Приключения 1969

Егоров Виктор

Воинов Александр

Голосовский Игорь

Мухина Е.

Кудрявцев В.

Распевин К.

Понизовский Владимир

Туманов Юрий

Голяков Сергей

Анчаров Михаил

Федоровский Е.

Карпов В.

Голанд В.

Желтов В.

Насибов Александр

РАССКАЗЫ

 

 

Юрий Туманов

БОСОНОГАЯ РАЗВЕДКА

Старшина Величко спал. Уже больше месяца ползает он к Медвенке, а толку нет. Будто кто проклял эту спаленную деревушку. Сам майор Чекмазов в прошлый раз водил группу. А где это видано, чтобы начальник разведки лично шел в поиск? И тоже без пленного вернулся. «Немцу что майор, что лейтенант — все одно», — язвили в окопах солдаты.

Мокрый и злой старшина ввалился на рассвете в Ходоровку, запузырил со зла в огороды последнюю дымовую гранату и завалился на сено.

— Чтоб никого ниже полковника ко мне не подпускать, — угрюмо заявил он, укладывая под голову наган. — Разбудите — башку оторву!

И все. Как провалился. Рота позавтракала. Очередные ушли в окопы наблюдать за противником. Рота пообедала. Уже повар Василий Васильевич подходил насчет ужина, а храп старшины по-прежнему слышался в сарае.

Николай Карпов, старинный, можно сказать, друг — в Москве на соседней улице жил, — и тот раз-другой потолкался у сарая, а будить не стал. Неизвестно, откуда повелось, но никогда не нарушалось в роте твердое правило — тот, кто вернулся из разведки, ест лучше, спит больше, и, пока в строй не стал, никто ему не указ. Так что хотя лейтенанту Карпову позарез нужен был Величко посоветоваться — лейтенант в нынешнюю ночь вел новую группу на Медвенку, — но нарушить традицию он не решался.

— Дурацкие порядки! — сплевывал он на ходу и пинал какие-то обломки, попавшие под ногу.

Но ни в бога, ни в черта не веривший лейтенант, перехватывая настороженные взгляды разведчиков, с которыми не раз ходил в рискованные дела, привык поэтому понимать их без слов и видел — нельзя, никак нельзя идти против этих неписаных законов.

Только в расположении роты выветрилось у Карпова раздражение. Собрав под навесом за домом всю группу, лейтенант достал из планшета схему, на которой каждый, кто побывал в нейтральной полосе, оставил свои пометки и в который уже раз по бумажным оврагам, мимо сотнями глаз обнаруженных препятствий повел разведчиков к пулеметному дзоту, врезанному в край немецких окопов.

— Виталий идет! — предупредил роту Ледов, прижившийся у разведчиков шестнадцатилетний паренек. Он всегда успевал раньше других увидеть то, что делается вокруг.

Начальник разведки дивизии шел по Ходоровке с каким-то неизвестным подполковником.

Рановато что-то начальство прибыло. К тому же зря подполковники в роту не являются. А этот еще не иначе как из большого штаба. В дивизии такое звание только у шестерых, и каждого не то что в лицо, по фуражке за километр узнают, по походке.

— Встать! — скомандовал Карпов.

Да разведчики и так уже были на ногах. В роте любили майора Чекмазова. А чем может проявить солдат свою любовь к командиру? В бою-то ясно, а когда боя нет, тогда выправкой, видом лихим, ловкостью. Чем же еще?

Не слишком ли много лихости? — тревожился меж тем Карпов. Интеллигентный, конечно, человек Виталий Николаевич, городской, да иной раз ведь такого фитиля вставит, закачаешься. И взгляд лейтенанта с быстротой, привычной для человека, от точности глаза которого часто зависит жизнь, обежал все то, что может обычно вызвать гнев строевого начальства, — воротнички застегнуты ли, ремни затянуты ли, сапоги… Но не к чему было придраться лейтенанту. Ни к своей группе, ни к тем, кто выскакивал сейчас из домов, на ходу застегивая воротнички и затягивая ремни.

— Вольно!

И снова солдаты склонились над схемой. Только теперь они деликатно сдерживают дыхание позади старших офицеров, рассматривающих карту. Глаза их прикованы к линии, по которой скользит палец командира. Еще бы, стоит этому пальцу двинуться не туда, и огонь скосит их там, где он ошибется.

Каждый камень знает майор, каждую ложбинку. И все в группе знают.

— Но все же, — поворачивает он голову к подполковнику, — есть у меня тут москвич, парикмахер дамский, ему в этих лощинах дом родной.

— Величко, — усмехается подполковник, — как же, наслышан, очень даже, с кем ни заговорю в штабе армии, что в вашу дивизию еду, каждый с него начинает: его найди, его пошли, он сделает, говорят.

— А где Величко? — обернулся майор.

— Отдыхает.

— Позвать!

Вернувшийся из поиска имеет право спать сколько влезет. Закон известен каждому, никто никогда на него не покушался, но ведь и спорить с дивизионным начальством нельзя.

Старый разведчик твердо знал свои права даже во сне и никак не хотел просыпаться — сегодня никто не вправе его будить. Но в конце концов и до него дошло — Чекмазов требует, майор в роте.

С Чекмазовым у старшины давняя дружба. Не счесть операций, в которых бывали вместе. Но ведь и по дружбе нельзя позволить нарушать закон.

Весь в клочьях сена, босой вылез старшина из сарая и прямо-таки натолкнулся на группу командиров.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу майору! — рявкнул старшина сиплым спросонья голосом.

Тот с любопытством осмотрел его от спутанных волос до босых ног, неопределенно хмыкнул и пожал плечами.

— Обращайтесь.

Гневный взгляд майора словно бы толкнул старшину в грудь.

— Приведите себя в порядок.

Ах так с ним разговаривают, со знаменитым на всю армию разведчиком Величко! Верно, он одет не по форме, так он же, по сути дела, еще спит, ему положен отдых. Придирка. Ну, погоди, майор! Другом еще называется…

Чекмазов снова посмотрел на него и засмеялся.

— Ну ладно, хватит, босоногая разведка!

Что ж, это совсем другое дело. Раз его поняли, то и Величко поймет. Всегда. И сделает больше, чем надо. В очередь — не в очередь, пойдет. Хотя с чего бы это ему напрашиваться в дело, когда его не просят?

Но в том-то и дело, что просят. И даже очень. Позарез нужен «язык». Уже не только дивизия, армия ждет. Саше Величко по старой дружбе майор может сказать — есть данные, противник подготовил крупные силы. Штаб фронта на этой неделе ждет удара через Медвенку. Но враг может ударить и правее. И левее тоже. Где встречать? «Язык» нужен немедленно. Иначе разве стал бы майор посылать Величко в пекло, да еще ночь за ночью? И сам бы пошел, да при армейском начальстве не разбежишься.

Еще немного посидели все над картой переднего края. Да, нового ничего тут не увидишь. Все давным-давно изучено, на животе исползано. Осталось, пока светло, посмотреть еще раз поближе на огневую точку, куда нацелили группу, чтобы в эту ночь обязательно взять «языка».

Величко надеется, что на этот раз будет удача. И даже рад, что согласился вне очереди идти в разведку.

Разведчиков знают в окопах хорошо. Им завидуют. Они свободны — могут уйти хоть за пять километров от передовой, могут спать в домах, не в землянках.

А кормят их как!

Вчера в пятой роте точно видели — разведчикам в термосе приносили горячие котлеты. Настоящие котлеты! Во живут люди!

О, всеми во всех столовых обруганные котлеты! Здесь, на фронте, вы казались почти пределом невероятной роскоши. Люди, которым позволено есть котлеты, — это особые люди.

Армейские повара, насобачившиеся варить в походных кухнях щи да кашу, вы и представить себе не можете, как хочется людям того, что вы и делать-то не умеете.

Откуда знать в окопах пятой роты, что по приказу майора Чекмазова люди из второго отдела штадива в каждом пополнении полгода искали и нашли, наконец, повара, работавшего прежде в ресторане? Откуда знать им и другой приказ майора Чекмазова — кормить разведчиков без ограничений: разведчику нужна сила…

Стараясь угадать, за чем тут наблюдают сегодня, тысячи солдатских глаз, десятки биноклей щупают, перетряхивают немецкие окопы. Каждый хотел быть полезным разведчикам, сделать для них что-нибудь, ну хотя бы понаблюдать за них, но разведчик все должен увидеть сам, только сам, никто не сможет помочь тому, кто не увидел своего пути собственными глазами.

И вот наступают сумерки. Кто там завидовал тому, что разведчик ест котлеты? Смотри. Вот поднимаются над бруствером парни в пятнистых маскхалатах. Когда еще тебе придется встать в полный рост в поле, открытом любой пуле, любому осколку… Ты сидишь в земле, словно в броне, а они уходят, уходят один за другим во тьму, в ночь и возвращаются не все и не всегда.

Первыми ушли Коля-Вася — никогда не разлучавшиеся саперы, которых поэтому звали странным двойным именем. И оба они на него отзывались.

Ушла и группа прикрытия с двумя ручными пулеметами.

Майор Чекмазов протянул руку командиру разведки лейтенанту Карпову.

— Пора.

Размытые белесые шары каждые десять минут вспыхивают над невидимой теперь линией немецких окопов. Косые черные нити частою сетью расползаются в них, как трещины на стекле. Дождь, непрерывный дождь льет и на наши и на немецкие окопы. Хороша, говорят, погода для разведки. Хороша, это конечно. Может быть, и не сразу, вылезая из-под земли под пули, заметишь, как обступает тебя высокая, по пояс, никем не кошенная трава, как липнет к телу промокшая одежда. Но проходит пять-десять минут, и к опасности привыкаешь, а к отвратительным, скользким прикосновениям пропитанного водою, липкого белья — нет. И до тех пор, пока новая опасность не встанет перед тобою во весь свой грозный рост, разведчик чувствует только противную липкость намокшей одежды.

Невидимый в темноте командир группы, раздвигая мокрую траву, идет по следам саперов. Старшина Величко замыкает колонну. Тридцать лет ему уже от роду. Он и ротного старше и начальника разведки, те еще не вышли из комсомольского возраста.

Пригнувшись чуть ли не к самой траве, идет Величко, ничего не видя, кроме темного, чернее неба, аспидного сгустка впереди себя — спины последнего в группе разведчика. Черный ком этой спины держится точно между двух ярких звезд, которые виднелись всегда слева от огневой точки, что была так долго под наблюдением и куда они сейчас идут. Но проходит несколько минут, и ком начинает медленно смещаться вправо. Это понятно. Никто никогда не ходит по прямой. Зигзаг — тропа разведчика. И значит, командир группы где-то там свернул вправо, за ним след в след прошли все разведчики, а теперь пора и ему.

Зигзаг за зигзагом приближал группу к окопам противника, а увидеть протоптанную дорожку даже и при дневном свете было бы невозможно: ясно просматриваются только прямые линии. То слева, то справа над головою старшины проносились пули. Иногда под напряженной ногой тупо вздрагивал дерн — где-то неподалеку пуля врезалась в землю. Каждая могла убить любого в их группе. Но это еще не было опасностью. Смерть пока разила вслепую.

Внезапно матово засветился недалекий горизонт. Ракета. И застывший, прижавшийся к земле старшина увидел всю свою группу. Цепочка неподвижных голов вылезала из высокой травы. Он и в темноте узнавал своих бойцов. Все всматривались туда, где сейчас трое фашистов засели у пулемета. Туда, где рядом с ними, чуть правее огневой позиции, блиндаж, а в нем шестнадцать солдат. Шестнадцать, не меньше — это установлено трехдневным наблюдением. Одного из них они сегодня ночью должны доставить в штаб дивизии. А если повезет, то и двух.

Ракета погасла. Зигзаг, еще зигзаг. Скорее, пока не взлетела следующая, до нее десять минут времени!

Никто не отстал, никого не ранило в пути, и вот уже по времени должно быть место сосредоточения. В кромешной тьме Величко спускается в низину, по дну которой течет ручей. Вся группа уже здесь. Должна быть здесь. Но есть ли она — не видать. Никого. Ничего. Черная, беспроглядная мгла да шелест дождя.

Не могли же немцы без единого выстрела, без крика или шороха захватить его товарищей! Хотя отчего же? За спиной у Величко больше сотни разведывательных операций. Бывало и так, что один он, отстреливаясь, уходил от перехитрившей группу засады. Все бывало за два года войны. Осторожность, трижды осторожность — к этому приучила его разведка.

— Хитер ты, старшина, — говорили ему. Конечно, хитер. Будешь хитер, коль хочешь дело сделать. Таких ухарей, как Колька Карпов, обычно убивают в третьем-четвертом поиске. Да хорошо, если одного.

И Величко залег у ручья, притаясь, всматривается и вслушивается в темноту. Мелькнувшие следом за пулеметного очередью желтоватые круги света на долю секунды вырвали из мглы людей, затаившихся в низине. Разведчики одолели половину дороги и собирались с силами перед второй.

Величко сразу узнал коренастую фигурку Карпова, как ни искажал ее мешком свисавший маскхалат. Лейтенант обходил разведчиков, наклонялся к каждому и, о чем-то пошептавшись, шел дальше. Вот и перед Величко блеснули его расширенные глаза. Только одни глаза и светятся из тьмы. Звезды в них, что ли, отражаются?

— Цел, Саша?

— Ты бы пригнулся, — не стал отвечать на никчемный вопрос старшина, — не по Большой Семеновской гуляешь.

Карпов сел. Прямо в мокрую траву. И не шелохнулось ничего, словно тень скользнула на землю. Горячая рука нашарила руку Величко, сжала.

— Как думаешь, если я с саперами махну бегом до проволоки? Пока вы доползете, проходы готовы будут.

Вот, начинается. Бегом, быстрей… Сколько их, таких быстрых, хоронил Величко…

— А я, когда вы с разбегу на пулеметы напоретесь, людей из огня выводи, к матери твоей заходи, рассказывай про твою героическую гибель. Майору объясняй, как сдуру операцию загубили…

Смеется Карпов. Все-таки шесть лет разницы, мальчишка еще, только-только двадцать пять минуло. Сам-то себе Величко в свои тридцать с небольшим стариком сейчас кажется.

Дальше надо было ползти. Те же самые зигзаги. В той же самой мокрой и скользкой траве. Только каждый — и со спины и сбоку — отовсюду исхлестан травяными прядями. Раздвигать головою мокрые жесткие стебли, царапающие лицо, — занятие не из лучших. Резкий запах сгоревшего тротила бьет в нос. Он чувствуется задолго до появления воронок. И что-то все чаще и чаще они попадаются. «Не нарочно ли выбирают передовые такой путь, чтобы полегче?» — даже забеспокоился старшина.

Нет, все нормально, если пригнуть траву вокруг пошире, все так же попеременно возникают слева две ярких звезды и ковш Большой Медведицы справа. А в свете ракет отчетливо видны теперь ориентиры, на которые разведчики намечали движение еще из своих окопов.

Где-то там, далеко позади, в глубоких, безопасных, кажущихся отсюда просто неуязвимыми окопах светит фонариком на ручные часы взволнованный майор Чекмазов. И сразу к светлому кругу наклоняются еще три головы. Непривычно молчаливый заместитель начальника разведки тут же опять вылезает на бруствер окопа и вглядывается во тьму, где ничего нельзя увидеть.

Длинная пулеметная очередь раздается на правом фланге. За нею еще одна. И тоже длинная.

— Ошалели, сволочи! — орет из тьмы невидимый человек. И пулемет умолкает, словно подавившись. А по траншее прокатывается сдержанный гул, не спит в ней, оказывается, никто, все ждут и костят сейчас на корки пулеметчика, из-за которого немцы могут всполошиться прежде времени.

— Костя, они уже под проволокой! — негромко говорит Чекмазов капитану Курочкину, начальнику артиллерийской группы поддержки пехоты.

— Расчеты к орудиям! — отрывисто бросает тот куда-то в темноту у своих ног.

И темнота отвечает ему хриплыми голосами телефонистов. Орудия к бою готовы.

Но еще некуда стрелять, еще незачем стрелять, по-прежнему спокойно на немецкой стороне, не чаще, чем прежде, вспыхивают тусклые шары ракетных всполохов. И дождь, нудный дождь, спасительный дождь расчеркивает наискосок эти шары.

А под немецкой проволокой, уже не замечая дождя, не чувствуя на себе мокрой одежды, затаились и группа захвата и группа прикрытия. Здесь осветительные ракеты не тусклые световые пятна, а яркие прожекторы, которые, несмотря на дождь, обнажают все перед позициями.

В десятиминутные перерывы между ракетами саперы в кромешной тьме осторожно орудуют ножницами, срезая нижние ряды проволоки. Верхние пока остаются на месте, чтобы наблюдатели противника даже при свете не заметили ничего подозрительного.

Коля-Вася первыми проползают сквозь проделанный ими проход и возвращаются обратно к разведчикам. Мин за проволокой нет, можно идти. И оба снова ныряют под заграждения.

Карпов и Величко, прижавшись к самым кольям, пропускают мимо себя всю группу. Как хочется заглянуть каждому в лицо, руку пожать, подбодрить! Но не видно лиц в темноте, говорить нельзя, руки жать некогда: сейчас начнется самое главное.

— Ну, будь жив, Саша, — больно стиснул лейтенант нервно дрогнувшими длинными пальцами руку старшины, — двигаем.

— Причешем сейчас фашиста, — соглашается бывший парикмахер Величко, ставя на боевой взвод гранату, — наведем перманент.

Оба отползают на фланги группы.

Только сверхнапряженный слух может уловить слабый скрежет ударных механизмов гранат — вся группа изготовилась к броску. До немецкого окопа не больше сорока метров.

— Вперед! — яростный шепот лейтенанта срывает всю разведгруппу с места.

«Эх, рановато чуть!» — досадует, вскакивая, Величко. Но теперь не остановишься. Теперь только вперед.

И нет совсем дождя, нет травы, нет земли под ногами, только ветер свистит в ушах, только бруствер вражеского окопа маячит впереди или мерещится всем: так долго к нему присматривались.

Ракета!

Конечно, топот двадцати пар сапог достиг траншеи. Но осталось всего метров десять.

Заклокотало, забилось сине-багровое пламя на рыльце пулемета. Ничего, осталось пять-шесть шагов.

Десяток огненных снопов выбрасывают алые языки из немецкой траншеи — умеют бросать гранаты разведчики.

Ах, земля, ты все-таки есть! Величко никак не может вытащить ног из опутавшей их проволоки. Он волочит ее за собою. И нет возможности шага сделать. Падая со спутанными ногами, старшина видит, что все, вся группа, так же как и он, завязла в нескольких метрах от окопа.

А ракеты уже стеною висят над немецким передним краем. Светлой, яркой стеною рассечена ночь.

Справа и слева бьют по немцам пулеметы прикрытия. Два пулемета. Только два! А по всей обороне противника двадцать-тридцать пулеметов уже мечут в темноту огненные струи.

МЗП — малозаметное препятствие, оно, конечно, оно; тонкие стальные нити, завитые в хитроумные петли, расстелены перед немецким окопом. Прямо в них и врезалась разведка.

— Коля-Вася! — рычит старшина. — Коля-Вася, саперы, боговы дети!

И когда Величко уже видит, как выскакивают из блиндажа и бегут на огневую те шестнадцать, которых они должны были блокировать на месте, не выпустить их из блиндажа, тут его осеняет:

— Коля-Вася, вынь мои сапоги!

Величко рывком выбрасывает перед собою прямо на проклятое эмзэпэ сложенную вдвое плащ-палатку и, вырвав ноги из сапог, босиком бежит по брезентовой дорожке.

— Коля-Вася!.. — Он больше ничего не может крикнуть, сознание застряло на этой фразе, а руки, тело, ноги действуют автоматически. Граната летит прямо к блиндажу, в окоп, в лицо первым из шестнадцати немцев.

Ледов, совсем еще юный разведчик Ледов, тоже босой, стоит уже рядом с Величко и лупит из автомата сверху вдоль хода сообщения, не давая тем из гитлеровцев, кто еще не вышел, выбраться из блиндажа.

Кто-то из группы обеспечения, волоча за собою портянки, взгромоздился на бревна наката и одну за другой швыряет в печную трубу три гранаты. Группа захвата уже на огневой. Никто из разведчиков не стреляет: не в кого, только немцы палят вовсю — в ночь, в поле, в белый свет. Им пока неясно, где противник. Ведь всего три минуты прошло после того, как командир группы скомандовал: «Вперед!»

Разведчики вытащили из-под бревен разбитой гранатами огневой точки трупы солдата и ефрейтора. Обыскивают, лихорадочно увязывают в плащ-палатку немецкое оружие, бумаги, пулемет. Но нет главного — живого гитлеровца, ради которого они прошли этот смертный путь. Одни трупы.

Каждый из разведчиков тоже может погибнуть сейчас или на обратном пути, но это уже бесполезно. Задача не выполнена.

— Вот он! — взвизгнул вдруг Ледов и бросился куда-то за немецкие окопы. — Стой, гад! Хальт! Хенде хох!

Величко огромными скачками обгоняет Ледова. Босые, разбитые в кровь ноги скользят среди луж. Сзади тяжело дышат разведчики — группа захвата, не стреляя, несется туда, где зайцем мечется уцелевший в схватке гитлеровец.

Он, пока его не обнаружил зоркий глаз Ледова, надеялся уползти незаметно. Но теперь, увидев, что его обнаружили, бежит не таясь и, только опасаясь пули в спину, то и дело меняет направление, скачет из стороны в сторону. Опытный, видать, вояка.

Но кто же будет в него стрелять, в благодетеля? Он им нужен живой. Это их мечта — «язык». Ради него они за месяц похоронили одиннадцать товарищей да трое остались лежать в фашистских траншеях. И вот он, «язык», бежит в полусотне метров от них. Без единого выстрела мчит за ним группа захвата. И одна у всех мольба — не наткнись, фриц, невзначай на шальную пулю.

Карпов, выхватив гранату, сбрасывает с нее оборонительный чехол и встряхивает ее над головою. И не швыряет никуда, бежит, зажав в руке, занесенной для броска.

— Колька, кидай! Кидай, Колька! — истошно, во все горло заорал сержант Киченко.

Только по этому обращению сержанта к командиру, которого он никогда раньше и за глаза не называл по имени, можно было понять, как он взволнован.

Еще не понял никто, что собирается делать лейтенант, но каждый уже отметил опасность, каждый считает секунды до взрыва, хотя все по-прежнему мчатся рядом, не отскакивают в сторону, ища себе спасения, а продолжают гнать немца.

Но вот в ярком свете ракет видна вертящаяся в воздухе граната. Она стремительно пролетает над головой бегущего немца, далеко опережает его и, не коснувшись даже земли, грохает метрах в двадцати перед ним.

«Ай да лейтенант! — восхищается Величко. — Рассчитал же! Риск, но и умное дело. Сейчас немец задержится на секунду — и все, достанем».

Ан нет, опытен стреляный волк! Ни на миг не замедлил свой бег.

Все уже идет не по плану, не так, как предполагалось, не те впереди, кому следовало, но разве можно до конца спланировать скоротечный бой в окопах противника? Теперь только ловкость и отвага каждого могут привести к удаче.

Но удачи нет.

Смелые, отважные, ловкие — они все равно не знают того, что известно немцу на своем участке обороны. Исчез он. Внезапно. Как провалился. Юркнул в какую-то щель, как мышь в нору, и нет его, растворился во мгле.

Уже справа и слева кинжальным огнем ударили вражеские пулеметы. Где-то совсем рядом слышны крики подбадривающих друг друга немецких солдат. Все. Пропала операция!

Величко в отчаянье цепким взглядом ведет от окопа к окопу, от бугорка к бугорку. Нет нигде ничего живого, все смели с лица земли автоматы разведки.

— А лейтенант где? — спохватывается старшина.

Вон он. Тоже крутит головой, ищет хоть проблеска надежды на успех так хорошо начавшейся и так нелепо провалившейся операции.

Да. Все. Быстрым шагом направляется к нему Величко. Не вздумал бы он задерживаться, с него станется…

— Отходим, — слышит старшина, еще не дойдя до лейтенанта. — Киченко! Саша! Бегом, собирайте людей!

Двое легко ранены. Их перевязывают на ходу. Им даже находят сапоги по ноге. Остальные же так и бегут босые, пытаясь на бегу, по пути отыскать свою обувь. Ну да где там! От тех сапог только клочья остались: саперы, подрывая толом проходы в проклятом малозаметном препятствии, и не подумали выуживать из стальных проволочных силков завязшие сапоги, времени не было.

— Ух, Коля-Вася! Придем — посчитаемся! — злится Величко. — Такие сапоги взрывать! Просил же я вас…

— Дядя Саша! — пытается развеселить угрюмого старшину по-прежнему улыбающийся Ледов. — Дядя Саша, хотите дамский пистолетик, вам, как парикмахеру дамскому, пойдет…

Вертит он перед Величко никелированной игрушечкой, смеется. Весело парню, не понимает еще мальчишка, что здесь война, не игра в казаки-разбойники.

Вяло махнув рукой, старшина ступает босыми пальцами в мягкую землю, разрыхленную взрывом. Но тут же отскакивает.

— Где взял? — вырывает он пистолетик из рук Ледова. — Где?

— Там вон, — растерянно хлопает ресницами мальчишка и показывает за окопы, откуда недавно выскочил немец, на которого рассчитывали как на последний шанс вернуться с «языком». Убитые там…

— Киченко, Сидякин, Поляков, за мной! — орет старшина. — Ледов, бегом!

Немалого чина офицер мог носить такой пистолетишко. Взводному он ни к чему, ротному да и батальонному тоже.

Втиснувшись в узкую щель, ведущую в землянку, разведчики лихорадочно переворачивают трупы гитлеровцев.

— Оберстлойтенант! — сразу, едва лишь засветив фонарик, определяет Величко. — Подполковник по-ихнему. Важного гуся причесали.

Только глянули на документы — и снова радость. Новая часть. Таких еще не было перед фронтом дивизии.

В живых никого не оставила граната. Жаль. Знать бы, кто сидит в этом блиндаже… Ну да что без толку жалеть? Все, что можно, в охапку и назад, назад, скорее туда, где проход в этих проклятых эмзэпэ, где пулеметчики прикрытия, яростно матерясь, из последних сил удерживают щелку, через которую должны отойти неизвестно зачем метнувшиеся снова в пекло Величко и его группа.

Без сапог, босиком, по ржавым колючкам. О чертовы Коля-Вася!

Но злись не злись, а беги в чем есть. Все гуще, все злее бьют немцы по отходящей группе. Под шквальным огнем пулеметов от воронки к воронке пробираются разведчики. И только в низинке у ручья, на середине пути, забравшись в не поражаемое пулями пространство, они переводят дух. Хорошо еще, что раненых отправили до того, как начался этот адский огонь. Разве вылезешь теперь в поле?

Лежа на спине, закинув усталые руки за голову, Величко смотрит в небо. А неба и не видно: сплошной поток трассирующих пуль словно разноцветной крышкой прижал лощинку.

Где же артиллерия? Виталий где? Собираются они прикрывать наш отход или как? Лениво, очень лениво думает старшина обо всем этом.

Но где-то высоко в небе уже раздался тихий шелест, который не достиг лощины, оглушенной, слитным ревом пулеметов врага.

Небо шелестело над лощиной, над оставшимися целыми разведчиками, над ливнем немецкого свинца и разноцветного огня. По крутой траектории, будто колпаком накрывая поле боя, шли над ним снаряды батарей капитана Курочкина. Группа поддержки пехоты вступила в дело.

Сначала разведчики и не услышали даже, как за их спиной тяжко загремели снаряды, как поставленные артиллеристами, сосредоточенные, неподвижные, заградительные и прочие огни начали свою смертельную работу.

Пока немцы не перестроились и не накрыли нейтральное поле огнем с других высот, разведчики Карпова начали последний бросок. Теперь к своим. Величко опять шел замыкающим. Ему полагалось еще и смотреть, не собьют ли кого-нибудь пули в последние минуты.

Слабее стал бить противник, все это так, конечно, но ранили все-таки на ходу еще одного разведчика. А сержанта Киченко убила мина уже почти у наших окопов. Величко, схватив сержанта в охапку, так и добежал с ним до траншеи, думая, что несет живого товарища.

— Сашка, ты ранен? Куда? Давай перевяжем! — бросались к нему всюду, увидев окровавленную гимнастерку, друзья и товарищи, когда он, ссутулившись, шел ходами да переходами переднего края к месту сбора. Всюду друзья у старшины Величко.

— Не, это Киченко кровь, — устало отмахивался он, а дойдя до места, уселся прямо на дно траншеи.

Кто-то притащил котелок со спиртом и наливал каждому желающему по полной крышке. Кто-то свернул всем по самокрутке. Никого уже не видел Величко. Сидел, вытянув босые, истерзанные шрамами ноги поперек окопа, и не то думал о чем-то, не то засыпал.

— Спасибо, товарищи, за службу! — тихо сказал майор Чекмазов, подойдя к разведчикам.

Величко поднял голову.

— За что же спасибо, за неудачу?

— Это у меня неудача, — помедлив, ответил майор, — вы, Киченко, Ледов… вас благодарю.

На следующий день, когда разведка опять уходила в поиск к немецкому посту правее Медвенки, все той же богом проклятой Медвенки, майор Чекмазов, как всегда, опять шел с ними в траншеи переднего края. То, что с ним опять был незнакомый подполковник, никого не удивляло: не то что полковники, и генералы не раз наблюдали за действиями разведки. Никто, кроме Величко, в новой разведывательной группе не знал, как отчаянно нужен пленный, знающий, что творится там, за линией немецких окопов. Старшина Величко и этой ночью шел в поиск опять не в очередь. Не мог он оставаться в Ходоровке, не хотел: слишком много товарищей потерял он за последние дни под Медвенкой.

