ПРЕДИСЛОВИЕ: ЗАМЫШЛЕНИЯ

(Еще не читаем, но уже замышляем)

В который раз перечитываю «Повесть временных лет», и вдруг у меня возникает желание делать это не в одиночку, а делясь с кем-нибудь наваливающимся по ходу чтения недоумением и сарказмом. Самый благодарный собеседник — это воображаемый читатель. Что мне до того, с какой ноги он встал и обедал ли он сегодня. Он не обдаст перегаром сомнительного происхождения, выражая неумеренные восторги, не чихнет в ухо, пытаясь заглянуть в текст через плечо, не будет равнодушно ковырять в носу во время изложения суждения, которое моему внутреннему взору представляется весьма глубокомысленным и достойным большего внимания. Он по моему желанию может быть внимательным или рассеянным, придирчивым или снисходительным, философски молчаливым или восторженно словоохотливым. Вообще молчаливый собеседник — редкая удача, но ведь, если честно, иногда хочется услышать восхищенное «вот это да!» или какой-нибудь дельный вопросец, не из сложных, но дающий возможность блеснуть эрудицией.

Воображение — штука весьма податливая. Стоило только подумать о приглашении к себе некоего гипотетического читателя, как оно уже рисует толпы жаждущих внять мудрому слову. Лестно, конечно, но и обременительно. Пожалуй, я все же ограничусь одним читателем, но на всякий случай, если ко мне нежданно-негаданно вломятся толпы порожденных моей фантазией поклонников, обзаведусь еще и хорошим воображаемым дворецким, преданным, исполнительным и… слегка глуховатым, чтобы не откликался на каждый стук в дверь. Поскольку я не намерен требовать от кандидатов в домоправители письменных рекомендаций, мне вполне подойдет Бэрримор. Я готов закрыть глаза на то, что шурин у него каторжник-убийца, во имя их общей родственницы, миссис Бэрримор, которая готовит овсянку — пальчики оближешь. (Придется облизывать — не ходить же с пальцами, измазанными в липкой массе, на которую не позарится даже голодная захудалая дворняга.)

Итак, дело решенное. Набираю в легкие побольше воздуха и ору:

— Бэрримор!

И… о чудо! В ответ явственно слышу чуть ворчливый, но, с одной стороны, полный уважительного внимания, а с другой, — требующий внимательного уважения голос, который доносится, кажется, с самого туманного Альбиона:

— Да, сэр!

— Я не сэр, Бэрримор.

— Конечно, сэр!

— Ну хорошо, хорошо… — В конце концов, почему бы не дать моему воображаемому читателю возможность пообщаться на «ты» с воображаемым сэром? — А что у нас на завтрак, Бэрримор?

— «Повесть временных лет», сэр!

— А на обед?

— «Повесть временных лет»… сэ-эр.

Кажется, про ужин лучше не спрашивать. Впрочем, что такое английский ужин?!

Мой любознательный читатель, мы с Бэрримором в полном твоем распоряжении. Догадываюсь, что тебе было недосуг прочесть «Повесть временных лет» самому, хотя допускаю, что когда-то ты брал ее в руки и даже начинал неуверенно листать. Присаживайся рядом со мной в мрачноватой гостиной, где тени от камина лениво бродят по закопченым стенам среди портретов давно почивших баронетов, и мы прочтем вместе — не пугайся — всего лишь самое-самое ее начало. И не подряд, а выборочно, только то, что достойно стать объектом совместного чтения, и это чтение может оказаться интереснее, чем ты думаешь.

Устроился? Тогда я снимаю с печально скрипнувшей полки фолиант, сдуваю с него слой пыли, после чего на обложке проявляется виньетка-тиснение: «БСЭ» (именно так мы и дальше будем именовать Большую советскую энциклопедию). Осталось только найти нужную закладку, и вот мы с тобой, мой чихающий от пыли читатель, читаем:

«„Повесть временных лет“ — общерусский летописный свод, составленный в Киеве во 2-м десятилетии 12 в. и положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов. Как отдельный самостоятельный памятник „П. в. л.“ не сохранилась… В списках некоторых летописных сводов составителем „П. в. л.“ назван монах Киево-Печерского монастыря Нестор… После своего появления „П. в. л.“ ещё дважды подвергалась переработкам. Источниками 1-й редакции „П. в. л.“ послужили Киево-Печерский свод конца 11 в., русско-византийские договоры 10 в., „Хронограф по великому изложению“ — древнерусское компилятивное сочинение по всемирной истории, византийская хроника Георгия Амартола, житие Василия Нового, соч. Епифания Кипрского, тексты Священного писания, „Сказание о грамоте Словенской“, предания о восточно-славянских племенах, о Кие, о мести Ольги древлянам, устные рассказы Яна Вышатича, монахов Киево-Печерского монастыря и др… После неоконченной статьи 1110 в „П. в. л.“ содержится запись о написании летописи в 1116 игуменом Сильвестром, который создал новую, 2-ю редакцию „П. в. л.“. Сильвестр был игуменом Михайловского Выдубецкого монастыря, семейного монастыря Владимира Мономаха. Он частью опустил, а частью изменил последние статьи 1-й редакции „П. в. л.“ При переделках Сильвестр большое внимание уделил Владимиру Мономаху, преувеличив и приукрасив его роль в событиях конца 11 — начала 12 в., и ввёл ряд дополнений в „П. в. л.“. В 1118 „П. в. л.“ была подвергнута новой переделке. В центре внимания 3-й редакции „П. в. л.“ остаются события, связанные с домом Мономаха, главным образом с сыном Владимира — Мстиславом. Последний редактор „П. в. л.“ дополнил свой источник данными о семейных делах Владимира Мономаха и его отца Всеволода, уточнил данные о византийских императорах, в родстве с которыми состояли Мономахи. В целом же „П. в. л.“ сохранила то значение, какое придал ей Нестор, — первого на Руси историографического труда, в котором история Древнерусского государства была показана на широком фоне событий всемирной истории. Летописцы призывали князей к единству и защите русской земли от внешних врагов. Летопись вобрала в себя родовые предания, повести, сказания и легенды исторического и сказочно-фольклорного характера, жития первых русских святых, произведений современной летописцам литературы. Язык летописи тесно связан с живым русским языком 11–12 вв., отличается лаконичностью и образностью… (Перевод и подготовка текста Д. С. Лихачева)».

Перед энциклопедиями я благоговею с детства, с тех еще времен, когда жили мы с матерью в тринадцатиметровой комнатушке тринадцатикомнатной коммуналки на Самотеке. Среди наших многочисленных и самых разных соседей вспоминаю старого профессора Ширинского и совсем уж древнего еврея Наума Шепселевича, за глаза прозванного мною Мафусаилом. Ширинский был, кажется, профессором музыки, но мне запомнился как редкий эрудит. Мафусаил, всегда навеселе и всегда в одном шлепанце, иногда левом, иногда правом, вообще почитал профессора едва ли не богом и, встретив того в коридоре, бросал свои неспешные дела (если, конечно, они были неспешными, ибо встреча происходила чаще всего в коридоре на пути в уборную, где вот-вот могла собраться немалая очередь), шаркал шлепанцем вслед за профессором и обязательно задавал очередной каверзный вопросик. Похоже, вопросики эти он готовил заранее. Ширинский подробно, хоть и чуточку брезгливо отвечал, и просветленный Мафусаил шаркал дальше, восхищенно приговаривая со своим местечковым выговором:

— Нэт, ви только подумайтэ, он вед прочёл всего энциклопедического словара!

Наверно детское благоговение перед энциклопедической мудростью я с годами слегка подрастерял, поэтому без особого насилия над собой пощадил тебя, мой неподготовленный читатель, и процитировал статью БСЭ не полностью. Но и процитированного хватает, чтобы озадачить.

Что же такое «Повесть временных лет»? В начале приведенной статьи БСЭ предмет нашего интереса представлен как «общерусский летописный свод…. положенный в основу большинства дошедших до настоящего времени летописных сводов». То есть попросту летопись. Однако ниже читаем нечто иное: «В целом же «П. в. л.» сохранила то значение, какое придал ей Нестор, — первого на Руси историографического труда». Уже не летописный свод, а историографический труд. Может быть, я чего-то недопонимаю, но в моем недопонимании (не сильно меня смущающем, поскольку точно так же «недопонимал» сам Брокгауз) летописи — это погодные отчеты о произошедших событиях. В Риме, и потом Западной Европе, они соответственно назывались анналами, а в Византии — хрониками, то есть «временниками». Писали летописи и на Руси, и в Европе в основном монахи, скрупулезно фиксируя, что видели или слышали. И только. Историографический же труд — это нечто научное, исследовательское, творческое, наконец. Никак не летопись. По-моему, надо все-таки выбирать: либо то, либо другое. Не берусь судить, «тянет» ли «Повесть временных лет» на научное исследование, но без колебаний утверждаю, что это не летопись. Начало произведения вообще не имеет никакого отношения к летописанию. Одиночные летописные вкрапления начинаются лишь с 1000 года, но и после этого «Повесть временных лет» летописью не становится. По-моему, жанр произведения точно определил сам автор, назвав его повестью. То есть он писал, а мы соответственно будем читать беллетристику, литературное произведение, в данном случае на историческую тему. Я не вижу причин не соглашаться с автором и буду в дальнейшем именовать «Повесть временных лет» просто, но подчеркнуто «Повестью».

Мы точно не знаем, кто был первым автором «Повести». Может быть Нестор. Мы вероятно никогда не узнаем, сколько у нее в долгой череде веков было соавторов кроме Сильвестра. Поэтому, сознательно обходя вопрос о персоналиях, я в дальнейшем в отношении всех скопом создателей «Повести» чаще всего буду пользоваться абстрактным собирательным словом «автор». Но иногда, когда компилятивность «Повести» будет иметь принципиальное значение, мне придется делать специальные оговорки, но опять же не на персональном уровне, а по вероятному времени написания того или иного пассажа.

