А ко двору пришелся бригаде этот жадноватый на работу и безотказный парень. Надо — значит, надо, какие могут быть несогласия. Новая брезентовая спецовка уже ничем не отличалась от остальных: просолилась, подвялилась, попахивала дымком и окалиной; серые валенки порыжели и обмякли — не жмут, не давят. Сергей оказался той самой недостающей спицей в колесе, которую так долго искал Киреев. Чтобы работать, тоже талант нужен. Демарев смело брался за любой инструмент и стеснялся лезть к цеховой кассе в дни получки. Есть некоторые — наоборот. Да еще сменного мастера за горло берут потом, почему расчету мало им начислил.

Сергей на зарплату не обижался и дважды в месяц исправно бегал с большой сумкой по магазинам, потому что в паспорте у него было только два штампа: «прописан постоянно» да «принят на работу». Недоставало третьего, самого большого — «зарегистрирован «брак». И запохаживал наш холостяк по садам и паркам, на вечера отдыха. Живой жить хочет, а время не ждет, когда ты нагуляешься.

* * *

Восьмое марта — женский праздник. В клубе полно девчат. Модные. Статные. Выправились после войны. Особенно вон та. Смуглая, волосы белые. Рассыпала их по плечам веером, вскинула голову и смотрит поверх партнера. Креп-жоржетовое платье. Магнит, не девушка.

— Вот с кем познакомиться-то, — вздохнул Сергей, досадуя на себя, что не учился танцевать тогда перед демобилизацией, теперь пригодилось бы.

Кончили играть. Оркестранты, бережно уложив инструмент на стулья, потянулись в буфет. Пары, как солдаты по команде «Воздух!», исчезли с круга, жались к стенам.

— Вы почему не танцуете?

Сергея тронули за локоть. Повернулся — она. С чего вдруг такая честь? Сергей и обрадовался, и насторожился, и где-то на самом дне шевельнулось польщенное мужское самолюбие. А девушка, яркая и разгоряченная танцем, еще нарочно дразнила его самолюбие и тешила свое, болтая всякую чепуху вроде «далеко ли ему до пенсии?», и ухмылялась подкрашенными губами, наблюдая из-за пушистых ресниц, как робел и терялся этот высокий парень с красивой сединой на висках, которая так шла к его загорелому лицу и угольно-черному костюму.

Включили радиолу, — духовики явно задерживались, — заигранная пластинка пошипела, пошипела и выдала на круг хриплый фокстрот. Отдохнувшие кавалеры ринулись разбирать партнерш. Выбор богатый, но к ней подбежали сразу двое.

— Опоздали, я уже приглашена. — Она повернулась к Сергею, положила руки ему на плечи и шепнула: — Веди.

Екнуло сердце, пересохло во рту.

— Я… не… умею, — еле вымолвил он.

— Не умеете?.. А зачем тогда пришли сюда? Не поверю, чтобы человек в такие годы, — она покосилась на его виски, — не умел танцевать. А до дому проводить меня вы можете?..

И вот они на улице. Ночь смягчилась. С вечера мороз жал, сейчас потеплело. Март месяц. Природа свое берет.

Сергею некуда деть руки. Обычно говорят: без чего-нибудь как без рук, а тут они наоборот лишние. В карманы пальто спрятать — армейская выучка не позволяет. За спину заложить? Так он не дед, чтобы на поясницу их класть. Вдоль туловища опустит — тянут, тяжелые. Из-за этих рук и знакомство не клеится. Идут, молчат.

— Послушайте, а вы и провожать не умеете.

— Я? — смутился Сергей. — Почему?

— Хотя бы спросили, как меня звать.

— Допустим, спросил.

— Клавка.

Так и сказала: «Клавка» — и все. Простячка. С этакой внешностью? Сомнительно.

— Разрешите, я понесу, — тронул он сверток с туфлями, то и дело ускользающими из-под Клавкиного локотка.

— Не возражаешь? — она подхватила Сергея под руку. — Расскажите о себе?

— Родился да и живу пока. Работаю.

— И все? А поседели почему?

— Да… По дурости.

Цеплял, цеплял слово за слово — разговорился. Полет на хвосте истребителя Сергей выдавал уже с прилагательными и междометиями. Клавка ахала.

— Ой, я умерла бы со страху…

Вся Сережкина жизнь уместилась в недальнюю дорогу от клуба до Клавкиного дома. Стоят, выжидая, кто первый скажет «до свидания». По небу неслись белые облака, и луна то гасла, то вспыхивала в разрывах между ними.

— Интересно, когда долго смотришь, кажется, луна поднимается и поднимается куда-то вверх, а все такая же: ни больше, ни меньше. — Клавка прикрыла варежкой зевок. — Не в училище — до утра любовалась бы.

— А в каком ты?

— Да… В педагогическом. Дошкольном. В институт не попала, так теперь детишек нянчить учусь. Сережка… Ты посмотри-ка: ни в одном окне света нет. Пошли скорее!

— Еще куда?

