На одном из привалов, когда вся батарея оказалась в сборе — а это в боевых условиях случается редко, — идет импровизированный концерт.
Перед началом концерта выступает заместитель командира дивизиона по политической части Савельев. Он говорит, что наши армии успешно продвигаются на Запад, что победа близка, цитирует письмо гитлеровского генерала Крейха:
«Германия больше не воюет во имя победы, она воюет во имя глупого командования, она больше не идет к победе, она идет к поражению, к тотальному поражению».
Крейх был расстрелян гестаповцами. Другие генералы Гитлеру верят, на что-то надеются. А надежд у них быть уже не может. Фашистский райх катится к катастрофе.
После политинформации читает стихи из фронтовой газеты наш комсорг — радист Кучер.
Под веселый смех выступает сержант Богомазов. Кто-то кричит ему:
— Смотри, только не повторяться!
Богомазов заключил с Валиковым пари: если он споет одну частушку во второй раз, то отдает Валикову недельную норму табака.
В середину круга выходит Любка, она сегодня целый день на нашей батарее. Первым номером Любка поет, конечно, «Теплый ветер».
С этой песней мы шли по Украине. Это песня нашей юности. Любкиной, моей, Кучера, Бородинского, Тучкова, Валикова. И еще многих-многих. Больше половины дивизиона — комсомольцы. Одним восемнадцать, другим двадцать. И так сложилась судьба их, что в жизнь, во взрослую жизнь они вступают с автоматом на груди, с гранатой у пояса и с песней о теплом ветре.
Объявляется следующее выступление.
— Сержант Татушин. Письмо домой…
Это уже не стихи, не песни. Татушин читает письмо, которое он написал родителям.
Он рассказывает о себе, своем фронтовом житье-бытье, о том, что он встретил и увидел в последнее время на дорогах войны. Пишет о товарищах из огневого взвода, их отваге, их мужестве, их крепкой солдатской дружбе.
Те бойцы, чьи фамилии названы в письме, с достоинством приосаниваются. Батарейцы весело подмигивают им: «Поздравляем, мол, с такой похвалой, но не зазнавайтесь».
Последние слова письма: «…во мне сейчас столько зла и ненависти, что фашистов хочу громить еще сильнее, чем раньше. Там, где идет наша «девятка», гитлеровцам — смерть! И не укроются они, и не спрячутся, и не убегут. Мы их — гвардейским огнем, вашей уральской сталью!»
Родители Татушина получат это письмо, прочтут его много раз своим родным и знакомым, а потом передадут в редакцию областной газеты. Оно будет напечатано. И на него из далекого тыла с Урала придет горячий отклик ровесников: с «девяткой» захотят дружить комсомольцы машиностроительного завода. Завяжется переписка, а к Новому году рабочие-комсомольцы пришлют личному составу «девятки» свои подарки — кисеты, махорку и другие мелочи, столь необходимые в походном быту. Порой у солдата и иголки нет…
Походный концерт, как бывает нередко, прерывается на середине. Звучит команда: «Заводи моторы!»
Орудия выстраиваются в колонну, и вскоре мы опять движемся по шоссе.
Впереди — город Долина.
Пока еще никто не знает, что именно здесь немцы захотят отыграться за свои последние поражения.
Город Долина уже наш. Красин посылает меня вместе с разведчиком Валиковым и радистом Кучером на дальнюю окраину, туда, где наши части глубоко вклинились в немецкую оборону.
Располагаемся в деревянном одноэтажном деревенском домике, за ним — кукурузное поле. По полю в ложбине проходит передовая.
Рассмотреть что-либо с чердака невысокого домика трудно. Поле покатое, кукуруза в рост человека. Впереди тихо. Ни одного винтовочного выстрела. Словно вымерло все.
Может быть, немцы ушли, оставив слабый заслон?
Через каждые пятнадцать минут мы связываемся по радио с дивизионом, с Красиным, спрашиваем: «Что нам делать?»
Красин говорит: «Ждите, указания будут».
Мне запомнился этот день — 30 июля.
Указаний не поступает, и постепенно обозначается что-то непонятно-зловещее.
Справа от нас и чуть сзади — за гребнем холма — возникает бой, идет сильная перестрелка. Потом мы слышим шум боя уже за нашими спинами…
Немцы в лоб в контратаку не пошли, они пошли с фланга — там, где линия фронта делает уступ, — и постепенно отрезают передовые части от тыла.