Общепринято, что «Повесть» была написана в начале XII века, вероятно, по инициативе киевского князя Святополка II, и почти сразу после его смерти переделана согласно «указаниям» Владимира Мономаха. Сам текст не оставляет сомнений, что автор выполнял, выражаясь современным языком, «социальный заказ» — обосновать права сначала Святополка, а потом Мономаха и их наследников на киевский стол. О значимости вопроса о киевском княжении без обиняков говорит сама заставка «Повести»: «Вот повести минувших лет, откуда пошла Русская земля, кто в Киеве стал первым княжить … » (все подчеркивания мои. — В.Е.).

Итак, «Повесть» — это повесть, однако не просто литературное произведение, которое еще могло бы быть в той или иной степени историографическим, но еще и апология, что с историографией никак не совместимо.

На мой взгляд, «Повесть» вообще не следовало бы рассматривать в качестве исторического источника, но я отдаю себе отчет, что мой взгляд — не взгляд медузы Горгоны, а голос мой — отнюдь не труба иерихонская, и возопит он в пустыне. Во-первых, слишком сильна традиция веры в «Повесть», понимания ее как летописи. Эта традиция насчитывает века, она освящена милыми моему сердцу энциклопедиями, размножена в миллионах экземпляров ненавистными учебниками, прославлена велеречивыми панегириками академиков. Во-вторых, на безрыбье и рак — рыба. «Повесть» была, есть и, по-видимому, навсегда останется едва ли не единственным источником хоть каких-то сведений о начале Киевской Руси. В этом ее значимость. Но безоглядно верить этим сведениям, увы, нельзя. В этом ее коварство. Поэтому чтение «Повести» как исторического источника — это труд сродни расчистке авгиевых конюшен.

В свою студенческую стройотрядовскую бытность довелось и мне поработать Гераклом. Основным ударным объектом комсомольской стройки был совхозный клуб, возводимый на околице центральной усадьбы, вспомогательным — овощехранилище в соседней деревне. Кто-то додумался строить клуб на месте заброшенного кладбища. Местные трудящиеся, освобожденные от работы советской властью и даровой студенческой рабочей силой, толпились в легком подпитии над котлованом и при очередной находке бренных останков их пращуров сокрушенно вздыхали: «Не, не будет стоять. На костях — не будет». (Аборигены не угадали: клуб устоял, с весенним паводком «уплыло» овощехранилище.) И основной, и вспомогательный объекты хорошего заработка не обещали, поэтому отрядное начальство с радостью ухватилось за калымную работу в отдаленной деревеньке совхоза, где надо было сломать старый коровник. Сулившая приличный заработок работа казалась легкой: ломать, как известно, — не строить… Ха! Семь человек ударной бригады ломали этот чертов коровник две недели, да так и не доломали. Нам пришлось вскрыть пять настилов, слоеным пирогом покрывавших пол коровника! Что было в начинке этого пирога, думаю, пояснять не надо. Мы весь день работали, обляпанные с ног до головы этой начинкой, а вечером с трудом отмывали ее в соседнем прудике. Однако специфический запах не поддавался зеленоватой маслянистой воде. Совхозные псы шарахались от нас и зло облаивали наш след, а в столовой специально для нас ввели отдельную смену. Но не было на нас печати прокаженных, нас сопровождали всеобщие любовь и признательность — заработанные на коровнике деньги шли в «общий котел» — и мы действительно чувствовали себя совершающими подвиг гераклами.

Как давно это было! Сейчас под бременем лет и в глубинах скепсиса знаний мне все труднее представлять себя героем. Слава богу, расписание подвигов у меня не столь жесткое, как у Мюнхгаузена в исполнении Олега Янковского, и я не обязан заносить расчистку авгиевых конюшен «Повести» ни в еженедельник на рабочем столе, ни в реестр героических свершений. Поэтому предлагаю, мой пугливый читатель, относиться к нашему совместному чтению как приятному времяпрепровождению. Я буду стараться, чтобы желание бросать меня вместе с «Повестью» возникало у тебя нечасто, но ты можешь в любой момент покинуть нас и в любой момент вернуться обратно. Бэрримор откроет дверь, скрывая зевоту под напускным выражением почтительности, я с трудом разлеплю веки, подниму с пола выпавшую из рук «Повесть» и мы вновь неспешно поплывем по ее страницам, укачиваемые волнами временных лет.

Надеюсь, мой терпеливый читатель, с которым мы уже одолели первую вводную часть, «Замышления», что мы таким же образом успешно переплывем и вторую часть наших совместных бдений — «Размышления», где легкое досужее чтение «Повести» на первое и ни к чему не обязывающие размышления о прочитанном на второе будут сдобрены доброй порцией сарказма на десерт. Третья часть, «Измышления», где чтение как таковое отойдет на второй план, а на первый выдвинутся авторские измышления и всякое пустобрехство, припасена для больших энтузиастов разгадывания загадок старины глубокой, готовых копаться вместе со мной под полами авгиевых конюшен истории, и я не обижусь, если ты, мой малодушный читатель, к этому моменту потихоньку дезертируешь. Вольному — воля. Надеюсь только, что расстанемся мы все же не врагами.

А теперь, мой измученный предисловием читатель, начнем «Повесть» сию…

 

ЗЛОСЛОВИЕ: РАЗМЫШЛЕНИЯ

(Потихоньку читаем и размышляем)

Собственно, мы уже начали, ведь первая фраза «Повести» и есть: «Так начнем повесть сию».

Еще раз привлекаю твое внимание, мой рассеянный читатель, автор настаивает на том, что написанное им произведение — это повесть. Правда, повесть эта особая. Особенность проявляется уже в следующем предложении: «По потопе трое сыновей Ноя разделили землю — Сим, Хам, Иафет».

Библейские персонажи — полноправные действующие лица «Повести». С одной стороны, это естественно: для автора каждое слово Библии богоданно, все в ней написанное — не просто реальная история человечества, а абсолютная не подлежащая сомнению истина. С другой стороны, эта особенность исподволь придает первой повествовательной фразе особое значение. Теперь она не просто формальное начало повествования ab ovo3 , такой зачин как бы задает общий тон «Повести» как продолжению Библии, заставляет читающего настроиться на восприятие всего написанного далее как не подлежащего сомнению a priori.

Невероятно просто и эффективно! Почти тысячу лет читающие «Повесть» воспринимают ее текст как абсолютную истину, верят ей, если и не как Священному Писанию, то хотя бы как летописи. И зря. Ведь это всего лишь повесть…

«В Иафетовой же части сидят русь, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря Варяжского».

Небольшой нюанс, почему-то не удостаивавшийся внимания историков. В перечне народов Иафетовой части мира два выглядят явно привилегированно: русь и чудь. Прочие народы идут в куче как «всякие». Привилегированное положение руси глаз не режет, а вот чудь рядом с ней выглядит столь странно, что вновь хочется заглянуть в БСЭ. Заглядываем: «Чудь — название в древнерусских летописях эстов (см. также Эстонцы) и родственных им угро-финских племён (заволочская Ч.), живших во владениях Новгорода Великого к В. от Онежского озера — по pp. Онега и Северная Двина ».

Нет, не проясняет энциклопедия, за что такая преференция чуди, почему автор ставит чудь наравне с русью. Может быть что-то разъяснит дальнейший текст? Ничего подобного, «Повесть» ничего не разъясняет, наоборот, продолжает все запутывать. В следующем предложении та же чудь неожиданно встречается еще раз (даже русь не удостоена такой чести!), причем в соседстве с… ляхами и пруссами! Если верить БСЭ и считать чудь эстонцами, то в рассматриваемой цитате «Повести» ее место, в соответствии с элементарной географией, должно было быть в ряду с зимиголой, летголой, ливами и ямью. Так нет же, нелегкая уносит чудь почти за полтысячи километров на юго-запад, к самой Пруссии.

Но постойте, помимо «основной» чуди в нашей цитате помянута еще какая-то чудь заволочская. Благо, ее тоже встречаем в процитированной статье БСЭ. И что же? Впору хвататься за голову. Энциклопедическая заволочская чудь оказывается угро-финскими племенами к востоку от Онежского озера по рекам Онеге и Северной Двине, то есть более чем за полтысячи километров от Эстонии теперь уже на северо-восток. Вот тебе и неторопливые эстонцы — наш пострел везде поспел! Летописная Эстония простерлась «с южных гор до северных морей» — от Польши до самого Ледовитого океана.

Ученые умы этой проблемой почему-то не озаботились, поэтому искать ответ на первую загадку «Повести» о «Великой Эстонии» нам с тобой, мой неудовлетворенный читатель, придется самим. Но не сразу. В соответствии с уговором все собственные изыскания и домыслы мы оставляем на третью часть наших совместных чтений, «Измышления», а здесь сразу переходим к другой загадке «Повести», которая нам встречается прямо в следующем предложении: «По этому [Варяжскому] морю сидят варяги: отсюда к востоку — до пределов Симовых, сидят по тому же морю и к западу — до земли Английской и Волошской».

Само утверждение, что варяги сидят по Варяжскому морю, заглатывается легко, как добрый скотч из подвалов Баскервиль-холла, предусмотрительно принесенный нам Бэрримором. А где же еще им сидеть? К западу — это понятно. На всей Балтике хозяйничают варяги, то есть викинги норманны. Их длинные руки дотянулись до Англии еще в VIII веке, а к X веку их можно встретить и во Франции (в Нормандии), и в Италии (на Сицилии). Оставим пока волохов, у нас еще будет повод поговорить о них специально, и обратим наши взоры на восток. Оказывается, варяги уселись не только к западу, но и к востоку «отсюда». Ах!.. Осторожно, мой слабонервный читатель! Ну вот, брюки (юбку?) придется, вероятно, отдавать в химчистку. Зато о коврах нашего воображаемого Баскервиль-холла беспокоиться не стоит: вместе с веками утекло по усам, да в рот не попало столько всякого пойла, что ковры давно насквозь пропитаны всеми мыслимыми видами алкоголя.

