Процесс проникновения дневника в художественную прозу имел ряд закономерностей. Как было показано выше (см. главу первую), некоторые элементы дневниковой прозы не осознавались авторами, а спонтанно воспроизводились в силу причин, не имевших прямого отношения к литературному ряду (функциональность). Те же самые явления имеют место и в дневнике художественном. Писатели с зеркальной точностью отражают функциональные особенности дневника, свойственные разным психологическим возрастам. Причем данная закономерность проявляется как у авторов, ведших когда-либо собственный дневник, так и у тех, кто не имел подобного опыта. Все это лишний раз подтверждает тот факт, что функция дневника находится на грани литературы и внелитературной сферы, а также то, что писатели интуитивно постигали сущностные элементы дневника и воссоздавали их в своих жанровых имитациях.

В истории художественного дневника XIX в. встречаются все основные функциональные группы дневникового жанра.

а) дневники периода индивидуации

Наиболее известными образцами данной группы являются «Дневник семинариста» И.С. Никитина и «Дневник Левицкого» из романа Н.Г. Чернышевского «Пролог». Это юношеские дневники, которым свойственны жанрообразующие признаки их классических аналогов.

Герой повести Никитина, семинарист, начинает дневник в летние каникулы и завершает его в момент окончания семинарии и выбора жизненного пути. То есть дневник охватывает важнейший этап в становлении личности его автора. Как и положено дневникам периода индивидуации, дневник семинариста Белозерского отражает душевные переживания героя, его мысли, а факты внешней жизни фиксируются лишь в той мере, в какой они оказывают воздействие на мир внутренний («Пишу то, что вижу, что проходит у меня в голове, что затрагивает меня за сердце»).

Образовательная функция дневника также прослеживается в никитинской повести. Она свойственна ряду классических юношеских дневников: «Записывая все, что вокруг меня делается, быть может, я со временем привыкну свободно излагать свои мысли на бумаге». (Ср. с записью в дневнике А.И. Тургенева: «Но мне нужно обрабатывать свои мысли. А приобрести это искусство можно одной только практикой»).

Одним из компонентов дневника периода индивидуации является образ Наставника или старшего товарища, который служит для дневниковеда образцом ума, нравственных принципов, авторитетом в решении важных жизненных проблем. Есть такой образ и в повести Никитина. Это приятель Василия Белозерского Яблочкин, тоже семинарист, но по своему развитию стоящий выше главного героя. Его судьба напоминает судьбу авторитетных друзей и наставников некоторых авторов классических дневников: Андрея Тургенева в дневнике Жуковского, Павла Федотова у Дружинина, Лободовского у Чернышевского. Все они рано умирают, но оказывают громадное нравственное, воспитательное воздействие на дневниковедов.

В повести Никитина роль Яблочкина раскрывается постепенно. Вначале юный семинарист признает лишь дарование своего друга, не вдаваясь в детальный анализ его личности. Некоторые стороны его характера и поступки он еще не понимает: «Яблочкин необыкновенно даровит, жаль только, что он помешался на чтении какого-то Белинского и вообще на чтении разных светских книг». Скоро, однако, Яблочкин становится для Белозерского авторитетом. По его рекомендации он читает книги, которые производят переворот в нравственно-эстетическом сознании героя: «Я только что дочитал «Мертвые души» и спешу сказать о них несколько слов под влиянием свежего впечатления <...> Господи, какой же я дурак! Прожить девятнадцать лет и не прочитать ни одной порядочной книги!. <...> Яблочкин дал мне еще несколько книг».

В дальнейшем Яблочкин склоняет семинариста к выходу из духовного звания с целью поступления в университет. Его нравственный облик, эрудиция, жизненные принципы и идеалы оказывают на героя неотразимое воздействие. В разных частях своего журнала он постоянно упоминает об этом: «Ну, мой милый, бесценный Яблочкин! Как бы ни легли далеко друг от друга наши дороги, куда бы ни забросила нас судьба, я никогда не забуду, что ты первый пробудил мой спавший ум, вывел меня на Божий свет, на чистый воздух, познакомил меня с новым, прекрасным, доселе мне чуждым, миром...»; «Ну, мой милый Яблочкин, пример твой на меня подействовал».

