I

Час был поздний. В старом посольском особняке не светилось ни одно окно. Только что начался дождь, и в саду с веток редко падали капли. Фонари около особняка не горели. Улица была тиха и безлюдна.

У ворот посольства стоял милиционер в широком плаще с капюшоном. Резкий телефонный звонок нарушил тишину улицы. Милиционер зашел в будку. В это время за углом вдоль глухого каменного забора метнулся человек. Он подпрыгнул, ухватился за край ограды и ловко перемахнул через нее. Короткая перебежка от дерева к дереву. Милиционер вышел из будки. Неизвестный переждал, пока отзвучали шаги за воротами, потом перескочил две дорожки и открытую площадку и остановился под балконом.

Балкон нависал низко, каких-нибудь полтора человеческих роста. Человек подпрыгнул, но сорвался с мокрого выступа. Оглянувшись, он прыгнул снова. На этот раз ему удалось крепко уцепиться, он подтянулся, перелез через перила и, пригнувшись, застыл. Улица по-прежнему была пустынна. Голые и темные деревья еле проступали в скупом рассеянном свете.

Дверь с балкона в кабинет посла оказалась незапертой. Гость бесшумно скользнул в кабинет, прислушался. Было тихо. Убедившись, что окна зашторены, он включил карманный фонарь. Луч света скользнул по ворсистой дорожке, метнулся вправо и влево по стенам, ощупал входную дверь, ведущую в коридор, и неподвижно замер на железной коробке сейфа. Потом свет упал и ярким кружком двинулся по полу. Невысокий поджарый человек шагнул за ним. Тускло поблескивали деревянные панели, блеснули створки книжного шкафа и полированная тумба массивного письменного стола. Незваный гость подошел к сейфу.

Он, очевидно, многое знал с самого начала: и где дверь в кабинет посла, и что в эту ночь она будет незакрыта, и расположение мебели в комнате. Не пришлось ему долго искать и сигнализацию — проводка была хитро замаскирована, но он быстро нашел ее и отключил. Он достал из кармана ключ, открыл сейф в оглядел полки. На них аккуратно стояли папки с бумагами, но он даже не тронул их. На верхней полке лежал портфель. Человек достал его, вынул из кармана отвертку, нажал на замок — портфель открылся. В нем плотно и туго лежали деньги — пачки денег, и лишь в заднем отделении была тоненькая папочка. Вор тронул рукой деньги и папку, захлопнул портфель, сунул его под мышку и, прикрыв дверцу сейфа, заторопился к выходу.

Спустившись с балкона на землю, он кинулся к ограде. Прислушался — на той стороне ничего подозрительного. Неизвестный взобрался на ограду и вдруг замер; на тротуаре стоял милиционер и глядел на него изумленными, широко открытыми глазами. Так продолжалось секунду, не больше, но эта секунда показалась такой долгой, что у обоих перехватило дыхание. Вор опомнился первым и, спрыгнув, вильнул в переулок за садом. Милиционер, на ходу выхватывая пистолет, кинулся за ним.

— Стой!

Вор, бежал, оглядываясь.

— Сто-ой! Стрелять буду!

Милиционер не думал стрелять, хотел окриком остановить беглеца, но палец непроизвольно нажал на спусковой крючок — руку дернуло, эхо покатилось по переулку.

У перекрестка вор остановился; милиционер был близко. Свернув с улицы, вор прижался за выступом ограды. Милиционер выбежал — никого, он хотел обернуться, но тупой удар рукояткой пистолета в затылок свалил его с ног. Пистолет вора, глухо стукнув, упал на тротуар. Вор схватил его и через проходной двор выскользнул на параллельную улицу.

На выстрел прибежал милиционер с соседнего поста. Он бросился к раненому, тот тихо стонал. Прибежавший хотел было его поднять, но раненый прошептал:

— Тут рядом — автомат. Беги позвони дежурному.

Через четверть часа к посольству подкатила милицейская машина. Из нее вышли моложавый, подтянутый капитан и чуть грузный лейтенант. Подъехали на мотоцикле еще двое — старшина и сержант. Капитан распорядился:

— Яресько, на пост у ворот.

Сержант, козырнув, побежал.

— Ванюшин, — капитан повернулся к лейтенанту, — зайдите в посольство, попросите принять нас.

Лейтенант зашагал к воротам, нажал кнопку звонка. Заспанный швейцар выглянул, испуганно покосился на лейтенанта, ничего не понимая. Тот глуховатым голосом спокойно сказал что-то. Швейцар засеменил к дому. Захлопали двери. В окнах особняка вспыхнул свет.

Капитан кивнул стоявшему у ограды милиционеру.

— Ну, а мы туда, к постовому. Покажешь, как и что было. Санитарную машину я уже вызвал. Где тут пройти ближе? Переулком? — спросил он и пошел вдоль ограды.

Милиционер едва поспевал за ним.

— Вон туда. Налево, а потом направо. Здесь близко, — говорил он на ходу.

Позвонив в милицию, он перетащил раненого и положил на скамейку; тот скрипел зубами, но терпел. Раненый велел милиционеру идти к посольству — встретить оперативную группу. Повернув за угол, они увидели санитарную машину. Ярко горели фары. Доктор и сестра склонились над раненым. Капитан подошел к раненому.

— Никитин… Ты слышишь меня, Никитин?

Милиционер открыл глаза, хотел тронуть рукой затекшую кровью повязку — рука не поднималась.

— Посольство… Балкон… — тихо сказал он и попытался указать рукой.

— Много говорить ему нельзя, — строго сказал доктор.

— Ладно, — согласился капитан. — Не буду. Я с ним потом поговорю, — и встретился глазами с раненым: — Я к тебе приеду. Слышишь?

Машина с Никитиным ушла.

Капитан достал фонарь.

— А теперь пойдем посмотрим, где это случилось.

Осмотр места происшествия ничего не дал. Голый асфальт до самого забора. Да еще дождь! Вот тут, за каменным выступом, стоял неизвестный и ждал удобного момента — ударить постового. Капитан уже собирался уходить, как в выбоинке тротуара вдруг заметил темный пластмассовый осколок. Капитан, наверно, не раз прошел мимо него. Осколок был крохотный, но излом зернисто блестел. Наверное, преступник уронил пистолет, пластмассовая щечка треснула, и один осколок отлетел на тротуар. А может, не один? Капитан сантиметр за сантиметром обследовал тротуар, но больше на асфальте ничего не нашел.

Не торопясь, поглядывая по сторонам, он пошел обратно к посольству. В саду перед посольством качали голыми ветками клены. Капитан остановился, скользнул взглядом по балкону — балкон был пуст, но в кабинете горел свет, кто-то подходил к окну, портьеры колыхнулись. Капитан подошел к воротам. Швейцар открыл дверь, согнулся в поклоне:

— Пожалуйста.

Капитан взбежал по ступенькам, шагнул в коридор. Его провели в кабинет посла.

Посол принял его стоя. Он был высок и плечист; на широком лице все было крупно и округло — и нос, и глаза, и губы. Домашняя блуза на груди была распахнута. Посла подняли с постели в неурочное время, и он стоял, недовольный, хмурился и косо поглядывал на секретаря посольства мсье Ренье, низенького, веселого человека.

Не садясь, посол сказал по-английски, а Ренье перевел капитану.

— Вскрыт сейф. Похищены деньги — пятьдесят тысяч; их только вчера получили из банка. Они были в портфеле. В том же портфеле лежала папка со свежей дипломатической почтой. Посол вечером бегло просмотрел ее, в ней не было никаких секретных документов — так, обыкновенная переписка.

— Передайте господину послу: мы приложим все усилия, чтобы найти вора, вернуть деньги и портфель.

Ренье перевел.

— Спасьибо, — сказал посол по-русски и кивнул головой.

Капитан, козырнув послу, по-военному четко шагнул к тяжелой двери и вышел в коридор.

В машине капитан задумался. С чего начинать? Собака след не возьмет, дождь вон как вымыл улицу; он и теперь льет. Погодка — не дай бог.

А в кабинете посол все шагал по ворсистому ковру. Он ходил и курил, шаги были резкими и крупными. Когда сигарета сгорела наполовину, посол, закашлявшись, подошел к столу, ткнул ее в пепельницу, пытаясь потушить, но она продолжала дымить.

— Это черт знает что такое, — пробормотал он.

— Странно, — громко сказал Ренье. — Очень странно. У похитителя был ключ от двери и сейфа. Он знал и о сигнализации. Может, у него среди прислуги были сообщники?

— Ничего тут нет странного, — резко оборвал его посол. — Вы — легкомысленный человек, Ренье. То забудете ключи на столе в приемной. То оставите дверь на балкон открытой. Чтобы это было в последний раз. — Послу, наконец, удалось потушить сигарету. Он сердито взглянул на Ренье, круто повернувшись, пошел к двери. На пороге он остановился и сказал: — Предупредите, чтобы о краже наши работники никому не рассказывали. Неприятно: у вора был сообщник в посольстве.

Хлопнув дверью, посол вышел.

 

II

За четыре года службы в КГБ старший лейтенант Семен Харитонов привык ко многому: и к долгим раздумьям в кабинете, и к внезапным вызовам по ночам, и к дальним дорогам. Но каждый раз, когда его вызывал полковник Никодимов, он волновался. Никодимов, невысокий, полный, встречал его улыбкой усталых глаз, будто подведенных синевой. “Дело есть. Садись”, — обычно говорил он.

Дела бывали и простые, и сложные; иногда приходилось заниматься одним делом месяцами; некоторые так и кончались ничем. Дни шли за днями, из них незаметно складывались годы, а жизнь текла все так же, Семен даже не женился. В университете — он окончил механико-математический факультет — Семен дружил с однокурсницами, но они казались ему суховатыми и скучными. Он считал, что женщины, решившие посвятить себя математике, другими и не могут быть. Он ожидал, что встретит “такую девушку, такую…” — что не находил слов, потом все было как-то некогда — знакомство с девушками оказалось делом неожиданно хлопотливым, и остались у Семена одни лишь мечты о том, что могло быть и не сбылось.

С девушками он робел и казался неуклюжим, наверно, потому, что следил за каждым своим шагом; у него и слов не находилось, и походка становилась неловкой и неуверенной. Семен не узнавал себя. Зато на работе он преображался: там раздумывать, хорош ты или плох, не приходилось, надо было выполнять задание, и Харитонов просиживал ночи напролет или, не заходя домой, мчался на аэродром, чтобы поспеть к самолету.

А нынче летом Семен, отдыхая на курорте, сам малость запутался — то ли влюбился, то ли просто увлекся: женщина была и привлекательной и желанной. Он ходил с ней к морю, они сидели там вечерами и вели тихие разговоры; ему было приятно, но он сам все испортил и был рад, что испортил, — хотелось не простой связи, а большего.

Почему-то Семену показалось, что она с ним неискренна. В нем словно завелся червячок и точил его, и не давал покоя. Семен и виду не показывал — встречаясь, брал ее под руку, глядел в глаза, а в груди тоскливо посасывало, червячок делал свое дело. Уже потом, в дороге, возвращаясь из отпуска домой, Семен подумал: может, зря дал волю своей мнительности?

Ему казалось, что жизнь чем дальше, тем становится сложней. А как будто должно быть наоборот: ведь чем дольше живешь, тем больше опыта, глаза зорче, чувства зрелее — все становится яснее и четче. А задумываться приходилось все чаще и чаще. На память приходили слова его сослуживца Игоря Смирнова. Тот часто шутил: “Нам думать положено только о том, что относится к службе. Есть зацепка, есть версия — над ней и трудись, Все остальное от лукавого”. Если бы все было так просто, как у Смирнова.

Младший лейтенант Смирнов был только года на три моложе, а выглядел совсем юно — овальное лицо, покатые плечи, и только глаза у него были жестковатые. Пришел он на службу в КГБ двумя годами позже Харитонова, но был на виду, и если ему пока не давали самостоятельных поручений, то разве по молодости. Он понимал это, хотя виду не показывал, и терпеливо ждал своего часа.

Полковник встретил Семена, когда он возвратился из отпуска, тепло.

— Как отдохнул, старший лейтенант? — спросил он, и по его взгляду Семен определил, что от Никодимова не ускользнула его задумчивость. Люди с курорта обычно возвращались веселые, в их глазах появлялся задорный огонек, беспечность, а тут с первого дня — наморщенный лоб, отсутствующий взгляд, упрямо сведенные брови. Понятно, полковник насторожился.

Харитонов ответил, как обычно:

— Нормально отдохнул, Василий Степанович.

С Василием Степановичем Харитонов был знаком давно — еще по войне. Минувшую войну полковник Никодимов встретил сугубо штатским человеком — он был секретарем горкома. Когда немцы вошли в город, он возглавил партизанский отряд, а связным был школьник Семка Харитонов. Из партизан Никодимов ушел в чекисты, работал на Севере, был переведен в Москву и, встретив однажды Семена, потянул его за собой…

Семен был на пятом курсе университета, но перспектива заняться увлекательным делом, очень похожим на работу, которую он выполнял в партизанском отряде, соблазнила его. Закончив университет, он получил путевку в советскую контрразведку.

— Нормально, говоришь? Ну что ж, иди, — вздохнул Василий Степанович и проводил его долгим взглядом.

В тот день после работы Семен уехал за город, на дачу. Там долго ходил по лесу, чуть тронутому желтизной. День был пасмурный, небо серое, хотя дождя не было. Уж лучше была бы какая-нибудь определенность — шел бы дождь. И мысли к Семену приходили такие же неопределенные и тягучие.

Утром Семен узнал, что его назначили дежурным по управлению.

В приемной было тихо. Помалкивали телефоны. Семен просматривал информационный бюллетень “Новые книги”. Большая и хорошая библиотека была мечтой его жизни. Скоро зарплата. Семен с удовольствием подумал, что он пойдет по книжным магазинам, будет долго, не спеша рыться на длинных полках, уходящих под потолок. Ему всегда казалось, что самые интересные книги где-то стоят и обязательно ждут его.

Далеко за полночь один из телефонов — белый с темным шнуром — тоненько заверещал. Семен поднял трубку и услышал знакомый голос — звонил капитан Асланов. Капитан говорил горячо, голос словно булькал в трубке: обокрали посольство. Старший лейтенант взглянул на часы — шел пятый час, вот-вот начнет светать. Но ничего не поделаешь, придется будить Никодимова. Случаев ограбления посольств никогда не бывало. Семен набрал номер, долго слушал гудки. К телефону подошла жена Никодимова, потом взял трубку и сам Василий Степанович. Семену казалось, что он видит, как слушает полковник его доклад, — наклонив тяжелую от сна, крупную голову. Выслушав, Василий Степанович несколько секунд молчал, дыша в трубку, — дыхание было тяжелым и прерывистым; потом сказал:

— Вызови к шести Смирнова и Харитонова… — Голос в трубке запнулся на мгновенье; донеслось смущенное покашливание: — Ох, извини, Семен. Ведь ты сейчас дежуришь, я и запамятовал. Так ты пошли за Игорем. Я в шесть буду.

Семен был доволен — полковник назвал его ласково, по-домашнему. Харитонов позвонил, чтобы послали за Смирновым. Потом, мягко ступая по широкой дорожке, подошел к окну, отодвинул портьеру, там за горбатыми крышами домов начинался рассвет, небо синело, проступали деревья, просторный коридор улицы, убегавший в утреннюю мглу. Можно было гасить свет, когда телефон позвал его к столу. Звонили из Бюро пропусков — пришел какой-то человек.

— В сквере на скамейке он подобрал портфель, — сказал дежурный.

— Ну и пускай несет его в милицию, — недовольно пробурчал Харитонов.

— В портфеле бумаги на иностранном языке.

— На иностранном? — Семен оживился. — Пропустите его ко мне.

Может, это портфель из посольства? Вор взял деньги, а портфель за ненадобностью выбросил?

За дверью раздались шаги. В приемную вошел круглый, улыбающийся человек, с бойкими, несмущающимися глазами на выбритом до синевы лице. Сев, он протянул портфель:

— Вот…

Семен взял портфель, открыл; бумаги лежали в синей папке. Он взял одну — шрифт был латинский, но язык незнакомый.

— Ну, расскажите.

Пока Семен разглядывал бумаги, веселый человек молчал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, глаза притихли, и руки на коленях лежали притихшие; но едва заговорил, как все в нем пришло в движение. Он шофер, ходит обычно в это время в парк за машиной; так он шел по бульвару и сегодня и вдруг увидел на скамейке этот портфель. Семен спросил, как лежал портфель. И записал все, что рассказал шофер.

 

III

Василий Степанович многим казался суровым. Игорь, придя в первый день на работу, заявил Семену: “Ну и сухарь твой полковник”. Семен только улыбнулся и ничего не сказал.

Думать полковнику приходилось много: он листал бумаги — и думал, говорил — и думал, спускался обедать в столовую — и думал; дел у него было невпроворот, не на всех работников он мог положиться, как на Семена; Игорь не знал, что иногда полковнику приходилось думать и за него, Смирнова. Отсюда — постоянная сосредоточенность, которая не располагала к лишним разговорам. Отвлекался он редко, но и тогда говорил мало, а был просто внимателен, вежлив, терпелив.

Напряжение давало себя знать — старел Василий Степанович в последние годы быстро, стал уставать, морщин на лице прибавилось. Все чаще побаливала рана на виске — осколок взломал кость, но глубоко не ушел, так раненого и доставили на Большую землю. Осколок извлекли, рану зашили, а рубец остался крупный, приметный — памятка на всю жизнь. Когда рубец начинал болеть, полковник поглаживал его легонько рукой, будто массировал. Боль успокаивалась.

Сегодня выпал вечер, который Василий Степанович провел, против обыкновения, дома. Жена начала уже сердиться: “Хоть один вечер посиди с нами по-человечески. Приедут дочери…” И он дал слово, хотя и не знал, как это у него получится — сидеть целый вечер и ничего не делать? Он остался дома, держал на коленях внуков, а Марина говорила с дочерьми — и до чего все ловко у них получалось, говорили они легко и просто, говорили обо всем и обращались к нему, он отвечал и играл с внуками. Дочерей было две, а внучат трое — компания подобралась шумная. Марина всех угощала и улыбалась, и глаза ее были влажными от счастья. Василий Степанович тоже чувствовал себя покойно и счастливо, время пролетело незаметно, но когда дочери ушли, он все никак не мог заснуть.

Марина спала. А он вставал, курил и, надев шлепанцы, бродил по комнате. Наконец, лег и уснул. На рассвете жена разбудила его:

— Тебе звонят, — и проворчала: — Ни днем, ни ночью нет покоя.

Он привстал, голову клонило к подушке, пришлось прижать трубку к уху:

— Слушаю. Что? Ограблено посольство? Какое посольство? Когда?.. Ага…

Потом был второй звонок: найден портфель.

Марина зажгла свет, ушла на кухню; она знала свое дело — если муж уйдет голодный, то так голодный и просидит до обеда; и звони тогда к нему и справляйся: сходил ли в столовую, и выслушивай ворчанье: нашла, о чем звонить… На сковороде зашипело масло, чайник тоненько запел. Василий Степанович съел котлету, выпил стакан чаю вприкуску, встал. Марина вслед за ним шагнула в прихожую.

Василий Степанович надел плащ, глянул в окно. Внизу стояли липы. Сверху они казались широкими, приземистыми. Он скользнул взглядом выше — дома, гребни крыш поднимались отовсюду, а над ними хмурилась сплошная низкая облачность, и было непонятно, стояла она или двигалась. Василий Степанович остановился у двери, пообещал:

— Я позвоню перед обедом.

Марина кивнула, хотя знала, что он не позвонит; провожая, вышла на лестничную площадку, Василий Степанович оглянулся и улыбнулся ей.

В приемной его ждал Харитонов.

— Пойдем.

Они вошли в кабинет.

— Ну, где бумаги?

— В портфеле.

Василий Степанович заглянул в портфель, раскрыл папку, повертел в руках бумаги.

Посол говорил, что в портфеле не было секретных документов, а здесь сразу бросилось в глаза письмо с грифом “Лично. Конфиденциально”. Никодимов прочел его и нахмурился. А может быть, он не так понял? Надо поточнее перевести.

Василий Степанович захлопнул портфель, протянул его Семену.

— Отнеси бумаги переводчику. Да сам возвращайся.

Семен взял портфель и вышел. Никодимов поглядел ему вслед, подошел к окну. Поднял шпингалет, несильно потянул за ручку; створка не поддавалась, он потянул сильней, петли заскрипели, в приоткрытую створку, хлынул свежий воздух; шторы заколыхались.

Никодимов стоял, дыша полной грудью. Дождь кончился, утро было прохладное; на пожухлую траву упали первые листья. Принесли газеты. Василий Степанович пробежал заголовки: “Ассамблея ООН”. “Американская машина голосования буксует”. “Скандал в Довре”. Он свернул газеты. Василий Степанович глянул на зеленые еще дубки, на тополь — он стоял неподвижно, большие листья наверху были изжелта светлы, а внизу они сморщились и потемнели.

“Вот и снова осень…” — Василий Степанович поежился. Он подумал о портфеле. Почему вор, взяв деньги, бросил портфель? Потом он вспомнил о старшем лейтенанте Харитонове. Почему он такой мрачный? Что с ним случилось? Семен всю жизнь был у него, как на ладони, даже когда учился в университете, он знал о нем почти все — они были, как отец и сын, часто виделись. Василий Степанович считал, что у Семена нет от него тайн, и вот что-то появилось…

“Влюбился? Пора бы, — подумал Василий Степанович. — Нынче пошла мода на поздние браки — раньше тридцати лет не женятся. Семен к тому же стеснительный”. Полковник вспомнил, как он сам женился восемнадцати лет. Сейчас сыну Витьке было бы больше, чем Семену, и они дружили бы. Погиб Витька в войну. Остались две дочки — обе вышли замуж. Он и не заметил, как дочки выросли. Годы идут — словно ветер выдувает их из-под ног. Ему уже за пятьдесят. Веселому чернявому комсомольцу Ваське — за пятьдесят. Даже не верится… Василий Степанович покачал головой. Глаза опять скользнули по газете: “Скандал в Довре”. Что там такое могло случиться? Он пробежал первые строчки, но читать не стал, снова подумал о Харитонове.

Из окна потянуло ветерком, с тополя, трепыхаясь, запоздалой бабочкой слетел лист. Василий Степанович вздохнул и прочитал заметку. Скандал был обычный — в Америке случалось и не такое. Министр финансов Ганы Гвадемах и его секретарь по пути в Принсес-Энн остановились в Довре у ресторана — выпить апельсинового сока, но их вытолкали взашей…

В приемной раздались шаги. По шагам и по стуку в дверь он определил: Семен. Крикнул:

— Входи, входи.