Все было сегодня, как вчера. Только не стало дождя, обсохла трава и тоненький, едва заметный серп месяца засветился на небе.

Все было как вчера. Только не было уже на свете сержанта Киченко, зарыты были за деревней Ходоровка трое парней, доживших всего до двадцати лет. И половина вчерашней поисковой группы лежала с забинтованными ногами — не так-то просто бегать босым по полю боя.

В поиск вел командир разведроты. Ему тоже было известно, как и майору Чекмазову, — оставались только сутки до предполагаемого удара противника.

Стемнело.

— Ну, пора, Сергей, — крепко сжал руку ротному командиру майор Чекмазов.

Коля-Вася первыми шагнули за бруствер.

— Я вам своих сапог до смерти не забуду, — ткнул одного из них в бок старшина Величко. — Чтоб нашли мне новые, да получше!

И вся группа тихонечко засмеялась. «Босоногая разведка» — навек теперь прилепилась кличка к вчерашней операции.

Снова Величко шел замыкающим. И час спустя все опять лежали в низине у ручья. Теперь им предстояло куда более опасное дело. Они нацелились туда, где обычно и не помышляли об успехе, там ночами всегда было много солдат в немецких траншеях, больше всего. Но, может быть, поэтому противник и не должен был ожидать ночного нападения, считая, что шансов у русских на успех разведки здесь нет. Сюда никогда не проникали поисковые партии. Именно на то, что так должен думать противник, и рассчитывали в штабе дивизии, планируя сегодняшний удар.

— Товарищ капитан, я пойду вперед с Колей-Васей, — попросил Величко.

И приглушенный смех прошелестел в нейтральной полосе над безымянным ручьем. Бедные Коля-Вася, долго им придется вспоминать взорванные сапоги старшины!

Теперь уже за Величко ползла группа. Но медленно сегодня шло продвижение. Уж очень часто взлетали ракеты над немецким передним краем. Часто, нервно стреляли немецкие пулеметы, совсем не так, как в предыдущие дни. И порою пальба охватывала чуть ли не весь передний край противника.

Не только опытным разведчикам, ротному командиру и Величко — всем, чем ближе подбирались к немецким окопам, становилось ясно — сегодня придется очень туго. Двоих уже оттащили назад к ручью.

Под проволокой лежали в непрерывном свете ракет больше часа: действовать было невозможно.

Коля-Вася еще и не взялись за ножницы, когда приполз связной от начальника разведки дивизии. Майор Чекмазов приказывал отходить.

И едва они успели вернуться в низину, в воздухе послышался гул снарядов, летящих с нашей стороны. Выглянув из-за бугра, Величко увидел, как по окопу, на который они нацеливались, ударил сосредоточенный огонь артиллерийского дивизиона. Это было непонятно. Сюда могли бить только по их просьбе, по сигналам ракетами, а они еще и не думали вызывать огонь.

Еще два сильных удара нанес дивизион, куда-то далеко влево от них, а затем стал бить в самый центр Медвенки.

Ох и всполошились же там немцы! Что же это такое делается?

Связной мог рассказать немного. Но и то, что он знал, не будь они сейчас на нейтральной полосе, вызвало бы бурю восторга.

Фельдфебель, тот самый, за которым вчера так неудачно охотилась босоногая разведка, приполз сегодня к нашим окопам и сдался.

«Язык» пришел сам. Сделал он это только из-за того, что вчера разведчики ворвались в немецкие окопы. Побоялся, верно, что расстреляют за брошенную им позицию и оружие, за убитых товарищей. Поэтому и перешел. Вот майор Чекмазов и отзывает разведчиков. Немец уже дает показания, и незачем лишний раз идти в огненное пекло.

Все было так, как рассказывал, отползая рядом с Величко, связной. Но было еще и то, что ему неизвестно.

Язык оказался ординарцем командира, только вчера ставшего на огневые позиции артиллерийского полка, того самого оберстлойтенанта, чей дамский пистолет так понравился Ледову. Ординарец обязан умереть за командира или уж, во всяком случае, вместе с командиром. Однако фельдфебель Гросс умирать не хотел. Ни вчера, когда бежал от разведчиков, ни в ту же самую ночь, когда вернулся и увидел трупы офицеров, за которых должен был сражаться, не щадя жизни. Поняв, что его дело плохо, фельдфебель решился. Ему не стоило больших трудов затаиться на день в укромном ответвлении перепаханной снарядами траншеи, а ночью переползти нейтральную полосу.

После первого же короткого, прямо в траншее, разговора майор послал связного к командиру разведроты с приказом отводить группу.

— Костя, прикрой отход разведки, — тут же решительно распорядился он.

Батареи капитана Курочкина открыли огонь по немецким позициям.

Ничего этого не знали разведчики, выходящие из боя.

По ним не стреляли, это было хорошо.

Двое ранены, но и это хорошо — только двое: сегодняшняя ночь стоила бы большой крови.

И была огромная радость: не зря, значит, билась вчера босоногая разведка.

 

Сергей Голяков

«Я — ИКАР!»

 

 

1

— Разрешите доложить, товарищ полковник? По вашему приказанию для выполнения специального задания люди подобраны.

Полковник Соколов оторвал взгляд от папки с шифровками, откинулся на спинку стула.

— Ну что ж, докладывайте.

Капитан Михайлов достал из портфеля несколько мелко исписанных листков.

— Командиром группы предлагаю назначить лейтенанта Харитонова Бориса Петровича. Двадцать шесть лет. Коммунист. Начало войны встретил на пограничной заставе. Был ранен. В сентябре сорок первого попал в плен. В тот же вечер бежал. Но через четыре дня после побега при переходе линии фронта был снова схвачен немцами. В ноябре сорок первого бежал из офицерского лагеря в городе Владимире-Волынском. Потом партизанский отряд полковника Медведева. Медведев аттестует Харитонова как инициативного, дисциплинированного бойца, способного выполнить любое задание командования. Там же вступил в партию. В военной разведке с октября 1944 года. Владеет немецким языком.

Полковник молча кивнул:

— Так, кто еще?

— Заместитель командира группы — Лобацеев Сергей Иванович. Двадцать пять лет. В армии с первого дня войны. Хорошо знаком с Харитоновым. Вместе бежали из лагеря для военнопленных. Отличный радист.

Командование первой чехословацкой дивизии в СССР рекомендовало включить в группу гражданина Чехословакии, подпоручика Пичкаря Дмитрия Васильевича. Двадцать шесть лет. Перед войной жил в Венгрии. В сороковом году арестован и брошен в хортистскую тюрьму за отказ служить в фашистской венгерской армии. Дважды бежал из тюрьмы. Ловили. После третьего побега пробрался через линию фронта к нам. Учитывая специфику района действия группы — очень ценный разведчик. К тому же хорошо знает радиодело.

Кроме того, в группу включена радистка Саратова Майя Дмитриевна. Двадцать лет. Комсомолка, москвичка. В начале войны ушла из школы на завод. Чтобы попасть на фронт, окончила училище радиоспециалистов…

Капитан назвал еще несколько фамилий разведчиков. Заключил:

— Всего в группе семь человек. Все в сборе. Готовы приступить к отработке боевого задания по получении приказа.

Полковник взял листки. Спросил:

— Где предполагаете организовать занятия с группой?

— В нашем доме в деревне Гженск…

Соколов сделал пометку в блокноте, взглянул на капитана.

— Люди, по-моему, стоящие. Будем надеяться, что не подведут. Состав группы я утверждаю. А теперь о самом задании. Прежде всего пусть товарищи хорошо поймут, что работать они будут вместе с чешскими партизанами. Мы знаем, что в районе действия группы существуют крупные партизанские соединения. Все попытки немцев ликвидировать их успеха не имели. Партизанское движение там сильное и, видимо, хорошо организовано. Нам очень важно установить с ними надежную связь, помочь, если потребуется, оружием, продовольствием, медикаментами. Полковник умолк, потом заговорил снова:

— Но главное, может быть, даже не в этом.

Соколов поднялся из-за стола, подошел к большой карте Европы, утыканной разноцветными флажками, и неожиданно спросил:

— Где, по-твоему, закончится эта война, капитан?

— Думаю, что в Берлине, товарищ полковник. Возьмем Берлин — и баста!

— Так-то оно так, — как бы размышляя вслух, проговорил Соколов. — Берлин — столица Германии. Падет столица — падет и дух армии. Но не надо забывать, с каким врагом мы имеем дело. Фанатизм Гитлера не знает границ. Он не посчитается с лишними жертвами. Прикажет драться до последнего. И вполне может так случиться, что даже с капитуляцией Берлина война все еще не кончится.

Поймав вопросительный взгляд капитана Михайлова, полковник продолжал:

— У немцев очень сильный плацдарм в Чехословакии. И они продолжают расширять его. По некоторым данным, немецкие инженеры спешно реставрируют довоенные чехословацкие укрепления на границе с Германией, строят новые опорные пункты в Татрах, Рудных горах. Ставка не исключает такого поворота событий, что именно здесь, где-то у Праги, а не в Берлине произойдет последнее сражение войны. А это значит, что нам важно иметь там свои глаза и уши, и как можно скорее.

— Ясно, товарищ полковник. Постараемся форсировать подготовку группы. Все ваши соображения я передам Харитонову и изложу в боевом задании.

 

2

«Совершенно секретно.
Действующая армия. 20 февраля 1945 года».

Боевой приказ.

Для выполнения особого задания в тылу противника назначается группа в составе семи человек.

Командир группы — Харитонов Б. П., псевдоним «Крылов». Зам. командира — Лобацеев С. М., псевдоним «Радий». Радисты — Пичкарь Д. В., псевдоним «Икар»; Саратова М. Д., псевдоним «Лера». Разведчики — Сопко И. Д., «Поль»; Веклюк М. П., «Бронислав»; Богданов А. Е., «Козырь».

Группе приказываю убыть в тыл противника авиадесантом в район города Ческа-Тржебова (Чехословакия) с задачами:

— Связаться с чешскими подпольщиками-патриотами в городе Ческа-Тржебова Дитром и Вацлавом и помочь им наладить радиосвязь с Центром.

— Разведать дислокацию частей противника в пунктах Ческа-Тржебова, Забржек, Моравска-Тржебова, Оломоуц, Басковице. Установить нумерацию частей, состав, организацию и численность войск противника.

— Выявить наличие и характер оборонительных сооружений противника, местонахождения аэродромов, количество и типы базирующихся на них самолетов в районе деятельности группы.

— Освещать переброску войск и техники противника по железным и шоссейным дорогам в направлениях: Усть — Ческа-Тржебова, Ческа-Тржебова — Моравска-Тржебова — Забржек.

— Обратить особое внимание на передвижение танковых и моторизованных частей противника.

— С целью получения документальных данных о противнике производить нападения на штабные машины, пленение отдельных лиц высшего и старшего офицерского состава, а также связных и посыльных.

Все полученные сведения группа сообщает в Центр по радио и добытые документы направляет в Центр со связниками, выделенными из состава группы. Пароль для перехода линии фронта: «Я от Крылова иду к Соколову. Доставьте меня в крупный штаб».

Пароль для связи с подпольщиками в Ческа-Тржебова: «Здрав Лаушман, котори вспомина ваши праце в Жупе и ваших зправ в «Выходической обзори» («Приветствует Лаушман, который помнит о вашей работе в Жупе и ваши статьи в «Западном обозрении»).

Все радиограммы направлять на имя Соколова. Радиосвязь круглосуточная.

 

3

Капитан Михайлов взглянул на часы.

— Пора!

Они поднялись с пустого ящика из-под снарядов, на котором присели перед дорогой. Михайлов протянул руку:

— Ну, лейтенант, как говорится, ни пуха ни пера. Удачи и попутного ветра. Первым делом береги людей. Напрасно не рискуй. Думаю, долго вы там не задержитесь. Воевать, по всему видно, осталось с гулькин нос.

Крылов улыбнулся.

— Вот я и боюсь, товарищ капитан: пока будем лететь до места, в Москве победный салют дадут.

Они обнялись.

Крылов повернулся, шагнул в темноту, туда, где уже рвал винтами сырой ночной воздух готовый к вылету самолет.

 

4

В пять часов тридцать минут утра 22 февраля 1945 года радиоцентр штаба Первого Украинского фронта принял сообщение:

«Группа выброшена в районе города Хрудим с ошибкой на 35 километров от намеченного места. Бронислав сильно побился. Принял решение уходить в лес в направлении города Высоке-Место.
К р ы л о в».

 

5

Крылов приземлился последним. Быстро погасил парашют. Огляделся. Большая поляна, поросшая жухлой прошлогодней травой. Метрах в трехстах угадывались очертания нескольких деревенских домов. Справа полоска леса.

Что за чертовщина? Крылов достал фонарик, раскрыл планшет с картой. Ничего похожего. Место выброски должно было выглядеть совершенно иначе.

Три короткие вспышки — сигнал к сбору. Когда подошли разведчики, оказалось, что нет Бронислава. Его отыскали не сразу. Бронислав лежал на земле без сознания, окровавленный, с поврежденным позвоночником. Его парашют накрыл верхушку единственной во всей округе сосны. По обломленным сучьям было видно, что Бронислав повис метрах в восьми над землей, Ему удалось ухватиться за ствол, но опереться на него он не мог — мешал укрепленный на груди вещевой мешок. Бронислав полоснул ножом стропы, но потерял равновесие и сорвался головой вниз.

При свете луны Лера присыпала рваные ссадины стрептоцидом, забинтовала голову.

В деревне громко залаяла собака. Одна, вторая, еще одна. Раздумывать было некогда. Крылов приказал группе двигаться к ближнему леску. До опушки Бронислава поочередно несли на себе Крылов и Икар, Остальные распределили между собой его груз: туго набитый вещевой мешок, рацию, комплект питания к ней. В лесу срезали две тоненькие осинки. Накрыли их плащ-палаткой. Уложили Бронислава на носилки.

К рассвету прошли километров пять. Шли молча. Треволнения первой ночи утомили разведчиков. А тут еще из-за ошибки летчиков пришлось двигаться почти вслепую, по незнакомой местности. Особенно доставалось Лере. Она с трудом тащила на себе тяжелую рацию. Товарищи несколько раз предлагали помощь. Лера хмурила брови: «Сама справлюсь».

Остановились на небольшой полянке. Первым делом радиограмма в Центр. Когда взошло солнце, запалили костер, согрели воды, перекусили. Брониславу в пути стало совсем худо. Нога раздулась, посинела, Из-под бинтов сочилась кровь. Временами он начинал бредить.

По карте Крылов определил: до ближайшего жилья километров шесть. Может быть, попытаться оставить Бронислава там? А если в деревне немцы? Все же решил рискнуть.

С Брониславом пошли Икар и Радий. Вернулись под вечер. Рассказали: по всей округе только разговоров, что о таинственном ночном десанте. Но точно никто ничего не знает. Одни считают, что высадился целый полк. По другим слухам, было всего несколько человек. Парашют Бронислава немцы не нашли. Видимо, еще затемно его кто-то снял с дерева и спрятал в надежном месте. Разведчиков чехи встретили как братьев. Долго расспрашивали о положении на фронтах. Интересовались, не нужна ли какая помощь, продукты. Бронислава взял к себе старик мельник Иозеф Новотный. У него самое безопасное место во всей деревне. Кроме того, он обещал вызвать из города своего сына-хирурга.

Отряд снова двинулся в путь. Как и прежде, последним шел Козырь, посыпая следы нюхательным табаком.

 

6

«27 февраля 1945 года. Соколову. Прибыли в район действия, в большой лес возле города Хоцен. В лесу много бежавших военнопленных. Местное население относится к нам хорошо. Сегодня с Икаром выезжаем в Ческа-Тржебова.
К р ы л о в».

 

7

Утро было свежее, безоблачное. В лесу еще царил полумрак, и голые стволы деревьев отбрасывали широкие блеклые тени.

Когда Крылов выбрался из землянки, Икар уже ждал его. На нем был обычный гражданский костюм, поношенная, с выцветшей ленточкой шляпа. Крылов был одет еще скромнее — серый вязаный свитер и грубошерстные, пузырившиеся на коленях брюки гольф.

Путь предстоял не близкий — километров шестьдесят. Каким-то чудом накануне Икару удалось раздобыть два велосипеда. Краска на них давно покоробилась и облезла, ржавчина густыми веснушками покрыла никель. Но колеса крутились исправно. Разведчики выбрались из леса на еще не успевший прогреться и покрыться пылью проселок и налегли на педали.

Дорога вилась между зеленеющими полями, перелесками, ныряла в лощины с ноздреватыми шапками талого снега.

Город увидели издалека. Он раскинулся на холме по обе стороны железной дороги. Чистенький, аккуратный. Красные черепичные крыши. Струйки дыма над трубами. Тихий, безмятежный уголок земли, который война, казалось, обошла стороной.

— Хальт! Документы!

Два немца вышли из будки возле переезда и преградили дорогу разведчикам.

Крылов затормозил, спрыгнул с велосипеда. Вот она, первая встреча с врагом. Мельком взглянул на Икара. Молодец! И глазом не моргнул. Спокойно полез в карман за документами, которые им приготовили еще там, у своих. Крылов тоже достал пропуск. Протянул фашистам.

— Вы что, не знаете, что эти пропуска уже неделю назад аннулированы? — спросил немец.

Икар изобразил на лице искреннее недоумение.

— Просим прощения, господин обер-лейтенант. Были в отъезде в деревне. Еще не успели обменять.

Лейтенант обвел их подозрительным взглядом. Что-то сказал солдату. Тот подошел вплотную, обшарил карманы разведчиков.

«Хорошо, что не взяли с собой оружия», — мелькнуло в голове у Крылова.

— Проваливайте, и чтоб сегодня же все было сделано! — хрипло гаркнул лейтенант.

Они миновали несколько узких улочек, выбрались на привокзальную площадь. Город только просыпался. Со скрежетом поднимались ставни лавочек и пивных. Одинокие прохожие шли прямо посредине улицы. Никто никуда не спешил. По пути разведчики обсудили положение. Документы были сделаны за несколько дней до вылета группы. Кто же мог предположить, что немцы решат их обменять на новые? Но факт оставался фактом. С просроченными пропусками в незнакомом месте находиться опасно. Пришлось изменить первоначальный план. Решили, не осматривая города, встретиться с подпольщиками и уже с их помощью выправить нужные бумаги.

Крылов и Икар без особого труда разыскали дом Вацлава Фиалы.

Дверь открыла молодая опрятная девушка.

— Вацлав Фиала? — она подняла брови. — Он здесь теперь не живет. Справа от вокзала маленький домик за зеленым забором. Попробуйте поискать его там.

Но в маленьком доме за зеленым забором Вацлава тоже не оказалось. Пожилая женщина долго допытывалась, кому он понадобился. И только после того, как Икар словно невзначай назвал условную фамилию Лаушмана, заперла за пришедшими дверь. Рассказала:

— Вацлава брали в гестапо. Видимо, немцы что-то пронюхали. Несколько дней пытали, потом отпустили. Но глаз с него не спускали. На работе Вацлав сказал, что уезжает в соседний город к брату. Несколько дней жил здесь, потом ушел к партизанам.

Итак, Вацлав исчез. Но оставался еще один адрес — улица Центральная, 17. Томаш Дитр.

Дитр был дома. Пожилой, седовласый мужчина с осунувшимся, заросшим щетиной лицом. Всего несколько дней назад он похоронил единственного сына. Немцы пристрелили его за то, что он слишком громко распевал чешские песни.

— Пока что я вам не помощник. Простите, но у меня нет сил. — Он кивнул на соседнюю комнату: — Там его мать. Старуха убита горем. Слегла, и я должен о ней позаботиться…

На прощание сказал:

— Только не задерживайтесь в городе. Немцы совсем озверели. Ищите людей в лесу…

 

8

«27 февраля. Соколову. С Вацлавом установить связь пока не удалось. Дитр работать не может: болен. Пытаюсь установить связь с партизанами, найти новых людей.
К р ы л о в».

 

9

Люди приходили сами. Лес, в котором расположилась группа Крылова, только внешне казался необитаемым. С конца 1944 года фашисты гнали через Чехословакию колонны советских военнопленных, прежде работавших на шахтах в Силезии. По пути многим из них удавалось бежать в близлежащие леса. Будь оружие, можно было бы организовать большой отряд, способный к серьезным самостоятельным действиям. В Центр полетела радиограмма. Крылов просил оружия, взрывчатки, медикаментов. Все самолетом. Срочно.

Тем временем люди Крылова рассеялись по окрестностям, изучали обстановку в районе, завязывали связи. Днем и ночью ходили они по деревням, хуторам, городкам, подбирали помощников, имевших возможность добывать нужные сведения. Опасность подстерегала на каждом шагу. Облавы, проверка документов, аресты заложников, шпики. Ловушки полиции, капканы гестапо. Вскоре выяснилось: в районе действует крупный отряд партизан. Командир — Большой Гонза. Однако встретиться с партизанскими вожаками Крылову удалось только в середине марта, а до этого группе приходилось собирать сведения и завязывать связи своими силами. Между тем Центр требовал как можно скорее установить наблюдение за перевозками войск и оружия по железной дороге. Нужен был надежный человек, живший вблизи линии, или еще лучше — местный железнодорожник.

И такой человек нашелся.

Крылов даже улыбнулся, когда услышал его имя — Ярослав Гашек, путевой обходчик на участке железной дороги Пардубице — Ческа-Тржебова. Разведчики познакомились с ним через брата. Ярослав понял все с полуслова. И теперь ежедневно в 10 часов вечера в тайнике на опушке Гашек и его товарищи оставляли сводку — точный перечень эшелонов, грузов, станций назначения.

 

10

Разведчики заметили: к опушке леса часто приезжает на подводе человек. Всегда привозит какие-то свертки, мешки. Судя по всему, связан с партизанами и военнопленными, скрывавшимися в лесу.

На встречу с незнакомцем был послан Икар. Вернулся, доложил: Иозеф Смикл — пекарь из города Высоке-Место. Привозит в лес хлеб, кое-что из одежды. В городе работает в пекарне, которая обслуживает несколько немецких гарнизонов в Высоке-Место, Литомишле, Хоцене. Хорошо знает обстановку в этих городах.

Это была настоящая находка. Но Крылов не хотел спешить в таком деле. Он знал: гестапо посылает провокаторов в самом разном обличье. Решил навести справки у партизан.

Ждать пришлось недолго. Лесной народ дал Смиклу самую лучшую характеристику — наш человек. Бывало так, что пекарь увозил из-под самого носа немцев целые обозы с продовольствием для партизан.

Так у группы появился еще один помощник. Прежде всего он помог разведчикам обзавестись надежными документами. Дело это было нелегкое. Через своих знакомых Смикл достал в комендатуре бланки пропусков. Но на плотные синие карточки со свастикой нужно было наклеить фотографии владельцев. Где их взять? У разведчиков не было с собой ни карточек, ни фотоаппаратов. Тогда Иозеф привез в лес громоздкий деревянный ящик на раздвижной треноге, вроде тех, что еще не так давно стояли у нас на рынках перед натянутыми холстинами с «южным пейзажем».

По этому случаю разведчики долго скребли бритвой заросшие щетиной лица и приводили себя в божеский вид. Но когда карточки были готовы, оказалось, что все они вышли почти на одно лицо, родная мать не узнает. Радовалась только Лера. Деревянный ящик проявил к ней явную благосклонность, и она упросила Смикла сделать еще несколько отпечатков.

Кроме карточек, на пропусках должна стоять печать, которую немцы хранили за семью замками. Чех сам пошел к коменданту, прихватив большую бутыль спиртного. Пили вместе прямо в кабинете. В какой-то момент Смикл бросил в стакан немца таблетку сильного снотворного. Когда комендант захрапел, Иозеф взял у него ключи. Наутро разведчики нашли в тайнике документы с печатью и записку: «Одного человека могу поместить в своем доме. С рацией».

Крылов сообщил в Центр:

«Есть возможность организовать конспиративную квартиру в доме пекаря в городе Высоке-Место».

Центр одобрил план. Предложил отправить в город Икара с радиостанцией.

 

11

Теперь наше командование ежедневно получало подробные сводки о передвижении вражеских эшелонов, строительстве оборонительных сооружений, численности гарнизонов, о расположении складов боеприпасов, аэродромов. Но и немцы словно почувствовали, что за каждым их шагом следят зоркие глаза. К лесу все чаще подъезжали автобусы со сферическими антеннами. Немцы искали передатчик. Приходилось делать перерывы, выходить в эфир по ночам молниеносными сеансами, менять стоянки.

Однажды из Центра сообщили: «Подготовьтесь к приему груза с продовольствием, оружием, взрывчаткой».

Крылов послал ответ: «Ждем самолет с нетерпением. Место выброски в лесу 2 километра северо-западнее села Добржиков. Опознавательный сигнал — три костра треугольником со сторонами 80 метров».

Костры жгли несколько ночей подряд, но самолет не появлялся. То ли подводила «небесная канцелярия», то ли с машинами в ту горячую пору было туго. Наконец из Центра пришла радиограмма: «Нынешней ночью самолет обязательно будет».

На всякий случай Крылов приказал зажечь костры поярче. И их заметили немцы. Несколько самолетов поднялось в воздух, закружилось над лесом.

Наутро к лесу подъехали на машинах триста гестаповцев и эсэсовцев. С автоматами наперевес они двинулись в чащу.

Крылов приказал группе укрыться в хорошо замаскированных подземных бункерах. Сам остался наверху, чтобы следить за обстановкой.

Облава продолжалась несколько дней подряд. Фашисты не раз проходили буквально над головами разведчиков, но так ничего и не нашли.

Тем не менее оставаться на прежнем месте группа не могла. Решили перебазироваться на несколько километров северо-восточнее. Не успели обжиться на новом месте — опять беда: кончилось питание для рации.

А обстановка менялась чуть ли не каждый час. Немцы спешно стягивали к дальним подступам Праги воинские части, боевую технику. Усилилось движение по железным дорогам. С востока на запад беспрерывным потоком шли эшелоны с ранеными. В противоположном направлении неслись платформы с танками, цистерны с горючим, боеприпасами, техникой, войсками. Гашек рассказывал: фашисты мечутся как ошалелые, — направят эшелон на запад, потом возвращают его на восток, потом снова гонят на запад.

Без связи с Центром работа группы потеряет всякий смысл. Пропадут результаты огромного труда сотен людей. К Крылову стекалась информация от чешских партизан, из отрядов «Ян Гус», «Ермак», «Орел». Партизаны держали под своим контролем обширные районы. И сведения, которые они добывали, представляли для нашего командования чрезвычайную важность. Где же выход?

Использовать для связи с Центром радиостанцию Икара, с которой он отправился в дом к пекарю Смиклу? Но Икар работал буквально под самым носом у врагов. Он передавал в Центр, и то только изредка, крайне важные и ответственные данные, касавшиеся положения на подступах к Праге. Постоянный контакт с лесом увеличил бы и без того огромный риск, которому он постоянно подвергался. И Крылов отверг этот план.

Помощь пришла совершенно неожиданно. Снова выручили чешские товарищи. Несколько комплектов питания нашлось у старого учителя маленького городка Горные Селени Мирослава Китлера.

В школьном кабинете физики, где он проработал долгие годы, хранился целый склад аккумуляторов и батарей, собранных Китлером для опытов. Учитель с готовностью опустошил шкафы, как только услышал, кому понадобились его запасы.

Контрольная лампочка на рации Крылова замигала веселее. По ночам разведчики жадно прислушивались к голосу Москвы, ловили последние вести с фронтов. Советская Армия успешно громила врага. Наши войска уже заняли всю северо-восточную часть Германии, освободили Вену, форсировали Одер. Упорные бои шли и на территории Чехословакии. Но здесь фашисты сопротивлялись с особенным ожесточением.

Каждый метр земли нашим солдатам приходилось брать с боем. Враг цеплялся за любую возможность замедлить продвижение советских воинов, часто бросался в отчаянные контратаки.

Центр требовал от разведчиков более подробных данных о переброске на фронт техники и войск, о сооружении узлов обороны.

Крылов догадывался: эти данные нужны для подготовки последнего, завершающего удара. Судя по всему, ждать такого удара оставалось недолго. Тем более что пришел приказ направить Икара в Прагу для сбора и передачи сведений непосредственно из чешской столицы.

 

12

Направить Икара в Прагу… Легко сказать. Крылову и его товарищам предстояло решить уравнение со многими неизвестными: где раздобыть необходимые документы на въезд в Прагу, как найти подходящее жилье для Икара в городе, каким образом установить связь с пражским подпольем, получить от него нужные Центру сведения.

Крылов решил посоветоваться с руководителем местных партизанских отрядов. Большой Гонза внимательно выслушал его, обещал помочь. Через два дня в условленном месте появилась записка. Партизаны рекомендовали связаться с Ярославом Аккерманом, жителем Праги, который в конце каждой недели приезжал в Высоке-Место проведать свою семью.

Аккерман до войны работал в небольшой пражской газете. С приходом немцев бросил журналистику, устроился на службу в областной земельный отдел. В Праге у него была квартира, обширные знакомства, сохранившиеся еще со времен его работы в редакции.

Крылов стал с нетерпением ждать ближайшей субботы. Они решили встретиться с Аккерманом в маленькой прокуренной пивной, где вечерами всегда много посетителей.

