Леонид Кустов,
участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей
ГОРЫ ПРОШЛОГО ЛЕТА
Повесть
Ущелье Адыгене. 6 июля. 9 часов 10 минут. Эфир
— Сопка… Сопка… Сопка… Я — Сопка четыре. Я — Сопка четыре. Прием!..
— Сопка четыре! Вас слышу хорошо. Я — Сопка два. Я — Сопка два. Вас слышу хорошо. Как дела, парни?.. Прием!
— Сопка два, понял!.. Радиограмма!.. Начальнику контрольно-спасательного пункта Киргизского Ала-Тау… Вячеславу Петровичу Ляшенко… Сегодня около девяти приняли сигнал бедствия с вершины Юность. Передано отделением инструктора Коновалова Валентина Сергеевича. Все отделение в полном составе начало самостоятельный спуск с вершины. Коновалова визуально наблюдаем лежащим недвижно у края снежной мульды… Начали спуск для выяснения обстоятельств и оказания возможной помощи… Коновалов падал около четырехсот метров. В результате падения предполагаем гибель. Передал инструктор Еремин… Как поняли? Прием!
— Сопка четыре! Юрка! Этого не может быть! Там Валентин упасть не мог! Парни, это ошибка!
— Сопка два! Сопка два! Передайте Ляшенко! Погиб Валентин Сергеевич Коновалов… Конец!
Прудниковой Галине Григорьевне. 14 июля. Письмо
«…Галина Григорьевна! Телеграмма, отправленная Вам шестого июля, очевидно, не дошла до Вас. Простите, но обстоятельства вынуждают нас обратиться к Вам с этим письмом.
ЧП на вершине Юность произошло по нелепой случайности. Маршрут учебный, совсем несложный, категория трудности 2А. Ваш муж, Валентин Сергеевич Коновалов, отстегнулся от страховочной веревки, оступился и упал в скально-ледовый кулуар, в котором задержаться уже не было никакой возможности.
Независимо от того, когда найдет Вас это письмо — приезжайте! Ждем Вашей телеграммы: 720481, Фрунзе, ГСП, Панфилова, 145, альпинистский лагерь. На перевалочной базе Вас встретит машина.
По поручению друзей Валентина Сергеевича, начальник учебной части лагеря В. Степанов…»
2 августа. 12 часов 40 минут. Альплагерь. Учебная часть. В. Степанов
— Садитесь, Галина Григорьевна, вот сюда, в кресло.
— Дайте, пожалуйста, пепельницу! Скажите, а ваши инструкторы живут с таким же комфортом?
— Да. Отдельная комната в коттедже, хорошая мебель, уют, тишина — это, хотя и косвенное, но тоже одно из средств обеспечения безопасности.
— Что же вы Валентина не уберегли?
— Трудный вопрос, Галина Григорьевна. Трудный, потому что рядом с ним стоят еще два: случайно это было или закономерно? Ежегодно выходит «Анализ несчастных случаев в горах», но это просто констатация фактов. Подлинный анализ можем провести только мы с вами, да те еще, кто находился с ним рядом — его друзья.
— Друзья? Виктор Иванович, я прочла между строк: почему жена едет на похороны мужа, когда его могила уже, наверное, начала зарастать травой, я вас правильно поняла?
— Нет, Галина Григорьевна! Вы устали после дороги. Давайте-ка отложим наш разговор на завтра, на послезавтра. Отдохните, осмотритесь, я вас познакомлю с лагерем, с друзьями Валентина. Потом и поговорим…
— Зачем откладывать? Разговор уже начался и, как мне кажется, взаимно откровенный.
— Я вас слушаю, Галина Григорьевна.
— В конце мая семьдесят четвертого года у нас с Валентином была свадьба. Он всем вам заранее прислал приглашения, но никто не приехал. Я поняла это так, что друзья не одобряют его выбора. Обидно!
— И здесь лежит начало вашего протеста против гор?
— Да, Виктор Иванович! В определенном смысле — да.
— А мы, Галина Григорьевна, все были искренне рады за него. И если бы вы сразу после свадьбы приехали сюда, был бы праздник на все ущелье — поверьте!
— Позвольте спросить: а вас мучают угрызения совести за гибель товарищей?
— Если бы, Галина Григорьевна, все упиралось только в угрызения совести, тогда было бы и легче, и проще. По данным статистики, за пятьдесят лет альпинизма в нашей стране в горах погибло около пятисот человек. Это очень много — и это в большинстве своем инструкторы альпинизма. Переохлаждение, удар молнии, камня, срыв на маршруте — основные причины гибели. Но тратятся все возрастающие средства на развитие альпинистских лагерей, на подготовку квалифицированных кадров инструкторов и спасателей.
— Значит, в этом есть потребность?
— В определенном смысле — да, но в конечном счете — потребность самого человека! Без этого никто не в состоянии заставить нас лезть по стене, терпеть муки кислородного голодания, работать на пределе физических возможностей, рисковать жизнью — и продолжать идти наверх!
— Удивительно!
— Что?
— Вы так хладнокровно об этом говорите, так методично и последовательно, что мороз идет по спине от ваших слов: все объяснимо, все причинно-обоснованно, все правильно. «Еще один сгорел на работе!» — какие могут быть здесь угрызения совести?
— Нет, Галина Григорьевна, здесь все не так элементарно. Когда я выпускаю человека наверх, очень нелегко бывает мне подписывать маршрутный лист или не подписывать его. И в определенном смысле нередко только от меня зависит судьба человека в альпинизме. Вы думаете, мало бывает драм, когда я зарубаю маршрут, к которому — как людям кажется! — они «абсолютно готовы»? Вы думаете, во мне не видят деспота, личного врага, чинушу? Всякое бывает!.. А что касается Валентина, то он прошел такие стены, такие снега, которым может позавидовать любой классный альпинист, — несчастье же с ним случилось на простенькой двойке А, на маршруте, знакомом ему до последнего камня… Вы научный работник, вам свойствен аналитический взгляд. Здесь нужны хладнокровие и трезвый ум. Если у вас есть силы, давайте вернемся к началу разговора.
— Давайте!.. Он пришел в наш институт с рационализаторским предложением, которое было на уровне изобретения. Его направили ко мне. Работа называлась так: «Новый метод восстановления изношенных деталей». Поначалу моя задача была проста: помочь ему документально обосновать новизну и, соблюдая все тонкости казуистики, грамотно составить заявку. Уже после первого разговора с ним я поняла, что этот человек опирается на свое собственное мнение и ему, в сущности, плевать на то, что я небезынтересная женщина, кандидат технических наук и к моему голосу в институте прислушивается даже шеф, — он хотел знать, действительно ли я могу ему помочь. Это был человек дела!.. Потом я часа три бродила по городу, не могла прийти в себя: может быть, то и есть любовь с первого взгляда? Наука отбирает у женщин многое и мало что дает взамен: в тридцать лет я ходила в старых девах, но гордилась своей независимостью, а тут — на тебе!
— И все-таки согласитесь, Галина Григорьевна, призвание настоящего мужчины,, наверное, не дом, а дело.
— Мы прожили с ним всего три года, но я поняла, что должно быть и то, и другое. Это вы напрасно делаете: разрываете. Спросите любую женщину, жену, наконец, разве она не хочет, чтобы ее муж принадлежал только ей: жил ее заботами, считал чудом природы, сказочной феей, королевой? Он бредил стеной пика Энгельса на Юго-Западном Памире, показывал мне фотографии этой ужасной каменной стены. Он тренировался упорно, верил: год-два и в первенстве страны по альпинизму, в чемпионате, они возьмут «золото» или «серебро» — и его ребята получат, наконец, мастерские жетоны. Он мог это сделать: у него была готова команда — молодые умные парни, шесть человек… Вы думаете, я плохо к ним относилась? Спросите их сами об этом! Они бывали у нас почти каждую неделю, почти каждый вечер кто-нибудь из них да звонил или наведывался. Я кормила их и поила — они считали наш дом удивительным! Вы думаете, это мне давалось легко? Уют, тишина, внимание и ласка мужа — разве это простые вещи? Но я мирилась со всем, потому что сама хотела, чтобы это быстрее кончилось. Но разве я могла предполагать, что он где-то и когда-то может нелепо погибнуть? Справедливости ради, надо заметить, что картина наших отношений не была такой идиллической, такой безоблачной; мы пришли друг к другу сложившимися людьми: у него были свои друзья, приятели, привычки, у меня — свои. Приятелей городских принято выбирать по одной мерке, а приятелей по горам — я то поняла из отношений с Валентином! — по другой. Вы же сами понимаете, что принцип надежности в городе не играет существенной роли — в городе мы все неплохо защищены. Но для чего противопоставлять одно другому: приятель — это человек, с которым приятно быть в обществе; отношения с приятелем ни к чему не обязывают — зачем все усложнять?.. Феликса он мне простил, а Захарова — нет. Уму непостижимо!
— Старик — непростой человек, Галина Григорьевна!..
— Да, верно. Так называл Захарова Валентин. Старик. Так вот. Этот самый «старик» явился к нам под Новый год выпивши, бесцеремонно устроился на кухне и сказал: «Угостите меня чайком, милочка!» Я спрашиваю: «Кто вы?» Он отвечает: «Учитель Валентина. Ясно?..» Потом приходит Валентин и говорит: «Как ты могла, Галя, выгнать Захарова? Стыдно!»
* * *
Стоп, Виктор! Стоп! Дальше было так:
«…Захаров, Галя, всем нам в альпинистских делах учитель. Захаров редко ошибается в людях, но что будет потом, если он не ошибся?
— Что будет, Валентин, договаривай?
— Мы расстанемся с тобой, Галя!
— Я и этот маразматик — уместны ли такие параллели?