Харитонов вошел, остановился у порога. Никодимов кивнул на кресло:

— Садись.

Семен отдал документы, осторожно сел и сидел необычно прямо и тихо, какой-то чужой, напряженный и будто слегка растерянный.

Василий Степанович спросил:

— Что с тобой происходит? Ходишь ты непонятный какой-то.

— Долго рассказывать. — Семен посмотрел прямо ему в глаза.

— А ты покороче.

— Так. Блажь…

— Значит, прошло?

Семен кивнул головой.

Василий Степанович прочел перевод документа и протянул его Семену.

— Вот читай.

Еще не читая, Семен увидел сверху гриф: “Лично. Конфиденциально”.

— Читай, читай.

Василий Степанович шагнул. Ковер перед столом был широкий, полковник зашагал по нему от стены к стене. Семен читал:

“Лично. Конфиденциально.

Уважаемый господин Оливье!

В ближайшее время к Вам обратится один из высоких работников американского посольства в Москве сэр Скотт. Он назовет Вам двух советских граждан. Вы должны обратиться к советским властям с просьбой разрешить этим лицам выезд в нашу страну якобы для свидания с родственниками, ссылаясь на ходатайство последних. Все подробности передаст Вам лично сэр Скотт. Ему важно вывезти этих людей из России. Он считает, что к Вашему ходатайству советские власти отнесутся более доброжелательно. Ему возбуждать этот вопрос не совсем удобно. В суть дела никого из работников своего посольства не посвящайте. Пусть Вас не смущает несоответствие этой помощи официальному курсу нашей страны, — в правительственных кругах все это согласовано”.

Василий Степанович ходил до тех пор, пока Семен дважды не прочитал бумагу.

— Ну, как? — спросил. — Занятно? — И усмехнулся.

— Что это? Может быть, провокация? — спросил Семен, возвращая бумагу.

— Вот в этом нам и предстоит разобраться.

— Василий Степанович, не связано ли ограбление посольства с появлением четы Рахими?

— Не исключено. Мне тоже приходила в голову такая мысль. Но пока вся связь заключается в том, что Рахими прибыли из-за границы за неделю до ограбления. Подумай над этим.

Семен ушел к себе,

 

IV

В кабинете Семен стал вспоминать все, что было связано с делом Рахими. Началось с тревожной телеграммы из Баку. Там появились два иностранца — он иранец, коммерсант, она немка, по документам супруги. Едут транзитом через всю страну — закупать бумагу в Финляндии. Его звали Ирадж Рахими, ее Гертруда. С Ираджем на таможне заговорил иранец, советский служащий, оказалось, Рахими говорит по-персидски плохо, да и похож больше на европейца. Это было видно, когда он снимал дымчатые очки. Вызывала подозрение и фотокарточка на паспорте: на ней был вроде бы тот, а присмотришься — другой, очень похожий прической и чертами и все-таки в чем-то несхожий с Рахими…

Телеграмма пришла в воскресенье. Семен проснулся в этот день хмурый; поездка на дачу в лес не успокоила его. Пришел Смирнов и увел Семена в столовую, а потом в спортивный зал — померяться силами на шпагах. Семену было все равно, куда идти, и он пошел за Игорем. Смирнов выбрал шпагу и улыбнулся. Семен тоже выбрал, выпрямил ее, надел маску.

— Ну, начали.

Они сделали шаг навстречу друг другу.

— Так, так. Смелее, — подбадривал их тренер.

Но Семен действовал вяло и нерешительно — как во сне. Он слышал, что говорил тренер, слышал лязг металла рядом. Игорь наступал решительно.

— Вперед! Выпад! Укол… — тренер крикнул, и, только после того как он крикнул, Семен почувствовал — конец шпаги коснулся его груди.

Он снял маску, улыбнулся Игорю:

— Твоя взяла.

— Ты просто сегодня не в форме. Попробуем еще.

— Нет. Пойдем погуляем.

Но погулять им не пришлось: пришел посыльный и передал приказ полковника явиться в управление.

Вскоре Харитонов с Игорем уже входили в кабинет. Василий Степанович сидел задумчивый. Быстро, исподлобья, кинул взгляд на них, кивнул коротко:

— Присаживайтесь, — и, протянув телеграмму, сказал глуховатым баском: — Читайте.

Харитонов прочитал первым и, ничего не сказав, передал телеграмму Игорю. Он молчал, пока Игорь читал, молчал, когда младший лейтенант осторожно положил телеграмму на краешек стола полковника.

— Вот такое, друзья, дело, — проговорил Василий Степанович. — С виду оно, может, и не сложное. Там увидите, что и как.

…Самолет тяжело оторвался от земли — нос задрался, правое крыло накренилось, и стеклянные коробки вокзала остались чуть слева и позади. Проплыл лесок. Самолет, набирая скорость, подымался все круче, земля уходила все дальше, ее окутала синяя дымка, и сквозь синеву Семен едва различил пригородный поселок, дорогу и машины, бегущие по ней. Световое табло над входом в кабину потухло. Игорь достал из кармана папиросы, щелкнул ногтем по крышке:

— Закурим?

— Не хочу, — Семен откинулся на кресле.

Игорь сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой:

— Вот загадал нам полковник загадку.

Семен молча смотрел на облака, проплывавшие внизу. Они были белые, рыхлые, как снег, и блестели под лучами солнца. Облачность началась сразу за пригородами и чем дальше, тем становилась гуще, — ни просвета, ни синего донышка. Семен подумал, что и в их деле пока вот тоже все без единого просвета.

…Турбины глухо завывали. Было похоже — шумит на мельнице у плотины вода. До войны Харитонов был у деда в деревне. Дед, весь морщинистый, темный, прокаленный солнцем — лишь волосы на голове белели, как сухой ковыль, — водил его на мельницу. Запруда была земляной, в узком месте посередине запруды зеленели в створе ряжи; вода, теснясь и переваливая через створ, падала с полутораметровой высоты, и звонко шумела, и закипала внизу бурунами. Над плотиной стоял неумолчный гул, водная пыль искрилась и сверкала всеми цветами. В нем Семену слышалась тягучая однообразная песня, какие он слышал, сидя вечерами на крыльце… Облачность осталась позади. Земля темнела внизу: туманная — под крылом самолета и темно-синяя, с оранжевым оттенком — там, где всходило солнце. Турбины загудели глуше. Вдалеке, за темным пятном рощи, показался изгиб реки, стали различимы коробочки домов. Самолет подставил бок солнцу — оно брызнуло в окно. Семен почувствовал, что самолет пошел на снижение. Пока механики возились с моторами, Харитонов и Смирнов погуляли по бровке поля. Еще зеленела трава, уходила в степь дорога, ветерок, пробегая, поднимал там султанчики пыли… Игорь продолжал разговор, начатый в самолете.

— А может, там и загадки никакой нет.

— У тебя уже сложилось мнение?

— Пока еще нет. Но скажи, кой черт несет их на поезде через всю нашу страну?

— Поживем — увидим. — Семен, не договорив, пошел к самолету.

Когда самолет поднялся и лег на курс, Игорь повернулся к Семену, но тот, прикрыв ладонью глаза, сделал вид, что задремал.

В Баку прилетели перед вечером.

Солнце еще стояло над грудой облаков — от вокзала и домов легли на асфальт длинные тени. Харитонов и Смирнов, миновав застекленные двери, спустились по ступенькам. Из тени чинары им навстречу шагнул высокий, узколицый человек с темными усиками. На нем ладно сидел коричневый полосатый костюм.

— Вы из Москвы? От Никодимова?

— Да.

Он протянул узкую сильную руку, представился:

— Лейтенант Дадашев.

— Харитонов.

— Смирнов.

Дадашев открыл дверцу машины.

— Пожалуйста. — Сел за руль и, оглянувшись, добавил: — Сначала в управление. Познакомитесь с делом. А потом в гостиницу. Идет?

Семен промолчал. А Игорь ответил:

— Идет.

— Ну, вот и ладно.

Стекла по бокам были открыты, машину продувало со всех сторон; она, покачиваясь, поплыла но шоссе. От асфальта еще шел жар, от пригорков тянуло нагретой землей, а в машине пахло резиной и теплым железом.

Пока ездили в управление и на таможню к пограничникам, стемнело.

Семен вошел в номер и сел к столу. Из окна гостиницы был виден почти весь Баку. Вдоль улиц цепочками уходили фонари. Они спускались к морю. Там, впереди, где ряды огней обрывались, потемневшее небо сливалось с морем, оттуда плыли непонятные запахи и тянуло прохладой.

Снизу доносился негромкий разговор. Семен узнал мягкий говорок Дадашева. Значит, Дадашев еще не ушел. И Игорь там с ним. Шевельнулось раздражение. Он даже не мог понять, откуда оно взялось вдруг против глубоко симпатичного ему паренька. И в том, как говорил с ним сегодня Игорь, и в том, как он много курил, и в том, как серьезно и важно глядел, ему почудилась рисовка, а этого Семен не любил. Он вспоминал жесты и словечки Игоря — слишком четкие жесты и слишком бойкие словечки, вспоминал его тон — нарочито твердый и убежденный.

Там, внизу, голос Дадашева проговорил:

— Пока. До завтра.

— До завтра.

Это говорил уже Игорь.

Семен, наконец, встал, зажег свет, разделся, не торопясь, забрался под одеяло и закрыл глаза. Вошел Игорь.

— Семен, ты спишь? Слушай, мы с Дадашевым почти земляки. Он долго жил в Ленинграде. Окончил там инженерный факультет. А я учился на филологическом. Ты знаешь, он жалеет, что мы так скоро уедем из Баку. Он хотел сводить нас в оперу. Тут идет сейчас “Кер-оглы”. Замечательная опера. Я слышал ее в Ленинграде. Кончим это дело — махнем в оперу? А, Семен?

Харитонов приоткрыл веки:

— У нас не хватит на это времени. Ложись. Завтра не проспи.

 

V

Семен увидел иностранцев еще издалека. Рахими важно шествовал к вагону. Жена его шла легко и свободно, слегка прищурясь глядела по сторонам. Она улыбаясь говорила что-то мужу, и все это выглядело естественно и просто. Когда Дадашев толкнул его локтем, Семен, слегка повернув голову, уголком глаза быстро глянул на них обоих и подумал, что если это игра, то началась она по всем правилам.

Семен и Дадашев вошли в вагон. Семен оглянулся:

— А где Игорь?

— Я видел его в тамбуре.

“Как бы не сглупил, не выдал бы себя”, — подумал Семен.

Поместились они в разных концах международного вагона. Купе Игоря было рядом с отделением проводника Якова Михайловича. С ним-то и стоял Игорь у вагона. Семен выглянул. Игорь в это время что-то спросил у проводника. Яков Михайлович ответил. Игорь рассмеялся. Улыбнулся и Яков Михайлович.

“Ну, этот везде заводит знакомства”, — одобрительно подумал Семен об Игоре. Знакомство с проводником только на пользу. В случае надобности он им поможет.

Раздался свисток. Вошел Игорь. Дадашев пожал Семену руку и вышел из вагона.

Утро было свежее и тихое. Хвост тучи еще виднелся вдалеке, но асфальт уже высох, и лишь кое-где темнели на нем мокрые пятна. На востоке между домом и чинарой показалось солнце — все кругом повеселело, небо засветилось мягче, блеск из окон вокзала ударил в глаза, а лужи на асфальте заиграли светлыми бликами.

Тепловоз слабо прогудел. Ему в ответ заливчато просвистел свисток. Медленно, будто пробуя свою силу, тепловоз тронулся, вокзал поплыл назад; колеса под вагоном пошли бойчее, перед окном понеслись, уходя назад, товарные составы, столбы, будки, дома. Семен, облокотясь на столик, глядел в окно — там, впереди, начинались горы; невысокие, поросшие лесом, они подступали к дороге и, хмурясь, встречали набиравший скорость состав.

Днем Семен выходил в тамбур, курил. Гремели колеса, лязгали буфера, в приоткрытую дверь врывался ветер: мимо проплывали пирамидальные тополя и островерхие кипарисы. Выходил Игорь. Они переглядывались. Ничего нового. Рахими сидят в своем купе.

На стоянках Рахими не выходили на перрон.

Они появились только за ужином, в ресторане. Семен сидел за дальним столиком у окна, он уже кончил ужинать, когда Рахими вошли. Муж все так же был важен, жена мило улыбнулась официантке и, заказав ужин, весело посмотрела на соседку. Она сказала что-то по-персидски, соседка удивленно подняла глаза. Гертруда обронила фразу по-немецки, соседка расцвела, повернулась к ней, они заговорили наперебой. Рахими со скучающим видом слушал их болтовню. Семен отложил салфетку в сторону, заказал чай с лимоном. Он медленно пил чай, иногда глядя вдоль прохода, не останавливаясь ни на ком долго, глядел как-то рассеянно и будто невидяще, но запоминал все: и темные очки, закрывавшие глаза Рахими, и его седые приглаженные виски, и ямочку на полной щеке его жены, и оживленное лицо их соседки.

На обратном пути Семен остановился в тамбуре. Услышав сзади шаги, достал папиросу, чиркнул спичку, низко наклонил голову. Рахими прошли мимо.

Ночью на остановках из международного вагона никто не выходил.

За окном потянулись в багрянце садов пригороды Харькова. Вдалеке, на холме, за кипенью рощ поднимались дома. Белые, легкие, блестя окнами, уходили они своими гранями в синеву. Там, за ними, начинался старый город — чистый, веселый и прибранный. Поезд замедлил ход. Сбоку к окну быстро придвинулось низкое здание вокзала. Колеса легонько лязгнули, поезд остановился. Пассажиры, торопясь, хлынули на перрон.

Подходил к концу еще один день. Семен и Игорь сидели в купе у Семена, они не зажигали света.

Рахими не выходили из своего купе. К ним никто не входил. В вагоне было спокойно.

Семен и Игорь уточнили, как будут дежурить ночью. А потом Игорь вдруг стал рассказывать Семену о Лене. Эта маленькая девушка с круглым улыбчивым лицом так быстро вошла в его жизнь, что он не успел опомниться и никому до сих пор не говорил о ней, даже Семену. Он встретился с ней на симфоническом концерте. Любовь к музыке быстро сблизила их. Они встречались почти ежедневно. На последнее свидание Игорь не пришел. Все развивалось в таком стремительном темпе — вызов к Никодимову, беседа, самолет, Баку, — что он позабыл о нем. Он приедет и все ей расскажет… А что расскажет? Ничего он ей не может рассказать. Игорь рассмеялся: “Вот работа — никому ничего сказать нельзя”.

Дверь купе отодвинулась. В проеме показался Яков Михайлович:

— Вы чего сидите без огня?

— Так.

Яков Михайлович щелкнул выключателем.

— Наш Рахими-то, слышь, рассказал, у них дочка осталась в Персии. Говорит, а сам усмехается. “Такая она забавная. Когда мы поехали, она мне сказала: “Папа, я напишу письмо Гретхен”. Так дочка по-немецки куклу зовет. “Но ты не умеешь писать”. — “Так ведь и Гретхен не умеет читать”. Соседка рассмеялась. Жена стояла тут же и тоже смеялась.

Только Яков Михайлович хотел продолжить свой рассказ, как из коридора послышался разговор. Какой-то пассажир искал проводника. Яков Михайлович поспешил на зов.

Семен и Игорь прошли по коридору, прислушались — в купе Рахими было тихо. Ковер в коридоре скрадывал шаги. Вышли в тамбур, покурили. Сбоку засияла россыпь огней. Станция. Тепловоз повернул к огням, вагоны повело вбок, колеса застрекотали по стрелкам, пошли все тише, тише и остановились. Игорь вышел на перрон, вздохнул всей грудью. В дверях появился Михайлыч.

— Стоянка — пять минут, — сообщил он.

От вокзала к вагону метнулась юркая фигура, через шею на ремне лоток, лицо забинтовано: должно быть, человек где-то основательно ударился. Фигура вскочила на ступеньку, но сверху загудел Михайлыч.

— Куда?

— Может, пассажирам нужны пирожки горяченькие.

— Где это тебя так угораздило?

— Бежал по путям да споткнулся.

— Ну и лежал бы дома. Куда я тебя пущу с такой физиономией. У нас знаешь, какие пассажиры… Вагон-то, разуй глаза, международный.

— План у меня горит, план, — взмолилась фигура.

— А водкой от тебя, случаем, не пахнет?

— Ни-ни.

— Ну, иди, да смотри.

Фигура юркнула в вагон.

Игорь и Семен переглянулись. Семен первым вошел в вагон. Лоточник стучался в крайнее купе.

— Садись, — пригласил Михайлыч Игоря, — сейчас тронемся.

— А как же лоточник?

— Продаст пироги, сойдет на следующей станции.

Когда Семен шел по коридору, лоточник остановился у купе Рахими. Семен подумал: “Впустят? Не впустят?” Впустили. Поезд тронулся. Из-за двери купе донесся голос Рахими:

— Ах, пырожкы, горьяшие, пырожкы… Проходьите. Садитесь.

Семен зашел в свое купе и, приоткрыв дверь, стал наблюдать. К нему юркнул Игорь. Лоточник задерживался.

— За это время можно распродать всю корзину, — ворчал Игорь.

— Да, он подозрительно долго там сидит. Как выйдет, проследи. Сойдет на станции, иди за ним, осторожно выясни, кто такой, но так, чтобы он не обнаружил твоего интереса. Не выпускай его из поля зрения и дай телеграмму при первом удобном случае. Тебе вышлют помощь.

Лоточник вышел от Рахими, когда станция осталась далеко позади. Поезд сбавил ход — путь шел на уклон. За окном мелькнул огонек семафора. Сразу на холме начинался лес; месяц зашел за облака, и лес темнел неясной массой. Лоточник пошел в соседний вагон.

Выждав несколько секунд, Игорь шагнул за ним в тамбур. В соседнем вагоне лоточника не оказалось. Он не мог так быстро перейти в следующий вагон. Игорь метнулся обратно в тамбур. Рванул наружную дверь, она была открыта. Ясно, лоточник спрыгнул с поезда на ходу. В тамбур вошел Семен, увидев открытую дверь, он сразу догадался в чем дело.

— Оставайся ты! — бросил он и прыгнул в темный проем двери. Поезд прогрохотал над ним. Семен пошел назад, против хода поезда. Но нигде никого не было. Неподалеку на холме темнел лес. Семен притих, может, услышит шаги? Но и шагов не было слышно. Всю ночь Семен пробродил по лесу, но так никого и не нашел. К утру добрался до станции. Пытался искать лоточника там, но он исчез бесследно.

А Игорь ехал с Рахими до Москвы. Их поселили в гостинице, взяли на проверку паспорта. Стало ясно, что они приехали неспроста. Но доказать это было нечем. Они сидели мирно и тихо — и никаких нигде происшествий не было.

 

VI

В то время как Семен перебирал в памяти все, что было связано с делом Рахими, у ворот посольства, в котором была совершена кража, остановилась машина. Постовой милиционер, скользнув по машине взглядом, отдал честь. Ворота распахнулись, черная “Волга” плавно вкатилась во двор, остановилась у подъезда. Держа под мышкой портфель, работник Министерства иностранных дел Советского Союза вошел в подъезд и уверенно шагнул в распахнутую дверь.

В приемной его ожидали. Навстречу поднялся из-за стола Ренье, он сделал шаг вперед, на смуглом полном лице появилась улыбка.

— Господин Кузнецов?

Советник наклонил голову, пожал протянутую руку.

— Очень, очень рад. Секретарь посольства Ренье.

Ренье отступил в сторону, указал рукой на кресло. Кузнецов сел. Секретарь опустился в соседнее кресло.

— Вы по поводу ограбления? О-о, вы привезли нам и пропажу? — Он сделал вид, будто только теперь заметил портфель. — Я доложу послу.

Ренье скрылся за высокой белой дверью и минуты через две вернулся.

— Посол просит вас.

Кузнецов вошел в кабинет. Ренье, прикрыв дверь, остановился в стороне.

Посол стоял у массивного стола. Кузнецов подошел, посол шагнул ему навстречу.

— Это печальное событие… — начал было он и, перебив себя, осведомился: — Жив ли постовой?

— Жив, но в тяжелом состоянии.

— Передайте ему наше соболезнование.

Кузнецов наклонил голову. Они сели.

— Да, да, — подходя ближе, подтвердил Ренье. На лице Ренье появилось такое же, как и у посла, соответствующее минуте горестное выражение.

Портфель посол принял небрежно, как вещь, о которой тревожился меньше всего, он спокойно взял его, протянул Ренье:

— Положите в сейф. Там бумаги. Завтра мы в них разберемся.

Кузнецов взглянул на посла пристально и внимательно, но тот не отвел глаз. Они были честны и печальны, эти темные глаза.

— А деньги… — сказал Кузнецов, но посол не дал ему договорить, тронул за руку дружески, осторожно:

— Не о них речь.

— Мы сделаем все, чтобы найти преступника и возвратить вам деньги.

— Если нужна наша помощь, — предложил посол, — то мы всегда готовы.

Кузнецов откланялся.

Узнав, как протекало вручение пропавшего портфеля в посольстве, Василий Степанович задумался. Похоже на то, что посол был искренен. Чем же объяснить его спокойствие? Он не мог не знать о письме. Он просматривал почту, перед тем как положить в портфель, и не заметить, даже при самом беглом просмотре, такого письма не мог. Может быть, в почте этого письма не было. Письмо в портфель положил вор? Кто же уберет письмо из портфеля в посольстве, чтобы оно не попало на глаза послу? Ренье?

Василий Степанович зашагал по комнате. Одни предположения и никаких зацепок. Посол мог хорошо сыграть свою роль, он старый дипломат. А если допустить, что письмо подброшено в портфель. Как поступили бы посол и Ренье, обнаружив письмо. Заявили бы нам, что это провокация? Насколько убедительно прозвучало бы это для нас? Так они могли поступить и после того, как в наших руках побывало бы подлинное письмо. Могли и просто промолчать, вроде ничего не произошло. Во всех случаях тень недоверия легла бы на отношения между двумя странами.

Если это провокация, враг действовал хитро. Внешне ограбление выглядит как обычное уголовное преступление. Оно было приурочено, ко дню получения советских денег из банка, вор имел сообщника в посольстве, портфель с документами, как не имеющий для него никакой ценности, бросил на улице.

