем.

Представители общественности лечили больного, но не забывали подливать и себе. Видимо, из профилактики. Борейко через каждые пять минут приговаривал: «Ну, пирожки, я должен сказать!..» Ему вторил Кутайсов: «А грибочки — редкость!»

Когда антипростудное средство было исчерпано, Кутайсов спросил, доставая из кармана папиросы:

— А курить можно? Если, конечно, хозяева не возражают.

— Дай-ка и я, пожалуй, затянусь, — присоединился Борейко.

Пуская в потолок кольца дыма, глава месткома философски заметил:

— Да, время идет. Стареем, болеем. Как это римляне говорили? Сик транзит глориа мунди…

— Что это такое? — слабым голосом спросил больной.

— Так проходит слава мира.

— Глория… транзит… мунди, — неопределенно высказался Кутайсов.

Представителям общественности было тепло и хорошо. Полчасика остались далеко позади. Гости стали собираться домой, когда стрелки часов приближались уже к двенадцати.

— Так ты, Семеныч, того… выздоравливай, — пожелал на прощание Кутайсов. — Мы тебя поднимем на ноги.

А Борейко, уже держась за ручку двери, признался Анне Гавриловне:

— Правильно вы упрекнули нас, когда сказали, что мы как-то забыли про вашего мужа. Это нечуткость. Но дело поправимое…

На следующее утро телефон сообщил: Сорокина жаждет навестить группа сотрудников отдела снабжения.

Гостинец, который прихватили с собой снабженцы, был по содержанию точно таким же, как и первый. Разве что размером побольше.

Как и их предшественники, снабженцы хвалили грибы и пирожки. Домой тоже не торопились, хотя обещали задержаться «только на полчасика».

После их ухода Анна Гавриловна сказала мужу:

— Петя, надень пижаму и выйди в коридор: твои товарищи так накурили, — надо окно раскрывать.

Ночь Сорокин спал беспокойно. Его одолевали кошмары. Приснилось, будто пришло к нему много гостей. Так много, что в комнате всем и не разместиться. Тогда кто-то из них предложил: «Давайте вынесем Петра Семеновича вместе с кроватью на кухню…»

Утром явился врач. Он осмотрел больного и долго качал головой. Вид у Сорокина был далеко не бравый.

— Аня, ты меняла воду щеглу? — спросил Петр Семенович. — Что-то он петь перестал…

— Меняла, — ответила жена, — А если ты читал наставление по содержанию птиц в клетках, то сам должен догадаться: щегол никотином, наверно, отравился… Не знаю, как только ты сам в таком дыму существуешь. Но не могу же я выгонять твоих сослуживцев в коридор: соседи протестуют, они некурящие.

Общественность проявляла к здоровью Сорокина все более широкий интерес. После снабженцев Петра Семеновича проведали представители бухгалтерии. Три женщины: Алла Ивановна, Белла Ивановна и Стелла Ивановна.

— Сорокин, дорогой, как это вы себя не уберегли! — воскликнула Алла Ивановна. — К здоровью надо относиться очень внимательно. Руки мыть, фрукты мыть, молоко кипятить, ручки дверей два раза в неделю протирать карболкой. Это правила. Медицина строга! Даже с женой нельзя целоваться, если вы подозреваете у нее грипп или что-то в этом роде. Вот так у нас Сиделкин заразился гриппом. От собственной жены. И теперь — осложнение на сердце.

— Ха, эти сердечные осложнения у Сиделкина! — усмехнулась Белла Ивановна. — Думаю, жена-то здесь в общем, ни при чем…

— Вот так, сейчас начнутся разные сплетни, — заметила Стелла Ивановна. — Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Другой темы для бесед с больным не было. Зато нашли неисчерпаемый кладезь разговоров с его женой. Оказалось, что она великолепная портниха. Алла, Белла и Стелла наперебой атаковали ее вопросами:

— Анна Гавриловна, как сделаны на вашей юбке мягкие вытачки?

— И у вас очень хороший покрой косого рукава. Поделитесь опытом.

— А тунику вы никогда не шили? Сейчас это входит в моду.

Комната была наполнена радостным, умиленным повизгиванием.

А Петр Семенович лежал и думал, что он тут лишний. И еще думал, как бы пройти в конец коридора. В этом у него была крайне острая необходимость.

Несколько раз Сорокин говорил: хочу, мол, подняться. Но неумолимые женщины не понимали намека и твердили одно: «Вы больной, вам надо лежать».

Сорокин бледнел, зябко ежился и нетерпеливо ждал, когда же закончится демонстрация юбок и женщины уйдут.

Наконец Алла, Белла и Стелла дали отбой:

— Ну что ж? Мы у вас чудесно посидели. А то когда бы собрались…

Каждый день слышал Петр Семенович пламенные заверения:

— Мы тебя, Сорокин, поднимем на ноги!

Но он как-то не верил в это. Жизнь его становилась тягостнее. Ко всему прибавился новый минус: Анна Гавриловна не уделяла уже больному столько внимания, как прежде. Она была озабочена приемами.

— Ах, сегодня придет начальник отдела!.. Ох, только что звонил завканцелярией! Будет вечером.

— Анечка, но я просил же тебя взять в аптеке эфедрин и капли…

— Это, мой милый, легко сказать. Я зашла в аптеку, а в рецептурном отделе — очередь. У меня не хватило времени стоять. А в «Гастрономе» в это время была деликатесная колбаса. Мне, что ли, она нужна — твоим сослуживцам. Я уже вся закружилась.

Поскольку жена действительно закружилась, то после ухода очередных проведывателей Сорокин сам мыл посуду, подметал пол, проветривал комнату. Но как ни старался он освежать воздух, щегла это не спасло. Нежная певчая птица не выдержала столь широкого общения с курильщиками и покорно легла вверх лапками.

Те из сотрудников, которые не могли навестить Сорокина, звонили по телефону, справляясь о его здоровье.

Стоило только Петру Семеновичу чуть-чуть забыться, как он уже вздрагивал от телефонного звонка. Сорокин поднимался и, шлепая тапочками по паркету, шел к аппарату.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос. Принимаю… Постараюсь.

Едва он ложился, как настойчивый телефонный звонок снова доставал его из-под одеяла.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцати восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос…

«А может, лучше совсем не ложиться? — думал Петр Семенович. — Все равно покоя не будет».

И он оставался дежурить у телефона в ожидании новых проявлений чуткости со стороны сослуживцев. Оставался до тех пор, пока из похода по магазинам не возвращалась его жена.

Однажды Анна Гавриловна пришла с рынка и обнаружила, что больной… исчез.

На тумбочке рядом с лекарствами лежала бумажка: «Милая Аня, не ругай меня. Иначе я поступить не мог. — У бедной супруги на лбу выступил холодный пот: так обычно начинаются очень трагические записки. — Я ушел на работу. Решил, что там выздоровею быстрее. И потом — вместе с коллективом».

— Ох господи! — произнесла Анна Гавриловна. — Хорошо, хоть живой!

Ей вспомнились слова Кутайсова: «Мы тебя поднимем на ноги!»

 

Кисти и краски

С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший бухгалтер, серьезно увлекся живописью.

Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами.

И небезуспешно. Стены цигейкинской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.

— Теперь бы картинку еще какую повесить, — мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. — Пустовато немножко у нас…

— Пустовато, — согласился муж. — Давай поищем, купим…

Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось: в магазине «Вымпелы. Бюсты. Живопись» имелись только копии шишкинских мишек и плакаты, призывавшие к борьбе с непарным шелкопрядом. Рухнула надежда и на рынок: приобретать целующихся лебедей острого желания не было.

Тогда и осенила Никодима Ермолаевича спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.

«Черт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?..»

Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.

Приемная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:

— Вешать можно…

Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.

На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы не побывал у него на дне рождения председатель завкома Полуяров. О нем ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.

— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.

Вскоре работа Цигейко, обрамленная роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо не без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днем — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну из своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.

Потом о Цигейко было сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.

То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счетных машин — и получилось вполне прилично.

Цигейко попал в эфир.

Популярность росла. И когда завком составлял отчетный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы. Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, ни семьей потомственных акробатов, ни футбольной командой.

— А стоит все-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.

Но его сомнения тут же рассеяли:

— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.

Отчетный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…

И не раз еще Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»

Впрочем, выслушивал он все это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я еще покажу вам, на что я способен».

Выполнению этого обещания Цигейко и посвятил ближайший отрезок своей жизни.

Кисти и краски он отобрал у сына назад.

Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью в отделение Союза художников. Оттуда пришел ответ: «Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Ваши работы „За балансом“, „Обеденный перерыв в бухгалтерии“ и „В день зарплаты“ отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают („За балансом“), и радость труда („В день зарплаты“). Но Вам еще не хватает техники, уверенного мазка, знания композиции».

Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и если все это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».

Письмо очень ободрило художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.

Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у Вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет Вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать в творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему-то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернется в Союз, начнут разбирательство.

Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.

И Цигейко продолжал.

Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.

Холсты и полотна в рамках и без закрывали собою все стены. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.

Ряды росли, занимая все больше места, и жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и еще кое-какую мебель.

Нечто подобное происходило и в голове самого Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. И арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.

Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство.

Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же все-таки дальше сложится жизнь.

Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое. Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»

Но на выставки, даже на районную, его работы не брали.

И больше не писали о нем ни строчки.

Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.

— Это интриги конкурентов, — пояснял он жене. — Завистники!

— Завистники, — соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем. Глядя на похудевшего Нику, от которого, по ее выражению, остались только нос и очки, она думала: нашелся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Ермолаевичу, что пора кончать все это и вернуться в лоно прежней жизни.

А Цигейко не ослаблял своего упорства. По вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии. Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.

Конечно, они видели, что получились не очень похожи. Но ведь заранее знали, что Цигейко — это не академик живописи. А главное, от подарка отказываться нельзя.

И они уходили, унося с собой бережно завернутые в бумагу произведения портретиста. Их было не много, единицы, но единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.

Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.

Реакция на повестку у него была двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспекторы ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было все же беспокойным: черт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!

Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та стала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:

— Вызывают… Интересуются… В общем — по художественным делам.

Глаза супруги засветились искорками надежды.

В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.

Не попал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.

И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.

— Цигейко? Никодим Ермолаевич? — мягко улыбнулся он, предварительно представившись. — Я интересуюсь вашим творчеством…

Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.

— Это работы не для продажи, — закончил молодой человек. — Я, как инспектор горфо, к вам претензий не имею…

Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то еще. И услышал:

— Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.

Инспектор ушел. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули все начисто. Не похвалили даже за содержание…

Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причем гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие.

Живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что все наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..

 

Дымный след

С товарищем Купейным произошла беда.

Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолета.

Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.

Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:

— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…

Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своем новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:

— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!

Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?

Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.

Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.

Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.

Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.

— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.

— Постойте, — удивляется Купейный, — мы всего-то металла на год получаем десять тоня. Какой дурак подписывал этот приказ?

Начальник планового отдела молча выкладывает на стол директора «бумагу сверху». На ней подпись: «Купейный».

Купейный смущенно молчит, вспоминает, что полгода назад действительно подписывал этот приказ.

— Почему ясли не строим? — спрашивает директор бухгалтера.

— Денег нет. Отказано…

— Кто отказал?

— Товарищ Купейный. Вы то есть…

И чего бы ни касалось дело — штатных неурядиц или замены оборудования, постройки нового корпуса или сооружения бани, — везде на пути Крупейного-настоящего стоял Купейный-бывший со своими приказами, инструкциями и наставлениями.

«Срам какой, хоть фамилию меняй!» — думал директор завода в минуты отчаяния.

«А что же дальше произошло? — спросит читатель и начнет строить догадки: — Купейный все понял и исправился». Или другой вариант: «Его снова повысили, и ему опять легко». Могло быть и иначе: «Приятель подыскал ему новое место, где приказы и инструкции, изданные ранее Купейным, не действовали».

Ни то, ни другое, ни третье.

…В один из холодных зимних дней он отправился в областной центр. Если бы это случилось раньше, он поехал бы на машине, но машины теперь у него не было. Оставался один вариант: до станции — автобусом, а дальше — поездом.

Автобус задержался и подошел к станции уже тогда, когда поезд дал прощальный свисток.

Купейный успел прыгнуть на подножку. Но дальше произошло страшное. Он дернул дверь, а она не открылась. Дернул еще — то же самое.

Так и ехал он на подножке до следующей станции — на отчаянном ветру и лютом морозе.

Когда поезд наконец остановился и Купейный ступил на перрон, он почувствовал, что руки и ноги у него не сгибаются и весь он какой-то деревянный. Скорее даже стеклянный.

— Вам плохо? — спросила оказавшаяся рядом проводница.

Купейный посмотрел на нее ледяным взглядом, хотел закричать, но только прошептал:

— Безобразие! Я ехал на подножке целую остановку. Почему у вас заперты двери?

— А они вовсе не заперты, — ответила проводница. — Вы пробовали их открыть?

— Пробовал, — сказал Купейный и показал рукою, как он дергал дверь.

Проводница с сожалением посмотрела на него и спросила:

— А в другую сторону вы не пробовали?

…После тяжелой болезни Купейный ушел на пенсию. Грустно все это окончилось. А все отчего? Товарищ Купейный, бывший крупный работник железнодорожного транспорта, не знал, в какую сторону открывается дверь вагона. О приказах и инструкциях, изданных им, тут уж и говорить нечего.

 

Труба иерихонская

Эта история произошла в нашем поселке. Я знаю ее до самых пустячных подробностей. Да иного и быть не могло: ко всему случившемуся я имел отношение и просто как здешний житель и как активист комиссии по благоустройству. А кроме того, я пенсионер, и у меня всегда есть время поинтересоваться, что в ближайшем окружении делается.

Живу я на Вишневой улице. У нас в поселке все улицы с цветочно-фруктовыми названиями: Сиреневая, Вишневая, Яблоневая, Грушевая, Жасминовая. Из них только Сиреневая оправдывает свое наименование. Мы успели озеленить ее, когда прежний председатель был. А потом перебросили его в область, стал во главе поселкового Совета Игнатий Семенович Каленкин — и все дело как-то замерзло. Мы напоминали ему, что надо поддержать хорошую инициативу, продолжить ее, что конфуз получается: не только приезжие, но и местные люди Яблоневую улицу от Жасминовой не могут отличить. Что же, мы на смех названия давали?

А он сказал:

— Не могут, говорите, отличить? Это нехорошо. Что ж, я распоряжусь, чтобы на углах таблички прибили.

Таблички действительно прибили, и все озеленение на этом кончилось.

Недавно иду я по своей Вишневой улице, а мне навстречу Каленкин. Голову опустил, на лице забота, о чем-то думает. Прошел мимо и не поздоровался. Совсем на Каленкина не похоже. Он всегда очень вежлив. Правда, вежливость у него не от воспитания идет, — верьте мне на слово, я его с пеленок знаю, — а от служебного положения. Наш председатель очень любит популярность. Чтобы говорили о нем как о милом, хорошем человеке. А как завоевать ее, популярность? Можно, конечно, сделать это досрочным ремонтом крыш и водостоков. Но трудно. Дорого стоит: требуется много сил и хлопот. А сказать «здравствуйте» и при этом приподнять шляпу ровно ничего не стоит. Зато какие разговоры потом: «Наш председатель — демократ. Не какой-нибудь зазнайка. Шляпу снял, поклонился, по имени-отчеству назвал!» Каленкин краем уха слышит такие слова и довольным-предовольным становится. Я, мол, умею обращаться с народом, меня любят.

А тут вдруг прошел мимо — и ни «здравствуйте», ни «прощайте». Я человек не обидчивый. Значения этому не придал, но заинтересовался, чем же он так озабочен.

Ответ на свой вопрос я узнал, когда зашел в поселковый Совет протокол один перепечатать. Машинистка Лизочка — я с ней хорошо знаком, вместе с моей дочкой в одном классе училась — сказала мне шепотом:

— Каленкину предложили сделать отчет перед избирателями… как депутату… Вот и переживает. Готовится. Доклад пишет.

Дверь в председательский кабинет была приоткрыта, и я увидел самого Игнатия Семеновича. Грызет кончик карандаша и грустно так смотрит куда-то в сторону. Наверно, огорчается: и зачем это отчитываться? Лишние волнения. Как хорошо было раньше. К тебе приходят посетители, ты удовлетворяешь их просьбы или наоборот. Ты вызываешь подчиненных. Даешь накачку или нахлобучку. Все разговаривают с тобой почтительно: ты хозяин, ты со всех спрашиваешь. Сидит перед твоим столом человек, а между ним и тобой — дистанция. И вот тебе на — отчет. Не ты спрашиваешь, а с тебя спрашивают…

Пока я раздумывал обо всем этом, в кабинет Каленкина вошел секретарь нашего Совета товарищ Волобуев. Лизочка как раз закончила первую страничку моего протокола, начала менять бумагу, стала искать новую копирку. В комнате тихо, и я услышал разговор между председателем и секретарем.

— Худо дело, Волобуев. Много пустых мест в докладе. Как общая часть идет — ничего. Как факты требуются — пропуски делаю…

— А какие разделы больше всего страдают?

— Да вот с ремонтом мостовых плохо… Водопровод подзапустили… И по линии культобслуживания не знаю, что сказать.

— С ремонтом мы, конечно, не на высоте, Игнатий Семенович: с одной стороны, план но дотянули, с другой — перерасход допустили. А вот с водопроводом еще не поздно. Пусть слесаря по домам походят, поспрашивают, какие есть у населения жалобы. Все-таки оживление будет…

— Верно, Волобуев! А у меня есть мысль по культуре. Посмотри, — кажется, на радиофикацию у нас деньги не израсходованы. Можно одно мероприятие провести — лишняя галка в отчете будет.

— А где мы, кстати, отчет проводить будем? В клубе?

— Ну что ты, Волобуев! Надо, где помещение поменьше. Думаешь, много народу придет? Возьмем красный уголок общежития консервников — и все.

Лизочка снова начала печатать, и дальнейшего разговора я не слыхал.

А на следующий день началось оживление по линии водопровода: к нам на квартиру пришел слесарь.

— Как у вас с кранами? — спрашивает. — Трубы не протекают? С потолка не каплет?

— Каплет, — говорю, — и довольно часто. А кран заедает что-то…

Слесарь покопался минут пять — десять. Поскоблил ржавчину на трубах, штукатурку в одном месте обрушил, грязь развел на кухне, вывинтил кран, забил вместо него деревяшку. Сказал:

— За водой пока к соседям будете ходить.

И ушел. Больше мы его не видели.

Но все это не беда.

Самым ужасным оказалась радиофикация.

Однажды утром проснулся я от страшного шума. Слышу какое-то мяуканье, мычание, рычание. Тру глаза, ничего не понимаю. И вдруг оглушительной силы голос диктора сообщает: «Вы прослушали передачу для школьников „Утро на скотном дворе“». Вот те на, а я-то тут при чем?

Выглядываю из окна, а на столбе перед домом висит репродуктор — огромный, больше ведра. Где только достали такой!

Неприятностей он нам причинил массу. Орет, оглашенный, и ничего не поделаешь с ним. Мы его трубой иерихонской прозвали. За день так нанервничаешься из-за него, что всю ночь с боку на бок ворочаешься. А только солнышко поднимется, ровно в шесть, — «Доброе утро, товарищи!»

Хорошенькое утро! Для кого утро, а кто еще и не засыпал. Ну, дальше известия читаются, потом — музыка, за ней — районные объявления:

«В кинотеатре „Пламя“ демонстрируется фильм „Серенада солнечной долины“, в кинотеатре „Знамя“ — „Уличная серенада“, в кинотеатре „Экран“ — „Сто серенад“. На вечерних сеансах в кинотеатрах „Знамя“ и „Пламя“ играет эстрадный оркестр. В кинотеатре „Пламя“ развернута большая выставка работ вышивальщиц, открыто кафе. В лектории Дома культуры состоится лекция „Как предотвратить заболевание нервной системы“».

Я все эти объявления поневоле наизусть выучил: они каждый день почти одинаковы. Наслушаюсь их с утра, а потом целый день из головы выбить не могу. Хожу и бормочу: «Знамя, пламя, племя, время, бремя, вымя, семя, темя…» Просто заговариваться стал. Жена моя, Мария Ивановна, удивленно спрашивает, что, мол, с тобой. А я отвечаю:

— Так, размышляю про себя, как предотвратить заболевание нервной системы. Если не предотвратить сейчас, ох запоешь потом серенады!..

За весь этот беспокойный период нашей жизни мы только один раз заснули рано, когда на радиоузле что-то сломалось и труба иерихонская умолкла. Но, к несчастью, поломку быстро исправили, и в двенадцатом часу ночи репродуктор во все свое железное горло запел: «О Марианна, сладко спишь ты, Марианна! Мне жаль будить тебя…»

— Сладко спишь, Марь Иванна? — спрашиваю я жену.

Она говорит:

— Брось издеваться. Днем, что ли, успел выспаться? Что-то у тебя настроение игривое.

А у меня и впрямь весь сон прошел.

— Маша, ты умеешь переживать музыку?

— Раньше, — говорит, — не умела, а теперь, наверно, больше всех переживаю.

Утром я пошел к товарищу Каленкину жаловаться.

— Игнатий Семенович, — говорю ему, — за что же немилость такая?

А он отвечает:

— Ваш дом в самом центре поселка. Вот около него и повесили.

— Так зачем вообще труба эта нужна? Ведь радио во всех квартирах есть. Кто когда хочет, тот и слушает…

— А деньги, которые по смете отпущены на радиофикацию поселка, куда мы денем? — спрашивает Каленкин.

Вечером стало тише. Репродуктор перенесли на новое место, через несколько столбов от моего дома. Я, понятно, говорю жене, что, мол, ходил к Каленкину — и вот результат. А она улыбается загадочно и молчит. Только потом открыла свою тайну:

— То, что ты был у Каленкина, пользы никакой не дало. Это все я сделала. Знаешь, на Сиреневой живет старик Митрич, бывший монтер? Так я ему трешку дала, он и перевесил трубу на другой столб, около дома врача Петренко.

Через день я был свидетелем того, как Митрич снимал репродуктор со столба у дома Петренко. Жена врача подмигнула мне и сказала:

— У Митрича постоянный заработок появился.

Я понял, что без трешки дело тут тоже не обошлось. Потом я видел, как Митрич шагал с репродуктором по Жасминной. У нас стало совсем тихо.

Так и кочевала труба иерихонская по поселку, с улицы на улицу. А Митрич каждый день возвращался к себе на Сиреневую навеселе, негромко напевая: «Каким ты был, таким остался…» Ходил он с гордым видом победителя и в минуты особых откровений признавался, что очень нравится ему радиофикация.

Только однажды монтера в отставке постигла неудача. Повесил Митрич репродуктор на Грушевой, возле мостика через речку, и ждет. День, два, три — никто к нему не приходит, никто не жалуется. Не выдержал старик и отправился к тому дому сам. Встретила его старуха, старая-престарая.

— Ну как радио? — спрашивает ее Митрич. — Претензий нет?

— Ну, что ты! — замахала руками старуха, — Только тихое очень стало… Когда читают что-нибудь, я не слышу. А музыку — ту слышу. Прямо настроение создает…

Митрич не был обрадован таким заявлением. И глухую старуху музыкой баловать вовсе не хотел. Пришел, когда стемнело, забрался на столб и снял репродуктор.

…На собрание, где отчитывался Каленкин, народу собралось очень иного. Мест в красном уголке консервников не хватило, и люди стояли в проходе, в дверях — приглашенные и неприглашенные. Всем интересно, каким поселок будет, что делать собираются. Я на собрание опоздал — в городе был — и в красный уголок попасть не смог, стоял на улице.

— Как идет? — спрашиваю знакомых.

— Хорошо, — отвечают. — Каленкин доклад делал. Сейчас его вопросами атакуют.

А народ все подходит. Кто-то выразил неудовольствие, что, мол, помещение для собрания очень маленькое выбрали. А ему отвечают;

— Это не беда. Вон Митрич идет. Давайте попросим его, пусть трубу принесет. Тут ведь из уголка проводка есть для танцев на воздухе. Будем на улице слушать.

Митрич не ломался — все-таки народ просит, — и через некоторое время мы слушали, что происходит в зале. Труба здесь как раз пригодилась.

— А почему мостовые медленно ремонтируются? — спрашивают Каленкнна. — На Яблоневой грузовик завяз — целые сутки вытаскивали. Есть и другие факты.

Каленкин молчит. Только слышно в трубу его трудное дыхание. А в это время раздается голос Волобуева. Он председательствующий на собрании и, видимо, на выручку Каленкину пошел:

— Хвакты есть, а хвондов нету…

— Дело не в фондах. Вы общественность организуйте, субботник устройте. Мы и без денег порядок наведем. На массы опираться надо. И для дела работать, а не для галочек на бумагах…

В общем отчет депутата очень активно прошел. И слушали его благодаря трубе все, кто хотел. Сейчас уже и польза от этого собрания сказываться начинает. Правда, председатель у нас теперь новый — хороший, деловой человек. А когда спрашивают, где же Каленкин, люди улыбаются и говорят:

— Каленкин-то? Он в трубу вылетел.

 

Сон Ивана Ивановича

С вечера Иван Иванович съел три порции шашлыка. Шашлыки были очень острые, и он запил их двумя бутылками боржома. Видимо, это и было причиной того, что ночью Ивану Ивановичу приснился страшный сон.

У каждого сны свои. Домашним хозяйкам снятся подгоревшие пироги, студентам — полный провал на экзаменах, управляющим домами — течь в крышах.

Бывают, конечно, и радужные варианты. Тогда все выглядит наоборот: и пироги не подгорели, и экзамены сданы на пятерки, и крыши, как ни странно, не протекают. Но мы говорим о снах кошмарных, поэтому радужный вариант здесь отпадает.

Ивану Ивановичу приснились торговые автоматы: он был работником управления торговли и отвечал за автоматизацию.

А сон был такой.

Сидит Иван Иванович в своем родном, привычном кабинете, настроение у него веселое: автоматов кругом полным-полно. Дверь вдруг открывается. В кабинет входит мужчина. Солидный такой и одет… Впрочем, как он одет, этого Иван Иванович не помнит. Сны тем и отличаются от кинофильмов, что в них кое-что бывает расплывчато.

— Здравствуйте, — говорит мужчина. — Будем знакомы. Я Потребитель.

— Садитесь, — отвечает Иван Иванович, — На Потребителя и работаем. К нему и прислушиваемся.

— Сегодня вы будете не прислушиваться, а слушаться, — произносит Потребитель волевым голосом гипнотизера. — Вы отправитесь в путешествие по городу и весь день будете пользоваться только автоматами. Раз, два…

И вот уже Иван Иванович бредет городскими улицами. День жаркий, и очень хочется пить. Около входа в сквер стоит целая батарея автоматов с газированной водой. А рядом — старый сатуратор и за ним тетя в белом халате. Торгует тоже газированной водой.

Для того чтобы получить стакан воды, надо опустить в автомат трехкопеечную монету. Как на грех, у Ивана Ивановича были одни пятачки.

— Разменяйте, пожалуйста, — обратился он к газировщице.

— Ты что, из автомата хочешь пить? — спросила она тоном, полным ненависти, — Менять не буду. Если хочешь, бери у меня.

— Разменяйте все-таки, — попросил Иван Иванович.

— Сказала: бери у меня. И так план не выполняю…

— А зачем же вы здесь сидите, коли рядом автоматы?

— Как зачем? Смотрю по совместительству, чтобы стаканы не украли.

Иван Иванович вспомнил, что он может пользоваться только автоматом, и побрел дальше. Перед взором его возник павильон «Воды — вина». Автоматы с водой были выключены, зато винные работали исправно.

Дым в павильоне стоял, как и полагается, коромыслом. Посетители нежно объяснялись друг другу в любви и в приподнятом тоне рассказывали о своих житейских подвигах.

— Почему у вас так много пьяных? — спросил Иван Иванович у работницы павильона.

— А я что? Отвечаю за них? — ответила она вопросом на вопрос. — Раньше было меньше.

— Когда это «раньше»?

— А когда автоматов не было. Тут дядя Петя торговал. Бывало, если он видел, кто-то выпил лишнее, говорил: «Нет, дорогой, я тебе больше не отпущу…» А автомат, он человека не понимает. Сколько хочешь дает.

— Ну, это вопрос частный, — сказал Иван Иванович. — Автоматы нужны для того, чтобы быстрее и дешевле обслужить потребителя…

— Какой уж там дешевле, — скептически заметила работница павильона. — Раньше дядя Петя с мензуркой стоял, а я посуду мыла. А теперь тут и заведующий сидит, и два механика по автоматам — потому они портятся часто, — и кассирша, и я же, обратно, осталась…

Иван Иванович продолжил свое путешествие и через несколько минут оказался в «Закусочной-автомате». К этому времени он хотел уже не только пить, давал знать себя и голод. Однако, чтобы утолить его, потребовалось немало времени. У автомата с бутербродами и сосисками не было почти никого, зато в кассу за жетонами стоял длиннющий хвост.

«Получается то ж на то ж, — мысленно заключил Иван Иванович. — Все равно что к буфетчице стоять, что к кассе… С автоматами в общем не быстрее, чем без них».

Он мужественно дождался своей очереди; заветный жетон на сосиски был наконец в его руках.

Казалось бы, все, но сосиски он получил не сразу. Опустил жетон, а долгожданное блюдо появляться не торопилось. Иван Иванович несколько раз нажал аварийную кнопку и, убедившись в том, что она не помогает, деликатно постучал по кожуху автомата. После этого задняя стенка сосисочного агрегата неожиданно открылась и перед Иваном Ивановичем возникла разгневанная физиономия человека в поварском колпаке.

— Чего стучишь, нахал?

— Мне бы сосисок и жалобную книгу…

— А на кого жаловаться хочешь? Тут автоматы… Кончилось ваше время. Это не то что раньше — на буфетчицу писать.

— Конечно, верно, — согласился Иван Иванович. — Автоматы не грубят и не обвешивают, но работают плохо.

— Такая уж техника. Сами маемся.

Кое-как закусить удалось. Конечно, с помощью человека в поварском колпаке. Но тут появилась новая потребность: «Эх, покурить бы!»

— Где тут автоматы с папиросами? — спросил Иван Иванович проходившую мимо женщину.

— А вон, в «Гастрономе».

«Гастроном» оказался закрытым на обед.

И опять подумал Иван Иванович: «Если „Гастроном“ открыт, я и так куплю папиросы, без автомата, в штучном отделе. И даже сортом лучше. А автомат — он ведь нужен на всякий пожарный… Но его почему-то упрятали в магазин. Нет чтобы на улицу выставить…»

По соседству с «Гастрономом» был другой магазин, галантерейный. Галантерейщики с планом, видимо, не справлялись и торговали без перерыва.

— Нет ли в вашем магазине автомата? — спросил Иван Иванович продавца.

— Как же, есть. Одеколонный.

— И многие им пользуются?

— Нет, только мальчишки. Ради озорства. Кто еще найдется, чтобы на него дешевым одеколоном плюнули?.. Целый год эта бандура на стенке висит, и всего три флакончика распродали.

— Не оправдывает?

— Какой там оправдывает! Больше двух с половиной тысяч в старых деньгах стоит.

— А зачем же вы взяли ее?