— Дело здесь не в Захарове, а в нас с тобой, Галя: мы по-разному смотрим на одни и те же вещи! А сам Захаров?.. Его последнее восхождение было коротким, а страшенная стена — высотой. Сорвался карниз, много-тонная снежная глыба, когда они пытались прорубить в нем окно и выйти на снежный гребень. Сбил всю группу — летели все!.. После с переломанными ногами он ползал по лавинному выносу, искал и откапывал ребят, надеялся их спасти. Надеялся, пока его не накрыло второй лавиной… Теперь он имеет смешную, пританцовывающую походку, не решается идти на сложный маршрут, чтобы не быть обузой, не может носить тяжеленные рюкзаки — мешают железки, вросшие в кости, — а расстаться с горами не может…
— И он сказал, что я — дрянь?
— Нет, Галя, разговор был другим. «Как тебе живется, Валентин?» — «Хорошо, Николай Филиппович». — «Ну и слава богу! На меня не обижайся, Валентин. Я пойду к твоим ребятам». — «Я с вами, Николай Филиппович!» — «Да ладно уж! Я и так твоей Галине праздник испортил… Не провожай меня, Валентин!»
А насчет предчувствия Захарова? Ты это верно заметил, Виктор, — старик чует беду издалека! И нынче, в конце первой смены, у меня была возможность лишний раз убедиться в этом.
Пятнадцатого июня около трех дня мы спускались с новичками с зачетной вершины и поставили палатки на морене у озер. Настроение у всех было приподнятое — новички покорили первый в своей жизни четырехтысячник! — я вынул из чехла гитару, устроился на камне: захотелось спеть ребятам что-нибудь хорошее… Первые аккорды прозвенели как призыв, и через минуту вокруг меня было плотное кольцо, загорелые лица, внимающие глаза, доверительные улыбки — казалось, без песни нельзя.
Подошел Захаров, глянул на меня сурово, сухо кашлянул, сказал:
— Валентин, поди-ка на минутку. Поговорить надо.
Я отложил гитару и пошел к нему.
— Слушаю вас, Николай Филиппович!
— Ты вот что… Убери гитару. Ясно?.. Собери ребят и укрепи палатки как следует. Ясно?.. Железки что-то заныли — быть непогоде.
— Ясно, товарищ командир отряда! Сделаем.
Я поглядел на долину Фрунзе, на чашу ледника над лагерем, на подкову вершин и небо над нею — они были безоблачны и чисты. «Зверствует старик!» — подумал я и пошел к палаткам.
— Погоди, куда побежал?
— Я здесь, Николай Филиппович.
— Вот что, Валентин… Две недели за тобой наблюдаю… Ты про жену свою забудь. Зла на нее, обиды в душе не таи. Ясно?.. Занимайся делом. Надо о работе думать, иначе добром не кончится. Ясно?
— Вы это о чем, Николай Филиппович?
— Сам не маленький! Понимать должен. Ясно?..
Что мне хотел сказать старик, я все-таки тогда не понял, да и некогда было! И все же дай, думаю, проверю: вспомнил, что один мальчишка взял наверх транзистор, разыскал его, включил приемник — треск страшенный!.. «Ай да старик! Ай да умница!..» Через полчаса все кругом почернело, и в этом хмуром, черноватом сумраке пропал и перевал, и стены вершин, и долина Фрунзе. Казалось, что не морена это вовсе, а безжизненный каменистый остров, и в целом мире только мы, сумрак вокруг — и ничего более!
Гроза бушевала, когда мы уже лежали в палатках. Вспышки молний, оглушительные раскаты грома, как волны прибоя, но не в пирс и прибрежные скалы, а в твою «серебрянку», снег со шквалами ветра, грохот камнепадов на недалеких склонах — стихия буйствовала до утра!.. Я полежал, полежал, поворочался в спальнике, потом поднялся, зажег «Фебус», вскипятил воду, заварил чай, достал фляжку со спиртом, завернулся в плащ-накидку и пошел к палатке Захарова.
— Филиппыч?
— А-а, это ты, Валентин? Чего не спишь?
— Сыро, холодно… Вот чай сварил, будешь?
— А покрепше у тебя ничего нет?
— Есть и покрепше, Филиппыч!
Выпили по глотку, запили чаем, посидели, помолчали.
— Давно я не видел такой красоты, Филиппыч! Новичкам эта смена запомнится надолго.
— Об чем разговор… Парни на Короне!
— Парни свое возьмут! Четверка сильная: с Фельцманом и Николаевым я сам ходил — отличные мужики!
— Такой грозы, Валентин, здесь не было лет десять. Ясно?.. Когда провожали парней на Корону, только один Жора Николаев помахал рукой на прощанье — я вот об чем думаю. Ясно?
— Все обойдется, Филиппыч! Сидят сейчас в палатке где-нибудь, чаек попивают да анекдоты травят.
— Дай-то бог!..
Утром вся стоянка была в снегу и в десяти шагах в плотном тумане уже нельзя было различить человеческие фигуры.
Три часа Захаров вел отряд безо всякого компаса на каком-то сверхчутье, пока мы не уперлись в стенку перевала Минджилки. Навесили веревки, и через час все новички уже стояли на перемычке: ветер, снег, пурга — сифонило вовсю!
За перевалом ветер стих, но снег продолжал падать и теперь уже с дождем… Наконец, нижняя озерная стоянка, но Захаров не останавливается даже, только машет рукой: вперед! Внизу, в ущелье, хлещет дождь. Метеостанция! Но Захаров идет и идет вниз. Бедные новички! Какими тоскливыми глазами они смотрят на нас, инструкторов, а что остается делать — идем!
Но вот, наконец, разлапистые ели, зеленая тихая поляна, дрова — до лагеря каких-нибудь сорок минут хода, Захаров останавливается — конец!.. Через полчаса пламя уже идет к небу, несмотря на дождь: можно греться и сушить насквозь промокшую одежду. Начинает разведриваться — ветер на перевале был этому добрым признаком! — горы черно-фиолетово-коричневые начинают приобретать естественную окраску. Низкие облака всплывают. Светлеет. А вот и солнце, радостные крики «ура» — все позади…
Подошел Захаров, спросил:
— Устал, Валентин?
— Я вас слушаю, Николай Филиппович.
— Вниз бы не мешало сходить. Ясно? Я попасу твоих ребятишек сам…
Не прошло и получаса, когда я добежал до Аксайского ручья. На Зеленой подушке, на тропе с Аксайского ледника я увидел отряд, разрядники и спасатели кого-то спускали на австрийских носилках вниз: шли деловито, медленно, молчаливо — так ходят тогда, когда уже не надо торопиться. Я побежал через курумники старого селевого потока и минут через двадцать уже знал все подробности происшествия.
Та, вчерашняя гроза еще только собиралась. Нужно было сделать всего каких-нибудь десяток шагов за перегиб Корейского гребня. Жора Николаев стоял выше других на метр, не более. Столб огня. Оглушительный треск… Через минуту все пришли в себя, только Николаев продолжал лежать недвижно. Пахло йодной настойкой, снегом и горелым человеческим телом.
С вестью о несчастье я вернулся на стоянку. Захаров ждал меня.
— Это правда?
— Да… Жору Николаева молнией сожгло.
— Виноват в этом я, Валентин!
— Филиппыч?!
— Точно!.. Пришли со Степановым весной кладбище прибирать. Я ему говорю: «Вот здесь, Виктор, меня и похороните. Место красивое! Елочка растет и рябинка: навроде двух девушек. Хорошее место. Памятника не ставьте, только могилку выкопайте поглубже. Ясно?» Это я виноват, Валентин, что Жору убило. Нельзя места на кладбище загадывать…
Захаров отдал Николаеву последнее, что мог. Я вспомнил об этом разговоре, Виктор, когда мы несли вверх по крутой тропе обвязанный альпинистской веревкой гроб с телом Жоры Николаева. Вспомнился мне и тот разговор с Филиппычем перед грозой, но продолжать его тогда, шестнадцатого июня, я не решился. Уже нельзя было договорить до конца — старик плакал! — и какая-то незнакомая мне раньше тоска наполнила душу.
* * *
— Захаров, Галина Григорьевна, в альпинистских делах каждому из нас учитель, но в каждом он видит не столько альпиниста, сколько своего сына или брата: только тем и жив старик, на том и держится. Он беззащитен в этом чувстве. Вы уж простите его за ту выходку, пожалуйста!
— Что вы, Виктор Иванович, зачем? Мне и самой потом было мучительно стыдно. Я хочу извиниться перед ним, если он здесь.
— Он всегда здесь. Куда же ему деться?.. Пятьдесят пять лет — лагерь для него и дом, и семья. Вы думаете, я случайно назначил Валентина в первую смену к Захарову, в отряд новичков, простым командиром учебного отделения? Ведь мастеру спорта ходить в такой должности здесь не принято! Но теперь все в прошлом! Вы упомянули имя Феликса, это друг Валентина?
— Феликс? Трудно сказать. Феликс называл Валентина другом детства, но так ли это было на самом деле, я не знаю. Их отцы служили в одной воинской части. Мальчики ходили в одну школу. Вот и все. Сейчас Феликс — это беззаботный, элегантный, остроумный человек. Очень неплохо, на мой взгляд, разбирается в театре, литературе, музыке, живописи. Ему бы надо было пойти в артисты, в искусствоведы, стать режиссером провинциального театра, но так уж сложилась судьба — он не раз безуспешно пытался поступить во ВГИК и вынужден был стать инженером. С ним интересно в компании, в поезде, в театре, на отдыхе. Он знает бессчетное количество анекдотов, играет на фортепиано и на гитаре, хорошо исполняет старинные цыганские романсы. Женщины его любят. Он дамский угодник, но это воспринимается всеми с доброй улыбкой… Женщина старше его лет на шесть — вдова профессора — женила его на себе, так утверждают злые языки. Но мне кажется, что Феликс в свое время сам добивался ее, знал, что она ему может сделать карьеру. И действительно, многое ему удалось, но не все — диссертация его оказалась слабой и к защите его пока не допускают… Он вообще какой-то несобранный. Разбрасывается по мелочам. Нередко ставит себя в унизительное положение. Но активист! В профкоме заведует путевками… Скажите, это имеет какое-нибудь отношение к случаю с Валентином?