Но документ заставляет насторожиться. Мало похоже на то, чтобы правительство этой освободившейся страны вело с нами двойную игру. Испортить наши отношения очень важно для недругов. В первую очередь Соединенным Штатам Америки. Дела у них в Организации Объединенных Наций пошатнулись. “Машина голосования” под угрозой. Центральное разведывательное управление США не станет, конечно, сидеть сложа руки, видя, как все больше и больше государств достигают взаимопонимания с социалистическими странами.

Надо искать вора, только он может внести ясность в это дело. В последние дни Василий Степанович много думал о Рахими. Подозрения пограничников в отношении четы Рахими заслуживали внимания. Да и случай с лоточником: его исчезновение выглядело тоже весьма подозрительно. К тому же недавно были получены сведения, что из-за рубежа надо ждать “гостей”. Не Рахими ли эти самые “гости”? Ничего еще не было — одно предположение, и только, но Василий Степанович чувствовал, как он начинает волноваться. Он сидел, полуприкрыв веки, лицо спокойное, строгое, крупные, с толстыми пальцами руки неподвижно лежали на коленях; волнение шло откуда-то из глубины — оно приходило неясное и смутное. Так было каждый раз, когда он начинал дело. Все считали его холодным и черствым, а он без этого волнения начать ничего не мог, хотя потом, когда оказывалось, что дело было простое и решалось скоро или даже дела никакого и не было, он вспоминал об этом волнении с усмешкой.

На другой день его вызвали и дали прочитать телеграмму. Это было второе сообщение за последние недели: пришло оно из одной расположенной поблизости страны — там была американская разведывательная школа полковника Картера. С полковником Картером Василий Степанович был знаком, не лично, конечно, а по его ученикам, они не раз попадали в кабинет к Никодимову. Знал Василий Степанович и майора Клора — Джонни Клора, заместителя Картера, и кое-кого еще из разведчиков. И было любопытно прочитать в донесении, что один из сотрудников Картера месяц назад вдруг исчез, сказали, что поехал в Америку в отпуск и не вернулся. И Никодимов снова подумал о приезде Рахими, о лоточнике и о его побеге. Слишком много было совпадений: и сообщение о “гостях” из-за рубежа, и приезд Рахими, и ограбление посольства. А может, Рахими и работник разведшколы одно и то же лицо?

Василий Степанович решил встретиться с Рахими под видом представителя пограничных властей. Он посетил супругов в гостинице. Они встретили его злые и взъерошенные.

— Господин Рахими, я по поводу ваших паспортов…

— О, надеюсь, вы сообщите нам приятное.

— Паспорта еще не готовы.

Рахими вскочил.

— Как? Все еще не готовы? Но когда же? Когда они будут готовы? Я не могу больше ждать. В Финляндии мне надо заключить контракты. И как можно скорее. Иначе мы вылетим в трубу. Виролайнен продаст бумагу другому… Я буду вынужден заявить об этом нашему послу.

— Что ж, заявляйте, — Василий Степанович пожал плечами.

Разговаривая, Никодимов поглядывал на Рахими. “Работник разведшколы… — Никодимов снова поднял глаза. — Нет. Не похоже. Не выдержан. Картер бы не потерпел такого. Картер хитер и умен…”

Никодимов встал, слегка наклонил голову и вышел.

Уже на улице он подумал:

“До конца недели я их продержу. А больше вряд ли удастся”.

Рахими сидели в номере и в первый день после приезда и во второй. Они никуда не выходили и после посещения их Никодимовым, никому не звонили и ни с кем не пытались связаться.

Лоточник так и не был найден. Его следы терялись неизвестно где. Со станции, на которой лоточник сел в вагон, донесли, что в двадцати километрах шофер увидел ночью незнакомого человека, голосовавшего на шоссе, шофер остановился, незнакомец забрался в кузов, а когда машина подошла к соседнему поселку, в кузове никого не оказалось — неизвестный успел сойти. Где это случилось, шофер не знал, скорее всего у железнодорожного переезда; шлагбаум был закрыт — шел поезд, — и пришлось останавливаться.

Василий Степанович погладил рубец на виске — он начал побаливать. Рахими долго держать нельзя. К концу недели их придется отпустить и, если за это время они не выдадут себя, все так и останется загадкой: и сами они, и цель их поездки. И жди тогда, каких бед натворит лоточник. И все-таки Василий Степанович надеялся — на что, он сам пока не знал; должно быть, надежда всегда жила в нем, жила просто потому, что без нее он работать не мог; если делать все как надо и запастись терпением, как ни хитро сплетена сеть, где-нибудь да порвется… Но времени мало, надо помочь этому.

Вечером позвонили из уголовного розыска.

— Пока никаких следов. Ни одного знакомого “почерка” в ограблении не узнаем, — докладывал майор Еремеев.

— Может быть, уголовники тут ни при чем?

— Трудно сказать, — ответил Еремеев.

“Да, надо торопиться с делом Рахими, искать лоточника. Но где? Где? Василий Степанович взглянул на карту. Синий кружочек — станция, возле которой он прыгнул из поезда. Города, города. Густая сеть дорог. Место людное. Где он там обосновался? А если ему указаны другие места? Нет, искать придется по всей стране”. — Василий Степанович наморщил лоб.

— Вот что, — сказал он вошедшему Семену. — Завтра разошлешь фотографии по стране. А на ту станцию, на которой сел в поезд лоточник, нужно направить оперативную группу. Усилим поиски и в Москве. — Василий Степанович подумал: — С завтрашнего вечера подключайся к Смирнову и Веденину ты.

— Наблюдать за Рахими?

— Не спускать глаз.

— А если они захотят выйти в город?

— Проследить.

Василий Степанович понимал, что идет на риск. Рахими могут осаду выдержать. Ну, а если занервничают, засуетятся и кинутся в страхе убегать, лишь бы вырваться из кольца окружения, тогда риск оправдается. Во всяком случае у Василия Степановича только и была пока одна эта возможность, и он решил до конца использовать ее… Он сидел к Семену боком и, почувствовав, что тот чего-то ждет, взглянул на часы — двенадцатый час был уже на исходе.

— Иди. Завтра приходи пораньше. А я посижу еще.

На другой день утром, выйдя из дому, Василий Степанович сказал шоферу, что пойдет пешком, и перешел перед носом машины улицу. Так бывало не однажды, шофер дядя Миша к этому привык; он опустил стекло и, лениво правя, прижимаясь к тротуару, поехал — торопиться было некуда, пока-то полковник дойдет до управления.

Василий Степанович зашагал по скверу. Ночью побрызгал дождь, к утру все высохло, но воздух был чистый, пахло прелыми листьями, и запах этот, грустный и терпкий, был приятен. Он напоминал тихий городок, где Василий Степанович родился и бегал по утреннему холодку в школу, читал книги по астрономии и, смастерив подзорную трубу, лазил с ней через чердак на крышу.

Детство было голодным и юность не легче. Отец бубнил: “Пора на завод, зарабатывать на хлеб”. И он пошел на завод, а оттуда в райком. Астрономом он не стал и институт, как хотелось, не окончил, но увлечение осталось и жило в нем. Он любил читать про Эйнштейна и другие миры. Многое было непонятно: он не мог себе представить, как это, улетев на звезду Ипсилон молодым, можно возвратиться через сотню лет на Землю лишь слегка постаревшим; он думал и гадал и разглядывал формулы, а в голове все это не укладывалось. Василий Степанович вздыхал: где уж ему угнаться за новыми теориями… Он ходил, когда было время, на лекции в Политехнический и тут неожиданно обнаруживал, что знает много больше, чем другие, и слыша, как рядом шепчутся: “Сложно говорит, непонятно”, оглядывался: чего тут непонятного, все ясно, как на ладони. И, слушая лектора, думал: “Вот сын Витька был бы жив, непременно ударился бы в науку…”

Василий Степанович шел и вспоминал городок. Он все собирался съездить туда с Мариной и каждый раз откладывал. Как-то всегда так получалось — для себя времени не хватало, разве что вот эти короткие утра да вечера, когда Марина уводила его в театр. В театры он ходил редко и ничего почти о них не говорил — старые пьесы шли не часто, а нынешних он не любил и обижать жену не хотел: Марине многое в них нравилось.

Шурша, проносились машины: шли они друг за другом, без интервала, в несколько рядов; запах бензина он слышал каждый день, так и шло из года в год, так он и будет доживать, вдыхая этот запах. Сейчас, наверно, и в его городке снуют по улицам машины, а может, пахнет нефтью, — он читал, что недавно в тех краях нашли нефть…

У выхода из сквера стоял киоск. Очередь была небольшой. Василий Степанович встал, шажок за шажком продвинулся до окошка, купил газеты и, увидев в яркой обложке книгу, подумал, не надо ли купить и ее; потом передумал — немножко смешно в его годы увлекаться научной фантастикой. Книгу увидят и Игорь и Семен. Харитонов не обратит внимания, а Смирнов навострит глаза: вот, мол, полковник собрался лететь на Луну, и усмехнется молча. Нет, уж лучше купить книгу на обратном пути. А если ее продадут? Да и когда он пойдет обратно, может, как вчера, в первом часу? Василий Степанович подумал и купил книжку.

Книгу он держал под мышкой, а газету развернул и просмотрел заголовки на ходу. Сложил газету и, сунув ее в карман, вспомнил про Рахими; отдых кончился.

Дежурный у входа в управление весело козырнул ему. Василий Степанович, тяжело ступая, поднялся по лестнице и вошел в кабинет.

 

VII

Время тянулось медленно. Игорь вскользь поглядывал на дверь Рахими, но она открывалась редко. Перед обедом он спустился в холл и погулял там возле цветов, в два зеркала ему было видно все — и кто выходил из лифта, и кто шел по лестнице, и кто заходил в ресторан. Побродив по ковровым дорожкам, Игорь присаживался на кожаный диван. Рахими, если бы вздумали выйти на улицу, не могли миновать его. В ресторан он не заглядывал, но во время обеда садился ближе к огромным стеклянным входным дверям.

Все было то же, что и в вагоне, — и скучное сидение, и томительное хождение. Иногда он делал вид, что засыпает на диване; ухо чутко ловило шорохи и шаги. Проходили все примелькавшиеся люди, жильцы на этаже почти не менялись. К Рахими никто не входил, сами они сидели спокойно и появлялись в ресторане только к обеду и ужину, кофе утром им приносили в номер. Игорь начал подумывать: а что, если Рахими не выдадут себя ни словом, ни действием, получат паспорта и уедут в Финляндию, а там путь открыт на все четыре стороны, и тогда останется только одно — искать бежавшего лоточника.

Он приглядывался к ним и пытался найти в их лицах, и в походке, и в жестах что-то особенное, какие-то тайные черточки и штрихи, но ничего особенного не было. Рахими ходил все так же медленно, слегка приподняв голову, его жена пытливо и приветливо смотрела по сторонам. Мирные коммерсанты, да и только. Но стоило ему вспомнить ту ночь в вагоне и встречу с лоточником, как все в нем напрягалось в ожидании — надо быть готовым ко всему.

Он сидел, и ходил, и ждал, но ничего пока не случалось.

Когда на время его подменял другой работник, Игорь закрывался в номере и, лежа в постели, вновь думал о Рахими, но ни одного подозрительного жеста или взгляда припомнить не мог. Тогда он начинал думать о Лене. После приезда он виделся с ней лишь однажды, сказал, что у него важное дело. Когда Игорь говорил это, у него, верно, был внушительный вид, потому что Леночка притихла. Такой и видел он ее, притихшую и милую, с темными, бархатистыми глазами, смущенно глядевшую на него.

Игорь несколько раз подходил к телефону: Лена была близко, в получасе езды. Стоило позвонить ей, спуститься вниз, сесть в троллейбус, но каждый раз он вспоминал о Рахими и о том, что ему предстояло здесь делать, и трубка оставалась на месте, и телефон поблескивал ребристыми боками в полусумраке надвигавшегося вечера.

Дверь в номер Рахими была приоткрыта. Игорь, спускаясь вниз, остановился на лестничной площадке и услышал голоса. Он достал сигарету и остановился, глядя прямо перед собой. Он медлил, тянул, не прикуривая, а Рахими звал дежурную по этажу. Та подошла быстрыми и мелкими шажками, жестко сидящее колоколом платье прошуршало и смолкло.

— Послушайте, милая, — сказала по-немецки Гертруда, — нам ведь можно выйти и побродить по Москве?

Она говорила мягко и вкрадчиво. Игорь представил себе ее лицо — серые, крупные, ласково глядящие глаза, улыбку и ямочку на щеке. Ямочка появлялась, когда Гертруда улыбалась. Лицо ее становилось приятней.

Дежурная молчала.

Гертруда повторила эту фразу по-английски. Слова были те же и интонация та же, но казалось, будто говорит другой человек. Дежурная, помолчав, ответила по-немецки.

— А кто вам мешает? — И пожала плечами, должно быть она была удивлена.

— Но у нас нет паспортов.

— Побродить можно и без паспортов. Никто их у вас не спросит.

— А вы не могли бы достать нам путеводитель?

Дежурная ушла и тут же вернулась.

— Вот, пожалуйста.

Гертруда проговорила, как пропела:

— Ох, вы нас выручили. Так выручили. Мы вам так благодарны. Разрешите, я подарю вам духи? Настоящие “Коти”. Мой муж приобрел в Париже.

Дежурная что-то тихо ответила.

— Да, да, я понимаю. У вас это не принято. Жаль, конечно. Но я постараюсь найти случай отблагодарить вас…

Игорь бегом спустился вниз предупредить Веденина. Рахими вышли, он шел сбоку, чуть сторонясь и пропуская жену, впереди себя нес плотно набитый баульчик. Спустившись, Рахими замедлил шаг, точно прислушиваясь, но сзади никого не было. Когда Рахими, оглядевшись, направились вверх по широкой, оживленно гудящей улице, Игорь пошел за ними, а следом для страховки, на тот случай, если бы Рахими разделились, поехал на машине Веденин.

Кремовый лимузин медленно тронулся с места и пополз, пробираясь в чадящем потоке машин.

Как только Рахими очутились на улице, Гертруда сказала:

— Ты неправильно вел себя с пограничником, который приходил к нам. Не надо было горячиться.

— По-твоему, я должен был молчать?

— Можно было и помолчать. На испуг их не возьмешь.

— Я и на самом деле собираюсь к послу.

— И что ты скажешь ему?

— Я скажу…

— Ничего ты не скажешь. Ты плохо знаешь персидский. Посол сразу поймет, кто ты такой. Надо бежать, — твердо сказала она.

— Куда?

— У тебя есть явки и адреса.

— Ты не знаешь, как это сложно здесь, — усталым голосом проговорил он. — Явки? Они могут провалиться каждую минуту. Адреса? Если бы хоть один из них был надежен до конца… Я боялся тут каждую минуту. Ты не знаешь, как это страшно: жить и ждать — вот придут за тобой, вот возьмут…

— Знаю, — жестко сказала она.

— И спрашивается, чего ради я так рискую? В разведывательном управлении все твердили, что мне, потомку русских князей, нетрудно будет возглавить антисоветское подполье. А где оно — это подполье-то? Блеф один. Какие-то проходимцы просто выкачивали из нас доллары. Переключили меня на разведывательную работу, как назвал ее наш шеф. А в чем она заключалась? Вымогательства, шантаж, провокации. Меня заставили добиваться шпионских сведений от бывшего гитлеровского агента. Потом несколько месяцев я пытался заставить работать на нас бывшего офицера Советской Армии.

— Ну, хватит, мне все это известно.

— Не хочешь слушать? Нас схватят через день… ну… через неделю, — уныло начал твердить он. — А ведь надо пробираться к границе.

— У тебя не в порядке нервы.

— Ты права. Я измучился. И все-таки, — сказал он, с надеждой посмотрев на нее, — может, мне сходить к послу?

“Он хочет уйти один”, — подумала Гертруда.

— Нет.

— Ладно, — вяло согласился Рахими. — У нас с тобой только два выхода.

— Первый — бежать. А второй?

— Явиться с повинной…

— Ну, знаешь…

— Ну что “знаешь”? — почти крикнул Рахими. — Мы же в кольце!

Она глядела на его черную, с проседью, крупную голову и вдруг поняла, что он может выдать. Мысль была так неожиданна, что Гертруда остановилась. “Правду говорят, кто прожил много лет в страхе, тот становится невменяемым. Он жил в страхе много лет. Он всего боялся. Боится и сейчас. Он может продать и выдать”. В задании было предусмотрено все, а вот возможность предательства не учли.

Спохватившись, что стоит, Гертруда пошла дальше, Ирадж Рахими с недоумением смотрел на нее.

Оглянувшись, он увидел Игоря.

— Он все время следит за нами, — сказал Ирадж Рахими.

— Этот молодой человек попадался мне в отеле.

Гертруда оглянулась, их догоняла кремовая машина, потом она их перегнала и остановилась далеко впереди.

— Они не спускают с нас глаз, — шепнула она.

Гертруда быстро шла, почти бежала, Рахими едва успевал за ней. Он понял: она на что-то решилась.

Вечером Веденин сказал Игорю с усмешкой:

— Ничего себе совершили мы прогулочку. Посмотрели наших тряпичников-фарцовщиков. А Рахими красивая и бойкая. Как она торговалась с фарцовщиками. Оставляю ее на тебя. Смотри не влюбись. Гуд бай.

— Ты не глупи, Веденин. Все шуточки у тебя. “Оставляю ее на тебя…” — передразнил Игорь.

— Виноват. Мне еще приходить?

— Часов в семь, — подумав, ответил Игорь.

И вдруг покраснел, он вспомнил Семена. Вот так бы, подумав, сказал и Семен. И так бы выговорил Веденину за шуточки и легкомыслие. Вот только на глаза Рахими показывался бы реже.

Игорь и сам не знал, когда и откуда пришло к нему желание подражать старшему лейтенанту. Он спорил с ним дорогой, в поезде, когда сопровождали Рахими, горячился, волновался, делая поспешные предложения, и был убежден, что прав. Но это, должно быть, было все то, к чему привык за первые годы работы, а где-то глубоко внутри уже зрело новое — он не замечал его, а оно проскальзывало и в делах и в поступках, пока только отдельными черточками: а вот здесь, в гостинице, он впервые заметил, что стал спокойнее, вдумчивее и сдержаннее. В Веденине, молодом и неглупом малом, вдруг увидел себя и застыдился, почувствовав, как был горяч.

Он прошелся по комнате, выглянул в окно. Веденин садился в машину, видно было его круглое сильное плечо в темном прорезиненном плаще… Мысли опять вернулись к Рахими.

“А может, они искали не только фарцовщиков. Может, где-то бродил в условленном месте под видом фарцовщика связник?” Игорь тут же отбросил эту мысль, Рахими видели, что за ними следят, и вряд ли стали бы рисковать. Все тут гораздо проще. Они чувствуют, что попали в ловушку, и ищут выхода. Они неспокойны, давно неспокойны. И первым не выдержал сам Рахими. Ну, конечно… Игорь вспомнил, как он ходил вечером по коридору. Игорь видел по глазам: он метался, и что-то решал, и никак не мог решиться. Гертруда была спокойней, но и в том, как она вела себя в последние дни, став молчаливой и вкрадчивой, и в том, как устало глядела на мужа, тоже чувствовалась растерянность. А от растерянности до отчаяния всего лишь короткий шаг. Советские деньги, полученные от фарцовщиков, нужны им были в любом случае — думали ли они до конца выдержать осаду и получить паспорта или бежать.

Игорь вышел в коридор. Дверь в номер Рахими была закрыта. За ней шел разговор. Игорь не разобрал слов, слышно было сплошное: бу-бу-бу-бу… Ему показалось, что Рахими ссорились. Игорь подождал немного, вернулся к себе в номер, закурил. Проанализировав поведение Рахими за день, он сделал вывод: ночью что-то должно случиться. Он вдавил сигарету в пепельницу, достал другую, взял было трубку телефона, но, подумав, положил. Встал, подошел к окну. У подъезда ярко горели фонари, неподалеку на стоянке неподвижно застыли машины. Игорь подошел к телефону, набрал номер.

— Вас слушают, — усталым голосом сказал полковник.

— Василий Степанович, можно к вам?

— Есть что-нибудь новое?

— Есть.

— Приезжай.

Дождавшись Веденина, младший лейтенант уехал в управление.

Игорь высказал свои предположения полковнику и услышал в ответ:

— А я как раз распорядился послать вам подкрепление — трех человек. Возвращайтесь с ними.

Машину вел Харитонов. На заднем сиденье тенями притулились двое. Игорь сел к ним, они потеснились, дав ему место. Не доезжая до подъезда гостиницы, Игорь вышел, машина отошла на стоянку и остановилась.

Семен в машине, не сводя глаз с улицы, ждал сигнала, следил — а вдруг из ярко освещенной двери шмыгнет в сумрак ближней подворотни одна фигура, другая… Сегодня что-то должно случиться. Это было не только предчувствие — почти уверенность.

Семен подумал о Василии Степановиче, он остался в своем кабинете. Когда Семен и Игорь уходили, он встал, проводил их до приемной. В кабинете у Василия Степановича было темно: свет настольной лампы ярко ложился на бумаги и на руки, а лицо оставалось в тени. В приемной лампа была открытой, свет ударил в глаза, Василий Степанович зажмурился. Семен увидел, под глазами у полковника набухли мешки, лицо похудело, крупная извилистая складка пересекла квадратный лоб, Дежурный подскочил к полковнику:

— Машину? Домой?

— Не надо, — вяло отмахнулся тот. — Я остаюсь здесь. — И подняв голову, сказал вдогонку уходящим: — Буду ждать вестей, ребята.

Сейчас Семен представил кабинет и Василия Степановича за столом, часы в приемной, массивные, восьмигранные, с пружинным заводом, бьют и раз, и другой. А сначала восемь раз подряд, потом девять, десять. Василий Степанович прислушался — звонка пока нет… Семен откинулся на сиденье: сообщить пока нечего. Один из притулившихся сзади сказал:

— Размяться бы…

Семен повернулся:

— Устал?

— Да нет. Сидеть тошно.

Говоривший помолчал, потом спросил:

— А они не спустятся на веревке?

— Ты что, дурак? — смеясь, сказал второй, сидевший сзади, — Начитался ерунды…

— Скучно, братцы.

— Помолчи, — оборвал Семен и вдруг весь подался вперед — от сверкающих дверей вверх по улице прошла женщина, к ней подошел мужчина, они побрели мимо машины, не останавливаясь и не оглядываясь. Семен перевел дух — не те.

Прошел еще час, а может, больше; Семен взглянул на светящийся циферблат — было одиннадцать. В окнах номера Рахими на четвертом этаже приглушенно горел свет — большие лампочки в люстре под потолком были потушены, горели, наверно, ночники — так они могут гореть всю ночь. И ждать, возможно, придется всю ночь, и ни на минуту нельзя вздремнуть, тут-то и случится главное. Нет, надо сидеть и ждать, и не отвлекаться разговорами. А если Рахими пропустят и эту ночь, с завтрашнего вечера надо снова на караул.