— Как зачем? По разверстке. Обязали. Говорят: «Вы что, против автоматизации?»

Иван Иванович опустил монетку, и автомат сработал: лицо его оросилось противнейшим одеколоном.

Когда Иван Иванович сел в троллейбус, от него шарахались.

Правильно в общем шарахались: если занимаешься автоматизацией, то делай это не ради моды, а для пользы дела. Иначе от всей этой затеи пахнет очень дешевым одеколоном.

К сожалению, до этой мысли Иван Иванович не дошел: он проснулся. А сон-то ведь был прямо в руку.

 

Веселый вечер

В субботний вечер, вернувшись с работы и пообедав, инженер Конусов сидел в кресле с книгой.

— Ну вот, так ты и будешь читать до самой ночи? — укоризненно спросила жена. — Может, пошли бы к кому, о людьми встретились?

— Зиночка, если тебе скучно, включи телевизор.

— Спасибо, уже включала. Я хочу видеть живых людей. Знаешь что? Пойдем к Беляшевичам. Они очень приглашали.

— Это кто такие — Беляшевичи?

— Беляшевичи? — удивилась Зина. — Разве не помнишь? Я же о них рассказывала…

— A-а! Это с которыми ты познакомилась в Мисхоре?

— Да-да! Интересные, культурные люди. Мне было с ними так весело! Танцевали, пели, Иннокентий Петрович взял с собой в Мисхор магнитофон и японский транзистор.

Такой маленький-маленький, но все принимает, хоть саму Антарктиду!

— Кто он, этот Иннокентий Петрович?

— Как кто? Человек. Очень положительный. Где работает, не знаю. Жена его Тина — натурщица, манекенщица или как их там называют? В общем, анкету заполнять я их не просила. Ну, сам увидишь: культурные люди, отлично одеваются.

— Что ж, с культурными людьми приятно побеседовать, — сказал Конусов, поднимаясь с кресла. — Пойдем, собирайся.

…Беляшевичи встретили гостей радостно.

— Аа-х, наконец-то! — воскликнул полноватый мужчина с маленькими черными усиками. — Зинаида Васильевна! Это ваш супруг? Рад видеть. Давайте знакомиться. Иннокентий Петрович, или просто Кеша. А это моя жена — Тина.

Хозяйка как можно шире улыбнулась, обнажив все тридцать два зуба, и сказала:

— Проходите в комнату. У нас кое-кто есть…

В полумраке комнаты буйствовал телевизор. Спортивный комментатор пояснял:

— Шайба в зоне! Сейчас ее пробрасывают… нет, вбрасывают.

За столом сидело несколько человек — три женщины и один мужчина. Все три женщины были светловолосы, одинаково причесаны — под копну сена — и одинаково одеты. И вообще они показались Конусову ужасно похожими друг на друга.

— Нина.

— Лина.

— Дина.

Мужчину отрекомендовали Степой, мужем Дины.

— Возьмите вилки! Вооружайтесь! — призвала новых гостей Тина. — Берите, что нравится. Это креветки, это фарш из мидии с рисом, это фрикадельки — как их?

— Фрикадельки в славянском соусе из частиковых рыб, — доложил Кеша, разливая по рюмкам «старку». — Ну что ж, поднимем? Будем!

— Будем! — поддержал Степа и немедленно опрокинул рюмку.

— Сейчас шайбу будут вбрасывать… Нет, ее пробрасывают…

— Слабаки твои торпедовцы, — сказал Кеше Степа. — Такое положение не использовать!

— Посмотрим, посмотрим! — с вызовом ответил Кеша. — Это их новая тактика…

— Вы, мужчины, всё про спорт. Уделите внимание женщинам, — заметила Тина.

— За женщин! — оглушительно воскликнул Кеша, поднимая рюмку. Закусывать он не стал, потому что в игре обозначалась острая ситуация.

— Сейчас шайбу пробрасывают… нет, вбрасывают… Гол!

— Ну что, Степа, убедился? Никуда не годен твой «Спартак».

Комментатор объявил, что второй период хоккейного состязания окончился.

— Теперь можем поговорить, — сказала Тина.

— На днях я простояла целых полтора часа. Хотела достать билет на «Миллионершу», — сообщила Зина. — Но передо мной продали последний…

— Билет? Это так просто! У нашей модельерши администратор театра родственник, — откликнулась то ли Нина, то ли Лина.

— А какие новые модели она подготовила? — спросила то ли Дина, то ли Нина.

— Умопомрачительно! Самый модерн! — с восторгом сказала то ли Лина, то ли Дина. — И, кажется, с выставки будут распродавать…

— Так мы с Игорем хотели достать билеты на «Миллионершу»…

— Билеты? — удивленно спросил Кеша. — Зачем билеты, когда по телевизору всё показывают?

— Сейчас шайбу будут вбрасывать… Нет, пробрасывают.

— Нина, когда, наконец, ты выйдешь замуж?

— Нет подходящего человека, Лина.

— А Инна недавно вышла. Правда, он постарше ее, по хороший человек: сидел…

— За что?

— Вот, правда, не знаю…

— Ну, вы, мужчины! — воскликнула Тина. — Хоть бы анекдот рассказали!

Кеша запротестовал:

— Тиночка, постой. Тут такой момент! Послушай!

— Шайба в зоне! Сейчас ее будут вбрасывать… Нет, пробрасывают…

— А на днях мы с Игорем видели один фильм, — сказала Зина. — По телевизору. Он нам так понравился!

— Это в прошлую субботу? — спросила то ли Нина, то ли Лина. — Кеша, мы вместе у вас смотрели, как называется? Вспомни.

Кеша в это время наливал рюмки, но за разговором он следил:

— Вспомнить? Ну как же? Ах ты, черт! Это про одного композитора, который сначала был бедным, и она его любила…

— Ну да, а потом он стал богатым, но его любила другая…

— Зиночка, мы очень любим музыку. В прошлое воскресенье Кеша объездил всю Москву, в магнитофоне что-то не ладилось, запчасти искал. Пришлось танцевать под транзистор…

— Люблю таких веселых людей. И никто не скажет, что вы уже давно женаты.

— Давно — не то слово. Сын уже взрослый. Сам моет шею…

Диктор телевидения сообщил:

— А сейчас посмотрите передачу о сокровищах Эрмитажа.

Поскольку «старка» была уже выпита, все повернулись к телевизору. Минут десять — пятнадцать молчали, смотрели картины. Потом то ли Дина, то ли Лина сказала:

— Люблю сокровища! С детства!

— Э-э! — протянул Кеша. — Если бы их найти! Я на прошлом месяце видел по телевизору, как про одного рассказывали: нашел целый кувшин золотых монет.

— И что же он с ними сделал? Что купил?

— Отдал даром в местный райисполком.

— Вот дурак!

— Может, потанцуем? — предложила Тина. — Кеша в позапрошлое воскресенье специально ездил в Малаховку к одному приятелю переписать что-то необыкновенное — труба и барабан…

— Уже поздно, — сказал Конусов. — Нам, Зиночка, кажется, пора домой.

— И нам с Диной пора, — поддержал Степа.

— Так ты все-таки проспорил? — спросил Степу Кеша. — Твои-то продули? Не так вбрасывали.

Изрядно захмелевший Степа был возбужден:

— И все равно они будут впереди! Не то что твои мазилы! И вообще ты, Кешка, меня не задевай. Хватит издеваться!

…Когда вышли на улицу, Конусов сказал своей жене:

— Ну вот, мы побывали среди живых людей. Как ты хотела. И ни о чем путном эти Беляшевичи даже слова не сказали.

Шедший позади Степа услышал эти слова, попросил Конусовых остановиться.

— Как ты выразился? «Ничего путного»? А что от них путного узнаешь? Ничего! Им телевизор помогает и магнитофон — время тянут. А если все это электричество выключить, пусто у них, как в барабане! И ни одной мысли в голове!

— А зачем же тогда вы, Степа, к ним пришли? — удивился Конусов.

— Зачем? — переспросил Степа. — Он мне три дня назад пульку проиграл. Должен был поставить…

 

Вздохи на скамейке

Это рассказ о Морковине. Об очень занятом человеке, ответственном работнике исполкома.

И еще в нем действует пожилая женщина — гражданка Ануфрикова, как она представилась Морковину.

Раньше они никогда не встречались. Наверняка не познакомились бы и сейчас, если бы не одно обстоятельство. Уже целый месяц в квартире Ануфриковой идет капитальный ремонт. Вернее, ремонт не идет, а стоит. Положено только начало: разломана печь, ободраны стены и пробито несколько дыр в потолке.

Усердно выполнив эту разрушительную работу, ремонтники исчезли и больше не появляются…

Может, берут Ануфрикову на измор, чтобы приплатила частным образом? Или их перебросили на другой, более спешный объект? Не исключено также, что произошла ошибка: разломать-то разломали, а потом заглянули в бумаги повнимательнее, и оказалось — квартиру эту ремонтировать по плану предусмотрено лишь через три года. Ну конечно, надо подождать. Пока срок подойдет.

Причина в общем неизвестна. Есть только следствие. И оно особенно ощутимо во время дождя…

Несколько раз приходила Ануфрикова на прием к Морковину, но проникнуть в его кабинет никак не могла. Пыталась решить вопрос с сотрудниками пониже рангом, но они отвечали:

— Ваше дело в компетенции товарища Морковина. Ануфрикова снова в приемной. И опять секретарь говорит:

— Вряд ли, бабуся, сегодня что-нибудь у вас состоится. Приходите послезавтра.

— Нет, — заявляет посетительница, — Буду сидеть, пока не дождусь. Я на всякий случай даже обед сухим пайком прихватила.

И вот встреча произошла. Получилось это случайно. Прервав свои занятия, Морковин вышел во внутренний дворик подышать кислородом. Секретарь кивнула Ануфриковой: вот, мол, он, не теряйся, бабуся.

Бабуся не растерялась и через минуту сидела рядом с ним на скамеечке.

— Товарищ Морковин? — спрашивает посетительница.

— Э! — неопределенно отвечает он, глядя в сторону.

— Товарищ Морковин, распорядитесь… Целый месяц ремонтируют…

— Д-э-э… — протягивает Морковин.

— Что, что вы сказали?

Морковин поворачивается к ней, и она видит его лицо: бледное и кислое-кислое, как у человека, страдающего изжогой.

— А я разве с вами разговаривал? Это я с собой. Не видите — отдыхаю.

— Два слова.

— Слушайте, гражданка, я вышел на пять минут. Запарился. Понимаете!

— Вы войдите в мое положение.

— И вы войдите.

— А какое у вас оно, положение?

Морковин горько усмехается:

— Вы вот приходите, ругаетесь… А я ведь один…

— Ну и что?

— Как что? — раздраженно говорит он. — Вы обедали, да? А я нет. И так чуть ли не каждый день. Ложитесь спать в одиннадцать? А я нет. Когда бюллетень, дома сидите? А я нет. У меня вот он и сейчас, бюллетень…

Ануфрикова жалостливо смотрит на своего собеседника и, неожиданно переходя на «ты», спрашивает:

— Да что же это у тебя за работа такая?

— Вот я и говорю: войдите в мое положение.

— Вхожу, вхожу…

— Каждый день расписан, как на железной дороге. В понедельник — исполком, во вторник — оперативное совещание, в среду — сводка, в четверг — пятиминутка…

— А если поменьше устраивать этих совещаний? Или кто-то другой их проведет?

— Ну и темная же вы женщина! Кто же, кроме меня, может?

— Этого я, конечно, не скажу. Я у вас никого не знаю.

— Или взять прием. У меня две очереди: одна граждане, другая — свои сотрудники.

— А что сотрудники в очереди стоят? Пусть они сидят по комнатам и работают…

— Ну да. Они работают. Но решать-то не могут. Иначе что же это будет — анархия?

— Такое слово мне неизвестно, — говорит Ануфрикова. — Но получается что-то вроде… Стоят они у вашей двери и лясы точат.

— А что я могу сделать? Я один!

— Ну, милый, а актив у тебя какой-нибудь есть?

— Актив? А кто с активом должен работать? Опять я! Попробуй устранись. Тут такое нарубят… Вот и горишь! Ни сна, ни отдыха…

— Не спать — это уж последнее дело, — осуждающе говорит Ануфрикова. — Ну, а личная жизнь у тебя какая-нибудь есть?

Морковин строго смотрит на нее, выдерживает паузу и спрашивает:

— Вы что, смеетесь?

— Какой уж тут смех! Тут этим самым пахнет… как его? Сейчас это модная болезнь… Инфарктом!

— Так он у меня уже имеется…

— О-о! — сокрушенно покачивает головой Ануфрикова. — Такой молодой…

— Если бы только один инфаркт. Тогда бы жить можно. А то и печень, и почки, и невроз… Месяц назад врач один рецепт выписал — и никак эту вещь достать не могу. Зашел в аптеку, а там говорят: «Нет». А дальше искать времени не хватило…

— Да ты одиночкой, что ли, живешь? — ужасается Ануфрикова. — Ну да, понимаю. От такого любая жена сбежит…

— Ха-ха! Никуда она не сбежала. Я ее на курорт отправил…

— Эх-хе-хе! — вздыхает Ануфрикова. — Ну, скажу, но завидую тебе! А где этот рецепт у тебя? Дочка моя фармацевтом работает. Так она достанет…

Морковин погружает руку в карман и извлекает оттуда смятую бумажку.

…Когда Ануфрикова пришла домой, дочь спросила ее:

— Была у Морковина?

— Была.

— Распорядился? Бумажку дал?

— Дал. Вот.

— Мама, ты что-то напутала. Это рецепт.

— Вот-вот. Он самый. Понимаешь, помереть человек может… Мне его так жалко стало! Прямо чуть не разревелась…

— Ну, а зачем ты пошла, добилась чего-нибудь?

— Да нет, дочка. Я об этом вспомнила, когда уже здесь на лестницу поднималась…

 

Конфликт

Заседал товарищеский суд дома № 8 по Средне-Ивановскому переулку.

Председатель суда встал и произнес:

— Разбирается дело гражданки Свекольниковой Лукерьи Гавриловны. Одинокая, беспартийная, работает в овощном магазине, живет на седьмом этаже. Упомянутая гражданка обвиняется в клевете на свою соседку по квартире Петухову. Вкратце сообщаю суть вопроса: Свекольникова распространяет слухи, что сын Петуховой — жулик. Товарищ Свекольникова, сознаете ли вы свою вину? Отказываетесь от своих слов или нет?

Свекольникова, краснощекая женщина лет пятидесяти, вытерла краем косынки лоб, жеманно улыбнулась и ответила:

— Нет, убеждена.

— Какая наглость! — возмущается Петухова. — И она еще может говорить такие вещи!

При этом, взывая к справедливости, Петухова простирает в зал пухлую руку в черной перчатке.

Председатель стучит квартирным ключом по графину.

— Товарищ Петухова, не бросайте реплики. Сейчас разберемся. Пусть Свекольникова скажет, откуда она все это взяла.

— Не с потолка, конечно, — спокойно отвечает Свекольникова, — что слышу, то и говорю.

— А где вы слышали?

— Через стенку… Стены, они у нас тоненькие, и что там, у Петуховых, говорят, все доносится. Не все, конечно, но слушать можно…

В зале возникает оживление, председатель снова прибегает к помощи ключа от квартиры.

— Неприлично подслушивать, — говорит один из членов суда. — Уже за одно это вам порицание нужно вынести.

— С порицанием успеете, — отвечает Свекольникова. — А что у Петуховых делается — это прилично? Вы дайте мне слово, я все враз расскажу.

— Пусть говорит! — доносятся голоса из зала.

— Значит, так, — продолжает Свекольникова. — У Петуховой есть сын Васька…

— Не Васька, а Василий, — поправляет председатель.

— Хорошо, Василий. Так этот Васька-Василий вдруг пропал. Он десятилетку в позапрошлом году кончил. Хотел в институт устроиться, но туда его не пустили. По знаниям слаб оказался. Ну и вот, два года так ходил, руки в брюки. Каждый день у него друзья. Пьют, курят. А из этого ясно что получается. Тут все понимающие сидят. Я Петуховой говорю: «Что он, твой сын, делом не занимается? Давай я его в магазин или на базу определю». А она в ответ: «Мой Васенька не для этого науки осиливал».

— Ближе к делу, товарищ Свекольникова.

— Спасибо. Теперь я уже близко. И вот пропал петуховский сыночек. Только смотрю — Петухова плачет часто. Как почтальон — она к двери. Меня обгоняет. Ну, она, конечно, моложе. Мне за ней не угнаться. Спрашиваю: «Где твой Васенька, что пишет, не скучает?» А она молчит. Вот так и Дарья у нас на базе молчала, молчала, а потом мы узнали: посадили ее родимого. Стала посылки ему посылать.

— Не отклоняйтесь, товарищ Свекольникова, — снова напоминает председатель суда. — И короче.

— Короче нельзя. Смысл пропадет. А клонюсь я вот к чему: Петухова тоже начала посылки этому Василию на почту таскать. Говорит: «Трудно там ему, он же, наверное, холодный и голодный». А потом, глядишь, получит телеграмму и опять плачет… Я слыхала, как она мужу эти телеграммы зачитывала. Память у меня слабая, но кое-что припомню. Вот из Свердловска, к примеру: «Крепко засыпался. Шансы выкрутиться слабые. Жду, что решат. Выручай, иначе пропаду. Позвони, кому надо». Потом из Новосибирска: «Ввязался в дело, которое снова грозит годом». А дальше еще телеграммы, то ли из Хохломы, то ли с Колымы, не расслышала я: Петуховы радио включили… А теперь Васенька их вообще сигналов не подает. И Петухова мужу своему говорит: «Раньше чем через три года мы его не увидим. И меры принимать бесполезно…» Ну, неправильно я сказала, что за овощ этот Васенька? Поделилась я своими впечатлениями с Анфисой, лифтёршей, а та возьми и передай Петуховой. И вот теперь меня на суд. И еще спрашивают, не отказываюсь ли я от своих слов. А чего мне отказываться?

Зал слушает Свекольникому с явным интересом. Петухова плачет, и слезы, растворившие краску на ресницах, серыми ручейками стекают по щекам.

— Жалкие сплетни, — заявляет она. — Думаю, что суду и слушать их нечего. Я даже опровергать всего этого не собираюсь. Ниже моего достоинства. Я просто хотела, чтобы Свекольникову пристыдили и она извинилась…

— Если надо, извинюсь, — спокойно говорит Свекольникова, доставая из кармана горсть семечек. — Только доказать надо.

Наступает пауза. Из зала кто-то бросает реплику:

— Верно тетка говорит. Что она извиняться будет, когда ей самой неясно?..

— Сейчас все проясним, — произносит председатель. — Товарищ Петухова, хоть вы и не собирались опровергать, но без этого нельзя. Здесь суд. Так что скажите…

Лицо Петуховой вспыхивает злым румянцем, слезы моментально просыхают.

— Хорошо, — с подчеркнутой готовностью говорит она. — Если мне не верят… Если меня вынуждают… Хорошо! Но это мое дело. Кормлю его я, а не Свекольникова. Не перебивайте! Надо же ему в институт поступить! А если вечером к нему товарищи придут, не вижу ничего плохого. Пусть развлечется. Разрядка нужна. Он целыми днями так готовился!

— И не привяли в институт?

— Нет. Не повезло.

— А откуда он телеграммы присылал?

— Вас, товарищ председатель, телеграммы смущают? Вернее, их форма? Ничего тут особенного нет. Надо сказать, эта баба хоть и говорит, что память у нее слабая, но запомнила все точно…

— Я не баба, — вставляет Свекольникова. — Я женщина. И притом советская…

Петухова презрительно смотрит на Свекольникову и продолжает:

— Да, телеграммы были такие. И из Свердловска, и из Новосибирска. Это мой Вася в институт поступал. И сообщал родителям, как идут дела… Но его постигла неудача. Что же касается разных там двусмысленных слов, которые Свекольникова приводила, так это у Васи такая манера выражаться…

— А почему он вдруг отправился в путешествие? Не захотел жить вместе с родителями?

— Нет. Идея была моя, — говорит Петухова. — Просто я узнала, когда в какие институты есть прием, когда бывают доборы. Ну, и где конкурс поменьше. Пусть Вася поступит, а потом можно и в Москву перевести…

— Выходит, командировка от мамы, — замечает один из членов суда. — Двадцать шесть рублей суточных плюс гостиничные и проезд. Или даже пролет, чтобы успеть…

— Ну, уж это мое дело. Мать ничего не должна жалеть…

Картина постепенно проясняется. Сын Петуховой сдавал экзамены в технологический и в рыбный, в медицинский и педагогический. Но всюду его преследовали неудачи, даже там, где конкурс поменьше. Не помогли п новейшие средства передвижения — самолеты. Не возымели действия спасательные звонки из столицы. Молодой Петухов, как по велению судьбы, снова и снова засыпался.

— А где же он сейчас? — спрашивает председатель суда.

Петухова кусает губы, на глазах опять появляются слезы.

— Мой мальчик поступил так, как я не ожидала. Взял и подписал договор о найме на работу. Уехал на Колыму, в Магаданскую область. Самовольно. На три года. Рабочим. В какую-то геологическую партию. У отца чуть ли не инфаркт!

Председатель тихо переговаривается с членами суда. Потом он встает и говорит:

— Гражданке Свекольниковой Лукерье Гавриловне, одинокой, беспартийной, работает в овощном магазине, живет на седьмом этаже, суд объявляет общественное порицание и предупреждает ее: пусть не сплетничает, не подслушивает.

— Не буду, — решительно обещает Свекольникова. — Ковер на стену повешу. Радио заведу, чтоб разговоры эти петуховские меня с толку не сбивали…

— А Петуховой укажем, что сыну она подсказывала путь неправильный. Зачем же из человека тунеядца делать? Хорошо, что он одумался. Такой самовольный поступок только приветствовать можно. Если бы здесь был не суд, мы бы от имени собравшихся телеграмму ему послали!

— Молодец парень! — подтверждают из зала. — Решил расстаться с дружным коллективом своей квартиры…

Последними из зала суда выходили Свекольникова и дворничиха.

— Я, конечно, Ваську зря обидела, — самокритично призналась Свекольникова. — Но дело-то, видишь, как обернулось! Все-таки нечисто у этих, у Петуховых…

— Да, мусору еще много, — неопределенно заключила дворничиха.

 

Нейлоновая обезьянка

Время, когда он и она торопились на свидания, минуло не так давно. Он бежал к назначенному месту прямо с работы. По пути успевал лишь купить букетик гвоздик или тюльпанов. Взять сдачу успевал не всегда: он спешил, и к тому же он был счастлив.

Сердце стучало. Сейчас он увидит ее. Сейчас она появится под круглыми часами около бюро справок.

Но она вовремя не приходила. Нет, она не была злодейкой, намеренно терзавшей сердце любимого. Просто у нее не хватало времени.

Купить перед свиданием букетик цветов — это несколько мгновений. Накрасить ресницы и губы, начесать волосы и сделать прическу «ракета» — это минимум двадцать минут.

На эти двадцать минут она всегда и опаздывала.

А потом они шли в парк, в театр, в кино.

Блуждали по комнате смеха. С замиранием сердца следили за судьбами героев «Каменного гнезда». Умиленно смотрели на экран, по которому шагал маленький Сережа.

— Вот и у нас будет такой Сережа… — шептал он любимой.

Вскоре они поженились. У них появился мальчик. И ему дали имя, которое было припасено на случай мужского варианта, — Сережа.

Жили они в небольшой комнате. Но на тесноту не жаловались. Во-первых, они по-прежнему были очень счастливы, а во-вторых, знали, что до новоселья недалеко.

И это было действительно так. Завод, где работал молодой супруг, достраивал новый дом. Талантливому инженеру и члену общественного конструкторского бюро квартира была обеспечена.

Вадим, назовем его по имени, знал даже номер. И не только номер.

Вечером, когда Сережа уже спал, Вадим в тысячный раз сообщал Ларисе:

— Третий этаж, две комнаты, кухня, балкон, окна на восток, потолок — два восемьдесят.

Лариса мечтательно качала головой:

— Вот это жизнь!

Потом «третий этаж, две комнаты…» из области мечты перешли в реальность.

На новоселье товарищи подарили Вадиму радиоприемник, а Ларисе ее подруги — закройщицы ателье — преподнесли чайный сервиз.

В общем в этой семье все было так, как и в тысячах других. И можно было бы уверенно сказать, что Вадим и Лариса стали еще более счастливы, если бы в само понятие «счастье» они не внесли своего несколько своеобразного толкования.

Когда первые радости новоселов приостыли, на лицах супругов появилась тоскливая озабоченность.

— Знаешь, Видя, а эти шкафы у нас — дрянь, — заметила Лариса. — Я сегодня была у Белугиных, видела такой гарнитур! Остолбенеть можно. Спросила, где достали, — не говорят. Виляют. Но я тихохонько разведала у их домработницы…

Разведка оказалась точной, и через две недели мебельный гарнитур, абсолютная копия белугинского, занял свое место в квартире.

Вадим погладил рукой полированные бока серванта и восторженно произнес:

— Вот это вещь!

У него было очень хорошее настроение. И не только потому, что приобретен белугинский гарнитур. Два часа назад он узнал приятную вещь: техническим советом одобрено его изобретение.

— Ты у меня молодец, — сказала Лариса, чмокнув супруга в щеку. — А деньги тебе за это полагаются?

— Конечно.

— Так вот. Я уже знаю, на что их потратить. Вчера мы всем ателье ходили смотреть один французский фильм. Ну, скажу тебе, я видела в нем такие бра и торшеры — остолбенеть можно! Представляешь, если все это будет у нас — мы приглашаем Белугиных. Вот они завоют!

Вадим очень любил свою супругу и не возражал.

— Ларочка, — сказал он, — в нашем старом доме живет одни пенсионер. Он всю жизнь работал по осветительной части. И сейчас, кажется, тихонько продолжает…

— Прекрасно! — перебила супруга. — Мы покупаем ему билет в кино. Он смотрит фильм и все воспроизводит в натуре…

Квартира Вадима и Ларисы украсилась торшерами и бра: старичок не подъел.

Белугины «завыли». Спрашивали Ларису, откуда у нее это диво-освещение, но она неопределенно пожимала плечами:

— Так, случайно досталось…

Следующий удар по Белугиным был нанесен книжными полками. Двадцать уникальных полок, сделанных до эскизам одного архитектора-книголюба. Архитектор умер, и вдова распродавала имущество, собираясь переехать на жительство к сыну в другой город.

— Полки — остолбенеть! — восторгалась Лариса.

— Тут, правда, маленькая неувязка выходит, — озабоченно говорил супруг. — Книг-то у нас почти нет. Кроме моих технических. Ну, полки на три натянуть можно. А дальше?

— А дальше надо покупать. Только чтоб по размеру подходили… Какие-нибудь собрания сочинений.

— Но ведь на них подписка…

— Возьмем те, которые без подписки. Если полки будут пустовать — неприлично. Вдруг к нам приедут… А вообще все полки заполнять книгами не обязательно. Посуду кое-какую поставим. Мелочи разные: глину, фарфор…

Лариса не договорила: маленький Сережа подошел к одной из полок и пытался открыть ее.

— Сережа, отойди от полки!

Сережа с обиженным видом побрел в другую комнату.

— Сережа, туда не ходить!

В соседней комнате стояли кресла белугинского гарнитура. Мальчику строжайше запрещалось приближаться к ним. Но именно сюда его и тянуло. Видимо, только потому, что это было под запретом. Если Сережа замечал — за ним не следят, он моментально залезал в одно из кресел и располагался в нем с торжествующим видом.

Узрев нарушение порядка, мать разводила руками: «Ну что за ужасный мальчишка! Все кресла попортит.

Придется между ручками веревки натягивать, как в музеях…»

Разговор о новых приобретениях окончился минорно.

— Да, на все это деньги нужны… — раздумчиво заметил Вадим.

— Ты опять о деньгах? Вечно их не хватает. И так уж стараемся экономить. В театр не ходим…

— Ох уж эта твоя экономия! — вздохнул муж. — Мне даже газету не выписала.

— Хватит тебе о газете. На работе почитаешь. И вообще — какие ко мне претензии? Претензии могут быть у меня, — Лариса перевела дух. — У других — мужья! А мой готов целыми вечерами бесплатно работать.

— Но это же общественное конструкторское бюро.

— А, оставь! Какое же бюро, если денег не платят! Да что там говорить! Положение должна спасать я. Уйду из ателье, буду шить дома, для знакомых. Это выгоднее… Сережа, марш от серванта!

— Черт знает, не жизнь, а какая-то проза. Действительно, что-то надо делать…

— Да, радости мало, если учесть, что Иванниковы купили импортный магнитофон, а у нас — простой.

— Зато у нас хороший радиоприемник, подарок товарищей.

— Ха! Тоже придумали твои товарищи! Вот если бы телевизор — тогда в кино не надо ходить… Как говорится, все в дом.

Через некоторое время в доме появились часы. Они призваны были заменить проверенный и испытанный будильник. Но Этого не произошло.

Часы в красивой деревянной оправе были настолько хороши, что стояли всегда в чехле. Чехол снимали только тогда, когда приходили гости.

— Вещь надо уважать, — говорила Лариса.

Фантазия молодой хозяйки продолжала работать. Однажды Лариса сказала мужу:

— Ты знаешь, Вадик, что я сегодня купила? Сколько ни ломай голову, не догадаешься.

С этими словами Лариса достала из сумки… маленькую игрушечную обезьянку.

— Нейлоновая обезьянка! — восторженно пояснила она. — Ты видел у кого-нибудь такую? И не увидишь. Я за ней специально охотилась. Один человек привез то ли из Швеции, то ли из Греции.

— Это вещь! — согласился супруг.

— А знаешь, для чего она? Вообрази, мы едем на собственной машине, а около ветрового стекла болтается вот это чудо…

Она благоговейно посмотрела на мартышку из нейлона. В ее глазах эта обезьянка была символом счастья.

Из мечтательно-гипнотического состояния Ларису вывел супруг:

— Подожди, какая машина? Я ничего не знаю…

— Ах, я не сказала тебе: я же записалась на очередь. Ты удивляешься? Мы что, хуже Белугиных?

— Нет, не хуже, — ответил Вадим. — А пока машины еще нет, дай-ка я подвешу обезьянку к люстре.

Он встал на Сережину скамейку, приподнялся на носки и начал завязывать узелок.

— Ну, пора спать. Наш сынуля не дождался и улегся сам.

Вадим и Лариса ходили по комнате, доставали из шкафа простыни и подушки, а над ними под люстрой качалась на ниточке нейлоновая обезьянка. Нитка закручивалась и раскручивалась, и обезьянка поворачивалась, словно оглядывая свои владения.

 

Без шпиля…

Заведующий горкомхозом Стремянкин брел с работы домой. День, полный забот и треволнений, остался позади. Еще десять — пятнадцать минут, и Стремянкин сидел бы с женой за семейным ужином. Ел бы жареного цыпленка, поливая его острым соусом.

Но цыпленку суждено было остыть.

На улице Стремянкин повстречал Володю — шофера секретаря обкома.

— Здравствуйте! — приподнял фуражку Володя.

— Привет. Как жизнь?