— Да это я так спросил, к слову! Для ясности… Не обращайте внимания, Галина Григорьевна. Я думал, что здесь тоже какая-нибудь история, вроде той, что произошла с Захаровым под Новый год.
* * *
Не мямли, ничего тебе не ясно — ты просто не знаешь, как об этом спросить прямо! Я расскажу тебе сам. Слушай!
Рассказ первый: «После свадьбы»
Свадьба была веселой, шумной и большой. Свадьба была похожа на тщательно разработанный и хорошо поставленный спектакль, ее режиссер, Феликс, ходил именинником. Порою, в какие-то мгновения, мне даже казалось, что это и не моя свадьба вовсе, а самого Феликса, и я даже подумывал, не смыться ли куда-нибудь с Галкой втихаря. Но подошел Феликс.
— Ты доволен, старик?
— Еще бы!
— А ты молодец, Коновалов! Обольстить такую женщину, как Прудникова! Ты далеко пойдешь, старик!
— Завидуешь?
— Мне еще придется поработать под твоим началом, Коновалов! Галина делала свой диссер у папочки на заводе. Тесть, как я успел заметить, расположен к тебе хорошо. О, это фигура! Считай, что кандидатский диплом у тебя уже в кармане! Нет, старина, недооценил я тебя в свое время!
— Я тебя — тоже.
— Это правда, что ты подарил Прудниковой новенькую вишневую «Ладу»? Откуда у тебя такие деньги?
— По сусекам поскребли, по амбарам помели!
— Зачем?! У папочки ГАЗ-24 ржавеет в гараже. Тесть мог продать тебе эту машину, и ты бы был кум королю! Он мог просто тебе ее уступить, в конце концов!
— Я не депутат Верховного Совета, не Герой Труда — я рядовой инженер авторемонтного завода. Им и останусь на долгие времена — такая машина мне не по заслугам.
— Похвально! Но ты мне объясни все-таки, почему машину записал на жену?.. А если разойдетесь? А если она тебе изменит?
— Слушай, Феликс, откуда в тебе эта вездесуйность? Насколько я помню, ты и в детстве был таким!
— Обиделся?.. Зря! Не знаешь ты женщин, Валентин!
— Я знаю тебя, Феликс. Что это за друга ты с собой привел с корзиной цветов?
— Это Герман. Отличный малый. Он в восторге от этой свадьбы и, надо заметить, от твоей жены. А что?
— Он где работает?
— На номерном предприятии. В «почтовом ящике»!
— Марки клеит?
— Ты что, старик? Он химик-ядерщик!
— А-а… Значит, я ошибся. Значит, это был не он!.. А то я видел такого же точно у нас на заводе. Он распространял билеты на «Песняров». Просил меня, чтобы за это филармонии вне очереди отремонтировали машину.
— Ты ошибся, старик! Это очень интеллигентный человек. Прекрасно говорит по-английски. Может достать любой дефицит…
Рассказ второй: «Нью-Отелло»
— Я не вижу логики, Галя: Феликс без меня приходит в наш дом, ты его принимаешь, ставишь кофе, коньяк, пришел Филиппыч — ты его выгнала! Что это значит, Галя?
— Уж не ревнуешь ли ты меня к Феликсу?
— Приходила жена Феликса — усталая пожилая женщина — приходила «открывать мне глаза». До чего мы с тобой дожили, Галя!
— Ты ставишь меня в унизительное положение, Валентин! Ты заставляешь меня оправдываться в том, к чему я не имею никакого отношения. Человек пришел — не выгонять же его: мы — сослуживцы, мы много лет работаем вместе, что обо мне подумают в институте?.. Он всегда приходит не один, с Германом. Приносит пластинки, цветы, редкую книгу. Всегда извиняется, торопится уйти: я не задерживаю… Приходит на правах моего знакомого, твоего приятеля детства — почему ты сам с ним об этом не поговоришь?
— Что там было у вас на конференции, в Киеве? Шли разговоры.
— Сущая ерунда, Валентин! Глупости… Был прощальный банкет. Он пригласил меня танцевать — он вообще не отходил от меня ни на минуту — наговорил глупостей, но разве можно всерьез относиться к словам пьяного человека? «Быть женщиной, Галка, тебе идет. Обрати внимание — все мужчины смотрят только на тебя! А мне приятно — я твой кавалер и очень жаль, что не больше… Но мне завидуют — остальное я предоставляю их фантазии». — «Что же ты не обращал внимание на меня раньше?» — «Боялся твоего папочки! Ты была такой недоступной, как Джомолунгма, и такой далекой, как звезда: поистине Галка-суперстар! Это твоя кличка в наших кругах. Но я думал, что ты выберешь — уж если не меня! — то кого-нибудь из наших! А ты выбрала Коновалова. Мужлан!» — «А ты чем его лучше? Что в тебе есть мужского, Феликс?» — «О-о! Ты меня не знаешь! Спроси у моей старухи, за что она меня любит? А за что меня любят другие женщины?» — «Ты пьян, Феликс!» — «Как хочешь — я не навязываюсь! Я тебя хотел посватать за моего друга, но ты поторопилась… Жаль!» Вот и весь разговор, Валентин: что он может знать о наших с тобой отношениях? Мне нужен только ты и никто больше! А Феликс — лодырь на работе и жалкий трус в жизни: он меня боится, он думает, что я хочу устроить тебя на его место — именно поэтому старается сблизиться и быть приятным. Обычная тактика! В его любовь ко мне я не верю — Феликс никого не любит, кроме себя… А ты для него — фигура! Ты можешь многое изменить в нем, помочь ему обрести себя! Вы же друзья детства, Валентин! Ваши отцы — фронтовики, десантники… Возьми Феликса в горы, попытайся! У тебя же такие отличные ребята!
Рассказ третий и самый длинный: «На круги своя…»
Экспедиция на Центральный Памир подходила к концу. Наш лагерь стоял в верхнем цирке ледника Грум-Гржимайло на высоте шесть тысяч метров. Отсюда мы ушли на пик Революции по маршруту первовосходителей Угарова и Ноздрюхина. Все восхождение со спуском заняло почти неделю, а подходы, акклиматизация и тренировки — почти две: с ходу такую гору сделать было нельзя, что ни говори, а пик Революции — без двадцати шести метров семитысячник. А если добавить к этому холод, снег, резкий, порывистый ветер, сбивающий с ног, от которого негде укрыться, то можно представить, что это была за гора…
В первую ночь после спуска мне снились тучи снежной пыли в радужных блестках, беспощадное солнце и панорама, которую мы увидели с вершины: широкая лента ледника Федченко, далекие громады пиков Ленина и Коммунизма на фоне густо-синего неба, пики Парижской Коммуны и 26-ти бакинских комиссаров, и далеко на юге за ледником Язгулем-дара — пики Карла Маркса и Фридриха Энгельса… «Парни, смотрите на вашу вершину! — я показал на пик Энгельса. — В семьдесят седьмом году летом мы будем там!..»
После спуска целый день мы отсыпались. А на следующий день надо было снимать лагерь и через перемычку над ледником Витковского идти в далекий «турецкий поход»: спускаться через Витковского на ледник Федченко, а от него через перевал Абдукагор в Ванчскую долину, в поселок геологов Хрустальный, где нас уже должны были ждать машины. Оставалось совсем немногое — сводить Феликса на какой-нибудь красивый, но простой «пупырь».
Феликс все эти дни постоянно находился в лагере, играл с врачом в преферанс, нахваливал высотные деликатесы, готовил еду по рецептам «французской кухни», спал. По вечерам рассказывал анекдоты, пел романсы под гитару — был «своим» человеком. Да и внешне он выглядел недурственно: ему шло высотное облачение, у него начала отрастать выразительная черная борода, он загорел тем самым высотным загаром, по которому всегда легко узнается человек с ледника.
Вышли двумя связками: Еремин — Николаев, я и Феликс — остальным было приказано снимать лагерь и идти к перемычке на ледник Витковского. Мы обещали их догнать к обеду.
Снежная обстановка в цирке, над которым возвышался тот самый безымянный «пупырь», оказалась не из лучших. Рыхлый снег ухал под ногами и дважды сходил широкими снежными досками: парни посмеивались, но мне было не до смеха — с нами шел новичок, пребывание которого в такой экспедиции, строго говоря, было нарушением «Руководящих материалов Федерации альпинизма».
Поднялись на вершину, соорудили тур, вложили в него записку, сделали Феликсу на память «героические» снимки, похохотали немного: Жора Николаев предложил назвать вершину именем Руководящих материалов — и стали думать, как быстрее и безопаснее спуститься на Грум-Гржимайло, чтобы выйти к ребятам напрямую. Первой связке я велел уйти за перегиб гребня и осмотреть восточный склон, а сам попросил Феликса закрепить веревку — и пошел смотреть западный… На гребне висел приличный снежный карниз, но дальше шла не очень крутая фирновая катушка, спускавшаяся через подгорную трещину прямо на ледник. Это меня устраивало.
Я еще раз проверил, как налажена страховка через ледоруб, и сказал Феликсу:
— Веревку не прослабляй!.. Выдавай по малой — карниз может подломиться!.. И не спи!