В два часа ночи прибыла смена — ее послал полковник. Семен поехал поспать часика три. На рассвете он был на ногах и позвонил Игорю: все оставались на своих местах, Рахими простуженно покашливал в своем номере. В голосе Игоря сквозила растерянность: он заварил всю эту кашу, поднял столько людей на ноги, а ночь прошла спокойно, ничего и не было.

Утром всю группу вызвал полковник.

Игорь в кабинете у Василия Степановича чувствовал себя неловко. Здесь сидели все, кто дежурил ночью у гостиницы. Решался вопрос, как быть дальше? Василий Степанович внимательно слушал, чуть наклонясь вперед. Семен понял, для себя Василий Степанович уже все решил и только хотел знать, что скажут другие. И когда Семен твердо сказал: “Надо продолжать дежурство. Долго Рахими не выдержат”, — Василий Степанович поддержал его:

— Правильно! Но дежурством тут не обойтись. Петлю вокруг Рахими мы крепко затянули. Пора и приотпустить. Как вы думаете?

— Пора, Василий Степанович, — проговорил Семен.

— Ты, — Никодимов отыскал сидевшего сзади Игоря, — знаешь, что тебе сегодня надо делать, — и, улыбнувшись, повернулся к Семену: — О лоточнике нет никаких вестей?

— Пока нет, Василии Степанович.

Рахими курил. Он дымил с утра, докурив, вставал и ходил по номеру — от стены до стены, на Гертруду не глядел и за дверь не выглядывал. Походив, Рахими опять доставал сигарету и, затянувшись, присаживался, все в нем было напряжено, болела голова, от страха сжималось что-то внутри и подкатывало к горлу. Он курил и покашливал, вскакивал и снова садился. В одну из таких минут он решительно шагнул к двери, но властный окрик Гертруды вернул его:

— Ты куда?

Он остановился и понял: Гертруда ему не верит. Она не доверяла ему с самого начала, а теперь и не верила и боялась. Рахими вернулся, сел и, опустив голову, снова закурил. Гертруда зло рванула форточку:

— Надымил — дышать нечем. Ты можешь не курить?

Рахими сказал сердито:

— А что мне еще остается делать?

Но сигарету бросил и, сняв туфли, лег на кровать…

Вчера, возвратясь в гостиницу, они поссорились.

Рахими лег на диван, а Гертруда на кровать, и так лежали, дулись, а утром встали молча и косились весь день друг на друга. По ее глазам он видел: Гертруда решила что-то, но и он про себя тоже решил и, усмехаясь, глядел, как она сторожила каждое его движение. “Сторожи, сторожи… — со злостью думал Рахими. — Осталось недолго”. Он лениво положил ногу на ногу и скользнул взглядом по ее лицу. Гертруда уставилась на него круглыми злыми глазами, губы поджаты, лоб перечеркнула твердая складка. “Злись, милочка, злись. Посмотрим, какой ты завтра станешь…” — и уже спокойно встретил ее взгляд.

В номер заползли сумерки. Рахими лежал, расслабясь. Усталость брала свое. Он не спал почти всю ночь и, закрыв глаза, задремал, похрапывая несильно и ровно. Гертруда скользнула к двери, приоткрыв, выглянула и попятилась: на диване сидя спал человек, тот, которого они видели почти ежедневно в гостинице, а потом и на улице. Через несколько минут Гертруда Рахими вышла из номера.

Игорь делал вид, что спит, опустив журнал на колени. Слышал, как напротив открылась дверь, слышал легкие шаги, поворот ключа, не открывая век, чувствовал, как по нему холодно скользнули чьи-то глаза. Гертруда Рахими убедилась, что человек, карауливший их, спит. Она заспешила по коридору. Скорей, скорей! Пока этот человек не проснулся.

Шаги к лифту — все тише, все глуше. Лифт бесшумно поплыл вниз. Игорь встал не сразу, свернул журнал, потер глаза, поглядел на дверь Рахими, она была закрыта плотно. Случилось не так, как они ожидали. Рахими показали сначала Игоря, когда он за ними наблюдал, а потом поручили ему представиться в отеле спящим. Конечно, Рахими в их положении должны были воспользоваться моментом. Так чекисты вынудили их поторопиться. Но ушла жена, а муж остался. А может, Рахими решил выйти позднее?

Игорь снова развернул журнал, читая, краем глаза косился на знакомую до маленькой вмятины на нижней планке дверь — она хранила тайну. Игорь снова сделал вид, что дремлет, пусть Рахими выходит без опаски. Дежурная подошла, тронула его за руку. Игорь, вздрогнув, быстро поднялся.

— Извините, — дежурная глядела виновато. — Мне позвонили и спросили, почему не отвечает ваш телефон. Просили передать, что снова позвонят.

— Я сейчас, сейчас, — заторопился Игорь.

Он вошел в свой номер, сел у телефона. Звонок был резкий, дребезжащий.

— Ну, что там у вас? — Никодимов говорил негромко, глуховато.

— Она ушла. А он в своем номере.

— Пусть дежурная под каким-нибудь предлогом зайдет к Рахими, посмотрит, что там делается.

Игорь позвонил вниз Веденину.

— Леня! Поднимись сюда.

Дождавшись Веденина, Игорь поманил дежурную рукой и сказал, чтобы она зашла в номер Рахими и предупредила, что завтра в десять часов предстоит генеральная уборка номера. Удобно ли это для них?

На продолжительный стук дежурной никто не отвечал. Она, забеспокоившись, принесла второй ключ. Открыла номер, вошла и тут же выскочила.

— Он, кажется, мертв, — взволнованно прошептала она.

Игорь и Веденин вошли в номер.

Там было темно и тихо. Свет, идущий с улицы, слабо обрисовывал окна. Форточка была открыта, шелковая занавеска колыхалась. Игорь щелкнул выключателем. Ему показалось, что лежавший на кровати человек вздрогнул от яркого света. Но это только показалось. Рахими лежал, неловко подвернув голову, одна рука на бедре, другая — согнута. Игорь подошел, взял его за руку:

— Господин Рахими…

Рахими молчал. Рука у него была холодная. Игорь отпустил ее, она безжизненно повисла. Игорь повернул Рахими — глаза были мертво приоткрыты. Оглянулся на Веденина и тут сзади его увидел дежурную: зрачки ее расширились. Игорь сказал ей сдавленно:

— Доктора!

Она побежала, кинулась не в ту сторону, вернулась, шаги испуганно летели по коридору.

Доктор пришел, поставил сумку на стол, лениво спросил:

— Ну, что здесь?

— Да вот, — сказал Игорь, подводя его к Рахими.

— Ого! — у доктора приподнялись рыжие брови, — Кто это его так?

— Не знаем. Скажите, когда и отчего наступила смерть.

Доктор неторопливо принялся за свое дело.

Игорь с Ведениным осматривали комнату — вещи, кровати, шкафы, то, что было под подушками. Игорь думал: “Кто убил Рахими: Гертруда ли, уходя, решилась на это дело, или сам он, Ирадж Рахими, поняв, что нет иного выхода, сделал последний шаг в неизвестность?” На эти вопросы пока не было ответа.

 

VIII

Это случилось в одиннадцатом часу — из дверей гостиницы вышла женщина и направилась к перекрестку. Семен сразу узнал ее: и ее шляпку, и посадку головы, и пальто, и походку, но он столько ждал и так волновался, что не сразу поверил. Гертруда Рахими вышла и пошла. Куда? В театр, в кино или в магазин уже поздно. И почему Гертруда одна? Семен оглянулся на дверь — там никого не было. Супруги решили уходить поодиночке? Ну, что ж… Семен кивнул сидевшим сзади:

— Будем наблюдать за ней.

В темном осеннем пальто, в шляпе, с кожаной сумкой в руке, Гертруда быстро шла по тротуару. Шла она недолго. Увидев такси, остановила его, села. Машина пошла быстро, часто петляя. Светлая, с синими кубиками сзади и по бокам, с помятым крылом, она кружила по улицам. Семен терял ее из виду и высовывался в окошко, всматриваясь; в глазах рябило от синего и зеленого света реклам, от мерцания огней. Заметив впереди знакомое помятое крыло, он на минуту успокаивался, и шофер сосредоточенно маневрировал, осторожно пробираясь в потоке машин.

Чем дальше от центра, тем реже поток машин. На тихой улице такси неожиданно встало. Семен кивнул шоферу, тот притормозил. Впереди у такси открылась дверца, Гертруда вышла, оглянулась, сзади шло несколько машин, она переждала их и зашагала к перекрестку. Такси, потушив огни, должно было, видимо, ожидать ее. Семен сказал своему шоферу:

— Сворачивай в переулок.

Тот свернул, поставил машину боком и тоже потушил огни. Ставить машину он был мастак: с перекрестка их никто не видел, а Семен и его помощники видели все.

В нерешительности Гертруда остановилась у подъезда трехэтажного особняка. Там светилось несколько окон, свет был приглушенный, голубоватый. Семен вспомнил, что там жил Родригес, корреспондент иностранной газеты. Гертруда постояла у подъезда, поправила воротник. Семен сидел, подавшись вперед. Фонарь горел далеко впереди, у перекрестка. Возле дома Семен различил два деревца, они покачивались от ветра. Кто-то шел по переулку. Семен обернулся на мгновенье, и вдруг Рахими исчезла, только что была — и пропала. Он взглянул на соседний угловой дом: “Она шмыгнула туда”.

Открыв стекло, Семен вглядывался в полумрак, туда, где на углу подымалась прямо из асфальта громада дома. Со стороны улицы огня не было ни в одном окне. Семен открыл дверцу машины, поставил на асфальт ногу и, нагнувшись, вышел.

Увидев будку автомата, позвонил. Но и разговор с Василием Степановичем не успокоил его. Семен вернулся обратно. “Спугнули…” Мысль пришла четкая и ясная, пришла и не давала ему покоя. Рахими шла к Родригесу, а они ее спугнули. Семен подошел к тускло освещенному подъезду, неторопливо, будто шел к себе домой, поднялся на второй этаж, свернул направо по коридорчику и вдруг весь похолодел: там был запасной выход… Рахими бежала…

Он бросился к выходу, но у поворота коридорчика замер: из квартиры в конце коридора вышла Гертруда Рахими. Семен отступил в темный угол. Гертруда, не заметив его, прошла к лестнице. Шаг, еще шаг, остановка, она шла и прислушивалась, у Семена от сердца точно отвалила тяжесть. Он видел — она тут, рядом. У кого она могла быть? Но он мог узнать это завтра, а теперь — за ней.

Но из этой же квартиры вдруг вышел крутоплечий, среднего роста человек и стал спускаться вниз. Семен тоже пошел к лестнице. На улице крутоплечий зашагал за Гертрудой. Она оглянулась и быстро пошла к такси. У перекрестка Рахими махнула таксисту рукой, машина тут же подскочила, взвизгнули, точно жалуясь, тормоза. Гертруда опустилась на заднее сиденье; такси рванулось. Семен подошел к своей машине:

— Жми за такси. Она, должно быть, решила уехать. Узнаете на вокзале, куда она возьмет билет, позвоните Василию Степановичу. Не уйдет от нас, голубушка, а я пойду за этим… Парень подозрительный.

Закуривая на ходу, Семен двинулся за крутоплечим. Тот дошел до остановки, сел в троллейбус, проехал две остановки и потом опять шел, пока не показались впереди огни вокзала.

Сообщение о том, что Гертруда Рахими топталась у дома, в котором живет Родригес, заинтересовало Василия Степановича. Он не сомневался, что именно к Родригесу не решалась войти Гертруда. Родригес — корреспондент “д'Энформасьон”, долгое время работал в Соединенных Штатах Америки и написал даже о Штатах хвалебную книгу. О нем Василий Степанович слышал раньше. Но самое главное Василию Степановичу сказали только сегодня — Родригес очень дружен с Ренье, секретарем ограбленного посольства, а Ренье учился в США. Начинают вырисовываться какие-то контуры. Что предпримет дальше Гертруда Рахими? Куда она пойдет? И углядит ли за ней Семен? Москва велика.

Василий Степанович все чаще мысленно возвращался к дому на тихой улочке, в котором жил Родригес: Василий Степанович был там недавно. Светло-розовый особняк в ясный солнечный день был красив: широкие окна, лепка по карнизам и полукруглые лоджии.

Сейчас дом стоял тихий и мрачный, жильцы спали, и на лестничных площадках все было тихо. В квартире на третьем этаже тоже было тихо, из спальни доносилось ровное дыхание, а в комнате напротив сидел в кресле высокий, худой человек, остроплечий и угловатый, с длинным тонким носом и усталым прищуром холодноватых глаз. Карлос Родригес внимательно читал газету “Правда”. На столике у кресла лежало несколько номеров “Известий”, “Советской России”, “Труда”, журналы.

Василий Степанович видел Родригеса только один раз и все-таки, встретясь, мог бы узнать его и его жену. Говорила она по-русски свободно и мило улыбалась. Мало кто из общавшихся с ней знал, что она русская, а Василий Степанович теперь знал — и о ней, и об ее отце, эмигранте, и об ее матери, тоже эмигрантке из дворян. Он знал теперь многое.

И то, что Родригес часто общался с Ренье, а Мари Родригес ходила и в одну семью, и в другую, и в третью, и то, что семьи эти были не простые, а по выбору: служащего из главка, инженера номерного завода и артиста из гастрольбюро, все это настораживало Василия Степановича. Если ко всему этому протянется ниточка от Рахими, станет ясным и понятным кража в посольстве и частые разъезды Родригеса. Цепочка замкнется.

Полковник никому не говорил об этом, он вообще раньше времени никому никогда ничего не говорил, но мысль засела в нем и сидела прочно, хотя он знал, что все могло обернуться и по-другому. Могло быть и так: Родригес сам по себе, Рахими — сами по себе. Полковник никогда раньше времени не высказывал своих подозрений еще и потому, что знал, как трудно бывало тем, кто был подозреваем невинно. Тут нужна была точность и достоверность, и он ни разу за свою долгую жизнь не изменял своему правилу — догадки и домыслы держать при себе.

Василий Степанович ждал звонка из гостиницы. Он взглянул на часы — пошел одиннадцатый час, а звонка все не было. Тогда-то он и попросил дежурного разыскать по телефону Смирнова и соединить с ним. Встал, разминая затекшие ноги, и откинул портьеру. Кабинет показался ему душным, Василий Степанович открыл форточку, ночной холодный воздух хлынул сильно и густо — в нем был и горьковатый аромат древесной коры, и пресный дух отсыревшей земли, и запах близкого, собиравшегося где-то над городом нудного и тихого осеннего дождя.

В доме напротив еще светились окна. Летом их не было видно — мешали деревья, а теперь дом был как на ладони; мимо него по улице неслись машины, были отчетливо слышны их редкие гудки. Машины катились, поблескивая в свете фонарей, шины шуршали глухо, как дождь о листву; Василий Степанович стоял, прислушиваясь, ему показалось, что и на самом деле пошел дождь.

Звонок прострочил тишину. Василий Степанович кинулся к столу, но это звонила жена. Она спросила, ждать ли его. Он сказал, что ждать не надо, если выкроит свободный часок, поспит на диване. Утром, после вчерашней бестолковой ночи у него побаливало сердце. Провожая его на работу, жена понимающе посмотрела, но ничего не сказала, лишь глаза показали, как тревожится за него. Он покивал ей головой: ничего, мол, обойдется. И вот теперь в ее словах пробилась та же тревога. Он понял, что жена весь день думала о нем и думает сейчас, и голосом, хрипловатым и теплым, сдерживая волнение, сказал, как не говорил никому:

— Ты уж не сердись на меня, Марина. Ночь нынче трудная. Понимаешь?

— Я все понимаю, — проговорила она.

Она всегда все понимала, его Марина. И когда он ушел в партизаны, и когда после войны поехал чекистом на Север; и теперь, когда она знала, что у него больное сердце и болят раны, знала, и никому не говорила, и он не говорил. Она все понимала и если ворчала и иногда покрикивала, то не со зла, не от сердца, а потому, что такая уж у женщин привычка — шуметь, и кричать, и показывать, что они хотя и слабый пол, а мужья в их власти, и дома им не помогут ни звания, ни чины. Василий Степанович подумал об этом и улыбнулся.

Стало прохладно. Полковник закрыл форточку, сел, зябко передернул плечами. Телефоны поблескивали на столике — кремовый, белый и красный. Они упорно молчали. Василий Степанович раздраженно подумал, что могли бы и позвонить, но тут же одернул себя — не звонят, значит, нечего сказать. Ничего не поделаешь — приходилось сдерживать себя, сидеть и ждать.

В половине одиннадцатою позвонил Игорь. И голос и тон выдавали его растерянность. Он не успел еще сказать главного, а Василий Степанович уже понял, что случилась беда. Василий Степанович долго ждал и мучился, ожидая, и в первое мгновение ему показалось, что так тщательно задуманное срывается, и не потому, что произошла случайность, а потому, что кто-то где-то недосмотрел, и то, что рано он доверил младшему лейтенанту большое дело.

Не сдержавшись, он крикнул:

— Да не мямли ты! Что случилось? Говори яснее…

— Рахими убит…

— Где? Когда? Кем?

— У себя в номере. Очевидно, собственной супругой.

– “Очевидно, очевидно…” — повторил Василий Степанович. До него уже дошел смысл случившегося, и он понял, что младший лейтенант ни при чем и никто на его месте ничего бы не сделал.

Василий Степанович взял себя в руки, тяжело вздохнул и уже почти спокойно спросил:.

— Что говорит врач?

— Он не нашел никаких следов насилия.

— Дождитесь врача-эксперта. Пусть он осмотрит. И с ним — ко мне.

Положив трубку, Василий Степанович с минуту сидел неподвижно. Дело осложнялось. Загадок стало больше. А отгадки пока не было ни одной. И Василий Степанович устало поглядел на телефон — теперь можно было ждать всего; начались такие ходы, которых он не предвидел и не ожидал.

Может, в чем-то он ошибся? Он подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, мучительно думал и анализировал все, что сделал в последние дни, искал, упорно искал ответа, а ответа не находилось. В одном был твердо уверен: возьми раньше срока Рахими, и оборвались бы все ниточки…

Василий Степанович вспомнил, как вела себя Гертруда на вокзале, когда им сказали, что придется задержаться в Москве. Рахими протестовал, горячился, а она выглядывала из-за его плеча и молчала. И так же молчала она и в гостинице, когда он посетил их. Василий Степанович вспомнил теперь все — и непонятное ее молчание, и ее глаза, иссиня-серые, красивые и презрительные, и то, как она, встав, уходила, глядя на мужа так же презрительно, как и на все кругом. Может, она главная фигура?

Внизу за окном клены махали ветками. Ветер летел вдоль улицы, машин на ней уже не было, он мчался, вольно и широко над смоченным дождиком асфальтом, улицу освещали фонари, а в доме напротив свет уже не горел ни в одном окошке. Василий Степанович задернул штору, подошел к телефону, но не успел снять трубку, как зазвонил крайний, кремовый.

Говорил старший лейтенант Харитонов. Он звонил с вокзала. Сообщил, что едет за парнем, с которым встречалась Гертруда. Парень, видать, не промах и, может быть, он был сообщником Рахими. А Гертруда не уйдет, за ней наблюдают два опытных работника. Василий Степанович, выслушав, отдал распоряжение. Через полчаса ему опять позвонили помощники Семена. Рахими приехала на вокзал и взяла билет до Серпухова. Звонки были и через час и через два — городские и междугородные. Василий Степанович выслушивал и отдавал приказания.

В три часа он устало поднялся. Подушка и одеяло были в шкафу. Перенес их на диван, лег, голова чугунно вдавилась в подушку. Надо было проспать часика два, но сон не шел. Перед утром Василий Степанович задремал, но едва развиднелось, он открыл глаза, полежал, вытянув ноги, боль в груди отпустила, голове стало легче. Начинался новый день, пора было приниматься за дело.

 

IX

Электричка была из последних, шла не быстро и часто останавливалась. На каждой станции выходили пассажиры, в вагоне пустело. Крутоплечий сидел в середине вагона лицом к Семену и, привалясь к окошку, дремал. Это был парень с немолодым, изрезанным морщинками лицом. Все казалось в его лице соразмерным и правильным: и прямой нос, и широкие брови, и красивые, чуть припухлые губы. Семен смотрел и не мог понять, отчего лицо выглядело грубоватым. Наверное, дело было в поперечных морщинах на лбу и во взгляде, угрюмом и диком, и в уголках крепко сложенных губ. В общем, красавцем его нельзя было назвать. Парень был в плаще и кепке, руки держал в карманах.

Когда Семен шел за ним в Москве и ехал в троллейбусе, когда брал билет и садился в электричку, он думал о нем, как о сообщнике Гертруды Рахими. Приглядывался к тому, как парень вел себя, как усаживался удобнее, искал что-то в карманах, приваливался к окошку и дремал, опустив голову. Кто он и где живет, и что у него общего с Рахими, и как они узнали друг о друге. Семен вспомнил ночь, когда ограбили посольство, и представил, как парень взбирается на ограду… В этот момент электричку толкнуло на стыке, парень качнулся, открыл глаза, взглянул на Семена и вдруг улыбнулся смущенно и виновато. Семен на улыбку не ответил, тогда и парень нахмурился и только, когда поезд стал тормозить, сказал:

— Чуть было не проспал.

— Вы сходите здесь, в Мигуньках? — Семен встал.

— Да.

Они вышли вместе.

Вокзал светился ярко, а дальше на улице начиналась темнота. Улица была мощена камнем, по сторонам деревья — они высились за заборами, ветвистые и рослые, и в их тени уютно дремали деревянные домики. Поселок был дачный. Семен бывал тут с полковником. Здесь жила знакомая полковника — учительница Софья Марковна. Семен пил у нее чай. Старшему лейтенанту показалось, что он узнал и улицу.

Парень шел молча, быстро, возле широких ворот остановился, взялся рукой за калитку.

— Ну вот я и дома.

Семен разглядел в глубине пятистенный дом с верандой. Достав папироску и сунув ее в рот, он чиркнул спичкой и рядом с калиткой увидел табличку: “Пастушенко Г. Б.” Семен затянулся дымом и проговорил:

— А мне немножко дальше.

— Дачу снимаете?

— Снял, — сказал и подумал, а вдруг парень спросит где, и решил сказать, что у Софьи Марковны, а ее утром предупредит.

