Летом в Тегеране нестерпимо жарко. К часу дня замирает жизнь на улицах, закрываются учреждения, магазины, горожане прячутся в подвалы, где значительно прохладнее, чем в комнатах, а более состоятельные выезжают на дачи. Только после заката солнца город оживает и жизнь продолжает идти своим чередом. Ничего не изменилось как будто и летом 1941 года. Но это только казалось. Политическая обстановка в городе была накалена до предела. Фашисты, готовясь к нападению на Советский Союз, использовали все возможности, чтобы повлиять на правящие круги Ирана, заставить правительство заключить с нацистской Германией военный союз. Наци рассчитывали напасть на СССР со стороны его южных границ. Но многие депутаты меджлиса, некоторые члены кабинета министров, сенаторы противились немецким домогательствам. Наряду с этими происками внутри страны наци развернули лихорадочную деятельность по заброске агентуры в Советский Союз. У фон Шёнгаузена, имевшего непосредственное отношение к этому, было много работы.

Вот и в этот душный вечер Шёнгаузен ждал Геккерта с очередным диверсантом, которого надо было нелегально переправить через границу в Баку. Генерал сильно изменился с тех пор, как беседовал с Сергеевым. Он похудел, щеки висели у него, как у старого бульдога. Прогуливаясь по своему кабинету, генерал то и дело злобно поглядывал на гудящий под потолком фен, его шум действовал на нервы, но остановить пропеллер он не мог. Тогда духота не даст думать, двигаться. Шёнгаузен готов был запустить чем попало в мелькающие крылья и бежать в темноту тегеранской ночи.

Раздался стук в дверь, и вслед за этим ее осторожно приоткрыл Геккерт. Просунув голову в образовавшуюся щель, он спросил:

— Можно, мой генерал?

— Входите, черт возьми, вы уже опаздываете на целых пятнадцать минут, — раздраженно сказал Шёнгаузен. Он подошел к креслу и хотел сесть, но спохватился, сидеть в нем так жарко, как спать на пуховой перине, — и остался стоять за спинкой этого громоздкого сооружения.

За Геккертом вошел низкорослый коренастый молодчик с широкими бровями, сросшимися на переносице. Он вытянулся перед Шёнгаузеном по-военному.

— Вы говорите по-немецки? — спросил его Шёнгаузен.

Молодчик не понял и вопросительно посмотрел на Геккерта.

— Герр Годжаев не говорит по-немецки, — сказал Геккерт.

— Этому герру место в кацете, настоящий бандюга, — проворчал Шёнгаузен. Он все никак не мог справиться со своим раздражением.

— Он действительно уголовник в прошлом, но это как раз то, что требуется нам в данном случае, — сказал Геккерт по-немецки и, повернувшись к Годжаеву, перевел ему слова Шёнгаузена.

— Герр спрашивает, готовы ли выполнить ту миссию, которая возлагается на вас?

Годжаев улыбнулся, растянув до ушей свой огромный рот, и утвердительно закивал головой в сторону Шёнгаузена, приговаривая: «Яволь, яволь».

— Да он говорит по-немецки! — встревожился Шёнгаузен.

— Это единственное немецкое слово, которое он научился произносить.

— Как же можно полагаться на такого кретина?

— Он далеко не глуп, но не полиглот. За свои тридцать лет взломал до двадцати сейфов и отправил к предкам больше людей, чем у него пальцев на руках. Всю сознательную жизнь он на нелегальном положении, скрывается от властей и ни разу не попался. Он чертовски изворотлив и хитер. С нашими заданиями справляется отлично.

— Скажите ему что-либо приятное, проводите отсюда и вернитесь. Я не в состоянии сейчас с ним разговаривать.

— Наш шеф очень рад познакомиться с вами и надеется, что вы приложите все силы для выполнения наших поручений на той стороне, — сказал Геккерт Годжаеву.

Тот осклабился во весь рот и поклонился Шёнгаузену.

Когда Геккерт и Годжаев вышли, Шёнгаузен выключил фен. Но стоило пропеллеру остановиться, как в комнате стало почти невозможно дышать. Генерал снял пиджак и расстегнул галстук, но и это не помогло. Пришлось снова включать фен. Возня с феном и пиджаком несколько отвлекла его от неприятных мыслей. Он сегодня получил из Берлина очередное письмо, в котором его упрекали в медлительности.

— Скажите, Геккерт, вы будете переправлять через границу Бывалого — такая, кажется, кличка у уголовника, с которым вы меня только что познакомили, — по тому же маршруту, что и Безрукова? — спросил генерал.

— Да.

— Но это не совсем разумно.

— Мой генерал, на переправе работает надежный человек. В тех местах наиболее слабо охраняемый участок на русской стороне. Это гарантирует известную безопасность. И потом, у нас уже нет времени искать другие возможности.

— Времени действительно осталось мало. Берлин торопит. Кого бы послать в Тавриз для ускорения подготовки очередной партии агентов?

— Я предлагаю Густава Бека. Вы же знаете — это очень надежный человек. Он из альте кэмпферт.

— Но он же почти не знает нашего дела.

— У него светлая голова, экселенц.

— Да, если иметь в виду цвет его волос.

— Другой, более подходящей кандидатуры я не могу назвать.

— Хорошо. Пошлите вашего Бека, — безнадежно махнул рукой Шёнгаузен. — Чуть не забыл. Вы проверяли сообщение Казанцева о самоубийстве Серебрякова?

— Да, экселенц. Есть объявление в бакинской газете о кончине Серебрякова. Естественно, о самоубийстве не пишут.

Я ничего другого от этого мягкотелого интеллигента и не ожидал. Хоть и не был с ним знаком лично, но чувствовал по характеристикам в его деле. Мне кажется, что группу, которую мы прочили поручить Серебрякову, должен возглавить Казанцев. Он произвел на меня хорошее впечатление и обосновался в Баку не плохо.

— Совершенно верно, экселенц. Казанцев, конечно, менее эрудирован, чем Серебряков, но с нашими поручениями справится. Его хорошо готовили. Сообщим ему о нашем решении.