— Ко мне в гости. Идем. Наш праздник сегодня.

— А мамаша не погонит нас обоих?

— Мамаша далеко отсюда. Я на квартире живу. Комнату родичи для меня сняли на пятом этаже, чтобы в окно кто не залез. Чудаки.

Клавка осторожно открыла дверь подъезда.

«А не повернуть ли обратно, — Сергей даже дыхание затаил. — С первого вечера и сразу к себе тянет. Та еще, видать, девушка».

На последней площадке под ноги попалась выбитая керамическая плитка и загремела вниз.

— Тише ты! — шикнула Клавка. — Хозяйку разбудишь. Сюда, сюда. — Она нащупала его руку, протащила на буксире через одну дверь, другую.

И щелкнул выключатель. Свет розовый, приятный. Комната чистая. Обстановка не сказать, чтобы богатая, но ничего. Приемник, коврик на стене, кровать никелированная. Подушки пирамидкой.

— Разоблачайся.

Клавка надела фартук, повязалась по-деревенски косынкой и еще больше похорошела.

Сергей косил одним глазом на хозяйку, другим на стол. На столе появилась колбаса, яблоки, банка сардин. Под ложечкой заныло.

— Скоро я управилась? Вот так. Выпьем? За неутомимых тружениц в быту и на производстве. 8-е марта сегодня или не восьмое?

Тенькнули рюмки.

— Мне много нельзя. Не пью, — заотнекивался Сергей.

Клавка расхохоталась.

— Да уж мужчина ли ты? Не танцуешь, не пьешь…

После третьей рюмки Сергей поднялся:

— Я, н-наверное, п-пошагаю.

Клавка усмехнулась:

— Ложись спи, пошагаешь. Утречком уйдешь пораньше.

Она смахнула влажной тряпкой пыль с пола, бросила на него матрац, на матрац подушку, обдав воздухом, разостлала простыню.

— Это мне?

— Тебе. Не рассиживайся. Мне на занятия к восьми.

— Хм. Не боишься, оставляешь? Вдруг я на тебе… женюсь.

— Нет, не боюсь. Спокойной ночи. — И выключила свет.

Проснулся Сергей — дрожит. Не может сообразить, где он. В окне над занавеской звезда. Чуть слышно маленькие часики чакают. Дамские. Вспомнил: у Клавки.

И остальное вспомнил. Укрылся с головой простыней — не согреется никак. Решительно поднялся, подошел к кровати. Поискал край — свободный.

Откинул одеяло, прилег. Молчит. Потормошил за плечо. Плечо круглое, теплое.

— Клава…

— М?

— Спишь?

Молчит. Зевнула.

«А-а, в крайнем случае женюсь потом».

Сергей порывисто обнял ее и… очутился на полу.

Вспыхнул ночник. Клавка, оторвав вешалку, сорвала с гвоздя пальто, бросила Сергею, все еще сидящему возле кровати.

— Убирайся.

— Клава…

— Что: Клава? Думаешь, если пригласила, так и все можно?

— Ну, извини. Хочешь, я и правда женюсь на тебе?

— Не хочу. Одевайся и уходи. Я думала, ты не такой, как все, а ты…

Клавка вот-вот разревется. Она села к столу. Усталая-усталая. Будто смену камни ворочала.

— Может, встретимся, все-таки завтра? — мямлил Сергей.

— Никогда. Уходи, уходи!

До чего сложно все в жизни.

Сергей сбежал вниз, хлопнул дверью.

«Гляди-ка ты: краля. Да я сам не женился бы на тебе. Водишь каждого встречного-поперечного. Вторая Любовь Андреевна: хоть за кого, лишь бы с карманом. Думаешь, так себе заработком моим ты интересовалась?»

В Сергее ворочалось задетое самолюбие. Выставили. Его! А самолюбие через край делает человека дальтоником, для которого синее ли, зеленое ли — все черное.

* * *

Человек никогда не скажет: хватит, у меня все есть. Людская потребность бесконечна. Сергей уже и так подолгу стоял у раскрытого шифоньера, собираясь в театр, но Ее Величество Мода заставляла искать, спрашивать, где ты достал, толкаться в очередях. Чем он хуже других?

— Вовка, ты не знаешь, где можно пуловер купить?

Шрамм растерялся: очень уж какой-то неподходящий к обстановке вопрос: кругом груды железа, искры веером и… пуловер.

— Это который свитер без рукавов?

— Ну, — подтвердил Сергей.

Вовка глянул из-под рукавицы в нагревательную печь, не пора ли подавать заготовки на штамп.

— Холодноватые еще. Завтра у нас что? Воскресенье? Вместе поедем.

— Куда?

— На барахоловку. Подкову надо купить.

— Какую подкову? — раскрыл рот Сергей.

— Обнаковенную, лошадевую.

— На барахолке?

