Уже несколько месяцев мы движемся по дорогам Словакии.

Прошли города Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Великая Ломница, Кежмарок.

Нам салютует Москва.

В сводках Информбюро о нашем фронте пишут: «продолжалось наступление в трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат».

Мы совсем недолго были на равнине. Опять горы. Опять «полоса Карпат»!

Особенно нам досталось в Татрах. Горы высокие. Их гранитные зубцы сурово возвышаются над всеми Карпатами. Их заоблачные вершины вечно сияют ослепительной белизной снегов, даже в жаркие июльские дни.

Но в Татрах трудны не только высоты, тут нам досаждала еще и погода. Были и снежные бураны, были и ветры, валящие с ног, были и лютые морозы, и половодья.

С утра на ветвях елей лежит снег, щиплет уши мороз, к середине дня журчат ручьи, вечером снова все замерзает.

…Поднимаемся на высокую гору. На середине подъема — резкий поворот вправо. Один трактор пушку не тянет: дорога заледенела.

Снизу посылаю второй.

Второй трактор преодолевает подъем, подходит к первому, но как только начинает разворачиваться, как только становится поперек дороги — обрушивается вниз… Он мчится боком, на ребрах траков, как на коньках.

Безуспешно тракторист хватается за рычаги, пытаясь повернуть трактор так, чтобы гусеницы стали не поперек дороги, а вдоль: тогда можно чуть-чуть зацепиться.

На середине дороги тракторист выпрыгивает из машины.

Неуправляемый трактор с грохотом мчится вниз, к подножью горы, где остановилась вся колонна. Вот-вот он врежется в нее, врежется в орудия, в прицепы со снарядами… На первом прицепе шестьдесят снарядов с зарядами. Вес каждого комплекта — семьдесят пять килограммов… Если все это одновременно взорвется — семьдесят пять, умноженное на шестьдесят?!

Спасает случайность. В сотне метров от колонны трактор задевает «звездочкой» о бетонный столбик на краю дороги. И долго крутится на месте, как волчок…

Катастрофы не произошло.

Снова начинаем подъем. На этот раз рядом с трактористом идут бойцы орудийного расчета, с «железяками» на проволоках. «Железяки», придуманные сержантом Квашней при штурме горы Чертеж, нам пригодились десятки раз.

Это и называется «наступлением в трудных условиях горно-лесистой местности».

Но наступление — это бой.

Каждый день идет тарарам. Каждый день ползут по склонам гор дымы разрывов. И не поймешь, то ли это дым, то ли облака.

Немцев приходится выкуривать с вершины каждой горы. Сопротивляются они отчаянно. Засядет в ущелье один пулеметчик и проходу никому не дает. А обнаружить его трудно: кругом — нагромождения скал.

Некоторых мы все же находили. Они были прикованы к пулемету цепью. Они не смогли бы убежать, даже если бы захотели… Это смертники — солдаты, заранее приговоренные к смерти.

…Подъем, спуск, подъем, спуск.

Вьется, петляет по горам дорога. Головной в бригаде идет тучковская «семерка». Наша «девятка» за ней.

Вдруг впереди раздается сильный взрыв, поднимается столб дыма.

Высоко в небо летит орудийное колесо. Огромное, тяжелое колесо превращается в маленькую точку…

Пушка «семерки» подорвалась на мине. Колонна останавливается.

Мы начинаем объезжать ее. Около накренившегося на бок подорванного орудия сгрудились солдаты.

Я на ходу прыгаю с трактора. На земле около орудия лежат убитые — те, кто сидел на нем: несколько бойцов и майор Красин.

Смотрю на Тучкова. Он бледный, дышит тяжело, один глаз моргает часто-часто, другой неподвижен… Нервный шок, паралич. Опять, как в тот день, когда Тучков получил телеграмму о гибели отца.

Спрашиваю:

— Василий, тебя не задело?

— Нет.

— А почему Красин?..

Тучков, еле поворачивая язык, объясняет:

— У него штабная машина забарахлила. Остановил нас. Я ему говорил: «Садитесь на трактор». А он сказал: «Люблю прокатиться на пушке, по старой солдатской привычке…»

По краям дороги стоят шесты с дощечками: «Разминировано». Все мины саперы обезвредили. Эту, проклятую, не нашли. Наверно, была деревянная и зарыта глубоко: миноискатель не почувствовал. Трактор проехал по ней гусеницей — она не сработала, а вот орудие колесом надавило…

Подбегает Любка:

— Дайте дорогу, мужики! Раненые есть?

Раненых нет. Все убиты.

Тела двух бойцов настолько изуродованы, что и не узнать, кто они. А у Красина — ни кровинки: его тряхнуло взрывной волной.

Он лежит на спине и смотрит застывшими глазами в хмурое карпатское небо. Под ремнем шинели — обломок тросточки.

Сегодня утром во время короткой остановки он сидел на подножке своего «газика» и вырезал ножом на палке орнамент.

— Знаешь, Крылов, — сказал он, — я такую удобную ветку срезал — прямую-прямую. Тросточка из нее получится — загляденье!

Мы снимаем шапки.

Подъезжает повозка. На нее кладут убитых.

Майора Красина и бойцов орудийного расчета хороним на окраине деревни Святого Павла.

Есть в Словакии такая долина, где все деревни названы святыми именами: Святого Петра, Святого Антония, Святого Матвея.

В этой долине бьет целебный источник. И за сотни километров с далеких гор приходят сюда больные люди, чтобы избавиться от недугов.

Красин нашел здесь смерть.

Над могилой, выдолбленной в мерзлой, каменистой земле, солдаты и офицеры произносят прощальные слова.

Морозный воздух, неподвижную, омертвелую тишину «святой долины» разрезает салют из автоматов…

Ко мне подходит капитан Исаев. Удрученно качает головой:

— Не могу поверить! Сколько огней видел человек, и надо же тут… Когда и война-то кончается. Ну что ж? Пойду сказать, чтобы заводили моторы.

Исаев делает несколько шагов, оборачивается, грустно, тяжело улыбаясь, показывает мне три пальца…