Парень вдруг подозрительно обернулся:

— Что-то я вас прежде не видел.

— Да вот с отпуском запоздал, проволынился. Все лето сидел в Москве, работал. Хоть сейчас подышу свежим воздухом. Ну, до свиданья.

— До свиданья.

Пройдя вверх по улице, Семен постоял, докурил папироску, бросил ее под ноги и медленно пошел назад к вокзалу. Электричек уже не было. Пассажирские поезда не останавливались. Семен прошел в зал, сел на диванчик. Закрыл глаза и точно поплыл куда-то. И Гертруда Рахими, и этот парень, и все события ночью отодвинулись в сторону, он ощущал только налитое усталостью тело и отплывал все дальше и дальше и от станции, и от ярко освещенного зала, и от дежурного милиционера, застывшего в дверях и молча поглядывавшего на бездомного человека, прикорнувшего в уголке на диванчике.

Когда Семен проснулся, солнце било в огромное вокзальное окно. От стекол до пола тянулись золотые снопы света, в них пыль и дым от папироски сидевшего неподалеку человека. Семен протер глаза, встал, размял резким движением плечи и вышел на платформу. Было свежо. Семен взял билет и сел на скамейку, дожидаясь электричку, и тут увидел вчерашнего парня. Он шел вместе с девушкой. На ней было серое платье и теплый жакет. Семен взглянул на нее и, встретившись глазами, смутился — до того она оказалась мила. Все в ней было неброско: и платье, простое, свободное, с узеньким пояском, и гладкая прическа, но лицо было так свежо и глаза, влажные и серые, глядели так мягко, что Семен уже не мог отвести взгляда.

— А, это вы! — сказал парень.

— Да. Собрался в Москву с утра пораньше. Забыл кое-какие вещички. А вы?

— Мне тоже надо по делу. — Парень задумался, словно вспомнив что-то.

Девушка смотрела на Семена с любопытством.

— Моя сестра — Оля, — буркнул парень.

Харитонов протянул ей руку.

— Семен.

— Ну, вы тут побудьте. Мне надо заглянуть к товарищу. — Парень свернул за вокзал и уже оттуда прокричал сестре: — Ты, Ольга, не жди, поезжай, если я не успею.

Девушка качнула головой.

— Смотри, Петька! — У нее получилось это громко, она оглянулась на Семена и отчего-то застеснялась.

Поезд подошел, а Петра все не было. Оля оглянулась, вбежала в вагон. Семен шагнул за ней следом. Петр ушел и оставил их одних, будто нарочно. Делать было нечего, глянув в окно, на пустынный перрон, Семен сел рядом с Олей и опять не мог отвести от нее взгляда. Электричка громыхала на стыках, а он сидел и глядел на девушку и только теперь понял, чем она его поразила: и нос, и брови, и губы — все было, как у Петра, правильным и соразмерным, но глаза блестели мягко и свет их был так лучист и тепел, что лицо казалось очень красивым.

На станциях входили в вагон люди. Вагон наполнился говором и гулом. Семена прижали к Оле. Он сидел, чувствуя ее плечо, и хотел отстраниться, но не мог и понимал, что надо начать разговор, а слова не шли, он только и сказал одно слово:

— Извините.

Оля отодвинулась и улыбнулась.

 

X

В посольстве был прием. Просторный продолговатый зал сиял огнями.

В зал входили дипломаты в смокингах и фраках, военные атташе в мундирах, журналисты, одетые слегка небрежно. Ренье встречал их у дверей и подводил к послу. Посол мягко пожимал всем руки и каждому говорил одни и те же слова:

— Весьма рад видеть вас.

Ренье встречал гостей по-разному. Одних он приветствовал без улыбки, со строгим лицом, другим — весело улыбался. Тернеру, секретарю соседнего посольства, он просто сказал:

— Как хорошо, что ты пришел, Боб.

Майора из того же посольства, полного, розовощекого, взяв под руку, многозначительно спросил:

— Вы не привезли нам нынче дурных вестей, майор?

Майор, оттопырив полную верхнюю губу, коротко бросил:

— Сегодня — нет.

— Ну, и слава богу, — вздохнул Ренье.

После ужина Ренье подошел к высокому и тощему журналисту, с худым скуластым лицом — корреспонденту “д'Энформасьон” и предложил сигару:

— Курите, господин Родригес. Сигары свежие, только получены.

Родригес, наклонясь, взял из ящичка сигару, понюхал, маленькими ножницами остриг кончик, стоя прикурил и похвалил:

— Хороши.

Они сидели и курили и говорили о спорте — оба были теннисистами. В саду за посольством строилась теннисная площадка. Родригес спросил:

— Я слышал, корт у вас готов?

— Почти готов, — сказал Ренье и, остановив проходившего мимо майора, тронул его за рукав. — Мы тут говорили о теннисной площадке. Приезжайте играть в теннис. Гоподин Родригес составит вам партию.

— Охотно приеду, — сказал майор, подсаживясь к ним.

Ренье встал, молча поклонился и отошел.

Он ходил со скучающим видом, гости стояли и сидели, и все говорили, зал приглушенно гудел от голосов.

— Но как на улице свежо, Кен? Я уже давно торчу здесь, — сказал Родригес майору, когда отошел Ренье.

— Мерзкая погода. Не то что у нас в Алабаме,

— Да ведь ты из Алабамы, Кен. Я и забыл. Когда ты улетаешь в отпуск?

— Завтра.

— Жаль. Мы бы славно сыграли. Ведь теннисная площадка почти готова, Кен, — усмехнулся Родригес.

— Понимаю.

— У меня кое-что есть для тебя. Выйдем к машине, я передам.

Они вышли из посольства, постояли у машин, покурили. Родригес поехал прямо. Майор Кеннет Янг назад.

Самолет компании “Эр Франс” шел на посадку. Земля была все ближе, — стали видны деревья, столбы у дороги, дома, промелькнул зеленый, будто подстриженный, луг, колеса самолета коснулись бетонной полосы с синими и красными колпаками фонарей по бокам. Сзади за хвостом щелкнул парашют, самолет замедлил бег и, плавно покатился к стеклянным переходам вокзала.

Майор Янг спустился по трапу. Американская осень была солнечной и теплой. Вдалеке на холмах зеленели купы дерев, и трава на газонах была сочной. Солнце, отражаясь в стеклянных галереях, било в глаза. И все-таки яркость зелени и солнца была не летней, и, хотя летние краски остались, в воздухе смутно слышался запах медленно остывающей от жары земли.

Майор шел, пошатываясь: в самолете его укачало. Были позади и короткий перелет в Орли, и сидение в Париже — синоптики не давали погоды, — и утомительный бросок через океан. Он много часов видел лишь воду да небо, самолет шел на большой высоте, и небо казалось высоким и синим, а вода внизу приобретала тусклые оттенки — серый, дымчатый и стальной. Майор устал от сидения и покачивания, от однообразности серой пелены и от сознания того, что под ними бездна — толща воды на несколько километров, и случись беда, где тут сыщешь тела и обломки, все засосет и поглотит эта дымчатая, обманчивая в своем спокойствии гладь.

На вокзале майор распорядился багажом, заказал себе билет — он летел через Нью-Йорк транзитом. Он родился в Штатах и учился в Штатах и потом окончил Уэст-Пойнт, — а жил на другом конце континента, и служил там, а теперь летел в отпуск домой. Взяв в гостинице номер и приняв ванну, полежал, разморенный, на диване. Надо было вставать и ехать — до отлета оставались сутки, а конец предстоял неблизкий; майор встал, набрал номер и, услышав знакомый голос, спросил:

— Это ты, Энди?

— Хелло, Кен! Что у тебя нового?

— Теннисный корт почти готов.

— О'кей. Ты где остановился?

— Не так уж близко и не так далеко.

В трубке захохотали.

— Ты все такой же шутник, Кен. Но по этому адресу я, пожалуй, не смогу прислать машину. А мне бы хотелось повидать тебя.

— Присылай свой “кадиллак” прямо к отелю “Пальм Рич”. Знаешь, есть такая паршивая пивнушка рядом с аэродромом?

В машине Янг сидел развалясь. Шофер был парень немногословный, стриженый, широкоплечий, в куртке защитного цвета; он вел машину помалкивая и говорил только “Да, сэр” и “Нет, сэр”, а иногда и не отвечал. Машина со свистом разрезала воздух. Янг глядел по сторонам. Мимо проплывали поля и перелески, за холмами маячили фермы, на горизонте подымались трубы, а в стороне стояли чистенькие поселки — улочка и вдоль нее в две линии дома.

Городок, весь в зелени садов, вырос внезапно. Кончилась роща, и за ней начались дома. Машину то и дело останавливали и проверяли пропуска, а у главного въезда постовые открыли дверцу и, царапнув по Янгу глазами, заглянули в машину. У входа в отдел снова проверили пропуск. Увидев Энди, Янг еще с порога закричал:

— Так вот куда ты забрался, дружище! За семь дверей, за семь замков. До тебя не так-то легко добраться.

Энди с улыбкой вышел из-за стола,

С начальником отдела Центрального разведывательного управления США Эндрюсом Макклеланом майор Кеннет Янг учился в Уэст-Пойнте. Тогда Энди был веселым парнем, крепким и рослым, с загорелым свежим лицом. Теперь навстречу Янгу вышел лысый человек. Он был еще не стар, и глаза глядели живо, но от прежнего Энди только и остались эти круглые, молодо глядящие глаза. Майор насупился.

— Ты что, Кен?

— Ах, Энди…

— Ты хочешь сказать, что я постарел. Да ведь и ты…

— В каком году мы с тобой виделись последний раз, Энди?

— В тысяча девятьсот сорок четвертом.

— Давненько. — Янг притих.

— Ну, садись. Рассказывай. Как ты добрался?

— И не спрашивай. Укачало. Меня укачало. Надо же. — Янг, словно с удивлением, прислушивался сам к себе. — Я ведь прежде выносил в море любую качку.

— Так, значит, вам удалось? — перевел Энди разговор на другое.

— Удалось, Энди.

— Ну-ка, валяй, доложи все поподробнее… Или нет, погоди. Тут должен прийти один парень.

Энди позвонил. Вошел высокий, сухощавый капитан.

— Знакомьтесь. Майор Янг. Капитан Мак-Илвейн. Присаживайся, Мак-Илвейн. Потом все расскажешь мистеру Даллесу или мистеру Лоджу. Они ждут не дождутся от нас добрых вестей. Сегодня мы их порадуем.

Капитан Мак-Илвейн уселся на диван, прямой и негнущийся; так и слушал молча, с каменным лицом. Он слушал, запоминал, когда Янг замолчал, встал и ушел.

А Макклелан еще долго мучил майора вопросами. Их было много, и не на каждый ответишь вот так, с ходу. Майор думал, вспоминал, ходил по кабинету. Макклелан переспрашивал и выпытывал все до мелочей. Он был дотошен, этот некогда милый Энди, но Янг знал, что так нужно, и, вытирая намокшим платком шею и лицо, отвечал ему подробно и терпеливо.

Наконец, Энди спросил:

— Ты ведь в отпуск, Кен?

— Ну, конечно.

— Где думаешь отдыхать?

— Пока не знаю.

— Слетаешь домой, поезжай в Палм-Бич. Там все будет подготовлено.

— Спасибо.

— А когда обратно?

— Хотелось бы попозже. В октябре в России мерзкая погода.

— На обратном пути заезжай. А может, и я вырвусь к тебе на денечек. Тогда и поговорим обо всем, старина. Ладно?

— Ладно.

Уже сидя в машине, майор подумал: “Ну и вымотал меня Энди”. Стало прохладней. Приближался вечер. Янг закрыл глаза и, убаюканный плавным движением, задремал.

 

XI

На берегу Ист-Ривер вечернее солнце золотило небоскреб Организации Объединенных Наций. Солнце полыхало в верхних этажах, а внизу было серо. Зябко кутаясь, спешили прохожие. Осень 1959 года была прохладной.

К соседнему со стеклянной громадой зданию Генеральной Ассамблеи, тускло поблескивая, подъезжали машины. Шоферы, высунувшись, глазели на флагштоки. С реки тянуло ветром, флаги лениво колыхались. Все больше становилось флагов, все теснее было на площадке. Шоферы, приткнув в стороне машины, выходили на тротуар и, посасывая сигареты, обменивались новостями.

В зале Генеральной Ассамблеи заканчивалось дневное заседание. Председательствующий сидел и нетерпеливо поглядывал на трибуну, где высокий оратор в темном костюме выкрикивал какие-то слова. Притихший зал молчал, словно чего-то ожидая, а из глубины рядов с табличкой “USA” поднялся среднего роста человек, в очках, с усталым, помятым лицом, и торопливо, твердыми шагами двинулся к выходу. За ним, наклонясь, шагнул второй и, быстро догоняя, пробежал по проходу.

Они вышли в коридор. У лифтов в коридоре, в просторном светлом вестибюле сонно дремали служители. Шедший впереди оглянулся, очки на его переносице, крупные, толстые, в темной оправе, блеснули; он представил, как через минуту-другую двухтысячная толпа делегатов, гостей, представителей газет, радио и телевидения хлынет из всех дверей, и тогда шум многоголосо зальет и этот широкий коридор, и вестибюль, и лестницы, перекинется на другие этажи и будет катиться вниз до самого подъезда. Он представил это себе и, хмурясь, подождал того, который спешил сзади.

— Мне надо поговорить с тобой, Генри.

Они шли по переходам, а от дверей слышался гул. Ковровая дорожка скрадывала шаги, гул, наплывая, бился в стенах. Шли они быстро. Впереди показался ярко освещенный коридор. Они вошли в приемную, навстречу из-за стола поднялась невысокая хрупкая женщина в белой прозрачной блузке и, открыв дверь в кабинет, почтительно проговорила:

— Добрый вечер, мистер Даллес.

Шедший впереди устало поглядел на нее, прошел мимо, а тот, второй, приостановившись в дверях, сказал негромко:

— Я занят, Маргрет.

— Слушаюсь, мистер Лодж.

Прикрыв дверь, Лодж потянулся было к выключателю — зажечь свет, но Даллес, садясь в кресло, вяло махнул рукой:

— Не надо, Генри.

В кабинете было тихо. Поблескивали стекла в книжных шкафах, панели красного дерева. Из-за тонких прозрачных штор наплывали сумерки и темнели в дальних от окон уголках.

Даллес сидел, глубоко уйдя в кресло. Он молчал, думал о чем-то своем и не начинал разговора. Такое случалось теперь с ним часто, и чем больше он молчал, тем становился мрачней.

Все знали, что он болен. Наверное, он мучился от болей и худел, морщины на лице становились все глубже. Часто он уходил к себе и глотал таблетки. Все понимали это и сочувственно качали головами, но никто не видел и не знал, что идущая изнутри непонятная тревога была хуже боли и точила и мучила его…

Молчать дальше стало невозможно. Даллес снял очки, протер стекла платком, близоруко уставился на Лоджа.

— Чем закончилась у нас неприятность с Гвадемахом?

Лодж коротко вздохнул:

— Президент пригласил его к себе на завтрак.

О министре финансов Ганы Гвадемахе и его секретаре, американском негре Уильяме Сазер-Лендене, которых вытолкали из ресторана, теперь писали все газеты. Скандал не утихал, в кулуарах Ассамблеи только и говорили, что об этом, и Лодж видел, как на него косились все эти черные, смуглые и желтые, и он подходил и говорил с ними, улыбаясь, как будто ничего и не было, но улыбка казалась принужденной, и разговор шел тоже принужденный; Лодж понимал это и отходил, долго ни с кем не задерживаясь.

— Русские рады. Мы сами себе подставили ножку, — сказал Даллес.

— Африка прислушивается к ним, ее представители встречают в Москве радушный прием. — Лодж, подойдя к выключателю, зажег свет, за окнами стало совсем темно, вернувшись, сел ближе к Даллесу, сказал тихо: — Многие африканские представители мне рассказывали, что после получения самостоятельности у них даже в правительстве находятся люди, которые стоят за избрание социалистического пути развития государства! Что делается! Но и мы не сидим сложа руки. Мы придумали кое-что. Капитан Мак-Илвейн говорил мне…

— Это тот — из ЦРУ?

— Да, он направлен для связи с нами.

— Ну, ну, о чем говорил капитан Мак-Илвейн?

И, выслушав, спросил:

— А не заподозрили ли русские?

— Все выглядит как самая обычная кража. А если и заподозрят, то до истины никогда не докопаются. Наш человек, совершивший кражу, опытен, и его так просто не возьмешь. Какие бы подозрения у русских ни были, все равно на их отношения с этой страной ляжет тень.

— А что еще делается в учреждении капитана Мак-Илвейна в этом направлении?

— Известный вам Волтон, имеющий влияние на премьера своей страны, обещал повлиять на него, чтобы он пересмотрел свое отношение к русским.

Даллес молча слушал. Тревога в глазах не прошла, но Генри Кэбот Лодж, старый дипломат и давний приятель, не увидел ее. Спокойное лицо, круглые глаза за очками, твердо сжатые губы, как всегда, обманули его. Даллес просто решил не открывать мучившей его тревоги.

 

XII

После осмотра трупа Ираджа Рахими Игорь поехал к Василию Степановичу. Начиналось утро. Гасли на улицах фонари. За домами поднимался рассвет. Мучительно хотелось спать. Доктор Панков, рыхлый, усатый мужчина, мирно подремывал, откинувшись на сиденье.

Игорь, втиснувшись в угол, поглядывал на мелькавшие мимо дома, на улицы, в тот час непривычно пустые, на низенького шофера за рулем, на доктора, раскинувшего свои плечи широко и вольготно. Он видел все это, но, закрывая на мгновенье глаза, опять вспоминал ночь, тихий номер, Рахими, уткнувшегося на диване, крохотную незаметную точечку на его правой руке. Игорь подымал веки, и щурясь, глядел, как мирно посапывает доктор.

Так много было всего за эти две ночи — и волнений, и тревог, и неожиданностей. А вдруг Гертруде удастся скрыться? Он думал об этом и в гостинице, и в анатомичке, ожидая вскрытия тела, и даже тогда, когда доктор Панков, насухо вытирая руки, устало повернулся к нему и безразличным голосом сказал:

— Ну-с, милейший. Истина установлена.

У подъезда управления Игорь толкнул доктора в бок:

— Вставайте. Приехали.

— Уже? — удивился доктор. — А я сладко вздремнул. — И прибавил виновато: — Вторую ночь не сплю.

И сейчас же подумал о том, как поточнее и короче доложить о причинах смерти Рахими. Доктор хорошо сделал свое дело, совесть его была спокойна. Выйдя из машины и глядя, как вылезает доктор, с усилием, покряхтывая, и увидев его глаза, близоруко прищуренные и смертельно усталые, Игорь понял, что не так-то просто дались доктору эти две ночи.

Василий Степанович встретил их стоя.

— Ну и как?

Доктор голосом ровным и будничным ответил:

— Мгновенная смерть от укола в руку.

— Сам?

— Не похоже.

— Значит, она… — Василий Степанович не договорил, присел, Игоря и доктора садиться не пригласил, протянул руку: — Давайте акт.

Прочитав, поджал губы, и только тут, будто вспомнив что-то, поглядел на них и рассеянно сказал:

— Да вы садитесь. — Положил' акт на стол, поинтересовался: — Яд этот нам неизвестен?

Доктор близоруко моргнул:

— Нет.

— Вас я больше не задерживаю. — Василий Степанович поглядел, как встает доктор, и, проводив его взглядом, покосился на Игоря: — Ну, а тебе, орел, пока задание — выспаться.

Игорь поднялся, тонкий и узкоплечий.

— Василий Степанович, да я готов…

— Иди, иди. Отоспишься — приходи. Дел много.

Уходя, Игорь не вытерпел, спросил:

— Василий Степанович, ее задержали?

— Нет. Да это пока и не нужно. Пусть помечется. Может быть, наведет на след своих друзей. У них тут есть еще кто-нибудь, кроме Родригеса.

— Она в Москве?

— Ну, от Москвы она уже далеко.

Придя домой, Игорь повалился в постель. Он едва успел снять ботинки, рубашку и брюки. Набросил кое-как на себя одеяло и, почувствовав щекой холодную подушку, задышал ровно и мягко. В короткое мгновенье, пока раздевался и засыпал, он успел снова ощутить тяжесть в душе, и оттого его сон был беспокоен.

Игорь проснулся с этой же тяжестью. Открыв глаза, не сразу понял, где он, и почему лежит, и что сейчас: утро или вечер. Настольная лампа горела, когда он успел ее включить? За окном было светло. Игорь узнал портьеру, и стены, и дверь — он дома. В груди все давило, и он чуть не сказал: “Да что это со мной такое?” И только тут вспомнил, что с ним было… Рахими убит… Белое-белое тело на цинковом столе, и на руке красное крошечное пятнышко… Игорь подтянул подушку повыше и лег.

…Неслышно и незримо эти ночи провели в его жизни какую-то черту. Жил он до этого непритязательно и бесхитростно: служится — служи; враг скрывается — найди и поймай; любит тебя девушка — люби; нравится музыка — слушай. Все было ясно и просто. И сейчас Игорь вспомнил то время, как счастье. Ему было жаль этой ясности и простоты. Но он чувствовал: начинается что-то новое, все сложней, чем он думал, и эта сложность давила его. Надо разобраться, и тогда ему станет легче, а пока он лежал и мучительно сжимал ладонями виски.

Перед обедом Игорь пришел к Никодимову. Василий Степанович был немногословен:

— Помоги Харитонову разобраться с Петром Пастушенко.

Семен второй день жил в Мигуньках у Софьи Марковны. Она согласилась помочь. Полная, низенькая, с круглым лицом, она, как шар, каталась из комнаты в комнату и все что-то говорила, то с котом, то с собакой Пальмой. То выходила на крыльцо и, спустившись в сад, кричала через забор соседке — та была глуховата.

Сын Софьи Марковны служил в армии. Дочь вышла замуж и приезжала из Москвы редко. Записочку от полковника Софья Марковна прочитала молча, а прочитав, всплеснула руками и забегала, засуетилась, так что Семену стало неудобно.

— Мне ничего не надо, — сказал он. — Было бы где переночевать. Обедать я буду в столовой.

— И-и, милый, как это ничего не надо? Да я тебе кровать застелю в отдельной комнате. Окно выходит прямо в сад. А сад у нас… приехал бы ты весной… Отдохнешь, отоспишься… Не надо… Как это не надо? А обеды в столовой? Да что я — обеда не сготовлю? А на обед я сварю тебе борщ. У меня нынче все в огороде. Такой борщ будет…

Она бегала, приговаривала и носила подушки и одеяла, слышно было, как взбивает перину. Потом ушла на кухню и с недочищенной картошкой в одной руке и с ножом в другой прибегала оттуда.