Второй составляющей дневника периода индивидуации являются выписки из книг и их анализ. В повести Никитина они, в силу художественного характера произведения, представлены лишь названиями. Разбор сочинений заменен их эмоциональной оценкой. Это уже упоминавшиеся «Мертвые души», а также другие книги, рекомендованные герою его товарищем: «<...> я читал, по указанию Яблочкина, перевод «Венецианского купца» Шекспира <...>» Далее дается оценка этой пьесе.

Третий функциональный элемент дневника, составление жизненного плана, представлен раздумьями героя о преимуществах университетского образования и способах ухода с духовного поприща. Это один из важнейших мотивов повести. Правда, планам героя не суждено осуществиться. Тем не менее на их разборе повествование заканчивается, что еще раз подтверждает значимость этой идейной составляющей дневника.

Есть в дневнике семинариста и критика собственных недостатков, также свойственная журналам периода психологического самоосуществления. Герой неоднократно принимается разбирать свои поступки и выносит приговор таким, которые не соответствуют его этическим идеалам: «Ну, любезный Василий Иванович, помни этот урок! Нет, брат, шалишь!.. Теперь каждый свой шаг ты должен строго обдумывать. Из каждого твоего намерения, готового перейти в дело, ты наперед обязан выводить вероятные последствия».

Из факультативных элементов, характерных для юношеских дневников, в повести Никитина встречаются сатирические портреты семинарских преподавателей, близкие по манере исполнения дневниковым образам Добролюбова («Заметки и размышления по поводу лекций Степана Исидоровича Лебедева»). Это Федор Федорович, у которого герой квартирует, историк Яков Иванович, словесник Иван Ермолаевич. В отличие от Добролюбова Никитин избегает деструктивности при создании образов, может быть потому, что изображенные в повести события относятся к 1840-м годам, когда целостность и конструктивность были главными приемами у дневниковедов.

Другим образцом юношеского дневника может служить вторая часть романа Н.Г. Чернышевского «Пролог», имеющая подзаголовок «Из дневника Левицкого 1857 г.». Это произведение имеет литературно-дневниковые первоисточники. Прототипом Левицкого послужил Н.А. Добролюбов, а его дневника – дневник автора «Темного царства».

Некоторые элементы содержания журнала Добролюбова были использованы Чернышевским при работе над романом. Однако в методе, стиле, жанровом содержании и композиции дневника Левицкого нашли отражение структурные элементы и приемы дневника самого Чернышевского. Такая контаминация преследовала цель создать собирательный образ талантливого юноши из демократической среды, вступающего на путь литературной и политической борьбы.

Дневник Левицкого содержит ряд элементов, свойственных дневникам периода индивидуации. Герою Чернышевского столько же лет, сколько и герою Никитина – 20 – 21. Но если «Дневник семинариста» начинается окончанием «годов учения», то «Дневник Левицкого» начинается с этого события. Поэтому некоторые элементы содержания, свойственные предыдущему этапу духовного развития героя, даны у Чернышевского в свернутом виде либо намечены пунктирно. Дневник знаменует тот жизненный период, который принято называть «годами странствий».

Хотя Левицкий отправляется не в путешествие по чужим землям, как, например, братья Н. и А. Тургеневы или И. Гагарин, его первым шагом после университета становится поездка в имение крупного помещика в роли гувернера его сына, которая выполняет функцию, аналогичную «странствиям». Подтверждением этого служит и то обстоятельство, что гувернерство является для Левицкого временным занятием. Основное же занятие, к которому он усиленно готовится, – это литературная работа в журнале.

Другие элементы классического юношеского дневника относятся к первым записям журнала. Во-первых, это фигура наставника Волгина, который дает оценку литературным опытам своего юного друга. Левицкий признает за Волгиным безусловное первенство по части жизненного опыта: «<...> я должен не спорить <с ним>, а послушаться. Он лучше меня может судить о том, как мне держать себя» (запись под 20.06.1857 г.).