Скажи Володя стандартное «ничего» — Стремянкин кивнул бы и пошел дальше. Но шофер, настроенный, видимо, поговорить, ответил:

— Суета! Весь день на колесах. Где только не был сегодня!

Стремянкин заинтересовался:

— Куда же это вы со Степаном Саввичем ездили?

— В тысячу мест. На птицеферму. В совхоз. На стройку моста. Даже к рыбакам заглянули. Едем назад. «Ну, думаю, всё. Хоть домой перекусить скатаю». А он за плечо меня трогает: «Останови-ка. Мимо архитектурной мастерской проезжаем. Надо посмотреть, что там делается». А потом…

— Подожди, подожди! — перебил Стремянкин. — Что в мастерской делали? Долго там были?

— Минут пять. Он даже ни с кем не говорил. Архитекторы на обед ушли. Походил, посмотрел проект вашей гостиницы и уехал.

— Ну, а о проекте что-нибудь сказал?

— Нет, — ответил Володя. — Так. Два слова…

— Каких? — насторожился Стремянкин.

— Разглядывал верх и сказал: «Без шпиля?»

— И все?

— Все.

— А как это… с одобрением?

— Я что-то не понял.

— Ну-ну, вспомни! Повтори его тоном.

Володя помолчал, а затем, подражая голову Степана Саввича, произнес:

— Без шпиля?

— Ага, значит, он недоволен, — заключил Стремянкин.

— А может, я ошибся? — засомневался Володя. — Не точно воспроизвел?

— Вот-вот! Уточни. А впрочем, дорогой, давай дойдем до горкомхоза. Тут близко. Побеседуем в общем.

В горкомхозе Стремянкин застал своего заместителя Шмакова и заведующего сектором Талая. Введя их в курс дела, он попросил:

— Ну-ка, Володя, проиграй это снова. А Талай со Шмаковым пусть слушают…

— Смешной вы народ, — сказал Володя. — Но коли настаиваете — пожалуйста: «Без шпиля?»

— Пo-моему, здесь звучит радостное удивление, — заметил Шмаков. — Слава богу, мол, стали без шпилей строить, надоели они…

— Не совсем так, — возразил Талай. — Скорее огорченное недоумение: такая гостиница, высокое здание, с башенкой — и не увенчано иглой…

— Я как-то этого не уловил, — сказал Володя. — Интонация вроде была другой.

— Другой? Ну, ну…

— «Без шпиля?»

— Во! Теперь я ясно чувствую удивление, переходящее в осуждение.

— Нет, ты не прав, Талай. Это — удовлетворение, переходящее в одобрение.

— Неопределенность какая-то. А если он так просто сказал?

— Ты что, с ума сошел? Разве может Степан Саввич сказать так просто?

— Тогда проще всего — позвонить ему.

— Зачем звонить?! — раздражился Стремянкин. — Что мы, сами ничего не понимаем в архитектуре?! Володя, милый, ну-ка, повтори еще раз…

 

Туник

Антон Теплецов живет всегда только на зарплату. Два раза в месяц он подходит к окошку кассы и расписывается в ведомости.

Вот здесь, у окна кассира, я и хочу познакомить вас с ним. Представьте себе мужчину широкоплечего и полнощекого. Вообразите человека, от которого веет здоровьем и одеколоном «Шипр».

И еще от Теплецова веет оптимизмом. Он бодр и весел. И смеется не мелким, приглушенным смехом, как некоторые, а громко, от всей души:

— Ха-ха-ха!

У Теплецова есть жена. Она тоже не ходит к врачам и смеется не менее заразительно. У нее редкое, лирическое имя — Цикламена. Супруг называет ее нежно-уменьшительно: Цикочка, Ламочка или Меночка. А она обращается к нему тоже ласкательно: «мой Тоник» или «мой Туник».

Читатель, видимо, скажет: «Симпатичный человек, веселый, любит жену, деньги получает лишь по ведомости, а автор против него все-таки что-то имеет…»

Да, имеет. И утверждает, что Антон Теплецов вполне достоин сатирического отображения. При этом автор подозрительно косится на ту ведомость, в которой Туник ставит свой автограф.

Теплецова я знаю давно. С тех пор, когда он впервые получил трудовую книжку.

Университет посылал молодого специалиста в Тюмень. Но дальняя дорога была ему, надо полагать, противопоказана. Чемоданов он не собирал. И первая запись в трудовой книжке сообщала, что Антон Теплецов начал свою самостоятельную деятельность помощником управляющего трестом.

Это, правда, не по специальности. Но Туник считал, что устроился весьма удачно.

Его посадили в небольшой кабинетик, и время от времени из-за двери этого кабинетика доносились вспышки искреннего, здорового смеха: помощник управляющего читал Ярослава Гашека. Больше делать ему было нечего.

Если управляющий сидел на месте, то он проводил совещания и о Теплецове не вспоминал. А чаще всего глава треста отсутствовал: его вызывали «наверх».

Тогда Теплецов запирал кабинетик на ключ и уходил. И это в общем логично: раз нет того, кому надо помогать, то и помощник ни к чему.

Впрочем, кое-какие поручения Теплецову иногда перепадали. Начальник очень любил писать статьи, а помощник эти статьи «подрабатывал». Как-никак у Туника было гуманитарное образование.

Более серьезно Теплецов был занят по линии дроби и пороха: он ездил с управляющим на охоту.

В дальнейшем повествовании управляющий трестом фигурировать не будет: его снимут. Назначат другого, и Туник в последний раз подойдет к окошку трестовской кассы.

Кай сложится дальше его судьба? О, ее линия останется той же! Разве мало ведомостей, где можно расписаться?

Несколько телефонных звонков, несколько частных визитов, и Теплецов — сотрудник Дома народного творчества…

Туник стал собирать фольклор.

Делал он это, правда, несколько по-своему. Просмотрев сборники пословиц, поговорок и частушек, изданные Домом, Теплецов решил, что подобные вещи нетрудно придумывать самому.

С командировочным удостоверением в кармане он садился в поезд и следовал до станции назначения. Прямо с поезда шел в сельсовет. Отмечал в удостоверении свой приезд, а заодно — чтобы по пустяку больше не беспокоить работников сельсовета — просил поставить печать и об отъезде. После выполнения этих формальностей спрашивал:

— Кто здесь у вас самые старые жители?

Составлялся список на двадцать — тридцать фамилий. Затем для видимости Теплецов навещал нескольких старух.

— Здорово, бабусь! Ха-ха! Как с фольклором?

— Хорошо, хорошо. Посеяли вовремя, теперь прополку ведем… — отвечала собеседница, приняв его за уполномоченного райисполкома.

— Ну, бывайте!

Далее Теплецов был совершенно свободен. Если хотел, останавливался на недельку, купался, загорал. Если нет — возвращался в город. Надолго задерживался только в том случае, если с ним была Цикочка-Ламочка-Меночка. Но перед поездкой она всегда спрашивала:

— Туник, а река там есть?

Дома Теплецов «обрабатывал» записи. Большинство из них было сделано на бумажных салфетках из ресторана: в ресторане, под звуки джаза, он творил лучше. Пословицы так и рождались в его голове. И официанты по нескольку раз приносили букетики новых чистых салфеток.

Ну, как съездили? — интересовался директор, подписывая отчет о командировке.

— Ха-ха! Улов огромный. Мысли! Афоризмы!!

— Как в народе говорят?

— Пословицами говорят. Ха-ха! Поговорками в народе говорят.

Улов действительно был немалым. Теплецов демонстрировал золотые россыпи мудрости:

«Не страшен мороз, коль с дровами (антрацитом) колхоз (совхоз, лесхоз, рыбхоз, зверпромхоз)». (Записано со слов колхозницы села Мокрые Лужайки Агафьи Гавриловой, 98 лет.)

«Где крепок актив, там, стало быть, силен и коллектив (кооператив)». (Матвей Сидоркин, 93 года.)

«У нас в почете, матушка, томасшлак да суперфосфатушка». (Дарья Коровина, 88 лет.)

Перечень продолжался: «Другим — футбол, а моему залеточке — музыка»; «В светлой горенке и самообразованием заняться приятно»; «Сеют по весне, убирают по осени»; «Всякая река куда-нибудь впадает».

Некоторые изречения представляли собой ранее известные, но видоизмененные: «Свой комбинезон ближе к телу» (из жизни механизаторов), «Новый пылесос чище сосет» (отражает изменения в быту деревни, распространение электричества). Наконец, встречалось одно малопонятное: «И ты туда же со своим культиватором!»

Директор Дома удивленно покачал головой:

— Неужели так говорят?

— Говорят. И даже очень часто.

— Ну, раз говорят, тогда другое дело. Значит, это в народе бытует.

— Еще как бытует!

Директор верил, тем более, что рядом был указан источник: «Марфа Иншакова, 97 лет, Верхние Мневники».

Ссылки на жителей столь почтенного возраста Теплецов делал не без расчета. Если бы кто-то решил его проверить, то успеха бы не имел: во-первых, в преклонном возрасте люди часто забывают, что говорили раньше, а во-вторых, «источника» на этом свете могло уже и не оказаться.

Но, несмотря на глубоко продуманную стратегию, Теплецов неожиданно потерпел поражение. С ним произошел конфуз.

Однажды, прибыв в далекое село, он натолкнулся на настоящую собирательницу фольклора. Кто же мог подумать, что эта женщина в обыкновенном платке — сотрудница Академии наук?

— Привет, — войдя в избу, сказал Теплецов. — Как у вас с фольклором?

— Хорошо.

— Вот кое-что хочу записать от вас. Про механизацию, ремонт тракторов. Фамилия, имя, отчество? Сколько лет?

— О ремонте я не знаю, — сказала женщина.

— Не знаете? А надо бы знать. Ну, например: «Главная тактика в ремонте — профилактика». Мудро, а? Ну, бывайте!

К удивлению Теплецова, женщина рассердилась и, не скрывая издевки, спросила:

— Откуда вы, прелестное дитя?

Пришлось познакомиться. В результате этого знакомства окошко кассира Дома народного творчества перед Теплецовым захлопнулось.

Но открылись другие. Какие — всех сейчас назвать не могу. На некоторое время он исчез из ноля моего зрения. Говорили, что год или два Теплецов трудился в заповеднике: за ним закрепили три сосны, и он считал, сколько с них падает шишек. Потом подвизался в спортивном обществе, позже участвовал в одной научной экспедиции — обрабатывал ее дневники.

Экспедиция раскинула бивуак поблизости от большого северного города. Здесь Теплецов едва не прославился. Он нашел в земле скорлупу. Кандидат наук, которому Теплецов показал эту находку, был в восторге.

— Да знаете ли вы, что это за открытие?! Это яйцо страуса. Значит, раньше на нашем Севере жили страусы. Колоссально! Целую монографию можно написать! Диссертацию!

Но восторги охладил рабочий экспедиции из местных жителей. Он сказал:

— Извините, у меня высшего образования нет. Но кое-что прояснить могу: тут на прошлой неделе массовка была. Вот скорлупа и осталась… Вон еще бутылка лежит. Вы, может, скажете, что страусы коньяк пили?

Опушку леса огласил раскатистый смех Теплецова:

— Ха-ха-ха!

Ха-ха… Вот так и живет Туник, типичный, ярко выраженный тунеядец. Но это не вульгарный бездельник, о которых мы часто говорим и пишем. У Туника имеется трудовая книжка. Туник не примитив. Это создание более сложное.

Недавно я снова был в том городе, где впервые познакомился с ним. И посетил только что открывшийся мемориальный дом-музей писателя Льва Юрьевича.

Лев Юрьевич жил здесь всего одно лето. Причем в ту свою пору, когда не только писать, но и читать еще не умел.

Кто-то подал идею организовать музей. И вот я хожу по нему. Старые книжные шкафы заполнены энциклопедией Брокгауза и Ефрона. На них табличка: «Папа Льва Юрьевича очень любил энциклопедию. Отсюда Лев Юрьевич почерпнул свои первые знания». В углу — пианино шоколадного цвета: «Мама любила музыку. Маленький Лева часто слушал в ее исполнении произведения Баха и Гуно». Около стола деревянная лошадка, на хвосте у нее аккуратная табличка: «Любимая лошадка маленького Левы. Копия».

То есть как это «копия»? А «любимые цветные карандаши» — тоже копия?

Пока я раздумывал, в коридоре послышался смех. Ну конечно же теплецовский! Кто еще так жизнерадостно смеется!

— Здоров! — сказал он мне. — Пришел приобщиться к культурным ценностям?

— Пришел, — сказал я. — Кто только эти ценности создавал?

Теплецов постучал себя в грудь и добавил:

— Работы было — во! Целый месяц бегал по комиссионкам. То пианино, то подсвечники, то сервизы. Понимаешь, тут ничего не было. На пустом месте создали!

И он с нежностью и умилением посмотрел на деревянную лошадку. Потом вскинул руку с часами и стал прощаться:

— Ты извини. Опаздываю. Через полчаса касса закрывается…

 

Без трех двенадцать

Новый год инженер Кривцов должен был встречать у своего знакомого — сотрудника «Консервбанки» Сергея Сергеевича Петрова. Чтобы захватить и часть старого года, было условлено: съезд гостей — в половине одиннадцатого.

Ровно в десять двадцать пять Кривцов сошел с автобуса на остановке «Южная» и раскрыл свою адресно-телефонную книжку.

— Так, так, квартал № 14, дом 4-а, корпус Л, квартира 137.

Кривцов окинул взглядом светящиеся коробки новых пятиэтажных домов и зашагал.

— Гражданка, где здесь 4-а, корпус Л?

— 4-а? Л? — переспросила повстречавшаяся Кривцову старушка. — Вот что направо, то, стало быть, все 4-а, А где Л, не знаю… Азбуку-то уже забыла. А ты небось знаешь, как буквы-то идут. Вот и посчитай.

Кривцов последовал ее совету и стал отсчитывать. Пока он с добросовестностью ученика-пятерочника бубнил: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3…» — словоохотливая старушка продолжала пояснять:

— Район у нас только отстроился. Улицы еще не назвали, дощечек не прибили, дома все одинаковые. Трудно пока. Третьёва дни соседи домработницу себе взяли, а она пошла в магазин, купила то да се, а как вернуться домой, не знает. Два дни пропадала…

— …И, К, Л! — ответил Кривцов. — До свидания! — Через пять минут он нажал кнопку 137-й квартиры. Встретили его очень тепло. По общей атмосфере Кривцов понял, что гости уже всерьез начали провожать старый год.

— Запоздавший! — раздались крики. — Штрафную ему! — Кривцов, как говорится, отвесил поклон, представился, повинуясь воле коллектива, выпил штрафную и сел. Пока ему накладывали салат, он осматривал сидящих. Знакомых не было. Не было и Сергея Сергеевича.

— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил он вдруг, внутренне холодея. — Сергей Сергеевич где?

— Я хозяин, — ответил полный брюнет с усами, — только я не Сергей Сергеевич…

Кривцов уронил вилку на пол.

Несколько секунд все молчали, а потом комната сразу вдруг загудела. Кто-то смеялся, кто-то выкрикивал: «Не на те именины попал!», а одна женщина громко сказала: «А может, он жулик?»

На лестнице Кривцова догнал молодой человек.

— Возьмите ваше шампанское!

Квартал оказался не 14-м, а 13-м.

Но это была не последняя неудача Кривцова. Все точно так же, с небольшими отклонениями, повторилось и в другой квартире 137. Опять бедный инженер пил штрафную, опять его нагоняли на лестнице. Это была квартира 137 дома 4 (без «а»).

Показать «а» Кривцову никто не мог, встречные говорили, что это где-то совсем с другой стороны…

Одинокий человек с бутылкой шампанского в руке бегал по поселку, произнося как заклинание: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, И, К, Л…» Но делал он это зря. В очередной 137-й квартире, где его угощали как бога, а потом благородно вытурили, он узнал, что дома стоят отнюдь не в алфавитном порядке: рядом с корпусом «Б», например, стоит корпус «Ж». Надежда на алфавит рухнула. В голове шумело, и у случайных прохожих Кривцов спрашивал вообще уже нечто несусветное: «Квартал Л, корпус 4-а, дом 14».

Стрелка часов приближалась к двенадцати, и Кривцов решился на последнее — пойти в милицию. Пусть там разъяснят.

Но милиции эта работа оказалась не под силу. Таких заблудившихся, как наш герой, там оказалось очень много. Они стояли в очереди к окошку дежурного и бросали нервные взгляды на циферблат. Кривцов понял, что до двенадцати к Сергею Сергеевичу он не попадет…

Ему стало грустно, но в этот момент чья-то рука мягко легла на его плечо.

— Митя!

Кривцов оглянулся и узнал одного бывшего своего сослуживца, который в свое время немало попортил ему крови. Но так как больше знакомых и родных здесь не имелось, Кривцов обрадовался и этой встрече.

— Петя! — воскликнул он. — Тоже заблудился?

— Митя, у тебя шампанское? Вот здорово! Дежурный шампанское пить разрешил, сейчас стаканы достану. Без трех двенадцать.

Ровно в двенадцать друзья подняли стаканы. Кривцов успокоился, к нему пришло хорошее настроение, и он сказал своему собеседнику:

— Знаешь, а я никогда не думал, что в милиции так уютно… Но у меня дома лучше. Запиши адрес. Поселок Северный, квартал 11, дом 7/8, корпус В, квартира 241. Приходи, гостем будешь…

 

Злодей

С Дмитрием Степановичем Порыжеловым происходило что-то странное. Вроде был нормальный человек и вдруг превратился в злодея.

Началось все с того, что он жестоко обидел своего заместителя Малинкина. Малинкин готовился отметить день рождения, пригласил гостей, жена два дня бегала по рынкам. И вдруг накануне самого празднества Порыжелов отдает приказ: Малинкин должен немедленно вылететь в командировку, самолет — через три часа.

Когда новорожденный узнал эту страшную весть, лицо его так изменилось, что он сразу стал казаться лет на двадцать старше.

— Как же?.. Как же, Дмитрий Степанович?!

— Вот так. Поедешь — и все.

Едва этот разговор окончился, как Порыжелову позвонила жена Малинкина. Супруга заместителя сначала умоляла, потом плакала. Потом снова стала умолять. Но безуспешно ссылалась она на то, что гости уже оповещены, а цыплята замаринованы. Порыжелов был непреклонен.

И Малинкин улетел. От гостей, от цыплят и от подарков. В тот же день Порыжелов очень сильно огорчил еще одного человека — своего старого друга Брынзеватого, который работал в научно-исследовательском институте. Брынзеватый пригласил Порыжелова на защиту своей диссертации: приходи, мол, и выскажись как производственник, ты же знаешь тему моей работы и горячо одобрял ее.

Порыжелов на защите диссертации присутствовал, но, к удивлению и ужасу Брынзеватого, диссертации не одобрил.

Как производственник Порыжелов выступал против, и, хотя говорил весьма сбивчиво, ученый совет пришел в замешательство. Защиту диссертации пришлось отложить.

Брынзеватому сочувственно жали руки и предлагали валидол на сахаре.

Но и Брынзеватый не был последней жертвой Дмитрия Степановича.

Едва Порыжелов вернулся с защиты диссертации в свой главк, как ему позвонил старый школьный товарищ Коля Мишустин:

— Приходи сегодня ко мне. У меня дочка родилась.

Вместо того чтобы выразить горячую радость по поводу рождения дочки, Дмитрий Степанович скептически произнес:

— Так-так… У тебя, значит, дочка? Но ты уверен, что она твоя?

Мишустин был человеком очень ревнивым, и слова насчет того, уверен ли он, заронили в его сердце сомнение. Приглашение он отменил.

То, что делал и как поступал Порыжелов, ни с какой логикой не согласовывалось и напоминало бред.

А это и на самом деле был бред. Все, о чем здесь рассказывалось, Порыжелов увидел во сне.

Он только что проснулся и тихо лежал в постели, размышляя об ужасах прошедшей ночи. Бывают же такие нелепые сны!

Впрочем, такие ли уж нелепые?

В ушах Дмитрия Степановича звучали возбужденные голоса Малинкина, Брынзеватого и Мишустина:

— Дима, у меня день рождения. Приходи. Ты не можешь отказаться. Тяпнем знатно!

— Степаныч, после защиты диссертации у меня сабантуй. Есть «Столичная», ямайский ром и коньяк «Двин».

— Порыжелов, отметим мою дочку! Мы же с тобой на одной парте сидели. Не придешь — всем скажу: сволочь и зазнался. В холодильнике — шесть бутылок. И все ждут тебя.

Дмитрий Степанович повернулся и ощутил тупую, ломящую боль в голове. Отчего же болит голова? Ах, да, вчера он был у одного приятеля, сын которого только что окончил музыкальную школу. Ну, и по этому поводу…

Приятель — хороший, заслуженный человек, обидеть его было нельзя. Порыжелов к нему поехал. Правда, с опозданием. Когда он появился перед пиршественным столом, все гости закричали:

— Штрафную Порыжелову!

Дмитрий Степанович пить не хотел, стопку пригубил и отставил. Но это незамеченным не прошло. Приятель, отец окончившего музыкальную школу, возмутился:

— Брось ты эти штучки, Дима! У нас такая традиция — пить до дна.

И Порыжелов пил. Потом как-то добрался домой.

И после всего этого — такой сон.

Чем его объяснить? Видимо, тем, что у Дмитрия Степановича появилось желание нарушить традиции. Он просто устал от них. Надо же когда-то и трезвым быть!

 

Пузырев (

рассказ ревизора

)

Образ жизни у меня кочевой. Езжу по городам, ревизии провожу. И столько людей разных встречать приходится и говорить с ними, что всех и не упомнишь.

Иду иногда по улице какого-нибудь областного центра, а меня окликают, руку протягивают:

— Здравствуйте!

Здороваюсь, смотрю на собеседника. Лицо вроде знакомое, а вот где видел, не знаю, и по фамилии назвать не могу.

А недавно бродячая судьба снова столкнула меня с Пузыревым. Ну, этого забыть невозможно.

Впервые я пожал ему руку несколько лет назад, когда ревизовал республиканскую базу тары. Если не ясно, уточню: база снабжает разные организации бочками, ящиками, бумажными мешками и всякими прочими емкостями.

Застать на месте ее управляющего было просто невозможно. Мне говорили: «Пузырев в облисполкоме», «Пузырев на сессии», «Пузырев на комиссии».

Я звонил и туда и сюда, но обнаружить этого неуловимого человека не мог нигде.

«Какая странность, — думал я, — с министром легче встретиться, чем с этим хранителем бочек и бумажных мешков!»

Мои раздумья прервал старичок вахтер:

— В исполкоме, вам сказали, наш Виктор Васильевич? А вы прямо туда и ступайте. Он где-нибудь в коридоре на подоконнике сидит, ногами болтает. Любит он там бывать…

Заметив мое недоумение, старичок добавил:

— Идите, идите. А как опознать его, сейчас скажу: высокий такой, с лысинкой, но моложавый. Костюм в полоску.

Приметы оказались точными. Пузырева я нашел на втором этаже. Он сидел на подоконнике и вел тихую беседу с каким-то мужчиной. Судя по тому, что оба непрестанно улыбались, речь шла о приятном и веселом.

— Простите, вы будете Пузырев? — спросил я обладателя полосатого костюма.

— Да, — ответил он, и улыбка мгновенно исчезла с его лица. Оно выражало теперь великую серьезность, даже государственную озабоченность.

Потом я видел Пузырева еще несколько раз, и «секрет подоконника» мне стал ясен. Тарная база страшно тяготила Пузырева. Он жаждал деятельности более широких масштабов. Но поле для нее ему не предоставляли.

Тогда Пузырев решил сам поднять свою личность. Пусть люди думают, что он больше и выше, чем есть на самом деле.

Приходит человек к управляющему базой, а ему конфиденциально, полушепотом сообщают: «Пузырев наверху!» Ага, значит, он там нужен. Значит, «наверху» к нему есть особые дела.

А Пузырев на подоконнике.

Впрочем, это сидение имело и другой плюс для Виктора Васильевича. Составляется, например, в исполкоме какая-нибудь комиссия. Один отказался, другой болен, третий в отъезде. И вдруг кто-то спохватывается:

— Постойте, я сейчас Пузырева видел. Если он не ушел…

Но Виктор Васильевич всегда под рукой.

И вот Пузырев уже «нагружен». И вот на лице его эпическая задумчивость. И он говорит басовито:

— Тут надо, понимаешь, вникнуть…

А потом встречает на улице знакомых и неутешно сокрушается:

— Дыхнуть не дают! Еще в одну комиссию включили…

Обычно спокойный, уравновешенный, Виктор Васильевич терял эти качества в дни, предшествовавшие торжественным заседаниям. Переживал, куда дадут билет. Не дай бог, на балкон. Да и в партере не все ряды устраивают. Дальше пятого ряда — уже позор.

И если Пузыреву вручали билет в шестой, он бледнел и срывающимся голосом говорил, что это интриги, подкоп под авторитет его учреждения…

Не желая быть интриганами, распределители билетов сажали Пузырева в третий ряд, по соседству с руководством.

Особенно огорчили Пузырева перед Восьмым марта: загнали на второй ярус. Но он, конечно, отстоял авторитет учреждения и в конце концов держал в руке пурпурно-глянцевую бумажку с действительно достойным адресом: «Ряд 2, кресло 15, середина». И оказался единственным мужчиной среди женщин, которым в этот день были отведены самые почетные места.

Это, конечно, дало пищу для злых языков. Но потом забылось. И Пузырев по-прежнему находился по соседству с руководством. И на стадионе во время футбола. И на открытии фотовыставки. И даже… на похоронах.

Он стоял скорбный, монументальный, и снежинки тихо таяли на его лысине.

А незнакомые люди легонько толкали друг друга в бок:

— Кто этот, такой солидный, рядом с секретарем?

Словом, Виктор Васильевич умел «показаться», «появляться, где надо», «подать себя».

Это умение и искусство — сказать иногда с некоторой небрежностью:

— Что? Спрашиваете, чем вчера занимался? Да так, писал статью для «Правды». Пристали: напиши да напиши…

При этом он допускал некоторые неточности: «Правда» имелась в виду не центральная, а местная и писал он не по просьбе редакции, а по своей доброй воле, и не сам, а поручил сотруднику, и это была не статья, а опровержение.

Пузырев завоевывал авторитет, а дела на базе шли своим чередом. Ход событий привел в общем к тому, что появилась необходимость в моем приезде. А это — дело неприятное.

Обнаружилась крупная недостача тары. Тару давно пустили налево, но она числилась за начальником склада. А ему на пенсию надо уходить. Что же он передаст своему преемнику? Воздух?

Уговорили одну семнадцатилетнюю девушку этот воздух все же принять. Тебе, мол, до пенсии далеко, а бочки так и будем переписывать с одного года на другой.

Это письмо я такое получил. Приехал, проверил — все, как говорится, соответствует.

А что же с Пузыревым, у которого такое под носом творилось?

Произошло то, что и надо было ожидать: Пузырев лопнул.

 

Метафоры — потом…

Я написал повесть.

Что толкнуло меня на этот рискованный шаг — не помню. Вышло как-то само по себе. Я наблюдал жизнь, а потом наблюдения стали настойчиво проситься на бумагу.

По неопытности думал, что получится не очень большой рассказ, — вышла повесть.

Я показал ее товарищу. Он одобрил мой труд и сделал только одно критическое замечание: более опытные прозаики растягивают такой материал на трилогию.

Но какая там трилогия! Я не рад, что написал повесть.

Рукопись я предложил областному издательству. Предварительно спросил редактора:

— Вам художественная литература нужна?

Он ответил:

— Да. Но смотря какой вопрос вы решаете в своей повести. И смотря где происходит действие.

— Вопрос? — Я несколько растерялся. — Ну, вопрос воспитания… Товарищество, любовь… Место действия — приморский городок.

Товарищество и любовь на редактора впечатления не произвели, но, услышав о приморском городке, он немедленно принял решение:

— Нет. Это не для нас. Не наша область. Отсюда до ближайшего моря знаете сколько? Если будете переделывать, перенесите действие в наш облцентр…

— Но это невозможно. У меня герой тонет в море…

— Пусть тонет в колхозном пруду. Кстати, о прудах: ведь это целая проблема! Вот вы и положите ее в основу… Обрыбление водоемов, мальковое хозяйство! А?

На обрыбление повести я не согласился, и мой собеседник адресовал меня в морское издательство «Приливы и отливы».

Первая фраза, которую я услышал в «Приливах», ободрила меня, от нее повеяло надеждой:

— Раньше у нас была установка печатать только специальную методическую литературу. Теперь есть мнение даже служебные инструкции пропускать, так сказать, через художественную призму. Помните, как это у Пушкина в одном из произведений сказано: «сквозь магический кристалл».

Последние фразы, которые мне сказали в «Приливах» через несколько дней, повергли меня в уныние:

— В вашей повести мало воды. Да-с. Действие в основном происходит на суше. А по методической части вы, конечно, слабы. Эксплуатации сухогрузных судов дальнего каботажа у вас не научишься.

Мне посоветовали обратиться в «Профновости». Редакция художественной литературы этого издательства, как мне сказали, переживала жестокий кризис: профхудлитературы не хватало.

Честно говоря, я не считал свою повесть за профхудлитературу. Но почему бы не издать ее в «Профновостях»? Все герои — люди работающие, не тунеядцы, значит, они члены профессионального союза.

Но я просчитался: есть ярко выраженные члены и не ярко выраженные. Те, которые ярко, с утра до вечера совещаются и проводят разные мероприятия. А у меня мероприятий описано было мало, хотя трудились герои очень славно.

Я попытался создать из них профгруппу, но из этой затеи ничего не вышло. Пришлось капитулировать. И тут меня осенила спасительная идея: кто-то где-то сказал мне, что в повести неплохо получились женские образы.

Через час я уже был в подъезде дома, на котором красовалась монументальная вывеска: «Редакция журнала „Альма-матер“».

Потом я имел разговор со строгой женщиной, не выпускавшей из руки толстого красного карандаша. Постукивая карандашом по столу, она не торопясь произнесла:

— Вы, конечно, не Жорж Санд и не Элиза Ожешко, но написали довольно мило…

— Значит, можно надеяться? — обрадованно спросил я.

— Нет. Это мило, но не для нашего журнала. Для нас это не подходит.

— По какому признаку?

— По признаку пола. У вас среди персонажей очень много мужчин.

Как и все предшествующие редакторы, женщина с красным карандашом дала мне свой совет:

— Самые удачные страницы повести — это где показана стройка. Думаю, что в «Созидатиздате» обеими руками ухватятся за ваше произведение. Они тоже балуются художественной литературой…

В «Созидатиздат» я не пошел. Мне стало ясно, что этого делать не надо, когда я просмотрел в книжном магазине его план-проспект. Среди художественных произведений там значились «роман о том, как построили печь для обжига кирпича» и «повесть о становлении башенного крана».

Я был расстроен. Я был удручен. И в этот тягостный момент меня посетил товарищ. Лицо его сияло, как серебряный рубль последней чеканки.

— Вот! — воскликнул он, вручая мне какую-то книжицу. — Дарю авторский экземпляр!

На обложке книги я прочитал его фамилию. Я инстинктивно потер глаза, и товарищ понял, что я ему не верю.