Я понимаю тебя, мой ошарашенный читатель. Варяги, сидящие по Варяжскому морю «отсюда» на восток «до пределов Симовых» — это что-то новенькое. Конечно, этому «новенькому» почти тысяча лет, но что делать, если такое интригующее замечание проигнорировано исследователями «Повести». Может быть, для них кажется естественным, что Варяжское, то есть Балтийское, море находится от нас на востоке и граничит с «пределами Симовыми» и что там сидят какие-то варяги, но у меня это настолько не укладывается в голове, что я вынужден позвать дворецкого:

— Бэрримор, еще два виски! И, будь добр, убери осколки.

Вторая загадка «Повести» о Варяжском море и варягах на востоке у «пределов Симовых» долго не будет давать покоя нам с тобой, мой сконфуженный читатель в мокрых штанах, заставляя периодически к ней возвращаться и в «Размышлениях», и в «Измышлениях».

«Потомство Иафета также: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие, — они примыкают на западе к южным странам и соседят с племенем Хамовым».

Вопросы по географии сыплются, как из рога изобилия. Оказывается, у автора «Повести» Швеция примыкает к южным странам и соседит с Африкой! Н-да…

Признаюсь, лишь в весьма зрелом возрасте я осознал парадоксальность поговорки: «как швед под Полтавой» — и отдал должное военному гению Карла XII. А ты, мой беззаботный читатель, не задумывался над тем, в каких широтах обитают шведы и на какой широте стоит Полтава? Лично мне, когда я сподобился задуматься над этим, как будто послышался голос Л. Филатова:

Если бы не полтавская битва, где сгинула победоносная шведская армия, географические новации автора «Повести» могли бы спустя шестьсот лет обрести реальные очертания. Но не случилось, шведы так и не присоседились к «племени Хамову». Единственное, что удалось разбитому Карлу XII, это добраться до «пределов Симовых» в Стамбуле, где он нашел политическое убежище в почетном плену у турецкого султана.

Но интересно в цитате вовсе не это. В африканских соседях шведов нет никакой загадки, просто автор «Повести» не силен в географии, далеко ему до профессора Ширинского. Интересна последняя цитата другим. По существу, перед нами второе перечисление народов колена Иафета, но как же оно разнится с первым, представшим нашему взору несколькими строками ранее! Кроме руси никаких пересечений с предыдущим списком, и автор как будто вовсе забыл про привилегированную чудь. Это и служит ключом к разгадке второго перечисления народов колена Иафета. Оно добавлено в «Повесть» много веков спустя, когда на Руси уже не было никакой чуди, веси, мери, или муромы, и первое перечисление потеряло для читателя всякий смысл. Зато вокруг Руси появились новые народы, имена которых переписчик считает необходимым добавить в текст «Повести». Сами эти имена позволяют примерно определить время вставки нового текста.

Давай, мой начитанный читатель, зададимся простым вопросом: когда на Руси появились этнонимы «немцы», «фряги», «корлязи»? Когда Древняя Русь могла познакомиться с венецианцами? Наиболее вероятный ответ — не ранее XIV века, скорее в XV веке, когда в наших летописях появилась «Повесть о взятии Царьграда фрягами». Соответственно, мы с тобой, мой обманутый читатель, имеем дело со вставкой XIV–XV веков. Таких вставок в «Повести» — пруд пруди, мы на них будем натыкаться регулярно. Увы, нельзя сказать, что они сделали повествование более верным или хотя бы более понятным.

И еще пара замечаний.

Первое. В XIV веке на Руси давно уже нет никаких варягов. Они для автора вставки — некое загадочное племя, вроде бы имеющее какое-то отношение к скандинавским народам, в числе которых он их и помещает. В результате варяги существуют сами по себе, независимо от шведов и норманнов (норвежцев). Но и шведы с норвежцами для переписчика «Повести», киевского монаха XIV–XV веков, — всего лишь некая абстракция, известная из летописей благодаря древним родственным связям Владимира Крестителя и Ярослава Мудрого. С датчанами первые князья не роднились, и те вовсе выпадают из нового перечня потомков Иафета. Зато наряду с абстрактными шведами автор вставки помещает в список отдельной позицией реально известных ему готов, с которыми в XIV веке вели торговые дела и подписывали соответствующие договоры Новгород Великий и Смоленск. Так в одном списке оказываются рядышком и варяги, и шведы, и готы.

Второе. Независимо от времени написания этой вставки, римляне конечно же не совместимы во времени ни с одним другим народом из рассматриваемого реестра. Поэтому под «римлянами», вероятно, здесь следует понимать «ромеев», то есть византийцев.

Поскольку к этой короткой вставке-перечислению нам еще не раз придется возвращаться, мой скрупулезный читатель, оставим здесь закладку — «Потомство Иафета » — и двинемся дальше.

«Сим же, Хам и Иафет разделили землю, бросив жребий, и порешили не вступать никому в долю брата, и жили каждый в своей части».

Любопытная апологетическая отсебятина. Ветхий Завет не опускается до таких мелочей, как дележ земли сыновьями Ноя. И жребий, и зарок «не вступать никому в долю брата» — выдумки автора «Повести». Приписав их библейским прабратьям, он тем самым как бы освящает решения Любечского съезда 1097 года, где расплодившиеся князья поделили уделы и договорились не посягать на чужое: «каждо да держит отчину свою». Но и этого мало. Ссылка на сыновей Ноя предназначена придать решениям съездов значение, о котором большинство его участников по простоте душевной даже не подозревало.

Тут надо учесть, мой неискушенный читатель, что на Руси того времени в наследовании княжений действовало так называемое лествичное право, согласно которому власть переходила не к старшему сыну, а к старшему в роде, обычно следующему по старшинству брату или племяннику. Поскольку князья плодили потомство похлеще быков-производителей, архаичное право создавало среди прорвы братьев, дядей и племянников жуткую неразбериху в правах на наследство и усугубляло феодальную раздробленность Руси. Сыновья Ноя призваны решить эту проблему. В тексте «Повести» Сим, Хам и Иафет не просто поделили землю, но и, живя «каждый в своей части», навечно оставили свои уделы потомству. Тем самым «Повесть» интерпретирует решение съезда не только как конец междоусобицам, но и как переход к нормальной системе наследования, что, между прочим, автоматически закрепляло великокняжеский киевский стол за патроном автора «Повести» Святополком Изяславичем и его детьми.

Ты уже догадался, мой проницательный читатель, что столь вольная трактовка решений съезда осталась лишь благим пожеланием, и киевское княжение после смерти Святополка досталось не его отпрыскам, а Мономаху. Тем не менее, каждый новый узурпатор великокняжеского стола был больше других заинтересован в том, чтобы работала система нормального наследования, освященная и пропагандируемая «Повестью», поэтому приведенная фраза сохранилась во всех ее редакциях как универсальная максима.

«…произошел и народ славянский, от племени Иафета — так называемые норики, которые и есть славяне. Спустя много времени сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле…»

Концепция дунайской или, как вариант, карпатской прародины славян была и остается очень популярной в славистике. Опору она находит не только в «Повести», но и во «Влесовой книге». Главное, также к среднему Дунаю относятся первые упоминания славян в греко-римских источниках (Прокопий Кесарийский, Иордан). Однако в среде профессионалов отношение к этой концепции скорее скептическое. Она не подтверждается археологически, а археология — единственный в истории объективный критерий любых концепций и умозрительных построений. Кроме того, остается огромная неопределенность в датировке появления славян на Дунае и в Карпатах. Из «Влесовой книги» различные интерпретации извлекают время пребывания в Карпатах действующих лиц (строго говоря, славянами во «Влесовой книге» они не называются) в весьма широком диапазоне, в целом укладывающемся во вторую половину I тысячелетия до н. э. Греко-римские источники впервые упоминают славян на Дунае только в VI веке н. э. Расхождение минимум шесть веков. А что же «Повесть»?

В «Повести» некие норики, они же славяне, оседают по Дунаю на территории Венгрии и Болгарии. Здесь нужно сделать важную оговорку. В дошедшем до нас древнерусском оригинале нет «славян», они появляются в переводе на месте «словен» оригинала. Отметим эту вольность Д. Лихачева и пойдем дальше. Исторической науке норики известны как иллирийское племя. В I веке до н. э. они создали свое царство Норик, которое вскоре было завоевано Римом и преобразовано в одноименную провинцию (Noricum). В начале V века та была захвачена готами и прекратила свое существование. Если норики «Повести» и жители Норика — одно и то же, то этим норикам не нужно было «садиться» по Дунаю, иллирийцы там сидели испокон веков. А словене (внимание, не славяне вообще, а конкретно словене) и поныне пребывают в южной части территории былого Норика, занимавшего современную центральную Австрию и горную Словению. Этот факт говорит в пользу идентичности исторических нориков-иллирийцев с нориками-словенами «Повести». Текст «Повести» ему подыгрывает и тем, что Венгрия действительно находится рядом с историческим Нориком. Возникает только одно «но»: при чем тут Болгария? Интересный вопрос, мой во все вникающий читатель.

Возможно современная Болгария тут ни при чем. А вот в начале X века Первое Болгарское царство, далеко продвинутое усилиями Симеона по правому берегу Дуная на север до самой Дравы, вплотную сомкнулось с землей, только что захваченной венграми на противоположном дунайском берегу. То есть, слово «теперь» последней цитаты «Повести» может относиться только к первой трети X века. До этого времени в районе исторического Норика не было венгров, а после не было болгар. Соответственно, можно предполагать, что данный текст был написан в указанное время, а автор «Повести» лишь механически заимствовал его, причем его географические познания были недостаточны, чтобы скорректировать текст соответственно реалиям XII столетия. (Вспомним тропическую Швецию на закладке « Потомство Иафета » .)