В другом пункте, относящемся к юношескому классическому дневнику, журнал Левицкого сближается с журналом Чернышевского и Добролюбова одновременно.

Сохраняя высокое мнение о своих природных качествах и образованности, Левицкий активно занимается конструктивной самокритикой. Анализ недостатков собственного характера составляет значительную часть ранних записей: «Я эгоист» (31.05); «А я – презренный эгоист, живу для себя» (04.06); «Хочу надеяться на себя – и вижу, что хочу обманывать себя. Я человек чувственный, если и не могу сказать, что человек без стыда и совести» (14.06); «Раздумывая о своем характере, нахожу в нем странную черту. Я флегматик» (15.06).

Поскольку в романе приводится лишь часть дневника Левицкого («за 1857 год»), причем часть, отражающая не «годы учения», а последующий этап духовного становления героя, жизненный план не дается систематически. О его наличии у героя мы узнаем из отдельных записей, упоминаний мимоходом, из общего контекста журнала. Отсутствие имплицитно выраженного плана в имеющейся части дневника говорит еще и о том, что Левицкий сделал для себя жизненный выбор и избрал поприще будущей деятельности – политическую публицистику. Это подтверждается пространными рассуждениями на тему революций 1830 и 1848 гг. и готовящейся крестьянской реформы (запись под 20 июня).

С жизненным планом тесно связана та часть дневников периода индивидуации, которая предназначалась для выписок и разборов книг. Она также осталась за пределами «дневника 1857 г.», но о ее наличии говорит сам автор, когда готовится писать статью для Волгина: «Пришедши домой, раздумывал несколько времени, о чем писать для пробы Волгину. Решил: воспользоваться хламом, который набирал в период своей охоты изучать развитие русской мысли <...>» (28.05).

В дневнике Левицкого нашли отражение жанровые тенденции, свойственные дневнику второй половины 1850-х годов. В первую очередь это касается композиции образа. Как известно, дневники Добролюбова чутко прореагировали на эти тенденции. Образ человека в них получает одностороннюю трактовку. Деструктивный принцип преобладает и в дневнике Левицкого. Мало того, Чернышевский перенес ряд образов из дневника Добролюбова в свой роман. В Петербургском дневнике Левицкий излагает университетскую «историю», связанную с именем одного из профессоров – некоего Степки, прототипом которого был Степан Исидорович Лебедев. Ему Добролюбов посвятил отдельную запись в «дневнике 1857 года», что хронологически совпадает с записями в дневнике Левицкого: «Степка ораторствовал обо мне часа два и доходил в своем неистовстве до откровеннейшего бесстыдства <...>» (27.05).

Стилистически дневник Левицкого ближе дневникам Чернышевского 1848 – 1850 гг. В нем множество диалогов, особенно во второй, «деревенской» части. Записи построены как «мизансцены» «Дневника моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Так же как и летописи Чернышевского, художественному дневнику свойственна детализация в передаче чувств, настроений, оттенков эмоций собеседников и других подробностей бесед главного героя с разными персонажами романа.

Подобно классическому дневнику Чернышевского, Левицкий строит свои записи наподобие драматического диалога с развернутыми ремарками. Иногда создается впечатление перегруженности записи, ее информативной избыточности, что отмечал сам Чернышевский в юношеском дневнике. Вместе с тем стремление к подробному описанию всех деталей разговора, оттенков речи собеседников сочетается с последовательным рационализмом.

Все перечисленные особенности художественного дневника Чернышевского подтверждают гипотезу о том, что в 1860-е годы классический дневник все активнее проникает в «большую» литературу.

б) дневники критического возраста и жизненных итогов

Вторую группу дневников, согласно функциональной классификации, составляют дневники, начатые во второй половине жизни. Они отличаются рядом признаков от юношеских и дневников других групп. Их жанровые закономерности нашли отражение и в художественном дневнике.

Ярким образцом дневника критического возраста в русской реалистической прозе является «Дневник Павлика Дольского» А.Н. Апухтина. Повесть создавалась поэтом в тот жизненный период, который соответствовал возрасту героя произведения. Поэтому можно предположить, что в дневнике-повести Апухтин отчасти выразил и свои собственные настроения и психологические изменения.