— Думаешь, если я никогда не брал в руки перо, то и писать не могу? — спросил он. — Предложили написать для издания ОРУДа стихи об уличном движении. Была не была — дай попробую. Это все мой один приятель устроил…

— Какой приятель?

— Неважно. Есть такой литератор. Фамилии его ты никогда не слыхал и, наверное, не услышишь. Он пишет рассказы о кооператорах для «Кооперации Федерации». Потом заключил договор у коммунальников на роман о парикмахерах. Название экзотическое — «Хна и басма»… Постой, постой, ты вроде грустен…

Я рассказал о причинах своей грусти.

— Чудак человек! — хлопнул меня по плечу автор поэмы об уличном движении. — Брось хандрить и включайся в это дело. Ты знаешь, сколько сейчас разных журналов? Порядочное ведомство не считает себя таковым, если у него нет журнала и нет, черт возьми, своих летописцев. Они все жаждут худлитературы. И с авторами не капризничают: для них первым делом — тема, а метафоры — потом. Там знают, что мы не Лермонтовы, не Михаилы Юрьевичи.

Я понял, что я чудак.

 

Знакомые

Была та осенняя пора, когда в меню столовых давно перестали уже писать: «Бефстроганов с молодой картошкой». Картошка постарела.

Двое мужчин заказали шашлыки и сидели на открытой веранде ресторана «Янтарь», время от времени прикладываясь к коньяку.

Остальные столики пустовали. Видимо, из-за того, что бывшие завсегдатаи «Янтаря» перебрались в более теплые места.

Одного из мужчин, полного, лысоватого, звали Петром Захаровичем, другого — тощего и густоволосого — просто Володей. Он был моложе своего собеседника, и тот обращался к нему по-отцовски.

— Так вот, Володя-Володя, — говорил Петр Захарович, — ты никогда не робей, ты свое всегда требуй. Мы с тобой только вот познакомились, а я уже вижу: застенчивый ты, стеснительный. А это ой как в жизни мешает! Вот, к примеру, официантка нас обслуживает… Как она назвалась? Люся? Да. Так вот ты уверен, что эта Люся налила коньяку столько, сколько заказали? А я нет!

Петр Захарович постучал вилкой по столу:

— Люся, подойдите!

Когда официантка подошла к столу, Петр Захарович заказал еще двести граммов.

— Только в другой графинчик, — попросил он.

Люся принесла другой графинчик.

— Теперь, пожалуйста, дайте мне контрольную мензурку.

Переливание показало, что недолива нет.

Оскорбленная Люся укоризненно смотрела на полного, лысоватого посетителя с мензуркой в руке.

— Не стройте, девушка, из себя обиженную, — спокойно сказал Петр Захарович. — Других обвешивают и обсчитывают, а меня — никогда. Я и кондуктора в трамвае проверяю, и кассира в «Гастрономе». А то как же?

Обсчитают за милую душу. Сегодня на копейку, завтра на копейку…

Люся молча отошла к своему столику и стала выписывать счет.

Толстяк повернулся к собеседнику:

— Вот, Володя-Володя, ты никогда не стесняйся. И но доверяй особенно. Вот сейчас нам подадут счет, и я все проверю, все пересчитаю. С ними надо ухо востро…

Люся принесла счет, Петр Захарович достал авторучку и начал производить сложение на бумажной салфетке.

— Ну, вы, Петр Захарович, пока считайте, — сказал Володя, — а я отлучусь на секунду по нужде…

Володя вышел. Через секунду он не пришел, через минуту — тоже. Толстяк ждал его еще минут пятнадцать.

— А вы расплачиваться будете? — спросила Люся. — Я бы вас не торопила, но моя смена кончается.

— Расплачиваться — это сейчас, — ответил Петр Захарович и полез в карман, — это…

Но не договорил. На лице его появилось выражение растерянности и испуга. Толстяк судорожно ощупывал свои карманы.

— Бумажник… Где же мой бумажник?..

— Посмотрите еще раз, — сказала Люся. — Он должен быть там, куда вы его положили.

— Нет, он уже не там… — беспомощно лепетал Петр Захарович. — Неужели этот Володя? Мы только что с ним познакомились… в поезде… и он так себя проявил…

Застенчивый Володя так и не появился.

 

В дороге

От станции до села Глубокое километров двадцать пять.

Это не так уж много, если дорога хорошая.

Но здесь быстро не проедешь.

Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…

Эх, дорога! Сколько колес буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!

Такую дорогу может скрасить только одно — общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь и время быстрей идет.

Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофер «козлика» — светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.

Володя — так он представился Козыреву — не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.

— В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везет…

Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:

— Мое мнение такое: если бы Найденова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.

— Он кем, председателем был?

— Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу — разберемся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное — хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найденова заметили — к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну, это целая история.

— Расскажите, — попросил Козырев.

— Если желаете, — согласился Володя. — А впрочем, нам с вами все равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдет.

Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец он произнес:

— И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал — тоже. Был вроде когда-то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.

Выступает, к примеру, на собрании:

«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И еще каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свеклы? По пятьсот…»

Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причем делал это не без искусства.

— Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.

«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды не напустить рыбы? Это ж так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зер-каль-ный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет — и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!»

Если не остановить Одуванчика, он пойдет дальше. Глазки совсем в щелочки превратятся. А говорит уже почти шепотом.

«И еще кроличьи фермы. Кролики — это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»

Одуванчик так растрогает сам себя — чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.

Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.

Прочтет в книге, как шампиньоны разводить, — загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.

Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.

А у нас девчонка есть одна в селе — Тоська Сметанкина. Она к Одуванчикову все советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чем хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми — дай посмеяться.

«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»

Одуванчиков думает, а потом говорит:

«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»

Много с ним смешного было, с Одуванчиком.

Говорят ему:

«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».

А он отвечает:

«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»

Вот он какой был — верующий!

Или еще. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.

«Валяйте. Случайте. Только без меня».

Стеснялся он этого дела…

В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдет?

Но уж если обязательно надо ехать — в область, допустим, вызывают, — так он к заместителю:

«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».

В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернется — и по нему ничего не заметно. Соберет собрание, начнет вдохновлять.

«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».

Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.

— Без работы, значит, он остался, Певун ваш? — спросил Козырев.

— Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…

— А после него кто был?

— Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, все умел. Собрал как-то правление, говорит:

«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик проект построить. Я думаю, поможем товарищу…»

Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе — «мы»:

«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»

Кто «мы» — неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.

Козырев усмехнулся и спросил:

— Володя, откуда вы все знаете?

— Шофер же я! Как говорится, все время при штабе.

— Нет. Я не про это. Здорово анализ у вас выходит.

— А что? Десятилетку окончил. Сочинения писал. «Базаров, как представитель…» и так далее… Так вот про Самокрутова. Домик ему сгрохали — заглядение. Сейчас детский сад там. А потом Самокрутов следующую цель поставил: «Победу» купить. Опять говорит на правлении:

«Мы тут подумали, и вот есть предложение: „Победу“ приобрести. Соседние колхозы имеют, а наш — нет. И председатель ваш товарищ Самокрутов, стыдно сказать, бог знает чем обходится. Это даже как-то неудобно от населения…»

Неудобно от населения… Такая поговорка у него была.

Если непорядок какой или правление ошибку допустило, Самокрутов возмущается:

«Товарищи, что же вы делаете? Ай-яй-яй! Несолидно. Неудобно от населения».

Он каким-то уполномоченным раньше работал. И с тех пор люди для него не люди, а население.

— Да, грамотный товарищ, — иронически заметил Козырев. — А скажите, Володя, его самого-то критиковали?

— Еще как! Он даже призывал к этому. Идет, бывало, собрание, кроют его в хвост и в гриву. А Самокрутов сидит и улыбается. Потом с заключительным словом выступит и заявит:

«Слабо у нас, товарищи, собрание прошло. Критика, конечно, была, но мало. Недостатков больше. Кое-чего мы еще не добились. А почему, я вас спрошу? В силу слабости. Значит, острее надо критиковать, резче. И меня не жалейте, и других!»

А что его «не жалеть»? С него как с гуся вода. Ему в детстве еще, наверно, прививку от критики сделали. Его хоть собака укуси — ничего не будет.

«Козлик» миновал березовый лес и ехал теперь полем. Около дороги Козырев увидел прибитый к двум столбам фанерный щит с расплывшейся от дождей надписью: «Сдадим но 100 цент. — будет выше процент!»

Что сдавать «по 100 цент.», сказано не было. Но местные жители, видимо, понимали.

— Вы на плакат засмотрелись? — спросил Володя и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Наследство Печенкина, последнего нашего председателя. Никогда не приходилось его видеть? Высокий, поджарый, быстрый. На физкультурника похож.

Одуванчиков много курил, Самокрутов выпивал. Даже домашним коньячком «три свеклочки» не брезгал. А Печенкин — ни папиросы в зубы, ни рюмки в руку. И развлечений себе никаких не позволял. Все о наградах думал. И чтобы о нем писали везде.

Пришел и моментально колхоз вытянул. Сразу производительность труда в три раза увеличилась. Это если по отчетам судить…

Одуванчиков только мечтал, планировал. А Печенкин — человек дела. Ему ничего не стоит карпа зеркального в пруду развести. Да хоть моржей! Была бы пишущая машинка. А рапорт он одним пальцем сам отстукает. Вот любил рапортовать!

А в районе тоже люди имелись, которые все его рапорты за чистую монету принимали.

Да еще сами звонили: «Ну как там у вас в Глубоком? Дайте цифры».

Найденов когда был, генерал, тот с утра в правлении никогда не показывался. Знал: придешь в правление — там и застрянешь. Телефон одолеет. И райком звонит, и исполком, и заготовителе и сельхозотдел, и инспектор статистического управления. Каких сводок только не требуют! Выспятся за ночь и такую трель поднимут!

Найденов в поле убегал от телефона, а Печенкин — наоборот. G полседьмого — у аппарата. И если не звонят, скучает даже. Тоска его одолевает. Кому бы, черт возьми, доложиться?!

— Ну, а как же он концы с концами сводил? — спросил Козырев. — Документация, например…

— Документы — это очень просто. Кооперация выдаст. С яйцами знаете что Печенкин сделал? Засадил целый клин тюльпанами. Тюльпаны — на рынок. В городе их из рук рвут и цены не спрашивают.

Получил Печенкин деньги за цветочки, а в кооперации оформил — вроде яйца сдал. Получилась глазунья из тюльпанов. А Печенкин в передовых, и портрет в газете.

Около дороги Козырев снова увидел фанерный щит на двух столбах. Надпись настолько расплылась, что разобрать уже ничего нельзя было. Уцелела только коровья голова, срисованная с этикетки мясных консервов.

— Володя, вы мне про плакаты не рассказали, — напомнил Козырев.

— А, да-да! Это Печенкин изобретал. Если кто из района приезжал, чтобы видел: тут борются! На других дорогах вы таких щитов не приметите. Только на этой. Которая от станции.

А вот дальше мы под аркой проедем. В начале села. Печенкин построил ее, чтобы транспаранты вешать. «Добро пожаловать!» Как в доме отдыха.

Но самое главное — «часы». Что это такое, сейчас расскажу.

Перед самым правлением соорудил Печенкин что-то вроде забора. И к нему прибиты цветные циферблаты из фанеры, со стрелками. А стрелки должны показывать, насколько выполнены обязательства к сему дню.

Этих «часов», как колхозники их называли, было штук восемь или десять. Один циферблат — пшеница, второй — кукуруза, третий — мясо. В общем, по всем видам продукции.

Сидит Печенкин в правлении, смотрит из окошка на циферблаты. Лицо грустное. Потом выбежит, подтолкнет вперед какую-нибудь стрелочку. И опять в окошко глядит. Уже улыбается. Легче стало.

В общем, мастер он был на выдумку. Ему бы в театре режиссером работать.

Разговаривает с членами правления — и вдруг шлеп рукой по столу: мысль пришла.

«Товарищи, говорит, что-то мы давненько ни с какой инициативой не выступали. Начинание бы, что ли, какое придумать? Ну, например: за образцовую чистоту в курятниках. Впрочем, нет. Мелковато. Покрупнее надо…»

Тут уж Печенкин голову ломал — не жалел. Так и мерещилось ему: выходит газета, а в ней жирными буквами — «Новая инициатива глубоковцев».

Наши сельчане вскоре действительно проявили инициативу. Для Печенкина неожиданную. Написали письмо о том, что втирать очки и показухой заниматься — дело некрасивое. Словом, не дождался награды наш председатель.

Невдалеке показалось Глубокое. На фоне домов и деревьев четко выступала белая арка…

Дорога стала прямой, ровной. У ее обочин, как кусочки стекла, блестели на солнце маленькие дождевые лужицы.

Разговор затих.

Потом Володя спросил пассажира:

— А вы надолго сюда?

Козырев ответил:

— Думаю, да. Если, конечно, сельчане ваши того захотят.

— Да никак вы кандидат в председатели! — удивленно воскликнул Володя. — А я думал, из области представитель. Мне приметы его описали, все совпадает. «Встретишь, сказали, на станции мужчину лет тридцати, брюнет, на костюме синий значок ромбиком…» Значит, вы и есть? А я-то рассказываю, рассказываю… Пусть, мол, в области знают, как в Глубоком дела идут.

Козырев рассмеялся:

— Спасибо, Володя, за рассказ. Будем считать, что первое собрание состоялось.

 

Два рассказа на одну тему

1. Дядя Миша и другие

Алексей Девяткин получил новую квартиру.

Еще совеем недавно он бегал в жилотдел, ждал ордера и думал: «Вот въеду, и тогда начнется нормальная, спокойная жизнь».

Так мечтает всякий, кто готовится переменить адрес.

Но обычно эти радужные мечты жестоко рушатся. Какая уж там спокойная жизнь! Новое семейное гнездо надо оборудовать, а это связано с многочисленными заботами.

Все начинается с замка. Замок в двери поставлен, конечно, весьма стандартный. Ключ от него подходит ко всем двумстам квартирам.

Нет, новосел не боится, что его ограбят. Грабить у него в общем нечего. Новосел приезжает налегке. Но он просто не уверен, что жилотдел не выдаст на его квартиру ордер еще кому-нибудь. Вернешься с работы и встретишь у себя дома второго такого же полноправного хозяина, как и ты.

Огорчение доставляет не только замок. Новосел трогает батарею центрального отопления, но она почему-то бездушно холодна. В охлаждении комнаты ей активно помогает балконная дверь, которая упрямо не хочет прикрываться.

Потом следует еще несколько открытий: труба под унитазом, конечно, протекает; есть встроенный шкаф, но полки в нем, естественно, отсутствуют; паркетный пол несколько шероховат, а плитки паркета, когда по ним идешь, утапливаются, как клавиши рояля.

Алексей Девяткин был озабочен: как все это исправить, где найти мастеров?

В это время кто-то позвонил. Девяткин открыл дверь и увидел молодого человека с молотком, дрелью и другими инструментами.

— Вам не нужно поставить новый замок? — спросил молодой человек.

— Да, да! — просиял Девяткин. — Как вы кстати!

Молодой человек работал полчаса, потом несколько раз щелкнул новым замком, сказал «готово» и собрал инструменты.

— Сколько я вам должен? — спросил Девяткин.

— Ничего, ровным счетом ничего, — ответил молодой человек. — Живите счастливо.

И ушел.

Потом появились двое мужчин. Поздоровавшись, они озабоченно спросили:

— С батареями, трубами все в порядке?

— Нет, не все, — признался Девяткин. — Батареи не греют, и под унитазом течет.

— Это мы в два счета устраним, — пообещали мастера.

И действительно устранили.

— Сколько вам за работу?

— Ничего. Мы хотим, чтобы вы жили и радовались. Желаем вам успеха.

Специалисты по трубам пожали Девяткину руку и ушли.

Едва Девяткин успел закрыть за ними дверь, как снова раздался звонок. Невысокий старикашка в спецовке предложил свои услуги по части исправления окон и дверей. За работу он тоже ничего не взял.

Квартира приобретала хороший, нормальный вид: уже нигде не дуло, ничего не протекало, и даже шероховатости паркета были ликвидированы.

Девяткин ходил по квартире и рассуждал о том, что строители стали молодцами: приходят к новоселам и устраняют свои недоделки, чтобы людям жилось удобно, уютно.

Но вот опять звонок.

На пороге юноша в форме ремесленника:

— Вам ничего починить не надо? — спрашивает юноша. — Краны водопровода исправны?

— Все исправно, чинить ничего не надо.

Юноша разочарованно топчется на месте.

— А почему вам так хочется что-нибудь починить? — спрашивает Девяткин.

— А до тому самому, почему у вас были и дядя Миша и Сергей Иванович. Это жильцы нашего дома, тоже только въехали. А дядя Миша — мой сосед. Я выхожу на кухню, а он рассказывает отцу: «В пятой секции знаешь кто поселился? Алексей Девяткин — центр нападения „Магнето“»! Как я узнал эту новость, так хвать инструменты и говорю жене: «Пошел знакомиться. Тем более что в его квартире окна тоже, наверное, не закрываются. А я всегда болел за „Магнето“».

2. Мелкий ремонт

В ванной испортилась газовая колонка. Ольга Петровна, наша соседка, позвала слесаря. Слесарь долго гремел молотком, потом вышел и, утирая пот со лба, сказал:

— Тут целая авария могла случиться. Еле-еле исправил… Работа была серьезная…

Ольга Петровна поняла намек и дала слесарю рубль «на чай». Пока он собирал инструмент, она вошла в ванную и увидела, что штукатурка около трубы обрушена.

— Что же делать! — воскликнула она. — Если стены не оштукатурены, мне не разрешат газ зажигать. Придет пожарный и оштрафует.

— Оштрафует, — подтвердил слесарь. — А не проверить, как идет труба, я не мог… Но дело поправимое. Если хотите, сейчас пришлю мастера… штукатура-маляра.

«Штукатур-маляр» ждать себя не заставил. Он залепил дранку глиной и начал красить стену какой-то грязно-желто-бурой краской. Поскольку колер ее не совпадал с цветом других стен, решили окрасить всю ванную. Когда работа была почти окончена, в ванной погас свет: маляр трудился, видимо, так старательно, что оборвал проводку.

— Это ничего, — утешил он Ольгу Петровну, — если хотите, я могу позвать монтера…

Дойдя до дверей, он остановился:

— Хозяйка, а у меня сегодня выходной… Я у вас работал так, вообще… из уважения…

Пришлось Ольге Петровне снова раскрывать свой кошелек.

Через пять минут пришел монтер. Он чиркнул несколько спичек и озабоченно заметил:

— А проводочка-то у вас старая… Надо менять…

Сменили. Ольга Петровна была рада, что ремонтная эпопея наконец завершилась.

Умыв руки на кухне, монтер, как бы между прочим сказал:

— Если я там где свежую краску повредил, так вы можете позвать маляра подправить…

Ольга Петровна промолчала.

— Но это дело хозяйское, — продолжал монтер. — А что до меня касается, я дело сделал. Довольны будете. Только учтите: провод был мой, а не домоуправленческий…

Получив за провод, монтер ушел.

Ольга Петровна вымыла пол после ремонта и пошла во двор за дочкой. У сарая на бревне сидели слесарь, штукатур-маляр, монтер и стекольщик. Увлеченные своей беседой и разгоряченные «чаем», они не заметили, как женщина прошла мимо них.

— Мы должны всегда друг другу способствовать, — донесся до нее голос штукатура-маляра. — Жаль только, что стекольщик сегодня без работы остался…

 

Перспективный человек

Ровно в 9.00 Павел Михайлович Желобков переступил порог своего кабинета.

Сделав несколько шагов, он энергично бросил на стол портфель, потом скинул пиджак, повесил его на спинку кресла и распахнул окно. Его настроение было деловым и рабочим.

Как всегда, начиная служебный день, Желобков перевернул листок календаря.

Предстоящие восемь часов обещали быть напряженными: белое поле календарной странички ниже времени восхода Солнца и обозначения фазы Луны пестрело множеством пометок. Около одной из них стоял жирный восклицательный знак: «С. отв. газ.», что означало: составить ответ редакции областной газеты. Ответ на критическую статью о плохой работе учреждения, возглавляемого П. М. Желобковым.

Павел Михайлович начал писать его еще вчера, но успел сочинить лишь первую фразу: «Уважаемый товарищ редактор…» Дальнейшей работе над ответом помешал неожиданный визит одного просителя, слезно умолявшего Павла Михайловича посодействовать ему в получении садового участка.

Заниматься садами в обязанности Желобкова не входило. Но проситель не был обыкновенным, рядовым: перед Павлом Михайловичем сидел бывший товарищ по институту, который в свое время из духа солидарности безвозмездно вычертил половину желобковского дипломного проекта.

Отказаться помочь ему было как-то неудобно.

— Ладно, поговорю кое с кем, — сказал Желобков.

Разговор «кое с кем» согласно пометке на календаре был назначен на сегодня. Но Павел Михайлович решил не торопиться: прежде надо ответить газете, тянуть нельзя, рискованно.

Желобков попробовал перо, снял с него волосок и для начала фразу «Уважаемый товарищ редактор…» подчеркнул.

В это время секретарь доложила, что к Павлу Михайловичу просится на прием женщина, назвавшаяся Изольдой Герасимовной.

— Гм-гм, — мрачно промычал Павел Михайлович. — Зовите, пропустите.

Но нетерпеливая дама уже раскрыла дверь.

— А-а-а, Палмихал! — пропела она нежно, томно и немножко в нос. — Как я рада видеть вас! Видеть, так сказать, в новом качестве. К сожалению, я не могла вас поздравить своевременно. Только вчера случайно узнала, что вы вот уже полгода на этом ответственном посту, в этом милом кабинете.

Изольда Герасимовна кокетливо рассмеялась. Таким беспричинным смехом некоторые женщины обычно заполняют паузу в разговоре, обдумывая, что сказать дальше, и вместе с тем не желая уступить инициативу своему собеседнику.

В намерения Изольды Герасимовны входило, видимо, прежде всего создать обстановку непринужденного разговора, дать ему определенную настройку, а для этого нужно было говорить, говорить, говорить…

— Ах, Палмихал, а мы на днях дома вспоминали вас. Спорили, на кого вы похожи. Я сказала, что на молодого Лемешева. Ваша жена правильно делает, что едет на курорт всегда вместе со своим мужем. Такого видного мужчину одного отпускать опасно… А хорошо мы тогда отдыхали в «Крымском приморье»! Такая природа! Этот потухший вулкан Карадаг… Эти камешки, которые, помните, мы тогда собирали: сердолики, халцедоны, агаты…

— Да-да, — рассеянно согласился Желобков. — Сердолики… хлородонты… карадаги…

— Но теперь, Палмихал, чтобы поехать в «Крымское приморье» или еще куда, в моей помощи в смысле доставания путевок вы уже не нуждаетесь… У вас такой пост! Я так рада, так рада! Я всегда говорила, что Желобков перспективный человек.

Изольда Герасимовна снова рассмеялась, собираясь о мыслями.

— А я, наверно, постарела, Палмихал, за этот год, что мы не виделись… Возраст. У меня сыну Вениамину уже семнадцать лет. Веник оканчивает школу и хочет быть геологом. Его так увлекли эти сердолики, халцедоны! Поэзия камня, так сказать…

— Эге, угу, поэзия, — мрачно согласился Желобков, смутно догадываясь, к чему идет дело.

— Но в институт сейчас сразу после школы не принимают. Надо работать где-то два года. Я вся избегалась и никакого места для Веника не нашла. Не в дворники же ему идти — подметать! Устройте его куда-нибудь, Палмихал… Он способный мальчик, умеет даже на машинке печатать. И какой-то радиоприемник собирал или разбирал. Найдите ему работу. Я верю и знаю, что вы все можете…

Последние слова заставили Павла Михайловича довольно улыбнуться.

— Я расцениваю эту улыбку как обещание, — быстро отреагировала Изольда Герасимовна. — А то вы такой строгий, официальный. Но в вашем положении другим быть нельзя… Так мне когда позвонить?

После того как Желобков сделал на календаре пометку: «Из. Гер. Вен.», посетительница торжественно пожала ему руку.

— Привет супруге.

«Уважаемый товарищ редактор… — прочитал Желобков и добавил: — С Вашей критикой…»

Однако перо снова пришлось отложить. За дверью послышался шум. Секретарь спорила с каким-то мужчиной:

— А я вам еще раз говорю — товарищ Желобков занят!

— Нет, вы скажите ему, и он меня сейчас же примет! — гудел возбужденный бас.

Долго теряться в догадках над тем, кому он принадлежит, Желобкову не пришлось: исчерпав все словесные средства, посетитель прибегнул к своему физическому превосходству и стоял уже на пороге.

Глаза его беспокойно бегали, на красном лице выступил пот.

Хотя мужчина и не был похож сам на себя, Желобков сразу же узнал в нем бывшего соседа по даче.

— Ты извини, Михалыч, я на минутку. Ни за что бы не пришел, но неотложное дело. Эх, черт, правильно я тогда поступил, что отдал тебе свою очередь на машину! С женой развожусь, уезжаю…

— Что такое? С Анной Викентьевной? Как это случилось?

— А, — махнул рукой пришедший, — ну ее! Долго рассказывать — время отнимать. Словом, я уезжаю очень скоро, а объявление о разводе дадут бог знает когда… Слушай, поговори с Калашниковым, пусть побыстрей напечатают… Иначе я сгорю. Ну, прошу, умоляю. Что тебе стоит? Неудобно по телефону — заверни к нему по дороге. Машину уже сам водишь?..

После ухода бывшего дачного соседа Желобков закрыл дверь на ключ, и вторая фраза была дописана: «С Вашей критикой мы согласны». Появились даже первые слова следующей: «Обсудив статью…» Но пришлось снять трубку телефона.

Звонила Тамара, жена:

— Паня, сегодня к тебе придет мой парикмахер. Ты прими его…

— Томочка, я по горло занят! И потом, вообще, почему я обязан его принимать?

— А разве он обязан ходить ко мне на дом причесывать? Нет-нет, если ты хочешь, чтобы твоя жена была красивой, ты сделаешь это.

Желобков нервно ерзал в кресле, но сказать, что он не желает своей супруге красивой внешности, не мог. Это было бы неискренне…

— Ну как, был у тебя мой чародей прически? — спросила Тамара вечером за семейным столом.

— Был! — раздраженно ответил муж. — Но я, черт возьми, не понимаю одного: почему я должен заниматься ремонтом санузлов в доме этого цирюльника?

— Милый, ты становишься нервным и к тому же черствым. Это замечаю не только я, но и знакомые и родственники.

— Родственники? Ха-ха! Ох эти родственники! Откуда их взялось так много за последнее время? Кто такая, например, эта рыжая дама? Как ее, Зинаида?..

— Зинаида Потаповна. Она, значит, так, э-э-э… мать мужа дочери дяди твоей жены… Моего то есть дяди.

— Тьфу! — Сама еле разобралась. — Павел Михайлович рассмеялся мелким, нервным смехом.

— Зря смеешься… Это очень милая, добрая женщина. К тому же мы кое-чем ей обязаны.

— Обязаны! — повторил Павел Михайлович, подражая голосу жены. — Каждый считает, что я должен ему что-то сделать, устроить. Как будто без этого жить нельзя! А не сделаешь — уже говорят: зазнался, задрал нос и прочее. Ох, нахалы! А эта Зинаида Потаповна обнаглела до того, что сегодня прислала какую-то девицу с запиской от себя. Из-за нее я так и не закончил ответа газете, а ответ важный, и доверить его я никому не могу. — Павел Михайлович извлек из кармана пиджака скомканный листок бумаги. — На, посмотри, что я сотворил сегодня за целый день!

— «Уважаемый… критикой согласны, — читала жена. — Обсудив… мы пришли к выводу…» — Она подняла глаза на мужа. — И все, Паня? А вывода нет?

— Пока нет. Продолжение, как говорится, следует. И убей — не знаю, что писать! Оправдываться? Малоубедительно. Пожалуй, еще раз ударят. Признаваться? Э-хе-хе! А они требуют ответа!

— Ударят? Требуют? Какие страшные слова! — иронически сказала жена. — А ты, Паня, сделай так, чтобы этого не было…

— То есть? — нетерпеливо спросил Павел Михайлович.

Но жена выдерживала паузу, обдумывая что-то.

Потом она бросила в пепельницу бумажный шарик с ответом.

— Вообще, ты зря занимался весь день этой работой… Поезжай к Стрижевскому, с которым мы вместе были в «Крымском приморье». Он тебя хорошо знает: слава богу, каждый вечер в преферанс дулись. Ты же его и играть научил…

— А что Стрижевский? Общество охотников? Какое он имеет отношение?

— Прямое. Тот, кому ты адресуешь эти пламенные строки, — жена указала на бумажный шарик в пепельнице, — всегда ездит на охоту со Стрижевским. Они и домами близки.

— Ну, и Стрижевский должен сказать, что…

— Ничего он не должен сказать. Эх ты, тактик! Он должен позвать нас в гости, когда у него будет твой «уважаемый». А ты с ним уж объяснишься сам, в теплой, непринужденной обстановке. Ясно?

По мере того как жена развертывала свой план, лицо Павла Михайловича просветлялось, бледность исчезала, возгорался румянец.

— Ты, Томик, молодец! Где телефон Стрижевского?

 

Просто любовь

Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И все-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать ее сердце.

Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.

Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома — о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы — это только предлог.

Галантные юноши заранее занимают для нее место в аудитории. Причем оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчеркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.

Словом, ее уважают. Ее любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдает. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.

Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.

Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани — обычных, умеренных поклонников, еще не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.

После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор — налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.

Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.

Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.

И вот видим мы: идет по улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, — Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шел уже рядом.

У троллейбусной остановки он сказал:

— Вам на десятый? И мне тоже…

Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.

Друзья не могли скрыть своего любопытства:

— Где ты пропадал?

— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…

Влюбился он горячо.

Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятерочниках.

Но рисованием он занимался не так уже много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в четких, уверенных штрихах увидели Аню — ее умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную прическу. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…

Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днем, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и все скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Еще одно, последнее сказанье…»

Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершенно иначе — вроде даже и рука не Виктора, а кого-то другого: буковка к буковке, прямо как по косой линеечке выведено.

И мы догадались: Аня уже две недели больна, и это для нее изготавливает Соседкин свое учебное пособие.

А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошел ее провожать.

Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручьями и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.

Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это — «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счет, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помешать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.

Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и все из университета. Виктора это раздражало, тем более что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и не успел сказать то, что хотел.

Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:

— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, наверно, еще и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Федора Эмина.

Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.

— Федор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырех были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…

— А названия романов помните? — спросила Аня, приятно удивленная бойкостью, с которой начал Виктор.

— «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», — выпалил Виктор.

Для Ани, знавшей Виктора как студента не очень прилежного, столь точная осведомленность ее собеседника была явно неожиданной. Дальше она ставила вопросы все более узкие и частные. Это была скорее уже викторина, чем повторение пройденного. Но Виктор в ней не потерял ни одного очка. Еще бы! Он все запомнил, переписывая конспекты для Ани. А кроме того, дабы возвыситься в ее глазах, он дни и ночи сидел за книгами.

Когда Виктор и Аня проходили парком, ему очень хотелось свернуть в какую-нибудь безлюдную аллею, но Аня по неведомым причинам не желала сворачивать с центральной. А здесь царило оживление. И все скамейки были заняты бабушками, пришедшими прогуливать своих внучат.