Аккерман вошел в зал минута в минуту. Подошел к стойке, заказал пиво и с кружкой в руках неторопливо направился к условленному столику, за которым его ждали разведчики. Аккермана, видимо, уже успели предупредить о цели встречи, и он сразу же перешел к делу: как только будут готовы документы, Икар отправится в Прагу и остановится у него на квартире. В Праге через Аккермана Икар сможет установить нужные связи, быстро окажется в курсе важнейших событий.

Крылов спросил:

— Вы хорошо подумали, на какой риск идете? В случае провала — неминуемая смерть. У вас семья, дети?

Аккерман согласно кивнул: — Да, конечно, все это так. Но ведь я коммунист!

 

13

«15 апреля 1945 года. Соколову. Завтра отправляю Икара в Прагу. Будет работать с надежным человеком, у которого большие связи и исключительно благоприятные возможности для получения информации.
К р ы л о в».

 

14

Икар прибыл в Прагу вместе с Аккерманом 19 апреля. Первые дни жил на его квартире, в большом сером доме недалеко от Карлова моста. Вскоре встретился с подпольщиками. Но надежную связь с Центром наладить не удалось.

Квартира Аккермана находилась на первом этаже. Для радиопередач самое неподходящее место: трудно установить антенну. Пришлось на время покинуть город. По совету подпольщиков Икар перебрался в деревню Клинец, под Прагой. Стал жить у надежного товарища по фамилии Пешек. Аккерман присылал сведения через своих связных. Все шло благополучно, пока Пешек не принес тревожную весть:

— Регулярное движение поездов между Прагой и Клинцем прекращено. Без специальных пропусков немцы из города никого не выпускают.

Икар решил вернуться в Прагу. Подпольщики подготовили для него новую квартиру. Представили хозяина:

— Иозеф Покорны, рабочий, коммунист. В доме живут его жена и брат. Не подведет никто.

Покорны провел Икара в маленькую комнатку.

— Вот ключи от комнаты и от дома. Кроме вас, сюда никто не будет входить.

Икар наскоро смонтировал антенну, включил передатчик. Новостей накопилось много:

«Центр, Соколову. К обороне Праги готовятся три немецкие дивизии и 70 тысяч эсэсовцев. Коммунисты-подпольщики готовят население к вооруженному восстанию. На всех крупных предприятиях формируются боевые отряды рабочих.
И к а р».

Население Праги с нетерпением ждет прихода Советской Армии. Люди только об этом и говорят. Фашисты тоже готовятся. В окнах больших домов устанавливают пулеметы.

На всех дорогах, ведущих к резиденции марионеточного правительства, усиленные патрули, вооруженные тяжелыми пулеметами.

1 Мая Покорны, в праздничном костюме, при галстуке, пригласил Икара за семейный стол. Выпили по рюмочке сливовицы за скорую победу. Потом долго сидели, говорили о том, какая будет жизнь после войны.

А на следующий день разразилась беда. Вечером 2 мая гестаповцы оцепили весь квартал. В комнату к Икару вбежала жена Покорны, крикнула:

— Беги!

Но бежать поздно. Несколько фашистов уже ломились в дверь. Схватили всех, кто был дома. Нашли рацию.

Рыжий гестаповец вытащил из кобуры парабеллум, ткнул в грудь Икара вороненый ствол.

— Кто? Шпион? Большевик? С кем держал связь? Кто твой руководитель?

Икар молчал. Фашист выстрелил. Боль обожгла левую ногу. Но Икар сдержался, не крикнул. Его выволокли из дома, бросили в кузов грузовика.

Очнулся Икар в темной, душной камере. Он еще не знал, что попал в Панкрац — гестаповский застенок, из которого редко кто выходил живым.

Глухо ухнула стальная дверь. Допрос. Потом еще и еще.

Так прошло два дня. Все это время Икару показалось сплошной непрекращающейся пыткой. На третий день в камеру явились двое в штатском. Принесли запотевшие бутылки с пивом, жареные шпекачки. Икара усадили за стол. Дали карандаш и бумагу.

— Напишите ключ к шифру и можете подкрепиться.

Гестаповец, не сводя глаз с Икара, раскупорил бутылку, со смаком осушил стакан, налил еще.

От одного вида пива у Икара помутился рассудок. В горле давно полыхал пожар, и, казалось, сейчас он все бы отдал за один глоток. Мука была нестерпимой, но в последний момент Икар собрал все свои силы и оттолкнул от себя стол. Стекло грохнулось и разлетелось по цементному полу.

— Мерзавец! Негодяй! — визжали фашисты, смахивая с брюк пролитое пиво.

Перед уходом бросили:

— Если к утру не напишешь шифр — расстреляем!

Но Икара не расстреляли. Утром 5 мая в Праге началось восстание.

 

15

2 мая, в тот самый день, когда Икар передал свою последнюю радиограмму, знамя победы взвилось над рейхстагом. Пал Берлин. Но война, закончившаяся в логове врага, все еще шла на территории Чехословакии. К моменту подписания акта о безоговорочной капитуляции части Советской Армии вели упорные бои в 250–300 километрах от Праги. Нашим войскам противостояла мощная группировка гитлеровцев, состоявшая из армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шернера и главные силы армий «Австрия», отошедшие сюда после падения Вены. Шернер не подчинился приказу о безоговорочной капитуляции и продолжал оказывать отчаянное сопротивление.

Советское командование приняло решение: несколькими сходящимися ударами расчленить и окружить группировку Шернера. Крыловцы, как и предполагалось, действовали в районе удара, который должен был нанести Первый Украинский фронт по тылам армий «Центр», отрезав им путь к отходу на запад.

Разведчики в эти часы не знали ни минуты покоя. С помощью партизан удалось установить: Шернер располагает почти девятисоттысячной армией. У него шестнадцать танковых и моторизованных дивизий, большое количество артиллерии и прочей боевой техники. А 4 мая Крылов отправил в Центр радиограмму, в которой содержались поистине бесценные сведения. Разведчикам удалось обнаружить штаб Шернера. Крылов сообщал:

«Штаб Шернера расположился в железнодорожных вагонах, стоящих на путях 16 километрах севернее Градец-Кралове. При штабе находятся высшие офицерские чины, в том числе штурмбаннфюрер СС. Узел связи при штабе имеет 160 телефонных линий. Его обслуживают около 200 связистов. Некоторые отделы штаба располагаются в Ческа-Скалица».

Из Центра передали:

«Поступившие от вас данные имеют чрезвычайную ценность. Большое спасибо».

А Крылов уже готовил новое сообщение:

«Центр. Соколову.

Шернер приказал войскам стоять насмерть и от капитуляции отказался. Праге угрожает полнейшее разрушение. Штаб Шернера в случае успеха наших войск будет продвигаться в район Карловых Вар, навстречу американцам».

Информация разведчиков подоспела как раз вовремя. В ночь с 7 на 8 мая танкисты генерала Ермакова разгромили штаб Шернера и обезглавили почти миллионную армию гитлеровцев.

 

16

Вечером 6 мая к Крылову пробрался связной от Аккермана. Сообщил: обстановка в Праге осложнилась. Оправившись от растерянности, гитлеровцы бросили против восставших патриотов танки и авиацию. По захваченным восставшими кварталам прямой наводкой бьет артиллерия.

Крылов немедленно передал эти данные в Центр. Запросил дальнейших инструкций. Центр ответил:

«Продолжайте сбор данных о противнике. Перебазируйтесь в район Праги».

Не знали разведчики, что в эти минуты на помощь восставшей столице уже рванулись советские танки из-под Дрездена. Им предстояло пройти около 300 километров, перевалить через Рудные горы, сломать оборону противника и освободить Прагу. Это был беспримерный молниеносный бросок, которого еще не знала военная история.

В 2 часа 30 минут утра 9 мая советские танки вошли в Прагу. К 10 часам город был полностью очищен от гитлеровцев. Война кончилась.

Пражские улицы наполнились ликующими людьми. И в общем радостном возбуждении никто не обратил внимания на кучку усталых, обросших щетиной разведчиков, озабоченно разыскивавших кого-то в толпе. И никому не было дела до того, как они, наконец, нашли своего товарища, как подняли его на руки и стали качать, и как обнимались и целовались потом, и как смахивала с глаз слезы худенькая бледнолицая девушка, невесть откуда оказавшаяся в их компании.

Девушка подхватила того, кто хромал на левую ногу, и все вместе исчезли так же незаметно, как и появились.

А еще через несколько минут армейские радисты услышали в эфире знакомые позывные:

— Я — Икар! Я — Икар! Победа, победа, победа!

* * *

С тех пор прошло более двадцати лет. Где они теперь, наши герои?

Борис Петрович Харитонов после войны окончил библиотечный институт, работает в городе Ровно. Несколько раз ездил в Чехословакию, в гости к боевым друзьям. Имя Харитонова присвоено новому рабочему поселку, а сам он удостоен звания почетного гражданина города Хоцена.

Сергей Иванович Лобацеев живет в Москве, работает на одном из крупных предприятий, вместе со своей женой Майей Дмитриевной. (Помните «Леру»?) Растят двух дочерей.

Ну, а Икар?

Жив и здоров Дмитрий Васильевич. После войны пошел на работу в органы милиции. И вот уже почти два десятка лет не снимает синей шинели. Старший сержант Мукачевского районного отделения милиции коммунист Д. В. Пичкарь отлично несет свою нелегкую службу.

Прочно вросли в мирную жизнь и другие разведчики — члены харитоновской группы. Работают, растят детей, читают книги, ходят на собрания. Обыкновенные наши советские люди. Назови их героями — отмахнутся:

«Таких, как мы, было много. Поэтому и победили».

 

Михаил Анчаров

ВЕНСКИЙ ВАЛЬС

После того как снаряд попал в МГУ и перебил мне ноги, я пополз по планете, залитой тавотом. Пятно тавота на грязном снегу — вот все, что осталось от моей МГУ, от «Мощной говорящей установки», через которую я целый час мощно агитировал немцев сдаваться и заводил им вальсы Штрауса. Это было не под Берлином, а под Москвой, возле деревни Репищи, от которой осталась одна изба.

Я доползу до нее и, перевалившись через порог, проведу в этой хате остаток своих дней. Судя по тому, как быстро немели ноги, этот остаток исчислялся минут в двадцать. Ровно столько, сколько осталось до нашего наступления. А я свое дело сделал. Мотался по нейтральной полосе на грузовике и отравлял эфир вальсами Штрауса недалеко от моста, который, вообще говоря, следовало бы взорвать, чтобы перекрыть дорогу их танкам.

Я полз и бормотал, что «в этот миг перед его мысленным взором проносилось все его прошлое», а сам думал только о будущем. Я знал, что перед уходом в иной, лучший мир человек должен предаваться воспоминаниям о прошлом. Но я думал только о будущем, о моем лучшем мире, о тихом уголке вроде этой избы, где проведу я остаток своих дней, где можно будет, наконец, устроить свою личную жизнь. Я вполз в пустую избу, с трудом втащил на заплеванный пол (вероятно, здесь побывали саперы) усовершенствованную мной рацию, и силы начали помаленьку оставлять меня. Внезапно за окном раздалось фырчание и кашель мотора, у которого вышел весь бензин. Потом послышались шаги. Вошел немецкий офицер в русском тулупе внакидку, держа в руках два пистолета «вальтер». Он скинул тулуп на пол и остался в шинели с эсэсовскими нашивками. У меня задрожали веки, и я прикрыл глаза. Я узнал красавца мужчину, человека с усиками, который увозил в машине Катарину. Сквозь ресницы я увидел, как эсэсовец вытащил из кармана еще два пистолета и положил их на скамью. Потом он огляделся и направился ко мне. Он наклонился, вытащил из моей кобуры ТТ и сунул его в карман шинели вместе с запасной обоймой. Потом он опустился возле меня на корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствовал на себе его взгляд. Эсэсовец расстегнул у меня карман гимнастерки и вытащил солдатскую книжку и комсомольский билет. Я не выдержал, открыл глаза и понял, что эсэсовец узнал меня: он держал в руках карточку Катарины.

— Агитатор… — говорит фашист, глядя на меня угрюмыми глазами. — Прекрасно…

Я с ненавистью гляжу на его проклятые усики и, собрав все силы, плюю в его холеное лицо. Но сил у меня мало, и плевок, не долетев, падает на кончик начищенного сапога. Эсэсовец берет мою ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен. Потом, взяв меня под мышки, он тащит меня в дальний угол, и я стараюсь не стонать. Он кладет мой пистолет рядом с другими на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на скамью, а патрон прячет под шинель, в карман френча. Он всегда был чертовски аккуратен. После этого он раздвигает саперной лопаткой доски пола и опускает в щель мою солдатскую книжку и комсомольский билет. Взяв за лямки тяжелую рацию, он волочит ее по полу в мой угол, и она почти совсем загораживает меня. Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки в карманы шинели. Снаружи слышны голоса немецких солдат и топот ног. Дверь открывается, и на пороге показывается эсэсовский офицер.

— Хенде хох! — говорит он, поднимая пистолет.

Но у красавца мужчины два раза полыхает пламенем карман шинели, и вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить. А человек в эсэсовской форме закрывает ногой дверь и накидывает щеколду. Дверь мгновенно прошивается автоматной очередью. Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовую дробь автоматов, звон стекла и редкий треск пистолетных выстрелов, гулко раздающихся в пустой избе.

«В эти мгновения прошлое стало проноситься перед моим мысленным взором». Так, кажется, пишут в плохих романах. Это прошлое было, как старая кинолента, все в дождике царапин от многочисленных просмотров.

Тогда мальчишкам по ночам снилась Испания. В Одесском порту таможенники вылавливали школьников, пробиравшихся на пароходы. Пароходы привозили революционных эмигрантов со всего мира. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с глазами, горящими, как у Пасионарии, кутали их в клетчатые пледы. Как раз в это время я влюбился. Это случилось, как удар грома.

Послышался удар грома. Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд. И тут я увидел девочку. Я никогда еще не встречал таких. Она была моих лет. Блондинка с голубыми глазами, как на картинке. Девочка почувствовала мой взгляд и повернула голову. Она была не такая, как все. Обычно девочки отворачиваются, если на них смотрят мальчишки.

А эта глядела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-то сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла на асфальт и, спокойно перейдя двор под дождем, скрылась в подъезде противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней. Вбежав в подъезд, я успел заметить, как девочка вошла в квартиру на втором этаже. Я напрасно ждал ее. Может быть, она вышла через черный ход. Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка больше не появлялась. Много раз я поднимался на второй этаж этого дома, но не решался позвонить. А если бы и решился, то побоялся бы спросить о ней.

Я вожусь с учебниками. Мама входит в комнату, кладет на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправляет волосы.

— Алеша, ты обедал?

— Ага.

— Устала… Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые, — говорит она. — За квартиру уплатил?

— Ага.

— «Ага»… — говорит она грустно. — До чего ты неотесанный!.. Вот что. Мне сейчас сдавать зачеты. Пойдешь со мной.

— Куда? — удивляюсь я.

— К нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном… Два года всего, как приехал. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься. Переодень рубаху.

— Чего это я пойду? — говорю я, рассердившись.

Мы с матерью идем по переулку. Булыжная мостовая уходит под уклон. На одной стороне, среди деревьев, стоят деревянные дома, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах поглядывают анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мать озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.

— Держись как следует, — говорит она. — Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.

Дверь нам открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Модная куртка на «молниях».

Увидев маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.

— Пожалуйте, пожалуйте. Ваши уже здесь, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку.

Мама торжествующе посмотрела на меня.

— Это мой сын, — сказала она. — Алеша.

— Очень приятно, — ответил Краус и, как равному, пожал мне руку. — Краус.

Мы прошли в большую светлую комнату, где стояла тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в пестрых обложках.

Из соседней комнаты доносились голоса, повторяющие спряжения глаголов в инфинитиве. Мать с Краусом начали говорить о чем-то, но я не слышал ничего. Я смотрел на фотографию над столом. На ней была та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально.

— Познакомься, Алеша, это моя дочь, — как в тумане, доносится голос Крауса.

Я багровею, отворачиваюсь от фотографии и багровею еще больше. Прямо передо мной стоит та самая девочка и весело сморит на меня.

— Катарина, — говорит она и протягивает мне руку. — А вы Алеша?

— Ага, — отвечаю я.

— Вот вам билет на два лица, — говорит Краус— Сегодня у нас в институте интернациональный вечер.

…По ночам мальчишкам снилась Испания. Пароходы привозили эмигрантов со всего света.

На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотных солдат», хор пел «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

— Я им еще покажу! — говорю я Катарине.

— Кому?

— Фашистам.

— Если бы ты знал, какие они! — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!..

…А как я ее ревновал! Господи, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее многие обращали внимание, а на меня — только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.

В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и прыгнул в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.

Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал между столиками кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.

— Я люблю тебя, Вена! — вскрикивал он.

И в ответ ему вскрикивали смычки:

— Горячо, неизменно…

На экране взлетали вверх белые рукава. Летели в танце изящные женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и изгибался в такт Большому вальсу.

— Мое чувство нетленно… Я в Вену влюблен…

И горячие женские глаза глядели с экрана хмельно и тревожно.

Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, люди толкались и смеялись, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.

Держась за руки, мы шли по песчаной дорожке, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.

Мы услышали крики издалека:

— Лешка!..

Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.

— Это наши, — сказал я. — Пойдем к ним.

Мы подошли к ребятам.

— Мы твой велосипед пригнали, — сказали они.

И унеслись по шоссе.

Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.

— Как покататься хочется! — сказала она.

— На.

— Я не умею.

— Эх, ты!

— У меня никогда не было велосипеда.

— А-а…

Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.

— Знаешь что? — говорю я. — Прости меня, я дурак. Знаешь что? Давай я тебя на раме покатаю, хочешь?

Катарина радостно кивает головой.

Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепилась в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю на седло и выезжаю на дорогу. Рядом с моей щекой — горячая щека девушки.

Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Я тяжело дышу. Велосипед катится медленно. Мы едем молча.

— Катарина, я тебя… — говорю я, — давно хочу спросить…

Дорога ползет нам навстречу.

— О чем? — спрашивает Катарина.

— Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом.

— А-а… — говорит Катарина и переводит дух. — Его мой папа знает с молодости.

— Как с молодости? — удивляюсь я.

— Он в России в плену был. А потом в интернациональной бригаде.

— Это же в Испании — интернациональная бригада.

— Нет. Сначала в России была.

— Я не знал, — говорю я. — Значит, первая?

— Нет, — говорит Катарина, — первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.

Из последних сил я жму на педали. Мы поднимаемся в гору.

— Ты все знаешь, — говорю я. — А я ни хрена. Учусь, учусь — и все ни хрена… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!

— Не смей, — тихо говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. — Если ты меня… уважаешь, не смей.

Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.

— Ты очень много знаешь, — говорит Катарина. — Это я ни… ни хрена не знаю.

Эх! Вы бы послушали, как она осваивает новые слова! Помереть можно было, до чего у нее это здорово получалось!

— Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.

— Радисткой, — говорю я. — Это для детей.

Она внезапно отворачивается, опускает голову, будто я сказал что-то недозволенное.

— Все люди где-нибудь участвовали, — говорю я. — Видели настоящую жизнь. Один только я как пентюх.

Наконец гора окончилась, и начинается спуск. Велосипед набирает ход.

— Знаешь, как я тебе завидую… — говорит Катарина. — Эх, ты!

— Прости меня, я дурак.

Мы мчимся под гору по гладкому Измайловскому шоссе. Деревья и заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.

— Я тебя люблю, — говорю я. — А ты?

Шоссе летит на нас серой лентой.

— А ты?.. — повторяю я.

Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.

Наверное, ее тревожит мое тяжелое дыхание, и она пытается соскочить с велосипеда. Но Катарина в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди я вижу наших ребят. Они стоят у дороги.

— А ты?.. — настаиваю я. — Скорей…

Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.

Дзинь!.. Вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета… Я опускаю руки, и Катарина соскальзывает на землю. Мы стоим тяжело дыша и не глядим друг на друга.

Подбегают ребята.

— С ума сошли! — кричат они. — Чуть не расшиблись!

Девочки окружают Катарину. Кто-то из ребят наклоняется к колесу.

— Четыре спицы, — говорит парень. — Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?

— Да, — устало отвечаю я.

Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды. Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим. Потом я снова говорю:

— Ты мне ничего не сказала.

— Я скажу, Алеша…

— Когда?

— Приходи сегодня вечером к нам, — говорит Катарина.

Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и причесанного.

— А-а, — сказал он, — это ты…

Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и оглядываюсь.

— А Катарина где?

— У себя, — говорит Краус. — Погоди…

Раздается звонок, и Краус идет открывать.

Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге. Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке, застегивает шелковый чулок. Она быстро поднимает голову, и мгновение мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.

Я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Через руку у него перекинут плащ.

Встретив мой настороженный взгляд, он кланяется.

— Катарина готова? — спрашивает блондин.

— Переодевается, — отвечает Краус.

Блондин смотрит на часы.

— Извините меня, — говорит он. — Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.

У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза. Мы все трое молчим.

Входит Катарина. Я поворачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.

— Катарина… — говорю я.

Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.

— Разве ты не сказала ему, что уходишь? — сурово спрашивает Краус.

— Я же не знала, — тихо отвечает Катарина.

— Она не знала, — подтверждает блондин.

Никто теперь не смотрит на меня.

— Катарина… — говорю я. — Разве ты забыла?

— Мы опаздываем, — мягко говорит блондин.

Я смотрю на его отвратительные усики.

— Вы не опоздаете, — говорю я. — Вы всюду успеете. Вы чертовски аккуратны.

— Ну-ну, малыш… — улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные.

Я делаю шаг вперед.

— Алеша!.. — громко говорит Катарина.

Я смотрю на нее. В глазах Катарины отчаяние.

И тогда я ухожу.

Я сбегаю по лестнице, выскакиваю из парадного и, остановившись у ворот, затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол. Я стискиваю кулаки. Из ворот выходит Краус с Катариной и блондин. Красавец мужчина подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину. Ко мне подходит Краус.

— Того, о чем ты думаешь, не бойся, — говорит он. — Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?

Я смотрю в землю.

— Красавец мужчина, — говорю я. — Кто этот тип?

— Случайный знакомый. Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом, Алеша!

Краус пожимает мне локоть и идет к машине. А я направляюсь домой и слышу, как у меня за спиной, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.

«Случайный знакомый», — сказал тогда Краус. Несмотря на эсэсовскую форму, я узнал его сразу, когда он вошел в мою хату с краю. А есть ли вообще такая хата?..

Раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая. Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина.

— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела, но я не могла иначе.

Она пришла ко мне в это раннее утро, свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате. Мне больно смотреть на нее, так она хороша, и я отвожу глаза. Она останавливается.

— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс… А твой?

— Конечно, — отвечаю я.

— Обещай мне… если ты когда-нибудь будешь в Вене, прийти к памятнику Штраусу.

— Разве мы не вместе придем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция…

— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что? Хочешь меня поцеловать?

Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.

— Ну?.. — говорит она.

Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами. Катарина закрывает глаза, Я обнимаю ее, и она откидывает голову. И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…

…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга. Слезы катятся у нее из глаз. Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны окутаны легким туманом. Перрон блестит как зеркало. Катарина уезжает. Куда — мне не сказали. Я мог бы даже не знать, что она уезжает. Но Катарина настояла.

— Прощай, — говорит Катарина. — Последний звонок… Помни меня…

— Всегда… — говорю я.

Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и берете. Она входит в вагон. Поезд тихо трогается. Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по опустевшему перрону.

Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер. В тот вечер меня приняли в комсомол. В зале горит свет. Школьники стоят между рядов. «Это есть наш последний и решительный бой, — поют школьники. — С Интернационалом воспрянет род людской…» Гимн заканчивается. Стулья расставляют по стенкам.

— Вальс! Вальс! — кричат веселые голоса.

Я мчусь в радиоузел.

В зал входит строгий человек. Это директор школы. К нему подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.

Директор смотрит на нее.

— Катарина погибла, — говорит он.

Они все хорошо знали Катарину. Директор был знаком с Краусом.

— Что? — спрашивает учительница.

Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказала.

— В Испании. Краус письмо прислал. Где Алеша?..

Учительница берется рукой за горло.

— В радиоузел пошел… пластинки ставить, — глухо объясняет она.

— Скажите ему, — говорит директор.

— Нет! — говорит учительница. — Нет!

— Проводите меня, — говорит директор.

Они медленно поднимаются по лестнице, как будто несут гроб. Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.

Это было давным-давно, и вот как это было, товарищи. Скрип половиц становится как гром. Они под ходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете. Директор открывает дверь и входит. Я оборачиваюсь к нему с пластинкой в руках.

— Здравствуй, — говорит он и тяжело садится на стул.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Директор смотрит в пол.

Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.

— Поздравляю, — говорит директор. — Ты теперь комсомолец.

— Спасибо.

Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.

— Алеша, положи пластинку.

Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.

— Краус письмо прислал, — говорит директор.

— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск, и повторяю: — Краус письмо прислал.

Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. «Я люблю тебя, Вена…» — запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. «Горячо, неизменно…» Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в мощных рупорах. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.

А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса…

…Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего ТТ. Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен» Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.

— Прощай, малыш… — говорит он. — Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!

Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок. Я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как они что-то мягкое волокут вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики. И тут чудовищный грохот сотрясает воздух, и стена избы отворачивается в сторону, как дверца шкафа, и становится виден берег, где над мостом растет черная туча взрыва. Я понял: их танки уже не пройдут и сейчас начнется наше наступление.

Да, он всегда был чертовски аккуратен!

…Я очнулся потому, что женское лицо склонилось надо мной и милый голос сказал по-русски: «Тося, примите раненого…» Нежные руки поднимают меня с пола, им помогают другие руки. Меня укладывают на носилки и выносят из избы. Я вижу колонны солдат, которые движутся по шоссе в белых полушубках, окутанные паром. Танки скрежещут на поворотах. Когда меня проносят по двору, я вижу военных и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, закрытым фуражкой. Рядом солдаты заканчивают рыть могилу. Полковник из разведотдела — из штаба фронта, — наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его лицо своей фуражкой со звездой. Последний раз я вижу белое как мел лицо этого человека и усики, темные от крови.

Есть такая молодая женщина, ее зовут Катя.

Мы с ней кончаем читать на стенде сегодняшнюю «Правду» и идем по улице, взявшись за руки; Некоторые ходят под руку. Это ерунда. Или она ведет его под руку, и тогда у него вид глупый, как у именинника, или он ведет ее, и тогда у нее вид какой-то неискренний. Ходить надо держась за руки. Это проверено. Мы идем по улице, и на газетных листах Опять забастовка в Каталонии, демонстрации в Астурии. У ребят моего поколения от слова «Испания» до сих пор подбородки трясутся. Первая погибшая; любовь не забывается.

Мы идем с Катей, и она говорит:

— Астурия…

Она говорит:

— Каталония…

Я говорю:

— Ты понимаешь, что означают эти слова?

— Да, — отвечает она. — Понимаю.

Ведь я ей рассказал все. И я верю Кате. Надо верить.

 

Е. Федоровский

ОТЧАЯННЫЙ ДЕСАНТ

Капитан Голованов закрыл глаза и поморщился от боли. Устал. Третьи сутки без сна.

Почти месяц не затихают бои. Горные егеря генерала Дитля стремятся завладеть Мурманском. Единственный незамерзающий порт на севере представляется им последним укрепленным районом на огромной территории вплоть до Полярного Урала. И они рвутся вперед, не считаясь с потерями.

Голованов только что вернулся с передовой. Капитан видел притерпевшихся к огненной буре наших солдат. Видел их окопчики в каменном крошеве. Они знают — врага подпустить к Мурманску нельзя. Именно сюда, в Мурманский порт, прибывают конвои судов союзников, которые везут необходимое стране оружие, снаряжение, продовольствие. Их пытаются перехватить гитлеровские подводные лодки, авиация, надводные корабли…

Капитан открыл глаза и взглянул на лежащую перед ним карту, скудно освещенную карбидным фонарем. Взгляд Голованова скользит от полуострова Варангер к мысу Нордкин. Об этом клочке земли, открытом всем северным ветрам, вот уже много месяцев думает капитан. Еще в октябре месяце, когда вдруг участились нападения на конвои союзников, по настоянию Голованова побережье от полуострова Варангер до мыса Нордкин и даже побережье, значительно юго-восточнее его, было тщательно обследовано с моря. Цель разведки — выяснить наличие немецких наводящих радарных станций в этом районе. После нескольких дней безрезультатной утюжки моря вдоль полуострова разведывательные катера были атакованы немецкими подлодками. Разведка тогда успеха не принесла.

Теперь, когда прошло несколько месяцев, Голованов, все это время наносивший на карту координаты районов атак транспортов союзников немецкими лодками, был уже твердо уверен, что у немцев на Нордкине находится тщательно замаскированная станция наведения. Она-то и обнаруживает корабли союзников и сообщает о них своим подводным лодкам, которые базируются где-то неподалеку.

И все же в такое тяжелое для обороняющихся время, да еще после неудачной разведки отряда катеров было бесполезно просить командование выслать еще один отряд разведчиков. Не мог Голованов рассчитывать и на то, что командование сможет выделить для операции на Нордкине хороший боевой корабль, но все же в глубине души он надеялся заполучить хоть какое-нибудь боеспособное судно, хотя знал, что сейчас атакуют немцев даже рыбачьи шхуны с установленными на палубах полевыми орудиями.

Голованов вышел из блиндажа: надо любой ценой достать катер для новой разведки.