Начало X века — период, на котором стоит чуть-чуть задержаться. В это время на территории былого Норика, Моравии и Паннонии заканчивает свое существование одно из первых в истории славянских государств. Из агонизирующей Великой Моравии, раздираемой внутренними княжескими междоусобицами, теснимой с северо-запада немцами и наводняемой с юго-востока венграми, во все остальные стороны бегут ее обитатели. Этот «великий исход» имел огромное значение для славянского мира. Он разнес практику государственности и традицию оригинальной письменности по окрестным землям, и вскоре вокруг бывшей Великой Моравии, как грибы после дождя, начинают вырастать славянские государства: Чехия, Польша, Русь, Сербия, Словения. И я сильно подозреваю, мой простодушный читатель, что «разошлись славяне по земле» вовсе не в незапамятные времена, а как раз в X веке, едва ли не на глазах у автора «Повести».

Вообще-то последняя цитата несмотря на краткость допускает много разных толкований. Пара из них достойна того, чтобы вернуться к ним в «Измышлениях».

«…разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели. Так одни, придя, сели на реке именем Морава и прозвались морава, а другие назвались чехи. А вот еще те же славяне: белые хорваты, и сербы, и хорутане… славяне эти пришли и сели на Висле и прозвались ляхами… Так же и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане. Те же славяне, которые сели около озера Ильменя, назывались своим именем — славянами, и построили город, и назвали его Новгородом. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами».

Цитата длинновата, но длина ее соответствует предполагаемой значимости. Автор «Повести» пытается объяснить возникновение племенных названий у расселившихся славян. Поначалу все логично: пришли одни на реку Морава и прозвались морава. Но коли так, почему другие назвались чехами? Столь же непонятно, отчего хорваты — хорваты (да еще и белые!), сербы — сербы, а хорутане — хорутане. Осевшие по речке Полоте назвались полочанами. Прекрасно. Тогда почему славяне на Висле прозвались ляхами, а не вислянами, например, а поселившиеся по Днепру — полянами, а не днепрянами? Древляне прозвались так, потому что сели в лесах. Куда ни шло, хотя и сомнительно, скорее назваться бы им лесянами. Северные славяне у Ильменя почему-то сохранили исконное племенное имя. Допустим. Но какого ляда назвались северянами живущие на юге, на левобережье Днепра: по Десне, Сейму и Суле? В общем, слов много, а смысла мало: в огороде бузина, а в Киеве… поляне! Трудно отделаться от впечатления, что автор сам толком ничего не знает и только «пудрит» нам с тобой мозги, мой доверчивый читатель. А вот кто не должен быть доверчивым, так это хороший дворецкий.

— Бэрримор!

— Да, сэр.

— Как называют себя жители Англии?

— Британцами, сэр.

— Спасибо, Бэрримор, ты нас утешил.

Теперь, мой утешенный читатель, разобравшись с англичанами и британцами, остановимся подробнее на полянах и древлянах. Для этого я воспользуюсь твоим временным благодушием и забегу немного вперед. В дальнейшем (под 898 годом) «Повесть» задним числом объясняет происхождение племенного имени полян: «Полянами прозваны были потому, что сидели в поле…»

А древляне, как мы видели, прозваны древлянами, «потому что сели в лесах». Как все просто. Не знаю, было ли в древнерусском языке времен расселения славян слово «поле». Может быть, знают филологи. Я также не знаю, когда поляне поселились на Днепре. Подозреваю, что этого не знает никто. Зато известно, что во время написания «Повести» слово «поле» было хорошо знакомо жителям Киева, где «Гора», то есть княжеские хоромы на Старокиевской горе, противопоставлялась «Полю (вне града)», которое включало как остальной город внизу, причем изначально имеется в виду не Подол, а противоположный южный склон Горы, так и, в последствии, прочие киевские окрестности.

Противопоставление княжеских хором на «Горе» окрестному «Полю» характерно для ранних русских городов. В частности, одинаковую трехзонную структуру «Поле — Гора — Подол» имели Ладога и Киев. Даже порядок этих зон был одинаковым, если смотреть на город с реки, соответственно Волхова и Днепра. В этой структуре Поле первоначально было местом погребения властителей и знати. Но по мере расширения границ города оно быстро теряет свои сакрально-погребальные функции и активно заселяется. В Киеве на Поле (вне града) выдвинулся уже «город Владимира», а разросшийся «город Ярослава» практически ликвидирует Поле как самостоятельную зону.

Следовательно, для киевлянина XI–XII веков, в частности автора «Повести», поляне — это просто обитатели Киева и его окрестностей, и понятие это не этническое, а географическое. И слова «сидели в поле» (следовало бы перевести «сидели в Поле») синонимичны словам «сидели в Киеве (у Киева)».

Противопоставлению полян и древлян имеется весьма любопытная аналогия у готов, которые в какой-то момент поделились на восточных (остготов), называвших себя грейтунгами (у латинских авторов greutungi), и западных (вестготов), именовавшихся тервингами (tervingi). Согласно исторической традиции, остготы в III–IV веках н. э. обитали, в частности, на землях полян «Повести», а вестготы — на древлянских землях. В исторической литературе встречаются переводы этнонима «грейтунги» как «поляне», а «тервинги» — как «древляне». Если это так, то этимология полян и древлян вовсе не славянская, а германская, что, казалось бы, снимает и вопрос о существовании в древнерусском языке слова «поле» для полян, и натяжку с заменой целого леса одним единственным древом для древлян.

Однако если на таком объяснении не успокоиться, а копнуть чуть глубже, то окажется, что германская этимология для древлян и полян ничем не лучше. Лингвисты и в древнегерманском для объяснения этнонима тервингов не нашли иного корня кроме *triu, что означает все то же «дерево», за которым леса по-прежнему не видать. Готское greutung (древнескандинавское gryting) этимологизируется из древнегерманского *griut со значением «гравий, щебень». Можно еще себе представить, что дерево как-то может заменить целый лес, но как гравий или щебенка заменит поле, а именно отнюдь не каменистые леса и лесостепь на правобережье Днепра, я лично не понимаю. А что нам скажет здравомыслящий англичанин?

— Бэрримор, что можно произвести из гравия?

— Гравия?

— Ну да, из этого, как его, *griut, а по-вашему, по-английски, grit.

— Вы хотели сказать grits, сэр. Вообще некоторые из нее варят овсяную кашу, но миссис Бэрримор никогда этого не делает. Она использует исключительно oatmeal.

Теперь понятно, почему каша миссис Бэрримор такая липкая!

Поскольку английский здравый смысл нам ничем не помог, да и археология в таком вопросе не помощница, обратимся, мой жаждущий истины читатель, за хоть сколько-нибудь объективными данными к независимым свидетелям.

Названия подчиненных Киевской Руси славянских племен встречаются в труде византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», написанного в середине X века. Среди них вполне узнаваемы другувиты (вероятно, дреговичи «Повести»), кривитеины (кривичи), северии (северяне), а вот ни полян, ни древлян почему-то нет! Правда, недостача полян и древлян компенсируется излишками в виде каких-то вервиан и лендзанинов.

Историкам приходится изворачиваться, и возникает версия, что из-за неточности информатора Багрянородного или описки переписчика в вервиан, например, могли превратиться дервиане. Но тогда возникает законный вопрос об этническом лице летописных древлян. Во-первых, дервиане звучит даже ближе к тервингам, чем к древлянам (в древнегерманском [т] и [д] почти не различались, и слово тервинг звучало близко к [дервинг]). Во-вторых, у византийского хрониста Иоанна Скилицы, современника автора «Повести», князя Игоря казнят, причем точно так же, как в «Повести», разрывая распрямляющимися деревьями, вовсе не древляне, а какие-то немцы.

Если мы пристраиваем вервиан в качестве древлян «Повести», то для полян у Багрянородного остаются только лендзанины. Не знаю, можно ли объяснить этих лендзанинов из древнерусского языка, но звучит словечко как-то по-польски. Впрочем, в современном польском языке поле и есть pole [поле]. Зато, опять же, корень лендз- созвучен с германским land [лянд] — «земля, страна». Но если германская этимология для грейтунгов и тервингов IV века в среднем Поднепровье вполне приемлема, имея в виду некое готское государство (условно «державу Германариха») и соответствующую ему Черняховскую археологическую культуру, то германские толкования лендзанинов для Киевской Руси середины X века — нонсенс. В общем, дело темное.

Справедливости ради надо признать, что существует одно на первый взгляд удовлетворительное объяснение отсутствию полян у Константина Багрянородного. Мы до него еще доберемся в свое время.

«Когда волохи напали на славян дунайских, и поселились среди них, и притесняли их, то славяне эти пришли и сели на Висле и прозвались ляхами…»

Мы с тобой, мой незабывчивый читатель, снова встретились с волохами, и на сей раз попытаемся разобраться, кто же они такие.

Брокгауз и Ефрон уверяют нас, что волохами древние славяне называли итальянцев. БСЭ вообще обходит волохов своим вниманием и упоминает их лишь мельком в этногенезе современных румын. Наконец, лингвисты докопались, что древнерусское волохъ происходит от германского Walch/Welch [вальх/вельх], как германцы называли кельтов. Впрочем, у тех же древних германцев Walhôland — еще и Италия, что не удивительно, ведь весь север Апеннинского полуострова с IV по I века до н. э. был оккупирован кельтами и звался у римлян Цизальпинской Галлией.

Итак, на роль летописных волохов претендуют сразу:

а) итальянцы, в «древнем» варианте — римляне;

б) румыны или, для указанного времени, их предшественники гето-даки;

в) какие-то кельты.

Так кто же все-таки напал на дунайских славян? Кто внедрился в их ряды и потом так притеснил, что несчастные норики (как тут не перефразировать шекспировского Гамлета: «Бедный Норик!»?) улепетнули с Дуная на Вислу, а чтобы проклятые волохи не догнали и не добавили, на всякий случай еще и переименовались в ляхов? Интрига вопроса в том, что в разные периоды истории иллирийское среднее Подунавье в районе Норика захватывали или могли захватить и кельты, и гето-даки, и римляне.