Выйдя из парка, Аня поспешно сказала:

— Пока. До свидания. Я тороплюсь. Меня ждут. Не провожайте.

…Сессию Виктор сдал успешно. В его зачетной книжке красовались такие радужные отметки, с какими образ Виктора в представлении сокурсников абсолютно никак не вязался. Друзья горячо поздравляли его, но Виктор был мрачен: во время последнего свидания, когда он попытался излить свои чувства, Аня сказала ему, что между ними кроме отношений чисто товарищеских иных быть не может.

Виктор очень переживал. Видя это, подруги Ани корили ее: мол, незачем кружить голову молодому человеку, если он тебе в общем не нравится. А одна даже заявила:

— И вообще, Анька, тебе нужно по-другому держать себя. Ты готова кокетничать хоть с телеграфным столбом…

— А я не замечаю, что кокетничаю, — ответила Аня. — Просто я такая, как есть… А потом у вас удивительно странные представления об отношениях между мужчинами и женщинами. Вы тут же все перекладываете на любовь. А почему мы, например, с Виктором не можем быть просто друзьями?

Теперь после лекций Виктор снова шел налево, к метро. А направо зачастил Жора Порецкий. Жора — парень на факультете известный. Круглый отличник, стипендиат. Внешне он, правда, выглядит не очень: слишком худощавый, даже немного хилый, частенько болеет. Но вид у него всегда веселый. Жора просто остроумный человек. За два часа один делает весь раздел сатиры и юмора в стенной газете. У него на любой случай жизни что-то припасено, если не в голове, то в блокноте, где вперемежку с номерами телефонов друзей записаны всякие шутки и каламбуры. Когда хочется посмеяться, ребята всегда толкутся около Порецкого.

Кроме остроумия, Жора обладает еще одним, более редким, качеством — он умеет быть внимательным, предупредительным. И вряд ли кто сравнится с ним в искусстве ухаживать за девушками. А это искусство девушки ой как ценят! И не только девушки. Недавно в автобусе я вдруг случайно оказался свидетелем такого разговора. Одна женщина говорит другой:

— Если бы мой муж был всегда догадлив, если бы, идя рядом со мной, не заставлял меня нести сумку, знал бы, что для жены купить нужно, — честное слово, я согласилась бы на то, чтобы он вдвое меньше зарабатывал…

Жоре такие упреки не угрожали, хотя и он, конечно, имел свои недостатки, — но уже в другой области. От одного из них Аня вылечила его моментально.

Порецкий очень крикливо одевался и прическу носил какую-то немыслимую. Нельзя сказать, чтобы он был стилягой, но что-то вроде того у него имелось.

Однажды Аня сказала ему:

— Слушай, что ты волосы носишь такие длинные? Ну прямо дьякон. А костюм на тебе такой пестрый, что у всех встречных зрачки от удивления расширяются…

Утром Порецкий явился на лекции аккуратно подстриженным, в простом, скромном костюме. И усики сбрил, хотя в отношении их специальных замечаний Аней сделано не было.

Жора не являлся таким глубоким лириком, как Виктор. Но он тоже души не чаял в этой живой голубоглазой девушке. И мог часами простаивать у Аниного дома, ожидая, когда она выйдет.

— Аня, вы сегодня обещали пойти со мною на танцы…

— Обещала? — наивно удивлялась Аня. — Ах, да, да! Но это же шутя. Я вовсе не хотела. Поедемте лучше на стадион. Там сегодня наши в волейбол играют.

И они отправлялись на стадион. Там Аня сразу выходила на волейбольную площадку. А Жора со скучающим видом сидел на скамеечке или бегал за ушедшим в аут мячом.

Играющие не пропускали случая, чтобы не поиздеваться над Порецким:

— Что-то, Аня, ваш кавалер сумрачный какой сидит? Это оттого, что он не занимается спортом. Пусть выходит к сетке, у нас одного как раз не хватает.

И Жоре, чтобы пресечь эти насмешки, не оставалось ничего другого, как, бросив на скамейку свой пиджак и сняв галстук, включиться в игру.

Один закадычный друг Порецкого спросил его между прочим:

— Ну как, Жора, везет тебе в любви?

— Да, — туманно ответил Порецкий. — Всё руки отшлепал… А впрочем, тренер сказал мне, что через месяц-два поставит в основной состав…

Этот разговор, происходивший в общежитии, не без тайной радости услышал Костя Жохов, еще один из Аниных поклонников. В душе он всегда ревновал Зябликову к Порецкому и считал его своим главным соперником. А когда в сердце вспыхивает искра ревности, то поводов, чтобы она разгорелась еще ярче, всегда хоть отбавляй. Почему Аня чаще всего садится на лекции рядом с Жориком? По какой причине остается с ним оформлять стенгазету, хотя она и не член редколлегии? С какой стати Аня вдруг купила специально для Порецкого «Записные книжки» Ильфа?

И еще одно мучило Жохова — сознание собственного несовершенства.

В мае студенты нашего факультета решили провести воскресенье в путешествии на пароходе. Организацию массовки поручили Ане Зябликовой и Косте Жохову. Костя с энтузиазмом принял это поручение. Вместе с Аней они отправились на речной вокзал.

Не было прохожего, который не обратил бы восхищенного взгляда на Костину спутницу. А Жохов шел довольный, счастливый: Аня разрешила взять ее под руку. Косте безумно хотелось говорить, но он не знал, с чего лучше начать. Все, что приходило в голову, казалось неподходящим для такого торжественного момента. Наконец с его языка как-то сама собой сорвалась первая фраза:

— Чудная сегодня погода, вообще!..

— Очень хорошая, — согласилась Аня.

— Я, понимаете, люблю в свободное время всегда быть на реке. На воде вырос, так сказать.

— А это правда, Костя, что вас недавно наградили медалью «За спасение утопающих»?

— Вообще да. Девять человек из воды вытащил… Каждое лето, значит, устраиваюсь на спасательную станцию. Это, так сказать, и отдых и работа. А кроме того, у меня, вообще, первый разряд по плаванию… Вот.

Аня вдруг сдвинула бровки и попыталась принять строгий, серьезный вид. Именно попыталась, потому что серьезным ее лицо просто не могло быть. На нем постоянно играла улыбка. Даже во сне Аня Зябликова, наверное, улыбалась.

— Костя, как вы не следите за своей речью! У вас что ни слово, то «вообще», «так сказать», «значит», «вот», «понимаешь». И еще я слышала от вас… Как это вы говорите, когда твердо обещаете что-нибудь сделать? Ага! Вспомнила: «заметано», «железно»!

Костя побагровел от стыда. Чтобы выйти из неловкого положения, он попытался оправдаться, но вышло еще хуже:

— Я, вообще, и сам не люблю этих навязчивых слов…

Потом он всю дорогу твердо держал предательский язык за зубами. Да и о чем можно было говорить? И хорошая погода, и массовка, и пароход, и разные студенческие дела — все исчезло из его головы. Осталось только одно: мысль о том, как ему снова завоевать Анино расположение. А оно казалось безнадежно потерянным. «Что бы такое сделать? Чем бы отличиться? — С горя вздохнул даже: — Эх, если бы сейчас кто-нибудь тонул!.. Я бы немедленно спас…» Но тонуть никто не хотел. Тонул сам Костя…

В тот же день Жохов при свидетелях заключил со своим другом Олесем Зозулей договор: если он, Костя, не избавится от проклятых навязчивых слов, то за каждое прорвавшееся Зозуля берет с него три копейки.

Больной и не подозревал, как тяжело будет лечить недуг. И не только морально: к вечеру карманы Зозули уже раздувались от мелочи.

Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трехкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трехкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно — для телефона. А тут…»

— Это у нас такая игра, вообще… — пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.

Мелочь снова быстро перекочевывала в карман строгого Зозули.

Роковые последствия договора, заключенного с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешел с «Беломора» на «гвоздики».

Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.

— Ничего не случится. Пусть он несет материальную ответственность за свои слова.

— Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.

Если Косте приходилось слышать такие разговоры, он немедленно их пресекал, говоря, что Зозуля — настоящий товарищ. А сам с упорством Демосфена продолжал работать над исправлением недостатков своей речи.

И результаты сказались довольно быстро: продавщица газированной водой все реже и реже видела Костю. А однокурсники радовались тому, что в столовой он опять начал брать второе блюдо.

Как к самому серьезному экзамену готовился Костя к встрече с Аней. Нет, он не терял надежды завоевать ее любовь. Но встреча эта так и не состоялась.

Наступил июнь, началась сессия, а потом студенты разъехались на каникулы. Соседкин и Порецкий на полтора месяца стали целинниками. Жохов без конца участвовал в соревнованиях по плаванию. Аня получила приглашение поехать в далекую экспедицию по составлению диалектологических карт.

А в сентябре, когда все снова собрались в университете, нас ожидала ошеломляющая весть: Зябликова выходит замуж. И за кого? За Сережу Зайца с биолого-почвенного. Как будто на нашем факультете ребят хороших нет! Чем Сережка лучше Виктора, Жоры или Кости? Парень ничем вовсе не выделяющийся. И портрета Аниного не нарисует. И ухаживать вроде не очень умеет. И учится средненько. И остроумием не обладает. И медали «За спасение утопающих» у него нет. Внешность? Нет, не очень примечательная. А что касается Ернеста и Дорвары, то о них он абсолютно никакого понятия не имеет. И Мирамонд для него — тоже темное пятно.

И что она в этом Зайце особенного нашла? Но, значит, все-таки что-то нашла, что-то такое в нем есть.

Трудно, очень трудно понять сердце женщины!

И когда мы говорили об этом, нас удивляло еще одно обстоятельство. Как же так все быстро и неожиданно получилось? Но потом узнали, что Аня с Сережей была знакома давно: они еще в школе вместе учились, за одной партой сидели.

Подруги Зябликовой, из тех, кто любит порой порассуждать о поступках других, потому что своими бедноваты, возмущались:

— Если так, то к чему ей надо было увлекать Соседкина, Порецкого или Жохова? Что за странные романы?

А им резонно отвечали:

— Никаких романов Аня и не начинала. У нее были с этими ребятами просто обыкновенные дружеские отношения. А разве она виновата, что в нее влюбляются? И ничего плохого она вовсе не сделала. Наоборот, посмотрите: Соседкин стал чуть ли не самым лучшим студентом на курсе, да еще и премию на выставке графики получил за Анин портрет; Порецкий бросил стиляжничать, включился в ряды спортсменов, в университетской сборной играет и на здоровье не жалуется, Жохов теперь может с кем хочешь соревноваться не только в плавании, но и в красноречии, и никогда не придется краснеть ему перед девушками за свой язык. Слышали, как он на последнем собрании выступал? Оратор! Цицерон! И если уж ему Аню заговорить не удалось, то другой он обязательно понравится.

Словом, и Соседкина, и Порецкого, и Жохова — всех троих не узнать!

 

По азимуту

Лето было в разгаре.

Москвичи уже давно отреклись от супов и перешли на окрошку.

Мимо очередей, стоявших за квасом, проезжали колонны автобусов с флажками, звучали горны: пионеры ехали в лагеря.

К платформам московских вокзалов подходили пригородные электрички, пахнущие жасмином.

Рядом с ними останавливались раскаленные от зноя вагоны дальних поездов. Пассажиры осовело глядели в запыленные окна и вытирали платками мокрые лбы.

В общем, было лето как лето, со всеми своими приметами. Может быть, несколько жарче обычного. И потому по субботам горожане вели особенно горячие дискуссии, куда убраться на воскресенье.

Одна из таких дискуссий проходила на веранде химкинского ресторана.

За столиком сидели пять человек: трое мужчин — два очень полных и один очень худой — и две женщины.

Полные мужчины, Вадим Сизов и Глеб Кваснецкий, работали плановиками-экономистами. Женщины, Юля и Кира, были их женами. Пятым собеседником являлся Матвей Лысюк — продавец магазина случайных вещей, холостяк и ярый курильщик.

За барьером веранды плескалось водохранилище. Над волнами летали чайки. У речного вокзала нетерпеливо гудели пароходы.

Сизов и Кваснецкий вяло жевали шашлык. Дамы пробавлялись мороженым. Лысюк курил и сквозь табачный дым наблюдал за суетой, царившей на пристани.

Там, внизу, стояли толпы людей в спортивных костюмах, с рюкзаками. Откуда-то доносилось лихое и задорное: «До свиданья, мама, не горюй…».

— А мы живем… — раздумчиво произнес Лысюк. — Неправильно мы живем! Вот с кого надо брать пример. Туристы! Энтузиасты! А тут каждый день стоишь за прилавком, глотаешь пыль… Приходит воскресенье — и опять глотаешь…

Лысюк выпил рюмку коньяку и снова окутался дымом.

— А ведь он прав! — взмахнул вилкой Сизов. — Я считаю, что образ жизни надо менять!

— Пока не поздно, — добавила Юлия. — А то будет как у Свидригайло.

— А что у Свидригайло? — встревоженно спросила Кира.

— Инфаркт.

— Или как у Мелконянца.

— А что у Мелконянца?

— Инсульт.

— Или как у Зусмановича.

— А что у Зусмановича?

— И то и другое.

Наступило тягостное молчание.

— Ничего, время впереди еще есть, — обнадеживающе заметил Кваснецкий. — Можем исправиться. Давайте решим так: со следующей субботы — в поход! Как ведь это здорово! Идешь лесом, соловьи поют… На привале — картошка в мундире…

— Да, да! — горячо поддержал Сизов, отложив вилку в сторону. — Спишь в палатке, на земле. Пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке. А потом возвращаешься домой. Сил — на целую неделю!

— Эх, сколько мы теряем! — отчаянно воскликнул Кваснецкий. Официантка поняла это по-своему и начала выписывать счет. — А все отчего? Инертны мы! Ленивы и нелюбопытны! У нас Криванчиков такой есть — десять лет в походы ходит! Врачи не узнают! Одно время аж умирал человек, такой хлипкий был, а теперь просто гвардеец! Пятьдесят лет — и вот женился!

— А мы живем… — завистливо заметил Лысюк.

— Не вздыхать надо, а действовать! — воодушевленно сказал Кваснецкий. — Быка — за рога! Начать со списка, что с собой берем, какие продукты…

— Ты поосторожней насчет продуктов, не особенно это подчеркивай, — перебил Сизов. — Тебе худеть надо, поменьше есть и спортом заниматься. Ты знаешь, что такое туризм? Это комбинация всех видов спорта. Тут тебе и ходьба, и бег, и лазание, и плавание, и гребля, и…

— Ладно, ладно, не уговаривай меня. И хождение по азимуту. Все знаю. Как-никак солдат в прошлом. У меня еще и старый компас есть… Вот пойдем и увидим, кто будет впереди.

Кваснецкий гордо выгнул грудь.

— Наши мужчины — молодцы! — хором воскликнули Юлия и Кира.

— Надеюсь, они нас возьмут с собой, — добавила Кира. — Завтра же еду покупать рюкзак.

Ободренные поддержкой женщин, Сизов и Кваснецкий еще яростнее продолжали обсуждать проблему туризма. Причем, когда Кваснецкий рассказывал, как однажды во время войны ему пришлось идти через глухой лес по азимуту, лицо его приняло выражение крайнего умиления. Казалось, что он вот-вот расплачется. Так это было хорошо и здорово — идти по азимуту!

— Ну, а ты что молчишь, Матвей? — спросил Сизов.

— Я человек дела, — сказал Лысюк, — куда идти? Где собираться?

— Суббота. Шесть вечера. Здесь, у пристани, — телеграфно кратко ответил Кваснецкий. — Сначала плывем, затем высаживаемся, дальше — пешком. Маршрут разрабатываю я.

— Может, еще созвонимся? Уточним?

— Никаких звонков. Это только дезорганизует.

Неделя прошла в сборах.

Сизов купил рюкзак и ботинки-кеды.

Юлия запаслась шароварами и путеводителем по Подмосковью…

Холодильник был набит консервами.

На письменном столе рядом с полевым биноклем, взятым напрокат у соседа, лежал пакет походной аптечки.

— Вот эта аптечка в первую очередь пригодится, кажется, мне… — многозначительно сказал Сизов своей жене утром в субботу.

— А что с тобой, Вадик? — встревожилась Юлия.

— Сбоку что-то болит. Может, межреберная невралгия… А может, к погоде… Кстати, прогноза на ближайшие дни ты не слыхала?

— По телефону справлялась. В общем, нам не везет: переменно, дожди и грозы.

— Да-а… — протянул Сизов. — Шлепать по грязи не самая большая радость. По азимуту, пожалуй, не пойдешь. Это только для Кваснецкого удовольствие…

— Ты что, раздумал?

— Нет. Ну, пока!

Разговор был продолжен, когда Сизов вернулся с работы.

— Как у тебя эта самая… межреберная? Болит? — спросила Юлия.

— Не говори! А сегодня как узнал, что в понедельник с утра комиссия в отделе будет работать, еще больше разболелась…

— А я туфли походные начала разнашивать. И знаешь — жмут!

— Жмут? — обрадовался Сизов. — Все одно к одному…

— В общем-то, я могла бы пойти… Но если ты не хочешь… Смотри. Решай.

Когда Юлия сказала «решай», у Сизова было такое ощущение, какое испытывает человек, впервые забравшийся на парашютную вышку: и хочется прыгнуть, и страшно.

Вместо ответа Сизов спросил:

— Юля, а что будет по телевизору?

— «Мечты на дорогах».

— О-о! Черт возьми, я давно хотел увидеть этот фильм! Ради него готов жертвовать всем!

Юлия знала, что столь пылкой любви к итальянской кинематографии Вадим раньше не проявлял.

— В общем, дело ясное, — заключила жена. — Лежи на диване и читай путеводитель. Помнишь, как ты красиво декламировал: «Спишь в палатке, на земле, пьешь воду из родника, купаешься в дикой речушке…»? Ха!

— А ты не смейся! Не сейчас, так в другой раз пойдем!

— Но надо же предупредить Лысюка и Кваснецких.

— У них телефона нет. Поедем прямо в Химки, проводим их. Иначе будет не по-товарищески. А о себе скажем… ну… обстоятельства не позволили.

…На пристани знакомых не было. Зашли в ресторан и увидели Лысюка.

— Понимаю, — сказал Сизов, — заправиться решил перед дорогой. Мы тоже можем присоединиться.

Потом присоединились опоздавшие Кваснецкие.

— Знаете, обстоятельства сложились так, что мы пришли вас только проводить, — заявила Кира.

— И я тоже… проводить… обстоятельства… — пробормотал Лысюк, потупя взор. И скрылся за дымовой завесой.

— Если так, то мы одни не пойдем. Какой интерес! — разочарованно заключил Сизов. — Только не понимаю, почему у Кваснецкого на руке компас…

Кваснецкий растерянно покраснел и стал снимать с руки прибор, столь необходимый для хождения по азимуту и ориентировки.

— Это… я… того… когда еще думал, что пойду, надел, а потом забыл оставить дома…

Компас лежал на столе. Стрелка его плавно дрожала и наконец остановилась в направлении буфетной стойки.

С пристани доносился шум голосов. Потом загудел пароход.

— Поехали люди. На лоно природы, — ни к кому не обращаясь, сказал Сизов.

И в ответ прозвучало мечтательно-грустное:

— А мы живем…

 

Туда и обратно

Семицветов вырос за один день.

Впрочем, так оно нередко бывает.

Сидит человек в «низах», на скромной должности, за скромным узким столом с одним телефоном — и вдруг его вызывают «наверх»…

Он идет «наверх» и «вниз» не возвращается. Он оставлен там, «наверху». Ему предложены высокая должность, широкий стол — и на нем уже не один, а три телефона.

Нечто подобное произошло и с Семицветовым. Правда, его не так уж резко повысили. Но все-таки… Был заведующим клубом, стал начальником управления культуры.

Будучи вызван «наверх», он имел несколько бесед.

Сначала с товарищем Пяткиным, который сказал, что он проведет Семицветова к товарищу Коленкину. Потом с товарищем Ручкиным, который внимательно прочитал анкету, поговорил с Семицветовым о жизни, о погоде и в конце заключил:

— Так вот, мы вас выдвигаем.

Последняя встреча происходила в кабинете товарища Лобова.

Лобов анкеты не читал: ему было достаточно короткого доклада Ручкина. Говорить с Семицветовым ему было некогда: звонили телефоны.

После того как Семицветов прослушал несколько телефонных разговоров, Лобов поднялся с кресла и пожал Семицветову руку. Это означало: все, вопрос решен.

Семицветов вышел из кабинета Лобова вместе с Ручкиным. Когда оба оказались в коридоре, Ручкин облегченно сказал:

— Ну вот и все в порядке. Работайте. И прежде всего — подберите крепкие кадры. У вас много вакансий.

Их оказалось действительно много: вместе с предшественником Семицветова из управления была уволена целая группа сотрудников. Как выяснилось, работники они были негодные. Для предшественника важны были не дипломы и характеристики, а телефонные звонки. Разумеется, не всякие, а только «сверху».

— Оформите инструктором Марью Ивановну. Хорошая женщина, жена Ивана Ивановича.

Но вот Ивана Ивановича сняли, имя его уже перестало быть священным, и пришел Николай Николаевич. По фамилии Лобов.

— Спит наш отдел культуры, перешерстить его надо, — сказал Лобов.

И перешерстили. Начальником в результате стал Семицветов.

Первые дни он от зари до зари проводил в своем новом кабинете: курил, думал, как подобрать кадры.

Но очень долго думать ему не дали.

Позвонил Лобов:

— Возьмите к себе в управление товарища Ручкину. Хорошая женщина, жена товарища Ручкина. Занималась домашним хозяйством, теперь хочет гореть на работе. К культуре тянется. Надо поддержать.

Потом позвонил Ручкин:

— Зачисли Коленкину. Энергичная девушка, дочка товарища Коленкина. Литературу любит, и вообще…

А дальше и от Коленкина звонок был:

— Пяткину прими, пожалуйста. Есть такое мнение. Найди местечко. Сноха его, понимаешь… желает участвовать в общественно полезном труде.

Куде было деваться Семицветову? И он зачислял, оформлял, находил местечки. Да иначе и не поступишь: Лобов поддерживал Ручкина, Ручкин — Коленкина, Коленкин — Пяткина. И все вместе — Семицветова. Но управление культуры должно было еще и работать. А работать оно не могло.

— Слушай, Семицветов, — звонил Лобов, — дай, пожалуйста, жене Ручкина отпуск на пару недель. Для ухода за мужем.

— Семицветов? Ручкин говорит. Освободи-ка на десяток дней Коленкину. Сам он в командировку едет, хочет и ее прихватить.

А со снохой Пяткина положение создалось еще более сложное: Пяткину надо было освобождать сразу на несколько месяцев, ибо — о, какой это был сюрприз для начальника управления культуры! — ей полагался декретный отпуск.

Семицветов тяжело вздыхал, подписывая приказы: кто же работать будет? Но тут ему приходила успокоительная мысль: а больше ли пользы, если все его сотрудницы будут действующими единицами? Толку все равно нет.

Ручкина действительно тянулась к культуре и посему отлучалась в косметический кабинет. Коленкина ежечасно демонстрировала свою любовь к литературе и не расставалась с журналами. Журналы были разные: «Годы и моды», «Манекены и ламбрекены».

А Пяткина заинтересовалась наукой. Не вообще, а медицинской.

— Где же у нас Пяткина сегодня? Время к обеду, а ее все нет.

— К врачу побежала. Тут светило какое-то новое объявилось. Ужасно любит она с ними советоваться.

— Ну и работнички! — сокрушенно вздыхал начальник.

А потом ему надоело вздыхать. Ему захотелось призвать работников к порядку, объяснить им, что люди они ответственные и трудятся не где-нибудь, а в управлении культуры.

Ближайшим поводом к такому разговору послужило письмо из колхоза.

«Уважаемый тов. Семицветов, — писал автор, молодой агроном. — Я послал Вашему управлению письмо, в котором делился некоторыми мыслями о пропаганде живописи. И зачем я только делился! Прочитав ответ, подписанный тов. Пяткиной, я понял, что писал не туда. Объясните тов. Пяткиной, что эпохи Росинанта не было. Была эпоха Ренессанса. А Росинант — это лошадь Дон-Кихота…»

Семицветов рассвирепел. Он вызвал Пяткину и долго объяснял ей, в чем отличие лошади от эпохи. Не преминул сказать нелицеприятные слова и о трудовой дисциплине.

Эта беседа несколько омрачила настроение других сотрудниц отдела. А потом и настроение Семицветова.

Начальника управления культуры пригласил к себе сам товарищ Лобов.

— Плохо действует ваше управление, — сказал Лобов. — Не развернулись, понимаешь. Спите, как говорится.

— Да я… да мы… — пытался оправдаться Семицветов.

Но Лобов его не слушал.

— Вы с коллективом не сработались. Народ недоволен вами. Не умеете вы работать с народом…

…Семицветов вырос за один день: был заведующим клубом, стал начальником управления культуры. Снизу пошел наверх.

После беседы с товарищем Лобовым он совершил обратный путь: сверху — вниз. Хорошо, что место заведующего клубом оставалось еще не занятым.

 

Капля внимания

— Вася, я до замужества тебя таким не знала…

— Зиночка, согласись, ты тоже не такой была…

Этими словами обычно начиналась очередная семейная дискуссия между молодыми супругами Коржиковыми. Зина чаще всего нападала. Василий чаще всего защищался. Спор, разумеется, шел не о возможности существования снежного человека и не о том, что такое Антарктида — материк или группа островов. Нет, на снежного человека и на Антарктиду супруги Коржиковы придерживались единых взглядов. Точки зрения их не совпадали лишь тогда, когда дело касалось чисто местных вопросов, масштаб которых не распространялся дальше пределов комнаты.

— Вася, до замужества ты был другим… — обиженно сказала жена, ставя на стол после вечернего чая пустую цветочную вазу.

— А что случилось? — насторожился супруг.

— Ничего особенного. Но раньше, когда ты приходил ко мне на свидания, ты приносил цветы. Соседской Манечке муж до сих пор часто цветы дарит, а они женаты уже, слава богу, три года… А у меня вот ваза опять пустая… Прямо не знаю, какой ты стал!

— Зиночка, согласись, ты тоже такой не была, как сейчас… — традиционно отвечал Василий. — Не на каждое свидание я являлся с букетом. Ты, однако, этого не замечала. Женщины до того, как они выйдут замуж, почему-то более снисходительны к недостаткам мужчин.

— О, а мужчины! — воскликнула Зина. — Я видела, как ты сейчас морщился, попробовав моего пирога. Просто трудно на твой вкус угодить. А раньше, когда мы начали встречаться, то целыми вечерами ходили по городу и ели пирожки с ливером. Они тебе казались такими вкусными, эти пирожки трехдневной давности, которые печет железнодорожная столовая.

— Зиночка, разговор идет не про ливер, а про цветы… Ты же была сегодня на рынке. Могла их там купить…

— Я? Сама? Нет, уж я подожду, когда муж принесет…

— Ты капризна.

— Ну и пусть. Женщина имеет право быть немножко капризной. Помнишь, в одном рассказе Генри жена захотела персик. Была ночь… Муж обегал весь город и, несмотря на то что магазины и рестораны были закрыты, принес, достал! Вот это муж!

— Да, но ты забыла, когда он дал ей персик, она сказала: «Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин». Вот и угоди вам! Зря ты, Зина, ко мне так часто придираешься. Что я — мало стараюсь… что я — не забочусь?

Действительно, старался и заботился молодой супруг много. Почувствовав ответственность, которая лежит на главе семьи, он взял дополнительную работу и пропадал с утра до вечера. Достатку, который царил в этом доме, позавидовали бы многие. И Зина не могла, конечно, упрекнуть мужа в том, что процесс обзаведения хозяйством проходит слишком медленно. А подруги вздыхали по поводу ее новых нарядов, и в этих вздохах слышалось: «Вот бы нам такого, как Зинкин».

Но Зинкин — что со стороны не очень было видно — делал немало промахов. Небольших, маленьких, вроде того, который произошел с цветами. И не придавал им значения, забывая, что презренные мелочи в семейной жизни значат очень многое. Они могут скрасить трудную жизнь и, наоборот, омрачить легкую, безоблачную.

Соседка Манечка успокаивала Зину:

— Сразу видно, у твоего Василия до тебя никого не было. Он не умеет ухаживать, быть предупредительным. И кроме тебя у него тоже никого никогда не будет…

Шутливое успокоение действовало ненадолго. Вечером в комнате Коржиковых возникала очередная дискуссия. Василий, поначалу пытавшийся исправляться, в последнее время все чаще принимал позу активно обороняющегося.

А Зина не хотела ослаблять натиска и все чаще восклицала:

— Я женщина! И ты должен это понять.

Однако в своем критическом порыве она забывала, что у женщины есть не только право требовать к себе утонченного внимания, но и обязанность оказывать внимание своему мужу. Пусть не утонченное — элементарное. Василий мог бы заметить ей, что, после того как прошел первый месяц, она уже не вставала утром, чтобы подогреть ему чай и собрать на стол (Зина училась на курсах и уходила из дому на два часа позже). Он мог бы упрекнуть ее и во многом другом.

Словом, в жизнь молодой семьи начала вторгаться проза. Она постепенно вытесняла лирику, зародившуюся в те нежные звездные вечера, когда Зина и Василий ходили по городу и ели пирожки с ливером.

У Василия были бабушка и мать. У Зины кроме родителей — целый легион родственников, упомнить которых Василию было просто невозможно. К родным Зина проявляла постоянное внимание, и это, как ни странно, отрицательно сказывалось на семейной жизни молодых супругов.

— Васенька, ты не забыл, что сегодня надо послать несколько телеграмм моим родичам?

Василий морщился и начинал шарить по карманам: где-то должна была лежать бумажка, на которой жена написала, кого с чем надо поздравить. Зина и сама могла бы отправить телеграммы, но ей было приятнее, если это сделает Василий.

— Потерял? Я так и ожидала.

— Ну и что особенного? — попытался оправдаться муж. — В крайнем случае пошли сама, или я просто могу позвонить по телефону. Телеграмма — это же формальность!

— Формальность?! — обиженно воскликнула Зина. — Какой ты, Василий, сухарь! У тебя все формальность. Жена наденет новое платье, а ты даже не замечаешь этого. А как мне приятно услышать от тебя — идет ли оно мне.

— Всегда идет, — учтиво вставил Василий.

— Не перебивай! У человека день рождения — так ты не то что о подарке подумать, а даже телеграммы не пошлешь, если не напомнить. Ты не представляешь, как дорога одна капля внимания! Впрочем, довольно дебатов. Если ты не пошлешь сегодня телеграммы, я очень обижусь. Бери ручку и записывай. Значит, так. У Марины Петровны и Николая Ивановича сегодня десятилетие свадьбы. Что им пожелать — ты сам знаешь. У Симочки — день рождения. Ей тридцать три, а она еще не замужем. Она так мечтает выйти замуж! Вот бедная! Что же ей пожелать? Да, она в этом году защищает кандидатскую. Вот и пожелай ей успешной защиты. А вначале поздравь с днем рождения. Смотри, не напиши в телеграмме, сколько ей лет. От тебя всего можно ожидать. Дальше двадцати пяти женщины счет не ведут. И еще одна телеграмма. Ох и трудный сегодня день! Марфа Саввишна — именинница, у нее день ангела. Старушка живет по-старому. Будем уважать ее традиции и убеждения. Кстати, у Марфы Саввишны недавно родился внук. Она без ума от него. Напиши, что в будущем мы хотим видеть ее в окружении правнуков и праправнуков. Это будет завуалированным пожеланием долголетия…

Василий, неистово скрипя пером, молча записывал инструкцию. Окончив, он сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Ну, а теперь не забудь меня поцеловать и иди, а то опоздаешь, — наставительно сказала Зина.