Перед обедом Семен бродил по саду. Яблоньки были невысокие, раскидистые. На дубе еще сохранились листья, они отливали медью. Елки у забора, разлапистые, островерхие, ясно зеленели, и шел от них густой запах смолы. Семен ходил от дерева к дереву, под ногами пружинила листва, травы под ней не было видно, и лишь на приствольных вскопанных кругах темнела земля. Пахло корой, осенней свежестью. Семен останавливался, глядел, вдыхал этот запах, и что-то забытое поднималось в душе.

— Софья Марковна…

Она вышла на крыльцо.

— Хорошо у нас? То-то.

— Софья Марковна, где у вас грабли?

— А вон там — за домом.

— Мусор сгрести бы да сжечь.

— Ах, да что ты? — сплеснула она руками. — Отдыхай. Без тебя и мусор сгребем и вывезем.

— Ничего. Мне в охотку.

Семен ушел за дом, взял грабли.

Работалось легко. От листвы несло прелью. Сквозь ветки ясно было видно небо синее и блестящее. Умаявшись, Семен остановился отдохнуть и, опираясь на грабли, взглянул на небо. Руки ныли с непривычки, в ногах гудело, голова слегка кружилась, но усталость была приятна.

После обеда он сгреб весь мусор, поджег — по саду потянуло дымком. Семен сел на крыльцо, вытянул уставшие ноги. Солнце склонилось к закату; его лучи, косые и нежаркие, ложились на деревья, высвечивая вершины, и дым, подымаясь над садом, белел и светился и чем выше, тем становился прозрачней и, растворяясь, исчезал. Есть люди, которые готовы так жить всю жизнь. Чтобы был день, прозрачный и нежаркий, и сад с запахами свежести и дыма, и работа, и обед, и эта усталость. Семен сидел и думал: вот тут бы ему и жить — и каждый день уезжать бы в Москву на работу — не на теперешнюю, трудную и нервную, а на простую, обыкновенную, и не знать бы никаких Рахими, и, возвращаясь, копаться в саду, и дышать бы свежим воздухом; отработал свое — и сам себе хозяин. “И надолго бы тебя хватило?” — спросил себя Семен. И засмеялся: на три дня, не больше, а потом затосковал бы по своей трудной и нервной работе.

Из дома вышла Софья Марковна, села рядом на ступеньку.

— Гляди-ка, сколько наработал.

Семен смутился и ничего не ответил.

— Ну, а теперь говори, какое у вас тут дело. Понимаю, не отдыхать ты приехал. Да вон и Степаныч пишет: помоги…

Семен взглянул на Софью Марковну — круглое лицо ее стало будто строже и старее, морщины на лбу и щеках обозначились резче, это была словно другая Софья Марковна, внимательная, собранная, строгая.

— Надо бы узнать об одном человеке.

— Я тут многих знаю.

— Через два дома от вас живут Пастушенко.

Софья Марковна моргнула, поглядела с удивлением. И по тому, как она поглядела, и по тому, как задумалась на мгновение, словно что-то про себя решая и отчего-то недоумевая, Семен понял, что Софья Марковна была обескуражена.

— Григория Борисовича Пастушенко я знаю, — проговорила она медленно. — И с женой его, Анной Петровной, близко знакома. А их дочка, Ольга, ходит ко мне — берет уроки. Сын Петр вернулся недавно. А откуда — вот этого не знаю.

Софья Марковна остановилась, словно вновь перебирая в памяти и тех, кого назвала, и то, что знала о них. Недоумение ее росло: что могли сделать эти люди, она старалась хоть что-нибудь припомнить и ничего не находила.

— Хорошая, работящая семья. Григорий Борисович сызмальства на заводе. Ольга — на текстильной фабрике. Нынче поступила в техникум. Анна Петровна — весь день, как заводная, по дому… Петр — в автобазе…

— Вот о нем и надо узнать, — сказал Семен.

— Что узнать?

— Где он был, откуда приехал…

— Попробую, Семен Лукич, — проговорила она неуверенно. — Анна Петровна звала меня нынче. Пойду схожу.

Софья Марковна тяжело поднялась, пошла в дом, на ходу снимая передник. Вышла, принаряженная, не спеша спустилась по ступенькам, подошла к калитке, шаги медленные, грузные, закрывая калитку, оглянулась на Семена, взгляд смущенный, словно хотела сказать: вот ведь как случается…

Солнце опустилось совсем низко, тень от дома шагнула через забор, окна в даче через дорогу красновато светились. Семен испытывал непонятное чувство — чем больше думал он о Пастушенко, тем меньше понимал его. Петр опять встретился ему сегодня. Семен ждал, что он подойдет и заговорит, и уже улыбнулся ему, и шагнул навстречу, но Пастушенко заторопился, заспешил и ушел, настороженно сгорбив плечи. Даже не оглянулся. Он что-то скрывал, глядел кругом встревоженно, чего-то ожидая.

Семен не мог не верить Софье Марковне, она тут не первый год. Было понятно ее недоумение. И то, что смутилась и показалась виноватой, тоже было понятно: жить рядом и ничего не заметить… Значит, Петр так хитер, что ни разу ничем не выдал себя. И как-то не вязалась эта его хитрость с тем, что он делал сейчас. Он избегал вдруг испугавшего его человека. Это шито белыми нитками. Не так ведет себя бывалый, поднаторевший в темных делах человек… Кто он? Что он? Чего он скрывает?

Семена смущала Оля. Сегодня утром, проходя мимо их дома, Семен увидел ее. Она торопливо кивнула ему:

— Я спешу.

И улыбка ее, извиняющаяся, ласковая и тихая, была как неожиданный подарок.

— А вы сегодня не едете?

Семен качнул головой:

— Нет.

Она побежала к вокзалу, в одной руке — сумочка, кофточка — в другой. Семен увидел ее всю: и копну волос, и высокую шею, и неширокие плечи, и крепкие ноги, и неожиданно ощутил, что ему хочется догнать ее, и бежать рядом, смеясь, и стоять с ней в толкучке вагона, и все глядеть в ее серые глаза. Он не сразу понял, почему стоит, ведь девушка уходит, вот свернула за вокзал, вот вбежала в вагон… Ему стало грустно, словно он навсегда потерял ее.

Софья Марковна вернулась уже в сумерках. В саду смутно видны были деревья, и небо над ними посинело, а Семен все сидел на крыльце. Софья Марковна присела рядом:

— Не знаю, как и быть. Не удалось мне выведать, где жил Петр. Уж ты прости, спросить прямиком не решилась, а так все ходили вокруг да около. Говорят, воевал, потом уехал во Владивосток.

— Я как-нибудь сам, Софья Марковна…

— Сам, сам, — рассердилась она. — Да откуда ты узнаешь сам? Будем уж вместе.

— Вам неудобно.

— Чего уж там — не сладкое дело. Да ведь надо. Завтра приглашала меня Олюшка. Приходи, будто за мной. Там и поговорим.

 

XIII

Такси летело по Москве. Выехав на белую линию, оно шло, оставляя позади другие машины, а Гертруда Рахими все повторяла:

— Скорей, скорей!

Шофер спросил:

— Опаздываете на поезд?

— Да, да, — закивала она.

Оглянувшись, увидела какую-то машину. Та, догнав, промчалась мимо и остановилась прямо у вокзала. У Рахими упало сердце. Она посидела в такси, расплачиваясь, но из той машины никто не выходил. Там сидел шофер и поджидал кого-то. Рахими сунула деньги в потную руку водителя и, вдруг почувствовав на себе его взгляд, похолодела: “И этот?” Но водитель глядел уже прямо перед собой и, положив руку на рычаг, ждал, когда она выйдет. Она открыла дверцу, выскочила, быстро пошла к вокзалу.

Вокзал жил обычной жизнью. На деревянных диванах сидели и спали люди. Над ними диктор хрипло, сонным голосом называл поезда и часы отправления, а люди сидели и спали, как будто это их не касалось, если кто уходил, его место занимали другие, и все оставалось, как было. Возле кассы толпилась очередь. Рахими постояла и опять почувствовала чей-то взгляд. “Надо взять билет на ближнюю станцию. Пусть думают, что я еду туда. А там я ускользну, и — на скорый…” Она скосила глаза, но ни сбоку, ни сзади никого не было. Померещилось. Нервы… Все-таки билет она взяла не до Баку, а до Серпухова. Поезд отходил в двенадцать. Рахими, взглянув на часы, вышла на перрон. Где-то вдалеке на путях послышался гудок маневрового тепловоза. Свистнула, отходя, электричка. На скамейке, поставив рядом с собой чемодан, сидела беленькая девушка. Рахими подошла, спросила:

— Где тут поезд на Серпухов?

— А вон, — показала рукой беленькая.

Гертруда Рахими была уверена, что ушла от наблюдения, но страх не оставлял ее. Поезд стоял совсем близко. Рахими вошла в вагон и уже в дверях увидела — вслед за ней в тамбур соседнего вагона метнулась темная тень. Человек стоял в тамбуре, ей казалось, она различала его дыхание. Кто-то сзади осторожно тронул за руку:

— Разрешите?

Она посторонилась. Мимо нее в вагон шагнул невысокий паренек в синем помятом плаще, в кепке, вошел, снял с плеча сумку, достал хлеб и колбасу, расположился, как дома.

“Деревенский…”

Страх ее стал проходить.

Всю дорогу до Серпухова она просидела, забившись в угол. В вагон на станциях никто не входил. Паренек, поужинав, задремал. Из соседнего тамбура ее не было видно. За окном вспыхивала редкими огнями ночь. Темнота подступала прямо к вагону, и только неподалеку от насыпи по кустарникам и по земле тянулась еле заметная полоса — отблеск света из вагонных окон.

Рахими прислушивалась, оглядывалась, но напряжение спало, ее клонило ко сну. Положив руки на чемоданчик, она задремала. Разбудил ее резкий голос:

— Серпухов!

Она вскочила, оглядываясь, и не сразу поняла, кто сказал, только потом догадалась: объявили по радио.

Паренек прошел вперед. Никого, кроме них, в вагоне не было. Рахими встала и пошла за пареньком. Поезд остановился. На платформе горели редкие фонари. Рахими вздрогнула — высокий темный человек вышел из соседнего вагона, остановился, закуривая. Паренек, стоя у фонаря, улыбнулся:

— На вокзал?

Она разжала губы:

— Придется.

— Ну, понятно. Время позднее. Если нет никого знакомых, куда же еще — на вокзал. — Парень вскинул на плечо сумку: — Пошли.

Билет на скорый Москва-Баку Рахими купила сразу и все оглядывалась, не вошел бы тот, в темном. Она посидела, походила, вышла на перрон. Перед вокзалом был скверик — постояла в скверике. Человек в темном не появлялся. Паренек тоже исчез. Его нигде не было — ни в сквере, ни на перроне, ни в зале. И сердце опять сжалось: “Сыщик. Сыграл простачка… Уходя, передал меня другому”.

На перрон Рахими вошла с дальнего, самого темного конца. Бежать к своему вагону? Увидят. Она дождалась отхода. Проводница последнего вагона, посветила фонарем на билет, взглянула сурово:

— Опоздали?

— Едва успела.

— Проходите. Ваш вагон пятый.

Рахими добралась до своего вагона. Проводник провел ее в купе, указал место. Она разделась, положила чемоданчик под подушку, забравшись под одеяло, устало вытянула гудящие ноги. Подушка была мягкой. Простыни пахли свежестью. Рахими полежала, прислушиваясь, в купе было тихо, и за дверью никто не ходил, не шаркал ногами, она закрыла глаза и открыть их уже не могла — сон навалился камнем.

Днем никуда не выходила. Лежала, дремала. Отвернувшись к стенке, читала. Проводник приносил чай, она пила полулежа. Ни с кем не заговаривала. Закрыв глаза, подложив под голову руки, вспомнила густо-синее осеннее море, пароход, Баку, поезд… Когда ее впервые приметили? Где? Она лежала, мучительно думала — перебирала час за часом: и как сходили с парохода, и как бродили по Баку, и как пришли к поезду. Все шло нормально. Как и в тот, первый, приезд в Москву, когда она работала в посольстве…

Колеса громыхали на стыках. Рахими было страшно: вот войдет человек в темном, и тогда… Она съеживалась под одеялом, исчезнуть бы, как невидимке. Вспомнила Рахими; облизывая сухие губы, вновь пережила час за часом последний их день — и прогулку по Москве, и ссору в гостинице, и его раздражение, и окрепшую уверенность: “Выдаст”, и скорчившееся после укола тело. “Именем закона…” — Рахими широко открыла глаза, в них мелькнул ужас, но перед глазами была стенка купе и плотно прикрытая дверь. В купе вползали сумерки.

В Баку на вокзале было все то же — суета, беготня, мягкий южный говор. Прямо от вокзала улица вела к морю. Сейчас бы на такси — ив порт. Белый-белый, весь залитый огнями пароход и темное море. Плеск волн под круглым окошечком… Взять бы билет и забраться в каюту. Но нельзя, нельзя… Теперь она может перейти границу только нелегально. Покойный Рахими говорил: есть тут на базаре скупщик Чопур Али. Он переправит через Аракс. Были бы деньги. Есть у нее золотые часы, два кольца с бриллиантами.

Ночь в зале ожидания прошла беспокойно. Виделся ей второй Рахими, лежавший на диване, как бежала по улицам, кружа и заметая следы. В ту ночь ей так и не удалось зайти к резиденту, она побоялась, что схватят обоих. К резиденту только в самом крайнем случае, когда не будет выхода…

В дверях вокзала показалось как будто знакомое узкое лицо. Человек вошел, опираясь на палку, прихрамывая — на Рахими и не взглянул, прошагал мимо стороной, но ей и этого хватило. Вспомнила, они сошли с парохода, и Рахими заговорил с кем-то, а этот человек, стоявший у сходен, поглядел на них пронзительно и остро. А может, это не тот? Человек тяжело опустился на скамейку. Рахими поглядела, успокоилась: не тот. Человек повернулся к ней, и Рахими опять померещилось что-то знакомое. Не выдержав, она вскочила, выбежала, хлопнув дверью.

Светало. Петляя по улицам и оглядываясь, Гертруда пошла на базар.

На базаре скупщик помоложе указал ей Чопура Али. У забора сидел старик в засаленном пиджаке. Скуластое лицо заросло щетиной. Красноватые веки слезились. Рахими наклонилась:

— Я к вам, дядя Али.

Он сидел, будто не расслышал, Рахими достала шерстяную кофточку.

— Продаю.

— Почем? — лениво спросил Чопур Али.

— Пятьдесят.

— Вай-вай-вай. Кто купит за такую цену?

— Шерсть, дядя Али. Чистая английская шерсть.

— Пхе, — он протянул скрюченные пальцы, помял рукав, отбросил. — Шерсть, — проговорил, цыкая презрительно: — Я сколько угодно достану вам шерсти. Только скажите. — И помолчав, прибавил: — За тридцать, пожалуй, возьму.

— Сорок.

— Тридцать.

— Тридцать пять. Последнее слово.

Старик кивнул.

— Ай-вай-вай. Беру себе в убыток.

Рахими оглянулась:

— У меня к вам дело, дядя Али.

— Какое еще дело? — насторожился старик.

Рахими наклонилась ниже:

— Я слышала, вы переправляете на ту сторону…

— Ай-вай-вай. Кто вам сказал, плюньте тому в глаза.

— Человек тот мог бы заплатить. Золотые часы. Кольцо с бриллиантом.

— Вай-вай-вай, — причитал старик. — Давно это было. Никто ничего не знает. Ночь. Аракс. Узкая лодка. — Старик перешел на шепот. — Ох, ох, тяжело. Грех. Поймают. Посадят старого Али.

— Два кольца с бриллиантами, — шепнула Гертруда, видя, что старик колеблется.

— Ох, ох. Не знаю, как и быть. Пусть тот человек заглянет вечером.

…Ночью машина увозила их к границе.

На вторую ночь старик повез ее через реку. Вода глухо шумела за кормой. На той стороне показались развесистые платаны. Рахими ступила на берег, облегченно вздохнула.

— Иди, иди, — махнул рукой старик: — Там деревня. Придешь, скажешься старосте.

Рассвело, когда Рахими вошла в деревню. Навстречу ей шел милиционер. У нее только и хватило сил, чтобы нырнуть в росшие за огородами кусты. Все. Конец. Старик обманул. Река холодно блестела позади, но это был не пограничный Аракс и деревня не по ту сторону границы. Что делать? Идти с повинной? Сдаваться? Надкусить уголок воротничка и скорчиться, холодея, тут под кустом. Она не сделала ни того, ни другого. Ее арестовали тут же, за деревней. Арестовали и старого мошенника Чопура.

В Москве в управлении она кричала:

— Я — иностранная подданная. Я не позволю!.. Я буду жаловаться!

Полковник Никодимов вежливо усадил ее на стул и твердо сказал:

— Кто бы вы ни были, но если вы убили человека и сделали попытку нелегально перейти границу — ответите за это по закону.

На второй день она сдалась.

— Пишите. Зовут меня Эмма. Эмма Рейнгард. Родилась на Кавказе. Уехала в Иран. Три года назад работала в Москве в посольстве. Послана сюда со специальным заданием.

 

XIV

Семен толкнул рукой калитку, вошел. От калитки к крыльцу вела дорожка, трава по ее краям пожухла, почти у самого забора густой малинник, а за малинником в один ряд положены дрова — поленница получилась узкой и невысокой. Крыльцо в резных деревянных пластинах, ступени отливают свежей краской. Видать, у хозяина золотые руки. Дом, как игрушка, веселый и ладный, окна в резных наличниках лучились, как только что вымытые.

Хозяин дома Григорий Борисович встретил Семена в сенках, поднял широкие кустистые брови. Семен успел заметить, что брови у Григория Борисовича черные, а волосы на голове совсем белы, лицо крупное, смуглое и открытое.

— Вам кого? — спросил он.

— Мне сказали, у вас Софья Марковна.

— А, да-да. Проходите. Вы у нее на даче? Она говорила про вас, — Григорий Борисович повел широко рукой, приглашая. Они вошли в дом. Григорий Борисович сказал громко: — Софья Марковна, вот ваш постоялец. — И повернулся к Семену: — Да вы присаживайтесь, посидите. Как-никак соседи. Софья Марковна у нас будто своя. Олюшка, подай гостю стул.

Оля, покраснев, придвинула стул.

— Садитесь.

Разговор пошел неловкий и тягучий, лишь Софья Марковна была, как рыба в воде, все говорила и говорила, и о даче, и о том, что сейчас и осень, и теплынь, и о работе, и о том, что Григорию Борисовичу далеко ездить в Москву на завод.

— Ничего, мы люди привычные, — прогудел Григорий Борисович. — А осень и впрямь хороша. Отдыхать можно. Вон Петро собирается в воскресенье на рыбалку.

Семен поглядел на Петра — тот сидел неразговорчивый, курил, хмурил брови, на Семена он оглянулся зло, исподлобья.

— Жить можно. Войны не было бы, — сказала Софья Марковна.

— Да, война… — загудел опять Григорий Борисович. — Наломала она нам бока. Вон Петька до се не опомнится.

— А что, повоевать пришлось? — спросил Семен.

Петро промолчал.

— Пришлось, — ответил за него Григорий Борисович.

— Я, батя, пойду, — встал Петр.

— Далеко?

— К Мишке Полуянову. Мотор у него в машине барахлит. Посмотрю.

— Ну, ладно, иди, — Григорий Борисович любовно посмотрел ему вслед: — Механик.

Вечером Семен долго лежал в постели, думал, все было понятным в доме Григория Борисовича — и сам хозяин, и хозяйка, и Оля. Только у Петра была тайна, но чем дольше он думал, тем больше Семену казалось, что эта тайна какая-то иная — уж слишком далеки были друг от друга Петр и Гертруда Рахими. Все, что узнал он за последние дни о Петре и его семье, казалось, подтверждало это. Но стоило вспомнить ночное посещение Гертрудой квартиры, в которой был Петр, как приходило сомненье, и все возвращалось к своему началу. “Рыбалка… — неожиданно вспомнил он. — Что это за рыбалка? Надо будет посмотреть. А утром — поговорить с Олей… Утром… Игорь… Василий Степанович…” — Сон подкрался и охватил его.

На станцию он пришел рано. Дождался Олю. Она, увидев его, обрадованно подошла.

— В Москву?

— Да.

— Вы на Петра не сердитесь, у него и так не все ладится, — сказала она, вспомнив вчерашнее.

— А что с ним?

— Было у него… — проговорила она и, нахмурившись, замолчала.

Разговорилась Оля только в вагоне, но о Петре но сказала больше ни слова.

С Семеном Игорь встретился после обеда.

— Ну, что у тебя нового?

— Пока ничего.

— Как Пастушенко?

— Не пойму я никак его.

— Темнит?

— Похоже. Ты съезди на автобазу, где он работает. Может, и узнаешь что новое.

Игорь пробыл на автобазе до вечера. Пастушенко весь день стоял у станка, в обед сходил в столовую, с автобазы поехал прямо на вокзал, на электричку — и домой. Был спокоен и ровен. Игорь старался не показываться ему на глаза, как условились, он подождал Семена на вокзале. Харитонов проехал с Игорем два перегона. В пустом вагоне они свободно поговорили.

— Что слышно о нем в автобазе?

— Хвалят.

— Не заметил ничего?

— Парень как парень. Только подозрителен.

— Вот и мне так кажется, — сказал Семен.

— Эта девушка кем ему приходится? — спросил Игорь.

— Какая?

— Та, с которой видел я тебя сегодня,

— Его сестра.

— Не водят ли они тебя за нос?

Семен ответил не сразу:

— Не думаю.

Они помолчали.

— У них в семье упоминали Владивосток, говорили, что Петр жил там, — сказал Семен, прощаясь. — Ты запроси срочно Владивосток, верно ли это?

— Ладно, запрошу.

Электричка остановилась. Старший лейтенат вышел. Проходя мимо окна и закуривая, коротко махнул рукой. Вагон поплыл, закачался. Сумерки сгущались. Где-то далеко на западе догорала заря, ее слабый свет скользил по небу, а на земле было все темно и хмуро. В вагоне тоже было темно — огня не зажигали. Всю дорогу Игорь думал о Пастушенко. Он в чем-то себя чувствует виновным и боится постороннего глаза. Пастушенко был в той же квартире, куда заходила Гертруда Рахими. Значит… И все-таки это могло ничего не значить. Прямых улик ведь нет. Надо глядеть и глядеть… А у Семена с этой Олей что-то наклевывается. Красивая девушка. Игорь был смущен и растерян. Он не мог понять, осуждает Семена или нет, — все сплелось так сложно — и любовь и подозрения. В вагоне, наконец, включили свет, и Игорь развернул газету.