Я натянул веревку и осторожными шагами пошел к закраине карниза, к самой узкой его части. Но едва я сделал несколько шагов, как услышал знакомое «ш-ш-ш-чах» и увидел, как у моих ног побежала трещина-змея; веревка неожиданно прослабла, и через секунду я уже свободно кувыркался по склону среди снежных блоков. Меня колотило в хвост и в гриву, я уворачивался от ударов, как мог, пока не увидел над собою узкую темно-фиолетовую полосу памирского неба, зеленую ледяную стенку на расстоянии вытянутой руки, а под собою жуткую черную пасть бездонной трещины — я стоял на жиденьком, оседающем подо мною снежном мостике — каждая последующая секунда могла стать для меня роковой. Безвыходность моего положения была еще и в том, что я не мог расклиниться, упереться спиною в одну стенку, а ногами в другую… Все это по-настоящему я осознал потом, позднее, когда висел на единственном штопорном титановом крюке, который мне удалось завинтить в лед, прежде чем подломился подо мною снежный мост. Висеть на поясе рискованно — через пятнадцать минут люди теряют сознание! — я сделал из веревки стремя и встегнул петлю в карабин: теперь можно было разгрузиться, встать в петлю ногой, что я и сделал. Тоскливо поглядывая на стержень титанового крюка — толщиною в карандаш — я никак не мог понять, почему лопнула веревка, что с Феликсом, где парни и как так получилось, что после пика Революции — такой горы! — я здесь, над бездной… Стал собирать веревку в кольца, надо же было знать, в конце концов, где ее перебило, но… веревка была цела: на ее конце я увидел аккуратно завязанную — мною же самим — «восьмерку»!
Наверху послышались голоса — меня искали… Через пятнадцать минут я уже стоял на снегу, в сотне метров надо мною на вершине маячила одинокая темная фигура.
Николаев и Еремин молчали. Они понимали все, но молчали. Они знали: для бесчестных людей не бывает суда чести и не собирались устраивать этот суд — да и вправе ли были мы судить Феликса за предательство и трусость здесь, в снегах? А вправе ли были мы судить его потом? Пусть идет себе с богом! На том и порешили. Более того, сделали вид, что ничего не заметили! А зря. Феликс остался сам собой, а возвращение на свои круги для меня было куда как более тяжким. Но это было потом, а сначала было озеро под перевалом Абдукагор, прощальный костер и ужин, коктейль «Памир» — спирт, кофе и сахар! — разговоры, песни под гитару и долгий сон на теплой земле. Феликс долго крепился, потом, когда захмелел и когда парни разбрелись по палаткам и легли спать, подошел к костру, сел невдалеке от меня.
— Побей меня, Коновалов!
— Судьба с тобой рассчитается сама.
— И после этого ты займешь мое место в институте?
— У каждого на земле свое место.
— Ты слишком правильный, Коновалов! И это у мыслящих людей немедленно вызывает подозрение, переиграешь в своих добродетелях! Но я тебя вижу насквозь! Твоя женитьба на Прудниковой — деньги; твое изобретательство — деньги; твой спорт — деньги: пять тысяч ухлопали ради какой-то глупой горы! Неплохая игра для идейного человека!
— Я не играю — я живу.
— Но ты все равно проиграл, Коновалов! «Новый метод восстановления изношенных деталей» теперь мой!
— Так уж и твой — неужто обокрал?.. Ай да Феликс! Ай да молодец, сукин сын!.. Но это же статья 141 Уголовного кодекса РСФСР?
— А ты теперь попробуй доказать, Коновалов? Не получится!
— Чего же ты тогда мучаешься?
— Ты изломал меня: я не мучаюсь, я ненавижу тебя!
— «Кто волей слаб, страдает больше всех»?
— Ничего… Но ты меня еще вспомнишь, Коновалов!
Через два дня в Ванче мы посадили его в самолет, а сами поехали на машине в Душанбе: там нас ждали дыни, шашлыки, сухое вино и наши таджикские братья по горам. Потом был город Фрунзе и одна-единственная смена в альплагере — в отряде новичков, у Захарова. Не знаю почему, но я сам попросился к нему в отряд. Наверное, потому, что увидел на перевалке, на Панфилова, 145, девчонку, она подошла и спросила: «Где вы так сожгли свое лицо?» — «На Памире, милый друг!» — «Хотите, я вам помогу?..» Ее звали Наташка.
* * *
— Вы устали, Галина Григорьевна! Хватит разговоров на сегодня. Пойдемте, я вам покажу вашу комнату в доме КСП. Там живет радистка Зоя Кораблева. Вам с ней будет легко. Только она и Юрий сейчас наверху, другие у Аксайского ледника — спустятся к вечеру. Вы к этому времени успеете отоспаться или хотя бы просто отдохнуть. В доме есть ванна и душ.
— А где у вас кладбище? Я хочу сходить сначала туда.
— Кладбище высоко над лагерем, но вам и этого на первый день достаточно — 2100 метров над уровнем моря для равнинного жителя высота нешуточная. Идемте в КСП, и я познакомлю вас с хозяином дома Вячеславом Петровичем Ляшенко.
2 августа. 18 часов 20 минут Алаарчинское ущелье. Тропа. Ю. К. Еремин.
— Что мне сказал Степанов? Я и сама себе задаю этот вопрос! В сущности по делу Валентина он мне не сказал ничего. Но меня не покидает ощущение странности нашего разговора… Понимаешь, он как будто предугадал, с каким настроением я ехала сюда! Думаю, начнутся упреки или, хуже того, соболезнования — эти жалостливо-обязательные и пространно-сочувственные речи, неискренние и ненужные ни ему, ни мне, — а Степанов говорил со мной как мужчина с мужчиной. Он как-то незаметно успокоил меня и даже заставил говорить — этого я от себя никак не ожидала! Он явно неглупый мужик! Он что-нибудь закончил?
— Институт физкультуры. Тренер по альпинизму и горным лыжам. Написал интересную книгу «Вертикаль»: под новым углом зрения рассмотрел проблему спорта и личности. Подготовил диссертацию по методике подготовки команд к сложным высотно-техническим восхождениям… Только Валентин больше тяготел к Вячеславу Ляшенко: оба инженеры и оба специалисты по колесным машинам. Но Слава закончил еще и Высшие тренерские курсы — и теперь тоже специалист по спорту.
— Все здесь, Юрий, странно для меня и непривычно.
— Нет, Галя, здесь все так же, как везде, только скверных людей меньше.
— А где та вершина? Покажи мне ее.
— Она отсюда далеко… Давай лучше помолчим или поговорим о чем-нибудь другом.
— Что вас связывало, Юрий: ты педагог, он инженер — что общего между твоей школой и его авторемонтным заводом?
— Люди!.. Я начинаю, он продолжает: у меня — мои ученики, у него — рабочие. Проблемы по сути одни и те же. И по сути своей Валентин — психолог и педагог. Я знаю его парней, был не раз в цехах. Понимаешь, есть одна любопытная вещь: человека можно заставить работать хорошо, для этого есть немало стимулов и система этих стимулов в целом уже отработана, но заставить человека мыслить, и уже тем более мыслить творчески — это проблема. Вот об этом мы и говорили с Валентином больше всего! В проблеме творчества есть несколько аспектов: сам процесс творчества, формула творческой личности, творческие способности и пути их формирования, творческий климат. Валентин постоянно задавал мне вопросы, на которые даже специалисту ответить не так-то просто: условия воспитания и реализации творческих способностей, взаимосвязь этапов творчества с чертами творческой личности, взаимосвязь и различия индивидуального творчества и коллективного, почему одни люди стремятся к творчеству, а другие нет? Под влиянием этих разговоров я пришел к мысли о создании в школе научного общества учащихся и выполнении школьниками посильных исследовательских работ. И тут передо мной открылась бездна интересного! Глядя на своих мальчишек и девчонок, я думаю, что каких-нибудь год-два-три — и они придут на завод, встанут к станкам. Но будет ли у них потребность думать, искать? Попадется ли им на пути такой человек, как Валентин Сергеевич Коновалов? Познают ли они радость вдохновенного труда? Я, конечно, идеалист! Но жив пример инженера и человека Валентина Коновалова! Теперь я знаю — такие люди, как он, на производстве есть, и за ними будущее!
— Все гораздо проще, Юрий! В прошлом году молодежная группа новаторов, группа Коновалова, подала 23 рацпредложения с общим экономическим эффектом 20,5 тысячи рублей. Это немного! Нынче их просили сократить простой ванн в гальваническом отделении завода — парни смастерили установку для фильтрации электролита, и дело пошло. Был дефицит штоков КПП ГАЗ-51 и ГАЗ-53 — тоже нашли выход. Нынче же придумали гидрофицированный стенд для качественной расклепки хомутов, выпрессовки и запрессовки втулок, бесшумный метод расклепки рам — вот и все. И надо здесь совсем немного: знать производство, иметь группу опытных, мыслящих парней и желание сделать. А о творчестве, как о высшей форме человеческой активности, он пока еще только мечтал. Да и мечтал ли?.. И вообще, почему мы об этом говорим здесь, Юрий? Тоска…
— Не знаю. Когда я рассказываю своим ребятам о Валентине, мне почему-то всегда становится весело, хочется жить и работать.
— А кто расскажет обо мне, Юрий? О Прудниковой Галине Григорьевне, кандидате технических наук, женщине и его жене?
— Только он сам, Галя.
* * *
Не стоит этим заниматься, дружище! Наш последний разговор с Галкой был очень коротким. Она приехала в аэропорт проводить меня в горы. До начала посадки оставалось каких-нибудь пятнадцать минут.
— Скажи что-нибудь, Валентин.
— Что я могу сказать, Галя? Все уже сказано.
— Но поверь, я не виновата. Это он сам тебя обокрал.
— Я знаю, Галя! Но от этого легче не становится.
— Неужели ты будешь бегать по судебным инстанциям, доказывать свой приоритет?
— Он отлично знает, что я этого делать не буду! Но он не знает другого: всех, кто мне в этой жизни делал зло, судьба наказывает сама. Мне остается только ждать.
— Что за мистика, Валентин?
— Это не мистика — это закон жизни!