Вечером Василий шел домой в самом радужном настроении: во-первых, сегодня был одобрен его проект, а во-вторых, никаких семейных разногласий не предвиделось. Телеграммы, правда с большим трудом, он отослал. Забежал в обеденный перерыв на почту. Народу там была уйма, столы все заняты. Василий нашел свободное место на подоконнике и быстро составил тексты. Формальность была соблюдена.

Когда Василий вошел в комнату, Зина лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку. По тому, как дергались ее плечи, Василий понял, что жена плакала.

— Зиночка, милая, что случилось, кто тебя обидел?

— Ты! Ты! У меня даже нет слов, как это назвать! — вспыхнула Зина, и лицо ее моментально из мокрого стало сухим. — Я боюсь даже подходить к телефону. Мне звонят родственники. Как тебя угораздило перепутать телеграммы! Симочку ты поздравил с десятилетием счастливого замужества, Марине Петровне и Николаю Ивановичу выразил радость по поводу правнука, а Марфе Саввишне пожелал успешной защиты кандидатской диссертации…

— Вечно я путаю этих твоих родственников, — смущенно пробормотал Василий.

О том, какие громы и молнии метала Зина в своего супруга, догадаться нетрудно.

В октябре Зина окончила курсы. О дне вручения диплома было известно заранее. Зина ждала его как большого праздника, хотела отметить торжественно. Но Василия неожиданно послали в командировку. Он позвонил с работы домой и предупредил жену:

— Зиночка, мне нужно срочно выехать. Командировка у меня уже в кармане. Поезд идет в шесть вечера. Собери, пожалуйста, маленький чемодан. Самое необходимое.

— Хорошо, Вася. Не беспокойся.

Домой Василий прибежал в половине шестого. Времени у него хватило только на то, чтобы прочитать записку: «Васенька, я на занятиях. Жалею, что не могу проводить. Желаю счастливого пути. Целую». Поезд отходил через полчаса. Василий взял чемодан и бегом спустился по лестнице, внизу его ждало такси.

С тех пор как он уехал, Зина не получила ни одного письма. Сначала она грустила, скучала, ждала. Потом начала злиться: какой у нее безнадежно невнимательный, прозаический муж! Ты же, мол, знаешь, что я тебя люблю. Так зачем писать? Скоро все равно вернусь.

Диплом Зина получила утром. Весь день сидела дома, ожидая письма или телеграммы. Родственники, соседи горячо поздравляли ее. Молчал только Вася.

Под вечер у нее созрел план: «Пойду в цветочный магазин и закажу сама себе от имени супруга корзину цветов. Пусть принесут, чтобы перед Манечкой и другими не было стыдно».

Так она и сделала. В девять часов раздался звонок, и вслед за этим в коридоре послышался громкий голос Манечки:

— Зина, тебе Вася цветы прислал.

Сделав искусственную улыбку, Зина приняла «подарок» и прошла в свою комнату.

Но едва она прикрыла дверь и поставила корзину, как снова услышала звонок.

На пороге стоял старик со сказочно-былинной бородой и в фуражке, украшенной золотым околышем. В руках у него была… корзина с цветами.

— Вы будете Зинаида Коржикова? Пожалуйста.

— От кого же это? — подскочила к Зине любопытная Манечка.

Зина развернула вложенную в цветы телеграмму и, сияя, ответила:

— От Васи. А что?

После некоторой паузы Манечка заметила:

— Все-таки он какой-то странный… То — ничего, а то — сразу две. Вроде это как-то не принято… Перестарался по неопытности.

А через два дня приехал и сам Василий.

— Вася, почему же ты не написал ни одного письма? Был очень занят? — дипломатично спросила Зина. И, уже изменив тон, добавила: — Некогда было проявить хоть каплю внимания?

— Нет, Зина. Я просто был очень на тебя рассержен. Ты даже не собрала мне чемодан в дорогу, о чем я тебя просил. Представь себе, я приехал в гостиницу. Одноместных номеров нет. В номере я и еще четыре товарища. Я открываю чемодан — и вдруг из него вываливаются: целая охапка бигудей, твой лифчик, рубашка и прочее… Товарищи по номеру стали смеяться…

— Васенька, милый, не рассказывай дальше. Я вспомнила, что забыла положить в чемодан твои вещи…

— Ты не только не положила мои, но и забыла убрать свои, с которыми ездила на дачу…

— Васенька, я до замужества такой себя не знала… Но как же ты все-таки мне прислал цветы?

— Просто решил быть непохожим на тебя и проявить каплю внимания. В этом случае я поступил наоборот…

 

Или я, или она!

У нас в квартире произошел спор. Между мною и соседом Митюковым.

В воскресенье прибегает ко мне этот Митюков и показывает газету.

— На, — говорит, — Степаныч, почитай. Во придумали! Вот головы!

А в газете написано про то, что в Московском энергетическом институте сделали машину, которая экзаменует студентов. По виду на телевизор похожа. Опускаешь в нее свою карточку, и на экране появляется билет. Отвечаешь — и она тебе новый вопрос. Так штук двадцать подряд. А потом этот автоматический экзаменатор выводит отметки…

— Ну, каково! — говорит Митюков, и в глазах его шальной восторг. — Вот изобретение, Степаныч! А? И как хитро задумано: она принимает только четкие, конкретные ответы. Отвечай точно, называй точно, иначе — двойка.

Как тебе эту дырку-двойку пробьет на карточке, так и будешь ходить, как шофер, нарушивший правила… Ой-ё-ё! И тут уж ни знакомство не поможет, ни хитрость. И не оправдаешься: профессор, мол, был в дурном настроении. У машины всегда одно настроение: на какое настроили, такое и будет.

А я говорю Митюкову:

— Радуешься, да? А что тут радоваться? Это только к зубрежке может приучить. Формализм какой-то. Если бы я таким машинам отвечал, у меня бы и диплома никогда не было. Потому что я не зубрил.

Я считал всегда так: мозгами надо шевелить, соображать! Идешь, бывало, на экзамены, допустим, по истории. Выучить ничего не успел. В голове пусто, как в стратостате. И все-таки «двойки» не схватишь, не провалишься.

А на экзамены я всегда являлся последним, часов в десять вечера. У преподавателя к этому времени уже круги в глазах и в животе перекличка. Дает тебе билет. Например, «Бородинская битва». Ну, это две минуты подумать. Я хоть сейчас без подготовки на такой билет отвечу. Хотите?

Бородинская битва была при Бородине. Тот год, когда она произошла, навсегда войдет в историю. Здесь столкнулись две сильнейшие армии, и победа должна была достаться той, которая сильнее. В назначенный час те пошли на наших. Наши бились стойко, мужественно, отважно и покрыли свои знамена славой, почетом и уважением. Нет необходимости говорить, какое это было грандиозное, я бы даже заметил — колоссальное сражение! О нем хорошо рассказано в художественной литературе. Особенно это ярко у того писателя, который это сделал лучше других. И сегодня спросите у любого колхозника, что такое Бородинская битва, — он скажет. Спросите у любого рабочего — он скажет…

Думаете, двойка? Ни-ни! Я еще сколько хочешь про эту битву могу рассказывать. Правда, был у нас один преподаватель, который мог поставить двойку, но я к нему не ходил. Вот был формалист! Буквоед какой-то! «Назовите дату… Вспомните фамилию… Покажите на карте…»

А теперь что же будет, если эти автоматические экзаменаторы станут применять? Я не за себя беспокоюсь — за сына. Он у меня парень развитой, а все это как раз против развитых. А мне-то что…

Впрочем, как это — что? А вдруг автоматы-контролеры и дальше пойдут? Из институтов — в общественные организации? И будут ставить двойки, например, лекторам?

Как тогда работать? Мне, допустим? Я тоже лекции читаю. На самые разные темы. И всегда стараюсь развить мысль, донести до сознания.

Как-то недавно звонят, говорят:

— Есть заявка на тему «Береги родную природу». Согласитесь?

Я говорю:

— Другой бы спорил, а я — пожалуйста.

И очень успешно прочитал. И в зале никто не спал. У меня никогда не спят, смеются даже, оживление такое в зале, потому как я остроумное сказать люблю, пословицу привести.

— Природу надо беречь, она ведь нам родная. Ее любить надо, как любят мать, сестру или тещу. Покорять как… Но о покорении я потом скажу. И еще природу надо наблюдать. В оба! Ведь в ней черт знает что происходит. Посмотрите — нынешнее лето ни на что не похоже: холодно, как в январе. Недаром в народе появилась пословица: «Готовь сани летом»… А почему, я вас спрошу, холодно? Разница тем-пе-ра-тур. Циклоны и антициклоны — они тоже влияют. Есть еще циклотроны и синхрофазотроны. Пояснять не буду, люди все культурные, сами поймете. Вот когда все это перемешается, то и выходит, что не знаешь, куда ехать в отпуск — в Мурманск или в Сочи. А почему все это происходит? Плохо мы бережем родную природу…

А теперь о той же машине. Разве позволит она развить мысль? Нет. Ей опять подавай факты, цифры. Чего доброго, еще и цитаты за тобой станет проверять. Ты, например, скажешь из Некрасова: «Погиб поэт, невольник чести…» А машину эту неправильно настроили, и она начинает тебя забивать своим противным голосом. Мол, это не Некрасов. А кому лучше знать — мне или ей?

А если на собрании эту машину установить, где я делаю доклад о выполнении обязательств за текущий месяц?.. Она мне что, как студенту, будет задавать вопросы: «Сколько сделано?», «Сколько не сделано?», «Почему отставание?», «Чем помочь?», «Кто виноват?», «Отвечай коротко, в двух словах»…

А я в двух словах не привык. Это несерьезно. Я делаю доклад, как полагается:

— Товарищи, за прошедший месяц наша промартель добилась известных успехов. Феодализм канул в темное прошлое, на смену ему пришел капитализм, который загнил и вот-вот должен рухнуть. Мировая экономика развивается, и на фоне ее экономика нашей промартели выглядит как капля в океане. Так что если на нашем складе чего-то не хватает, то это не так заметно…

Мой сосед Митюков, конечно, со мной не согласен. Он безответственно заявляет, что я, мол, люблю болтать и, прежде чем сказать одну нужную фразу, скажу десять ненужных. А я ему говорю:

— Митюков, ты думаешь как-то неправильно. Ты не только меня обвиняешь. Если я тебе не нравлюсь, то я такой не один.

И тут я его подловил. Знаете, как? Взял сегодняшний номер областной газеты и прочитал ему первую заметку, какая на глаза попалась. Вот она:

«Широко и привольно раскинулась наша великая река Волга, мать русских рек, главная водная магистраль. Днем и ночью водные просторы ее бороздят сотни пароходов, барж, катеров. Над водной гладью слышна деловитая перекличка гудков. Экипажи судов горячо соревнуются за то, чтобы скорее доставить грузы в порты назначения. Для этого они выпускают стенные газеты, проводят собрания, заседания и совещания. Вчера в порту нашего города бросила якорь самоходная баржа „Бахча“. Она доставила сюда очередную партию арбузов».

А ведь газету подписывал редактор. Он знал, что подписывает. Теперь представьте, если на его месте была бы эта самая машина. Она бы в этой заметке ничего не оставила, кроме арбузов.

Нет, не считайте меня консерватором. Не говорите, что я, мол, против техники и так далее. Я, наоборот, за ее развитие. Но что я хочу сказать: если вы придумали машину, которая задает студентам вопросы, придумайте и такую, которая бы отвечала! Одна спрашивает, другая отвечает. И лекции пусть читает, и доклады делает. И прошу, чтобы в мою работу она не вмешивалась. Или я, или она!

 

Двенадцать

В городе P*** нет ни одной мемориальной доски: классики здесь не рождались и не творили.

Памятников седой старины, так же как и не очень седой, нет тоже. И церквей нет. Кроме телевизорных антенн — никаких крестов. Нет старых особняков, улиц с названиями «Конная», «Колокольная». Отсутствуют Воздвиженские переулки и Кривоколенные тупики.

Нет деревянных домов, равно как не увидишь и зданий с архитектурными излишествами: город был заложен после того, как излишества в архитектуре были осуждены.

Значит, ему всего несколько лет.

И потому все в нем новое. И пятиэтажные дома, образующие несколько улиц, и «широкоэкранник», и театр.

Есть в городе стадион, где безудержно кипят футбольные страсти. Есть речной пляж с традиционными грибками. Пляж соорудили сами горожане методом воскресников. Раньше тут был неровный, крутой берег.

За чертой города — ковыльная степь. Такая, какой она была и сотни лет назад. Но дикой ее назвать нельзя: в ковыле забиты колышки, ими отмечены границы будущих кварталов.

Туда, в степь, продолжат и главную улицу — Пионерскую.

Те, кто живет на ней, называют свой адрес не без гордости. Объясняется это просто: Пионерская была первой улицей будущего города. И если человек сказал: «Я с Пионерской», — значит, он здесь очень давно, значит, он до того как въехать в новые дома, успел еще померзнуть в палатках. Он пионер, он старожил!

Впрочем, последнее слово тут как-то не в ходу. Его сопровождают шутливой улыбкой.

Почему?

Мне рассказали о подвиге местного статистика. Не будучи вооружен быстродействующей счетной машиной, он сумел вычислить средний возраст жителей Р***. А их в городе немало — уже пятьдесят тысяч! После долгой работы статистик получил цифру: «22».

Зная средний возраст жителей Р***, вы не удивитесь тому, что местный загс не регистрирует смертей. Зато он очень загружен регистрацией браков и рождений…

Теперь предисловие окончено, и я хочу познакомить вас с одною из тех, кому двадцать два, — с Валей Ткаченко. Думаю, что ее нельзя представить себе без всего того, о чем только что было сказано. Так же, как и город Р*** невозможно представить без Вали и ее подруг.

Я увидел Валю впервые, когда шел по Пионерской улице со своим новым знакомым.

Был вечер. Летний вечер. Вернее, тот час его, когда дневная смена рабочих уже успела отдохнуть и собраться на танцы, а звезды — занять свои места на небосклоне.

Около кинотеатра улицу переходила невысокая, худенькая девушка с очень пышной прической. Это все, что можно было приметить в ней в первый раз.

Девушка вдруг остановилась, повернулась в сторону и громко сказала:

— Натка, когда ты с ним насовсем распрощаешься? Где твоя гордость?

К кому были обращены эти слова?

В свете фонаря я увидел девушку в светлом платье и парня в спортивной курточке.

Не знаю, то ли их свиданию действительно подошел конец, то ли девушка в светлом платье послушала свою наставницу. Только она повернулась и пошла прочь. А парень несколько мгновений нерешительно потоптался на месте и направился в другую сторону.

Когда наставница поравнялась с нами, то протянула руку моему знакомому:

— Здравствуй, Володя.

Володя представил меня ей.

— Валя Ткаченко, — сказала она.

Из-под черных широких бровей на меня смотрели такие же черные крупные глаза. Они улыбались.

По-моему, самое трудное — описывать человеческие улыбки. Боюсь ошибиться. Валина улыбка мне очень понравилась. Она была приветливой, несколько сдержанной и чуть-чуть озорной. А за сдержанностью нельзя было не уловить гордое достоинство, энергию и, пожалуй, сильный характер.

Потом я видел Валю Ткаченко еще несколько раз, говорил с ней, с ее подругами и товарищами. Мысленно возвращался к эпизоду на Пионерской улице. И думал: «Наверно, девушка в белом платье все-таки послушалась свою наставницу».

А для этого нужно рассказать, как говорят, все по порядку.

…Валя жила вместе с матерью в тихом, небольшом городе, что стоит на берегу Дона. Работала Валя бригадиром на консервном комбинате. Жизнь текла спокойно и размеренно. И никаких волнений, кроме тех, что связаны с выходом дочери замуж, Полина Трофимовна для себя не предвидела.

Иногда у Вали собирались девушки из бригады — все двенадцать человек. Это было либо по праздникам, либо тогда, когда бригаде присуждали премию и знамя. Приходили и парни. Становилось очень тесно. Но в этой тесноте ухитрялись все-таки танцевать.

Полина Трофимовна занимала место в уголке, смотрела на это веселье и все старалась угадать, кому же из молодых людей ее дочь отдает предпочтение…

А остальные вечера Валя чаще всего сидела за учебниками: она была принята на первый курс заочного механического института.

Так бы, наверно, и шло все дальше. Но вдруг в маленьком домике Ткаченко грянул гром. Убирая комнату, Полина Трофимовна увидела на столе среди книг дочери небольшой листок бумаги.

На нем было написано:

«В горком ВЛКСМ от Валентины Ткаченко.

Прошу послать меня по комсомольской путевке в город Р***, где находится стройка горнообогатительного комбината. Я много читала об этой стройке и хочу быть среди тех, кто сооружает новый гигант семилетки. Я еще только начинаю жизнь и думаю, что это будет хорошим началом. Строительной специальности не имею, но постараюсь ее освоить…».

Полина Трофимовна опустилась на стул, прошептала:

— Нет, не бывать такому, не пущу…

Другая на ее месте, может, и расплакалась бы, но у Полины Трофимовны был твердый, казацкий характер, и она только молча кусала губы.

Когда дочь вернулась с работы, мать спросила ее как бы между прочим:

— Собралась уезжать?

— Собралась. Хочу с тобой посоветоваться.

— Чего советоваться, раз уж заявление написала!..

— Я его еще не отнесла.

— А если я тебе не посоветую? Скажу, что это ненужно… что здесь тебе хорошо, а там будет плохо… что…

— Тогда все равно отнесу!

— Ну хорошо. Раз не понимаешь советов, тогда скажу попросту: не разрешаю!

— А я самостоятельная. Не маленькая.

— Как хочешь. Согласия своего я не дам. И провожать не пойду. А вещи твои запру в шкаф. Все равно скоро вернешься: пройдет это увлечение. Потянет к дому, к теплу, к матери.

Слово свое Полина Трофимовна сдержала: Валя уехала налегке, без прощаний и напутствий.

Но прежде чем она уехала, произошло одно очень важное событие, о котором на комбинате и в городе много говорили.

Как только подругам стало известно, что Валя уезжает, все одиннадцать девушек из ее бригады явились в горком комсомола и положили на стол свои заявления:

— Валя едет — и мы с нею!

Поезд увез комсомолок далеко на восток, в город, у которого история обращена не в прошлое, а в будущее.

В каждом старом городе есть разные люди — хорошие и плохие. А в Р***, по-моему, только хорошие. Потому что не всякий покинет свой дом и отправится в неизвестные края, не зная, как он устроится, как будет жить, где найдет свое место. Не у всякого хватит мужества и решимости совершить революцию в своей жизни, расстаться с тем, что знакомо и привычно. И еще — надо быть романтиком! Надо очень любить дело, которому посвящаешь жизнь, и труд, каким бы тяжелым он ни казался.

Я говорю о романтике и труде в одной строке потому, что эти понятия действительно стоят рядом. Ведь всякий созидатель — романтик. Когда он закладывает фундамент, делает черную, грязную работу, то он видит свою конечную цель. Перед мысленным взором его возникает светлое, красивое здание, которое поднимется на этом фундаменте. И чудятся ему блики солнца на окнах, которых пока нет.

А если человек лишен этого видения, если ему не важно, во имя чего он трудится, а значение имеет только расчетный листок бухгалтерии, — никакой он не созидатель.

Я был бы неискренним, если бы сказал, что в Р*** совсем нет ни одного такого «созидателя». Конечно, на правах исключения из правил они существуют.

Можно даже и по фамилии назвать. Алексей Дементьев, например.

Почему я выбрал именно его? Потому, что он был прорабом того участка, куда послали двенадцать казачек. Так окрестили здесь бригаду Вали Ткаченко.

Но Валя теперь не бригадир. Она рядовой штукатур, прошедший вместе с подругами краткий инструктаж. А бригадиром по совместительству является Дементьев, молодой человек, не вышедший еще за пределы комсомольского возраста, с бойким взглядом гармониста и чубом на лбу. Из-под комбинезона у него выглядывает узелок галстука… «Маляр-белоручка», — сказала о нем Валя.

И вправду, белоручка. Лежит целый день на досках и командует. А если на леса поднимется, то разве только для того, чтобы Аню-маленькую ущипнуть. Или обнять невзначай.

Аня-маленькая, пухлая, светлоглазая девушка, краснеет, отводит руку Алексея в сторону и произносит обычно:

— Ему лишь бы…

А подруги посмеиваются:

— Что-то ты не очень активно протестуешь.

Однажды Валя сказала Дементьеву:

— Ты что, отдыхать сюда приехал, начальник? Мы работаем, а ты на досточках лежишь? Смотри, пролежни будут.

Дементьев снисходительно усмехнулся:

— Учить?

— Да, учить.

— Это у него феодально-байские пережитки, — сказала Аня-большая.

— Ну, мы их долго переживать не собираемся, — продолжила Валя. — Позвольте спросить, товарищ феодал, когда нас будут раствором обеспечивать? Каждый день простои.

— С вами не посоветовались, дорогая, — подчеркнуто вежливо ответил Дементьев. — А если объяснить научно, то всякое дело надо выбивать. И раствор тоже. Пойдите попробуйте получить.

— И пойду!

Дементьев снова выдавил снисходительную улыбочку.

— Но-но, не превышать! За получку боитесь? Больше, чем возможно, не заработаете… План вы и так не выполните, но мы вас пожалеем…

— Девочки, он к тому же и нахал, — сказала Валя. — За кого он нас принимает? И объясните, товарищ Дементьев, что означает «пожалеем»?

Прораб перестал улыбаться и ответил неопределенно:

— Знаете, говорят: не любит — не жалеет…

— Ах, он нас любит! — иронически вздохнула Аня-большая.

— Любовь облагораживает, — в том же тоне добавила Светлана-Таисия. По паспорту она была Таисией, но недавно решила, что это имя ей не подходит, и везде, кроме отдела кадров и бухгалтерии, представлялась как Светлана.

Валя заключила разговор:

— Давайте, девочки, начнем его облагораживать. Может, еще не поздно…

Частушки, которые пели девушки на следующий день во время работы, были, видимо, следствием этого призыва.

Это пела Аня-большая, а за ней — Светлана-Таисия:

Девчата смеялись. Дементьев — тоже. Он делал вид, что принимает это как шутку. Даже сказал:

— Таланты, черт возьми! Когда в консерваторию будете поступать, скажите. От администрации характеристику напишу.

Прошел по лесам, где работали девушки, не забыл тронуть за бок Аню-маленькую. Аня сказала свое обычное:

— Ему лишь бы…

Потом Дементьев объявил:

— Вот что, девчата. Пойдем получать зарплату. Через пять минут касса открывается…

Как были — в комбинезонах и платочках, — так и пошли в бухгалтерию. Через несколько кварталов. В городе Р*** до самого вечера все ходят в комбинезонах. Даже ребятишки. Такая форма одежды их очень устраивает. И не только потому, что это подражание взрослым. Есть и другая приятная сторона: раз на тебе комбинезон, значит, его можно пачкать. И не можно, а даже нужно: иначе не будет рабочего вида. Но это в порядке отступления.

У окошка кассира было, как всегда, очень оживленно. Валя деньги получала первой: так захотели девчата. Они дружно протолкнули ее вперед.

Кассир несколько раз рассерженно хлопал своим окошком и предупреждал:

— Товарищи, я в таком шуме работать не могу. Или вас обсчитаю, или себя!

Но шум не прекращался. Больше всех галдели Аня-большая и Вера-черненькая. Вера в бригаде была самой тихой и незаметной, а тут не умолкала:

— Сейчас получим, сложимся, пирожных накупим, конфет! Пир будет!

Однако пиру состояться было не суждено.

Когда все вышли на улицу, Валя сказала:

— Девчата, а знаете, нас «пожалели»… Помните, что Дементьев говорил? Недаром он тогда шуточкой отделался…

Подруги настороженно обступили Валю. Ткаченко продолжала:

— Нам выписали лишнее. Я как получила, сразу заметила. Сколько простоев было? Сколько сложа руки сидели? А вышло — вроде надрывались с утра до вечера…

— Подожди, подожди, — перебила Аня-большая, — ты это проверила? Ошибка вышла?

Валя махнула рукой:

— Все проверила. Уже успела сходить к главному, накладные смотрела. На тридцать четвертом доме мы работали? Нет, только одну стенку чуть подмазали. У яслей делали один этаж, а записано — два… И не волнуйтесь. Это не ошибка. Дементьев не о нас думал. Я видела его прогрессивочку…

— А что нам волноваться? — сказала Вера. — Пусть волнуются в тресте.

Валя резко повернулась к ней:

— Ты это серьезно? Вроде не от тебя слышу… Вот что, девчата: я лично этих денег не возьму. Пойдем скажем, чтобы разобрались и посчитали снова. Согласны?

— Но ведь будет очень мало… — заметила Вера. — Мы, что ли, виноваты?

Светлана-Таисия дернула Веру сзади за косынку. Все сделали вид, что этих слов не слышали.

— Заявление надо писать? — спросила Аня-большая. — Составляй, мы распишемся…

Вечером в общежитии вносили поправки к бюджету.

Поправки были очень грустные. На ближайшие две недели пришлось отказаться не только от конфет, но и второе брать в столовой через день.

— Мне мама деньги предлагала, а я не взяла… — вздохнула Вера.

Из дальнего угла комнаты послышался резкий голос Светланы-Таисии:

— Верка, не ной!

А маленькая Аня сидела на краю койки и грызла ногти.

— Что, расстроилась? — спросила ее Аня-большая.

— А тебе весело?

— В общем, не унываю, — беспечным тоном ответила Аня-большая. — И другим не советую. Немножко похудеешь. Фигура будет. Правда, тогда, может, Алексей тебя разлюбит…

Аня-маленькая залилась румянцем и доверительно спросила подругу:

— А что, Алексею здорово попадет?

— Вот дура! — снова прозвучал из дальнего угла голос Светланы-Таисии. — Переживает по поводу этого интеллигентного маляра. Пусть он заложит галстук в ломбард, а деньги вернет в кассу…

В разговор вмешалась Валя:

— Боюсь, он не только галстука лишится. Его будут судить. А реплики свои ехидные отбрось. Это, Светлана, лишнее…

— Ты раздражительная стала, Валя…

Валя вышла из комнаты, ничего не ответив. Обороняться Светлане-Таисии на этот раз пришлось от Ани-маленькой.

Аня сказала:

— Светка, насчет Валюшиной раздражительности полегче! Кто тебя только воспитывал! Мы все письма получаем? Да? А Ткаченко — нет. Ей Полина Трофимовна ни разу не ответила. У нее день рождения был, — думала, хоть телеграмма придет…

— А Валя так свою маму любит! — добавила Вера. — И еще она переживает, что учебники с собой не взяла. И конспекты. Тоже писала матери, чтобы прислала. Но у Полины Трофимовны — характер…

— Позлится немножко да пришлет, — сказала Аня-большая.

— Думаю, да, — откликнулась Светлана-Таисия. — Тем более, что учебу ей пока надо отложить. Обстановка не академическая. И вообще — зачем эти заочные мучения? Будем хорошо работать, станем знатными штукатурами. И опять на Доске почета двенадцать портретов!

Вечер кончился тем, что сочинили частушку:

Но это была шутка. Плохое настроение держалось недолго. Даже Вера перестала ныть. Тем более что нашли выход. По предложению Ткаченко решили сложить деньги в общую кассу и готовить завтрак и ужин сами.

А прослезиться пришлось Дементьеву.

Его судили. Суд был строгим, и бывшему прорабу грозило заключение. Народный судья спросил, не желает ли коллектив взять провинившегося на поруки.

Трест отказался. Отказался и стройучасток. Дементьев сидел бледный, со взлохмаченным чубом, смотрел вниз.

И тут к сцене клуба вышла Валя Ткаченко.

— Подними глаза, — сказала она.

Он посмотрел на нее и как-то съежился, потом не выдержал и снова опустил голову.

— Нет, смотри прямо!

Дементьев вздрогнул.

— Вот так!

Валя перевела дыхание и продолжала:

— Я была очень удивлена поступком Дементьева. Если бы он был человек пожилой, старый, я бы подумала, что это тянется у него издавна… Но Дементьев молодой. Мне кажется, что кто-то подал ему дурной пример. А он и пошел по линии наименьшего… Но это ржавчина, которую можно отчистить. И еще мне странно то, что товарищи из треста и стройучастка молчат. Раньше доверяли ему, потому что знали его. А теперь делают вид, будто и не знают…

Из зала кто-то крикнул:

— Пусть скажут!

— А что им говорить? — сказала Валя. — Сейчас скажу я, от имени нашей бригады, Дементьев! Мы за вас готовы поручиться. Идите к нам — простым, рядовым. Бездельничать не дадим. И не думайте, что вот эти руки слабые…

И Валя подняла свою тоненькую руку.

— Согласны, Дементьев?

Когда Валя уже возвращалась на свое место, Дементьев выпрямился и сказал:

— Да…

Так Алексей Дементьев стал членом девичьей бригады: «Двенадцать девок — один я». А бригадиром назначили Валю Ткаченко.

Теперь на ее плечи легли большие заботы: и раствор «выбивать», и фронт работ обеспечивать, и за провинившимся смотреть…

Некоторые из товарищей Алексея шутили над ним:

— Тебе бы юбочку еще надеть, тогда бы ничем не отличался…

Дементьев делал презрительную гримасу:

— Острить изволите? Ваши брючки хуже юбочки.

В бригаде относились к нему сдержанно, но с тактом.

Валя предупредила:

— Девочки, если будете старое вспоминать или смеяться над ним, смотрите!..

А девчонкам смеяться было некогда: работы с каждым днем прибавлялось. За месяц — ни одного простоя. И настроение стало хорошим. Начальник треста сказал: «Отделаете пять домов — шестой ваш». Значит, можно будет уехать из общежития и по-настоящему справить новоселье…

Но шутка сказать — отделать пять домов. Да еще зима наступила.

Зима в городе Р*** злая. Мороз. И ни одной оттепели. По нескольку дней подряд не переставая кружит и воет пурга. Становится темно. Автомобили зажигают фары. А на рудничных путях тревожно гудят электровозы.

Потом пурга стихает и наступает такая тишина, что даже в ушах пищит. И если далеко от вас по дороге идет человек, то вы сначала услышите скрип снега под его ногами, потом уже сможете рассмотреть самого путника.

В такие дни город становится на лыжи. Все идут к реке, к тому месту, где она делает извилину и берег ее крутой-крутой.

Валя и ее подруги тоже стали лыжницами. Сообща купили шесть пар лыж и костюмы. Бригаду разбили пополам и составили расписание, кому брать лыжи в субботу, кому в воскресенье.