— О-о, там в конце месяца атомную бомбу можно купить…

Барахолка бурлила. Вовка скоро отстал и потерялся. Потеряешься, столько миру. Люди тискались в обнесенном забором квадрате, трясли штанами, лифчиками, пуховыми шалями, зонтиками, полушубками, чулками с черной пяткой, босоножками, валенками, рядились за каждый рубль, бились по рукам, не сходились в цене и расходились, чтобы сойтись, божились, ругались в бога, хаяли и расхваливали товар, роились, как пчелы вокруг ульев, около автолавок с зеленым трафаретом на кузовах «Росглавшвейторг», просили, требовали, приценялись к обновкам. Конец месяца.

Где-то у забора отчаянно заверещал милицейский свисток.

«На помощь зовет!»

Сергей, оставив очередь, запродирался на выручку.

Бойкая баба в плащ-накидке поверх полушубка и армейской шапке-ушанке с полудюжиной веретен шерстяной пряжи в поднятом кулаке шла на милиционера, как со связкой гранат на танк.

— Ты кого щупаешь? — на всю барахолку кричала она. — Нет, я спрашиваю: ты кого лапаешь? Ровня я тебе?

Милиционер пятился, циркал сверчком и водил глазами по сторонам, ожидая подкрепления.

«Так это ж Юсупов!» — узнал его Сергей.

— Гражданочка. Гражданка! — Он схватил тетку за руку и давнул книзу, но торговка вырвалась, крутнулась к нему и снова занесла над головой связку веретен.

— Ложись, мина! — крикнули из толпы и загоготали.

— Сережка, будь ты холера проклятой! — Она медленно, будто жалея, что даром замах пропал, опустила руку. — Здорово, Демаренок!

— Тетка Агафья? Ты чего воюешь?

— Пескулянт он, твой Агафий, — осмелел Юсупов. Он махнул рукой и ушел.

— А ты замолчи, если не отличаешь спекуляцию от товарообмена.

Агафья воровато поозиралась, подступила вплотную к Сергею и зашептала:

— Я ведь зачем здесь, Сереженька-батюшка? Стыд сказать: за детским приданым. Ойкнула не вовремя дура старая, теперь рожай в сорок-то пять лет. А? Милиционер-то думал, у меня под полушубком вещи натолканы, а у меня там будущий человек. Чего стоим? Веди в гости. Женился, поди-ка, уж? Да что я? Так видно: холостяк, — тараторила Колесиха, успевая следить, чтобы ее не толкнул кто нечаянно. — А пряжу эту вместе с веретешками меня сватья продать попросила: тонкую работу вязать — глаза не берут, толстая из моды вышла. Зажила деревня, лоскутным одеялом ее не удивишь, так вот приехала за атласным.

Легко с Колесихой беседовать: молчи да молчи, она и спросит, и ответит. Агафья, замолкнув на полуслове, втерлась с передней площадки в подошедший трамвай, упала на свободную скамью, поставила рядом все шесть веретен, попробуй сядь кто, и заоглядывалась, поджидая Сергея.

— Место на тебя заняла, айда сюда.

Она сняла накидку, двинула со лба шапку. Одно ухо торчком, другое обвисло. В сером полушубке и в этой шапке Колесиха походила на зайца русака, только что ушедшего от погони.

— Чем там старики мои занимаются?

— А всяк своим: папаша в хлебе копается, Анна — в коровьем навозе. Не живется тебе с ними. Поклон-то передать?

Сергей не ответил.

— Ух, какой ты настырный. Вылитый Илья Анисимович. Видно, серьезно кось-накось пошло у вас с ним. Бутылек возьмем для встречи?

— Можно красненького.

Агафья нетерпеливо вошла в Сергееву комнату и остановилась: две койки, две тумбочки, два стула, стол и шифоньер на двоих. Около дырки в плинтусе дремал котенок, уткнув мордочку в пустое блюдце.

— Вот ведь что-то есть же, мои матушки, — умилилась Колесиха, — корыстный ли зверь, а уже промышляет. И ведь не отходит.

— А он привязан.

Агафья всплеснула руками:

— Да будь вы холеры, чего придумали. Холостежь, вы, холостежь несуразная. Съедят вас мыши без нас. Ты не стой, не стой, готовь угощение, если пригласил.

Сергей убежал на кухню и пока возился там, соображая закуску, Агафья подмела пол, заправила постели, протерла окно.

— Чего опешил? Думаешь, номером ошибся? Давай, что у тебя на сковородке.

Выпив, она раскраснелась и обмякла, уставясь на недоеденный пластик колбасы.

— Дожили: хлеб — не хлеб, мясо — не мясо. Не сказывала я тебе, Абросим-то мой оклемался, людей чураться перестал.

Колесиха попыталась встать, рассмеялась над своим бессилием, щелкнула пальцами и запритопывала валенками в галошах:

— Маленький у нас будет, Сережка! А на Петьку ты не серчай: время такое было. Которая твоя кровать? Помоги добраться. Через ча… Через часик разбудишь, я по… погоди, дай сказать, уни-вер-ма-гам порыскаю еще. Ни черта на вашей хваленой барахолке нету. Давненько у меня такой заботы не было. Х-хэ! Вот жизнь…