— Это сказка, Валентин! Там всегда добро побеждает зло… Что же, будем ждать! Будем ждать и надеяться, что подлецы станут честными, а мужественная доброта помудреет. Только «сказки пишут для храбрых». Зачем равнодушному сказка? Что чудес не бывает — он знает со школьной скамьи!
— Откуда это?
— Не помню… Ты меня любишь, Валентин?
— Раньше любил, сейчас — не знаю. Я должен побыть один, Галя! Мне надо разобраться. Поговорим об этом в августе после Памира! Извини, самолет уходит.
— Береги себя, Валентин!
21 час. 2 августа. Радиорубка КСП. Радистка З. И. Кораблева
— Не знаю, Галя, как тебе об этом рассказать… В лагерь пришли новые «Виталки» — портативные радиостанции. Вячеслав Петрович послал меня наверх, велел проверить на маршрутах. В это время на стоянке «Электра» было четыре отряда — я и решила идти туда. Сложила рюкзак, взяла почту, которую в тот день привезли из Фрунзе, транзистор, ледорубчик и попилила себе тихонько вверх по тропе… Иду я себе, думаю, что вот Юрия увижу, с тетками-инструкторицами посплетничаю, Валентина попрошу на гитаре поиграть, покормлю мужиков: фарш приготовила и заморозила в холодильнике, тесто — пельмени решила им постряпать наверху. В общем, все как надо! Парни обрадовались, начали меня на руках по лагерю носить. Похохотали мы немного, а потом уж, к вечеру, собрались кружком. Захаров пришел… А завтра у них выход… Около четырех утра слышу за палаткой голос: «Юрий Константинович, Валентин Сергеевич велел разбудить вас — через полчаса выходим!» Я думаю: «Мать честная, проспали!» — высовываюсь из палатки, смотрю — Женька Горелов из отделения Валентина. И тут я вспомнила, что Валентину было четыре или пять писем, а вчера с этими пельменями замоталась и забыла ему отдать. Вытаскиваю их и говорю: «Женя, передай Валентину Сергеевичу почту!» — сама думаю, пока он будет читать, минут десять еще уйдет и мы как раз успеем собрать народ. Как-то это так подумала, на всякий случай. Но мужики собрались очень быстро, две кастрюли чая в отделении Валентина были уже готовы, участнички поели-попили — и в четыре они уже ушли… И тут меня какая-то тоска взяла, хожу по стоянке и места себе не нахожу: проспать подъем это очень нехорошо, не к добру… Где-то через час прошел отряд новичков Захарова. Старик хмуро поздоровался, но ничего не сказал. Я думаю: «С чего бы это?..» На пельмени его вчера пригласили, усадили на почетное место, водкой я его угостила — только для него и несла! Валентин сочинил про него хорошую песню, пел вчера… Может быть, он не одобряет, что я забралась в палатку к Юрию? Но Филиппыч же всю мою жизнь знает хорошо и про наши отношения с Юрием тоже! В общем, ничего путного я так и не придумала… Походила по стоянке — рассвело уж! Прибралась, посуду помыла. Где-то около девяти включаю радиостанцию, хочу спросить, когда еду готовить, чтоб горяченькое было к самому приходу, слышу Юркин голос. Чужой такой голос! Мурашки по спине побежали… Потом слышу: разбился Валентин… Я сначала не поверила. А потом, где-то часа через полтора, его уж и несут. Наташка Лихачева бледная, как покойница, идет — ничего не видит. Я подхожу к ней, она спрашивает: «Машину вызвали?» Я говорю: «Слава Ляшенко уже внизу, ждет!» Она села на камень, обхватила голову руками, молчит. Потом вдруг говорит: «Они убили его, Зоя!» — и заплакала… Я подумала, что она свихнулась, испугалась за нее. Потом вижу, встала, пошла. «Ну, — думаю, и слава богу! Разойдется — внизу все пройдет». Вот и все, Галя.
— Страшно мне, Зоя! Страшно…
— Галя, перестань! Слезами горю не поможешь… не ты первая, не ты последняя… Знаешь, как тяжело было, когда погиб мой Сашка? А вот живу, работаю, хожу наверх, смеюсь — жизнь прекрасна, Галя!
— Но это же все до случая?
— Случай? От него, конечно, никто не застрахован… Страховой полис — эти две тысячи посмертно! — если бы он спасал? Надежные друзья — вот мое спасение, вера в жизнь! Только об этом здесь говорить не принято — это все и так понимают, без слов. К каждому празднику я получаю больше сотни поздравительных открыток и писем, а иногда и больше. Потом читаю целый месяц — это как книга! А летом, когда начинается сезон, у меня праздник почти каждый день. Меня здесь любят. И дочку мою тоже.
— Она где?
— Сейчас пока у мамы. А вообще живет здесь. Тут много детей и ей не бывает скучно.
— А как же Еремин?
— Но что делать, Галя: он не может бросить школу, а я — лагерь. Как кончила радиотехникум, так и работаю здесь… А это даже хорошо, что мы с Юрием не все время вместе! Ждешь, ждешь — соскучишься по нему, приедет — такая у нас радость! Однажды мы с ним спускались вниз и пока шли по тропе, всю дорогу болтали. У лагеря он остановился, взял мою руку в свою теплую ладонь, накрыл сверху другой, улыбнулся и сказал как-то необычно: «Ах, как мы с тобой хорошо поговорили, Зоя! Великое это благо — хороший разговор!» — и пошел себе… Тут я и раскололась: одна половина хлещет меня по щекам и кричит: «Проснись, Зойка! Опомнись!», а другая уже к нему побежала — на шею броситься… Мы встречаемся уже третий год. В гости к нему не раз ездила. У него хорошая квартира, полуторка. Все книги, книги, книги — и даже печатная машинка. И моя фотография в полстены: японцы меня на пике Ленина сфотографировали — я им тогда очень понравилась. Потом прислали… А дочери моей семь лет. Танечкой зовут. Нынче в школу.
— У Валентина были здесь женщины?
— Женщины, Галя, есть везде.
— Зоя, не говори загадками! Может, она и была причиной всему? Лучше — правда!
— Галочка, нам, бабам, когда мы знаем всю правду, лучше от этого не становится.
— Значит, она была… Поздравляю! И кто же это такая: опытная мастерица, вроде тебя, или романтичная девчушка, скалолазка с бантиками? Погоди! Я догадалась!.. Наташа Лихачева! Она здесь?
— Галочка, я тебя умоляю! Будет очень и очень плохо вам обоим, если ты пойдешь к ней!.. Нельзя этого делать, Галя!
— Но почему?
— Тогда все — конец фильма!
— Понимаю… Боже мой, какая я была дура! И как все просто… Он меня обманывал… Он сам искал причины для ссор! Вот почему он поднял «бурю в стакане воды» из-за Захарова, вот почему он приревновал меня к Феликсу и даже как будто обрадовался, что тот обокрал его, и вот почему таким тяжелым был наш последний разговор в аэропорту! Дура… Степанов — философские проблемы альпинизма, Юрий — проблемы творческой личности, ты — проблемы женщины в горах. Все вы говорили о чем угодно, только не об этом. Вы что, сговорились? Или жалеете меня? Или хотите убедить меня, каким все-таки хорошим был Валентин?.. А я вам поверила!
— Она врач, Галя. Очень хороший врач и настоящая девчонка. Редкая… А Валентина здесь любят все. Такой он человек. Его нельзя не любить — он доброжелательный ко всем. Даже к совсем чужим людям! У нас немало инструкторов найдется, которые отчисляют из своих отделений слабаков. Валентин этого никогда не делал. Он считал, что если горы не для человека, то человек сам уйдет из альпинизма, когда придет время. Он вообще старался сделать так, чтобы участники поверили в горы и в самих себя. Но всегда получалось так, что они сначала начинали верить в него, а уж потом приходило и все остальное… Не надо торопиться с выводами, Галя! Степанов Виктор любит говорить: «Здесь все не так элементарно!» — вот хорошие слова, Галя. Они сейчас очень к месту… Давай с тобой тряхнем по рюмке или в баню сходим, попаримся — все как рукой снимет.
* * *
Милая Зоя! Сколько раз я слышал твой голос в эфире, искал его. Считается нарушением правил говорить по рации лишнее, но ты всегда умеешь найти такие слова, после которых парни идут, идут и верят в победу, какой бы трудной ни была она. Ты и сама умеешь работать на маршруте за двоих, на зубах, но идешь. Ты добрый дух ущелья, мудрая фея — и без тебя горы были бы одиноки. Только ты не все сказала, Зоя! Да и не могла высказать все…
После похорон Жоры Николаева и после поминок никто не захотел идти наверх, все спустились вниз, во Фрунзе: это разрешается, был пересменок. Каждому хотелось окунуться в беззаботную толчею и сумятицу восточного города, забыться… С перевалочной базы я пошел на междугородный телефон и заказал разговор с домом. Квартира не ответила. Позвонил в институт. Там сказали: «Прудникова уехала по путевке к морю. Писем пока не было». Я оставил адрес, попрощался на перевалке с парнями и через два часа на такси вернулся в лагерь.
Поднялся в коттедж, зашел в свою комнату, упал на кровать. Ощущая какое-то скрытое беспокойство, похожее на тоску, долго и бесцельно смотрел в потолок. Я не знаю, что было тому причиной: нелепая смерть Жоры Николаева, предчувствия Захарова или мои собственные предчувствия надвигающейся беды — не знаю! — но что-то было. Я знал, что в таких случаях надо просто хорошенько выспаться — и все пройдет. Хотел раздеться, лечь в постель, но в коридоре послышались шаги, в дверь тихо постучали.
— Открыто. Входите!
— Здравствуйте, Валентин Сергеевич! Наконец-то я вас нашла.
В джинсах, в легкой короткой блузке, тонкая золотая цепочка на шее, веселые, озорные глаза — на пороге стояла Наташка Лихачева, новичок моего отделения гор прошлого лета.
— Здравствуй, милый друг.