Обледеневшая, скользкая тропинка привела его к заливу, в штаб отряда легких катеров. Там его встретил капитан второго ранга Бойченко.

— Госпиталь по тебе плачет, — пробасил он, всматриваясь в голубоватое лицо Голованова.

— Какой там госпиталь! — махнул рукой капитан и развернул карту. — Все-таки я пришел к убеждению, что на Нордкине сидят гитлеровцы. Сидят и наводят свои лодки на караваны.

— Но это пока догадка…

— Разумеется, необходима разведка и, возможно, десант, чтобы выбить их оттуда.

Бойченко засопел, раздумывая.

— А кто же даст нам корабль и матросов? — через минуту спросил он,

— Кроме тебя, некому, — спокойно проговорил Голованов.

— Я не могу. У меня каждая шаланда на счету.

— Пойми, разведка на Нордкине крайне необходима. Скоро пойдет новый караван, и плохо будет, если мы и его поставим под удар.

— Хорошо понимаю, — Бойченко заерзал в старом кресле, поскреб морщинистый лоб. — Слушай! Боевые корабли сейчас все в деле. А что, если я предложу тебе обычный катерок? Ход у него хороший, мотор тихий…

— Чем он занят сейчас?

— Продовольствие развозит по судам.

— Ну что ж… Мне бы хоть какую-нибудь посудину. Согласен…

— Катеришко стоит недалеко. Я пока позову командира, — Бойченко плутовато поглядел на Голованова, — он у нас на флоте оригинал. Ну, да сам увидишь…

Минут через двадцать перед Головановым и Бойченко предстал Никишин, командир катера. При одном его виде у Голованова защемило под ложечкой. Лейтенант был одет в телогрейку без хлястика, в широкие ватные брюки. На голове торчала серая солдатская шапка с нелепым морским крабом. Никишин переступал с ноги на ногу, и было видно, как из его валенок выжималась жирная трюмная вода.

— Лейтенант! Вы похожи на барабульку! Посмотрите на свой вид! — взорвался Бойченко, и Голованов заметил в глазах Никишина отчаянную тоску.

Бойченко был кадровым моряком. А Никишин до войны работал на гражданке. Моря никогда не видал и на флот попал по ошибке, наверное. Ни ростом, ни здоровьем, ни характером он никак не подходил к морской службе. Видно, потому и послали его на рыбацкий катер возить для корабельных камбузов треску и капусту.

— Ну, вот что… — Бойченко остановился перед Никишиным. — Вы пойдете в море. Другого бы послал, да некого, у вас хоть машина на ходу. Пойдете далеко, — голос капитана второго ранга потеплел, — на важное дело. Одним словом, поступаете в распоряжение офицера из разведки флота капитана Голованова.

Голованов протянул руку. Никишин неуклюже сунул ему свою черную руку и смущенно переступил с ноги на ногу.

Офицеры пошли к берегу. Катер стоял у самой захламленной части пирса. Матросы делали приборку, обкалывали лед с лееров.

Никишин достал кисет, закурил, остановившись у трапа. Ему было неловко перед капитаном, и он старался не смотреть на его худое, нервное лицо с морщинами, которые странно тянулись по щекам от глаз к подбородку.

Голованов закашлялся. Его лицо напряглось, на скулах выступил румянец. Он торопливо достал платок и прижал его к высохшим губам.

— Климат здесь неподходящий, — произнес он.

— Никудышный климат, — согласился Никишин, глядя, как искринки льда падали в воду и тонкая маслянистая пленка разрывалась, образуя дрожащий круг.

— Если все будет благополучно, мы дойдем до Нордкина на третьи сутки. У вашего катера, говорят, машина негромкая. Мы должны подойти, как мыши, и провести разведку. Люди у вас надежные?

— Вроде бы ничего. Второй год вместе.

— Можете рассказать о них?

— Почему же нет? Вон тот, у кнехтов, — Никишин кивнул на мичмана в длинном дождевике, — боцман Лазарев. Доброволец. Ушел из мореходки. Вежливый…

— А деловые качества?

— Мотор знает. Он у него вроде за брата. Только разговаривать с ним стесняется. — Никишин посмотрел влево.

Из люка выбрался матрос с ведром ржавой воды. Он брезгливо держал дужку, обернутую рукавицей. Несмотря на холод, матрос был в одной тельняшке и отутюженных клешах. Он поставил ведро на леер и торопливо опрокинул за борт.

— А это Зяблик. Попал из Одессы. Настоящая его фамилия Кориенчук, но он говорит, что это по маме. А папа у него был Зяблик, тот знаменитый водолаз, который нашел затонувший корабль «Черный принц». Ну, а деловые… — Никишин вздохнул. — Моторист. Вахту несет исправно, только души к машине не имеет. Просится на настоящий корабль или в морскую пехоту.

Никишин посмотрел на высокого, здоровенного матроса в солдатском ватнике. Матрос с остервенением сбивал лед с палубы. Изредка тыльной стороной ладони он вытирал лоб и заталкивал под шапку непокорный льняной чуб.

— Старший матрос Якушкин. Помор. До войны работал рулевым на этом же катере. Тогда он назывался «Колгуевым». А сейчас вместо «Колгуева» поставили просто «807», по реестру. Мотор не знает, но никогда не «расписывается», ведет катер по ниточке.

Никишин затянулся папиросой.

— Есть еще один моторист — Синцов. Нам с вами дедушка. Дотошный дед. Изучил всю эволюцию мотора, начиная с первых керосинок. С Зябликом в вечной ссоре. Да вот и он!

Из люка показалась всклокоченная седая шевелюра, потом два сверкающих в гневе глаза и вороная борода вразлет. Синцов, как и Зяблик, был в одной тельняшке, в брюках клеш.

— Я тебе покажу «дьявола лохматого»! — гаркнул Синцов и в сердцах выхватил из люка ведро. Увидев Никишина, старик выпрямился и, прошагав на прямых ногах по скользкой палубе, вылил воду за борт.

— Синцов тоже с этого катера. Стар он для военного флота. Командующий оставил Синцова здесь по его настойчивой просьбе. Вот и весь личный состав.

Никишин бросил окурок и глянул снизу вверх на Голованова.

Да, людей явно маловато. Да и какие это бойцы… Не нравился Голованову и сам Никишин — сугубо штатский человек.

— Слышишь-ка, Лазарев! — крикнул лейтенант своему боцману. — Пора движок запускать, проверим…

Голованов, кадровый военный, чуть не заскрежетал зубами, услышав, как командир отдает приказание, но кашель снова подступил к горлу.

— Климат здесь.

— Никудышный климат. — Никишин ловко перелез через трапик и пошел к рулевой рубке.

Часа четыре матросы получали продукты, оружие, боеприпасы, заправляли баки соляром и нефтью. Наконец Никишин доложил о готовности.

Катер вздрогнул, окутавшись черным дымом. Со звоном посыпались с бортов сосульки. У горла бухты замигал маяк, разрешая выход.

Катер шел с потушенными огнями. В кубрике тонкая, покоробленная от старости переборка вздрагивала и жалобно скрипела. Один угол кубрика был отделен под камбуз ситцевой занавеской. За ней потрескивала печка. Зяблик готовил обед, помешивая борщ большим медным черпаком. Борщ попадал на печку и шипел, расшвыривая капли.

Голованову вдруг стало так тоскливо, что к горлу подступил комок и стал душить. Его тревожила неизвестность, хотя ему всегда приходилось иметь дело с загадками, подбирать к ним ключи, оставляя право открывать замки другим. Волновало сейчас нечто иное. Пожалуй, какая-то неуверенность в людях, в этой сугубо штатской команде и еще более штатском катере, с его камбузом и медным черпаком, который перешел флоту от рыбаков вместе со стариком Синцовым и ситцевой занавеской.

Стемнело, когда были уже около Рыбачьего. Голованов пошел в рубку. За штурвалом стоял Якушкин. Изредка он всматривался в компас, освещенный крохотной лампой-невидимкой в металлическом колпаке. Такая же лампа освещала карту, перед которой сидел Никишин и делал пометки на жирной линии курса.

— От банки триста полрумба влево. Слышь-ка?

— Слышу, — недовольно буркнул Якушкин.

— А-а, товарищ капитан! Проходите… Вот тут Леонтий говорит — шторм будет. Волна крупная идет. Накатом.

— Выдержит катер?

— Должон. — Якушкин покосился на Голованова. — До войны на нем мы даже до Ян-Майна доходили.

— Вы попадали когда-нибудь в шторм? — спросил Никишин Голованова.

— Попадал, — сухо ответил Голованов и отвернулся к иллюминатору — черному, без зрачка, глазу, в котором отражалась огромная сутулая фигура Якушина. Глядя на его бесстрастное, туповатое лицо, Голованов подумал: «Чем сейчас заняты мысли этого матроса? До войны у него жизнь текла просто и прямо. Ходил в море. На берегу его встречала, наверное, такая же суровая, молчаливая жена и дети… Море и дом, море и дом — на одной амплитуде…»

Катер пробирался на ощупь, перелопачивая слабеньким винтом милю за милей. В снастях нудно выл ветер. Слезинки брызг ползли по стеклу иллюминатора…

За обедом собрались все, кроме Якушкина. Ели, держа в руках алюминиевые миски.

— Котел мыл палубной шваброй, идол! — ругал Зяблика Синцов, вылавливая из борща бурые прутики.

— Це ж корица, темный вы человек. И ще вы, дедуня, такой ерепенистый, как бичок на улочке?

— Ленивый ты, вот что! — Синцов хватил полную ложку борща и обжегся. — Недаром про них, одесситов, анекдот сложили. Будто бы лежат они на солнышке, кепки на глазах. Одному сел на ногу воробей. Тот, вместо того чтобы ногой дрыгнуть, и говорит: «Жора, шугани торобца». А Жоре лень рукой шевельнуть, он шипит: «Киш, сволочь!»

Синцов так ловко передразнил Зяблика, что все за столом рассмеялись.

— Глупый анекдот, без соли, — надменно проговорил Зяблик.

Шторм разыгрался на следующий день. Катер кряхтел, скрипя всеми переборками. По палубе метались волны. Они шли издалека с ровным гулом и тяжело наваливались на суденышко. Катер ложился на борт, проваливаясь в пустоту. Вода заливала выхлопную трубу машины.

Тарахтенье обрывалось на мгновение, но мотор, собравшись с силами, выплевывал воду, кашляя горячим паром.

Спать Голованов не мог. К горлу с каждой волной подкатывала тошнота.

Он знал, что морская болезнь не поддается лекарствам — она излечивается усилием воли. Изо всех сил он старался не думать о шторме.

— Выпейте спирту, будет легче, — проговорил Лазарев, он лежал на койке рядом.

— Вместо пилюль?

— Говорят, помогает.

«Если выпью, сделаю первую уступку болезни», — подумал Голованов и вслух произнес:

— Не люблю в голове тумана. Да и кашель замучит.

Катер встал на дыбы. Лязгнули цепи коек. Откуда-то сорвался ящик и с силой врезался в печку камбуза.

— Эх, только бы дожить! — как ни в чем не бывало проговорил Лазарев. — Тогда бы и жили по-другому…

Только бы дожить… Голованов вспомнил Синцова. Тот вчера сказал, что у него должен родиться внук в Мурманске. Окончится война, и тогда он уйдет на «пензию» (так и сказал — на «пензию») и двинет с внуком на Печору к бабке Анне. Она будет рада внуку, да и сам Синцов непременно хотел бы увидеть жену, с которой его на седьмом десятке жизни разлучила война.

Лишь на третий день утих ветер. Сползли к краю моря тучи, застыли там плотной горой. На зеленоватом небе показались звезды, как переливающиеся бусинки. Почти над головой висела Полярная звезда.

— На траверзе остров Эдж. — Никишин стал всматриваться в ночь, будто этот лежащий далеко к северу остров сейчас можно было увидеть.

— Значит, скоро, — проговорил капитан, опершись грудью на скользкий леер.

— Если бы Эдж светился, как светятся армады союзников, — добавил он, помолчав, — то мы бы видели отсюда зарево… Немцы где-то здесь топят транспорты союзников.

— Вы любите море? — неожиданно спросил Голованов Никишина.

— Пожалуй, нет… Не могу я привыкнуть к нему, — задумчиво ответил лейтенант. — Вы, наверное, озябли? Идите в кубрик.

В кубрике было хоть и тесно, но тепло. На трапике, обхватив руками колени, сидел Лазарев. Поодаль, у лампочки, перебирал струны гитары Зяблик и тихо, почти речитативом, пел:

Ты теперь далеко-далеко, Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, А до смерти четыре шага…

Перед утром в кубрик спустился Никишин, стуча обледеневшими валенками.

— Доехали, братцы. Товсь!

Хотя мотор едва мурлыкал, а винт у катера был слабый, все же машину решили выключить и дрейфовать.

На пепельном горизонте мыс Нордкин отсвечивал сиреневым светом. На карте вытянувшийся в море мыс напоминал длинную тонкую пилу. Совсем низко над водой наползал с моря туман. В лицо втыкались колючие иголки обледеневшей влаги. По борту стучала ледяная крошка от разметанного волнами припая.

Скоро туман как будто перемешался со снегом и стал настолько плотным, что даже в пяти метрах ничего не было видно. По лоцманским картам Никишин знал, что со стороны норд-оста было много скал.

Машину выключили. И потому по бортам встали Лазарев и Якушкин с шестами. Через час их сменили Синцов и Зяблик.

— Тут на западном краю мыса норвежцы живут, человек триста, — сказал Синцов.

— Чудаки! Ще, им теплой земли таки мало?

— Холодная или теплая — все одно родная.

— Сентиментальный вы, дедуня… Они тут просто тюленей бьют, вот и живут.

Об этом норвежском поселении Голованов знал, еще когда готовил первый разведывательный рейд. И теперь именно это обстоятельство и подтолкнуло Голованова так поспешно дать согласие Бойченко на посылку этого тихоходного катера. Капитан надеялся, что немецкие посты примут катер за норвежскую рыбацкую моторку. Уж очень немощен был у катера мотор.

Катер прибило к берегу глубокой ночью. Голованов взял с собой в разведку Лазарева. Они пробирались по скалам к гребню гряды, где тумана не было. Голованов надеялся увидеть с него северную сторону полуострова и, разумеется, вражескую станцию. Меж камней лежал серый, изъеденный туманами и моросью снег. Здесь уже не слышно было ни шороха волн, ни крика чаек. Мертвые скалы, мертвый снег, заколдованный стерильной тишиной мир…

Голованов и Лазарев обошли вершину сопки и пошли по гребню параллельно берегу. «Неужели никого здесь нет?» — подумал Голованов. — Впервые за много месяцев червь сомнения зашевелился в его мозгу. Неужели вся эта затея — только погоня за призраками? Немцы могли следить за караванами и с воздуха и с подводных лодок. Доводы, которые раньше не вызывали сомнения, теперь казались до обидного шаткими.

Капитан посмотрел на часы. Фосфорическая стрелка показывала семь. Уже четыре часа, как они ушли с катера.

— Вы устали, Лазарев? — спросил Голованов.

— Пора бы отдохнуть.

Они сели на снег, привалившись спинами к камню. Голованов закрыл глаза, из серой темени поплыли на него алые круги. Его легким не хватало воздуха.

— Скоро мыс кончится. Побережье повернет на юг. Там немцам нет смысла ставить станцию… Здесь, где-то здесь должна она находиться, — прошептал Голованов.

Рывком Голованов поднялся и стал спускаться по откосу к морю. Он шел, увязая по пояс в снегу, скользя по обледенелым камням.

— Стойте! Там! — Лазарев показал на скалу, освещенную луной. На фоне посеревшего неба Голованов увидел антенну. Рядом стояли два темных предмета, видимо прожектор и светосемафор.

— Останьтесь здесь!

Голованов исчез в тени. Он крался бесшумно, с беспокойством прислушиваясь к стуку сердца. Ближе… «Стоп, дальше нельзя. У них могут быть собаки».

Минутная стрелка неторопливо обошла круг. Восемь часов… И тут до Голованова донеслась музыка, почти такая же, какую часто передают по Московскому радио. Подумалось даже, что сейчас веселый диктор скажет: «Доброе утро, товарищи!»

Но музыка оборвалась, хлопнула дверь…

Немец прошел к метеорологической будке. На мгновение вспыхнул фонарик, поплясал по камням и погас. Потом вновь вспыхнул. Немец что-то записывал в блокнот.

«А если все-таки попробовать выкурить их своими силами?» — эта шальная идея завладела Головановым.

И чем дольше он думал об этом, тем сильней росла в нем убежденность, что ликвидировать станцию можно и нужно сейчас, используя внезапность.

Голованов пополз к Лазареву.

— Идите на катер, передайте — вечером всем высадиться на берег и собраться здесь. Будем выкуривать их отсюда…

Днем капитану удалось лучше рассмотреть наблюдательную станцию. Она была устроена добротно и незаметно. Жилое помещение находилось в пещере с широким входом. Около нее за валуном стоял пулемет. На высокой скале капитан заметил замаскированный дот. Одна амбразура выходила к морю, из другой просматривалось побережье. С тыла этому доту ничто не угрожало: по отвесной круче метров тридцать высотой ни подняться, ни спуститься, видимо, было нельзя. Словом, станция представляла собой крепость, которую можно одолеть либо измором, либо внезапным ударом. Немцы хотя и вели себя осторожно, но были уверены в безопасности.

Выходили они редко. Голованов насчитал девять человек. Они вели наблюдение за погодой и морем.

Короткий полярный день угас. Вечером подошла вся команда катера. Голованов изложил им нехитрый план операции. Его несколько озадачило настроение экипажа. Этих на первый взгляд сугубо штатских людей не взволновала предстоящая схватка. Они взялись за дело, будто всегда только и знали, что громили доты. Синцов с Зябликом сразу же деловито стали распутывать просмоленный шкертик и связывать гранаты.

— Зачем вам, дедуня, гранаты? Вы всех фрицев бородой распугаете, — зубоскалил Зяблик.

— Дедуня да дедуня! Для тебя я Матвей Игнатьевич, а не дедуня! — сердился старик.

— Проверим часы, — сказал Голованов. — Запомните, начнем в два тридцать. Разом.

Перед каждым он поставил задачу. Люди зарядили автоматы, взяли связки гранат.

— Может, шуганем сначала да выманим наружу? — прошептал Зяблик. — Хоть на живых поглядеть…

— Насмотришься. Замри! — оборвал Синцов.

Неподалеку от станции матросы залегли. Несколько раз выходили гитлеровцы и, быстро сделав дела, снова скрывались.

— Товарищ капитан, — прошептал Лазарев, — подобраться бы к окну с той стороны, где обрыв, да туда бы гранатку!

— Не подойти. Скала почти отвесная.

— Когда-то по горам лазил. Разрешите?

Голованов поглядел на остроносенькое лицо боцмана. Взрывной волной его наверняка снесет на камни. Стоит ли рисковать? Но, может быть, удастся пробраться к доту по каменной лестнице?

— Большой соблазн, старшина… Только…

— Понимаю, — Лазарев крепко сжал локоть Голованова, — все же разрешите попробовать…

— Ладно, — согласился капитан. — Бросайте связку, как только завяжется бой. Товарищ Никишин! Подстрахуйте Лазарева. Зяблик и Синцов, обходите слева. Мы с Якушкиным пойдем прямо на вход в помещение.

Никишин с матросами скрылись в темноте.

Когда часы показали два с четвертью, капитан потянул Якушкина за собой.

В это время по обрыву медленней улитки перебирался Лазарев. Когда он подполз к скале, на которой стоял дот, то увидел каменную лестницу, но подниматься по ней не решился — она могла быть снабжена сигнализацией. Тогда он решил подниматься к доту с тыла.

В скале он находил едва заметные щели и почти висел на руках над обрывом, стараясь не смотреть вниз, где был Никишин и где зубьями торчали гранитные скалы.

С каждой минутой автомат, заброшенный за спину, и связка гранат тяжелели. Пальцы онемели давно. Носки сапог держались на каких-нибудь трех сантиметрах выступа в скале.

Все ярче разгоралось полярное сияние. Оранжевые и голубые полосы брели по темной глубине неба, сталкивались и неожиданно исчезали, рождаясь уже в другом месте.

Голованов полз вперед. Под коленями и локтями похрустывал снег, в горле першило. Когда мог вырваться кашель, он доставал платок и начинал его жевать. Наконец, немного отдышавшись, он поднял глаза на темнеющий остов скалы, где стоял дот.

Лазарев уже подобрался к амбразуре с тыльной стороны дота. Немцы спали, но сквозь темную штору проникал слабый свет аккумуляторной лампочки. Три метра лежали между Лазаревым и амбразурой. Лазарев подумал, что если он бросит связку гранат, то взрывная волна непременно сбросит его с уступа на камни. «А может, удержусь? — подумал он и усмехнулся краешком губ. — Нет, не удержаться…»

Он прижал горячий лоб к холодному и колючему, как наждак, камню. «Сколько сейчас времени? Плохо, что не могу посмотреть на часы». Левая рука вцепилась в щель, а правая держала гранаты. За спиной — обрыв. До амбразуры три метра. Он услышит выстрелы и бросит связку. Лишь бы хватило сил провисеть вот так до начала боя. Его не испугала нелепость смерти, на войне всегда кто-то умирает, кто-то выживает, но досадно было, что смерть придет в первом бою…

Вдруг внизу тяжело, с натугой грохнул взрыв. По камням плеснулся рыжий огонь. Лазарев услышал — в доте кто-то сонно вскрикнул и, что-то сбив на пол, бросился к пулемету.

— Только бы сил хватило! — и он швырнул гранаты…

На скале почти одновременно взметнулся еще один взрыв — прямо перед входом, ослепительно яркий, но его уже не увидел Лазарев…

Трое гитлеровцев вырвались из дымного входа в пещеру, стреляя наугад из автоматов. Один из них волочил за собой пулемет. Через мгновенье он уже стрелял, взметывая каменистую пыль там, где лежали Голованов и Якушкин. Кто-то из немецких солдат успел добежать до скалы, где дымился развороченный дот, и включить прожектор. Резкий свет ослепил матросов.

«Неужели не прикончим?» — Голованов швырнул гранату в пулемет. Но она ударилась о скалу и отлетела, разорвавшись между ним и фашистами.

С воем и свистом пули секли камень и лед. Пулемет яростно бил по освещенному кругу, и Голованов понял, что если его не подавить и не уничтожить прожектор, то гитлеровцы перестреляют их. Он уже приготовился швырнуть новую гранату и вдруг увидел Зяблика. Поднявшись во весь рост, тот пошел на пулемет. Сделав шага три, вздрогнул, но устоял на месте и как-то боком, обхватив обеими руками связку гранат, двинулся вперед. На его суровом лице дрожал отблеск пулеметного огня. Шаг. Еще шаг. Еще…

— Тойфель! Дас ист тойфель! — вскрикнул немец.

Еще шаг. И взрыв заглушил треск пулемета.

В это время Никишин, пробравшись к немцам сбоку вместе с Синцовым, спрыгнул в траншею, вышиб ногой покосившуюся дверь. И грудью наткнулся на автоматное дуло. Прикладом лейтенант выбил из рук гитлеровца оружие, другой же немец, боясь застрелить своего, отшвырнув автомат, вцепился в его форменку. Все трое свалились на лед. Падая, Никишин пнул ногой одного гитлеровца в низ живота. Тот отлетел к ногам Синцова. Старик размахнулся и, крякнув, опустил приклад на голову врага.

Никишин явно уступал в силе немцу. Железными клешнями потных рук тот сдавил ему горло, в глазах бешено закрутились красные круги, и все погасло…

Очнулся он оттого, что щеки сильно обжигал снег. Он приоткрыл глаза и увидел бороду Синцова. Старик отчаянно тер ему лицо.

— Живой! — закричал Синцов. — Ей-богу, живой!..

Никишин увидел склонившихся над ним Голованова и Синцова. Рядом на снегу лежали неподвижно Зяблик и Лазарев.

— Все? — прошептал он.

— Слышишь, как тихо? — сказал Синцов. Кругом была глубокая тишина. Над мертвыми камнями и снегом покачивались только робкие сполохи сияний.

 

В. Карпов

ПОСЛЕДНЕЕ ЗАДАНИЕ

Мы сидели в удобных креслах, толстый ковер лежал на полу, около дивана светился торшер. Темнело. На дворе лил дождь, окна «плакали». Невольно думалось: «Не дай бог сейчас оказаться где-нибудь в поле, на пронизывающем ветру!»

— Для меня война кончилась на несколько дней раньше, чем для других, — сказал Ковров. — Но обстоятельства сложились так, что именно в те дни я очутился в самом логове врага.

Домашний уют, дождь за окном располагали к воспоминаниям. Ковров с минуту помолчал и не торопясь начал рассказывать:

— Война приближалась к концу, наши части вступили в Берлин. Только центр его оставался еще в руках фашистов. В то время я был начальником разведки полка. Мы лазили по развороченным домам, в подвалах вылавливали гитлеровцев. И вот тогда мне пришло в голову: «Мы ловим рядовых, а Гитлер-то до сих пор не пойман! И ведь он где-то здесь, в Берлине!» С этой мыслью я поспешил к начальнику разведки подполковнику Рубанскому. И уже с ним — к начальнику штаба. Полковник Стародубцев выслушал нас — Рубанского и меня, — затем стал задавать вопросы:

— Располагаете ли вы хоть какими-нибудь данными о местопребывании Гитлера, о его охране?

Конечно же, ничего этого мы не знали.

— Как же вы можете идти вслепую? — голос полковника звучал обескураживающе. — И вообще это не входит в функции полковой разведки.

Начальник штаба — мудрый человек, все, что делала дивизия, предварительно обдумывалось в его седеющей голове. И все же уж очень заманчивой была идея поймать фюрера. Однако возражения полковника вынуждали отказаться от наших намерений. Расстроенные и поникшие, мы уже собирались уходить, как вдруг полковник сказал:

— А все же затея лихая! Я позвоню начальнику разведки фронта. Если он разрешит, действуйте. — У полковника молодецки сверкнули глаза, и он добавил: — Эх, кабы не эти бумаги да карты, тряхнул бы стариной — пошел с вами! Словом, готовьтесь!

Мы ушли от Стародубцева окрыленные. В комнате начальника разведки стали ждать разрешения. Десятки вариантов поимки Гитлера рождались и тут же отвергались как непригодные.

Прежде всего решили подобрать участников операции. Я всегда предпочитал выходить на задание с маленькой группой «зубров».

Рубанский возразил:

— Маленькой группе не справиться с охраной.

— Я не собираюсь действовать силой. Для этого, наверно, не хватит и батальона. Будем действовать хитростью. Переоденемся в немецкую форму и задержим фюрера, когда он в последнюю минуту попытается бежать из Берлина. Или еще что-нибудь придумаем. Могут быть самые неожиданные варианты. Сейчас у них такая катавасия — что-нибудь да подвернется.

Зазвонил телефон, Рубанский снял трубку, и по его сияющему лицу было ясно: разрешили. Так оно и оказалось.

— Полный порядок. Там кое-что и без вас предпринимается. Но и вы действуйте, не помешаете… Рейхсканцелярия — на Фоссштрассе. Ну, Сережа, удачи тебе!

На этом мы и расстались.

Я решил, что непременными участниками в предстоящем деле будут мои верные друзья Захар Макагонов и Саша Пролеткин. По возрасту Саша мальчишка. Силенка в нем воробьиная, но хитрость лисья. Он прошел сложный путь, побывал даже в тюрьме за карманные кражи. Теперь все это стало для него далеким прошлым. В армии Пролеткин перевоспитался. Четыре ордена и две медали украсили его грудь. Этот сорвиголова давно бы погиб, если бы не Макагонов, который постоянно осаживал его, придерживал непомерную прыть. На все задания они ходили вместе, и на последнее нужно брать обоих. Возьму еще человека четыре, самых смелых, — и достаточно.

Когда я пришел к разведчикам, то застал их в самом веселом настроении. Полк наш в это время был в резерве — километрах в пяти от передовой. Взвод разведки располагался в галантерейном магазине. Огромная витрина его была выбита и служила входом, а тяжелые двери оставались запертыми на замок. По магазину ходил Саша, надев на себя некоторые предметы женского туалета, а разведчики хохотали, сидя на прилавке.

— Обязательно подарю эти цацки своей бабусе, — сказал Пролеткин, когда я, хрустя сапогами по битому стеклу, вошел в помещение.

Благодушное настроение разведчиков насторожило меня. Может, я переоценил их энтузиазм и желающих рисковать в последние дни войны не окажется? Я рассказал разведчикам о своем намерении. Говорил умышленно без волнения, а сам с опаской наблюдал за лицами: что, если это уже не те отчаянные люди, какими мне хотелось их сохранить в своей памяти навсегда?

Макагонов и Пролеткин встретили мое предложение с восторгом, причем восторг этот у каждого проявлялся в полном соответствии с характером. Пролеткин уставился на меня и выпалил:

— Ну и голова у вас, товарищ капитан, не голова, а бочка с мозгами!

Макагонов по простоте своей даже чуть приоткрыл рот и, не проронив ни слова, засопел, задвигал плечищами, стал собираться: схватил вещевой мешок, уложил консервы, набрал патронов и гранат. Через несколько минут он был готов.

Мои опасения оказались напрасными. Обычно скромные, когда речь идет о заслугах и мастерстве, ребята на этот раз не выдержали.

— Товарищ капитан, я с вами в дневной поиск ходил, — напомнил Трошин.

— Три ордена Красного Знамени, — умоляюще произнес Шовкопляс, тыча пальцем себя в грудь.