Рейнские кельты были первыми достоверно известными в истории Европы захватчиками территории современной Австрии. Именно они на рубеже V–IV веков до н. э., еще в самом начале «великой кельтской экспансии», основали на Дунае город Виндобону, которая со временем превратилась в столицу Австрии Вену.

Предполагаемые предки румын имели некую возможность напасть на среднее Подунавье в I веке до н. э. при гето-дакском вожде Буребисте. Примерно в это же время существовало иллирийское царство Норик. В принципе возможно допустить, что Буребиста, славившийся смелыми рейдами в Македонию и Иллирию, устраивал набеги и на Норик. Но в любом случае у гето-даков не было времени поселиться среди нориков и притеснять их; для этого правление Буребисты было слишком коротким, а его военная активность в конечном счете только спровоцировала начало покорения римлянами Дакии и всего Подунавья, включая Норик.

Римляне завоевали Норик где-то на рубеже эр, вполне возможно, вследствие войны против Буребисты. Не сохранилось никаких исторических свидетельств притеснений римлянами завоеванных нориков, равно как и археологических следов бегства жителей Норика того времени на Вислу. Наоборот. На рубеже эр уже четко обозначаются археологические векторы массового расселения древних германских племен с севера центральной Европы, в частности с Вислы, на юг и юго-восток, куда вслед за бастарнами и скирами устремляются сначала лугии и вандалы, а затем готы и гепиды.

Но самое главное, все три перечисленных случая не должны иметь никакого отношения к истории славян согласно господствующей среди ученых, историков и археологов, точки зрения, что говорить о славянах до V века н. э. вообще не имеет смысла. Поэтому давайте посмотрим, кто нападал на Норик в районе V века и после.

Именно с V века в Европе начинается долгая круговерть «переселения народов». В 408 году н. э. Норик захватывают вестготы, через год — остготы. Думаю, без притеснений и немалых тут не обошлось. Вслед за готами по Норику прошлись лангобарды. Заметной германизации подверглись не только Трансальпийская Галлия, но почти вся Италия. Но немцев наши летописи отличают с самых древних времен (можно вернуться на закладку «Потомство Иафета »), и не видно причин, с чего бы им обзывать немцев волохами.

В VI–VII веках до Норика добираются авары. Но нехороших аваров, злостно притеснявших дулебов, «Повесть» знает, именует обрами и вряд ли путает с волохами.

А затем набирает силу «славянский реванш». Считается, что в VII–IX веках славяне заселяют основные территории современного обитания. Так что если в это время кто-то кого-то и притеснял в Норике, то славяне могли быть только притеснителями, а не притесняемыми. В VII веке возникает государство Само — первое в истории славянское государственное образование (если, конечно, не считать славянским государством царство Норик I века до н. э.). В IX веке преемницей Само становится Великая Моравия, где появляется первая оригинальная славянская письменность.

Правда, славянская экспансия охватила лишь три стороны света. На западе она уперлась в непреодолимую преграду — мощь государства франков. И сила одолела силу. С VIII века как раз захватом Норика начинается медленная, но неуклонная подвижка на восток границы между германским и славянским мирами. В результате на рубеже IX–X веков Великая Моравия подвергается иноземным вторжениям сразу с двух сторон. «Ползучую интервенцию» Восточно-франкского королевства, будущей Германии, останавливают наводняющие Среднедунайскую равнину венгры. Но немцев на роль волохов мы уже успели отмести, а обзывать волохами хорошо ему известных венгров у автора «Повести» тоже оснований не видно.

И что же в итоге? А ничего! Ни один известный нам исторический факт не может быть поставлен в соответствие этой маленькой цитате. Тупик.

Некоторую надежду нам дарит академик О. Трубачев предлагающий в недавно вышедшей книге «Этногенез и культура древних славян» свое решение этой проблемы. Читать сразу две книги, мой любящий порядок читатель, мы не будем. Если же вкратце, Трубачев склоняется к тому, что волохами «Повести» были все-таки древние кельты, а их нападение на дунайских славян имело место в Норике во время «великой кельтской экспансии». Magari… Черт возьми, кажется, я ненароком перескочил на итальянский. Уж больно уместно здесь такое великолепно короткое и емкое итальянское словечко magari, которое можно перевести на русский целой фразой: «хорошо бы, если бы это было бы так». Действительно, хорошо бы! Правда, в этом случае надо не только допустить, что славяне существовали уже в середине I тысячелетия до н. э., причем именно на Дунае, но и что до автора «Повести» об этом дошла вполне определенная информация. Первое я себе представить еще могу (скорее, хочу! Magari!!!), а что до второго… Как-то не получается.

К сожалению, мой заблудший читатель, я не выведу тебя из тупика, в котором мы оказались. Могу лишь констатировать последовательную позицию автора «Повести» в отношении волохов, которую он еще раз подтверждает позже, под 898 годом (здесь мы с тобой, мой суетливый читатель, вновь забегаем вперед):

«В год 898…Сидели ведь тут [за Карпатскими горами, то есть в теперешний Венгрии] прежде славяне, а затем Славянскую землю захватили волохи. А после угры прогнали волохов, унаследовали ту землю и поселились со славянами, покорив их себе; и с тех пор прозвалась земля Угорской».

Если следовать Трубачеву, то получается весьма занимательная картинка. Во-первых, славяне «сидели» в Норике минимум с середины первого тысячелетия до Рождества Христова. Во-вторых, слово «после» в этой цитате означает ни много, ни мало через тысячу триста лет, имея в виду время, прошедшее между захватами Норика кельтами (рубеж V–IV веков до н. э) и Паннонии венграми (рубеж IX–X веков н. э). Лично я, жалея твои джинсы (узкую юбку?), мой торопливый читатель, отказываюсь шагать по истории такими шагами. Если в том, что говорит «Повесть», есть хоть капля правды, то вторжение волохов в Норик и Паннонию могло произойти и каким-то чудом осталось совершенно не замеченным историей и археологией, где-то в VI–VIII веках. Такой серьезный «прокол» историков и археологов странен, но в принципе возможен. Мне кажется, в пользу его возможности находится один неожиданный косвенный аргумент, о котором мы поговорим в «Измышлениях». А пока нам придется отложить загадку нападения таинственных дунайских волохов на загадочных дунайских славян.

«Когда же поляне жили отдельно по горам этим, тут был путь из Варяг в Греки и из Греков по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река… А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским».

Мы с тобой, мой набирающийся опыта читатель, уже начали потихоньку привыкать: в «Повести» что ни фраза, то проблема. Но «путь из варяг в греки», разве тут можно найти что-либо интересное? Само сочетание слов настолько привычно и замусолено, что мысль на нем просто не хочет останавливаться. И напрасно. Очередная цитата, несмотря на затасканность и кажущуюся тривиальность, — одна из самых загадочных и интригующих в «Повести».

Для начала пришла пора разобраться, что есть Варяжское море «Повести» и где оно находится. Здесь у нас с тобой, мой читатель-исследователь, появляется возможность сделать сногсшибательное географическое открытие. Оказывается, Варяжское море — это Балтийское море + Атлантический океан + Средиземное море, походя не упоминая такие мелочи, как Северное, Эгейское и Мраморное моря, Скагерраки и Ла-Манши, Гибралтары и Дарданеллы.

Второе открытие тебя, мой и так пребывающий в нокдауне читатель, способно и вовсе повергнуть в нокаут: никакого «пути из варяг в греки» в «Повести» вовсе нет!! Встряхнись и прочти сам еще раз внимательно последнюю цитату. Автор действительно описывает некий водный путь, состоящий из нескольких последовательных участков. Слова «из Варяг в Греки» относятся только к самому первому участку этого пути, за которым после союза «и» следует второй участок: «из Греков по Днепру», затем третий — волок с верховьев Днепра до Ловати, четвертый: по Ловати в озеро великое Ильмень, далее Волхов, Нева, Варяжское море… Как ни вглядывайся, нету ни точки, ни двоеточия после слов «из Варяг в Греки», и никаких оснований подразумевать их там из-за последующего союза «и». Кроме того, не уйти от факта, что участки пути описаны строго последовательно, и первый участок «из Варяг в Греки» вписывается в эту последовательность, хотя сама последовательность описания указывает направление не от варяг к грекам, в нашем привычном представлении, а ровно наоборот. Если процитированный отрывок читать честно и беспристрастно, то речь в нем идет о следующем водном пути:

Варяги → Греки → Днепр → волок → Ловать → Ильмень → Волхов → Нева → Варяжское море (Балтийское море + Атлантика + Средиземное море) → Рим → Варяжское море (Средиземное море) → Царьград → Понт, Русское море (Черное море).

Формально действительно получаем путь от варягов до Черного моря, но совершенно очевидно, что это не путь «из варяг в греки», как мы привыкли его понимать. На самом деле «Повесть» описывает некий безымянный водный путь вокруг всей Европы, причем традиционный путь «из варяг в греки» оказывается лишь его частью, и эта часть описывается в направлении противоположном привычному — с юга на север.

Давай, мой беспристрастный читатель, зафиксируем на будущее трассу нашего «циркумъевропейского» водного пути в несколько сокращенном виде.

Трасса 1: Варяги → Греки → Днепр → Волхов → Балтийское море → Рим → Черное море и оставим на ней соответствующую закладку: «Трасса 1 »

А что нам говорит об этом загадочном пути современная наука? По последним данным археологии и нумизматики (самый надежный археологический ориентир — клады с точно датируемыми монетами византийской чеканки) днепровско-волховский путь, который мы традиционно зовем путем «из варяг в греки», начинает функционировать не ранее середины X века, то есть минимум на столетие позже времени, обозначенного в «Повести». До X века вся масса восточного серебра доставляется из Персии в Прибалтику и Скандинавию по Волге через Хазарский каганат, а византийское золото из Черного моря идет на Волгу по Дону и Оке. И только во второй половине X века, вероятно, после разгрома Хазарии Святославом волжский путь уходит на второй план, а днепровско-волховский становится главным. Притом полезно заметить, что вплоть до X века никаких скандинавских следов в районе Киева археологи не находят.