Она решительно шагнула мне навстречу, секунду-другую мы стояли молча, разглядывали друг друга, потом обнялись. Она откинулась, посмотрела мне в глаза.
— Значит, вы меня не забыли, наш милый инструктор. Спасибо! — освободилась от моих рук, присела на край кровати. — Что молчите, Валентин Сергеевич? Присаживайтесь рядом, не стесняйтесь… А вы успели обгореть! Это вам идет. Хорошее солнце было на леднике?.. А я вас таким и запомнила: чуточку обгоревшим, грустным и красивым. Помните, как мы прощались в аэропорту прошлым летом? Я тогда все четыре часа до Москвы проревела. Думала, не увижу вас больше. Почему же вы не ответили на мое письмо?.. Что же вы молчите, милый инструктор, скажите что-нибудь, наконец?
— Почему «инструктор», почему «вы»! Почему не просто — Ва-лен-тин?
— Я так привыкла, Валентин. Не обижайтесь, ладно? — она грустно вздохнула. — Вот объяснилась вам в любви, и на душе стало легче. Вы, правда, меня не забыли?
— Ты чудо, Наташка!
Она будто и не обратила внимания на мои слова. Огляделась. Увидела гитару, чуть коснулась рукой струн, сказала:
— Ах, как я давно не слышала этой, гитары, Валентин, — целую вечность! Да и вас тоже… Что нового в ваших песнях? Вы обещали написать одну из них для меня. Помните?
— Помню. Но какой из меня поэт?
— Не скромничайте: я знаю — вы не Евтушенко, но ведь и я не Белла Ахмадуллина. Помните, вы говорили: «Исполнить романс под гитару — это теперь могут все. А вот написать свою песню — это гораздо труднее. Это труднее, чем километровая стена по пятерке Б!» Или забыли?
— Я не думал, что ты найдешь меня, поэтому, когда было тоскливо, сидел на камушке и сочинял. И ты сиди тихо, не шевелись, смотри мне в глаза. Я все помню, Наташка!
Подари мне летний вечер, горы, снег и тишину.
В скал сверкающий подсвечник вставь веселую луну.
И меня заставь поверить в приближенье перемен,
В одарение доверьем, красоту и лунный плен,
В вечный зов стены отвесной, в клич отчаянных ребят,
В нежность рук, гитару, песни, в сотворение тебя.
Ты явись — невесть откуда! — через звездное жнивье
Как немыслимое чудо, как спасение мое…
С минуту она молчала. Казалось, рассматривала свои руки, сложенные на коленях. Глаз я ее не видел. Потом сказала:
— Получила диплом врача. Анестезиолог и реаниматор. Шесть лет муки позади. А впереди еще три года. В декабре поступаю в аспирантуру… Не теряю надежды быть врачом какой-нибудь из ваших памирских экспедиций. Хочется увидеть эту загадочную страну, мужественных парней — тигров снегов — и, может быть, понять, наконец, почему меня тянет в горы… Кроме этого, вопросы гипоксии, адаптации к ней, акклиматизации еще до конца не разработаны. Если поможете, возьму аппаратуру, начнем работать вместе. Хочется помочь всем вам облегчить муки высоты… Только я сама ходить еще совсем не умею. Приехала выполнить третий разряд по альпинизму. Возьмете меня в свое отделение? Вы в этой смене с новичками или со значкистами?
— Со значкистами… Поставить чай?
— Спасибо! Я приду к вам, милый инструктор, когда устроюсь и приму душ. Ладно?.. Мы будем с вами пить чай — и говорить, говорить, говорить.
Она исчезла за дверью. Мелькнул кантик загорелой спины, остался в комнате не знакомый мне легкий запах духов. Щемительное чувство освобождения от тягостного состояния души вдруг овладело мною, и я облегченно вздохнул. Еще четверть часа назад все было похоже на кусок маршрута, когда не идется ни влево ни вправо: посмотришь вниз, толкнешь ногою камушек, — а он летит прямо на ледник беззвучно и долго, посмотришь наверх — нависание, гладкая стенка и ни одной трещины, куда бы можно было замолотить крюк. А вот когда выберешься из этого заколдованного угла и увидишь — дальше идется! — жизнь снова кажется прекрасной, даже если до твоего последнего мгновения остается каких-нибудь… Так было и со мной в те минуты, а что будет потом — я не знал, не мог знать.
Через распахнутое окно я видел, как она полубежала-полушла к столику дежурного по лагерю, как что-то сказала ему весело, как подхватила с земли рюкзак и как какой-то парень, высокий, статный, черноволосый, остановил ее, принял рюкзак, взял ее под руку и повел к коттеджам, где по традиции каждую смену селят участников — разрядников и значкистов «Альпинист СССР». Я не знал ни имени, ни фамилии этого парня, но обратил на него внимание полчаса назад — он нетерпеливо ждал автобус из Фрунзе, он кого-то встречал. И теперь я понимаю — кого…
2 августа. 22 часа 40 минут. Контрольно-спасательный пункт Ала-Тау. Начальник КСП В. П. Ляшенко
— Вячеслав Петрович, протоколы происшествия я читать не буду: это слишком мучительно для меня и ничего нового мне уже на даст. Я не хотела копаться в причинах, но после разговора с Виктором Ивановичем у меня почему-то возникло такое желание. Если считать, что смыслом жизни для человека является работа, то там у Валентина все было, как нельзя лучше. Дома у него, в семье, все было, что называется, полной чашей, — искать причины и там нет нужды. Обстановка в лагере, несмотря на гибель Жоры Николаева в первой смене, куда как более жизнерадостная — Валентина здесь любили. Что же тогда, Вячеслав Петрович?.. Может быть, он был нездоров перед восхождением, но из чувства долга перед своими участниками решил все-таки пойти на маршрут. А участница из его отделения и врач, Наталья Лихачева, помогла ему скрыть это?
— Я вас понимаю, Галина Григорьевна. Строго говоря, все люди, находящиеся на высоте, могут считаться больными: у них повышенная температура, изменяется состав крови, изменяются многие функции, — но организм запоминает высоту. Валентин в свое время поднялся на пик Коммунизма — это 7495 метров над уровнем мирового океана и для него 4200 — это уже не высота. Кроме всего прочего, он уже успел отработать в горах почти месяц — акклиматизация была высокой. Все участники из его отделения безоговорочно подтвердили: он был здоров. Что касается врача Натальи Лихачевой, то я верю в ее безукоризненную профессиональную честность и уже имел случай убедиться в этом.
— А вы за все это несете ответственность?
— Согласно правилам горовосхождений, выпускающий не несет ответственности за последствия, происшедшие на маршруте по вине участников или их тренеров. Все, что от нас зависело, мы сделали без промедления. Тем не менее мне и Степанову уполномоченный Федерации альпинизма СССР вписал по строгому выговору. Основание: недостаточный контроль за работой учебно-спортивных отделений. И это лишает нас всех преимуществ при подведении итогов соцсоревнования альпинистских лагерей Союза… Но выговор не снимает фактов ЧП в горах — подобные случаи, к сожалению, происходят. Горы не считаются с нами, но жить без гор — это уже доказано! — человек не может.
— Но когда-то этим ЧП должен быть конец?
— В идеале — да! Но когда это будет, я не знаю, Галина Григорьевна. В горы человек приходит разными путями. У Валентина, как мне кажется, был свой путь. После первой сессии в институте он записался в студенческое научное общество, потом перешел в СКБ. Доктор технических наук Александр Григорьевич Чупахин предложил ему работу, которая, как рассказывал Валентин, показалась поначалу не стоящей внимания: «Повышение мощности и надежности мотоциклетного двухтактного двигателя». Но когда его движок начал крутить по восемь-десять тысяч оборотов за счет изменения системы впуска, продувки, степени сжатия и расчета формы глушителя-резонатора и когда его приятель Серега Скворцов (он потом поднимался на мотоцикле на Эльбрус!) на этом двигателе выиграл первенство области по мотокроссу, — Валентин был счастлив. Чупахин помог ему написать первую статью и напечатать в большом журнале, добился участия работы Валентина в выставке научно-технического творчества молодежи на ВДНХ, после которой Валентин получил диплом, бронзовую медаль, очень лестный отзыв Минского мотовелозавода и предложение передать результаты работы в заводские КБ, — Валентин был счастлив во второй раз. Он говорил, что ему стало интересно жить. Пришел к Чупахину, показал медаль, диплом, отзыв, сказал: «Поздравьте меня, Александр Григорьевич!» А тот говорит ему: «И ты меня поздравь, Валентин, — получил жетон мастера спорта». Валентин спрашивает: «По шахматам?» А тот отвечает: «Не угадал — по альпинизму!» Вот такая была история!
— Выходит, по-вашему, что между его инженерными делами и альпинизмом связь была не случайной?
— Несомненно! У меня находится целая серия нового страховочного снаряжения, которое сделали Валентин и его заводские товарищи: они испытывали его на самых трудных маршрутах на себе. Еще не одно поколение покорителей гор и у нас, и за рубежом будет пользоваться этим снаряжением и ходить с меньшей степенью риска по казавшимся ранее недоступным маршрутам. Я вас не утомил?
— Нет… Но я не знала об этом. Валентин мне об этом никогда не рассказывал.
— Значит, вы не знаете и про нашу мастерскую. Мне удалось раздобыть для нее почти все станки, какие только надо. Это наша творческая лаборатория: в лучшие времена мы с Валентином не вылезали оттуда целыми днями. Там у нас и чертежный прибор, и кофеварка, и чайник, и все, что надо. А все модели снаряжения делает Николай Филиппович Захаров. Он в прошлом слесарь-лекальщик. Золотые руки!
— Захаров? Мне надо с ним поговорить, Вячеслав Петрович.
— Идемте, Галина Григорьевна! Я вас провожу.