— Мы еще в сорок третьем по льду в тыл проползли, — подсказал Поляков.

Пришлось воспользоваться непререкаемостью приказа. Окончательный состав был такой: Макагонов, Пролеткин, Шовкопляс, Поляков, Устинов и радист Жук.

Полтавского комбайнера Шовкопляса разведчики любили за бесхитростность и доброту, но природная доброта не мешала ему бить фашистов расчетливо и беспощадно. На то была и личная причина: гитлеровцы угнали в неволю невесту Шовкопляса и убили ее мать, когда она пыталась вступиться за дочь. Михаил Поляков — солдат кадровый. В сорок первом он служил срочную службу. Прошел от границы до Москвы и обратно. Этот нигде не растеряется. Устинов прибыл к нам из госпиталя: не нашел своей части. На заданиях показал себя человеком бесстрашным. Радист Жук — наш неизменный спутник по вылазкам в тыл. Если требовала обстановка, он действовал не только как радист: метко стрелял, да и в рукопашной мог взять на себя двух-трех фашистов. В общем группа, подобралась отличная.

Я развернул на столе план Берлина. Наметили по нему маршрут на Фоссштрассе. Расстояние всего в несколько кварталов — менее часа ходьбы, но по мирному городу, не теперь…

Чтобы свободно действовать в расположении противника, мы прихватили немецкую форму и штатские костюмы (они, впрочем, не понадобились). Одежду можно было найти в любой квартире.

Я взял форму эсэсовского офицера. Когда все были готовы, пошли в штаб получить от командира «благословение». Командир полка сказал начальнику штаба:

— Дайте им конвой до переднего края. Уж очень похожи, как бы свои не побили.

Под конвоем мы добрались до передовой. А там вместе с атакующими сделали бросок на гитлеровцев и по развалинам пробрались в их тыл. Вскоре мы убедились, что форма наша не так уж спасительна. Миновав несколько кварталов, мы выбрали пустой дом и остановились в одной из комнат передохнуть. Здесь выяснилось, что с нами нет Полякова.

— Может, отстал или потерялся во время атаки? — спросил я разведчиков. — Кто видел?

— Миша Поляков не потерялся, — сказал Пролеткин. — Мы выскочили из подвала — он упал. Не знаю, убит или ранен, видел только, что упал. Его подхватили наши.

Все молчали. Жалко было товарища.

По улицам, перегороженным баррикадами, изрытыми и заваленными рухнувшими домами, продвигаться было тяжело: часто приходилось огибать пожарища. В этом хаосе мы все без труда определяли, где находимся. Нам помогали надписи. На каждом доме под номером было название улицы. Найдя ее на плане города, я намечал маршрут, и группа пробиралась дальше к Фоссштрассе.

В одном из дворов занимала огневые позиции батарея, только что отошедшая с передовой.

Наступила ночь. По сути, ничего не изменилось. Сумрак не опустился на город, только ярче стали горящие скелеты домов да искры, сыплющиеся с них. Я посмотрел на часы: половина второго. Значит, уже 28 апреля.

Все это время мы продвигались молча. Говорить нельзя даже между собой, русская речь выдаст — за каждым углом нас может услышать немец. Мы осторожны, часто сворачиваем в дома и развалины, иногда подолгу сидим, выжидая, пока на улице или во дворе станет менее людно. Затем быстро переходим к следующему убежищу. Иногда я веду разведчиков строем. Несколько раз поднимались на чердаки, пробовали связаться по радио с нашими, хотели доложить о своих действиях и узнать, что случилось с Устиновым и где он. Но как ни старался Жук, ничего не получилось. К Берлину было стянуто слишком много войск — весь диапазон забит голосами наших радистов, а между нашими в кольце окружения работают еще сотни немецких станций. Словом, в эфире то же самое, что и на земле. Мы отказываемся от безуспешных попыток установить связь и продолжаем двигаться вперед.

Я надеялся, что ночью будет легче. Такой выработался рефлекс: ночь — союзница разведчика. Но в осажденном Берлине все было необычно. С наступлением ночи движение войск на улицах уменьшилось, только санитарные машины по-прежнему сновали к передовой и обратно. Но усилился тайный поток дезертиров. Они отсиживались днем в укромных местах, а сейчас полезли из всех щелей, как прусаки на кухонный стол. Именно поэтому появилось больше патрульных, часовых и другой охраны, все чаще стали слышаться окрики. Эсэсовские заградотряды и патрули останавливали солдат и прохожих, проверяли документы. Многих забирали. Как же действовать дальше? Шепотом посоветовались.

— Может, по крышам попробовать? — предложил Саша Пролеткин.

— Сейчас сплошных кварталов нет, пожары и развалины разъединяют дома, — возразил я. — Хорошо было бы забраться в метро. Около рейхсканцелярии остановка «Фридрихштрассе». Но в метро пустили воду… Нет, остается единственное — идти по дворам и развалинам, иного пути нет.

Мы выходим в темный двор, залитый асфальтом, я вдруг нам представляется новая, непредвиденная возможность продвижения к цели: городская канализационная сеть.

Мы заметили открытый люк. Но почему он открыт? Может, гитлеровцы сами используют канализацию для выхода в наш тыл? Или минируют ее, чтобы не допустить проникновения русских? Мы словом не обмолвились. Пролеткин первый подошел к черному круглому отверстию и посветил в него карманным фонариком. Разведчики обступили люк и тоже заглянули внутрь. Выложенная кирпичом горловина уходила глубоко в землю, на кирпичной кладке выделялись металлические скобы. Саша вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он повернулся ко мне спиной и стал спускаться по скобам. Группа с волнением ждала, что будет дальше. Макагонов, наиболее рассудительный из нас, вел наблюдение за дверьми и воротами. Но вот далеко внизу несколько раз мигнул огонек. Саша звал к себе. Мы стали спускаться. Макагонов и здесь проявил предусмотрительность. Он оставался последним, и я слышал, как громыхнула тяжелая крышка. Правильно сделал, что закрыл: совсем нежелательно, чтобы люк привлек еще чье-нибудь внимание. Спускаясь все ниже, я нащупал ногой выступ и выпустил из рук холодную скобу. Кто-то из разведчиков потянул меня за рукав. Вокруг черно, запах, конечно, не из приятных, но терпеть можно. Саша мигнул фонарем, и я успел разглядеть сводчатый туннель, в котором мы стояли во весь рост, бетонную канаву в полу, две ступени вдоль канавы. На одной из ступеней и стояла наша группа. Мы прислушались, еще раз посветили фонариками — никого. Здесь, под землей, было довольно чисто, если не считать булькающей жижи в канаве, и даже уютно — после пережитых опасностей на улицах, среди развалин, где сверху сыплются кирпичи, падают головешки. Мы прошли немного и у первого перекрестка остановились.

Куда идти дальше?

Я достал план Берлина и компас, сориентировался. Но правильно ли здесь показывает компас, можно ли на него положиться? Ведь поблизости металлические водопроводные и газовые трубы, они могут влиять на магнитную стрелку. Надо определить направление на поверхности. Я сказал о своих сомнениях разведчикам, и мы возвратились к люку. Вдвоем с Макагоновым поднялись; Макагонов сначала прислушался: не изменилась ли обстановка во дворе? — затем приподнял люк и осмотрелся. Двор был пуст. Мы выбрались на поверхность. Посвечивая фонариком, я определил направление на Фоссштрассе и подсчитал, сколько нужно пройти. Оставалось что-то около километра. Канализационные туннели обычно тянутся вдоль улиц, поэтому нам нетрудно будет выдержать направление. Мы спустились обратно и тронулись в путь, стараясь не шуметь и не зажигать фонариков без надобности. Если нас обнаружат, в узком туннеле деться некуда, кругом бетон и кирпич, — несколько пулеметных или автоматных очередей уложат всех.

Под землей можно ориентироваться по слуху и на ощупь. Первым идет Шовкопляс, он держится за влажную стену и осторожно пробует ногой бровку, прежде чем сделать шаг. Мы следуем за ним. Достигнув перекрестка, мы остановились. Напрягли слух: ничего, кроме бульканья у наших ног. Подготовили оружие и включили фонарики. Проверили направление по компасу. Стрелка не обманывала. Я и наверху определил, что нам идти прямо.

Не встречая ничего подозрительного, мы осмелели, стали продвигаться быстрее. И вдруг до нас донесся угрожающий рокот. Он приближался. Будто по туннелю навстречу нам катилась какая-то лавина. Мы включили фонарики. На мгновение показалось, что немцы открыли шлюзы и затопляют канализацию. Я ждал, вот-вот вода хлынет из-за поворота. Гул продолжал нарастать. Вскоре он приобрел металлический отзвук и покатился над нашими головами. По улице шла колонна танков. Мы облегченно вздохнули.

Как здорово, что мы догадались воспользоваться подземными туннелями! Мы беспрепятственно прошли нужное расстояние. По моим расчетам, над нами Фоссштрассе. Я не мог ошибиться: каждому кварталу соответствует перекресток канализационной системы. Просто не верится, что мы так быстро добрались.

Находим выложенный кирпичом колодец с железными скобами. Договариваемся, что Макагонов поднимается первым, приоткрывает люк и ведет наблюдение — уж он-то знает, как это делать. Если немцев не видно, Макагонов и Шовкопляс вылезают. Я и Саша Пролеткин находимся в люке, готовые в любой момент поддержать дозорных огнем. Затем оба они идут к ближнему дому. Разведав его, подают нам сигнал фонариком, и вся группа переходит в дом. Оттуда будем вести наблюдение и действовать по обстановке.

Замысел наш удался. Мы благополучно выбрались из подземелья, добежали до подъезда и прошли за массивную дверь с фигурной решеткой. Раньше решетка защищала стекла, сейчас от них оставались лишь осколки. Над подъездом была белая эмалированная табличка, на ней — номер дома и надпись «Фоссштрассе». Буквы готического шрифта хорошо читались на белом фоне.

Мы решили подняться на верхний этаж — там безопаснее. От артиллерийского обстрела и бомбежки жители наверняка укрылись где-нибудь внизу, под домом. Верхний этаж был удобнее для отступления: прямой путь на чердак и крышу.

Лестница вилась вокруг сетки, ограждавшей лифт. Саша припадал к дверям: слушал и подавал знак — тихо, никого нет. Дверь на самой верхней площадке заперта. Пролеткин склонился над замочной скважиной, манипулируя перочинным ножом — то шилом, то лезвием, то штопором. Темная дверь послушно отворилась. В квартире дорогая мебель, ковры, утварь — все на своих местах. Видно, здесь жили люди состоятельные. Наши фонарики выхватывают из темноты сервант с хрусталем, картины в золоченых рамах, статуэтки. В спальне — широченная кровать, на которую немедленно бросился Саша. Качаясь на пружинах, он говорил:

— На такой с отвычки не заснуть — мягкая!

Разведчики укладывались спать. Саша Пролеткин так и не лег на кровать, он приткнулся рядом, на ковре, и тут же засопел. Его друг Макагонов, наоборот, проверил, надежен ли запор на двери, подпер ее на всякий случай тяжелым диваном. Обследовал, куда выходят окна, есть ли балкон, близко ли водосточные трубы и пожарные лестницы, нет ли выхода на чердак. В общем, к тому моменту, когда Саша уже выспался, Макагонов только лег. Прежде чем заснуть, он сказал мне:

— Ложитесь, товарищ капитан, утро вечера мудренее.

Я стоял у окна, глядел на величественное пожарище. Мысли мои устало блуждали, будто по кругу: «Что же дальше? Едва ли мы захватим бесноватого фюрера, да и сами как еще выберемся…» Меня мучило сознание, что я затеял невыполнимое и в последние дни войны могу погубить этих замечательных людей. Они прошли от Москвы до Берлина, смерть сотни раз отступала перед их мужеством — и вдруг…

Ночь прошла спокойно. Нас не обнаружили, никто не пытался войти в наше убежище, ни один снаряд не угодил в дом. А в городе продолжал греметь бой. Ночью он стал только глуше. Где-то неподалеку, словно ярые цепные псы, часто и хрипло лаяли зенитки.

Утро 28 апреля было серое, дождливое. Я стоял у окна и рассматривал в бинокль дома, угрюмые и мокрые. Напротив нас, за широкой дорогой, высилось огромное здание с многочисленными колоннами, отделанными мрамором. Во дворе мелькали фигуры эсэсовцев. Я повел биноклем дальше. Дом наискосок стоял будто на строительной выставке — в разрезе. У него не было фасада; лестничные клетки, квартиры на всех этажах были вскрыты и просматривались до внутренних перегородок. Часам к десяти видимость улучшилась: это произошло не потому, что артиллерийский обстрел утих — просто от мокрых строений при взрывах меньше пыли и под дождем не так быстро разгораются пожары. Мы вглядывались в даль, стараясь определить, куда вышли наши войска. Судя по хлестким выстрелам танков, линия фронта подошла с востока к Александерплацу и полицей-президиуму, а с севера — вплотную к рейхстагу; от него наших отделяли только Шпрее да площадь. Передо мной на подоконнике лежал план, Саша Пролеткин читал названия улиц:

— Герман-Герингштрассе, Шлиффен Уфер, Унтер-ден-Линден.

Я продолжал разглядывать Фоссштрассе. В котором из домов эта чертова рейхсканцелярия? Нужно взять «языка», иначе мы ничего не узнаем.

Сказал о своем намерении разведчикам. Саша — сразу за автомат и к выходу.

— Да стой же ты, егоза! — прикрикнул на него Макагонов. — Надо обдумать.

— Чего там обдумывать! Выйдем в подъезд, я пальцем поманю фрица, какой больше понравится, а ты его тюкнешь по балде и поволочешь сюда. Вот и все.

Нам такая простота была в новинку. Как много приходилось затрачивать усилий, чтобы добраться до кандидата в «языки»: ползти по нейтральной зоне, снимать мины, резать проволоку, вступать в рукопашную. А тут действительно ходят непуганые «языки». Но принять предложение Саши в том виде, как он его высказал, конечно, нельзя. Я возразил:

— Во-первых, нам любой прохожий не годится, он может идти издалека. Нужен здешний. Во-вторых, нас могут увидеть из дома напротив. А если фашист окажет сопротивление, станет орать, что тогда?

— Ну, насчет сопротивления не сомневайтесь, — успокоил Макагонов.

— Только смотри не до смерти, — улыбаясь, предупредил радист Жук.

— Опыт имеем: в четверть силы, — ухмыльнулся Макагонов.

— Нужно попытаться добыть эсэсовца из дома напротив, — сказал я. — Эти должны все знать.

Мы подошли к окну и стали наблюдать за немцами во дворе и в саду вокруг массивного дома с колоннами. Солдаты и офицеры, заполнявшие дом, под дождь без надобности не совались. Регулярно через каждые два часа уходили в разных направлениях целые группы, силой до взвода. Они, видимо, уходили недалеко, потому что вскоре возвращались такие же группы. Часть определенно несла караульную службу на каких-то важных объектах. У ворот и в траншеях, которые были вырыты на ближайших перекрестках, охрана менялась в эти же часы. Иногда подкатывала машина к одной из дверей, и офицеры пробегали в здание. Или, наоборот, подавалась машина, и ей навстречу по блестящему асфальту спешили из подъезда. Окна верхних этажей были пусты, выбитые стекла усыпали подоконники. В нижние окна высовывались солдаты: они курили, поглядывали на небо — надолго ли зарядил дождь.

Мы спустились. В квартире остался Жук, который до сих пор не мог установить связь. На первом этаже мы проверили, нет ли кого-нибудь в квартирах, двери которых выходили в вестибюль. Две из них были на замке, внутри не прослушивалось никаких признаков жизни. Третья квартира была открыта, пуста. Убедившись, что никто не помешает, мы вернулись к двери, выходящей на улицу, и приоткрыли ее. Первое, что привлекло мое внимание и даже поразило, это рост эсэсовцев, которые охраняли ворота и появлялись в подъездах. Эсэсовцы были как на подбор: высокие, плечистые, не меньше нашего Макагонова.

— Видно, отборная часть, — сказал я разведчикам.

— Да, породистые, сволочи, — заключил Пролеткин.

Мы пронаблюдали около двух часов и ничего утешительного для себя не обнаружили. Гитлеровцы появлялись во дворе у входа, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Может, им не разрешалось отлучаться, а может, сами не желали мокнуть под дождем.

Пришлось вернуться в «свою» квартиру. Подкрепились консервами. Ели молча, каждый думал о создавшемся положении. Я стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали движущиеся машины, танки, колонны солдат. А здесь двор и сад просматривались дальше в глубину. Правда, немного мешали ветки. Хорошо еще, не успела распуститься листва. Выше деревьев поднималась металлическая мачта, по-видимому антенна мощной радиостанции. В глубине сада белело небольшое строение, к нему часто ходили поодиночке или парами. Это для нас удобно. Но что у них там? Я посмотрел в бинокль: какой-то забор из свежих, некрашеных досок. Ага, понял.

— Ребята, идите сюда, — позвал я разведчиков.

Когда они подошли, я указал им на дощатое строение. Передавая друг другу бинокль, они по очереди смотрели в сад.

— Как вы думаете, что там? — спросил я.

— Уборная, — сказал Макагонов.

— Правильно. А почему при капитальном домище такая несоответствующая времянка из досок?

Саша Пролеткин был верен себе, он сказал:

— Никак с перепугу капитальную заполнили, пришлось времянку строить!

— Мне кажется, дело вот в чем, — продолжал я. — Водопровод не работает, стационарными туалетами пользоваться нельзя, вот и пришлось строить в саду времянку. Для нас это просто находка.

— Подарочек! — вставил Пролеткин.

— Когда стемнеет, проберемся туда — и можно брать «языка» на выбор.

Меня охватило веселое возбуждение. Я предчувствовал удачу. И не ошибся — выход был найден. Изложил разведчикам свой план. Они так и покатились со смеху.

— Тише вы, черти, — унимал я их, — услышат!

План одобрили единогласно.

Все мы с нетерпением ждали, когда начнет смеркаться. В районе нашего дома за день ничего особенного не случилось, если не считать нескольких артиллерийских налетов. Во время одного из них прямым попаданием сбило железную мачту. Она повалилась, ломая деревья, и тяжело ударилась о землю. Гитлеровцы после обстрела вышли из дома. Их было много. Они ходили вокруг мачты и смотрели на сломанные деревья. Мы же с тревогой всматривались в глубь сада — уцелел ли наш домик? Уцелел!

Когда стемнело, пошли вниз. В квартире остался радист со всем нашим имуществом. Вышли из подъезда. Я повел разведчиков строем. Правда, строй жидковат — всего четыре человека, но так мы выглядели менее подозрительно: похоже на патруль или смену караула.

Пересекли широкую улицу и вошли во двор, примыкающий к саду (мы знали, этот двор не охранялся). Затем, помогая друг другу, перелезли через ограду и подкрались к задней стене уборной. И смешно и боязно. Если все кончится успешно, смеху будет много. А пока веселиться рано.

Я старался определить на слух, есть ли кто-нибудь в кабинах, но кровь от волнения стучала в висках и мешала слушать. Мы несколько минут стояли не двигаясь. Такое с разведчиками случается: гулко и часто колотится сердце, по телу пробегает дрожь; пройдет минута-другая, самообладание восстановится.

Я сделал знак Пролеткину, чтобы он заглянул за угол и посмотрел на двери. Если доверяться слуху — домик пуст. Но проверить нужно. Саша на цыпочках ушел за поворот и вскоре возвратился обычным шагом. Значит, никого нет.

— Пусто.

— Наблюдайте, — приказал я ему и Шовкоплясу.

Они исчезли. Макагонов ощупал доски, нашел щелочку и всунул в нее топорик, который мы прихватили с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, делала отбивные котлеты. Осторожно покачивая топориком, Макагонов расширил щель и затем, подцепив доску, попытался ее отодрать. Доска хрустела, но не подавалась. Этот хруст казался громче разрывов снарядов, которые изредка бухали где-то около рейхстага. Переждав несколько секунд, Макагонов снова налег на свой инструмент — гвозди взвизгнули.

— Вы готовьте эту кабину, — прошептал Пролеткин, — а другие я сделаю «занятыми».

Он ушел, и мы услышали, как, орудуя ножом или еще чем-то, он накидывал крючки на петли. Не теряя времени, мы с Макагоновым оторвали две доски и снова приставили их, чтобы не было заметно.

Ждать пришлось довольно долго. По улице прогромыхали танки; громко разговаривая, прошла большая группа гитлеровцев, наверное, очередная смена караула. Но вот, наконец, настал и наш час. Саша метнулся к нам из-за угла и выдохнул:

— Офицер!

Мы приготовились.

Гитлеровец дернул дверь крайнего отделения, но она не отворилась. Перешел к следующей — и здесь оказалось «занято». Он что-то буркнул и вошел в нашу кабину. Мы осторожно убрали доски: одну я, другую Пролеткин. В образовавшийся проем скользнули руки Макагонова, и в следующий миг эсэсовец уже хрипел, опрокинутый на спину. Саша быстро захлестнул немцу ноги ремнем, а я скрутил руки. Все это произошло так стремительно, что гитлеровец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, но кляп прочно законопатил ему рот, а путы стянули конечности. Предусмотрительный Макагонов пристроил доски к прежнему месту, затем взвалил на плечи добычу, и мы поспешили к ограде.

В квартире мы оглядели друг друга — немец нас, а мы его. И надо сказать, обе стороны были в недоумении. Он недоумевал, почему его связали свои. А мы были огорошены тем, что перед нами стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор.

— Чего же ты махал? — надвигаясь на Пролеткина, спросил Макагонов.

— Я думал, не меньше генерала идет, уж больно представительный.

Услыхав русскую речь, гитлеровец понял, что с ним произошло, замотал головой, замычал и стал биться в своих путах.

— Как будем допрашивать? — спросил я. — Он может крикнуть.

— Нужно затащить его в дальнюю комнату, где нет окон, и держать подушку наготове, — посоветовал Пролеткин.

Мы отнесли пленного в ванную. Притворили дверь, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели «языка». Я вынул из его карманов документы. Удостоверение оказалось необычным. У рядовых солдат оно серенькое, с черным орлом и свастикой. А у этого — обложка из кожи. Да и сам пленник выглядел не совсем обычно. На нем был мундир рядового эсэсовца, но сшитый из тонкого добротного габардина. Наши суконные мундиры — тоже эсэсовские, на мне даже офицерский — по сравнению с его формой были дешевыми тряпками.

Нет, это не простая птичка. К тому же вид у него действительно генеральский. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы в общей массе удрать, когда наступит последний час?

— Пусть немного освоится, — сказал я. — Сейчас он плохо соображает, ничего путного не добьешься. Отдыхайте, хлопцы. Шовкоплясу остаться здесь. Будем приглядывать по очереди.

Я стал читать документы пленного. Ганс Краузе, 1910 года рождения, член национал-социалистской партии. В графе, где обыкновенно ставится номер полка и дивизии, были загадочные цифры и две буквы «A-H». Я еще не знал, как буду допрашивать, с чего начну. Нужно придумать вопросы, которые не пугали бы пленного, но в то же время ответы на них должны осветить то, что нас интересует. Подготовившись, я позвал с собой Макагонова — эсэсовец здоров как бык, и никому не ведомо, что у него на уме. Мы вошли в ванную. Здесь светила парафиновая плошка, зажженная Шовкоплясом. Гитлеровец лежал в прежнем положении.

— Как он? — спросил я Шовкопляса.

— Кряхтит.

Мы посадили фашиста на край ванны. Он испуганно ворочал выпученными глазами. Руки и ноги его оставались связанными, рот был заткнут. Посмотрев ему прямо в лицо, я заговорил по-немецки. Говорил я не чисто, но все же понятно.

— Вам откроют рот, — сказал я, — но если закричите, будет смерть!

Пленный закивал; когда вынули кляп, он облегченно вздохнул и сказал сиплым голосом:

— Развяжите.

— Не все сразу. Как ваша фамилия? — спросил я, умышленно раскрывая его служебную книжку.

— Ганс Краузе.

— Год рождения?

— Десятый.

— В какой части служите?

— Эскортный батальон Адольфа Гитлера! — с гордостью отчеканил Краузе.

Вот что означают буквы «A-H»! «Гитлер» в немецком написании начинается с буквы «Н» и звучит как «Хитлер». Теперь понятно, почему эсэсовцы здесь отборные и в таких дорогих костюмах.

Пока идет все хорошо, загадочные буквы и цифры расшифрованы. Но, в частности, что же означает «эскортный батальон»? Стараясь не отпугнуть допрашиваемого, я тем же спокойным и даже безразличным тоном спросил:

— Какую задачу выполняет ваш батальон?

— Мы охраняем фюрера, — ответил немец.

Он, вероятно, считал, что нам это известно и вообще все происходящее лишь преамбула к настоящему допросу — пустяковые анкетные данные. А у меня так и запрыгало в груди: вот он, кончик ниточки, которая укажет нам дорогу в лабиринте рейхсканцелярии! Я сделал над собой усилие, чтобы скрыть охватившую меня радость, и, продолжая смотреть в удостоверение, пошутил:

— Вы охраняете пустой дом, Гитлер давно улетел в Испанию к другу Франко.

Пленник сказал:

— Неправда! Я его утром видел. Он здесь, в подземном бункере рейхсканцелярии.

— Уверен: это другой человек с наклеенными усами, — настаивал я.

— А Ева Браун? — спросил эсэсовец. — Уж ее ничем не заменить. Ее фюрер никогда не бросит. И личные пилоты фюрера Битц и Баэур тоже здесь.

— А где самолет Гитлера?

— Не знаю. Этого я не знаю, — немец явно насторожился.

— Что вы лично делаете в охране?

— Я дежурил у входа в убежище.

— Куда уходят караулы через каждые два часа?

— Это батальон СС, который несет наружную охрану. Они занимают позиции в домах вокруг рейхсканцелярии.

«Значит, здесь, кроме эскортного батальона, еще и батальон охраны», — отметил я про себя. Нужно было выяснить, наконец, где же рейхсканцелярия. А я все не решался спросить об этом. Если гитлеровец поймет, что мы здесь как слепые котята, он перестанет давать показания или начнет врать. Продолжая словно бы ни к чему не обязывающий разговор, я опять, с усмешкой спросил:

— А Гитлер тоже ходит в такую деревянную уборную?

Кажется, я допустил чрезмерную вольность. Моя фраза прозвучала для эсэсовца страшным кощунством. Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью и процедил:

— Оставьте в покое фюрера, мы с вами слишком маленькие люди, чтобы говорить о нем. Можете не сомневаться, у него есть все необходимое. И мы сумеем постоять за своего фюрера.

Немец кивнул в сторону дома, около которого мы его захватили. Уж не эта ли серая махина является рейхсканцелярией?

— Ну, вам стоять за Гитлера уже не придется, — строго сказал я.

У фашиста сразу поубавилось спеси, он спросил:

— Расстреляете?

— Нет, здесь нельзя шуметь: мы вас повесим, — я показал пальцем на потолок.

Жирные щеки немца дрогнули и обвисли. Понимая, в каком он состоянии, я старался быть красноречивым, насколько мне позволяло знание языка.

— Войне конец. Все вернутся домой к своим фрау и детям, будут работать, отдыхать. — Взглянув на большой живот собеседника, я подумал: «Он определенно обжора», — и поэтому добавил: — Все будут вкусно кушать: курица, гусь, поросенок. Хорошо! Кофе, шнапс, сигары. А вы будете мертвый, вас снимут с веревки и закопают в яме.

Краузе смотрел исподлобья. Ох, если бы сейчас развязать ему руки — он разорвал бы меня в клочья и каждый клок еще растоптал бы сапожищами! Надо было заставить пленного говорить. Время шло, грохот боя не умолкал. Скоро придут сюда наши войска, а Гитлер удерет из-под носа у нас! И я продолжал искушать:

— Но вы можете остаться живым…

Эсэсовец с недоверием посмотрел мне в глаза.

— Что я должен для этого сделать?

Я решил не говорить ему прямо о том, что нас интересует, и сказал следующее:

— Мы свое дело сделали, теперь должны уйти. Здесь всюду сильная охрана. Если выведете нас из этого района, мы вас отпустим.

— Не обманете?

— Даю слово офицера.

— На вас форма немецкого офицера, а наши офицеры умеют держать слово.

— Советские тоже.

Немец с любопытством посмотрел на меня и признался:

— Первый раз вижу живого русского офицера.

— Вы согласны?

— Да.

— Но если попытаетесь обмануть, первая пуля — вам. — Я достал пистолет из кобуры. Сказал, чтоб развязали пленному только ноги. Затем вывел его в зал. Мы остановились у окна. Я стал быстро задавать вопрос за вопросом:

— Где несут охрану караулы?

— Они перекрывают все улицы, которые подходят сюда. Крайние дома этого квартала превращены в крепости.

Я посмотрел на темные силуэты зданий. Оказывается, мы по канализации проникли прямо в центр оцепления. Немец между тем продолжал:

— Второе кольцо охраняет рейхсканцелярию снаружи: ворота и входные двери. Оба кольца — это батальон СС. Наш эскортный батальон дежурит внутри.

— Где был ваш пост?

— В этом крыле канцелярии, — эсэсовец кивнул на самый ближний к нам край дома напротив.

— Черт возьми! Вторые сутки мы находимся рядом с Гитлером, — сказал я разведчикам ровным голосом, чтобы немец по интонации не уловил моего волнения.

— Значит, вы стояли у входа в бомбоубежище. А кто охраняет двери, выходящие в сад?

— За каждой из них стоят четыре парня из батальона СС.