Герой начинает дневник с описания болезненных симптомов, проявившихся как на физиологическом, так и на нравственно-психологическом уровне. Его жалобы совпадают с психологической мотивацией первых дневниковых записей Е.И. Поповой и П.И. Чайковского. Деформация внутреннего мира, вызванная возрастными изменениями, приводит дневниковеда к мысли о необходимости разобраться в своем душевном состоянии: «Вчера я пережил очень странное впечатление. Мне уже с неделю нездоровится. <...> Этот докторский визит навел меня на грустные размышления. Как же это так? С тех пор как я себя помню себя, я всегда чувствовал себя молодым, и вдруг оказывается, что я старик!».

Другая запись также имеет прямой аналог среди классических дневников: «Сейчас, роясь в своем письменном столе, я нашел старую, порыжевшую от времени тетрадь с заголовком: «Записки о моей жизни. Дрезден». Я начал писать эту тетрадь много лет назад, живя за границей, в самом тревожном настроении духа». П.И. Чайковский, как и герой Апухтина, впервые начал дневник задолго до критического возраста и вел его короткое время за границей. Главный же завел в возрасте, близком апухтинскому, в состоянии душевной депрессии. К сказанному можно добавить, что Чайковский и Апухтин были друзьями с молодости и родились и умерли в один и тот же год.

В художественном дневнике Апухтина и классическом Чайковского есть ряд смысловых совпадений, которые обусловлены общим для обоих душевным состоянием. Дневник Павлика Дольского: «Чтобы подводить итог прошлой жизни, прежде всего надо решить, какой я, собственно, человек: хороший или дурной <...>» Дневник Чайковского: «Жизнь проходит, идет к концу, – а не до чего не додумался <...> Так ли я живу, справедливо ли поступаю?».

Смысловые параллели можно провести не только между подлинными и вымышленными дневниками. Их немало и среди типологически близких художественных дневников. Ярким образчиком дневника жизненных итогов является «Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева. Хотя возраст его героя не критический, как в повести Апухтина (тридцать лет), тем не менее Чулкатурин заводит дневник с единственной целью – подвести итог жизни. Уже начало дневника совпадает с апухтинским: «Доктор сейчас уехал от меня. Наконец добился я толку. Как он ни хитрил, а не мог не высказаться наконец» (Ср. с дневником Павлика Дольского: «Вчера я решился пригласить доктора <...> Я попросил объяснения. – Видите ли, – начал он, запинаясь и ища выражений <...>»).

Душевное состояние умирающего Чулкатурина близко состоянию Павлика Дольского, несмотря на разницу в возрасте в 15 – 18 лет. Поэтому жанровая структура дневников, их содержательные узлы во многом однотипны. Главным идейным мотивом обоих дневников является неудовлетворенность героев прожитой жизнью. Понятие «лишний человек» в устах Чулкатурина является синонимом «несчастного человека». Павлик Дольский говорит о себе: «Я был несчастлив много лет». Итогом их несчастливой жизни становится одиночество, которое оба испытывают на закате жизни и вследствие которого начинают вести дневники.

Вторым содержательным элементом двух дневников является их центральный сюжет – «главный и единственный роман» в их жизни. Он служит поворотным пунктом в судьбе героев и во многом определяет всю их дальнейшую судьбу. «Роман» является для обоих одновременно самым счастливым и самым мучительным воспоминанием. Остальной материал группируется вокруг «романа», образующего сюжетное ядро дневников.

Совпадения на уровне содержания имеют место и в деталях. Так, в дневнике Чулкатурина за больным героем ухаживает его старая няня Терентьевна: «Вчера я <...> большею частью лежал на постели и беседовал с Терентьевной». Павлик Дольский также коротает дни во время болезни в общении со старушкой няней: «Мое единственное развлечение – бесконечные разговоры с Пелагеей Ивановной <...>».