* * *
Да, Слава, мастерская у тебя, что надо! А ведь есть еще и хижина на Аксайском леднике — о ней можно писать поэму, хорошую поэму о преданности парней горам, о бескорыстии людских сердец.
После гибели Жоры Николаева ты долго не хотел никого выпускать на Корону, несмотря на то что в маршрутных листах уже стояла подпись Степанова. И лишь команде Киргизского альпклуба ты сказал свое «Да!» Сказал потому, что повел этих парней наверх сам Анатолий Кинжибекович Минджилкиев, или просто — Тоха. Сказал «да», но вслед за парнями поднялся наверх, в хижину, — они, конечно, не знали об этом, они уже стояли на «коронских» ночевках.
У нас в тот день по учебному плану были ледовые занятия: приемы передвижения по ледовому рельефу в ботинках и кошках, рубка ступеней, забивка ледовых крючьев, приемы страховки и самостраховки, передвижение в связках, подъемы — спуски по ледовым стенкам, вытаскивание из ледовой трещины условно пострадавшего — программа большая и сложная. Чаша ледника была как жаровня, но мы старались! Старались еще и потому, что видели над хижиной треногу со зрительной трубой и тебя возле нее. Потом ты оставил трубу и стал быстрыми шагами спускаться на ледник — ты шел ко мне.
— Что случилось, Слава?
— У Толика воспаление легких.
— Идет?
— Уже несут. Ты же знаешь, что такое втроем нести одного. С Изыскателя я снял группу разрядников, но этого мало — нужен врач.
— Наталья?
— Да, Валентин! Вертолет будет не раньше, чем через три часа, а эти часы на высоте могут решить все. Минджилкиев умирает!
— Я бегу — разрешаешь?
— Погоди!.. Я не имею права выпускать значкиста наверх, но выхода нет — она врач, она обязана быть там. Мне кажется, что она тебя любит (прости, не мое это дело!), но если ты пойдешь с ней, она дойдет, понимаешь?
— Зачем так много слов, Слава?
— Отделение сдай Еремину. Вот тебе рюкзак из фонда КСП — там есть все! Она разберется! И поспешай, Валентин, — сейчас почти все зависит только от тебя и от нее.
После занятий на леднике, голодная и уставшая, Наташка бежала наверх, бежала из последних сил. И ты, Слава, видел ее в деле: ставила уколы, отдавала распоряжения по эвакуации, сопровождала Минджилкиева — все было четко. Парни-фрунзенцы из команды Тохи внимали каждому ее слову, каждому движению, повороту головы, и казалось: она — наша, она — здесь давно, она — в горах навсегда!
А вечером в хижине был маленький праздник: Зоя принесла добрую весть — здоровье Минджилкиева вне опасности. Он даже отказался от клиники, лежит дома и через неделю собирается подняться в лагерь. Хмурым был только Захаров. Он сказал: «Не к добру это, парни! Если горы вам отдали одного, то заберут другого», — но тогда на слова Захарова никто не обратил внимания. Посмеялись только!
Потом мы пели вполголоса наши альпинистские песни, говорили. Гитара переходила из рук в руки. Наташка сидела рядом со мной и смотрела на огонек свечи. Зоя поглядывала на Наташку черными глазищами то восхищенно, как девчонка, то тепло и ласково, как мать. В Зое — простота, открытость, опытная уверенность, в Наталье — утонченность, скромное достоинство, деликатность; Зоя — женщина гор, Наталья — города; но я в эту минуту не сомневался, что этот вечер в хижине ими не забудется, что придет время — они поймут друг друга.
Мне передали гитару, голоса смолкли, и ты, Слава, посмотрел на меня долгим взглядом. Я понял — нужна была «Баллада о спасателях»!
В ущелье седом, где снег на вершинах, где скалы,
Где ветры крепки, как мужское пожатье руки.
Есть маленький дом — в нем живут, презирая усталость.
Надежные парни, веселые мужики.
Они знамениты своей ненавязчивой дружбой:
Инструктор и врач, начальник, радист и шофер —
Нелегкая жизнь у контрольно-спасательной службы,
Но жизни иной не надо служителям гор…
Ты улыбнулся, Слава, тепло и как-то по-детски. Потом, когда песня была допета до конца, сказал:
— А ведь хорошая баллада получилась, други! Я все удивляюсь: голоса у Валентина нет, стихи он пишет посредственные, гитарой владеет не блестяще, — а когда начинает петь, проникает в самую душу, просто и точно… Откуда у тебя это, Валентин? Что это за тайну ты в себе носишь?
— Никакой тайны нет, мужики! Просто я не могу без гор, как и Филиппыч, как и все вы, как и Жора Николаев. А песня приходит сама… Я знаю: врача в КСП вот уже месяц как нет, а радист — женщина, но вы поймите меня правильно — это художественный образ.
— А кто против? Вот если бы Наташа решилась нам помочь, я бы ее завтра же принял на работу!
— Вячеслав Петрович, я же ходить-то по горам еще не умею, какой из меня спасатель?
— А мы прикрепим к вам опытного тренера. Например, Валентина Сергеевича Коновалова.
— Он не согласится. Он мне сегодня за лед «тройку» поставил!
Все рассмеялись. Наталья опустила глаза. Зоя пододвинула к ней пиалу с кумысом, но та отрицательно качнула головой, наклонилась ко мне и сказала на ухо:
— Я пойду, ладно?
Мы молча шли вдоль ручья в черноте ночи. Шли рядом, но боялись прикоснуться друг к другу.
— Вы счастливый человек, Валентин, вас любят здесь все, и эта любовь невольно передается и на меня. Но ведь я этого не заслужила! Вам хорошо со мной?
— Да.
— Вы не стесняетесь меня в присутствии ваших друзей?
— А ты?
— А я?.. А мне все равно, лишь бы вы не покидали меня, милый инструктор! Сколько вам лет?
— Тридцать четыре.
— А Минджилкиеву?
— Тоже.
— Страшно мне, Валентин! Помните, что сказал Захаров два часа назад?
— Захаров не фаталист и не провидец, он просто мудрый мужик! Нет ничего хуже в горах, как опьянение победой: это расслабляет, это усыпляет бдительность. Мы выиграли схватку за жизнь Толика и воспарили, но опасности в горах существовали и продолжают существовать объективно — вчера, сегодня и всегда! — и Захаров нас предупредил об этом в довольно своеобразной форме. Знает, что действует лучше всяких инструкций по технике безопасности… А вечер сегодня был хороший, почти как праздник.
— Поцелуйте меня, Валентин! На праздник это разрешается.
Невдалеке послышались шаги. Я включил фонарь — навстречу нам шел Женька Горелов, высокий, красивый, настороженный.
— Валентин Сергеевич! До подъема на наше первое в этом сезоне восхождение два часа пятьдесят две минуты.
Я посветил на циферблат часов: все было так, как сказал Женька.
— Спокойной ночи, участнички!
— Валентин Сергеевич?
— Спокойной ночи, Наташа!
2 августа. 23 часа 55 минут. Альплагерь. Мастерская. Н. Ф. Захаров
— Филиппыч, прости за позднее вторжение… Познакомься: Галина Григорьевна, жена Валентина.
— А мы уже знакомы. Ясно?.. Проходите, Галя! Я как раз собрался чайку попить… Хотите чайку? Это мы мигом!
— Не беспокойтесь, Николай Филиппович… Простите меня за ту выходку в городе, пожалуйста!
— Это забудьте! Ясно?.. Меня тогда ребята угостили. Грех было отказаться — хорошие ребята у Валентина, заводские! Они мне тогда целый ящик инструмента достали: фрезы, сверла, резцы — вот я и приехал на радостях… А вы располагайтесь, здесь все свои. Ясно?
— Спасибо! Я ненадолго.
— Отчего же ненадолго? Лагерь спит. Самое время посидеть… Мы тут с Валентином порою заработаемся, глянем в окошко, а уже и утро. Ясно?
— Год нынче тяжелый, Николай Филиппович… Жора Николаев, Валентин… Они же на пик Энгельса собирались ехать — вот теперь и это сорвалось. Я же знаю, как ребята готовились к этому лету!
— Отчего же сорвалось? Они уже давно там! Ясно?.. И Минджилкиев с ними вместо Валентина. На Тоху можно положиться — настоящий парень! Ясно?
— Можно, я закурю?
— Дымите себе, на здоровье.
— Что там было в тот вечер перед восхождением, Николай Филиппович?
— Ничего не было, Галя! Хороший был вечер… Я рассказал парням, как мы попали в лавину, как по больницам целый год мотался. Ясно?.. Сейчас железки в кости уже не вставляют. Такой аппарат есть; поломался если ты, привезли тебя, кости просверлили, спицы поставили — и завинтили все. А уж через неделю ты на костылях как огурчик. Ясно? Даже сами врачи ходить заставляют, мол, надо, чтобы быстрее срасталось. Наука! Один мужик придумал. Сельский врач, изобретатель. Ясно?.. А песню про меня Валентин тогда написал настоящую. «Лавина» называется. Ясно?.. Сейчас найду!.. Слава, прочитай, пожалуйста! Очень правильно написано.
Ты когда-нибудь видел, как солнце срывается с неба,
Как с пронзительным вздохом уходит земля из-под ног?
Ты когда-нибудь видел громаду ревущего снега —
Укротить не способен ее ни герой и ни бог!
Будто вдруг сорвались у вселенной тугие пружины,
С перекошенным ртом задыхается времени бег —
Это белая смерть, это горы стрельнули лавиной,
Это снег высоты, вертикальный, мучительный снег!..
— Куда вы, Николай Филиппович?
— Пойду в ручье умоюсь. Тут недалеко. «Булонский лес» называется. Валентин тут любил гулять…
* * *
Ты меня видел в тот вечер в «булонском лесу», Филиппыч! Меня и Наташку. Завтра в десять утра мы уходили наверх, на последние три восхождения — и смена заканчивалась. Это была счастливая смена! По крайней мере так мне казалось в тот вечер.