Это только первое из многих вопиющих противоречий между «Повестью» и современными данными археологии.

«…из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине — в землю варягов».

А вот и «удел Сима». На сей раз «пределы Симовы» помещены на восток не «отсюда», а от Волги. Если считать это ответом, то удел Сима «Повести» — это Хазария, точнее то, что от нее осталось за Волгой после разгрома Святославом Хазарского каганата. Вероятно, с точки зрения автора «Повести», право называться «уделом Сима» давало Хазарскому каганату исповедание в нем иудаизма как господствующей религии.

Полегчало? Совсем чуть-чуть. Даже с учетом того, что Варяжское море «Повести» на востоке доходит аж до Константинополя, Хазарию оно своими водами все равно не омывает. Хоть как-то примирить Варяжское море с Хазарией могло бы море Черное — как-никак оно все же «залив» Средиземного, и исторический Хазарский каганат с VII века получил выход к Азовскому и Черному морям на берегах Таманского и Крымского полуостровов. Но тогда получится, что варяги «сидят» на Черном море! Ничего не попишешь, придется отметить еще одну загадку «Повести» — черноморских варягов.

Меня всегда поражала бестолковость древних скандинавов, которые якобы ходили путем «из варяг в греки» в традиционном понимании оного. Если даже вскользь посмотреть на карту, то станет ясно, что означенный путь из Балтийского моря в Черное — самый неудобный. Не говоря о необходимости преодолевать пороги и на Волхове, и на Днепре, просто напрашивается спрямить путь и идти из Балтики на Днепр сразу по Западной Двине, не делая огромную дугу по Финскому заливу, Неве, Волхову, Ильменю и Ловати. Тем более что волоки с Ловати на Днепр все равно идут через верховья Двины! Я уж не говорю о более удобных, цивильных и дающих больше возможностей в плане торговли и грабежа речных путях через реки центральной Европы: Неману, Висле, Одеру, Рейну с выходом на тот же Днепр, Южный Буг или Днестр (через Припять и Западный Буг), либо Дунай через его северные притоки.

— Бэрримор, как ты добираешься до Гримпена?

— Странный вопрос, сэр. На нашей двуколке.

— А каким путем?

— По дороге.

— А почему не через болото, нашу знаменитую Гримпенскую трясину?

— Но это же гораздо дальше! И потом, кто же ездит по трясине?

Бэрримор снова прав. Действительно, зачем кружить по болотам, если есть прямая накатанная дорога? Викингам следовало бы послушать моего дворецкого. Впрочем, викинги и сами не были идиотами. Их полностью реабилитирует археология. Археологически традиционный путь «из варяг в греки» проявляется лишь с X века, что выглядит вполне естественно. Он устанавливается сразу в качестве «хребта» нового только что образовавшегося государства, Киевской Руси, соединяющего два ее важнейших региона: Новгород и Киев. Одновременно его концы — торговые «окна» Киевской Руси в Византию и Западную Европу, только в этом контексте к нему имеют отношение и варяги, и греки.

Между прочим, из последней прочитанной цитаты следует, что прямой путь из Руси в землю варягов по Двине автору «Повести» известен. Поэтому появление в ней днепровско-волховского пути, с одной стороны, отражает факт его существования и значения в эпоху автора, но никак не ранее, а с другой стороны, оказывается изящным композиционным предварением эпизода путешествия Андрея Первозванного:

«Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и проплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру… И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород… И отправился в страну варягов, и пришел в Рим… Андрей же, побыв в Риме пришел в Синоп».

Давайте, как мы это уже только что сделали для «циркумъевропейского» водного пути, кратко изобразим трассу пути апостола Андрея.

Трасса 2: Синоп → Корсунь → Днепр → Новгород → Страна варягов → Рим → Синоп.

Тут у тебя, мой любопытный читатель, может возникнуть естественный вопрос о Синопе. Что это такое? Не могу отказать тебе и себе в удовольствии справиться у БСЭ: «Синоп (Sinop) — город на С. Турции, административный центр вилайета Синоп… Основан не позднее 7 в. до н. э. как колония г. Милета. Важный торговый и ремесленный центр Причерноморья. В зависимости от С. находился прилегающий приморский район… Со 183 до н. э. входил в Понтийское царство (сначала как резиденция царя, затем — столица). В 70 до н. э. завоеван римским полководцем Лукуллом. С конца 4 в. н. э. принадлежал Византии…»

Теперь, узнав, что Синоп «Повести» — византийский город-государство на черноморском побережье Малой Азии (в современной Турции), вспомним Трассу 1 «циркумъевропейского» водного пути (см. закладку «Трасса 1 ») и последовательно сопоставим пункты обеих трасс в виде таблицы:

Трасса 1 — Трасса 2

Варяги — Синоп

Греки — Корсунь

Днепр — Днепр

Волхов — Новгород

Балтийское море — Страна варягов

Рим — Рим

Черное море — Синоп

Сразу бросается в глаза полное совпадение двух пар соотнесенных пунктов обеих трасс: <Днепр — Днепр> и <Рим — Рим>. Три пары пунктов не совпадают прямо, но их эквивалентность не требует комментария: <Греки — Корсунь>, <Волхов — Новгород>, <Балтийское море — Страна варягов>. Узнав, что такое Синоп, сюда же мы можем отнести и четвертую пару, последнюю в таблице: <Черное море — Синоп>. Теперь шесть из семи (!) пунктов обеих трасс находят себе точные парные соответствия. Совпадение столь разительно, что трудно не предположить: на самом деле мы имеем не две, а фактически одну и ту же трассу. То есть, ап. Андрей шел по пути, который мы зовем путем «из варяг в греки». Поскольку такого пути, как мы с тобой, мой географически подкованный читатель, теперь твердо знаем, ни в «Повести», ни в природе не было, путь этот правильнее было бы называть его именем, то есть «путем Андрея Первозванного».

Однако вернемся к таблице сопоставления пунктов двух трасс. Там у нас осталась еще одна пара, самая первая в таблице: <Варяги — Синоп>. О, эта пара стоит многого! «Повесть» упорно водит нас кругами вокруг одной и той же загадки черноморских варягов. Но само сочетание слов «черноморские варяги» звучит настолько дико, что говорить о них язык поворачивается только в «Измышлениях».

«И были три брата: один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, а сестра их — Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев… Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком… Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду; а этот Кий княжил в роде своем, и когда ходил он к царю, то, говорят, что великих почестей удостоился от царя, к которому он приходил… Кий же, вернувшись в свой город Киев, тут и умер; и братья его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тут же скончались».

Хорошо знакомая тебе со школьной скамьи, мой читатель-отличник, легенда об основании Киева. Похоже, легендой она была уже во времена написания «Повести». Как иначе объяснить, что автору, в силу обязанности обосновывавшему права Киева быть «матерью городам русским», а киевских князей — великими князьями, приходится отстаивать княжеский сан Кия в полемике с неизвестными нам оппонентами-скептиками, считавшими Кия перевозчиком? Нелегкое дело — наводить тень на плетень. В нем автор следует надежному правилу: если уж врать, то по-большому. Поэтому привлекаемый безымянный свидетель — не меньше чем царь, то есть византийский император. А что? В «Повести» все киевские князья и княгиня ходили на греков с мечом или к грекам с челобитьем, и все удостаивались от их царей «великих почестей». Так что большая ложь, с одной стороны, прикрывает бедность фантазии автора, а с другой стороны, выглядит вполне правдоподобно.

Конечно, поскольку весь эпизод вымышлен, автор не называет имени царя. Это естественно. Противоестественно другое… Именно на отсутствии в тексте императорского имени академик Б. Рыбаков путем сложных выкладок точно высчитывает, что Кий правил в VI веке. Сами по себе построения весьма любопытны, жаль только, что построены на песке. Правда, я подозреваю, что помимо песка основанием для математических выкладок академика послужил фундамент небольшой крепости, раскопанной археологами на Старокиевской горе и существовавшей как раз в VI–VIII веках. Хотя Б. Рыбаков — академик отнюдь не физмат наук, в своих арифметических расчетах с «подгонкой под ответ» он вполне справился. А потом археологи под давлением академического авторитета назвали эту раскопанную крепость «городом Кия». Теперь историки ссылаются на «город Кия», а археологи — на «князя Кия». Круг замкнулся.

Небольшая крепость в центре современного Киева действительно существовала пару веков, но вряд ли можно назвать ее городом, и тем более нет никаких оснований утверждать, что в этой крепости жил и кем-то правил какой-то Кий. Поэтому предлагаю, мой вольнодумный читатель, считать общепринятое название «города Кия» условным. А что до самого Кия с его братьями… В связи с ними полезно вспомнить еще четыре троицы братьев:

а) западнославянское предание о Чехе, Ляхе и Русе;

б) армянскую «Историю Тарона»;

в) древнегерманский эпос о гибели Германариха;

г) легенду самой «Повести» о призвании варягов.

Западнославянским преданием о братьях Чехе, Ляхе и

Русе нам еще доведется заняться вплотную. Здесь же оно интересно лишь как один из сюжетов о тройке братьев-основателей и яркий пример патронимии. Немудрящая народная хитрость придумала трех братьев и тем самым очень просто объяснила задним числом, почему чехи, поляки (ляхи) и русские зовутся так, а не иначе. Примеры патронимов нам еще встретятся далее.

В контексте рассматриваемой цитаты «Повести» для нас интереснее «История Тарона», записанная армянским историком Зенобом Глаком не позже VIII века. В ней три брата — Куар, Мелтей и Хореван — основывают три города, а через некоторое время строят еще один город на горе Керкей, где был простор для охоты при обилии трав и деревьев. Стоит обратить внимание, что город Хореван находится в некой стране Палуни и что персидский историк рубежа IX–X веков ибн Русте также знает город (или область) Хореван как место, где русы размещали пленных славян.