— Где размещается свободная смена?

— Они спят на первом и втором этажах, в бывших служебных помещениях. Сейчас дом пуст. Все генералы в бетонных бункерах под землей.

— А где самолет Гитлера?

— Этого я не знаю. Говорю правду. До 24 апреля он был на аэродроме Гатов, но сейчас этот аэродром уже не действует. 25-го мы собрали население и подготовили уличную магистраль как взлетную площадку. Когда рассветет, вы увидите вон там срубленные деревья и сваленные столбы. Мы сняли все, что может помешать взлету. На эту улицу уже садился самолет. Прилетел генерал фон Грейм. Его жена Ханна Рейч управляла самолетом. Она прекрасная летчица-спортсменка. Говорят, генерал будет назначен главнокомандующим воздушными силами вместо Геринга.

— Где самолет Ханны Рейч?

— Где-то здесь, замаскирован. Генерал не улетел, он у фюрера.

Краузе начинает говорить о том, как нам лучше пройти по дворам, чтобы выбраться из этого района. Я не слушаю. У меня в голове мелькают наметки наших последующих действий. Сквозь охрану нам не проникнуть в подземелье. Удобный момент для захвата — посадка в самолет. Гитлер едва ли захочет, чтобы многие видели его бегство. Он придет к самолету с самыми близкими. А если мы с ними не справимся? Приближенных и охраны будет больше, чем нас. Правда, на нашей стороне внезапность. Итак, ближайшая наша задача — разыскать самолет и вывести из строя мотор. Но чтоб гитлеровцы об этом не знали. Тогда, если нам не удастся захватить фюрера, он не сможет улететь. Самолет, несомненно, охраняется, труднее всего будет подобраться к нему и уйти незамеченными.

— Когда мы пойдем? — спросил Краузе.

— Обстоятельства изменились, придется задержаться.

— Обманули? — с укором констатирует он.

— Почему вы так думаете? Вас же не вешают.

Я коротко пересказал разведчикам все, что услышал от пленного.

— Давайте думать, как быть дальше. Макагонов, уведи пленного в ванную и уложи, пусть отдыхает.

— А не кокнуть его? — доверительным тоном спросил Саша Пролеткин. — Что с ним возиться? Только обуза…

Пленный действительно был обузой, если водить его за собой. К тому же он может выдать нас. Я ненавидел фашистов, беспощадно убивал их в бою. Но убить пленного не позволяла совесть. Вид связанного человека меня обезоруживал.

— Нет, — сказал я Саше. — Отведите его в ванную. Потом видно будет.

После длительного обсуждения обстановки решили приступить к поискам самолета. Разделились на пары — я с Шовкоплясом, Макагонов с Пролеткиным, Жуку поручили охранять пленного.

Остаток ночи мы лазили по развалинам. Шовкопляс и я добрались до поваленных деревьев и столбов. Да, Краузе не солгал: улица была расчищена, воронки от снарядов на ней засыпаны. Однако самолет нам обнаружить не удалось. На рассвете вернулись на свою базу. Макагонов и Пролеткин тоже не нашли самолета.

«Будем изучать окружающие нас развалины днем, — решил я. — Пойдем в соседние квартиры, может, увидим самолет из других окон».

В течение дня нам так и не удалось обнаружить самолет. Мы решили взять еще одного пленного в районе взлетной площадки.

Однако события, которые развернулись с утра 30 апреля, нарушили все наши планы. В десять часов тридцать минут началась артиллерийская подготовка. Явно готовилось общее наступление наших.

В доме напротив гитлеровцы забегали, как муравьи в развороченном муравейнике. Но удирать было некуда. Наоборот, сюда с разных направлений стекались разбитые части. Охрана канцелярии пока еще продолжала действовать — эсэсовцы не пускали отступающих за ограду. Но первое кольцо охраны, которое находилось на подступах в укрепленных домах, было прорвано. По Фоссштрассе сплошным беспорядочным потоком двигались грязные, измученные солдаты, автомобили, танки. Ими никто не командовал, они просто брели в ту сторону, куда пока еще можно было идти. Очевидно, наши войска продвигались успешно. К середине дня мы уже отчетливо слышали автоматные очереди у станции метро «Фридрихштрассе», это было совсем близко.

Позже из газеты мы узнали, что Гитлер застрелился, его закатали в ковер и сожгли вместе с Евой Браун, которая тоже покончила жизнь самоубийством. Их сожгли во дворе рейхсканцелярии, облив бензином, спущенным из автомобиля Гитлера. Нацисты перед приходом наших войск уничтожили документы, трупы высокопоставленных деятелей рейха, пустивших себе пулю в лоб или убитых во время артиллерийских обстрелов и бомбежек.

Мы не придали особого значения тому, что происходило на наших глазах, тем более что в те минуты произошло событие, взволновавшее и нас и гитлеровцев настолько сильно, что все забыли о костре, догоравшем в воронке.

Первыми загалдели и засуетились эсэсовцы. Они о чем-то кричали и куда-то показывали друг другу, возбужденно махая руками.

Я взглянул в том направлении, куда они показывали, но сначала не обнаружил того, что так сильно беспокоило фашистов. Приглядевшись внимательно, я все понял и просто на несколько мгновений онемел от радости. На дымящемся куполе рейхстага, который находился неподалеку от нас, за колоннами Бранденбургских ворот, красным язычком билось знамя. Вокруг полыхали пожары, здание рейхстага тоже было в дыму, поэтому я сразу не заметил наш красный стяг Победы.

Разведчики, как дети, запрыгали от радости. Они негромко (чтоб нас не обнаружили) кричали «ура». Даже степенный Макагонов тряс гитлеровца за плечи и, сияя от счастья, почти кричал ему в лицо:

— Видишь, фашистское отродье, Гитлер капут! Войне капут!

Во дворе рейхсканцелярии еще чадили обуглившиеся свертки, но на них никто уже не обращал внимания, все взоры были устремлены на флаг, развевающийся на рейхстаге.

 

В. Голанд, В. Желтов

СХВАТКА СО СМЕРТЬЮ

(Отрывок из повести)

Третий месяц сдерживали защитники Одессы впятеро превосходившие силы противника. Единственной «дорогой жизни», связывавшей город с Большой землей, оставалось море.

Врагом захвачена снабжавшая Одессу водой насосная станция. В обрез боеприпасов, продовольствия, пресной воды. В руины, пепелища превращены целые улицы, кварталы. Но день и ночь кипела на оборонительных рубежах работа — город ощетинился противотанковыми «ежами» и надолбами. Разобраны мостовые: брусчатка пошла на баррикады. На железнодорожном перегоне Одесса — Раздельная курсировали обшитые листами брони, вооруженные пушками поезда. Их оборудовали одесские железнодорожники.

9 августа Геббельс хвастливо оповестил: «Наутро Одесса станет столицей Транснистрии». Осаждавшим ее войскам отдан приказ: «Город десятого взять, расположиться на отдых!»

На штурм двинулись восемнадцать дивизий. Но Одесса выстояла. Гитлер вызвал к прямому проводу Антонеску. В ту же ночь диктатор Румынии сам прикатил в свои войска и назначил парад в Одессе на 4 сентября. По четыре раза в день поднимали гитлеровские и румынские офицеры своих солдат в атаку, но рубежи защитников города оставались неприступными.

Не пришлось посрамленному маршалу блеснуть обещанным фюреру верноподданническим парадом…

В растрескавшемся здании обкома хлопают створки уцелевших рам. Левое крыло разрушено, колоннада, стены исковыряны осколками и пулями. Снуют озабоченные, уставшие, пропахшие дымом и порохом люди в гимнастерках и тельняшках, бушлатах и косоворотках, в матросских робах и спецовках строителей.

Получен приказ Верховного Главнокомандующего: «Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуировать войска на Крымский полуостров».

Снять с открытых рубежей в степи восьмидесятитысячную армию, погрузить при круглосуточной бомбежке порта на корабли, переправить ее по морю в Крым — задача нелегкая. А вывоз заводского и портового оборудования, станков и машин, продовольствия, произведений искусства, ценностей, документов! Организация подполья! Уйдут войска — останутся отряды народных мстителей. Небогато Причерноморье лесами, нет гор, зато есть катакомбы — многоярусные, разрабатывавшиеся больше двухсот лет каменоломни. По протяженности их путаный лабиринт намного превышает все улицы и переулки Одессы вместе с ее пригородами. Там и обоснуются партизаны.

В двенадцати километрах от города, в степи, на холмах, напоминающих чем-то ковриги хлеба, раскинулось село Нерубайское, а рядом — хутор Усатово.

Скрестились неподалеку от этих хуторов железные, шоссейные дороги. И превратилось Нерубайское в место частых военных столкновений. Здесь, на узле коммуникаций, в глубоких катакомбах решено разместить основной партизанский отряд и оперативное ядро группы Молодцова — капитана госбезопасности, присланного из Москвы для организации разведывательно-диверсионной работы в тылу врага.

…У конторы, на дороге к шахтам, — всюду люди. Весь двор завален ящиками с гранатами, пулеметами, винтовками, связанной в тюки теплой одеждой, матрацами, кухонной утварью, спрессованным сеном, мешками с мукой, зерном и крупами — все это нужно переправить под покровом темноты в шахты на сорокаметровую глубину.

Подземный лагерь разместили в шести километрах от Нерубайско-Усатовской штольни, в старой двенадцатой шахте. Забаррикадировались, оставив лишь закладывавшиеся ракушечником небольшие лазы. Установили пулеметы.

Хорошо знал шахты Молодцов — сам был и откатчиком и забойщиком. Но там, в Подмосковном угольном бассейне, где он стал комсомольцем, были шахты угольные; здесь они — в пластах ракушечника. Путаные лабиринты, давно заброшенные штольни и штреки, знали о которых лишь немногие старожилы да посвятивший катакомбам всю свою жизнь старый палеонтолог Гриценко. Еще в Москве, получив задание выехать на юг и создать, базируясь в одесских катакомбах, подпольную организацию для разведки и борьбы с оккупантами, Молодцов ознакомился с трудами Гриценко, затем встречался и беседовал с ним в осажденной Одессе. Ученый передал партизанам свои «подземные путеводители». Нужно было разыскать с их помощью осы́павшиеся воздушные и водяные колодцы.

Обсудив с хозяйственниками отряда самое неотложное, Молодцов, носивший теперь фамилию Бадаев, в сопровождении горняков Кужеля и Гаркуши спустился в катакомбы. Вышел оттуда уже на рассвете. Теперь — в Затишье. Там, на окраине рыбачьего поселка, формировался второй отряд.

…Начавшие сниматься с передовых войска двигались к порту по ночам. Днем либо демонстрировали ложные передислокации, либо размещались на привал в заросших балках, в хатах рыбаков. Расположились солдаты на отдых и у вдовы Булавиной, где жил перебравшийся на время из города командир третьего (городского) отряда Федорович. Молодцов застал его за бритьем. Для легализации при оккупационном режиме его кандидатура была очень подходящей: завхоз пивзавода, директор филиала Укркультторга, местного отделения парфюмерного треста — типичный «коммерсант-делец».

Вечером у причала под видом «хозяйственного аврала» собрали командиров боевых пятерок. Уточнили пароли, отзывы, первоочередные задачи.

Посидели, как перед большой дорогой, молча. Разошлись.

Гремела приближающаяся канонада.

Два «совершенно секретных» приказа советского командования удалось перехватить и расшифровать румынскому разведуправлению «Вултур» («Орел»). В одном из них защитникам Одессы предписывалось готовиться к обороне города в зимних условиях, другом — на 19.00 15 октября назначалось наступление всеми частями и соединениями при поддержке флота и авиации по всей оборонительной линии. В наступлении рекомендовалось применять тактику заманивания противника и уничтожения его огнем с флангов. «Плацдарм расширить до Днестра! — гласил приказ. — Лишь при этом условии Одесса сможет выйти из кризиса с питьевой водой и выдержать зимнюю осаду».

— Если русские осуществят свой план, кампания на юге проиграна, — заявил в своей ставке Антонеску. — Натиск русских надо выдержать с минимальными потерями.

В войска полетели инструкции:

«Окопы, дзоты, блиндажи, капониры углубить, перекрыть накатами. Контратак не предпринимать, на провокационные заманивания русских не поддаваться!»

И рвавшиеся к Одессе восемнадцать вражеских дивизий закрепились на подступах к городу, перешли к обороне.

В точнейшем соответствии с приказом советского командования в 19.00 начался массированный артобстрел. Заговорили орудия всех стоящих у Одессы советских кораблей и батарей. Закружились над окопами противника самолеты. Снаряды, бомбы перепахивали чуть ли не каждый метр земли, занятой врагом.

— Лежать! Не высовываться! — инструктировало свои передовые части румынское командование, поверившее перехваченной шифровке.

Защитники Одессы между тем снимались с позиций и отходили к порту. А по окопам румын передавались предупреждения: «В бреши не вклиниваться! Маневры русских провокационные!»

Этого и добивалось командование советских войск. К полуночи «бреши» простирались уже по всей линии фронта. Пулеметно-автоматный обстрел румын имитировали лишь кочевавшие по опустевшим окопам мелкие группы прикрытия. Многотысячные колонны снявшихся с рубежей войск стекались к порту по всем сходящимся к нему улицам. Погрузка производилась одновременно на семнадцать транспортов, два крейсера, четыре эсминца, четыре тральщика, десятки моторных шхун и барж.

К трем часам грандиозная амбаркация была завершена. От причала отошел последний катер — с ним по морской традиции отплыл начальник порта.

Тысячи солдат противника, с тревогой вслушиваясь в наступившую тишину, покорно лежали перед пустыми окопами. Над «загадкой русских» ломали головы даже в ставке. Телеграфные ключи отстукивали срочные запросы и распоряжения: «Не обошли ли русские с флангов?», «Без тщательной разведки не вклиниваться!»

Обескураженные оккупанты лишь на исходе дня осмелились, наконец, перейти линию фронта и направить в город разведгруппы. I

Но уже на взгорье Нерубайского начались злоключения. Никто из пробиравшихся по обочинам дороги румынских солдат не слышал выстрела, а офицер рухнул вдруг как подкошенный. Пуля угодила в лоб. Подбежал к офицеру капрал — та же участь. Выглянул из кювета солдат — обмяк и он. Бил, видимо, снайпер. Но откуда? Судя по точности попаданий — не издалека. Почему же не слышно выстрелов?

Когда на взгорье скопилось до роты солдат, чуть слышно затарахтел пулемет. Пули прошивали людей с поразительной меткостью. Уж не появилось ли у русских оружие сверхдальнего прицельного боя? Ударили из пушек и минометов по Усатову. Но бесшумные выстрелы снайпера, чуть слышные скороговорки пулемета разили по-прежнему. Десятки трупов оставили на взгорье приведенные в смятение оккупанты, прежде чем поняли, что бьют по ним из поглощавших звук подземных каменоломен. Это действовали снайперы из отряда капитана Молодцова, оставшегося в оккупированной врагом Одессе. Таким было первое слово народных мстителей, их «хлеб-соль» врагу.

Слух о таком «теплом» приеме быстро дошел до Берлина. Гитлер, вызвав к прямому проводу Антонеску, недвусмысленно намекнул, имея в виду проштрафившийся штаб «Вултура»: «Мне не нужны орлы, которые ловят мух!»

Взбешенный Антонеску собрал ближайших военачальников, отчитывал полдня — рубил воздух рукой, словно отсекал повинные головы. Составленный в тот же день приказ оккупационным войскам гласил: «Никакой милости побежденным, карать без жалости и сострадания».

Среди рядового и унтер-офицерского состава распространили листовку-памятку: «Не останавливайся, если перед тобой даже старик или женщина, — говорилось в ней, — девочка или мальчик — убивай! Этим ты спасешь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семье, прославишься навеки». Озлобленных неудачами солдат дразнили кровью, как быков.

Все свои сорок лет службы в армии генерал Глугояну был строевиком — и вдруг приказ: «Назначаетесь комендантом Одессы, столицы Транснистрии!»

У прямого провода личный секретарь Антонеску:

— Вверяем вам, генерал, жемчужину Черноморья. Хозяйствуйте рачительно. Инструкции об изъятии ценностей будут доставлены с нарочным. Проникнитесь к ним пристальнейшим вниманием…

«Особо ценные грузы помечайте литерами НВ. Уведомляйте о них лично меня…»

В инструкциях предусматривалось все до мелочей: как извлекать из рам, скатывать и пересылать полотна великих живописцев, как отличать настоящие драгоценности от поддельных, как подменять их, кому из высочайших особ Бухареста направлять их.

Не остались равнодушными к «жемчужине Черноморья» и «высочайшие особы» Берлина. С первых же дней стали бомбардировать растерявшегося генерала личными поручениями эмиссары Геринга, Геббельса, Бормана, Риббентропа. Даже Ева Браун вспомнила о каком-то топазово-бриллиантовом колье турецкой шахини. И генерал должен был его разыскать, потому что она, Ева, любит и коллекционирует красивые вещи.

А нагрянувшие в Одессу чины гестапо и сигуранцы, чины юстиции и полиции!

Их инструкции не имели ни сургучных печатей, ни литер секретности, но сопровождались недвусмысленными: «В ваших руках, генерал, ценности, в наших — закон. Работать придется в контакте».

И «работал». При всей простоте своей старый вояка понимал: не услужи он наехавшему начальству — карьере конец!

А тут еще беспорядки в городе ежечасно, чуть ли не на каждом шагу. В первый же день при вступлении войск в пригород оказалась взорванной Хаджибейская дамба. Лиман разлился по сточно-канализационным ямам полей орошения и вокруг них по низине на десятки километров.

Немало преград форсировал на своем веку генерал, но с такой столкнулся впервые. Вступить в город приказано было торжественно, предполагался парад победителей. Принимать его должен был сам Антонеску с маршальским жезлом, на белом коне.

Как тут быть? В обход до центра города — десятки километров. Подручных переправочных средств в голой степи не найти. А время строго регламентировано. Так и пришлось отдать приказ на форсирование вонючей преграды вброд, а после «грязевых ванн» преодолевать еще простреливавшиеся партизанами участки пути ползком по высушенной солнцем степи, купаться в пыли, подобно курам. Какой уж тут парад! Да и как было гарантировать безопасность проезда маршалу, если город все еще вел самую настоящую войну: обстреливались все сухопутные и морские коммуникации. Каждую ночь дороги начинялись минами и противоавтомобильными шипами. Суда взрывались, не успев войти в гавань; поезда сталкивались, врезались в тупики, сходили с рельсов, вместо мазута в буксах оказывался песок. Первый же свежий ветер с моря повалил десятки телеграфных столбов: их умудрились подпилить, несмотря на усиленную круглосуточную охрану.

Через день засекали радиопеленгаторы кочующую радиостанцию, немедленно на бешеных скоростях съезжались в засеченной точке, но никого в голой степи не находили.

В диверсиях, в самом их комплексе, в оперативной организации, приемах выполнения чувствовалось централизованное, мастерское руководство, широчайшая сеть осведомителей и исполнителей. И никаких следов…

Тайная полиция, жандармерия, агентура сигуранцы сбились с ног. Из Берлина и Бухареста сыпались разносы: «Что делается в столице Транснистрии? Вашу грудь, генерал, украшают отличия доблести, — неужели не можете справиться с кучкой фанатиков?»

И уж совсем диктаторски повел себя с комендантом днестровско-черноморской столицы эмиссар Гиммлера штандартенфюрер группы «Мертвая голова».

— Считайте, генерал, наш конфиденциальный разговор… предостережением, — сказал он. — Нерадивость на посту, который занимаете вы, чревата неприятными для вас лично последствиями, вплоть до…

Глугояну стоял как одеревеневший. Так вот что получил он в придачу к комендантскому посту! Сегодня — комендант, завтра — узник концлагеря.

Штандартенфюрер покачивался на широко расставленных ногах.

— Повторяю вопрос: ясно или нет?

Да, конечно, Глугояну ясно все.

— Тогда к делу. — По каменному лицу штандартенфюрера скользнула сдержанная улыбка. — Рад, что нашли общий язык. Действуйте!

И генерал отправился действовать. Он прежде всего продиктовал стенографистке приказ: «За каждый террористический акт против оккупационных войск будут повешены и расстреляны 200 заложников». Потом собрался было подготовить директиву комендантам районов.

— А не лучше ли собрать их вместе с персоналом сюда, — чуть картавя, предложил похожий на Гитлера оберштурмфюрер. — Собрать и попросить господина штандартенфюрера ознакомить их с последними указаниями ставки. Это, надеюсь, вразумительнее ваших директив.

— Конечно, — согласился генерал. И приказал к 16.00 собрать нужных людей в главной комендатуре.

Заработали зуммеры и звонки телефонов. Засигналили на улицах «опели» и «олимпии» с пометками «комендантская». Через два часа двор и подъездные площадки у здания запрудили машины.

В актовом зале собралось более ста человек. К оберштурмфюреру с льстивым поклоном подскочил префект городской полиции:

— Имею честь… осмелюсь, — сбивчиво начал он, оглядываясь почему-то по сторонам. — Прошу доложить… господину эмиссару. — Приблизился чуть ли не к самому уху эсэсовца, доверительно зашептал: — Чекисты из Москвы… в катакомбах Дальника и Куяльника. Имею опознавательные главарей.

У оберштурмфюрера загорелись глаза. Свежие данные о разведке Москвы — это же находка для самого Гиммлера!

— Доставлю вас с этими материалами к рейхсфюреру сегодня же. Три часа полета, и мы в Берлине. Еще через час — у Гиммлера. Наутро возвращаетесь в чине полицай-префекта Транснистрии. Устраивает? Опознавательные при вас?

— Никак нет. Дома.

— Отправляйтесь немедленно домой, забирайте все с собой.

Разговор неожиданно был прерван: оберштурмфюрера вызвали к проходной — по его распоряжению прибыли водопроводчики.

— Черт знает чем приходится заниматься в этой, с позволения сказать, столице! — выругался похожий на Гитлера эсэсовец. — Не могут дать воду даже главной комендатуре! — Спустившись в вестибюль, крикнул: — Пропустить!

Водопроводчики прошли в подвал. Через полчаса они вернулись: забыли какой-то вентиль и подмотку.

— Я из вас самих сделай хороший подмотка! — разбушевался эсэсовец. — Где ваш вентиль и где подмотка?

— Далеко, господин хороший, на Пересыпи…

— Доннер веттер, — снова выругался немец. — Марш в моя машина!.. — Чуть ли не пинками затолкал рабочих в черный «опель» и сам сел за руль. Машина помчалась по Маразлиевской.

В актовом зале комендатуры прибывший из Берлина штандартенфюрер уже зачитывал собравшимся сентябрьские приказы Кейтеля и Гиммлера:

«Человеческая жизнь в странах, где еще не установлен порядок, не стоит ничего! — торопливо переводил на румынский щуплый солдатик в очках. — Устрашения можно добиться только чрезвычайной суровостью. У солдат не должно быть ни жалости, ни сострадания. Фюрер освобождает солдата от химеры, которая называется совестью…»

Оглушительный взрыв покрыл слова переводчика. Словно из гигантского кратера поднялось над комендатурой огромное черно-бурое облако, взлетела крыша. Монументальное здание осело грудой кирпича и щебня. Завыли сирены. Со всех сторон мчались к месту взрыва аварийные, пожарные, санитарные машины. Только черный «опель», не сбавляя скорости, продолжал свой путь к Пересыпи.

Сидевший за рулем адъютант штандартенфюрера, довольно улыбнувшись, закурил сигарету, затем повернулся к своим «пассажирам» и, уже не картавя, по-русски произнес:

— Отлишный работа! Зер гут! Спасьиба! — Протянул вместе с пачкой сигарет одному из водопроводчиков скатанную трубочкой записку: — Передайте чьерез связник лично товарищу Бадаеф!

«Опель» свернул в тесные сводчатые ворота и через минуту вынырнул из соседних уже без пассажиров.

На Маразлиевской царила невообразимая суматоха; через толчею машин невозможно было пробиться. К задержавшемуся «опелю» подскочил растрепанный, оглушенный, видимо, взрывом человек. Порванный мундир на нем был в извести, голова нервно подергивалась.

— Что же будет, господин оберштурмфюрер? Что будет?! — закричал он эсэсовцу, как глухому.

— После такого фейерверка, да еще такому, каков вы теперь, — насмешливо ответил явно необрадованный встречей эсэсовец, — только одно: шприц эвтаназии!

Кому-кому, а префекту полиции страшный смысл мудреного слова был известен — умерщвление. Похолодев от ужаса, он опустился перед эсэсовцем на колени:

— Спасите! Служу верой и правдой. Спасите!

— Хорошо, — брезгливо согласился эсэсовец, — но при условии…

Сильным рывком он втащил префекта за лацканы мундира в машину:

— Свою «находку» — чекистов Москвы — передадите мне со всеми опознавательными. И будете их пока стеречь. Да-да, стеречь! Доложу Гиммлеру о них сам! Никому даже намека, слышите? Рейхсфюреру они нужны живыми, только живыми — отвечаете за их жизни головой! Если и пронюхают что-нибудь ваши детективы — бросите им ложную кость! Ясно?

— Будет сделано. — Отвислая губа префекта дрожала…

147 офицеров, два генерала, штандартенфюрер группы СС «Мертвая голова» — от такого взрыва пробрала дрожь даже Антонеску. Телеграфные аппараты отстукивали приказ за приказом один яростнее другого.

Стены уцелевших домов, заборы — в приказах и уведомлениях. В каждом жирным шрифтом, заглавными буквами выделены слова: «Расстрел на месте», «Казнь через повешение», «Подвергнутся смертному наказанию».

В глубоком сообщающемся с катакомбами подвале мерцают светильники. Над схемой города склонились молодые ребята и девчата, старшему из них не более 18 лет. Юноша в морской форменке и кубанке, командир молодежной группы Яков Гордиенко водит по схеме огрызком красного карандаша:

— К «Ласточкиным гнездам» пойдут сегодня Алексей и Саша. Лида и Нина ведут до комендантского часа наблюдение за портом. Мы с Николаем — у пороховых…

Так называли одесситы погреба за городом. Когда-то в них действительно хранился порох, потом рыба, фрукты Гитлеровцы вновь забили погреба боеприпасами. Что не умещалось, укладывали штабелями под открытым небом.

Подгоняли к погребам новые и новые эшелоны: взрывчатку, ящики снарядов, бомбы. Территорию погребов обнесли колючей проволокой. По углам соорудили постовые вышки. Система сигнализации. Патрули с собаками — никому, кажется, не подступиться. И вдруг в закрытом, опломбированном вагоне начинают рваться патроны. Сдетонировал тол, и все взлетело на воздух. Расшвыряло в щепки вагоны: разнесло, сровняло с землей штабеля и погреба. Как ураганом, смело ограды и вышки, не уцелело из охраны ни одного гитлеровца, не осталось в живых ни единого очевидца.

А было все не так уж хитро. Неподалеку от погребов — свалка: кухонные отходы, тряпье, отбракованная аптечная посуда; над ними тучи ворон и галок. Три дня пулял по ним из рогатки какой-то паренек в кубанке. Камешков не было, стрелял пузырьками. Один из патрулей даже отвесил зазевавшемуся малому оплеуху:

— Зачем паф-паф… ворона? Жраль, да?

— А что же есть нам? — насупился парень.

Солдат брезгливо сплюнул. На всякий случай обшарили сумку паренька, нашли бутылку самогона.

Самогон тогда был самым ходовым товаром, непременным приложением к любому пропуску, комендантскому разрешению. Прихватывал с собой его и Яшуня.

— Купи, продам! — набился он солдатам. Те, конечно, отобрали бутылку и тут же распили. Посмеиваясь над дурашливым малым, пошли своей дорогой.

Хныча, требуя деньги, малый поплелся за ними, дошел чуть ли не до самого ограждения. Обернулись солдаты, цыкнули, пугнули автоматами. Со всех ног пустился малый назад. Но дело было уже сделано — сумел Яков незаметно пустить из рогатки два пузырька с горючкой в оконце опломбированного, груженного боеприпасами вагона…

Невеселой была у фашистов опохмелка.

В боевом напряжении жил подземный штаб Нерубайского.

Уходили на задания, возвращались с заданий — всех провожал, ждал, встречал Молодцов или, как он теперь назывался, Бадаев.

Вернулись командир отделения Иванов и парторг отряда Зелинский. Уставшие, в грязи, но довольные — испытали свое новое взрывное устройство.

— Срабатывает как часы! — отрапортовал Иванов.

— А результаты? — поинтересовался Молодцов.

— Два товарняка вверх колесами.

— Молодцы! Теперь бы еще на другом перегоне, но об этом завтра, сейчас ужинать, — глянул на часы, — вернее, завтракать и спать! Марш!

Вечером в катакомбы спустился Федорович. Он по-прежнему благоухал парфюмерией, хотя наверху был уже не «директором ТЭЖЭ», а владельцем слесарной мастерской.

— Я вызывал вас еще позавчера, — заметил Молодцов.

— Позавчера не имел вот этого! — с видом победителя он протянул выданное ему городской префектурой разрешение на свободное хождение по городу — пропуск постоянного типа.

— Легализовались… Это хорошо, — смягчился Молодцов.

Федорович разложил перед Молодцовым объявленные декреты, приказы, первые номера издаваемой оккупантами газеты «Молва».

Чего только не было в этой, с позволения сказать, «газете» — официозе губернаторства Транснистрии!

Среди других оповещение: «Господин Милашевич, мадам Шарлье и госпожа Трифилова сняли примыкающий к ресторану «Ша нуар» флигель под дом свиданий для офицеров. Медико-санитарной дирекцией выданы соответствующие санкции».