Несмотря на разницу в финале двух дневников-повестей – смерть Чулкатурина и выздоровление Павлика Дольского, – обоих героев сближает общий идейный мотив, звучащий в заключительных записях их журналов – мотив любви к жизни и понимания ее как единственной человеческой ценности. Павлик Дольский: «Я знаю только одно, что люблю жизнь во всех ее проявлениях, люблю саму мысль, что я живу на свете»; Чулкатурин: «Весна, весна идет! Я сижу под окном и гляжу через речку и поле. О природа! природа! Я так тебя люблю <...> Прощай, жизнь, прощай, сад, и вы, мои липы! <...> Живите, живые!».

иоа дневника слизки своим жанровым содержанием: их основную часть составляют воспоминания авторов (Тургенев: «Э! расскажу-ка я самому себе всю свою жизнь»; Апухтин: «Я весь живу в прошедшем»). В истории классического дневника встречаются образцы, в которых содержательным ядром записей были воспоминания или современные события, рассматриваемые под углом зрения прошлого (дневники А.А. Олениной, А.П. Керн). Они охватывали тот временной интервал, в который укладывалось главное событие – любовная история или жизненная драма дневниковеда. Тургенев и Апухтин создали в художественных дневниках-повестях оригинальный жанр, в котором центральное событие жизни рассматривалось при подведении жизненного итога. Благодаря этому сюжетное действие приобретало особый драматизм, эстетически выглядело выразительнее. Таким образом, классический дневник давал художникам слова новый материал, открывал для них возможность более глубокого проникновения во внутренний мир человека, исследования его психологии средствами, имевшимися в распоряжении нехудожественного жанра.

в) классический дневник в художественной прозе

Классическим мы называем дневник, который автор вел непрерывно в течение долгих лет, порой всю свою сознательную жизнь. Функционально он отличается от юношеских дневников и дневников, начатых во второй половине жизни. Различия между типами обусловлены социально-психологическими причинами.

В художественной прозе XIX в. по понятным причинам нет произведения, которое представляло бы жанровую имитацию дневника за длительный период (десять лет и более). Писатели ограничивались «выдержками» из многолетних дневников своих героев, встроенными в текст романа или повести. В большинстве таких произведений «выдержки» были краткими и использовались как художественный прием самоанализа героя. Исключение составляет роман Н.С. Лескова «Соборяне», где дневник одного из главных персонажей – «Демикотоновая книга» Савелия Туберозова – составляет значительную часть текста и играет огромную роль в раскрытии идейного замысла произведения.

Дневник старгородского протоиерея охватывает 35 лет его жизни – от рукоположения по окончании семинарии и почти до смерти. Жанровое содержание дневника не укладывается ни в бытовой дневник, ни в психологический. В нем описание ежедневных событий сочетается с глубокими размышлениями о вере, жизни, нравственности, человеческом характере. Попадают на страницы дневника и факты общественно-политической жизни (чтение «Колокола», проявления нигилизма). Дневник богат образами, к числу которых относятся не только главные герои «хроники», но и эпизодические персонажи.

Савелий точен в хронологии и почти не выходит за рамки локального времени – пространства: «Третьего дня, часу в двенадцатом, я был несказанно изумлен <...>»; «Пишу сии строки, сидя в смраднице на архирейском подворье <...>».

Дневник служит Савелию своеобразной шкалой, на которой он отмечает этапные жизненные события: «Год уже протек, как я благочинствую»; «Год прошел тихо и смиренно»; «Семь лет и строки сюда не вписал. Житие мое странное, зане житие мое стало сытое и привольное». Семилетний перерыв в записях не является вольностью Лескова. История дневникового жанра дает немало примеров, когда авторы надолго оставляли дневники, а потом снова возвращались к работе над ними (Жуковский, Л. Толстой, Никитенко, Герцен).

Типологически «Демикотоновая книга» ближе экстравертивным дневникам. Внешние события в ней преобладают, а размышления вытекают из них и количественно уступают им. Савелий – даровитый повествователь, он старается подробно рассказать об интересных фактах и именно в этом видит главную задачу. Преобладание фактов над рассуждениями в дневнике объясняется жизненной миссией, которую добровольно берет на себя Савелий: «Мечтал некогда обиженный, что с достоинством провести могу жизнь мою уже хотя не за деланием во внешности, а за самоусовершенствованием собственным; но не философ я, а гражданин <...>».