Б. Рыбаков считал, что Глак каким-то образом заимствовал сюжет у днепровских славян, где, по его мнению, находится страна Палуни, то есть земля полян. При этом его не смущало то, что в армянской легенде города двух братьев и общий город-столица к земле Полуни отношения не имеют. К тому же хоть сколько-нибудь достоверной версии заимствования сюжета академик так и не предложил. Как представляется мне, плагиат в противоположном направлении вероятен ничуть не меньше, даже больше, учитывая и времена написания «История Тарона» и «Повести», и имена действующих лиц, которые вряд ли кто решится назвать славянскими. Но поскольку даже Рыбаков не смог придумать приемлемую версию прямых контактов Киевской Руси и древней Армении, скорее всего первоисточник этой легенды и не славянский, и не армянский. Те и другие заимствовали сюжет из некоего общего источника, на роль которого могли бы претендовать, например, хазары или аланы.

Интересно сравнить две версии легенды. «Старшую» пару братьев составляют Куар и Кий. Если учесть, что в арабской литературе Киев зовется Куябом, Куявой и т. п., некая схожесть имен имеется. Во второй паре Мелтей — Щек имена различны, зато Щек действительно «тезка» одной из киевских гор — Щековицы. Имена третьей пары братьев Хореван — Хорив наиболее похожи, зато в Киеве вопреки утверждению «Повести» нет и, похоже, никогда не было горы Хоривицы. Но гора Хорив есть… в Ветхом Завете. Опять знакомое: в огороде бузина, а в Киеве… Хорив! Или: с миру по нитке — нищему рубаха. И тогда невольно начинаешь терзаться вопросом: а можно ли считать братьев Кия, Щека и Хорива более историчными, чем, например, Сима, Хама и Иафета?

Пару слов о стране Полуни. Во-первых, если Полуни — это страна, то снова приходится констатировать, что поляне — понятие не этническое, а географическое. Во-вторых, если Полуни и поляне — одно и то же, то Киев в VIII веке звался не Киевом, а Хореваном. В этом, кстати, нет ничего невозможного. Были у Киева и другие названия. В частности, у Константина Багрянородного в середине X века встречается Самбат как крепость Киева. Города тоже живут своей жизнью. Как и легенды.

Вообще сам сюжет о братьях-основателях (города, столицы, государства и т. п.) весьма распространен и имеет много вариаций. Например, римляне считают, что братья-близнецы основали Вечный Город, а «Повесть» далее по ходу чтения сообщит нам, мой стоически не покидающий меня читатель, что три брата — Рюрик, Синеус и Трувор — дали Руси первую княжескую династию. Иногда у братьев бывали ассистенты. В легенде о Ромуле и Реме важная роль отведена Капитолийской волчице. «Повесть», стараясь не ударить в грязь лицом, придает Кию, Щеку и Хориву сестру именем Лыбедь, и эта сестра дает нам еще одно основание подозревать эклектически компилятивный характер «Повести». Имя сестрице придумывать не пришлось, река Лыбедь до сего дня впадает в Днепр на территории Киева. И вот в «Повесть» перекочевывает из древнегерманского эпоса жертва коварного Германариха (Ёрмунрекка скандинавских саг) несчастная Лебедушка (Сванхильд), за чью смерть под копытами готских коней мстят жестокому тирану три ее брата (Хамдир, Серли, Эрп). Правда, отомстив, все трое гибнут и в пылу мести не успевают заложить город.

Последнюю из легенд о трех братьях — эпизод призвания варягов руси в Новгород — мы рассмотрим в соответствующем месте «Повести» и тогда вновь вспомним тихую незаметную кончину братьев и сестры Кия.

«Был вокруг города [Киева] лес и бор велик, и ловили там зверей, а были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и доныне в Киеве».

Не могу пропустить эту фразу и не поиздеваться еще раз над автором «Повести», ничтоже сумняшеся выведшим якобы племенное название полян из слова «поле». Можно спорить, существовало ли некое славянское племя полян, но, даже если таковое и обитало на днепровских кручах, в любом случае к полюшку-полю его имя отношение иметь не могло, поскольку никакого поля вокруг города Киева не было и в помине, а был там, перечитай, мой грамотный читатель, еще раз: «лес и бор велик, и ловили там зверей». Воистину семь верст до небес — и все лесом!

— Бэрримор, где достают дрова для Баскервиль-холла?

— Конечно, в лесу.

— Ответ неверный! А где охотятся на зверя?

— М-м-м, наверно в лесу? — Бэрримор уже чувствует подвох и пятится к двери.

— Ответ опять неправильный. Дрова надо рубить и зверей ловить в полях, потому что именно в поле «лес и бор велик, и ловили там зверей».

Что я могу сделать? Так утверждает «Повесть». А вот «Таймс» такой мудрости не напишет. Поэтому бедный Бэрримор, затюканный моими дурацкими вопросами и невразумительными поучениями, с расстройства устремляется в буфетную, где хранятся домашние настойки, на свиданье с графинчиком.

«И после этих братьев стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где полочане. От этих последних произошли кривичи… их же город — Смоленск… От них же происходят и северяне… Вот только кто говорит по-славянски на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А вот другие народы, дающие дань Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках».

Попутно признавая наличие многих княжений помимо киевского, автор четко различает говорящих на Руси по-славянски и «на своих языках». Мы уделим немного времени обоим перечням.

Среди говорящих по-славянски слегка удивляет отсутствие кривичей, тем более что чуть раньше говорилось о том, что кривичи произошли от присутствующих в перечне полочан, а от кривичей, в свою очередь, произошли также наличествующие там северяне. Придется посчитать отсутствие кривичей небрежностью автора. Хотя пропуск кривичей мог быть и не случайным. У историков есть серьезные подозрения, что ко времени написания «Повести» балтское племя полочан уже ославянилось, а родственные им кривичи — еще не совсем, вследствие чего продолжали говорить на исконном восточнобалтском языке.

Происхождение и этническое лицо северян покрыто мраком неизвестности. Возможно, это этнически самое сложное племя среди упомянутых в «Повести». Соседство со степью, Великой Скифией, не могло пройти даром. Однако сложность этнического облика не обязательно исключала северянам возможность раннего перехода на славянскую речь.

Я бы на месте славян заселил тучные северские земли раньше верхневолжской глухомани, где ютились кривичи.

Теперь обращаемся к списку говорящих «на своих языках» и с чувством глубокого удовлетворения обнаруживаем, что и здесь чудь на самом первом месте! Не знаю, как тебе, мой невозмутимый читатель, а мне настырные эстонцы начинают надоедать. Но ведь дыма без огня не бывает. Питал ли автор «Повести» к чуди какое-то противоестественное влечение, или та действительно заслуживала место во главе списка? А может быть, все еще запутаннее, ведь и в этом перечне чудь непосредственно следует за русью. Если поменять знаки препинания… Впрочем, все переводчики «Повести» только тем и занимались, что меняли расстановку знаков препинания, благо отсутствие таковых в древнерусском оригинале дает в этом плане поистине безграничные возможности.

Мы с тобой, мой не слишком уверенно ориентирующийся в грамматике читатель, переставлять знаки препинания не будем. А вот вездесущим и вечно лезущим поперек батьки в пекло эстонцам видимо придется посвятить отдельный раздел «Измышлений».

«Поляне же… были из славянского рода и только после назвались полянами, и древляне произошли от тех же славян и также не сразу назвались древляне; радимичи же и вятичи — от рода ляхов. Были ведь два брата у ляхов — Радим, а другой — Вятко; и пришли и сели: Радим на Соже, и от него прозвались радимичи, а Вятко сел с родом своим по Оке, от него получили свое название вятичи».

Вот он, обещанный пример патронимии в «Повести». От кого произошли радимичи и вятичи? Конечно, от праотцев Радима и Вятко. Те были ляхами. А от кого произошли ляхи? От праотца Ляха. От кого произошли праотцы Чех, Лях и Рус? От праотца Норика. И так далее до самого праотца Иафета. А можно и продолжить от праотца Ноя до самого прапраотца Адама.

Но есть здесь и еще один интересный аспект.

После того как Киевская Русь покинула политическую карту мира, с XIV века большая часть территории современной Украины вместе с Киевом оказалась в Великом княжестве Литовском, а с середины XVI века после унии Литвы и Польши автоматически перешла в Речь Посполитую, после чего началось «ополячивание» и «окатоличивание» бывшей Киевской Руси. Самые древние дошедшие до нас списки «Повести» относятся как раз к XVI веку, и вполне можно ожидать, что киевские монахи-переписчики, угождая новым хозяевам, постарались привнести в ее текст нечто, обосновывающее историческое «родство» украинцев и поляков. Возможно, именно тогда появились вставки о братьях Радиме и Вятко «от рода ляхов». Тогда же жители киевского Поля (вне града) могли превратиться в большое доминирующее в Поднепровье племя полян как древнюю и достойную ветвь великого польского народа. А что делать? Жить-то надо.

«Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания, и каждые — свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают. А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывали, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены».

Я не этнолог и не театральный режиссер, но когда я читаю про обычаи полян и законы их отцов, мне, как Станиславскому, хочется воскликнуть: «Не верю!!» Не могу представить себе язычников славян кроткими и тихими. А ведь, согласно «Повести», поляне происходят напрямую от древних славян (словен?) Норика. Вот древляне (кстати сказать, судя по предыдущей цитате, имеющие общую с полянами родословную и долженствующие иметь сходные обычаи), радимичи, вятичи и северяне — наши люди! И срамословят при отцах и при снохах, и устраивают игрища между селами, и пляшут на них, и бесовские песни поют, и девиц у воды умыкают, правда, не как тати, а по сговору. Могут и убить друг друга — чего в пьяном разгуле не бывает. В общем, живут, как положено язычникам: имеют по две-три жены и в ус не дуют. А вот поляне неправдоподобно добропорядочны. С чего бы?