Бойко вынул из ботинка и протянул Бадаеву скатанную трубочкой шифровку — велено передать, что встреча возможна как раз в ресторане «Ша нуар».

— А вы, Петр Иванович, не сообщаете главного, — заметил Молодцов, прочитав шифровку, — у комендатуры новый адрес?

— Да, взлетело на воздух все правое крыло. Полагают, что мины были заложены до эвакуации города, а взорваны по радио…

— Очевидно, — согласился, улыбнувшись, Молодцов. — Радио в наши дни творит чудеса!

…Все складывалось так, что Молодцову нужно было выйти в город самому. Москва разрешала это лишь в крайнем случае. Но вот уже с неделю изо дня в день Григорий (так именовал себя в радиограммах начальник опергруппы центра) запрашивал о Дальнике.

В Дальницких катакомбах разместилась дублирующая, временно законсервированная группа. Сведения о ней были противоречивыми: одни утверждали, что прикрывающий катакомбы верховой отряд Дальника расконспирирован, группа блокирована и, возможно, уже арестована; другие заявляли, что видели людей группы в городе.

В переданной шифровке хорошо проверенный, давно связанный с нашей разведкой информатор-немец по имени Курт, сообщая о взрыве комендатуры, просил в то же время личной встречи для какого-то важного сообщения о верховой разведчице, на след которой напали агенты сигуранцы.

На рассвете, взяв с собой двух связных, Молодцов вышел в город.

С эвакуацией советских войск Одесса сразу оказалась в глубоком тылу. Не доносились даже звуки канонады. И в город мутным потоком хлынули из белоэмигрантских нор Европы «бывшие» — фабриканты, заводчики, ростовщики, спекулянты, маклеры, рецидивисты, жулики. Особенно много этой нечисти кишело на Привозе.

С отвращением пересек Привоз Молодцов. Он был в форме офицера вермахта. Солдаты вытягивались перед ним.

В конце базара он свернул к букинистической палатке:

— Иест што-нибудь антикварний? — спросил он книготорговца на ломаном русском языке.

Тот, глянув поверх очков на офицера, порылся под прилавком и извлек потрепанную книжонку.

— Вот довольно интересный экземпляр.

Офицер просмотрел бегло несколько страниц. Замусоленные, зачитанные, они имели на полях и среди строк массу пометок ногтем и карандашом.

На семнадцатой странице, как и полагается, проставлен был инвентарный номер. Он и являлся ключом для расшифровки «пометок».

— Сколько? — спросил офицер.

— Экземпляр редкий. Десять марок, но господам немецким офицерам скидка.

Офицер бросил на прилавок марку.

С Привоза Молодцов направился на биржу.

— А, мон шер, — встретил его один из биржевых дельцов. — Интересуемся курсом марки, доллара, леи? Пожалуйста, наисвежайший бюллетень.

И Молодцов получил еще одну шифровку.

Среди однообразных цифровых колонок важнейшей для него была выписанная от руки. Кто-то сложил столбик цифр. Но результат сложения не исчерпывался обозначенной под чертой суммой. Свои коррективы должна была внести еще и бомбардировочная авиация.

У поворота на Нежинскую Молодцов зашел в табачный ларек. Папиросник начинил противоникотинными фильтрами пачку «Тройки». Под фильтрами была «начинка» посущественнее. Сообщили: Яша Гордиенко будет ждать Молодцова, как всегда, на Приморском бульваре у пушки. Но до этого нужно свести все полученные сведения в шифровку для Москвы, чтоб ее передали сегодня же. Пришлось зайти на одну из конспиративных квартир.

Дом оказался полуразрушенным — стены растрескались, осели, но спрятанный в одной из отдушин флакончик специальных бесцветных чернил, к счастью, уцелел. Шифровку Молодцов разместил в междустрочьях газетной передовицы.

На Приморский бульвар отправился уже под вечер. Еще издали услышал зазывной мальчишеский голос:

«Чистим, драим! Гуталин «экстра» маем!..»

— Сидайте, пан офицер, сидайте! — паренек смахнул с каменного парапета пыль.

Офицер застелил парапет четвертушкой газеты, шепнул:

— Газету отправишь в колодец. На Военном спуске зайдешь к сапожнику, передашь эту марку.

Расплачиваясь с чистильщиком, офицер протянул пареньку купюру с оторванным уголком.

— Добавишь: «Вечером в «Черной кошке».

Нелегко будет пробраться в Нерубайское к колодцу даже бродячему чистильщику сапог, но не впервой пареньку морочить фашистам головы. В ком, в ком, а в Яше Молодцов уверен. Полетят в эфир точки и тире. О многом расскажут они сегодня Григорию.

«Ша нуар». На круглой подвешенной, как медальон, вывеске — взгорбившаяся, будто перед собакой, сверкающая глазами черная кошка.

С первых же дней оккупации открытый предприимчивым буфетчиком Милашевичем и парижанкой, содержательницей притонов мадам Шарлье, полуподвальчик стал местом пьяных оргий, сомнительных встреч.

Не верилось Владимиру, что всего несколько недель назад он сидел в этом полуподвальчике с портовиками, уславливался о паролях, явках, подпольных кличках. Девушка в солдатской гимнастерке подавала незатейливый обед.

А теперь…

Владимир сидел за столиком неподалеку от эстрады. И вдруг:

— Господин капитан?!

Молодцов не сразу понял, что обращаются к нему. Откуда взялся этот лейтенантик? В зале ведь не было ни одного немецкого офицера. В Одессе их вообще мало. Поэтому и избрал Молодцов немецкую форму: к арийцу никто придраться не осмелится, но встреча с немцем, даже с низшим по званию, была уже некстати.

— Господин капитан, очевидно, приезжий? — подвыпивший лейтенант присел на краешек свободного стула.

— Как вы догадались? — с благосклонной усмешкой спросил «приезжий».

— «Перышки», господин капитан… У нас они, извините, в пыли; на вас — как из ателье. Господин капитан, просим оказать честь! — он указал на завешенный драпировкой угол.

Лейтенантик был, по-видимому, из молодчиков, которых даже сами нацисты называли «неистовыми». Пренебречь приглашением такого субъекта было опасно.

За продолговатым столиком сидели еще два немецких обер-лейтенанта. «Гость» отрекомендовался сдержанно: «Прибыл по делам службы из Берлина». Выпили за фюрера, за Третью империю, за победу, а разговор все не клеился.

— Уж это одесское небо, — сетовал один из обер-лейтенантов, в летах, с искривленными подагрой пальцами. — Осенью как сосулька: кап, кап. А чем радует небо берлинцев?

— Да тоже, как говорится, ни дождь, ни снег…

— Давно здесь?

— Не очень…

Подагрика явно что-то настораживало, видимо, акцент. Надо было как-то выкручиваться.

С эстрады донеслись залихватски-блатные куплеты.

«Приезжий» недвусмысленно намекнул, что к одесским песенкам и «аккомпанементу», при котором взлетают на воздух целые комендатуры, прислушиваются в самой имперской канцелярии. Засим он собирался откланяться и пойти по делам, но пожилой обер-лейтенант успел наполнить бокалы вновь и предложил выпить за фюрера вторично. По-рыбьи холодные глаза его буквально сверлили Владимира. «Уж не абверовец ли?» — невольно подумал Молодцов. На одной из предыдущих встреч осведомленный в делах войсковой разведки Курт говорил о предстоящем проезде через Одессу абверовца по кличке «Ричард». Операция, которую он должен возглавить, значится под шифром «Эдесса». «Попробовать намекнуть… Знает — отвяжется; не знает — не поймет», — решил Владимир и, подняв бокал, многозначительно произнес:

— История знала доблестных рыцарей Эдессы. Вас, господа, разнит с ними лишь… одна буква!

Каламбур польстил всем, а подагрик даже склонился перед Молодцовым в почтительной позе. Что-то о предстоящей операции он, видимо, знал.

Воспользовавшись моментом, Владимир раскланялся и вышел в зал. У дверей в гардеробную его ждал адъютант штандартенфюрера с челкой и усиками под Гитлера. Такое подражание, по словам самого же Курта, «подчеркивало фанатизм и устрашало фанатиков».

Перебросившись несколькими словами в коридоре, они вышли во двор, и через полчаса черный «опель» мчал их уже по Дерибасовской.

То были старые пристанционные пакгаузы, наполовину сгоревшие, развалившиеся от бомбежек. Они тянулись вдоль путей и упирались в станционную ограду у будки стрелочника. Ребята из Яшиного отряда проделали в ограде незаметный лаз и подбирались по развалинам пакгаузов почти к самой станции.

Под осевшей крышей одного из амбаров оборудовали пост наблюдения, дежурили поочередно, менялись в предрассветные или вечерние сумерки.

Никогда еще не казался шестнадцатилетней Лиде таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.

Наконец послышался шорох.

— Кто? — тихо спросила Лида.

— Я, — так же тихо ответил из темноты голос.

Лида узнала его — пришел Яков. Подполз ближе:

— Ну как, страшно?

— Страшно, — призналась девушка. — Мышей знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не заползла, и крикнуть нельзя.

— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша.

Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей завязанный двумя узелками платочек.

— Что это?

— Считай… Зернышки — танки, чешуйки — пушки.

Яша пересчитал содержимое узелка.

— Сколько гонят, гады! — вытряхнул чешуйки, зернышки, вернул девушке платок. Огорчилась:

— Зачем вытряхнул-то?

— А что?

— Съели бы!

Яков вывернул карманы, извлек два завалявшихся кусочка сахару, корку хлеба, протянул виновато:

— Вот… ешь.

Он отполз в другой угол, принялся разглядывать стоявшие на запасных путях эшелоны. У одного из составов прохаживался часовой. На платформах угадывались силуэты каких-то бутылей, ящиков.

Яша вышел на перрон, подбежал к человеку в малиновой фуражке, приглушенно, быстро спросил:

— Не нужны ли господину начальнику смазчики?

— Нужны сцепщики, — так же приглушенно ответил тот.

— Могу быть и сцепщиком, — закончил пароль паренек. — Что передать?

— Семнадцатого… двадцать тридцать ожидается люкс-эшелон. Прибывает новое начальство комендатуры. Эшелон будет сопровождаться конвоем охранных дрезин. Семнадцатого… двадцать тридцать, — повторил человек в малиновой фуражке. — Не перепутаешь?

— Нет.

— Постарайся передать сегодня же!

У станции Дачная оранжевый экспресс с прицепленными сзади багажными вагонами остановился. По путям сновали люди с красными фонарями. К трем загруженным песком платформам подгоняли маневровый толкач-«нефтянку». С унынием обреченного повизгивал его гудок. Своей возможной гибелью балластовый состав должен был предотвратить крушение люкс-эшелона. На запасном пути стояли вооруженные пулеметами автодрезины. На одну закатили даже малокалиберную пушку. У дрезин молчаливо отплясывали продрогшие на ветру солдаты. Ощетинились стволами крупнокалиберных пулеметов багажные вагоны. Два пулемета высунулись из тендера паровоза. Разноголосо прокатилась вдоль состава команда:

— Кайн лихт! Ганц дункель!

Погрузились в абсолютный мрак светившиеся до этого еле приметными синенькими огоньками тамбуры, исчезли световые полоски, заметно окаймлявшие шторы окон. Притихли голоса, будто вымерли разом гудевшие, как осиные гнезда, купе вагонов. Только отсветы попыхивавших сигар и сигарет выхватывали на мгновения из темноты встревоженные лица надменных, чванливых «особ имперской миссии».

Одно из мягких купе занимали двое. В их приглушенных голосах чувствовалась настороженность.

— Кажется, милейший Ричард, ваша «Эдесса» не сулит лавров. Вас пугал рейс морем — сушей он не слаще!

— Меня никогда ничто не пугает, — мрачно отозвался другой. — Просто не пользуюсь оповещенными маршрутами — азбучное правило разведки.

— Горстка зарывшихся, как кроты, фанатиков терроризирует гарнизон — можно подумать, что их целая армия!

— С армией воевать не мудрено — повоюйте с комаром в ноздре!

Рванул паровоз, но тут же, словно опомнившись, затормозил, потянул медленно, крадучись, будто под рельсами забилось болото или разверзлась пропасть.

Третий час лежали под мостиком полотна железной дороги парторг Нерубайского отряда Константин Николаевич Зелинский и командир отделения бывший механик теплохода Иван Иванович Иванов.

То и дело проверяли перегон конные патрули. Проезжая по мостику, заглядывали под него. Но наши люди оказались предусмотрительными: ввернули в шпалы под фермой моста крюки и, заслышав шаги патрулей, подвешивались поясными ремнями; висели, как мухи на потолке, под самым настилом, в тени. Их трудно было заметить даже снизу, а сверху тем более. Тут же висел заплечный мешок с минами и мотком тонкой проволоки. Время от времени Иван Иванович прослушивал найденным у моста длинным болтом путь, как прослушивал когда-то двигатели корабля. Стоило приставить один конец болта к уху, а другой упереть в подошву рельса — и все, что происходило на путях даже в нескольких километрах от мостика, улавливалось. Вот маневрирует «нефтянка». А это тяжелым накатом затарахтели четырехосные вагоны эшелона. Пора закладывать мины.

…Слышно уже настороженное пыхтение «нефтянки», но дело сделано. Скатываются партизаны с насыпи, ползут, разматывая проволоку, в лесопосадки. Как топот «медного всадника», настигает их грохот приближающихся составов. Тяжело ползти по смерзшейся щебенке — в кровь изодраны колени и локти, в легкие врывается уже будто не воздух, а огонь. Но вот, наконец, и противотанковый ров. Иван Иванович надевает рукавицы, захлестывает для верности конец проволоки на руке петлей. Пропускает мимо состав с балластом, паровоз люкс-эшелона и резко дергает проволоку. Степь сотрясает страшной силы взрыв. Кувыркаются в лаве огня вагоны.

Через заросли лесопосадок подрывники уходят. У лаза в катакомбы ждут готовые к схватке с преследователями товарищи.

Командующий войсками Одессы отлично понимал, каким «эхом» отзовется взрыв люкс-эшелона в Бухаресте, и предпринял все, чтобы хоть как-то реабилитироваться. Окружил Нерубайское и Усатово войсками. Раскатывая на машине, до хрипоты приказывал:

— Вытоптать степь, замуровать, засыпать каждую щель, чтобы негде было высунуть и иголки.

Зашаркали солдатские сапоги по скованной морозцем гулкой земле, заиндевелым зарослям березняка и тальника, затарахтели мотоциклы, зафыркали машины, загремели лопатами и ломами саперы. Бороздили, полосовали ночную степь прожекторы, фары, осветительные ракеты. Сжималась цепь карателей…

Готовились к схватке и партизаны: проверяли оружие, подтаскивали к выходам из катакомб боеприпасы. Даже ребята — в шахтах их было четверо — принялись, глядя на взрослых, протирать патроны, заряжать обоймы.

Молодцов с командирами отделений и радистами наблюдал за действиями оккупантов через прикрытый дерезой провал у росшей на склоне балки акации.

По всему чувствовалось: осада будет упорной и длительной. А в планшете у Молодцова лежала заготовленная для Москвы срочная шифровка. Ее нужно было передать в эфир.

Среди сновавших по степи машин курсировали два зеленых камуфлированных автобуса. На крышах их ворочались антенны пеленгаторов.

В две минуты засекут…

Что можно передать за две минуты? И все же у Молодцова зрел какой-то план.

— Запасная рация в готовности? — спросил он, наконец, радиста.

— Конечно, — ответил тот, — но в районе Усатова…

— Вот и хорошо, — продолжал Молодцов. — Для дезориентации противника работать будем поочередно… на двух станциях.

И менее чем через час полетели в эфир радиосигналы. Поймав передачу, вражеские пеленгаторщики тут же доложили о ней. Подкатил к одному из автобусов Гинерару:

— Засекли?

Дежуривший у аппарата радист забормотал в ответ о какой-то неисправности.

Генерал запросил радистов другой машины — та же история.

— Ловить вам в штрафной роте блох, а не рацию! — вспылил генерал. — Вспороть катакомбы снарядами!

Стянули к Усатову и Нерубайскому малокалиберные пушки. Но первые же залпы их показали несуразность затеи: даже самые верхние штольни от малокалиберных снарядов не вспарывались, а лишь обваливались.

Генерал вызвал химроту: «Задушим, как сусликов, газами!»

И развороченные входы принялись вновь восстанавливать, закладывать и бетонировать.

Только что грохотали орудия, трещали пулеметы автоматы, И вдруг до идиллии мирная картина созидания — гестаповцы, жандармы, солдаты, уже не с автоматами, не с пулеметами, а с мастерками, таскают грунт, мешают цемент, воздвигают из ракушечника стены — местами даже двойные, вешают между стенками аккуратные деревянные ящички. Землю у выходов ровняют, посыпают золой; сгружают с машин шланги, компрессоры, ярко-красные баллоны, совсем такие, какие стоят обычно у газировщиц. Можно было подумать: разбивают парк или новый курорт — ведь рядом Хаджибейские грязи. Нет, здесь готовили гигантскую душегубку, склеп для живых.

Трудились и в катакомбах. Люди, не выходившие из боя третьи сутки, с серыми от пороховой гари и земли лицами, настороженно-молчаливые, угрюмые, таскали, ворочали камни, мешки с землей — закладывали, засыпали штреки, копали канавы, подводили к ним стекавшую со стен грунтовую воду. Дорога была каждая минута. Замуровав все щели, фашисты уже накачивали в катакомбы газ. Он полз, бесшумно клубясь, извиваясь по промоинам, как чудовищный удав. Люди спешили отгородиться от него землей, камнями, наполненными водой канавами, мокрыми одеялами. Молодцов приказал отдать запасные противогазы детям. Он сам подогнал шлем своего противогаза мальчонке Петьке и порывисто обнял его. Петька потел так, что прилипала рубашонка. Было нестерпимо душно. Потели, метались по штрекам все. Началось, говорили, какое-то голодание, хотя повариха, как всегда, готовила завтраки, обеды и ужины. Голодание называлось «кислородным». Все понимали — без воздуха смерть.

Молодцов решил:

— Расчистим старый Любкин выезд. Засыпан уже полсотни лет. О нем упоминается лишь в старых планах.

Принялись расчищать. Впрягались в тележки-биндюжки, возили землю на себе, таскали ее в мешках и корзинах. Кислородное голодание усиливалось с каждым часом. Отечность делала лица синими, легкие шуршали, как пересохшие листья.

Расчищать старый выезд становилось трудней и трудней, душил накопившийся за месяц дым кухни. Он сползался к самому высокому месту со всех щелей и лазов. У Молодцова потух вдруг фонарь. Исчиркал полкоробка спичек — гаснут. Отошел в соседний забой. Здесь ниже — дыму меньше, зажег, наконец, «шахтерку», колыхнулось пламя. Отчего? Может, от резкого движения руки, от дыхания? Постоял не шевелясь — склоняется пламя резко влево. Тяга? В это трудно было даже поверить… Тянет к идущей вверх проходке. Неужели там спасение?!

Вошел с поднятым стеклом фонаря в проходку… Воздух! Чистый степной воздух!

Один из колодцев остался незамурованным. Но говорить о нем всем было не время — прервутся работы по расчистке выезда, а наверху подвозят опять баллоны. Нужно успеть выбраться в степь.

Спустился по проходке вниз, подозвал Петренко:

— Помогите, Иван Николаевич, перебазировать к колодцу детей и больных.

Сам отправился к работающим. Теперь людей можно было партиями отправлять к колодцу. Казавшаяся неминуемой гибель была предотвращена. Исцелил людей воздух, придал силы. Подналегли. И вот уже запахла земля корнями трав, обвалилась — засияло над головой усыпанное звездами небо.

Измученные люди катались по терпко пахнувшей, хотя и пожухлой уже, степной траве, слизывали языком иней, ловили порхавшие снежинки — они благоухали какой-то особой свежестью. После могильной затхлости катакомб это было сказкой, сном. В шутку щипали друг друга: «Наяву ли?» — «Наяву».

А вдалеке тарахтели нагнетавшие газ компрессоры, мелькали в световых пятнах черные каски эсэсовцев Тут, в степи, с детской безудержностью ликовала жизнь — там вершила свои могильные дела смерть.

Молодцов сидел, подставив лицо полынно-горьковатому степному ветру Много нужно претерпеть человеку, чтобы по-настоящему оценить минуты счастья. Да, это были минуты неоценимого счастья — спасены жизни людей, не будут чугунеть их лица, не будут хрипеть и шуршать легкие. Надолго ли, нет ли, но одна схватка со смертью выиграна.

 

Александр Насибов

МАЙОР РАЗВЕДКИ

Страницы из биографии

Страница I. «В тринадцать лет Маша начала трудовую жизнь, шестнадцатилетней вступила на путь революционерки» («Дочь революции» Журнал «Болгаро-советская дружба» (София), 1964, № 11)

Херсон, год 1916-й. Сравнительно небольшой город на юге России: около 60 тысяч жителей. Но зато несколько тюрем! И самая большая — каторжная, для «политических», заклятых врагов самодержавия

Расположена каторжная тюрьма у въезда в город, на форштадте. Отсюда город как на ладони — видны улицы, сбегающие к широкой реке, ломаные линии причалов, пустынных в это вьюжное декабрьское утро.

Маша долго стояла перед стенами каторжной, прежде чем поборола страх и решилась позвонить у служебного входа мрачной каменной громадины

Бесшумно отворилось смотровое оконце. На девушку уставилась физиономия жандарма.

Маша молча протянула бумагу. Это было прошение. Прочитав его, вахтер отпер дверь.

Несколько минут спустя девушку привели в канцелярию. Здесь Маша ответила на вопросы какого-то чина. Как она узнала о том, что нужна работница в тюремную оранжерею? Боже ты мой, да из газетного объявления! Но и без этого на Привозе, где торгуют розами и хризантемами из этой оранжереи, известны все новости… Что, она слишком молодо выглядит? Пожалуйста, вот метрики — ей уже шестнадцать. А это рекомендация управляющего имением барона Фальц-Файна, где уже не одно лето она выращивает цветы Она очень любит цветы. Господин ротмистр может не сомневаться: она будет старательно работать и на новом месте ею останутся довольны.

Вечером того же дня Маша Фортус сообщила руководителю своего революционного кружка: первая часть задания выполнена — она принята цветочницей в оранжерею каторжной тюрьмы.

Маша не жалела сил на работе в тюремной оранжерее: тщательно вскапывала землю, высаживала в нее цветочную рассаду. И зорко наблюдала за арестантами, которых жандармы каждое утро выводили на тюремный двор.

Так прошло две недели. Наконец она увидела человека, из-за которого, собственно, и проникла в тюрьму. То был высокий худой каторжник в сером колпаке и разодранной на спине серой куртке. Под присмотром жандарма он катил к оранжерее тележку с бочкой воды. Маша давно изучила его фотографию и тотчас узнала заключенного, видного революционера. Подпольная организация намеревалась во что бы то ни стало вызволить его из тюрьмы.

В тот же день Маше удалось установить контакт с заключенным. Подпольщики стали готовить его побег. Но побег не потребовался. В первые дни весны 1917 года город облетела ошеломляющая весть: в Петербурге произошла революция, царя скинули с трона.

Народ заполнил улицы Херсона. Люди обнимали друг друга, смеялись и плакали. В эти же часы боевые группы подпольщиков осадили все тюрьмы города.

В операции против каторжной тюрьмы участвовали и Маша с братом Михаилом. Вместе с другими они ворвались в тюрьму, обезоружили охрану, отобрали у надзирателей связки ключей.

Одна за другой распахиваются тяжелые двери камер. Появляются узники — бледные, истощенные, с горящими от возбуждения глазами. Их подхватывают десятки дружеских рук, с них стаскивают тюремную робу, облачают в пиджаки, куртки, пальто — рабочие, студенты наперебой предлагают свою одежду…

Потом все запевают революционные песни и направляются на Соборную площадь.

Здесь уже пылают большие костры. Летят в огонь и вонючие арестантские балахоны, и портреты царя, и дела из тюремных архивов.

Страница II. «Однажды, в 1919 году, она получила задание войти в доверие к офицерам французских судов «Мирабо» и «Жюстис», бросивших якорь в Херсоне, с тем чтобы проникнуть на борт и распространить листовки среди французских моряков, находившихся на Черном море» ( Жан Казальбу , Некто Иванов. Журнал «Иностранная литература», 1967, № 5).

В том году иноземные захватчики вторглись во многие районы Советской республики. Близ Херсонского порта стояли на якорях крейсеры «Мирабо», «Жюстис» и другие корабли французского военного флота.

Контрразведка интервентов свирепствовала на берегу, вылавливая подпольщиков-коммунистов, которые говорили французским морякам правду о революции. Но даже контрразведка не могла помешать офицерам и матросам заводить знакомства с симпатичными горожанками.

…Две миловидные девушки, взявшись за руки, прогуливаются в Александровском парке. Их маршрут пролегает неподалеку от огромного старого дерева, которое все в городе знают как «потемкинский дуб». Здесь этим девушкам назначено свидание.

Ага, вот и кавалеры!

Со стороны форштадта, где расположены казармы французов, спешат два юных гардемарина. Их зовут Габриэль и Анри. Маша и ее подруга встречаются с ними уже третий раз, были в синематографе, в кондитерской… Сегодня должно свершиться то, из-за чего и затеяна вся эта интрижка: моряки повезут своих дам сердца на военный корабль.

Французы приблизились, галантно раскланиваются. Они рассказывают о трудностях, которые пришлось преодолеть, прежде чем девушкам разрешили посетить корабль. Но, слава богу, сейчас все в порядке.

Анри достает часы. Надо спешить — очередной катер отойдет от стенки причала всего через полчаса.

Корабль. Гостьи встречены с чисто французским радушием. Им демонстрируют орудийные башни, торпедные аппараты, прочее вооружение. Не правда ли, интересно? Впрочем, моряки и сами видят, что девушки восхищены — во все глаза глядят то на одно, то на другое.

— Ну, а где здесь… танцуют? — вдруг спрашивает Маша.

Французы хохочут.

Корабельный салон. Появляется граммофон, шампанское. Девушки лихо отплясывают, поминутно меняя партнеров, чтобы никому не было обидно.

Но вот Маша схватилась за сердце. Прислонившись к переборке, она закрыла глаза, тяжело дышит.

Гардемарин Анри встревожен, хлопочет, подает воды.

Маша слабо улыбается. Пустяки, это скоро пройдет. Где здесь можно освежиться, привести себя в порядок?

Анри и Габриэль показывают славной мадемуазель, где расположен туалет, и скромно удаляются.

А в салоне продолжается веселье. В отсутствие Маши подружка отплясывает за двоих. Моряки столпились вокруг, ревут от восторга: девчонка выделывает такие коленца!..

Вернулась Маша. Девушки переглянулись. Вдруг заторопились — им надо домой, они отпущены до вечера, а сейчас уже стало темнеть.

Ночью, когда паровой катер свез двух девушек на берег, в помещениях корабля были обнаружены большевистские листовки.

Прокламации сочиняли сами молодые подпольщики, сами печатали их на машинке с латинским шрифтом, которую Маша и ее брат выкрали из местного отделения «Лионского кредита».

На поимку дерзких агитаторов были брошены силы контрразведки. Но девушки исчезли. Их надежно спрятали товарищи.

Это было в феврале 1919 года.

А в начале марта большевики подняли в городе восстание против интервентов.

На улицы вышли тысячи рабочих, многие с оружием.

Боевые группы приблизились к французским казармам на форштадте. Во главе одной из групп несли кумачовое знамя. Накануне Маша вышила на нем строчку из «Интернационала»: «Мы наш, мы новый мир построим».

Из казарм появилась делегация французских матросов. Парни в беретах с большими помпонами заявили: «Мы арестовали своих офицеров. Скажите, что делать дальше?»

Восставшие ответили: французские военные суда должны уйти за пределы Советского государства.

Вскоре на рейде потянулись к небу столбы черного дыма. Это на кораблях интервентов разводили пары. И вот уже загрохотали лебедки, вытягивая из воды тяжелые якоря.

Маша долго глядела вслед удаляющимся иностранным кораблям. Рядом с ней стоял молодой рослый человек, черноволосый и смуглолицый. Его родина тоже находилась далеко, за морями. Но автомобильного механика с завода «Испано-Суиза» мадридского революционера Рамона Касанеляса привели в Советскую страну совсем иные мотивы. Несколько месяцев тому назад он уничтожил у себя на родине главу монархического правительства, славившегося своей жестокостью, ненавистью к трудовому народу. Рамон подъехал на мотоцикле к лимузину этого махрового реакционера, всадил в него все пули своего кольта и скрылся…

Полиция, жандармы с ног сбились, разыскивая Рамона. Однако ему удалось ускользнуть. Исколесив пол-Европы, он оказался в России. Здесь он встретился с Машей. Они полюбили друг друга, стали мужем и женой.

Страница III. Генкин Я. М., сотрудник ОГПУ, член партии с 1917 года: «В 1919 году тов. Фортус, работавшая в то время в ГубЧК, вместе с тов. Багненко спасли с опасностью для жизни ценности и дела, вывезенные из ГубЧК».

Это произошло в конце мая 1919 года. Только-только начала налаживаться жизнь в Херсоне. И вот обстановка снова осложнилась. Подняли мятеж эсеры и белогвардейцы. Восстало кулачье из окрестных сел. На подмогу мятежникам устремились бандитские отряды. А в Херсоне и поблизости в то время не было частей Красной Армии. И советскому активу, горстке чекистов и другим защитникам города пришлось временно его оставить.