Ходить на лыжах умели все, а спускаться с берега рисковали только Аня-большая и Валя. Почти в самом конце спуска Валя упала.

К счастью, поблизости оказался Сергей Щербаков, машинист с шагающего. Он быстро раздобыл бинт, прикрутил им к поврежденной ноге обломок лыжи. А потом взял Валю на руки и, карабкаясь по крутому склону берега, вынес ее наверх.

Имя своего спасителя Валя узнала уже в больнице. Потом пришел и он сам.

Сидел у ее кровати, смущенный, говорил односложно и несколько раз задавал один и тот же вопрос: «А вам очень больно?»

Когда медсестра предупредила, что время свидания окончилось, Сергей встал:

— Ну что ж, выздоравливайте. Я очень хочу, чтобы…

Но он не договорил: в палате появился Алексей Дементьев. С букетом цветов.

Щербаков заторопился, сказал: «До свидания, извините» — и закрыл дверь.

Дементьев взял со стола вазочку, опустил в нее букет.

— Откуда эта редкость? — спросила Валя.

— Дружок тут один, шофер, в область ездил. А там у меня есть старый знакомый, теплицей заведует. Ну, я ему записочку. Так, мол и так. Пожарный случай…

— Спасибо.

— Как себя чувствуете?

— Хорошо.

— Похудели немножко. Но аристократическая бледность вам даже к лицу.

— Ладно, Дементьев, рассказывайте про дела. Как ваша жизнь?

— Не сахар. Какая жизнь может быть у каторжника? Нахожусь под надзором одиннадцати девчат. Все мной стараются командовать, даже Вера…

— По-моему, это то, что называется сладкая каторга, — сказала Валя.

Дементьев сдвинул брови.

— Не хмурьтесь. Об этом говорить больше не будем. Скажите лучше, все в одинаковой степени командуют или одна больше других?

— Аня-большая. Она же вместо вас сейчас.

— Знаю. А я говорю о маленькой.

Дементьев неопределенно помычал:

— Ну, это не в рабочее время…

— Дело к свадьбе идет?

Валя потянулась к вазе, взяла из нее один цветок, сказала:

— Это я оставлю себе, а весь букет отнесите Ане.

Каждый день из Р*** в маленький тихий городок на Дону уходили письма. Если их собрать вместе — получилась бы целая повесть, повесть о том, как приехали в Р*** двенадцать девчат, как они устроились, стали работать, какие у них были радости. Кроме радостей были, конечно, и неприятности и огорчения. Но об этом, разумеется, никто не писал ни строчки.

«Живем мы хорошо, дорогая мамочка, — сообщала Светлана-Таисия. — И еще весело. Помнишь, когда мы работали на консервном и устраивали вечеринки? Вот гвалт стоял! А сейчас так каждый день.

Впрочем, не думай, что мы только веселимся, пользуясь тем, что зоркие очи родителей за нами не наблюдают. Работаем тоже здорово. Освоились».

А вот письмо Веры:

«Дорогая мамочка! Тебе низко кланяется твоя дочь. Жизнью здесь я довольна. Скоро нас переселят в новый дом. Недавно получила премию и заказала себе летнее платье. Ведь уже идет март месяц.

Аня-маленькая замуж вышла. Муж у нее — представительный, красивый. Он в нашей бригаде работает, тринадцатым.

Сначала он мне не нравился, и я удивлялась, как это Анька его выбрала. А потом я увидела, что он другой…

Свадьбу играли в клубе, по-комсомольски. Много подарков преподнесли».

И еще одно письмо — от Ани-большой к сестре:

«Давно не писала, как-то времени не было. Но это не значит, что по тебе не скучаю.

Если бы мы сейчас встретились, то говорили бы три дня и три ночи.

Очень много впечатлений. Здесь, в Р***, вся жизнь совсем другая и люди интересные. Много новых знакомых: ленинградцы, свердловчане, рижане.

Не подумай, что я разлюбила свой родной город. Но он теперь мне кажется сонным…

Ты спрашивала о Вале. Она сломала ногу, лежала в больнице, теперь вышла. Бригадой заправляет здорово. Не дай бог, кто нас с работой задержит или еще что!

Помнишь, ты сказала как-то: „Где же тот человек, который понравится Вале?“ А знаешь, такой человек нашелся. Его зовут Сергей. На шагающем работает. Правда, Валя мне о нем ничего не говорит, хоть мы и близкие подруги…»

В каждом письме — свои новости, свой взгляд на жизнь и события. Но однажды из города Р*** ушло одиннадцать почти одинаковых писем.

Это было уже в мае. Алексей Дементьев ездил в командировку в область. Валя дала ему список книг, тех книг, которые Полина Трофимовна так и не прислала.

Алексей вернулся без покупки.

— В пяти магазинах был — нету. Говорю продавцам: «Плохо работаете, служащие прилавка. Спрос не изучаете». А они в ответ: «Очень даже хорошо изучаем. Тут кругом одни стройки, а на стройках одни заочники. И еще новые приезжают…»

Список книг Алексей отдал своей жене Ане. Аня положила его в общежитии на стол, под стекло. Жила она теперь отдельно от бригады: молодоженам дали комнату в другом доме. Но Аня почти каждый вечер забегала к подругам.

— Вот, — сказала она Вале, — этот список. Может, еще кому его дашь. А Алексей на всякий случай снял для себя копию.

Валя расстроилась, что в этот год учиться не пришлось. Хотела начать готовиться к следующему — неудача.

— Все-таки думала, что мать пришлет, — огорченно сказала она. — Знала бы, купила новые перед отъездом.

Может быть, именно эти слова и дали толчок всему тому, что произошло потом?

В одиннадцати головах возникла одна и та же мысль: «Напишу своей маме, пусть купит». Эта мысль была простой и счастливой: каждая из девушек, ничего не говоря подругам, хотела сделать сюрприз. И вот из города Р*** ушло одиннадцать одинаковых писем: «Мама, достань следующие книги, вот список…»

Мамы ходили по книжным магазинам. И случилось так, что в один и тот же день Полине Трофимовне повстречались на улице мамы Ани-большой, Ани-маленькой и Светланы-Таисии. И все с книгами.

— Дочка, видно, в институт собирается, — сообщила мама Ани-большой. — Вот накупила учебников для нее…

Примерно то же Полина Трофимовна уже слышала и от других.

— А хорошо наши девочки там устроились, правда? — продолжала Анина мама. — Моя в каждом письме все про город пишет, про стройку. И про вашу дочь.

О чем думала в эти минуты Полина Трофимовна? О том, что она несправедлива? Что ошиблась в своих предвидениях и зря упорствует? Надо бы сделать шаг назад.

Впрочем, об этом шаге она помышляла не раз. И, пожалуй, ждала удобного случая.

Нет, дочь, конечно, причинила ей обиду, не посчиталась с ней. Но это было уже не вчера, какое-то время минуло.

Или думала Полина Трофимовна так: «Ты смотри, все девчонки учиться пошли, а моя отстанет, будет не первой, а последней. И я тому виной…»?

Может быть. Это на Полину Трофимовну очень похоже…

А мама Ани-большой продолжала:

— Если бы не наша большая семья, сама бы поехали туда…

Полина Трофимовна с усмешкой спросила:

— Это что, вы мне совет даете? — Выдержала маленькую паузу и добавила: — Лишнее. Не нужно. Я уже решила. Распродам кое-что — и к дочери.

Когда это она решила? Раньше? Сейчас?

В городе Р*** я был уже летом. К тому времени прошел почти год, как двенадцать девчат явились с чемоданами в горком комсомола и выложили на стол свои путевки.

Теперь они были уже не новички. Новичком была Полина Трофимовна.

Бригада переехала в новый дом. Мать и дочь Ткаченко поселили в небольшой комнате. Первые дни ушли на то, чтобы обставить ее, обжить, создать уют. А потом Полина Трофимовна заскучала:

— Ну, а что я дальше буду делать? Тут ведь, дочка, не держат безработных. Если бы ты замуж вышла… Я бы сидела и ребенка качала, внука.

— Подожди, мама, насчет замужества, не торопись.

Ждать, как чувствовала Полина Трофимовна, оставалось недолго.

К каждому приходу Сергея Валя готовилась старательно: убирала комнату, потом долго сидела у зеркала.

— Волнуешься? — спрашивала Полина Трофимовна.

Валя отвечала равнодушно.

— Подумаешь, придет — и все…

«Подумаешь»?.. Разве поверит Полина Трофимовна этому деланно равнодушному тону? Эх, скрытность!

Но прежде чем качать «своего» ребенка, Полине Трофимовне суждено было взять на руки того, который родился у Ани-маленькой и Алексея.

Раз уж здесь названо имя Дементьева, то к месту будет сказать и о нем самом. Из бригады Ткаченко Алексея перевели на другую работу: он стал помощником машиниста. Дело это ему было знакомо раньше.

Отпуская Алексея из бригады, девушки сказали Ане-маленькой:

— Бери его, Анька, одна, на полные поруки! У тебя это получается.

А как кончилась история с книгами? Пожалуй, довольно неожиданно.

…В Р*** пришло одиннадцать посылок с учебниками. Одиннадцать сюрпризов!

Когда в комнату Вали приносили очередную пачку книг, поднимался смех.

— Теперь я могу открыть целую библиотеку, — сказала Валя. — А что касается меня, то эти учебники мне уже не нужны. Мои вместе с мамой приехали…

А другие пригодились всем остальным: одиннадцать казачек… подали заявления на заочное отделение института. Здесь, в городе Р***, открылся его филиал.

Кто написал заявление первым, не знаю. А может, опять счастливая мысль осенила одиннадцать голов одновременно? Но пример, во всяком случае, был Валин.

«Неохваченным» остался только Алексей. Советовали ему поступить на курсы механиков — отказался, решил подождать.

— Ладно, — сказала Аня-большая, — дадим ему год на раздумье.

А Светлана-Таисия отреагировала по-своему, частушкой:

О многом здесь не рассказано. Да и не расскажешь обо всем. А потом время идет, и каждый день приносит новости, большие и маленькие.

Большие: «Сдана вторая очередь рудника», «Пущена электростанция», «Закончен еще один квартал города». И маленькие: кто-то полюбил, у кого-то ребенок родился, кто-то инженером стал, у кого-то удача, а у кого-то и наоборот.

О таком иногда говорят: «Житейские мелочи». А какие они мелочи, раз от них зависят многие действия и поступки человека!

Если маленькие новости хорошие, то и большие будут добрыми…

Пробыв очень недолго в городе Р***, я стал его патриотом. Всякий раз, раскрывая газеты и встречая сообщения из него, я радуюсь его удивительным успехам.

И перед моими глазами встают двенадцать девчат — обыкновенных девчат, рядовых граждан молодого, нового города.

 

Лучшие из лучших

В город Кашкин пришло радостное известие.

Город Кашкин ликовал.

Тысячеустая молва вслед за диктором местного радио повторяла:

— У нас будет троллейбус!

Троллейбус — это прогресс. Кроме того, это вообще очень интеллигентный вид транспорта: не дребезжит, но громыхает, ходит бесшумно, пассажирам создан уют.

Город, в котором есть троллейбус, преображается, приобретает современный вид.

Линию троллейбуса обычно прокладывают по центральной магистрали, которая чаще всего называется Московской. А на окраинах по переулочкам-закоулочкам все еще тренькает трамвай. Там его царство.

Итак, в Кашкине радовались троллейбусу.

Бурной радости не разделял только один человек — директор трамвайтреста Силуянов. Силуянов не хотел терять монополию, конкурентов он не любил никогда. И вот конкурент родился — трест «Троллейбус». Правда, он был очень слабенький, и ему надо было помогать. А помогать Силуянов никогда не был расположен. Старый, тертый хозяйственник, он исповедовал суровую административную истину: хватай, что можешь, держи, что взял.

Но убеждения убеждениями, а приказ есть приказ. И приказ гласил: обязать тов. Силуянова откомандировать в распоряжение треста «Троллейбус» группу опытных вагоновожатых, электриков и т. д.

Силуянов пригласил к себе завкадрами Шаманского.

— Насчет «Троллейбуса» знаешь? — спросил он.

— Знаю, — ответил Шаманский.

— Как расцениваешь?

— Я, сами знаете, всегда «за».

— Вот это правильно. Мы всему должны давать принципиальную оценку. И, так сказать, поддержать новое.

— А как же насчет откомандировать?

— Конечно, откомандируем. И конечно, лучших. Ну вот Серикова, например.

Шаманский почесал в затылке и блудливо улыбнулся.

— Чего улыбаешься?

— Да так, — уклончиво ответил завкадрами. — Сериков за воротник заложить любит… В этом смысле он лучший.

— Значит, ты со мной согласен, — продолжил Силуянов. — Вот я и говорю: лучший. Потом запиши Беликова. Думаю, тоже не возражаешь?

— Нет, он в смысле опозданий…

— Да, да, лучший, — прервал Силуянов. — Дальше вот еще Желтиков. Мастер крепкой руки.

— Очень крепкой, — поддержал завкадрами. — Одному так звезданул — думали, перелом кости будет. Его бы в секцию бокса. Боксер был бы лучший.

— Конечно, лучший. Там, наверно, создадут такую секцию. Записал Желтикова? Теперь еще один: Рыжиков. Аварий у него нет.

— Да, за последние два дня не замечалось.

— Вот и я говорю: не замечалось. Значит, и Рыжикова пошлем. Красикову в список добавь.

Шаманский отложил карандаш в сторону, изображая недоумение.

— А Красикову зачем? Она же действительно лучшая. План выполняет, правила движения не нарушает.

Силуянов усмехнулся:

— А правила поведения? Ты где-нибудь еще такую склочницу встречал? Мне каждый день ее письма из райкомов-обкомов пересылают. Люди ревут от нее. Ей-богу, худшего человека я не видал, поэтому я согласен с тобой, что она лучшая.

Директор треста и завкадрами работали быстро, легко. Словом, приказ они выполнили играючи. И дома Силуянов радостно доложил супруге:

— Ну, наконец я избавился от всех мерзавцев! Пусть-ка с ними этот Филипчук из «Троллейбуса» поработает. Пусть знамя в соревновании завоюет!

До знамени Филипчуку было действительно далеко. Новый вид транспорта в городе Кашкине вел себя несколько странно. Троллейбусы почему-то отклонялись от маршрута и неожиданно сворачивали на те улицы, где никаких проводов не висело. Иногда они подолгу задерживались у «Гастронома», а дальше ехали вообще без остановок, пренебрегая даже красным светом. А одна из машин пыталась выйти в рейс на трех колесах…

Городская газета подвергла трест сокрушительной критике, напечатав корреспонденцию под недвусмысленным названием «Кто завалил троллейбус?». В корреспонденции говорилось, что Сериков пьет, Беликов опаздывает на работу, Желтиков хулиганит, Рыжиков сшибает столбы, а Красикова развела между ними склоку…

В общем, положение в тресте «Троллейбус» было нездоровым.

В ответственных кругах поговаривали, что Филипчука снимут. И это произошло.

Однажды Силуянов вернулся домой таким, что жена его просто не узнала. Она не увидела обычной, очень самодовольной улыбки супруга. Улыбки не было, больше того — на муже не было лица. Ничего не было. Был какой-то блин.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего, — ответил блин. — На мое место назначили Филипчука.

— А тебя куда же послали?

— Меня? В «Троллейбус»… Как лучшего. Сказали: «Расхлебывай».

 

Сорок минут

На белой двери кабинета висела стеклянная табличка: «Принимает зубной врач Шурикова».

Учитель местной школы Якунин смотрел на эту табличку уже сорок минут. Он пришел в поликлинику тогда, когда ему был назначен прием: ровно в 9.00.

И в 9.00 он попал бы к врачу, если бы перед самым его носом в кабинет не прошмыгнула нагловатая златокудрая девица.

— У меня талончика нет, — сказала она Якунину, — но мне только на секунду — десну прижечь.

И вот уже сорок минут «прижигает»!

Талончик златокудрой девице был не нужен: она, как заключил Якунин, оказалась приятельницей Шуриковой. Через неприкрытую дверь до него доносилась их непринужденная болтовня.

Беседа врача с пациенткой охватывала самый широкий круг вопросов: где купить нейлоновые бигуди, на ком женился знаменитый киноартист, что подарить золовке на день рождения, какой пылесос наиболее надежен и долговечен.

Якунин нервничал. И не потому, что был нетерпеливым человеком: на 10 часов у него была условлена встреча с одним из родителей.

На встречу он, конечно, опоздал. На сорок минут.

Все это время родитель скучал в учительской и мысленно ругал педагога:

«Ах этот Якунин! А еще детей учит точности».

Родитель работал управляющим домами. В 11.00 у него прием.

В одиннадцать в домоуправление пришел жилец — бухгалтер одного завода: ему крайне срочно потребовалась справка.

Бухгалтер ждал сорок минут. Досадливо качал головой и бормотал про себя:

— Ах этот управдом! Час приемный, а его нет…

В то же время в бухгалтерии завода томился заведующий складом:

— И где этот бухгалтер? Сам ведь сказал, когда прийти накладные подписать. И вот уже сорок минут…

В свою очередь заведующего складом вовсю проклинал шофер «Автотреста»: занарядил машину и не грузит. Сорокаминутный простой.

Часы и минуты у шофера были расписаны, и согласно путевому листу он должен был уже выполнять следующее задание — перевезти груз для ателье мод № 13.

…Окончив работу в поликлинике, зубной врач Шурикова приехала в ателье № 13. Но закройщицы Никитиной, которая назначила примерку пальто, на месте не оказалось. Шурикова ждала сорок минут и наконец подняла скандал:

— Скажите, администратор, где же Никитина? Сколько можно сидеть тут у вас?

— Я же вам сказала: она уехала за товаром, но задержалась из-за машины. Машина опоздала, понимаете? Ругайте «Автотрест».

— Машина меня не интересует! — отрезала Шурикова. — Я пришла, когда назначили. А у вас тут непорядок и разболтанность! Дайте жалобную книгу!

 

Посоветовались

Иван Сергеевич Хоботов вызвал к себе в кабинет заведующего отделом строительства Акишина, для приличия справился о здоровье, спросил, как идут дела, а потом сказал:

— Вот что, Акишин, наш райкомбинат просит разрешения построить кирпичную трубу. Как вы думаете?

— Труба, она всегда… — неопределенно ответил Акишин.

— Ха-ха! Что всегда? — рассмеялся Хоботов. — Ты хочешь сказать — дымит, да? Но кроме этого она имеет еще кое-какое значение. Товарищи из райкомбината говорят, что это необходимо для расширения производства и для удовлетворения постоянно растущих…

Акишин оживился и продолжил:

— …потребностей населения.

— Вот именно!

— Значит, у вас такое мнение?

— Да, да. Подработайте это дело, посоветуйтесь, разрешать или не разрешать. Вопрос ясный. И документики подготовьте. Распоряжение и так далее.

Едва покинув кабинет Хоботова, Акишин пригласил к себе заведующего подотделом Унзеренко.

— Вот так, понимаешь. Вопрос о трубе. Посоветуйтесь с нижестоящими. И подготовьте бумажку.

— А наверху какое мнение? — полюбопытствовал Унзеренко.

Акишин усмехнулся:

— Ну как вы думаете? Для развития производства и так далее…

— Понятно, понятно, — сказал Унзеренко. Он отлично знал, что Акишин своими словами не говорит…

Знал это и заведующий подподотделом Помидорис, когда его позвал к себе заведующий подотделом Унзеренко.

— Посоветоваться с вами хочу. Насчет трубы…

— В каком смысле?

— Да в том, что ее, наверно, надо строить. Есть такое мнение…

Самой нижней инстанцией был заведующий подподподотделом Капелькин.

Капелькин, с которым уже никто не советовался, должен был составить проект распоряжения и пустить его вверх по всем ступенькам.

Так родилось распоряжение «Строить!».

Завизировав его, Капелькин отнес документ Помидорису.

Помидорис прочитал бумагу и серьезно сказал:

— Ага, значит, снизу поддерживают? — и расписался.

Потом на распоряжении появились подписи Унзеренко и Акишина.

Но когда дело дошло до Хоботова, то он задумался.

— А стоит ли строить, Акишин? А? Вы продумали?

— Продумали… вообще… — нетвердым голосом ответил Акишин.

— А вы не полагаете, что это испортит пейзаж города?

— Полагаем, — на всякий случай сказал Акишин.

— Не кажется ли вам, что задымленность большая будет?

— Кажется! Кажется! — уловив ход мыслей Хоботова, воскликнул Акишин.

— Тогда так: посоветуйтесь еще с нижестоящими и подготовьте документик…

Акишин советовался с Унзеренко, Унзеренко — с Помидорисом, бумажка вернулась в первую инстанцию — к Капелькину.

А Капелькину уже сообщили, что сказал «сам»: «Пейзаж… задымленность…» Решение ясное: «В строительстве отказать».

И снова проект распоряжения пополз вверх, обрастая визами.

И снова Хоботов его не подписал.

— Значит, отказать, говоришь, Акишин?

— Отказать, Иван Сергеевич.

— А все-таки для удовлетворения растущих…

— Так-то это так, но мы тут посоветовались.

— С кем же вы советовались?

— Я с Унзеренко, Унзеренко с Помидорисом, Помидорис с Капелькиным…

— Ага, значит, Капелькин готовил этот документ? — строго спросил Хоботов, постучав пальцами по столу. — А не кажется ли вам, товарищ Акишин, что этого Капелькина надо уволить и взять на его место более крепкого товарища?

— Кажется! — с готовностью ответил Акишин.

— Ну, вы посоветуйтесь с нижестоящими…

 

Я вас слушаю! (

кинорассказ

)

На экране — телефонный аппарат. Литеры на диске образуют слово: «ТЕЛЕФОН».

…Крупным планом — дверь, снятая изнутри квартиры. Звонок. К двери подходит Костиков — мужчина средних лет. Довольный, сияющий. Открывает. Входит его жена Анфиса Петровна, нагруженная покупками.

— Фиса, у нас новость! — радостно восклицает Костиков и тянет супругу в комнату. — Скажи, что изменилось в комнате, пока ты ходила в магазин?

Анфиса Петровна оглядывает комнату и видит на тумбочке телефон.

— Телефон! — восхищенно говорит она. — Ох, сколько же мы его ждали!

Анфиса Петровна кладет покупки на стол, снимает пальто и входит в прихожую.

Раздается телефонный звонок. Костиков снимает трубку. Отвечает:

— Нет, вы ошиблись. Это не диспетчерская такси.

Снова звонок.

— Нет, не такси. Частная квартира.

Раздается еще несколько звонков подряд. Костиков поочередно отвечает заказчикам. Сначала он пытается шутить, но потом в голосе его появляется раздражение.

— Такси? Какое такси? А автобус вам не нужен?

— Такси нет. Могу прислать самосвал.

— А шагающий экскаватор не хотите?

Снова звонок. Костиков спрашивает:

— Какой вы номер набираете? 70–80? Но это же частная…

Вошедшая Анфиса Петровна отталкивает Костикова, берет трубку, набирает.

— Справочная? Скажите, 70–80 — это номер вызова такси?.. Что? С сегодняшнего дня другой? А был этот? Этот?!

Анфиса Петровна, помрачневшая, кладет трубку.

Комната Костиковых. Часы. Стрелки показывают два часа ночи. Костиков и Анфиса Петровна спят.

Звонок. Костиковы вздрагивают и поворачиваются с левого бока на правый.

Звонок. Поворачиваются с правого на левый.

Звонок. Поворачиваются с левого на правый.

Звонок. Костиков встает, берет трубку.

— Что? Какого черта я сплю? Странно… У вас жена рожает? У меня тоже.

— Витя, накрой телефон петухом от чайника, — упавшим голосом говорит Фиса.

Костиков шлепает по комнате, снимает с чайника петуха, накрывает им телефон. Отходит, но звонки все равно слышны. Тогда он снимает с телефона петуха, берет одеяло и завертывает в него трепыхающийся телефон.

Звонки все равно слышны, тем более что нервы у Костиковых уже разыгрались. Тогда Костиков начинает забрасывать телефон подушками, потом взгляд его останавливается на петухе. Он решительно надевает его на голову и неуклюже — так как ничего не видит — ложится рядом с супругой.

Приемная. Секретарша. Массивная дверь, на двери табличка: «Начальник телефонного узла Жежеренко Н. Г.».

На стуле сидит печальный Костиков, лицо зеленое, под глазами мешки — следы изнурительной ночи.

В приемной — мертвая, томящая тишина. Только тикают часы.

Костиков нетерпеливо дергается, потом говорит секретарше:

— Послушайте, я жду уже целый час! Когда же…

Секретарша перебивает:

— Товарищ Жежеренко просил но беспокоить — занят. — И снисходительно-успокоительно, нараспев добавляет: — А вы почитайте газетку…

— Но ведь сейчас время приемное! — недоуменно и с возмущением говорит Костиков.

— …или «Огонек»… — продолжает секретарша, не обращая внимания на доводы посетителя.

— Но я не могу…

— …или «Советскую женщину»…

На лице Костикова раздраженно-ироническая усмешка. Он спрашивает, повысив голос:

— А «Крокодила» в этом доме нет?

— Вы, кажется, угрожаете… — многозначительно замечает секретарша.

В эту минуту Костиков срывается со стула и устремляется в кабинет. Выбежавшая из-за стола секретарша задержать его не успевает.

Монументальный кабинет. За столом сидит столь же монументальный начальник. Не обращая внимания на вошедшего, он продолжает говорить по телефону:

— Ну, привет, привет! А теперь дай-ка мне Тарантасова… Тарантасов? Так как, старик, насчет рыбалки? На Варварином озере карасей, говорят, тьма. На голый крючок берут. Ха-ха… И щука, и ерш, и плотвичка… На мормышку… Да-да… Конечно. Без этого нельзя. Три бутылочки, меньше не уложишься. Ну, бывай.

Жежеренко, улыбаясь, кладет трубку и видит Костикова. Лицо его становится каменно безразличным, непроницаемым.

— Товарищ Жежеренко, произошла нелепица…

— Н-да? — бесстрастно произносит Жежеренко. — Ничем не могу…

— Послушайте, так дальше жить невозможно. Я не сплю, жена заболела… — жалуется Костиков.

— Так мы же не поликлиника, — прерывает Жежеренко.

— Мой дом…

— Мы не жилищный отдел.

— Понимаете, это вроде как хулиганство.

— Хулиганством занимается милиция.

— Мне дали номер вызова такси. Совсем не тот, что обещали. Я прошу переменить.

— Напишите заявленьице. Разберем. В общем порядке, — неторопливо, с паузами, отвечает Жежеренко.

Костиков хватает со стола листок бумаги, карандаш и пишет.

— Не карандашом, а чернилами, — говорит Жежеренко.

Костиков берет другой листок, снова пишет и отдает начальнику, но тот возвращает:

— В двух экземплярах…

— Почему?

— Так принято.

Костиков снова пишет и отдает.

— Не мне, секретарю отдайте, — говорит Жежеренко. — И ждите.

— Но поверьте, так же невозможно! — жестикулируя, восклицает Костиков.

Жежеренко чуть поднимает голос:

— А что вы мне тут истерику устраиваете?!

В кресле, откинувшись, сидит Анфиса Петровна. Голова обмотана полотенцем. Рядом стоит Костиков. Звонит телефон.

— Витя, я так больше не могу. Сегодня ровно неделя, как начался этот сумасшедший дом.

— Но что делать? Жежеренко еще не рассмотрел.

— Дальше я не выдержу! — восклицает Фиса. — Васко да Гама умер от карбункулов, Александр Македонский — от малярии, а я умру от телефона!

— Нет, нет, пусть умрет он! — с трагической интонацией в голосе отвечает Костиков.

Квартира Жежеренко. Он и его жена. Пьют чай. Звонит телефон. Жежеренко берет трубку.

— Нет, это не такси.

Снова звонок.

— Какое такси? — возмущается он. — Это частная квартира. Да, мой номер 55–25…

Опять звонок.

— 55–25. Но это не такси! — кричит Жежеренко и кидает трубку.

Квартира Костиковых. Костиков сидит у телефона. Открывает портсигар, достает сигарету, хочет закурить, но в это время раздается звонок телефона. Костиков откладывает сигарету, снимает трубку и любезно отвечает:

— Вам такси? Позвоните 55–25.

Костиков кладет трубку, берет в зубы сигарету, спички, но прикурить не успевает: снова звонит телефон. Костиков отвечает:

— Будьте добры, 55–25. Там много машин, и все с шашечками.

Опять пытается закурить Костиков, и опять не получается: звонок за звонком. Костиков вынимает изо рта сигарету и говорит:

— Наберите 55–25… Что? — Костиков улыбается. — Это говорит Жежеренко?

У телефона Жежеренко.

— Гражданин Костиков, перестаньте давать всем мой номер, иначе я выключу ваш телефон.

У телефона Костиков. Он говорит спокойно, уверенно:

— Нет, не выключите. В газету напишу, как мы с вами совместно страдали. Вот смеху будет!

Поняв, что с «позиции силы» ничего не добьешься, Жежеренко меняет тон:

— Товарищ Костиков, я вас прошу… Извините, как вас по имени-отчеству?

— Виктор Петрович.

— Так вот, Виктор Петрович, мы, конечно, виноваты: не разобрались быстро. Но я обещаю. Тут один номер освобождается: парикмахерская переезжает…

— Что-о-о?! — угрожающе говорит Костиков и бросает трубку.

Снова звонок. Костиков берет трубку.

— Такси? Звоните по номеру 55–25.

Ночь. Квартира Жежеренко. Супруги спят. Звонит телефон. Жежеренко поднимается, снимает трубку. Из трубки слышится:

— Какого черта спите? Дежурить не умеете!

Жена Жежеренко откидывает одеяло.

— Коля, дай мне пирамидон.

— Сейчас, — говорит Жежеренко. — Я бы и сам чего-нибудь выпил…

Звонок. На столике у кровати появляется пирамидон.

Звонок. На столике появляются ландышевые капли.

Звонок. На столике появляется люминал.

Звонок. На столике появляется четвертинка водки. Звонок. Стеклянная трубочка из-под пирамидона пуста, пузырек из-под ландышевых капель пуст, от люминала — одна обертка, четвертинка пуста.

Приемная. На двери кабинета табличка: «Главный инженер Костиков В. П.» За столом сидит секретарь-машинистка. Напротив нее — сумрачный Жежеренко с помятым лицом.

Мертвая тишина, слышно только, как тикают часы. Жежеренко нетерпеливо ворочается, потом спрашивает возмущенно:

— Сколько же можно ждать?!

— Я доложила о вас. Товарищ Костиков сказал, что он занят, — отвечает машинистка и успокоительно добавляет: — А вы газетку почитайте…

— Но я не могу…

— …или «Огонек»…

— Нет у меня для этого времени!

— …или «Крокодил».

— Нет, знаете, с меня хватит! — раздраженно отвечает Жежеренко. В этот момент он встает и бросается в кабинет. Выбежавшая из-за стола секретарша не успевает его задержать.

Кабинет Костикова. Вбегает Жежеренко. Костиков делает вид, что не замечает его, берет трубку и набирает номер.

…Звонит телефон в квартире Костиковых. Анфиса Петровна снимает трубку.

— Такси? 55–25.