Снимается с позиций и быстро уезжает артиллерийский истребительно-противотанковый полк. Вслед за ним «виллисы» берут на крюк мелкие пушки — «сорокопятки».
Докладываю Красину обстановку. Он отвечает, что приказа об отходе нет, просит связаться через десять минут.
— Мне это дело не нравится, — озабоченно говорит Валиков. — Что-то подозрительно мертво все. Пойду-ка посмотрю.
Кучер снова вызывает по радио Красина. Красин спешно приказывает, даже не требуя повторить свои слова:
— Немедленно снимайтесь, уходите оттуда!
Запыхавшись, возвращается Валиков, кричит шепотом:
— Немцы подходят к нашему дому!
Кучер сворачивает рацию, спрашивает меня:
— А антенну снимать?
— Плюнь на антенну! — говорит Валиков, хватая аккумуляторы. — Голова твоя — два уха! Тебя сейчас вешать будут на этой антенне!
Мы выпрыгиваем в окна и бежим через дорогу к канаве, густо заросшей кустарником. Вслед нам трещат несколько автоматных очередей. Когда мы прыгали с подоконников, немцы уже поднимались на крыльцо…
Канава старая, глубокая. На дне ее — застывшая вонючая жижа. Мы ползем по ней, распугивая лягушек. Ползем километр, полтора.
Совсем близко, над нами, слышится тяжелый шум мотора, лязг гусениц. Валиков осторожно приподнимается, чуть-чуть раздвигает листву и быстро отползает назад.
— Немецкий бронетранспортер…
Транспортер с гитлеровскими солдатами проезжает дальше. Нас не заметили. Только бы какая деревенская собака сдуру не затявкала!
Через полчаса мы уже за городом на крутом шоссе, ведущем к нашим. Немцев здесь еще нет, но опасность не уменьшилась: шоссе простреливается артиллерией и минометами.
До перевала добираемся благополучно. На перевале стоит одинокий домик, неподалеку от него, у дороги, в кустарнике — окопы.
Прыгаем в один из них: надо осмотреться. Достаю из футляра бинокль.
— Вот, черт, антенну оставили! — сокрушается Кучер.
Валиков, как всегда, шутит:
— Куплю тебе новую.
Рядом с нами раздаются голоса. Оборачиваюсь, вижу незнакомого грузного полковника и высокого усатого майора.
— Где же они? — беспокойно спрашивает полковник майора. — По часам они должны были уже пройти эту высоту…
Из дальнейшего разговора я понимаю: «они» — это автомашины с пушками. Истребительно-противотанковый полк с левого фланга перебрасывается на другой участок. На правом, где мы были, не осталось никого. Дорога пока еще свободна… И она единственная, где можно проскочить, не оказавшись в западне.
Полковник опускается на бруствер окопа, развертывает карту, говорит майору, чертя по ней ногтем:
— Мы пойдем вот сюда.
Далеко внизу показываются «доджи» с пушками.
— Наконец-то! — облегченно вздыхает полковник. Машины движутся так быстро, что через несколько минут они уже проскакивают мимо нас по гребню перевала и моментально скрываются в лесу за склоном.
— Двадцать первая… Двадцать вторая… Двадцать восьмая… — считает полковник. — Тридцать четвертая… Тридцать пятая… Так, так, так… А где же последняя — тридцать шестая?
В это время с немецкой стороны доносятся звуки, похожие на рыдающий крик ишака.
— Слышите? — спрашивает меня Валиков, он насторожен. — Шестиствольные минометы… Реактивные…
Едва Валиков успевает сказать эти слова, как на перевал обрушиваются шквалы огня. Мы лежим в окопчике, и нас кидает из стороны в сторону. Кидает, душит, давит. Наконец налет прекращается. Мы поднимаемся.
Около окопчика тлеет черная трава. Дымятся посеченные осколками кусты. Одинокого домика будто и не существовало: его разнесло в щепы.
И вдруг я вижу полковника. С размозженной головой он откинулся к стенке окопа, и руки его все еще держат карту…
В нерассеявшемся дыму разрывов через высоту проскакивает отставшая тридцать шестая машина…