Последними уходили чекисты. Старенький катер доставил их к населенному пункту Алешки. Здесь начинался лес.

Председатель ГубЧК Иван Багненко отдал приказ: сотрудники разбиваются на мелкие группы, чтобы легче было просочиться сквозь бандитские заслоны и выйти на соединение с Красной Армией.

Вскоре исчезла в лесу последняя группа чекистов. Багненко обернулся к своей помощнице Маше Фортус. Она держала в руках большую, тяжелую сумку. На земле, возле ног молодой женщины, лежали мешки. В них были архивы и наиболее важные следственные дела ЧК. Сумка же была набита золотом и бриллиантами — чекисты конфисковали все это у городской буржуазии.

Теперь, когда Багненко и Маша остались одни, следовало подумать о том, чтобы спрятать имущество. Не то чтобы он не доверял своим товарищам. Просто считал, что тайна, о которой знают многие, перестает быть тайной…

Мешки закопали под приметным деревом. Неподалеку зарыли и свои собственные документы. Взамен Маша заполнила бланки предусмотрительно захваченных с собой эсеровских удостоверений. Теперь чекист Багненко стал учителем, Маша — его женой.

Ну, а что делать с сокровищами? Тоже запрятать? Нет, золото и драгоценности — это хлеб, винтовки, патроны для Красной Армии, ведущей тяжелые бои с интервентами и контрреволюцией. Их нельзя зарыть до времени — они должны служить Советской власти немедленно, сейчас.

Как же поступить? Нести сумку открыто в руках? Но в любую минуту их может задержать и обыскать одна из орудовавших тогда на Украине банд.

Маша взяла сумку, ушла с ней в кусты.

Когда она вернулась, Багненко удивленно наморщил лоб. Перед ним стояла баба с уродливо вспухшим животом. Этакая туповатая, ко всему равнодушная беременная молодуха.

— Ну, — сказала Маша, — как считаешь?

— Вообще похоже, — Багненко был в нерешительности, не знал, что и думать. — Однако первый же обыск…

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Ночью они вышли из леса и двинулись прямиком через степь, избегая дорог, старательно обходя хутора и селения.

Так они шли девять ночей — на юг, к Крыму.

У них почти не было пищи. Сутками они не могли раздобыть воды, чтобы утолить жажду.

А сумка с золотом и бриллиантами, которую Маша не снимала ни на минуту, уже давно в кровь натерла кожу. На привалах, когда час-другой можно было побыть в неподвижности, сумка присыхала к телу. Стоило встать на ноги, сделать шаг, как боль когтями вонзалась в живот, в бока, и тогда трудно было не закричать, не упасть…

Много раз их останавливали какие-то вооруженные люди, допрашивали, требовали денег, грозили…

Истекал восьмой день пути, когда группа конных бандитов отконвоировала путников в село, к своему атаману. Там, на площади перед церковью, Ивана Багненко раздели донага, тщательно осмотрели всю его одежду. Бандитские руки промяли швы куртки и брюк чекиста.

Потом эти руки потянулись к Маше.

То были критические секунды.

Она рванулась, рухнула на землю, изо всех сил толкнув сумку на животе. В глазах помутилось от боли. Но зато по телу к ногам хлынула кровь.

Это было спасение: местные бабы вступились за Машу, и бандиты вынуждены были оставить ее в покое.

Еще день, и они вышли в Крым. Отсюда путь к столице Украины. Четверо суток нечеловеческой пытки в разболтанном, продуваемом всеми ветрами товарняке. Истощенные, голодные, с ввалившимися глазами на черных от грязи лицах, Багненко и Маша казались умалишенными. От них с опаской отодвигались соседи по путешествию в теплушке.

Наконец-то Киев!

Двое, мужчина и женщина, медленно бредут по улицам огромного города. Их шатает от слабости.

На углу торгует бородатый дядька — в руках у него пышный каравай белого хлеба. Мальчишка, что пристроился рядом, продает колбасу, тугие кольца прокопченных до черноты ароматных колбас. Здесь же вдоль тротуара выстроились извозчики-лихачи.

Но у Багненко и Маши нет денег, чтобы купить еды или нанять лошадей, хотя Маша буквально валится с ног под тяжестью золота и бриллиантов…

Кабинет председателя Украинской ЧК.

Наконец-то избавилась Маша от своей ноши — зашла за кресло с высокой спинкой, отодрала от тела трижды проклятую сумку, вывалила на стол груду сокровищ — и рухнула, потеряв сознание.

Прошло около года. Маша уже была матерью (сына назвали Рамоном в честь отца), когда ее в первый раз расстреляли. «В первый» — потому что убивали Машу дважды.

Но по порядку.

Февраль 1920 года. Елисаветград. Воскресным вечером чекисты собрались на квартире одного своего товарища — сегодня он справляет свадьбу.

Среди гостей Маша, недавно переведенная в Елисаветград из Херсона. Она в центре внимания. И причина этого — ее туалет. Не было у Маши в том году одежды, кроме той, в которой она ходила на службу. Поэтому на свадьбе она щеголяла в платье, одолженном у невесты, в старинном вечернем платье из темной добротной ткани, с бархатом по подолу, с множеством пуговиц на груди. Вот чекисты и посмеивались над «франтихой».

Свадьба была в разгаре, когда неожиданно появился курьер. Сотрудников срочно вызывали на работу.

Вскоре они собрались у председателя. Сообщение было кратким: в уезде появились крупные банды; необходимо установить их местонахождение, численность; тогда будет проведена операция по уничтожению бандитов.

Дело было срочное. Взяв приготовленные котомки с кое-какими вещами якобы для обмена на продукты (разведчикам предстояло действовать под видом мешочников), чекисты отправились на задание. Маша даже не успела переодеться и вернуть чужое платье.

Из города вышли порознь, двинулись к самому большому селу. Шли всю ночь, почти все утро. До села Маша добрела одной из первых.

На прямой широкой улице не видно было ни единого живого существа. Даже куры куда-то исчезли. Село будто вымерло.

Но вот в окне дома, мимо которого проходила Маша, мелькнуло испуганное девичье лицо. И почти тотчас увидела Маша за домом пятерку оседланных лошадей.

Еще дом — и опять верховые лошади во дворе.

То же было во дворах почти всех домов. До центра села было еще далеко, а разведчица уже насчитала более сотни коней под седлом.

Все было ясно. Она присела посреди улицы, как бы поправляя завязки на башмаке, осторожно оглянулась. Вдали, за околицей, маячила фигура связного. Он не спускал глаз с разведчицы. Маша чуть приподняла и опустила ладонь. То был условный знак. Связной повторил его. Значит, все понял. В следующую секунду фигурка за околицей исчезла.

Задание было выполнено, и теперь Маша могла подумать о себе. Попытаться выбраться из села? Вряд ли это удастся. Разумеется, за ней наблюдают. Не выпустят.

Она вздохнула, поправила на плече котомку. Роль мешочницы предстоит играть до конца — пока в село не ворвется на галопе эскадрон красных конников…

Четверть часа спустя ее схватили. Еще через час вместе с другими разведчиками и настоящими мешочниками (таких набралось одиннадцать человек) вывели на опушку леса и расстреляли.

Маша очнулась на третьи сутки, в больнице. Счастливым оказалось занятое у невесты платье: пуля ударила в металлическую пуговицу на груди, пробила ее и, потеряв силу, застряла у сердца.

Не прошло и года, как Марию вновь попытались убить. Это случилось в Одесской ЧК. Маша напала на след пробравшегося в среду чекистов предателя. В одном с ней отделении служил оперативником некто Мурин. Его считали дельным работником. Но однажды Маша заметила, что Мурин присвоил при обыске чужое колечко. Грош цена была безделушке, но Машу это насторожило. И теперь она по-новому оценивала каждый шаг этого человека.

Мурин жил с другими сотрудниками в общей квартире. Давно просил дать ему отдельную комнату. Заподозрив неладное, Маша тайком от Мурина поддержала его просьбу у руководства ЧК. И Мурин получил вожделенную комнату. Маша позаботилась, чтобы там была и обстановка — помогла привезти диван с высокой спинкой. Диван поставили в углу комнаты, наискосок — он был чуточку великоват.

Неделю спустя Маша тайком проникла в эту комнату и спряталась за диваном. В этом тайнике она просидела много часов, слушая разговоры Мурина с посещавшими его людьми. Мурин оказался белогвардейским офицером, участником крупного заговора. Заговорщики были связаны с националистами и бандами генерала Булак-Булаховича. Они готовили контрреволюционный переворот на юге России.

В конце концов Маша не выдержала, шевельнулась в своем тайнике. Мурин рывком отодвинул диван. Женщина поднялась с колен, вскинула руку с оружием. Но враг выстрелил первый. Потом еще раз.

Одна из пуль навылет пробила грудь Маши. Другая застряла рядом с выпущенной год назад из бандитского обреза.

Месяц с лишним Маша боролась со смертью. Она выжила и на этот раз.

Что же касается предателя, то он не ушел от возмездия — о своих подозрениях Маша заблаговременно сообщила руководителю ЧК, и за белогвардейцем наблюдало много глаз; он был схвачен, осужден и расстрелян.

Страница IV. Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский: «На одном участке фронта республиканцы дрогнули и начали отступать… Находившаяся здесь же Мария Фортус решает остановить бойцов, поддавшихся панике» («Гневные вихри Испании», «Огонек», 1965, № 6, 7, 8).

Генерал-полковник А. И. Родимцев: «Она бросилась навстречу анархистам: «Стой!» Такой и запомнилась на всю жизнь Мария — стремительная, решительная, непоколебимая» («На берегах Мансанареса и Волги». Петрозаводск, Карельское книжное издательство, 1966).

Маршал Советского Союза К. А. Мерецков: «Сама она прожила в Испании лет пять, в совершенстве владела языком, отлично знала страну и ее обычаи, была очень рассудительной, быстро ориентирующейся в обстановке и храброй» («Под Мадридом», «Неделя», 1967, № 48).

Да, Испания!.. Рамон Касанеляс и его супруга встретились в этой стране в самом начале тридцатых годов. Они пробрались сюда различными путями, с различных концов света, нелегально. Касанеляс колесил по стране, ведя большую партийную работу. Маша помогала ему.

В редкие часы, когда они оставались вдвоем и можно было не говорить о делах, Рамон-старший вспоминал о Советском Союзе, где обрел счастье, получил образование, стал летчиком. Он не знал, что никогда больше не увидит свою вторую родину…

А из Москвы изредка пробивалась весточка об их сыне Рамоне-младшем. Мальчик рос здоровым, жизнерадостным, крепким. Ему шел двенадцатый год. Он учился в школе, стал пионером. С ним, словом, все было хорошо.

Прошло немного времени, и враги, подстроив автомобильную катастрофу, убили члена Политбюро ЦК Компартии Испании и генерального секретаря компартии Каталонии Рамона Касанеляса Люк.

Когда рабочая Испания хоронила своего национального героя, внимательный наблюдатель мог бы заметить в толпе провожающих маленькую женщину. У нее было неподвижное лицо и сухие глаза. В зале, где для прощания было выставлено тело погибшего коммуниста, она появлялась то с одной группой посетителей, то с другой, обходила вместе со всеми гроб и удалялась…

Это была Мария Фортус. За ней рьяно охотились жандармы. Верную подругу Касанеляса они могли схватить даже здесь, в этом зале…

Вскоре Мария вернулась в Советский Союз.

Она вновь приехала в Испанию уже после того, как летом 1936 года радиостанция в Суете передала в эфир странную фразу «Над Испанией чистое небо» — сигнал к фашистскому мятежу генерала Франко против демократического правительства, которое в ту пору управляло страной.

Но до этого на родину своего отца прибыл Рамон-младший.

В Москве он окончил школу ФЗО, стал комсомольцем. Его отец в юности был автомобильным механиком. Сын тоже стал автомобилестроителем.

И вот он в Испании. Так решили друзья покойного Касанеляса. Они хотели, чтобы юноша находился в гуще испанского народа, продолжал дело отца.

В Москве Рамон-младший собирал машины на конвейере автозавода. В Мадриде он мыл посуду в ресторанах, мостил улицы, в конце концов стал строительным рабочим.

И вот началась гражданская война, а за ней и интервенция немецких и итальянских фашистских войск.

В первые же ее дни Флорик, как ласково звала сына Маша, ушел на фронт защищать республику. Ему вручили новенький «гочкис», и Флорик сделался пулеметчиком.

Ему не исполнилось и семнадцати лет, когда он был тяжело ранен фашистским снайпером. Друзья вынесли Флорика с поля боя. Командование отправило его на лечение в Советский Союз. Здесь он быстро встал на ноги. Выздоровев, попросился в авиационное училище. Ведь его отец, эмигрировав в СССР, тоже изучил профессию пилота.

Через год Флорик за штурвалом бомбардировщика воевал в небе Испании.

А его мать в это время сражалась с фашистами на земле. Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский и генерал-полковник А. И. Родимцев в своих воспоминаниях рассказали о таком эпизоде. Это случилось в трудные дни, когда мятежники и интервенты остервенело рвались к столице Испании. Батальону республиканцев, оборонявшему важный участок фронта под Мадридом (это были анархисты, молодые, необстрелянные бойцы), почудилось, что атакуют фашистские танки. Началась паника. Батальон оставил позиции, стал отступать. Однако на пути отступавших оказалась Мария Фортус.

Она никогда не ругалась — ни раньше, ни после. Но в те секунды она такое выкрикнула в лицо паникерам, что те оцепенели.

Маша заставила их повернуть назад и возвратиться в окопы. С одним из них отправила записку к командованию. И вот уже на грузовиках спешит подкрепление. Его привел «генерал Петрович» — комдив К. А. Мерецков, ныне Маршал Советского Союза.

Вовремя подоспела помощь: почти тотчас фашисты начали сильную атаку. Но теперь она была не страшна.

Страница V. Игнасио Идальго де Сиснерос: «На следующий день в половине шестого вечера в моем номере в гостинице появился полковник в сопровождении переводчицы Марии Юлии Фортус — замечательного человека, которая работала со мной на протяжении почти двух лет в Испании и с которой меня связывала большая дружба. Полковник сказал, что ему поручено сопровождать меня… Войдя в комнату, я увидел И. В. Сталина…» («Меняю курс». Москва, Издательство политической литературы, 1967).

Мария Фортус прибыла в Советский Союз незадолго до этой встречи. Сложен и труден был путь на Родину. И всю дорогу ее одолевали думы о сыне. Она давно не имела вестей о Флорике, очень тревожилась. Поэтому, оказавшись в Москве, тотчас стала наводить справки.

— Рамон Касанеляс? — переспросил офицер управления кадров авиации, куда она обратилась с запросом. — Сын знаменитого испанца? Минуту! — И он стал сверяться с какими-то списками.

Маша видела, как лицо его стало суровым. Вот он нерешительно взглянул на посетительницу.

— Кем вы ему приходитесь?.. Ах знакомая его матери!.. Так вот, погиб Рамон Касанеляс-младший. Погиб геройски. Был сбит в воздушном бою.

Он еще что-то говорил, этот офицер. Но Маша уже не слышала.

Она долго стояла в коридоре, прислонившись к стене. Наконец удалось собраться с силами, направиться к выходу.

Несколько часов спустя Мария Фортус сидела в кремлевском кабинете И. В. Сталина и переводила беседу главы правительственной делегации республиканской Испании с руководителями Советского государства.

Шел большой, важный разговор. Были выслушаны и удовлетворены все просьбы посланцев героического испанского народа.

Беседа подходила к концу, когда де Сиснерос. указывая на переводчицу, попросил, чтобы «камарада русса» вернулась вместе с ними в Испанию.

И Мария в третий раз поехала в эту страну.

Она покинула Испанию в последние месяцы республики..

Она потеряла там мужа и своего единственного сына. Но она спасла многих других испанцев — в критический момент вывезла морем во Францию сотни бойцов-республиканцев, организовала отправку в Советский Союз испанских ребят, чьи родители сложили головы в битве против фашизма.

Боевые заслуги Марии Александровны Фортус в Испании отмечены орденом Ленина и орденом Красного Знамени.

Страница VI. «Товарищу Фортус Марии Александровне в память о 45-й годовщине со дня основания Военной академии имени М. В. Фрунзе. Начальник академии генерал армии П. А. Курочкин. 7 декабря 1963 года».

Это дарственная надпись на книге, изданной Военной ордена Ленина, Краснознаменной, ордена Суворова академией имени М. В. Фрунзе.

Называется книга «Рассказы о фрунзенцах» и состоит из очерков, посвященных двадцати воспитанникам академии. Среди них рассказы о таких выдающихся военачальниках, как Гай, Малиновский, Гречко, Конев, Бирюзов, Покрышкин… Тринадцатый очерк, под названием «Всегда в строю», — о Марии Фортус, единственной женщине, имя которой вписано в эту Книгу почета.

Мария стала слушательницей академии тотчас по возвращении из Испании и была определена на курс, которым руководил человек, известный в Испании под именем полковника Малино. То был Р. Я. Малиновский.

Старший лейтенант Фортус окончила академию, когда уже началась Великая Отечественная война. Ей был вручен диплом с отличием.

Ее первое назначение — начальником штаба женского авиационного полка. Работа явно не по душе. Маша забрасывает командование рапортами с просьбой направить ее в тыл противника.

И вот ее вызывают в Москву, представляют высокому худощавому человеку с внимательными глазами: «Знакомьтесь, это полковник Медведев».

Мария Фортус участвовала в формировании ядра знаменитого партизанского отряда, вместе с его командиром, штабными работниками и группой эмигрантов-испанцев спустилась на парашюте в глубоком гитлеровском тылу. Около года она была партийным руководителем медведевцев.

Потом возвращение на Большую землю, работа во фронтовой разведке.

Страница VII. Маршал Советского Союза С. С. Бирюзов: «Наш фронт славился своими разведчиками, действовавшими нередко в глубоком тылу врага. Среди них были женщины. Мне до сих пор помнятся некоторые из этих бесстрашных патриоток — Мария Фортус, Лина Абрамсон, Мария Коренная, Наталья Быстрова» («Советский солдат на Балканах». Москва, Воениздат, 1963).

Фронт готовится к наступлению. Это особенно горячая пора для разведки: командование должно во всех деталях знать о том, что творится в тылу противника.

Приказ командования: «осветить» за линией фронта такой-то квадрат.

Двух разведчиков снаряжают в поиск.

Они в самолете. Ревут моторы. Машина идет на взлет, отрывается от земли и исчезает в ночном мраке.

Вернувшись, пилоты докладывают: выброска парашютистов произведена точно в указанном месте.

Разведчики на связь не вышли.

Тогда отправляют в поиск вторую пару. Снова выброска в нужном квадрате. И снова молчит эфир.

Самолет идет в третий рейс. В грузовом отсеке лишь один пассажир — капитан Мария Фортус. Она должна выяснить, что же случилось с товарищами.

Лунная ночь. Самолет плывет над облаками. Вот далеко внизу обозначились вспышки орудийных выстрелов, огневые пунктиры пулеметных трасс.

Линия фронта позади. Еще четверть часа, и машина над целью.

Из пилотской кабины вышел штурман, молча распахнул дверь в борту самолета. Маша шагнула к двери, боком вывалилась из фюзеляжа в белесую мглу.

Она скользит вниз в сыром холодном облаке. Постепенно становится светлее. Под ногами возникает панорама. С каждой секундой она отчетливее — будто снимок проявляется в ванночке фотографа. Да, внизу лес, как и должно быть в соответствии с картой. Но что это за ряды белых квадратов на просторной поляне?

Маша спускается ниже. Вскоре она уже не сомневается: на лесной поляне — большие палатки.

Партизаны?

Но те не ставят демаскирующих палаток.

Значит, немцы!

Торопливо раскрыт замок парашютных лямок. Маша выбралась из них, повисла на руках.

До земли сотня метров. Уже слышны голоса, лай собак. Неужели ее заметили?..

Пятьдесят метров осталось. Двадцать. Десять… Пора! Пальцы разжаты. Парашют вырвался, взмыл. Ветер подхватил шелковый купол, понес в сторону.

Крики громче. Раздаются и выстрелы. Немцы устремились за парашютом.

Маша упала. Вскочила на ноги. Мчится в противоположном направлении. Где-то здесь должен быть ручей. Скорее к нему, в воду, чтобы сбить с толку собак, если те возьмут след!..

Сутки она пробродила во вражьем тылу, затем благополучно пересекла линию фронта.

Страница VIII. Генерал И. Т. Замерцев, комендант советского гарнизона в Будапеште: «И лишь немногие знали, какой трудный путь прошла эта умная, высокообразованная и мужественная женщина, сколько подвигов совершила за свою жизнь. Фортус не любила говорить о себе». («Через годы и расстояния». Москва, Воениздат, 1965).

Наши войска вышли к Дунаю, овладели половиной столицы Венгрии Будапешта. Что там, на другом берегу широкой реки и далее — в тылах сильной группировки фашистов, прикрывающей подступы непосредственно к границам гитлеровского рейха? Нужен опытный разведчик, который мог бы исследовать сотни километров вражеской прифронтовой полосы и незамедлительно передать командованию полученные данные. Кто же сделает это?

«Прошу разрешить мне провести разведку в расположении гитлеровских войск». Это заявил добровольно перешедший на нашу сторону венгерский офицер. Он подробно рассказал о себе, сообщил о возможностях, которыми располагает для осуществления своего замысла.

Разговор происходил в лагере для военнопленных. Собеседница венгра — офицер фронтовой разведки майор Мария Фортус.

Она долго прощупывала перебежчика. В конце концов пришла к выводу: это мужественный человек, патриот, ненавидящий нацистов. Короче, ему можно верить.

В адрес командования была отослана шифровка. Вскоре пришел приказ — перебежчика доставить в штаб фронта.

Шоссе. Военный вездеход притормозил возле опущенного шлагбаума. Двое патрульных держат машину под прицелом автоматов, третий проверяет документы ее владелицы. В документе есть такие строчки:

«Люди, имущество и транспорт, следуемые с тов. Фортус, проверке и задержанию не подлежат».

Патрульный почтительно возвращает бумагу, берет под козырек.

Шлагбаум взмывает.

Вездеход срывается с места и мчится, мчится…

Советское командование приняло предложение венгерского патриота. Майору Фортус приказано позаботиться, чтобы у него были надежные документы. Увы, пока их нет…

Еще один перебежчик. На допросе выясняется: нужные бланки документов могут найтись на той стороне Дуная, в бункере королевского дворца в Буде.

Той же ночью поисковая группа — майор Фортус и два помощника — переправляются через Дунай. Вскоре разведчики уже в Буде. Одетые в немецкую военную форму, они приближаются к королевскому дворцу. Один из группы остается неподалеку от входа, Мария же с помощником исчезают в подземелье дворца.

Тщательные, шаг за шагом поиски в шкафах и хранилищах бункера. Так проходит час, другой, третий… Наконец удача. Вот они, бесценные бланки! Маша торопливо набивает ими сумку.

И тут воздушный налет. Под ударами бомб вздрагивает земля.

Особенно сильный взрыв. Прямое попадание во дворец. Грохот, гул. Рушится перекрытие, наглухо замуровав подземелье.

Все попытки пробиться к выходу результата не дали. По часам уже давно наступило утро. Здесь же, в каменном склепе, время будто остановилось.

Усталые, подавленные, Фортус и ее спутник присели на груду щебня, чтобы собраться с мыслями, передохнуть. Тогда-то и услышали они отдаленный стук кирок и заступов. Кто-то снаружи пробивал ход в подземелье. Это могли быть только гитлеровцы.

Разведчики приготовили пистолеты и достали гранаты, приготовившись дорого продать свою жизнь.

А стук становился все отчетливей, громче. Стали слышны и голоса. Да, то была немецкая речь.

Вдруг Марию словно ударило. Вскочив на ноги, она припала к нагромождению камней, стала прислушиваться. В ходе незнакомых голосов она различила фальцет своего помощника — того, что оставался наверху.

— Фрау майорин, — по-немецки кричал разведчик, — фрау доктор, потерпите еще немного! Спасение близко! Сейчас наши солдаты расчистят завал. Не нервничайте, фрау доктор, все будет хорошо!

Что означало все это? Откуда взялись «наши солдаты»? Ведь здесь могли быть только немцы… Маша терялась в догадках. Но одно было ясно: помощник давал понять, что ей следует играть роль германского офицера-врача.

Полчаса спустя Фортус и ее спутник вышли из подземелья. У входа в бункер они увидели своего товарища в окружении десятка немецких солдат-артиллеристов. Все почтительно вытянулись, приветствуя «фрау майорин».

Как и полагалось особе в столь высоком офицерском чине, Мария сдержанно поблагодарила тех, кто прорыл траншею в подземелье. Затем она неторопливо проследовала через площадь и, убедившись, что за нею не наблюдают, скрылась в лабиринте улиц Буды. Двое разведчиков двигались за ней.

Оказалось, что немецких солдат привел помощник Фортус, когда понял, что одному с расчисткой завала не справиться. Он рискнул — явился к командиру расположенной неподалеку зенитной батареи и попросил помощи, наскоро придумав подходящее объяснение…

Отойдя подальше от площади, Мария и ее спутники скользнули в развалины какого-то дома. Здесь они отдохнули и подкрепились предусмотрительно захваченными с собой консервами.

Стало смеркаться. Повалил снег — крупные хлопья неслышно садились на хаотическое нагромождение камней и ржавого железа, и вскоре развалины исчезли под белой волнистой пеленой.

Помощники посмотрели на Марию: следовало подумать о возвращении. А она сидела, привалившись к какой-то балке, и напряженно размышляла. Память восстанавливала все то, что патриот-венгр сообщил о своей семье. У него жена и дочурка. Живут здесь, в Буде, — Марии известна улица, номер дома, квартиры. Но вряд ли разыщешь их по прежнему адресу: женщина знала о намерении супруга перейти на сторону Советской Армии и, конечно, понимает, что, как только об этом станет известно гестапо, ей несдобровать. Значит, скорее всего прячется вместе с девочкой… Но все равно надо сделать попытку!

Мария встает.

— Пошли! — решительно говорит она.

Истекло двое суток.

Комната в расположении одного из штабов Советской Армии. Мария только что вошла, разложила перед венгерским патриотом добытые для него документы.

— Откуда они? — вскричал венгерский офицер.

Она коротко объяснила.

Офицер слушал, перебирая драгоценные бумаги, и руки его дрожали.

Но вот Мария положила на стол еще одну бумагу — сложенный вчетверо лист.

— Что это?

— Письмо от вашей жены.

— Письмо жены? — ошеломленно пробормотал офицер. — Кому же оно адресовано?

— Ее мужу. — Мария чуточку помедлила, улыбнулась. — И если вы тот самый человек…

Офицер схватил бумагу, развернул. Из нее выпала фотография: маленькая девочка с вьющимися колечками волосами глядела в объектив и смеялась.

Венгерский патриот дико посмотрел на Машу.

— Читайте же, — сказала она. — Прочтите письмо.

Минуту спустя офицер опустил на стол бумажный лист.

— Она живет по старому адресу? — с тревогой спросил он.

— Нет.

И Маша назвала место, где после долгих поисков группе советских разведчиков удалось, наконец, встретиться с его женой.

Офицер встал.

— Она вложила в письмо фотографию дочки, чтобы…

— Чтобы вы ни в чем не сомневались. Полагаю, что это не лишнее…

— Кто смог сделать все это? — вскричал офицер. — Человек, совершивший такое, сто раз рисковал жизнью.

Мария пожала плечами:

— Надо, чтобы вы работали спокойно.

Венгерский патриот отлично справился с труднейшим заданием. Он оказал большую услугу Советской Армии.

Он жив, этот человек. Его имя Деметор Габор.

Мария Фортус, потерявшая его след в горячке последних недель войны, двадцать лет вела поиски.

Недавно нашла. Даже побывала у него в гостях в Будапеште.

Страница IX. «Дорогому старому другу и товарищу Марии Фортус, всегда молодой, боевой и активной. На добрую память. Твой друг Долорес Ибаррури»

Это авторская надпись на книге «Единственный путь». Мария Александровна бережно хранит драгоценный подарок. Славная дочь испанского народа для нее всегда была идеалом женщины, революционерки, коммунистки. Может, сблизило их и материнское горе: если Флорик погиб в Испании, то Рубен Ибаррури пал геройски при обороне Сталинграда…

М А. Фортус и сегодня такая же горячая, неукротимая, как и в дни молодости. В ее маленькую квартирку на Ленинградском проспекте почтальон доставляет пачки писем — от советских людей, от венгров, французов, испанцев, болгар, бельгийцев… Друзья этой удивительной женщины — люди из разных стран. Мария Александровна — член правления обществ «СССР — Франция» и «СССР — Венгрия», активная деятельница Советского комитета ветеранов войны.

Прочтите отличную повесть «Поединок с гестапо» — М. А. Фортус одна из авторов книги. Хватает сил и на многое другое, даром что и сейчас она носит где-то возле сердца две пули, засевшие еще в гражданской…

В дни, когда наша страна отмечала полувековой юбилей Советского государства, Мария Александровна отпраздновала и 50-летие своего пребывания в партии. В эти дни ей была вручена новая высокая награда — второй орден Ленина.

Поздним вечером, когда закончена работа, умолк телефон и можно остаться наедине с собой, она раскладывает на столе карту Испании.

Тихо вокруг.

Дом, улица, Москва спят.

А маленькая немолодая женщина все глядит на крохотные крестики, отмечающие на военной карте места, где навечно остались лежать два Рамона — младший и старший.