— Фиса? Это я. Так, значит, на рыбалку в субботу едем… — говорит Костиков и мечтательно продолжает: — Говорят, на Варварином озере меченосцы клюют со страшной силой…

На лице Анфисы Петровны удивление, переходящее в испуг.

— Витя, ты никогда в жизни не удил рыбу и сейчас говоришь какой-то бред. На тебе явно сказалось нервное напряжение…

Костиков продолжает увлеченно:

— Вуалехвостки идут прямо на голый крючок. Еще вобла… Эту на лимонную корочку берут… Да, да! Пару бутылочек захватим, мормышку…

Фиса говорит, всхлипывая:

— Витя, покажись врачу, возьми бюллетень и немедленно — домой.

Костиков кладет трубку и сухо спрашивает Жежеренко:

— Чем могу служить?

У Жежеренко глаза навыкате от злости.

— Товарищ Костиков, сколько это может продолжаться?! Это же тиранство. Я не сплю, жена заболела.

— Так мы же не поликлиника, — спокойно, бесстрастно отвечает Костиков.

— Мой дом…

— Мы не жилищный отдел.

— Понимаете, это вроде как хулиганство.

— Хулиганством занимается милиция.

— Я прошу вас не давать больше моего номера. Я бы выключил свой телефон, но я ответственное, руководящее лицо, и мне могут звонить по особо важным делам… Так что я прошу…

— Напишите заявленьице. Разберем.

— Куда? На чье имя?

— На мое имя, — говорит Костиков, с достоинством указывая на себя.

— Как? Какое заявление?

— Такое: что вы просите меня не давать вашего номера заказчикам такси и обязуетесь завтра же переменить мой номер…

— Но я не могу…

Костиков говорит спокойно:

— Извините, я занят. Вынужден прервать нашу беседу.

Жежеренко машет руками:

— Нет, нет, нет!

Он хватает со стола листок бумаги, карандаш и пишет.

— Не карандашом, а чернилами, — брезгливо замечает Костиков.

Жежеренко нервно рвет листок, берет другой, пишет, подает Костикову, но тот возвращает:

— В двух экземплярах.

— Это что еще такое? — возмущается Жежеренко.

— Такой порядок.

Жежеренко пишет и отдает оба экземпляра Костикову. Костиков говорит:

— Отдайте не мне, а секретарю. И ждите.

— Издеваетесь? Да?! — кричит Жежеренко. — Глумитесь?!

Костиков смотрит на него презрительно-иронически, говорит:

— А что вы мне тут истерику устраиваете?

Дрожа от гнева, Жежеренко выходит.

Квартира Костиковых. Утро. Костиков бреется. Звонит телефон. Костиков берет трубку.

— Такси? 55–25,—говорит он. — Ах, вам не такси?.. С телефонного узла? Какой теперь мой номер?.. 33–44? Спасибо. Это не бывшая парикмахерская случайно?.. Нет?.. У кого, говорите, был этот номер?.. У Тарантасова?

Костиков кладет трубку и кричит:

— Фиса! Фиса!

С кухни прибегает Анфиса Петровна в фартуке.

— У нас новость! Скажи, что появилось в нашей комнате?

Фиса недоуменно осматривает комнату. Костиков отвечает сам на свой вопрос:

— Тишина! — И добавляет: — Теперь спи спокойно, товарищ Жежеренко.

 

Боком, боком…

Арсений Полтинников хотел стать литератором.

Но литератором Арсений Полтинников стать не мог.

Ни сейчас. Ни позже, в будущем.

Создатель не вложил в его душу ту искру, из которой можно воздуть огонь литературного творчества.

Но Полтинников был дерзок. Он был настойчив. Он искренне верил в пословицу: «Терпение и труд все перетрут».

В результате труда и терпения возник роман. Он назывался «На Волге широкой».

Роман нигде не был напечатан. Но именно благодаря ему Полтинников прославился…

И не в плохом смысле, а в хорошем.

Случай редкий. Но он, как говорят, имел место. Это историческая правда.

…Главным героем произведения была токарь судоремонтного завода Маша Петрова. Маша любила мастера Иванова. А Иванов любил фрезеровщицу Сидорову. А Машу Петрову любил технолог Александров.

Иванов, как оказалось, был женатым и любил… выпить. Александров в браке не состоял, но допускал брак производственный. Сидорова никого не любила и работала хорошо.

Маша сумела пленить сердце Иванова. Он бросил пить и ушел от жены. Разочарованный Александров с горя запил и сделал предложение Сидоровой. Вскоре они вступили в брак. После этого события Александров стал выпускать только качественную продукцию, а Сидорова начала работать плохо, опустилась и погрязла в быту.

К Маше Иванов не пришел, хотя и от жены ушел. И Маша стала «крутить» с Александровым, к которому прежде была равнодушна…

Вот так примерно развертывался сюжет романа Арсения Полтинникова. Так складывались судьбы героев.

Но еще драматичнее была судьба самого романа: его нигде не хотели печатать.

Автора упрекали в схематичности сюжета и банальности ситуаций. Порою даже спорили с ним о написания отдельных слов. При этом ссылались на Даля и Ушакова.

Свой роман «На Волге широкой» Полтинников забросил. Но зачастил на различные литературные собрания.

Здесь он как-то возмужал, почувствовал в себе силу. Говорить на собраниях было не так уж трудно. Можно было говорить и «совсем не то». Последнее даже лучше: все выступавшие после Полтинникова критиковали его, и имя этого оратора не сходило с уст.

Полтинников стал известен. Видимо, поэтому одно издательство предложило ему быть консультантом-рецензентом.

Но консультироваться у него никто не хотел. Полтинников это чувствовал и огорчался.

А потом перешел к действиям. И однажды в издательство поступил роман… «На Волге широкой». Теперь, правда, он назывался иначе: «На стрелке далекой»; и фамилия автора была другая — А. Рубанков.

Читатель может подумать, что Полтинников взял псевдоним. Нет, А. Рубанков являлся совершенно другим лицом— дядей Арсения Полтинникова, неожиданно «взявшимся» за перо.

Консультант-рецензент яростно набросился на незрелую рукопись. Ругать он умел.

«Для примера разберем образ Маши Петровой. Разве встречаются такие злодейки в наши дни? Разбила одну семью, хочет разбить вторую. Единственное положительное, чего она добилась, — это то, что Иванов бросил пить. Но если вы хотели писать антиалкогольный роман, то это уже должно было найти отражение в завязке. Что такое завязка читайте в статьях С. Антонова…»

Своим разрушительным трудом Арсений Полтинников остался очень доволен. В нем проснулся дар полемиста и наставника. Немаловажное значение имело и то, что труд был оплачен.

Эксперимент стоил того, чтобы его повторить. И вскоре в издательство пришел роман Б. Фуганкова «Гудками кого-то зовет пароход…». О том, что Б. Фуганков был троюродным братом Арсения Полтинникова, знал, разумеется, только сам Полтинников.

Консультант-рецензент рукопись отверг, разобрав для примера образ Александрова: «Он получился у вас малоубедительным. Сначала этот человек был бракоделом, потом стал выпускать продукцию хорошего качества и… изменять жене. Два последних явления несовместимы. Где же логика? А ведь тут кульминационный пункт всего повествования. Что такое кульминационный пункт, читайте в статьях С. Антонова…»

Самобичевание продолжалось. И через некоторое время Арсений Полтинников подверг уничтожающему разбору, действуя по принципу «я тебя породил, я и убью», роман «Вчера говорила — навек полюбила…» В. Шерхебеля, мужа сестры. На этот раз огонь был направлен против Сидоровой, которая непонятна до самой развязки. Попутно консультант дал ценный совет, где читать о развязке.

Свое произведение Арсений Полтинников помнил наизусть и громил со знанием дела. В издательстве о нем говорили как о человеке очень требовательном:

— Ох и строг у нас этот Арсений! Халтуры не пропустит. Ему попадись!..

А когда к Полтинникову забегали коллеги, он поднимал глаза от рукописи и тоном уставшего борца говорил:

— Да вот опять читаю! Пишут тут всякое, черт возьми, а ты разбирайся…

Однажды случилось непредвиденное: Полтинников вдруг заболел. Проснулся и почувствовал, что встать не может. А рукопись он накануне отправил в издательство, снова переменив папку, название, автора и обратный адрес.

Остановить ничего было нельзя. И роман попал к другому консультанту. Тот прочитал и высказался… положительно.

— Правда, тут есть разные недоработки, — добавил он в разговоре с директором издательства. — Автору нужен взыскательный редактор. Предлагаю Арсения Полтинникова…

— Полтинникова? — переспросил директор. — А это идея! У него рука твердая. Он вытащит!

Когда Полтинников после болезни вернулся в издательство, то попросил дать ему прочитать рукопись. А «прочитав», неумолимо отклонил. Недрогнувшей, твердой рукой.

— Разве можно давать путевку в жизнь произведениям слабым, сырым? Нет, — сказал он. — Надо бороться за качество литературы. В общем — я поговорю с автором…

Слава о взыскательном и принципиальном консультанте-рецензенте росла. И вскоре она укрепилась настолько, что к Полтинникову неожиданно обратился сам создатель «Таежных зарослей». Маститый писатель просил прочитать его новую рукопись.

Полтинников входил в литературу. Боком, но входил.

 

Сказка о Самоварове

Самоваров был на две головы выше окружающих. Как в прямом, так и в переносном смысле. Он был очень высокого роста и занимал должность управляющего трестом.

Дела в тресте шли неважно. И прежде всего по той причине, что Самоваров никому не доверял. Что бы ни требовалось сделать, какой бы вопрос ни возник — спецовки ли купить или в мастерских новый вентилятор поставить, — все мог решить и разрешить только он, Самоваров.

А раз так, то нижестоящие начальники ничего не решали и не разрешали. И про каждого из них говорили: «Это что? Пустое место».

Зато как на их фоне выделялся Самоваров!

Приезжает он на стройку, а люди к нему с жалобой:

— Товарищ Самоваров, у нас в общежитии бачка для кипяченой воды нет.

— Безобразие! — звенящим басом говорит Самоваров. — Сколько вам нужно? Штук пять хватит?

И обращается к своему помощнику, который на шаг сзади держится:

— Вернемся в трест — напомните мне. Распоряжусь. Помощник записывает.

Или еще жалоба:

— Товарищ Самоваров, нам премию не выплатили. Самоваров смеется:

— А хорошо вы работали?

— Хорошо.

— Добре. Всех премирую!

И опять к своему помощнику повертывается и этак небрежно говорит:

— Напомните мне…

А иногда Самоваров возьмет и неожиданно подойдет к рабочему.

— Что невесел, братец? — спрашивает.

— А чего ж тут веселиться? — отвечает тот. — Струмент плохой, все время ломается. Матерьял не вовремя подают. Разве норму тут выполнишь? Сколько прораба ни просили, ничего не решает.

Самоваров хлопает своего собеседника по плечу:

— Не решает, говоришь? Струмент, говоришь? Матерьял, говоришь? Считай, что решили!

И кидает помощнику:

— Напомните мне.

А дела в тресте тем временем хромали больше и больше. Прослышал об этом начальник, который выше Самоварова, и приехал посмотреть, что и как. Ходил, с людьми говорил, узнал, в чем корень бед, и сказал:

— Товарищ Самоваров, мы издадим приказ о вашем освобождении… Вы не соответствуете.

И, повернувшись к помощнику, который его сопровождал, добавил:

— Напомните мне.

 

Угрюмов в беспокойстве

Это очень походило на сцену из детективного фильма.

…Автомобиль марки «Волга», в котором ехали председатель постройкома Угрюмов и заместитель начальника УРСа Шлепок, остановился на опушке леса.

— Пройдемся, — холодно сказал Угрюмов своему спутнику.

Оба вышли из машины, несколько минут молчали, потом Угрюмов строго спросил:

— Итак, Шлепок, ты не помнишь?..

— Не помню.

— Подумай лучше… Где это было? Кто это мог сделать? Мы уже объехали четыре магазина…

— Так их еще несколько, — извиняющимся тоном сказал Шлепок. — И на этом берегу, и на том, и в поселке. Расстояния…

— Расстояния пусть тебя не смущают, — раздраженно-наставительно заметил Угрюмов. — Поезжай хоть за тысячу километров, а узнай… Сейчас приедем в город, я сойду, а ты — дальше. Вечером заедешь ко мне и скажешь результат…

Результата пришлось ждать долго. Весь вечер Угрюмов простоял у окна: смотрел, не покажутся ли на дороге огни «Волги». Но огней видно не было. За окном лежала темная, тихая осенняя ночь.

«Волга» вернулась только к десяти.

— Нашел? — нетерпеливо выкрикнул Угрюмов, обращаясь к Шлепку.

Шлепок отрицательно покачал головой.

— И никто ничего не мог подсказать?

— Никто. Ничего.

— Ну, а сам-то ты, черт возьми, так и не можешь вспомнить, кому поручал…

— Нет. Мало ли дел каждый день. Мотаешься туда-сюда, а ведь это полгода назад было…

— Тогда вот что: я отдаю тебе сто двадцать рублей новыми, что равно тысяче двумстам старыми, и девай их куда хочешь…

— А куда я их дену, на какой счет? Нет, денег я принять не могу…

Председатель постройкома Угрюмов переживал тяжелые минуты: он не знал, куда внести 120 рублей.

Полгода назад он переехал в новую квартиру. Попросил Шлепка «организовать что-нибудь из мебели». Заместитель начальника УРСа тут же распорядился, и на квартиру Угрюмова доставили 12 стульев.

Кто доставлял, Угрюмов не знает, он не видел, был на работе. Не помнит этого и Шлепок: то ли с базы брали, то ли из магазина какого. Он, Шлепок, только «команду подал», исполняли другие. А кто? Может, эти люди сейчас уже не работают… Во всяком случае, куда приходовать 120 рублей — неизвестно.

Тревоги бы не возникло, если бы Угрюмов не получил трех анонимных писем одинакового содержания: «Ув. тов. Угрюмов! Как поживают 12 стульев? Не колют ли в сиденье, ибо вами за них не уплачено. Ответ просим дать на профсоюзной отчетно-выборной конференции».

Угрюмов представил себе зал конференции, много народу. Он, Угрюмов, говорит о достижениях коллектива, а где-то в партере или на балконе сидит автор анонимки и пишет письмо в президиум…

Ночь Угрюмов не спал. Утром вызвал врача. Врач измерил давление и сказал:

— В общем не очень хорошо, но и страшного ничего нет. Если хотите, дам больничный лист.

— Дайте, — попросил Угрюмов. — Голова у меня прямо разрывается.

Когда врач ушел, Угрюмов снял с головы компресс, вытерся полотенцем, попрыскался одеколоном, причесался и стал звонить по телефону своему заместителю:

— Вася, я заболел. Доклад будешь делать ты…

Потом Угрюмов снова переживал. Конференция уже шла. Угрюмов шагал по комнате из угла в угол и уговаривал себя: «Ну, если бы кто о стульях сказал или записку написал, то Вася позвонил бы мне… А может, не хочет расстраивать больного? Все может быть…»

Вася позвонил после того, как конференция окончилась.

— Хорошо прошла? — спросил Угрюмов.

— Хорошо.

— А это… обо мне никто ничего не говорил? Записок не писали?

— Нет.

«А я, дурак, испугался», — подумал Угрюмов и с облегчением вздохнул.

…Прошло несколько месяцев. В коридоре постройкома Шлепок встретил работницу УРСа, вернувшуюся из декретного отпуска.

— Марья Ивановна, не помните ли, откуда мы брали двенадцать стульев для товарища Угрюмова?

— Двенадцать стульев? — переспросила Марья Ивановна. — Как же, помню, помню. Во втором промтоварном, у Выдрина, который за недостачу сидит.

 

Странный визит

Игорь Стогов уже второй час сидел в приемной заведующего роно Жмуркина. Газету «Кудеяровская заря» он прочитал от первого столбца, который был посвящен увеличению гусиного поголовья, до последнего, где горожане уведомлялись о том, что артель «Игрушка-статуэтка» покупает на вес битые чашки и стаканы. Больше читать было нечего, другой духовной пищи в приемной не имелось.

Свернув газету, Игорь поднял глаза. В комнате находились те же люди, что и полтора часа назад.

Старушка в пестром полушалке уже в который раз объясняла своему соседу, что у нее есть внучек Вовик. Вовик — мальчик очень способный: пока пил чай, успел целиком выучить «Буря мглою…». Но он чересчур живой, непослушный, и исправить его может только интернат. Вот по этому делу бабушка и пришла в роно.

Солидный мужчина с толстенным портфелем на коленях слушал рассказ про Вовика, понимающе кивал, но было заметно, что старушкины откровения его мало волнуют. Кивал он совсем не в тех местах повествования, когда это было нужно. Мужчина думал о своем.

Две девушки, видимо учительницы, полушепотом спорили между собой. Игорь услышал несколько обрывков фраз: «…это непедагогично», «…явное искажение методики», «…недоучтение детской психики». Игорь догадался, что молодые учительницы пришли к своему районному начальству решить неотложный вопрос, касающийся «искажения методики» и «недоучтения психики».

В приемной однотонно и размеренно звучал голос молодой женщины, сидевшей за двумя секретарскими телефонами. Она «обзванивала» школы.

— Школа номер один? Иван Петрович?. Юнона Михайловна говорит. Завтра к четырем тридцати дайте нам сведения, сколько у вас двоек по рисованию, троек по пению, четверок по арифметике и пятерок по поведению…

— Школа номер два? Григорий Мартьянович? Юнона Михайловна говорит. Завтра к четырем тридцати дайте нам сведения…

Когда женщина дошла до школы номер тринадцать, язык у нее начал заплетаться и она несколько раз спутала заученную формулу. Положив трубку на рычаг, секретарша вздохнула, включила вентилятор. Лицо Юноны выражало усталость и одичание.

«Богиня, а трудится, как раб, — усмехнулся про себя Игорь. — Зачем используют человека там, где его мог бы заменить магнитофон?»

В это время женщина снова самоотверженно сняла трубку:

— Школа четырнадцать?.. Василий Сидорыч?.. То есть Сидор Васильевич? Завтра, пожалуйста, к тридцати четырем часам…

Стогов терпеливо выждал, когда кончится «обзвон», и вежливо напомнил Юноне Михайловне о себе, о бабушке Бовина, о двух учительницах и о мужчине с толстым портфелем на коленях.

— А вы что, делегация? — меланхолично спросила секретарша, — Нет? Тогда зачем вы говорите за других? Вы говорите за себя. По какому вопросу пришли?

— По личному.

— А, насчет перевода в другую местность? — оживилась Юнона. — В Москву, в Ленинград?

— Нет.

— По поводу дров?

— Дрова меня тоже не волнуют…

— Странный у вас какой-то вопрос. Впрочем, это безразлично. Вы не первый в очереди? Нет? Ждите. Раньше тех, кто впереди, все равно не пройдете.

Прежде других Игорь проходить не собирался. Хотя мог бы: стоило лишь назвать себя, сказать, что я, мол, школьный товарищ Жмуркина, не видел его девять лет, хочу только пожать ему руку и условиться о встрече. Но так поступать Игорь не пожелал, он решил пересечь жмуркинский порог только на общих основаниях.

Юнона Михайловна скрылась за дверью кабинета и через минуту, проследовав к своему столику, сообщила неприятную весть:

— Товарищ Жмуркин беседовать сегодня ни с кем не сможет…

— Да, но часы-то приемные, — неуверенно попытались возразить молодые учительницы. — На дверях ясно написано: «От двух до пяти».

— Девушки, не будьте формалистами… Жизнь вносит свои поправки…

Против поправок жизни молодые учительницы ничего не имели и умолкли.

— Ты уж запомни меня, девушка. Я завтра приду, — попросила бабушка Вовика.

— Завтра я не дежурю. Еду в район с комиссией но обследованию… — Юнона Михайловна замолчала, видимо сообразив, что никого не интересует, куда и зачем она поедет, и, чтобы закончить разговор, строго спросила: — Есть еще вопросы?

Такой оборот всегда имеет ясный подтекст — пора, мол, по домам — и позволяет быстро закруглить беседу.

Вопросов, естественно, не было.

На следующий день, неторопливо прогуливаясь по городу, Стогов вспомнил, что в редакции «Кудеяровской зари» должен работать еще один его одноклассник, кажется, Вася Капустин. Память не изменила, и вскоре Игорь уже обнимался со своим школьным товарищем в одной из тесных, прокуренных редакционных комнат.

— Так не попал, говоришь, к Жмуркину? — переспросил Капустин, выслушав рассказ Стогова. — И не попадешь. Жмуркин — деятель. С утра и до вечера творит инструкции и ответы. С помощью первых он управляет. Вторые составляются впрок, чтобы не быть застигнутым врасплох комиссией или инспектором из центра… Он этих комиссий боится как черт ладана. Полагаю, что они снятся ему по ночам…

— Стой! — перебил своего разговорчивого собеседника Игорь. — Есть идея! Позвони секретарю Жмуркина и скажи в очень туманной форме, что ты видел одного товарища, который приехал из Москвы по делам школ, и считаешь своим долгом предупредить во избежание…

— Понятно! — загорелся Капустин. — Разъяснений не требуется… Итак, действие первое… — Он снял трубку и набрал номер: — Юнона Михайловна? Нет? Ах, Шурочка, извините, не узнал вас. К вам товарищ один из Москвы не заходил?.. Ну, видимо, он осчастливит роно своим визитом… Зачем приехал? Понятия не имею. Я спрашивал, а он как-то таинственно улыбается, не отвечает, о себе ничего не говорит. Вообще странноватый… Пришел в редакцию, поинтересовался, что мы пишем о школах, полистал подшивку — и до свидания… Подробности?.. Не знаю, не я с ним говорил. Я просто считаю своим долгом предупредить. Передайте Жмуркину… Да, да… Приметы? Рост высокий… Ага, кажется, в плаще… Да что вы! Но за что. Ну, пока!

Странноватый мужчина высокого роста, в плаще едва успел войти в приемную, как навстречу ему из-за секретарского столика кинулась девушка:

— Вы из Москвы?

— Да, — басовито ответил приезжий, обводя взглядом комнату, в которой сидели бабушка Вовика, две молодые учительницы и еще пять-шесть человек.

Девушка сделала несколько торопливых шагов по направлению к кабинету, вероятно намереваясь доложить начальству о приходе таинственного москвича, но неожиданно изменила свое решение (чего уж там докладывать!) и сказала:

— Проходите, пожалуйста.

Когда Жмуркин, занятый разговором по телефону, обернулся, Стогов стоял уже рядом с ним.

Лицо Жмуркина на мгновение озарилось улыбкой: он узнал своего одноклассника. Потом вновь стало серьезным.

— Да, да, — говорил в трубку заведующий роно, — только побыстрее… Может быть, считанные минуты остались… А по тройкам сведения отдельно приготовьте. Физкультуру и пение — в специальную графу… Вот так!

Окончив разговор, Жмуркин протянул гостю руку.

— Игорь! Какими судьбами?

— Да просто так решил зайти. Проведать однокашника, — подчеркнуто простецки ответил Стогов и поудобнее расположился в кресле, давая понять, что визит будет продолжительным.

— Как я рад! Как я рад! — повторял тем временем Жмуркин, но радости на его лице не было. — Надолго приехал?

— Навсегда. Работать.

— Это хорошо. Тогда вот что… Ты вообще приходи как-нибудь ко мне вечером домой.

— А сейчас ты очень занят?

— Угадал. Давно такого дня не было. Один туг товарищ по важному делу с минуты на минуту может зайти. Надо подготовиться к беседе…

— Ах, это из Москвы который? — вставил Игорь.

— А откуда ты знаешь? — насторожился Жмуркин.

— Просто хорошо с ним знаком. Вместе в поезде ехали.

— Расскажи, расскажи, что это за личность! — умоляюще сказал Жмуркин.

— Ужасная личность, — после некоторой паузы изрек Стогов. — Человек просто, я бы сказал, коварный. Кстати, он тут, в приемной, вчера полдня сидел… И его к тебе не пустили.

Жмуркин съежился, и карандаш, который он держал в руке, часто-часто застучал по стеклу стола.

— Юнона, бог мой, что она наделала!

— А при чем тут Юнона? Ведь он не назвал себя. А потом, вечером, в гостинице, все мне рассказал… Так что я в курсе… Ну, а сейчас мне надо идти…

— Подожди, пожалуйста. А сегодня-то он собирался прийти?

— Он пришел. Ты его видишь.

— Ох, Игорь, все ты выдумываешь! Это твоя старая привычка — разыгрывать… И не ехал ты с этим человеком и не знаешь его… Слышал где-то звон. Шурочка, наверно, тебе сказала, кто должен прийти. И не выдавай себя за того… за него… ты не из нашей системы. Самозванец этакий! Ну, извини, я примусь за работу.

Стогову ничего не оставалось делать, как подробно рассказать, что произошло.

— Ну, гора с плеч! — вздохнул Жмуркин. — Так это не он сидел вчера в приемной, а ты? Слава богу! Хорошо…

— Что ж тут хорошего? Все же я твой старый друг, А ты когда-то, помнится, в школе на комсомольском собрании доклад делал о дружбе. Может, и сейчас на эту тему выступаешь…

— Ну вот, прицепился к слову! — пытаясь выйти из неудобного положения, сказал Жмуркин. — Я ж оговорился просто. Дружба — великое дело, и ради нее…

Стогов взглянул на часы:

— Мне пора.

— Да куда ты торопишься? Ну, может, вечером встретимся. Пойдем в «Ривьеру». Я, так сказать, на правах хозяина угощаю.

— «Ривьера» потерпит…

— Обиделся?! Ну, скажи, что я должен сделать?

Стогов испытующе посмотрел на собеседника и, уже прощаясь с ним, ответил:

— В приемной второй день сидят старушка и две девушки. Прими их.

Уже выйдя в коридор, Стогов услышал голос Жмуркина:

— Бабуся, ну что же вы? Не стесняйтесь, заходите…

 

Эрудит

Газета «Вечерняя заря» была острой газетой.

Особой зубастостью в ней отличался отдел обзоров печати. А в этом отделе — молодой сотрудник Костя Сверчков.

Больших статей Сверчков не писал: он был человеком подвижным, непоседливым и на труд размером больше ста строк у него просто не хватало терпения.

Сверчков специализировался на репликах: В них он просто преуспевал. Реплики из-под его пера выходили ядовитые, бьющие без промаха.

Сверчков бдительно стоял на страже точности и правдивости. Случись какой-нибудь газете или журналу допустить ошибку, исказить факт — Костя сразу заметит. И уже бежит к редактору:

— Иван Иванович, что же это делает «Литературная жизнь»? Пишут, что Лев Толстой не читал романов Жюля Верна… Им-то уж надо было знать…

— А что им надо знать? — осторожно спрашивает Иван Иванович.

— А то, что Толстой в старости не читал Верна. А в молодости читал. И даже сделал своей рукой шестнадцать иллюстраций к роману «Вокруг света в 80 дней»…

— Ай-яй-яй! — оживлялся редактор. Но на всякий случай спрашивал: — Это точно?

— Точно. Абсолютно.

— Ну, тогда пиши реплику. Вставим перо этим литераторам!

Надо сказать, Иван Иванович очень любил вступать в бой с литературными газетами и журналами. Это поднимало его в своих собственных глазах.

Поместив очередную реплику, он довольно улыбался: «Не бог весть какая большая наша газета, а вот писателей опять подковала».

И благодаря кому? Благодаря Сверчкову.

Пройдет день-два — и Сверчков снова прибежит к редактору:

— Иван Иванович, скандал! Смотрите, что пишут в «Пламени»: «Великий Шопен однажды составил „Руководство, как при помощи двух игральных костей сочинять вальсы, не имея ни малейшего знания музыки и композиции“»…

— Вот это загнули! — вырвется у редактора.

— В каком смысле? — нетерпеливо спросит Сверчков.

Иван Иванович ответит уклончиво:

— Ну, это самое… Странное руководство… Не мог он этого…

— Нет-нет, такое забавное руководство было, — уверенным тоном знатока скажет Сверчков. — Но составил его не Шопен, а Моцарт… Культурки не хватает этим журналистам. Берутся писать, чего не знают. Надо ударить!

И ударяли.

А товарищам по редакции не оставалось ничего другого, как удивляться широте сверчковской эрудиции.

Поводы для этого молодой сотрудник давал ежедневно.

Сидит за своим столом в отделе и вдруг заявляет:

— Черт знает что! Журнал «Техника — сила» пишет, что Васко да Гама плыл в Индию наугад…

— А как он плыл? — спрашивают Костю.

— Путь в Индию ему указал Сихаб-ад-дин-Ахмед-ибн-Маджид-бин-Мухамед-бин-Амр-бин-Фадл-бин-Дувик-бин-Али-ар-Ракаиб-ан-Наджи…

Сотрудники за соседними столами недоуменно переглядываются.

— А откуда ты, Костя, его знаешь?

— А как не знать? — отвечает он скромным тоном героя, не признающего свой подвиг. — Это же блестящий представитель арабской навигационной науки.

И снова реплика в «Вечерней заре». Заголовок игривый, интригующий: «Наугад ли? Ой ли?»

Боевой счет Сверчкова возрастал.

В короткий срок он успел уличить в невежестве «Хирургическую газету», которая исказила дату первой в мире операции аппендицита и приписала эту операцию не тому врачу. Затем «Хозяйственно-бухгалтерскую газету», позволившую себе спутать домну с мартеном. Далее газету «Деревенские будни», выступившую с устарелым советом, как выращивать арбузы.

Когда в редакции «Деревенских будней» обсуждали арбузную реплику, один сотрудник сказал:

— Это опять дело рук Кости Сверчкова. Все знает человек, во всем разбирается! Но мне секрет его эрудиции, кажется, известен…

Слово «секрет» заставило всех насторожиться.

Сотрудник продолжал:

— Вчера мы разгромили на своей летучке пресловутую арбузную статью. После этого ее повесили на черную доску, в «Тяп-ляп», и рядом приклеили комментарии… А потом к нам, кажется, забегал Сверчков с записной книжкой… Это, конечно, еще предположение, и его надо проверить.

— А как? — нетерпеливо спросила секретарь-машинистка.

— Очень просто. Возьмем наш сегодняшний номер. Ну вот, например, статья о прививке огурцов на тыквах. Мы пишем, что это дает возможность получать высокие и устойчивые урожаи огурцов. Статья правильная. Мы вывешиваем ее в «Тяп-ляп», делаем приписку, что это бред, чепуха, маниловщина, и ждем завтрашнего дня…

…На следующий день «Вечерняя заря» выступила с едкой репликой в адрес «Деревенских новостей».

Блистая своей эрудицией, автор реплики писал:

«Помните ли вы, дорогой читатель, как редактировал сельскохозяйственную газету Марк Твен? Как известно, он советовал: „Брюкву не следует рвать руками, от этого она портится. Лучше послать мальчика, чтобы он залез на дерево и потряс его“.

О, как бы порадовался великий сатирик, если бы прочитал во вчерашнем номере „Деревенских будней“ статью о прививке огурцов любого сорта на тыквах!

Вызывает удивление, что эта почтенная газета занимается маниловскими прожектами, вместо того чтобы…»

Это была последняя творческая вспышка всезнающего и грозного автора реплик. Весь день он бегал по издательству — заполнял обходной листок.

Эрудиция подвела!