Жанровое и типологическое своеобразие обусловили и выбор стилистических средств. В дневнике Савелия информативное слово преобладает. Но слог автора сформировался под воздействием словесно-речевых форм и лексики богословских сочинений, на что есть прямое указание в тексте («занимался чтением отцов церкви и историков»). Специфические обороты и конструкции, образы и понятия придают речи особый колорит. От этого обычная повествовательная фраза часто приобретает эстетическую значимость: «Воду прошед яко сушу и египетского зла избежав, пою Богу моему дондеже есмь»; «Однако звучно да будут мне по вся дни сие недавно слышанное мною <...>».

Принципы отбора материала в дневнике практически не меняются за 35 лет. На них не отразились даже социальные перемены. Метод дневника старгородского протоиерея близок методу таких дневниковедов, как И.М. Снегирев, В.А. Муханов, М.П. Погодин, в чьих летописях не отразилась жанровая эволюция дневника 1860-х годов.

Таким образом, все структурные элементы дневника Савелия соответствуют классическому дневнику. И содержательно «Демикотоновая книга» может быть сопоставлена с некоторыми классическими образцами жанра. Подводя своеобразный жизненный итог в своих записках, Савелий выражает глубокую неудовлетворенность прожитым. А причины неудовлетворенности видит в несоответствии между высокими нравственными идеалами, к которым стремился с молодости, и своими реальными помыслами и поступками: «Боже! На то ли я был некогда годен <...> Нет, не такой я был, не пустяки подобные меня влекли, а занят я был мыслью высокою, чтоб, усовершив себя в земной юдоли, увидеть невечерний свет и возвратить с процентами врученный мне от Господа талант». Аналогичную запись встречаем в дневнике А.В. Никитенко, который также подводит жизненный итог: «Нет хуже состояния душевного, как недовольство самим собою, а из этого состояния я почти не выхожу. Идеалы, к которым я стремился чуть не с детства <...> делают то, что я кажусь самому себе крайне неудовлетворительным <...>».

Лесков в своей жанровой имитации создал правдоподобный образ литературного дневника, с помощью которого показал историю духовного развития своего любимого героя.

г) жанровая имитация дневника ссылки

Тюремно-ссыльный дневник не является распространенным жанром в истории дневниковой прозы XIX в. Тем не менее он выделяется на жанровом фоне своеобразием ряда своих структурных и содержательных элементов. По цензурным соображениям писатели крайне редко обращались к форме дневника ссылки в своих художественных произведениях. Русская литература знает один высокий образец подобного дневника – «Журнал Печорина» М.Ю. Лермонтова.

Оригинальность этого журнала в том, что его автор был выслан на Кавказ не по политическим причинам. Высылка офицеров за «светские шалости» была распространенным явлением в николаевскую эпоху, и Лермонтов, используя жанровую форму дневника в своем романе, не сделал никакого открытия. Ведение дневника ссыльными, очевидно, было рядовым явлением.

Дневник ссылки обычно сочетал структурные элементы двух разновидностей – собственно ссыльного дневника и дневника путешествий. Следование к месту ссылки сопровождалось записями дорожных впечатлений, описанием мест остановок, изображением характеров попутчиков или случайных встречных. «Путешествие» в дальние края по казенной подорожной нередко включало в себя ряд оригинальных «сюжетов», которые заносились в дневник в том объеме, в котором позволяли это делать обстоятельства. Впоследствии они могли литературно обрабатываться и публиковаться в виде самостоятельных очерков или рассказов. Именно так поступил В.Г. Короленко, создав на основании записей «якутского» дневника ряд художественных произведений – «Черкес», «Груня», «Государевы ямщики», «Мороз».

«Журнал Печорина» написан именно по такой жанровой схеме. По пути следования на Кавказ, в Тамани, с автором дневника происходит приключение, которое он подробно описывает. В классическом дневнике оно было бы дано в свернутом виде, без подробностей и художественных деталей.