Утром Харитонов и Смирнов докладывали полковнику.

— Ну, как у вас с Пастушенко?

Семен переступил с ноги на ногу:

— Все то же.

— Что дал запрос во Владивосток?

Игорь ответил:

— Никакого Петра Пастушенко там не было.

— Где он бывает? С кем общается?

— Нигде, кроме автобазы.

— Не приметили, никуда он не собирается?

— Завтра на рыбалку.

Еще брезжило и небо едва начало светлеть, а Петр Пастушенко уже подходил к вокзалу. Он был в короткой куртке, в сапогах, удочки торчали в брезентовом чехле, сумка тяжело оттягивала плечи. Не оглядываясь, он вошел в вагон. Поезд тронулся. За окном убегали назад кусты. Вдалеке в белом тумане показалось озеро.

Поезд замедлил ход. Петр встал, начал собираться. Тихая сонная станция выплыла из утренней рани. Рыбаков оказалось неожиданно много. По берегам, заросшим кустарником и камышом, неслись приглушенные голоса. Тянуло табачным дымом.

Петр забился в самую глушь. Он снял сумку, разобрал снасти, поставил удочки и присел. Туман поднялся и растаял, с каждым часом вода становилась светлей. У Петра уже плескалась в ведерке мелочь, стала брать и крупная рыба. Он сходил за сушняком, развел костер…

Утром Семен собрался в Мигуньки. Позвонил Василию Степановичу и услышал:

— Не надо.

— Что-нибудь случилось?

— Приезжайте-ка вы оба с Игорем сюда.

Семен беспокоился, что могло случиться, и жалел, что сегодня не увидит Олю. А ему хотелось видеть ее каждый день и каждый час… Они ехали с Игорем в такси. Игорь рассказывал о том, что рыбалка Петра Пастушенко была обычной. Ни с кем он не встречался. Два дня прошли безрезультатно. Семену хоть бы что, а Игоря это раздражало. Чего бы проще — вызвать, допросить, сказать Пастушенко напрямик: признавайся, а не то… Но нельзя, нельзя — у них нет ни одной улики. “Какое в нашей работе нужно адское терпение”, — думал Игорь.

И с Леной тоже нужно терпение. Она вчера сердилась и молчала — это было в первый раз, и Игорь растерялся. Не мог же он сказать ей, почему приходит редко и где бывает вечерами, а придумывать Игорь не умел и не хотел. Он знал Лену улыбчивой, а теперь увидел сердитой и был с ней терпелив и внимателен, хотя обиделся. Под конец Лена повеселела, он поцеловал ее, и все кончилось тихо и мирно.

Василия Степановича они встретили в коридоре. Полковник шел в свой кабинет. Увидев Семена и Игоря, улыбнулся:

— Пойдемте, пойдемте. У меня есть для вас новости.

В кабинете все втроем сели на диван.

— Ну-с, дело с Пастушенко проясняется. Никакой он не враг. Просто в войну мальчишкой сбился с пути. Сидел в тюрьме. Ушел на фронт. Был у немцев в плену. Чтобы скрыть свое прошлое, сменил фамилию. Жил во Владивостоке, и звали его там не Пастушенко, а Крившенко. У него во Владивостоке семья. Обживется, хочет перевезти ее сюда. За прошлое свое стыдится, оттого и ходит бирюком. Ну, а в том, угловом доме, он бывает частенько — у него там тетка. Софья Марковна поговорила с Олей, и та ей выложила все, как есть. Да и Гертруда Рахими показала, что, не решившись войти к Родригесу, она, проверяя, удалось ли ей уйти от наблюдения, зашла в соседний дом и постучала в квартиру, в которой горел еще свет. Там была старушка и крутоплечий парень с темными неласковыми глазами, спросила, не живут ли тут Раевские — никаких Раевских, конечно, не было, и она сама таких не знала, спросила первое, что пришло в голову. Ясно, что Пастушенко столкнулся с Гертрудой случайно…

 

XV

На улице перед домом Родригеса появился человек. Игорь даже вздрогнул, до чего он был похож на убитого Ираджа Рахими. Вспомнился полутемный вагон, маленькая станция и забинтованный лоточник. И сразу пришло в голову: он забинтовал лицо, чтобы не выдать своего сходства с Рахими. Кто же из них лоточник? Тот, который убит, или этот? Скорее всего лоточник вошел в вагон, чтобы подменить прибывшего из Ирана. Убит лоточник, а этот настоящий Рахими. Надо сейчас же сообщить полковнику.

Рахими остановился, оглянулся. У него развязался шнурок. Он поставил ногу на камень, наклонился. Через улицу в доме Родригеса шевельнулась на окне занавеска. Рахими был таким, каким Игорь видел его в Баку на вокзале: нос с горбинкой, темные, гладко зачесанные назад волосы, и та же походка, и скуповатые жесты. Не было только темных очков.

Завязав шнурок, Рахими зашагал, не оглядываясь.

За углом Игорь догнал Семена.

— Что ты скажешь, Семен? Рахими воскрес.

— Да, он очень похож на покойного.

— Мне думается, что это настоящий Рахими, а убит лоточник, он подменил Рахими в вагоне, Рахими надо было остаться в СССР.

— Я тоже подумал об этом. Ну, хорошо, обсудим потом.

Рахими дошел до гостиницы “Метрополь”. У входа в кассу кинотеатра остановился в раздумье, оглянулся. Прямо на него шла полная, рыжая женщина в осеннем пальто и в красной шляпке. Она сердито взглянула круглыми черными глазами, он, пропуская ее, посторонился. Билеты взял в Голубой зал. Семен и Игорь подождали, когда он войдет в фойе. Игорь пошел за билетами. Семен остался на улице. “Как бы не выскользнул черным ходом”, — подумал Семен и, выхватив из рук Игоря билеты, взбежал по лестнице наверх.

Рахими сидел в уголке, за цветами, и листал газеты…

Прозвенел звонок. Отложив газеты, Рахими встал, большими шагами прошел в распахнутые двери. Семен нагнулся к Игорю:

— Газеты…

Тот кивнул.

Семен проскользнул в зал, садясь, приметил через два ряда впереди черную крупную голову, чуть скошенное в сторону правое плечо. “Все в порядке…”

Игорь перевернул страницу, прошелся по ней сверху вниз глазами — ни пометки, ни знака, ни подчеркнутых слов; он стал листать дальше и на третьей странице с краю увидел написанные карандашом цифры… Для кого они? Игорь оглянулся — в фойе пусто. Быстро вынул портативный фотоаппарат, нажал ручку завода раз, другой, и колонки цифр были запечатлены на пленке. Положил газеты на столик и отошел. Долго глядел потом, наблюдая, и кто из посетителей кинотеатра брал газеты и как читали их. К газетам подходила и высокая светловолосая женщина, и мужчина в плаще “болонья”, и парень с веселой челочкой, читающих было великое множество, и поди узнай, кто из них связной… Уже поздно вечером Игорь встал и поехал в управление.

В метро, в автобусе, в троллейбусе Семен шел за Рахими; народу было много, его толкали, Семен даже не оглядывался. И только там, где улочки неожиданно затихали, он отставал и, стоя за углом крайнего дома, следил, и, выждав, выходил из-за укрытия, и снова шагал, и временами ему казалось, что этому не будет конца.

После кино они исколесили пол-Москвы. В скверах по-осеннему тонко и свежо пахла земля. И Семен вспомнил маленькую станцию, домик Софьи Марковны, чистый и прохладный, и сад, и запах прелых листьев, и Олю. Он два дня не видел ее и скучал.

Семен уже устал, когда Рахими в метро поехал на вокзальную площадь. Купил билеты и направился на перрон.

Электрички ходили часто. Рахими, дожидаясь своей, сидел на скамейке, покуривал. Он смолил уже третью сигарету, когда на табло появилось название самой дальней станции. Тогда он встал, бросил окурок в урну и сел в последний вагон. Семену пришлось пройти в другой, пока Рахими не высказывал беспокойства: он еще ни разу не видел Семена в глаза.

Поезд шел дальний, останавливался не часто, за окошками мелькали дома, опоры высоковольтных линий, платформы. Скорость была такая, что нечего и думать выпрыгнуть из вагона, но Семен стоял всю дорогу в тамбуре. Холодок забирался под плащ. Через двери было видно, как Рахими прикорнул в уголке, но едва садился кто-нибудь рядом, он, как ночная птица, открывал сонные глаза

За окнами пошли перелески и поля. Стерня отливала желтым, а стога на лугах уже успели потемнеть. Перелески становились все гуще, подступали к дороге и уныло темнели, как после гари, и даже плотная зелень елок казалась темной, и только земля от опавшей листвы была изжелта-светла. За перелесками потянулись леса и шли до самой конечной станции.

Семен не торопился выходить. Пассажиров было мало, они разом высыпали на платформу. Двери оставались открытыми, и Семен глядел, куда пойдет Рахими. За платформой на глинистой утоптанной земле стоял дощатый, окрашенный в голубое буфет. К нему вела бетонная дорожка, вся в засохшей глине, нечищенная и неметенная со времени последнего дождя. Рахими шагнул за ограду, ступил на дорожку. В буфете у столиков трое пили пиво. Темная, захватанная руками дверь не закрывалась. Рахими вошел, и Семен, входя следом, услышал, как буфетчик, полный и широкоплечий мужчина, пропел весело-испуганным голосом:

— Ваня? Это ты, Ваня? Приехал-таки. Ну, здравствуй… Тебе пивка? Посиди, я сейчас.

Рахими выпил кружку янтарного пива.

Буфетчик нырнул в закуток позади прилавка, оттуда выплыла полная, розовощекая, с двумя подбородками женщина, в белом мятом халате, встала так, что за прилавком сразу стало тесно, оглядела стоявших забулдыг и громко спросила:

— Ну, кому еще пива?

Буфетчик вылез вслед за ней. Он был уже без передника, в синем плаще, в кепке. Семен разглядел его и, когда женщина сказала буфетчику: “Ты иди, я тут управлюсь одна”, — отошел в сторону, поближе к вокзалу. Буфетчик и Рахими вышли из буфета.

Утром Семен докладывал результаты наблюдения Василию Степановичу.

— Вы с Игорем правы. Я вчера получил заключение эксперта. Посмотри, — и Никодимов протянул Семену акт и две фотографии.

Семен прочел акт и внимательно вглядывался в фотографии. Эксперт писал, что в Баку сфотографирован один человек, а в Москве — другой, и этот, другой, сфотографирован и на паспорте.

— Василий Степанович, у дома Родригеса был тот, что сфотографирован в Баку, хоть они и очень похожи друг на друга, но отличить можно. Того я хорошо запомнил.

— Да, ловко придумано. Американцы хотели одним выстрелом убить двух зайцев: по одному паспорту заслать к нам шпиона, а другого вывезти.

На краю газеты цифры. Колонки цифр…

Василий Степанович и теперь мысленно видел их. Неширокое газетное поле, и на нем написанные карандашом цифры, словно кто-то подсчитывал свои расходы. Смирнов сфотографировал их, но ему тогда так и не удалось выведать, кому предназначалась шифровка. Пока не удавалось и расшифровать цифры. Василий Степанович названивал в шифровальный отдел, но начальник отдела, майор Вентарев — круглый розовощекий Ванечка Вентарев, как все за глаза звали его, отвечал виноватым голосом, что ничего пока еще не готово, придется подождать еще немножко, дело движется, кажется, они ухватили “кота” за хвост. “Котом” Ванечка называл шифр. Василий Степанович ждал, но это “немножко” тянулось уже вторые сутки, и он ничего не мог сказать Ванечке: шифровальщики сидели днем и ночью, сидели они и нынче, в воскресенье.

Перед обедом Василий Степанович позвонил Вентареву.

— Приезжать мне сегодня?

Ванечка шумно выдохнул в трубку:

— Сейчас приезжай.

Василий Степанович вызвал машину.

— Ты ненадолго? — спросила Марина.

— Не знаю. Посижу…

Марина проводила его до двери и остановилась в проеме. Первый пролет он прошагал быстро, сойдя на площадку, оглянулся, кивнул ей и пошел дальше, уже не оглядываясь.

Вентарева увидел в коридоре управления — тот шел навстречу крупными шагами, глаза блестели, на щеке ямочка, он шагал, свежий и бодрый, будто и не было ночного сидения. Протянув бумагу, громко проговорил:

— На, читай. Не зря трудились. Многое прояснит тебе эта бумажка.

Василий Степанович на ходу пробежал первые строки: “Восемьдесят шестого встретил в поезде…” Торопясь и не сразу попав в замочную скважину, ключом открыл кабинет, сел в кресло и, не раздеваясь, прочитал, проглотил все целиком.

“Восемьдесят шестого встретил в поезде. Операцию “Двойка” провел в срок. Когда получу вашу посылку, выеду в Ростов. Все указания шлите туда. Семьдесят пятый”.

 

XVI

Тучи плыли нескончаемо, дождь был густой и частый. От поселка за лесом торопились к станции люди. Игорь стоял у вокзала под навесом. Все кругом было читано и перечитано: и газета в витрине, и объявления под стеклом. В сотый раз он мерил шагами веранду вокзальчика, выглядывал под дождь и возвращался с мокрыми щеками. Там, за вокзалом, в буфете стоял дым коромыслом, все курили, кричали пьяными голосами и стучали кружками. Был день получки. За станцией дымил кирпичный завод, и после смены стекались в буфет люди.

Игорь и сам после обеда зашел выпить кружку пива. В буфете негде было повернуться. За столиками на троих стояли по пятеро. Буфетчик суетился за прилавком, распаренный, красный: качал пиво, подставлял под кран кружки, бросал на поднос смятые рублевки. Игорь, сдув пену, потягивал пиво, было оно терпкое, горьковатое, пахло хмелем, солодом и еще чем-то острым. Он пил, глядел на буфетчика и подвыпивших людей. От крайнего столика кто-то крикнул буфетчику:

— Федя, а Федя!

— Чего тебе?

— Где ты пропадал? Мы по тебе соскучились.

— Где, где. В отпуск ездил. Вот где.

— К теще на блины, — хохотнули рядом.

— Хо-хо. А кто тебе синяк навесил под глазом?

— Тещино угощенье, — грохнули за ближними столиками, и смех, перекатываясь, прошел до дверей.

— Ладно вам, хватит, гладкие дьяволы, — беззлобно ругнулся буфетчик и потрогал рукой синяк с сизым отливом, видать, кто-то стукнул крепко и кулак был тяжелый, не тещин. Те, кто смеялся, и сами понимали это, а один завсегдатай некстати вспомнил, как позапрошлой ночью на соседней станции кто-то напал на тракториста из деревни, свалил его с ног и полез в карман. Тракторист, очухавшись, заехал ему меж глаз и, вскочив, убежал, на ходу ощупывая карманы. Федя спросил, уж не его ли видели в этой драке? От столиков пьяно понеслось:

— Нет. Мы тебя знаем, Федя.

— Ты у нас хороший!

— Припадочный, но это ничего-о!

— Ты нам. Мы тебе.

— Не забывай. Живешь ты с нас, Федя.

— Хведор, еще пивка-а! — перекрыл голоса хриплый бас.

— Будет вам, расшумелись! — всерьез прикрикнул Федя. — Кому пива, тащи рублики.

Выйдя из буфета, Игорь медленно шел по бетонным плитам; дождь бил в лицо. Игорь шел, удивляясь: “И он тут хозяин и благодетель? И он спокойно живет рядом с нами. И обирает людей. И копит деньги. Купил в Москве квартиру. А тут — отгрохал домище. Да как же это так?” Он дошел до навеса, расстегнул плащ, стряхнул с него воду, постоял, задумавшись. Злости в нем, прежней, горячей не было, но он чувствовал — откуда-то из глубины души подымается решимость, холодная и твердая. Перехитрить, переупрямить, схватить его за руку. И эта решимость была теперь тем главным, что жило в нем и не давало покоя.

День так и сошел в серой полумгле. Поселок притих. За вокзалом потух фонарь, из буфета — он в девять часов закрывался — расходились завсегдатаи. Подошла электричка. К Игорю подбежал невысокий, крепкий, с круглым лицом человек, толкнул его в бок, ухмыльнулся:

— Продрог? — И шепотом: — Вон идет тебе смена.

Игорь оглянулся:

— Веденин, ты, чертушка? Все никак не можешь без шуточек?

Сзади к ним подходил лейтенант Толмачев.

Платформа опустела.

— Ну, я пойду. Сменю Харитонова.

Веденин шагнул в дождь, в темноту и вдруг вернулся, позвал:

— Игорь…

— Ты чего?

— Гляди.

В приоткрытую дверь буфета Федя волоком тянул что-то тяжелое, привалил к стенке, обшарил, ругнулся:

— Халява! И документов никаких нету.

Федя постоял, ушел в буфет, снова выволок кого-то. “Да ведь это он пьяных…” — догадался Игорь. Человек у стены мычал, Федя, присев на корточки, рылся у него в карманах, не найдя, что нужно, полез за пазуху. Человек заворочался. Федя приподнял его за волосы, стукнул об стенку. Сунул что-то в карман и вернулся в буфет.

Под шум дождя хорошо было думать об Оле.

Семен сидел на остекленной террасе. Сквозь открытые двери видел пожухлую траву вдоль выложенной кирпичом тропинки, старый забор. Через дорогу за новой штакетной изгородью стоял дом буфетчика Феди. Крашеная дверь открывалась трижды в сутки; утром, в обед и к ночи. Детей у Феди не было. Жена уходила с ним на работу. В обед приносила с собой судки — кормила собаку. Огромный, с доброго телка, пес бегал на привязи от сарая к дому. Лаял он редко; если кто приходил, топорщил на горбу рыжую щетину и рычал по-волчьи.

Сняв комнату у тети Паши, как все называли эту старушку, Семен первым делом оглядел все ходы и выходы из Фединого дома. Ход был только с крыльца да по крыше с чердака, за домом узкая полоска земли и болотце — скрытно не уйдешь. Осмотром Семен остался доволен. Днем он сидел один в сенях, в погожие часы ходил по саду. Ночью приезжал к нему Веденин; они долго курили. Тетя Паша ругала дымокуров. Семен уходил в свою комнатку, а Веденин гулял с соседской девушкой Лялей, пока в доме напротив не гас свет. Проводив Лялю, он устраивался в сенях на раскладушке и лежал там до утра.

Комнату Семен снял на неделю. Шел третий день. Семен сидел над книгой и смотрел на дождь. Тетя Паша вышла, поглядела:

— Страсть-то какая… — И ушла, старчески шаркая ногами. Но на месте ей не сиделось — вернулась, спросила: — На обед-то тебе чего? Есть у меня супчик. Надысь купила мяса. Есть молоко.

— Хорошо бы молока, тетя Паша.

— Ну и пей на здоровье, бог с тобой. — Она стояла, думая, о чем бы еще спросить. — Ты чего все смотришь-то? Завидуешь? Федька-урван домину отгрохал? Слышала я про этого Федьку. Служил он в войсках в заграницах. Привез оттуда немалые деньги. Купил тут хибару-развалюшку, женился. А теперь вон что замест той хибары… Бегал все впроголодь, как собака, а сейчас посадил там на цепи пса.

— Видать, заработал, — сказал Семен.

— Черт ему заработал, — чертыхнулась старуха. — Спаивает он мужиков. Вот что!

— А родные у него есть? Приезжают?

— Приехал недавно какой-то. Вышел, осмотрел все кругом, погулял по проулку. Спрашиваю Федю: кто? Он посмотрел на меня диким глазом. Родня, говорит. Не видела больше его. Уехал, видно.

Старуха говорила, мешала думать об Оле. Кругом было тоскливо, сыро, и в саду, и в поле за поселком, и небо казалось тоскливым, и ветер постанывал уныло. С Олей все ясно — он ее любит. Все было ясно и с Петром — произошла ошибка. Семен чувствовал, что спокойствие возвращалось. Он мучился сейчас одним — не упустить бы Рахими.

Походив по дому, тетя Паша открыла дверь, позвала:

— Иди обедать-то.

Старуха спустилась в подполье, достала кринку молока, нарезала хлеб. От кринки пахло холодком и сыростью, молоко было утреннее, с густым устоем. Семен сел напротив окна, налил кружку. Прожевывая хлеб, пил молоко большими глотками, оно немного горчило, наверно, от полыни.

После обеда старуха сказала:

— Прилег бы отдохнуть

Семен отговорился:

— Пойду покурю. Потом прилягу.

Ушел и просидел в сенях до вечера.

В темноте услышал — кто-то шлепает по дороге. Вгляделся. Веденин? Но это был не Веденин. Подошел Игорь. Семен встал ему навстречу.

— Что случилось?

Игорь сбросил плащ, сел на табуретку.

— Все скажу. Дай отдышаться.

— Где Веденин?

— Послал его позвонить в Москву. Мы видели, как Федя вытаскивает у пьяных документы. Может быть, дадут указание брать его.

Они выпили чаю, присели у окна. Семен толкнул створки, с улицы пахнуло смородиной, увядшей травой. Через дорогу в доме Феди в открытую дверь ярко бил свет, густой полосой ложился на крыльцо. Жена Феди ходила по веранде, тень колыхалась в полосе света. Наконец, дверь захлопнулась, звякнула задвижка, засветились окна, потом и они погасли. Стал слышней шелест дождя.

Игорь встал, сунул руку в карман, проверил пистолет.

— Ты куда?

— Обойду вокруг дома.

Осторожно ступая, не разбудить бы хозяйку, накинул на плечи влажный плащ, надел мокрую фуражку, постоял на крыльце, прислушался; спустился, шагнул к воротцам и растворился в темноте.

Вернулся через час весь мокрый:

— Ну и погодка.

— Ничего не заметил?

— Нигде ни души.

— Садись.

Игорь сел.

Просидели они до утра, но из дому Феди в ту ночь так никто и не вышел.

Целый день дежурили. Семен сходил на станцию, позвонил в Москву. Получил указание продолжать наблюдение.

Рахими вышел вечером, как только стемнело. Шел он осторожно, оглядывался. Семен и Игорь поотстали, поспели прямо к поезду — такой у них был расчет: не бросаться в глаза. Рахими посидел в одном вагоне, перешел в другой — и все глядел кругом, часто выходил курить в тамбур. В Москве на вокзале покружил по переходам, но это было уже не страшно — Василий Степанович с утра послал сюда людей. Семен вышел на привокзальную площадь — тут с машиной стоял Веденин. Когда, постояв в очереди, Рахими взял такси, серая “Волга” сорвалась с места и поехала за ним.