— Вы меня берете с собой на Памир?
— У тебя нет пропуска. Это пограничная зона.
— Пропуск будет!
— Тебе горы еще не надоели?
— Вы же обещали, Валентин!
— А что будет делать Женька Горелов?
— При чем здесь Горелов? Мы познакомились с ним на базе, понимаете? Я знаю его ровно столько же, сколько и вы. Это хороший парень, но чужой для меня человек! Я не могу каждому, кто объясняется мне в любви, отвечать взаимностью, понимаете? Или вы меня совсем не понимаете, Валентин Сергеевич?
Мы остановились. Я поправил пуховку на Наташке, усадил ее на большой камень, сам устроился у ее ног, уперся затылком в ее колени. Было тихо, тепло и сумрачно. В синеве сумрака над лесом плыли отсветы лагерных фонарей. Неподалеку в камнях позванивал ручей. Где-то у воды тревожно вскрикивала ночная птица.
— Говори со мной, Наташка, говори… Только тихо, шепотом.
— Я целый год ждала этой встречи, Валентин… Я не имею на тебя права, но ты мой — я это знаю. Ты правильно делаешь, что гонишь меня. Одно прошу — не исчезай! Через неделю мы с тобой простимся и может быть уже не встретимся никогда. Каждый месяц я буду тебе писать одно письмо — до востребования. Двенадцать писем в год! Как только ты перестанешь их получать, знай — я уже не твоя. Вот и все!
3 августа. 0 часов 7 минут. Медпункт КСП. Врач Н. В. Лихачева
— Наташа, можно к вам? Простите, мы незнакомы. Я жена Валентина Сергеевича… Простите еще раз за ночное вторжение! Голова болит — такой сумасшедший день… Найдите мне таблетки.
— Садитесь! Сначала измерим давление.
— Нет-нет! С давлением у меня все в порядке. Дайте мне аспирин или анальгин.
— Вот ваши таблетки.
— Транквилизаторы?
— Внимательно прочтите указания к употреблению.
— Спасибо! Что случилось на вершине, Наташа?
— Стоит ли к этому возвращаться?
— Поймите, это не праздное любопытство. Здесь уже ничего не вернешь, но я обязана знать все.
— Кто же вас обязал, Галина Григорьевна?
— Никто… Совесть, если хотите.
— По совести это будет так: «…Шеф! Фирма «Феликс и сын» спешит уведомить Вас, что покорение Джомолунгмы происходит согласно разработанному Вами тактическому плану. Сегодня ночью, в крайнем случае к утру, я буду на вершине. Пока что высылаю Вам экспресс-фото: Ваш ученик и Галка-суперстар выходит из морской пучины. У Вашего друга детства Коновалова отменный вкус: в купальнике она поистине суперстар, не то что дворняжки из нашего Торгового центра! Утром опишу в подробностях, что было в постели. Я твой должник, старина! О’кэй!..»
— Это гнусная ложь!
— Но ваше лицо на фото светится счастьем… Дай же вам бог прощенья, Галина Григорьевна! И вашим подлым друзьям!
3 августа. 5 часов 30 минут. Тропа на альпийское кладбище
— Галя, остановись!
— Не надо, Еремин! Я все понимаю. Не надо ничего объяснять: вы могли молчать, Наташка — нет. Все правильно!
— Галя!
— Нет-нет! Дослушай меня до конца… Я не знаю, что от меня нужно было этому Феликсу, не знаю, на что он мог рассчитывать — я не давала ему для этого повода. Можешь не верить, но я не лгу! Я была беспечна. Да-да, беспечна! Потому что мы работали с Феликсом рядом не один год, потому что я привыкла к его безобидности, потому что он меня никогда не интересовал… Он неудачник, но он цеплялся, лез, старался удержаться на поверхности любыми средствами. Но чем он дальше шел, тем очевиднее для него и тем ближе становился тупик. Он деградировал постепенно: закончил вуз не по душе, женился на женщине, которую никогда не любил, стал работать в той области, к которой у него нет призвания; ему помогали, тянули, проталкивали — создавалась видимость движения… Видимо, это его устраивало… Но пришел Коновалов, и это послужило толчком к прозрению Феликса: право же, все познается в сравнении! Феликс, видимо, понял — это антипод и враг, личный враг, потому что — ты прав! — за такими, как Коновалов, будущее… Волей судьбы, стечением обстоятельств я оказалась женой Коновалова — промежуточным звеном между Феликсом и Валентином. Я рассказала Феликсу об изобретении Валентина из гордости за своего мужа — я невольно стала участницей преступления, но не хотела в этом сознаваться даже себе… Я боялась не Валентина, а своего отца!.. Весь этот жалкий трюк с путевкой на Черное море и Германом был рассчитан на мою доверчивость. В то утро, когда я встретила Германа на пляже, я еще ничего не подозревала, а к вечеру, когда мы собрались в ресторан, я поняла все. Я поняла, что Герман будет меня добиваться все эти дни и не отступится, пока не добьется… Мне чудом удалось достать билет на самолет, и в час ночи я была уже дома. Я рассказала маме все! Мама меня успокоила… Мне надо было немедленно лететь сюда, а я — дура! — поехала с мамой в Ригу, там у нее подруга. Потом приехал туда же папа. А когда мы вернулись домой — было уже поздно… Мама купила мне билет на самолет, сказала: «Езжай и простись, как положено!» А как положено прощаться, Юрий, я не знаю… Я просто пойду туда, посижу около него и скажу ему все…
* * *
Дружище! Как жаль, что ты не шел рядом со мною на том восхождении! Хорошая у нас с тобой была связка, мы славно с тобой походили по горам, немало суровых минут нам выпало, но и счастливых мгновений тоже было немало! Помнишь, как мы с тобой стояли на вершине пика Коммунизма — на самой высокой вершине страны? Кругом были горы, снег, темно-фиолетовое небо — и мы, двое маленьких человечков, которым оказалась подвластна такая обалделая высота.
А вершина Юность была такой крошечной и такой простой! В то утро я шел как-то по-особенному легко — мы с Наташкой впервые работали в одной связке! Судьба нам улыбалась: я видел счастливые глаза Наташки — мы понимали друг друга без слов. На последней предвершинной стенке лежал ледок — пришлось вешать перила. Я поднимался наверх, отстегнулся, закрепил веревку и подал команду подниматься со схватывающим узлом по одному.
Первым на вершину вышел Женька Горелов, развязал схватывающий узел и, воздев руки к небу, заорал: «Вершина-а-а!» Вытащил из-за пазухи фотоаппарат и начал возбужденно щелкать. Я остановил его, кинул ему конец инструкторской десятки и велел пристегнуться. Он завязал «проводник», вщелкнул его в карабин и неожиданно достал из кармана пачку писем.
— Что это?
— Сюрприз, Валентин Сергеевич! Зоя Ивановна велела еще утром передать, а я решил оставить до вершины!
— Спасибо! Кадры береги, потом все вместе сфотографируемся.
— Не беспокойтесь, еще целая пленка!
Было пять или шесть писем, я выбрал самое тонкое — Галкин почерк, но без обратного адреса… Распечатал, пробежал глазами. Письмо было чужим, коротким и жестоким. Галку подло обманули. А заодно и меня вместе с ней. Захотелось выть, кричать, бежать вниз, лететь домой без промедления… Теперь я не имел права прощать Феликсу: ради несчастной Галки, ради светлой памяти Жоры Николаева, ради всех настоящих мужиков, ради самого себя — только бы вернуться в город, только бы вернуться в город! Я сунул письмо в карман, сжал кулаки.
Внизу переговаривались участники, кто-то поднимался по веревке, что-то возбужденно вскрикивал Женька Горелов — я ничего не видел и ничего не слышал. Передо мною был костер, злые огоньки в глазах Феликса и его угрожающий шепот: «Ты меня еще вспомнишь, Коновалов!» Я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, увидел несущиеся мимо меня стены скально-ледового кулуара, понял — падаю! Я вонзил ледоруб в лед, но что-то неудержимо тянуло меня вниз. Это был Женька Горелов! Он так и продолжал падать с фотоаппаратом в руках, схватив его мертвой хваткой. Ледоруб болтался у него на запястье, лицо бело белым, глаза полны ужаса. Впрочем, так это и должно было быть: у таких парней переход от восторженности к истерике, от возбуждения к шоку — очень скор…
И все-таки было одно спасительное мгновение! Репшнур захлестнуло за крошечный скальный выступ. Женька хватнул руками за камень, за другой — как-то сумел зацепиться; мне нельзя было падать на него, и те спасительные камни прошли мимо меня — репшнур тенькнул звонко и пронзительно, как лопнувшая струна. Дальше был воздух, один только воздух. И обжигающий снег…
Я слышал твои шаги, дружище! Я слышал твой голос: «Валька, погоди, не умирай! Валька, стой! Не надо…» Я хотел сказать тебе: «Пусть Слава и Виктор простят меня. Я любил вас всех!» — и даже открыл глаза. Но небо почему-то было черным.
Вот и все. Салют, мужики!
* * *
Летят сквозь горы облака,
Вновь ледоруб в моих руках,
И ветры мне пуховку теребят.
А я иду меж облаков
Над языками ледников —
И снова мне, прости, не до тебя!
Но ты зови меня, зови —
Ты говори мне о любви,
Загадочно смотри в мои глаза
И по ночам, в тревожных снах,
Желай, чтоб снилась ты одна,
Проси, чтоб воротился я назад!
Здесь в небо дыбится стена,
Поет веревка, как струна,
И снова лед разбуженно звенит,
И снег печатает следы,
И лишь полшага до беды,
Когда кричит товарищ: «Подтяни!»
И пусть победа непроста,
Пусть беспощадна высота,
Но все же есть единственный секрет —
Там, на верху той высоты,
Стоишь немыслимая Ты,
Которой в целом мире лучше нет…