По иному принципу построен «Фаталист». Его события преподносятся в форме воспоминания, когда весь «сюжет» уже отложился в сознании автора. С «Таманью» «Фаталиста» сближает отсутствие точной датировки, хотя указание на временной интервал дается в самом начале («Мне как-то случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге <...>»). Для автора дневника датировка в обоих случаях не обязательна, так как события заняли короткий промежуток времени, равный в первой повести суткам, во второй – и того меньше.

Полноценные дневниковые записи, с соблюдением всех формальных признаков жанра, составляют «Княжну Мери». В этой части есть и описания незнакомой местности, свойственные путевому журналу, и воспоминания о прошлой, столичной жизни – словом, все атрибуты жанрового симбиоза ссыльно-путевого дневника.

Подневная запись в точности соответствует записи в путевом дневнике. Если ее представить в нормальном, неразвернутом виде, то она будет выглядеть приблизительно так: «13-го мая. Нынче поутру зашел ко мне доктор, его имя Вернер. Я встретил Вернера <еще> в С... Когда он ушел, грусть стеснила мое сердце.

После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня с княжною сидели на скамье, окруженные молодежью. Я поместился на другой лавке, остановил двух знакомых офицеров. Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня. Грушницкий следил за нею, как хищный зверь». Автору дневника по сжатой записи легко восстановить все детали событий дня, после чего рассказ и займет те шесть страниц, которые он занимает в романе.

Во всех других записях сохраняются композиционные признаки классического дневника, выдерживается структура события дня, естественного перехода от одной части к другой.

С точки зрения типологии дневник Печорина является осциллирующим. Большинство подневных записей воссоздает внешние события в жизни автора. Но, будучи натурой мыслящей, к тому же с нервическим характером, Печорин, испытывая одиночество и не имея возможности приложения своих душевных сил, впадает в рефлексию и делает записи интровертивного типа. Они имеют либо полностью самостоятельный характер, как запись под 14 июля, либо чередуются с повествовательными фрагментами.

Финальная часть «Княжны Мери» также строго выдержана в дневниковой манере: после дуэли Печорин, естественно, не мог обратиться к журналу; он дает ее описание по прошествии времени, в крепости, куда был выслан за поединок. Такой временной разрыв, вызванный экстраординарными обстоятельствами, напоминает аналогичные случаи как в классических дневниках (перерыв в два года, вызванный смертью младшего сына, в дневнике С.А. Толстой), так и в дневнике художественном (последняя запись в дневнике Савелия Туберозова).

Для «Журнала Печорина» как дневника ссылки свойственна пространственно-временная ограниченность. Стесненный в передвижении, автор вынужден описывать ту узкую сферу своего бытия, в которую его поставили обстоятельства: часть Пятигорска, крепость, редкие выезды за их пределы. Пространственно-временная локализация суживает горизонт сознания автора, а военная служба ограничивает его человеческие контакты. От этого в дневнике Печорина существует напряжение между локальным и психологическим временем – пространством.

Лермонтов достоверно воспроизвел большинство элементов дневниковой жанровой структуры. Мало того, он точно вывел типологию, хронотоп и жанровое содержание записок своего героя из свойств его характера и особенностей судьбы.

д) беллетризация классического дневника

Процесс интеграции дневника в систему литературных жанров был сложным и многообразным. Как уже отмечалось, внедрение дневника в художественную прозу проходило двумя путями: путем использования личного дневниковедческого опыта (Тургенев, Чернышевский) и через освоение опыта других авторов, как непосредственно (Чернышевский), так и опосредованно.

Имелся и еще одни способ, который был связан с недопониманием жанровой самостоятельности дневника. О нем шла речь во Введении, в разделе о разновидностях дневника: Л.П. Шелгунова ввела записи журнала мужа в свои воспоминания; Л.М. Жемчужников в своих воспоминаниях использовал старый путевой дневник. Такой опыт не был единственным. Попытку беллетризации собственного дневника еще раньше предпринял А.А. Григорьев.

В повести «Другой из многих» включены выдержки из дневников двух персонажей – П.С. Рассветовой и И.П. Чабрина. Образ последнего автобиографичен. В этом произведении дневники фигурируют как жанровая имитация, не имеющая прямых аналогов в личной практике автора или его близких.