Остановился Рахими у ресторана. Сидел он там долго. Часто вставал, выходил в туалет, через дверь поглядывал на телефон в коридоре. Нашел монету, хотел было подняться, пойти позвонить, но раздумал. Поглядел на часы — шел уже первый час. Пора было уходить, а он не решался. Официантка посматривала на него сонно. Семен позвонил Василию Степановичу и доложил обо всем. Тот сказал, что решено Рахими арестовать, и пусть они его берут. Когда Семен вернулся к дверям ресторана, Рахими встал, оделся и вышел из ресторана. Игорь подошел к нему:

— Вы арестованы.

Рахими буркнул что-то невнятно, не по-русски, сунул руку в карман. Рывок, взмах — все было делом од ной секунды. Семен схватил его чуть повыше кисти, вывернул руку за спину, вырвал пистолет. Потом сказал грубовато:

— Пойдемте, гражданин.

Они втроем спустились к машине. Швейцар у входа глядел, моргая: он так ничего и не понял. Там за стеклянной дверью — он хорошо видел — начиналась драка. Пока раздумывал, идти ли кричать милиционера, драка сама собой прекратилась, драчунов увезла машина. Швейцар вышел и долго смотрел на удаляющийся красный огонек.

 

XVII

В машине Рахими скосил глаза на Семена. Рука в кармане — наготове, на вид не особенно крепок, но силен. Это Рахими ощутил, когда тот схватил его за руку. Второй — жидковат. Может, удастся уйти от них? На ходу нечего и пробовать — с двумя не справится: прикончат. А умирать ему не хотелось, как бы там ни твердили те, кто послал его: “Живым не сдаваться”. Попробовали бы сами… Пока жив, можно что-то сделать. Вот будут его выводить из машины… Можно попытаться… Хотя…

Асфальт был мокрый. Машину на поворотах заносило. Улица, проезд, переулок — незнакомые места. Фонари горели редко. Рахими шевельнулся и почувствовал, что тот, высокий, караулит каждое его движение. Вжавшись в спинку, следит, не спуская глаз. Рахими расслабился, сберегая силы, качнулся вперед — у невысокого, с глухим забором дома машина притормозила и остановилась у массивных запертых ворот. Два снопа света уперлись в них, высветив аккуратные строчечки клепки и подслеповатый глазок. Рахими ждал, не шевелясь, сейчас откроют дверцу, поведут его, но двое по бокам сидели неподвижно и не думали выходить.

Шофер сходил куда-то, вернулся, сел, поставив ногу на газ. Ворота распахнулись, машина въехала во двор, по бокам выросла охрана. У Рахили похолодело под сердцем: опоздал, опоздал, надо было попробовать, пока стояли за воротами, но думать об этом теперь было некогда. Дверца открылась, ему помогли выбраться, повели. Он скользнул взглядом по забору, по воротам, по шагавшей спереди и сзади охране, услышал, как к тем двоим, что взяли его, подошел невысокий полный человек в кителе, в брюках навыпуск и негромко спросил:

— Оказал сопротивление?

— Было дело…

Теперь Рахими понял: тот, что схватил его у ресторана, был старший, он и ответил подошедшему. Младший стоял молча. Свет фонаря ударил Игорю в лицо, и Рахими даже приостановился — где он его видел? Было что-то знакомое в этом лице — не то разлет нешироких бровей, не то узкие, плотно сложенные губы, не то глаза — серые, глядящие исподлобья… Ну, конечно, он видел эти глаза; молодые, задорно блестевшие, они запомнились ему. Видел их… Но где? Где? Шедший сзади солдат поторопил его.

В камере он присел, провел ладонями по лицу. Под ложечкой все еще посасывало. Теперь он уже жалел, что поехал в Москву, надо было выждать, оглядеться. Его злило и то, что там, перед воротами, он даже не сделал попытки уйти, улица была темной, может, и удалось бы. Он злился и чувствовал, что влиться незачем. Четыре стены вокруг, ничто ему теперь не поможет — только хитрость. Теперь у него главное — остаться в живых. Надо, чтобы поверили, что он не успел ничего сделать.

Мысли приходили четкие и ясные. Где его засекли? Что известно о нем? Им, наверное, известно, что он американский агент.

Да, он послан американской разведкой. Он скажет об этом прямо — скрывать тут нечего. Он сыграет на честном признании. Да, он — разведчик, так уж сложилась его судьба. А что ему было делать, когда его отец, непман, бежал из России в Иран и то подымался там на ноги, то разорялся, пока компаньон совсем не ограбил его? Он, Петр Краснов, когда отец был в силе, кончил американский колледж. Когда отец, разорясь, умер, пошел из-за куска хлеба на работу к американцам, о разведке и не думал — был переводчиком, только и всего. Это потом судьба завертела его. Началось с того, что его шеф в Иране попросил подобрать кое-кого из эмигрантов для известного дела, а “известное” дело — это было в войну — заключалось в том, чтобы в Иране во время пребывания там советских войск, переодевшись в форму русских солдат, грабить жителей. Этим американцы рассчитывали скомпрометировать советских военнослужащих в глазах местных жителей. Так он был втянут в американскую разведку.

И в разведшколу, в Америку, он поехал не по своей вине — пригрозили старым, да и заставила нужда. Он учился, а потом там же преподавал персидский и русский. И был бы рад всю жизнь преподавать, но в разведке не спрашивают о желаниях — вскоре послали его в Стамбул; там он опять подбирал людей — его поместили в лагерь для перемещенных лиц. В лагере он жил, и высматривал, и заговаривал с подходящими для дела русскими, и сулил им безбедную жизнь и богатство. Для этого надо только одно: выполнить два-три задания. Обманывал, конечно, а что поделаешь — такая уж грязная у него работа. Подходящих людей находилось все меньше, а недавно шеф разведбюро полковник Робертс вызвал его…

Отправили его в Иран, там ему каким-то путем достали паспорт с финляндской визой, познакомили с Эммой Рейнгард, которая должна была ехать с ним под видом жены. Так и стал он иранским коммерсантом — господином Рахими. Ехал в Финляндию, а остаться должен был здесь — туда направился бы другой Рахими, тот, что жил и работал тут, некий Сошенко. Они похожи, ему пришлось изменить только прическу и надеть очки. Замена прошла бы незаметно, если бы не случай. Он признается — ничего у него не вышло. Он складывает оружие. Хватит с него. И если советской разведке нужна помощь, то он готов помочь. Он расскажет все, что знает.

Полковник Никодимов слушал молча, не перебивая, — плечи расслабленно опущены, лицо в тени. Он не то чтобы плохо слушал, таких историй было много, и все они казались схожими; он не то чтобы досадливо морщился: ничего, мол, нового, еще одна обычная история — он просто думал о чем-то своем и лишь изредка взглядывал на Краснова; все было ясно в его рассказе — смесь искренности и раскаяния с желанием поглубже упрятать концы.

Только однажды полковник перебил:

— Когда вас направили в Стамбул?

— Года два назад.

— К полковнику Картеру?

Краснов удивился и смешался, и не знал, что и подумать; чего-чего а того, что тут известно имя Картера, он не ожидал — Картера знали очень немногие; все-таки Краснов справился с волнением.

— Да. Но работал я с майором Клором.

— С маленьким Джонни Клором, по кличке Джо-Джо?

Краснов кивнул. Теперь он уже не удивлялся.

Вызвали его не сразу с утра, как он ожидал, а часам к одиннадцати. За окном дул ветер, светило солнце — погода разгулялась; стекла в окне дребезжали тихонько, оттуда наносило холодом, пахло близким снегом. “Скоро полетит. Скоро”, — думал Василий Степанович о снеге. “А он ловок. Ничего, ловок”, — подумал о Краснове и, вздохнув, поднял глаза. Где и когда он начал прятать главное? Ах, да, он говорит уже час, но ни слова о задании, ни слова о том, что работал в разведшколе, ждет встречного вопроса? Подготовил ответ?

— Какое у вас было задание?

— Собирать информацию.

Полковник кивнул; все шло, как он и думал: Краснов ждал вопроса и подготовил ответ.

— Указания я должен был получить по рации.

— У вас есть рация?

— Да. Она закопана в лесу под Москвой.

— Место знаете?

— Мы знаем оба — и я и Эмма.

— Что-нибудь успели сделать? — Василий Степанович с минуту глядел на Краснова; тот выдержал взгляд, пожал плечами.

“Начинается главное”, — подумал Василий Степанович и, встав, оживился, придвинув стул, сел ближе к Семену, переглянулся с ним. Краснов с любопытством поглядывал — вопрос был обычный, его надо было ожидать, но то, что полковник вдруг оживился, было неожиданно — начиналось что-то непонятное.

— Мне надо было легализоваться, — уклончиво заговорил Краснов.

Краснов глядел настороженно — пока ничего особенного не было; он не знал, верят ли ему. Лицо полковника было непроницаемым, только в глазах по-прежнему оживление. Старший из тех, кто арестовывал его, сидел, сжав губы; взгляд его был строг и упорен, — почувствовав его, Краснов поежился. Тот, что был помоложе, старательно писал, опустив голову. Старший вытащил из столика пистолет, повернувшись к Краснову, сухо спросил:

— Ваш?

— Мой.

— Где разбили щечку?

Краснов глядел на пистолет, пока еще ничего не понимая, но где-то в груди уже вспыхнула тревога; он знал одно — такие вопросы задают неспроста; значит, у этого сухого и строгого старшего лейтенанта что-то есть такое, что может изобличить его, Краснова. Но что? Удушие сдавило горло. Стало трудно дышать Семен достал из кармана пакетик, развернул. Пластмассовый осколок зернисто блеснул на изломе. Семен осторожно, щепотью приложил его к щечке пистолета — осколок вошел, как влился. Краснов все понял.

– Осколок найден там, где вы ударили пистолетом постового. Это было недалеко от посольства. Вы обокрали посольство и подбросили письмо, — проговорил Семен.

Полковник глянул на Краснова:

— Выходит, кое-что вы сделали?

— Пришлось, — глухо сказал Краснов.

— От кого получили письмо?

— Мне передал его майор Клор.

— Хотели поссорить наши страны?

— Да, таково было задание.

— Шифр операции?

– “Двойка”.

— Сработано на двойку, Василий Степанович, — ядовито вставил Смирнов.

Полковник нахмурился — он не любил хлестких словечек. Игорь сказал, не подумав, увидев сердитое лицо полковника, слегка удивился; до него не сразу дошло, почему тот промолчал. А когда дошло, Игорь густо покраснел — выходило, что он, как мальчишка, хвалится. “Хвастун. Хвастун. Тебе бы все выщелкнуться, — подумал Игорь, стыдясь. — Как я прежде не замечал этого за собой? А ведь было, и тогда было…” Он вспомнил, каким был бравым, ретивым и самоуверенным, и любил себя такого, и рисовался этим, тогда как все дело в том, чтобы без громких слов делать то, что поручено.

Краснов недоумевал: что еще им известно? И отвечал машинально.

— Больше вы ничего не успели?

— Больше ничего.

— Буфетчик действовал по вашему заданию?

— Да. Он должен был достать мне паспорт.

— Давно работает на вас буфетчик?

— Несколько лет. Его в 1947 году завербовал Сошенко. Он столкнулся с Федей в буфете и обратил внимание на его жадность, как он обмеривал и обвешивал своих клиентов. Сошенко быстро сошелся с ним и попросил его достать за хорошую плату больничный лист, якобы оправдать свой прогул. Потом Федя продал ему паспорт. Затем еще несколько раз доставал документы. Сошенко предложил сотрудничество. Федя испугался, но предвкушение хорошей оплаты пересилило страх.

Василий Степанович встал, заложил руки за спину. Краснов, не глядя, чувствовал, как он шагнул, — шаг, еще шаг, до двери и обратно. Слушая шаги, ждал — сейчас последует удар, и был бы не страшен удар кулаком; Краснов боялся — что скажет полковник, все у него взвешено и подготовлено, все подготовлено и у старшего лейтенанта.

— Где вы встретились с резидентом?

“Вот оно — начинается…”

— Личной встречи пока не было.

Полковник протянул ему фотографии.

— Узнаете?

Шифр… Краснов опустил голову.

— Когда резидент обещал передать вам деньги и документы?

— В следующий вторник.

— Место встречи.

— Встречи не будет. Он положит деньги и документы в тайник под Москвой.

“Сейчас спросят про Ростов. Зачем я должен был ехать в Ростов…” Но о Ростове на этот раз Краснова не спросили.

Полковник шагнул к двери, позвал охрану, кивнул:

— Уведите, — и, открыв форточку, сел за стол. — Ну-ка, давайте посмотрим, что он там наговорил.

 

XVIII

Все было кончено, Краснов и сам понимал это, и злился на себя, и не мог себе простить, что разговорился. Он знал, что его может спасти одно, — если он будет говорить правду, но он не собирался открывать всего или по крайней мере того, что могло повредить ему, но этот осколок смутил его, а мысль о том, что за убийство постового милиционера могут расстрелять, настолько испугала, что он сказал и то, что хотел скрыть.

Он ходил по камере и думал о том, что с ним будет, и опять его охватил страх; мысли смешались, кожа стала потной и липкой; он подумал о смерти, и все в нем, протестуя, закричало: нет, нет, нет! Все, что угодно, только не это… Он много знает. Он может быть полезен… Высоко в окошке было видно небо, ночь прошла незаметно, синева сверкала, казалось, что она излучала свет и становилась все светлей; там шло утро, начинался день. За дверью — шаги. Краснов прислушивался: идут за ним? И кожа его снова стала липкой.

— Выходите!

Солдат пропустил Краснова перед собой, шагнул за ним; у ворот их встретил второй — пониже ростом и покоренастей, и они через калиточку вывели его на улицу. Там у машины стоял полковник. Старший лейтенат что-то говорил ему, а младший стоял и слушал, не вступая в разговор. Краснов подошел с конвоирами. Увидев его, полковник свел на переносице брови и сказал:

— Садитесь. Покажете тайник.

Краснов кивнул и вдруг подумал: укажет он им тайник и станет не нужен, и снова испугался, и все для него померкло — и залитая солнцем улица, сквозная и просторная, и нарядные с блестевшими окнами дома, и этот день, осенний и холодный, с высоким небом и подымавшимся вдалеке огромным солнцем, которое сияло, но не грело; Краснов почувствовал, как в душу заползли холод и пустота. Он, поежившись, шагнул к машине, согнулся, пролез в заднюю дверцу; по бокам сели Смирнов и Харитонов — Краснов услышал: так назвал их полковник. Шофер открыл переднюю дверцу, полковник поставил сначала ногу в машину, потом появился и сам, грузно опустился на сиденье. “Волга” резко взяла с места.

Долго ехали по городу, кружили по улицам, пока выбрались на шоссе. Дома пошли реже, отступили вдаль; начался перелесок, нечастый, просвечивающий насквозь; за перелеском опять пошли дома — высокие многоэтажные, башнями, и пониже — из разноцветных панелей; когда-то тут стояли деревни, Москва потеснила их, и лишь за Окружной дорогой простору стало больше, пролески — чаще и гуще, и показались поля. Машина пошла тише. Полковник обернулся, спросил у Краснова:

— Скоро?

— Близко уже.

Полковник приоткрыл окно. В машину ворвался холодный ветер, запахло лесом и полями — запах был не острый, тонкий; стало слышно, как ветер звонко бьется о машину. Краснов глядел по сторонам и глотал свежий воздух; на минуту он забыл — кто он, где он; просто едет на машине, навстречу ему ветер да дорога, по сторонам осенний лес, над ним небо, прозрачное до просветления. Но чувство это длилось только минуту — он еще издали увидел холмик у дороги, открытое взгляду место, поворот, черно-белые столбики, справа — картофельное поле, слева — стерня; он увидел это место, узнал и, почувствовав на себе взгляд полковника, негромко сказал:

— Здесь.

— Поезжай-ка помедленней, Евсеенко, — приказал полковник водителю. — Видишь — поворот. — И оглянулся на Краснова. — На холме?

— Да. У третьего столбика справа. Выбоинка. Камень. Под ним…

Проехали третий столбик справа.

Где-то в душе у Краснова шевельнулось недоброе: кто его выдал? Неужели эта немка? В купе он делал с ней, что хотел. И она позволяла. Она любила сильных мужчин. Все шло так хорошо. И в Москве начало было добрым. В тайнике он нашел ключ от посольского сейфа и подробные указания. Все сработано было ловко. И кража прошла ничего, гладко. Оставалось только получить документы. И — осечка… Так вот ты какая, Эмма Рейнгарт… Краснов зажмурился — холодное солнце ударило ему в лицо; машина, пройдя поворот, остановилась. Полковник и старший лейтенант вышли, сходили к холмику. Вернулись.

— Поехали обратно, Евсеенко, — сказал полковник.

Краснов скосил на него глаза, глянул выжидающе, — может, полковник что скажет, может, по тону, по взгляду, по тому, что полковник скажет, он, Краснов, поймет, что его ожидает? Машина летела по шоссе, город приближался, но никто ничего не говорил; только водитель дядя Миша изредка покрякивал и поправлял одной рукой усы. И уже у ворот, когда машина остановилась, когда все вышли и Краснова конвойные повели в камеру, полковник заговорил:

— Удачное, черт возьми, выбрали они место. Не подступишься. Ни лесу, ни строений. Голизна. Попробуй тут вести наблюдение. А может, что придумаем, а, лейтенанты?

Полковник говорил громко и хрипловато, но Краснов его уже не услышал. Не слышал он и того, что ответил ему старший лейтенант:

— Придумаем что-нибудь, Василий Степанович,

По шоссе, блестя лаком, уверенно катился форд. День стоял тихий и задумчивый — и лес по сторонам дороги притих, о чем-то задумавшись, и небо, все в осенней дымке, грустя, чуть затуманилось, и поля, когда лес отступал от шоссе, лежали уставшие и притихшие. Форд шел голубой и нарядный, все в нем блестело и лучилось — и бамперы, и облицовка радиатора, и стекла, досиня прозрачные, и кузов, покатый и приземистый, и это было так неожиданно — будто блеск и яркие краски ворвались сюда из иного, нарядного дня.

Высокий, худой, остроплечий человек, привалившись к сиденью, лениво правил; он сидел и курил, и казалось, отдыхал, ни о чем не заботясь; машин шло мало, но, когда они обгоняли его, он поворачивался и зорко взглядывал и так же зорко и остро взглянул, увидев сбоку дороги забор, какие ставят строители, и за ним экскаватор, а перед забором — дощатый длинный сарай с забитыми окнами. Начинался подъем на холм и поворот. Человек, тормознув, удивленно поднял брови; он проезжал тут дня два назад, ничего еще не было — холм и по обе стороны голые поля; уж не кэмпинг ли задумали возвести тут строители? А что — место бойкое, веселое. Человек поехал на малой скорости — поворот, оглянулся — что-то все-таки показалось ему необычным, но там все так же стоял забор, экскаватор застыл, опустив в землю ковш, сарай был закрыт на замок; строители отдыхают, сегодня воскресенье, понятно, почему тут никого не было. Человек завернул машину, поставил ее на обочину, вышел. Он открыл капот, покопался, присел, будто бы у колеса; вытащил из кармана коробку, отвалив камень, не успев выпрямиться, увидел, как в сарае открылась дверь — она была на замке и вдруг открылась; человек, растерявшись, стоял, не зная, что делать, — брать ли то, что положил под камень, садиться ли в машину, в его глазах мелькнул ужас. А от сарая уже шагал крупно и быстро невысокий, коренастый, с широким лицом человек, за ним шли еще двое — тех он не успел как следует разглядеть; шедший первым проговорил властно:

— Предъявите документы.

— А вы кто такой?

— Полковник Никодимов. Из Комитета госбезопасности.

— Вот мои документы. В чем дело?

— Смирнов, возьмите-ка из-под камня коробку, — приказал полковник. — Старший лейтенант Харитонов, у вас все в порядке?

— Все в порядке, Василий Степанович.

И только тут человек заметил, что третий, подходя, крутнул ручку кинокамеры.

Полковник развернул паспорт и корреспондентский билет.

— Ага, — сказал он так, будто и не ждал ничего иного. — Карлос Родригес. Корреспондент “д'Энформасьон”. Вам придется поехать с нами.

Родригес, соображая, что ему делать и говорить, шагнул к машине. За ним следили — значит, есть улики; тайник и коробка, и он сам у тайника — все заснято; и записка в коробке и паспорт для Краснова — теперь как вещественные доказательства. Оснований для ареста более чем достаточно. И он не сказал ни слова, и только когда высокий, с покатыми плечами младший лейтенант сел за руль его машины, у него от боли сжалось сердце; он устало сгорбился на сиденье и поморщился.

Василий Степанович почувствовал, что устал.

С ним не раз бывало такое, и чем дальше, тем случалось чаще, утомишься, не поспишь ночь-другую — и готово: прежде все как-то само собой отходило, а теперь нужен был отдых. Хочешь не хочешь — придется смириться. Годы…

Вошел Семен.

— Мы вас ждем, Василий Степанович.

— За Красновым послали?

— Сейчас его приведут.

— Вот что, Семен, — Василий Степанович сел за стол, придвинул к себе бумаги. — Проводите допрос сами. Я загляну, когда очередь дойдет до Родригеса. А сейчас у меня тут дела…

Семен поглядел на него исподлобья: нездоров? Нет, ничего, как будто все в порядке. Он видел, каким бывает Василий Степанович, когда у него болело сердце. У двери Семен оглянулся:

— Мне кажется, Краснов многого не сказал. Зачем ему надо было ехать в Ростов? Что-то он бормотал насчет крекинг-заводов. У него, очевидно, было несколько заданий.

Василий Степанович копался на столе в бумагах.

— Не сказал Краснов и того, что до поездки к нам работал в разведшколе, — напомнил он.

— Так, значит, мы продолжаем.

Василий Степанович кивнул. Семен ушел. Никодимов отодвинул бумаги. Он сидел и вспоминал последние дни — и что делал Семен, и что говорил, и как он все делал, и вдруг узнал в нем себя: и сам бы сделал так, и сам бы так сказал, и так повел дело.

С балкона несло холодком, посвежело. Василий Степанович склонился над бумагами, стал читать: бумаг было много, почта накопилась большая; он читал и думал о себе и о Семене и не думал только о том, что раздастся звонок или придет телеграмма, и все опять начнется сначала. Он знал, что это так и будет. Так уж устроен мир: пока существует империализм, чекиста всегда ждут заботы.