Другой разновидностью беллетризованного дневника является произведение под названием «Листки из рукописи скитающегося софиста». Издатель «Воспоминаний» А. Григорьева Б.Ф. Егоров включил этот фрагмент в сборник, оговорив в Примечаниях, что рукопись «исключает возможность предположения, что перед нами дневник; если таковой и велся, то в каком-то черновом варианте».

В тексте «Листков» отсутствует общепринятая датировка, но каждый ее фрагмент нумерован. Этот факт дал Б.Ф. Егорову дополнительный аргумент против признания рукописи дневником. Однако в истории дневникового жанра были случаи, когда датировка записей заменялась нумерацией. Примером тому – дневник А.С. Хвостова.

Суть проблемы в том, что А. Григорьев готовил перебеленный и отредактированный дневник для его включения в мемуары. Поэтому он взял не весь текст, а только его заключительную часть – с XX по XLVI номер. Качество текста дает основание заключить, что автор тщательно работал над его стилем, т.е. стремился придать дневнику художественную выразительность.

Множество признаков свидетельствует о том, что «Листки...» являются типичным дневником. Прежде всего, это пространственно-временная организация материала. Большинство записей начинается с указания места и времени действия, как в классическом дневнике: «Нынче был день рождения Любовь Федоровны: поутру я, как следует, был с поздравлением»; «Нынче вечером мы долго говорили с Кавелиным о бессмертии»; «У Н.И. нынче был какой-то господин <...>» Композиция рукописи непрерывная как на уровне отдельной записи, так и между соседними записями. Дневник имеет динамический сюжет, по-григорьевски оригинальный. Критик питал склонность к «свободным сюжетам», которые не имели завязки и развязки в общепринятом смысле. Произведениям с подробным сюжетом он давал подзаголовок «Без начала и конца» («Вверх по Волге. Дневник без начала и конца», «Человек будущего. Рассказ без начала и без конца»). Первым опытом в таком роде и были «Листки из альбома скитающегося софиста». Их отличие от художественных опытов состояло в том, что здесь действовали не вымышленные персонажи, а реальные лица.

Дневник как форма организации событий привлекал А. Григорьева тем, что его событийная канва не имела обязательных сюжетных узлов. Материал в дневнике группировался в порядке его естественной событийной динамики. Его текучесть и безначальность соответствовали творческой манере Григорьева – беллетриста и мемуариста. Григорьев тяготел к такому сюжету, который мог начаться с любого события в драматической судьбе героя и на любом событии прерваться, не будучи завершен по законам художественного действия. Это была принципиальная эстетическая позиция писателя.

Беллетризация классического дневника имела место на разных уровнях. Первым из них был выбор сюжета. Подобно Олениной, Керн и Чернышевскому, Григорьев выбрал для описания в дневнике любовную историю – свое увлечение Антониной Корш – и довел ее до своего бегства из Москвы. Второй уровень – система образов. Подобно Олениной и Керн, Григорьев называет возлюбленную именем литературной героини – Нины из «Сказки для детей» М.Ю. Лермонтова (ср. с Олениной: «Я мысленно называла его Квентин Дорвард»; с Керн, называвшей героев своего дневника именами из условного «Языка цветов» – Мирт, Барвинок, Иммортель). В другом месте герои сравниваются с персонажами романа Ж. Санд «Консуэло»: «Послушайте, вы граф Альберт... – она не договорила, но лукаво засмеялась. «Консуэло, Консуэло, Консуэло (утешение) души моей», – отвечал я с безумным порывом». Еще раз Григорьев сравнивает себя с литературным героем, когда размышляет о возможном повороте своей судьбы при счастливом стечении обстоятельств: «Дайте мне счастье – и я буду <...> совершенно Эгмонтом Гете».

Так дневник Григорьева постоянно находится на грани реальности и художественного вымысла. Поэтической стихии не удается захватить первенство, потому что автор в самом жизненном материале, в собственной судьбе находит поэтический сюжет и возводит его в художественное достоинство.