Первое объяснение очень простое. Автор описывает современное ему положение вещей рубежа XI–XII веков, но переносит его в далекое прошлое, о котором на самом деле не имеет ни малейшего представления. Поляне, то есть крещеные жители киевского Поля, уже живут по Закону Божию согласно христианским канонам. А окрестные племена, еще не орошенные массово святой водой, сохраняют древние языческие обычаи, что вызывает понятное неудовольствие автора «Повести», православного монаха. Это действительно самое простое и естественное, а потому и самое вероятное объяснение. Приняв его, мы с тобой, мой приверженный дедукции читатель, будем и в дальнейшем готовы к такому «автоматическому» распространению современных автору «Повести» реалий на неведомое ему прошлое.

Однако, возможно и другое интересное объяснение существенных различий в образе жизни полян и прочих окрестных славянских племен. Не кажется ли тебе, мой не склонный принимать все на веру читатель, что порядки у добродетельных «полян» подозрительно похожи на ветхозаветные или, без эвфемизма, иудаистские? Во-первых, стыд перед снохами, сестрами, родителями, свекровями и деверями. Хотя в Ветхом Завете Сим и Иафет на равных противопоставляются бесстыднику Хаму, угодливо приниженное положение перед старшими больше свойственно именно библейским потомкам Сима, нежели Иафета. Во-вторых, деление еды на чистую и нечистую. Не доводилось слышать, чтобы древние славяне не ели, например, свинину или придерживались каких-либо кошерных правил. В-третьих, выкуп за невесту, вносимый только на следующий день. По суровым ветхозаветным канонам выкуп за невесту несли после брачной ночи. Но могли и вовсе не принести. Тогда родителям следовало спешить на площадь, где их дочь забивали камнями — не сохранила, видите ли, девственность. Или так показалось.

Тогда кто же такие поляне «Повести»? Под таким углом зрения поляне — это хазарские иудеи, жившие на киевском Поле. Столь невероятное на первый взгляд суждение не должны тебя удивлять, мой тренированный читатель. В литературе давно уже высказывалась мысль о том, что город Киев основан хазарами на дальней западной границе своих владений, может быть, для сбора дани, может быть для активизации торговли с Европой, может быть для того и другого сразу. Достоверно известно существование в Киеве X–XI веков синагоги и иудейской общины, населявшей квартал города, в районе которого впоследствии появляются Жидовские ворота «города Ярослава».

Не надо искать здесь шовинистическую подоплеку или русофобию. Просто так было. И вряд ли стоит интересоваться «пятой графой» автора «Повести». Ничего национального! Просто христианскому монаху на заре средневековья иудейские (ветхозаветные) порядки были объективно ближе языческих (поганых) обычаев.

Прояснение этнического лица полян «Повести», возможно, частично объясняет множественность названий Киева.

Именно хазары могли с момента основания называть киевскую Гору Хореваном по библейской горе Хорив. Позже, в X веке, когда хазары передали город в управление венграм, те могли переименовать Хореван в Самбат. В венгерском языке szombat [сомбат] означает «воскресный», но очевидно происхождение слова от «субботы», которая у хазар-иудеев эквивалентна христианскому воскресенью.

Как ты помнишь, мой мотающий на ус читатель, под именем Самбат крепость Киева известна Константину Багрянородному. Но территория, которую мы сегодня назвали бы Киевщиной, упоминается им же уже в середине X века в качестве важного центра Руси под «своим» именем Κιοαβα [киоаба/киоава]. Чуть раньше, в первой половине X века, появляется Киев (Куйаба) у арабского историка аль-Истархи. У него Киев — город, который больше Булгара, и центр одной из трех группировок руси, расположенной ближе всего к Булгару. Правда, здесь извечная неопределенность: о какой Булгарии идет речь. Арабы сильно путались в двух Булгариях, Волжской и Балканской, и эта путаница часто усугублялась неразличением, с одной стороны, булгар и славян, а с другой — славян и руси.

— Бэрримор, как ты думаешь, славяне, булгары и русь — это одно и то же? Не понимаешь? The Slavons, Bulgars and Russes.

— М-м-м… Все-таки странные у вас вопросы, сэр. Славяне и болгары, кажется, одно и то же, они живут где-то на Балканах. А русские — это же в Азии!

Эх, Бэрримор, Бэрримор, знал бы ты, откуда я!

«И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

Этот абзац я включил в наши чтения, мой читатель с широкими интересами, чтобы чуть-чуть отвлечься и заодно показать, как трудно приходится археологам, работающим со славянскими древностями.

Древние восточные славяне жили небольшими группами, предположительно уже малыми семьями, над пойменными террасами рек, в неприметных, укрытых от врагов и соответственно ничем не примечательных местах, разводили домашний скот и занимались подсечно-огневым земледелием. Технология такого земледелия предполагает периодическую смену посевных угодий и, следовательно, мест обитания. То есть образ жизни древних славян получается скорее полукочевым, чем оседлым.

Как археологу найти стоянку древних славян? Надо перерывать все надпойменные террасы всех рек. Правда, сначала выяснив у геологов, если это возможно, где были эти террасы в соответствующем веке. Безнадежное дело. Но допустим, археологу повезло, и под его лопатой случайно оказалась именно такая стоянка. Что можно оттуда выкопать? Уходя, славяне на старом месте могли оставить срубы изб и несколько захоронений. Все. Никакого культурного слоя за двадцать-тридцать лет не образуется. Да и основным материалом в обиходе восточных славян было, судя по всему, дерево. Железа почти нет, керамики мало, все это ценно и потому при переселении забирается с собой. В брошенных избах могли оставаться только сломанные деревянные предметы обихода, которые сгнивали вместе с жилищем. Единственное, что имело бы смысл искать, это захоронения: скелеты с украшениями и заупокойным инвентарем. Ан, нет! Славянские племена «Повести» (кроме полян, если их вообще можно отнести к племенам и славянским в частности) прах усопших кремировали, а останки не зарывали в землю, а оставляли в сосуде на столбах. Так что тут я готов присоединиться к автору «Повести» в осуждении похоронных обрядов древних славян, для которых в науке придуман специальный термин: археологически неуловимые. То есть от древних славян в земле не осталось ничего. Ищи-свищи.

«По прошествии времени, после смерти братьев этих [Кия, Щека и Хорива], стали притеснять полян древляне и иные окрестные люди. И нашли их хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали: „Платите нам дань“. Поляне, посовещавшись, дали от дыма по мечу, и отнесли их хазары к своему князю и к старейшинам, и сказали им: „Вот, новую дань нашли мы“. Те же спросили у них: „Откуда?“. Они же ответили: „В лесу на горах над рекою Днепром“. Опять спросили те: „А что дали?“. Они же показали меч. И сказали старцы хазарские: „Не добрая дань эта, княже: мы добыли ее оружием, острым только с одной стороны, — саблями, а у этих оружие обоюдоострое — мечи. Им суждено собирать дань и с нас и с иных земель“. И сбылось все это…»

Прежде чем перейти непосредственно к сказке о хазарской дани, в который уже раз хочу отметить, что аборигенное население Киевщины сидело «на горах в лесах», то есть не было оно никакими полянами в смысле обитателей полей.

Тут ты, мой неугомонный читатель, можешь задать мне справедливый вопрос:

— Какого черта! Ты только что говорил, что поляне — это хазары (хазарские иудеи), жившие на киевском Поле. Что ж получается, что хазары сами себе платили дань?

Во-первых, мой несправедливый читатель, я не утверждал, что хазары были исконным населением среднего Поднепровья. Хазария распространила сферу своего влияния на средний Днепр где-то в VIII веке. Вероятно, только тогда в районе Киева появляется постоянное хазарское население, причем эти хазары автоматически становились полянами в качестве обитателей Поля.

Во-вторых, разве хазары не могут платить дань хазарам? Напомню, киевские князья собирали дань не только с «иных языцев» (чуди, мери, веси, муромы, черемисов, мордвы, перми, печеры, ями, литвы, зимиголы, корси, наровы, ливов), но не брезговали брать ее и со «словенского языка» (полян, древлян, новгородцев, полочан, дреговичей, северян, бужан).

В-третьих и главных, — а был ли мальчик?

«Повесть», не акцентируя этого факта, признает зависимость жителей Киевщины от Хазарского каганата. В этом и есть единственная историческая ценность цитаты. Все остальное — сказка. Откуда, спрашивается, у полян «Повести» обоюдоострые франкские мечи, да еще в таком количестве, что они ими платят дань хазарам? Если бы древние киевляне действительно имели в изобилии такое оружие, вряд ли они вообще стали платить дань кому бы то ни было. А главное, сталь франкских мечей достаточно хорошо сохраняется в земле, и факт их наличия у киевлян не мог бы пройти мимо археологов. Увы, вместо стопроцентного подтверждения правоты «Повести» эти полянские мечи оказываются очередным вопиющим противоречием объективным данным археологии.

Теперь переходим к следующему незначительному на первый взгляд, но чрезвычайно важному моменту. Заостри свое внимание, мой не считающий ворон читатель, на том, что хазары «Повести» называют своего повелителя князем. Конечно, это чушь. Кто бы ни был конкретным действующим лицом разбираемой цитаты, сам каган, пех или один из мелких ханов, князем он не был, и обращаться к нему «княже» подчиненные никак не могли. Значит, автор «Повести» за незнанием истинной титулатуры иноземных владык наделяет всех их привычным ему титулом. И тут невольно возникает каверзный вопросец, почище вопросиков Мафусаила профессору Ширинскому: а что, если и первые правители Киевской Руси тоже звались не князьями, а как-то иначе? И верно! Имеются вполне объективные свидетельства (записки ибн Фадлана, «Слово митрополита Илариона «О Законе и Благодати», граффити в Софийском соборе Киева, «Слово о полку Игореве»), что по крайней мере до XII века верховные владыки Киевской Руси, а также правители Тмутаракани тоже звались… каганами. Кроме того, в арабских текстах славянским «царям» приписывается некий титул «свет». В князей каганов и «светов» переделал автор «Повести», заодно расставив их всех по ранжиру: великий князь, светлые князья, просто князья, бояре и т. д.

Это открытие мне представляется настолько важным, что я оставил бы здесь красноречивую закладку — «Хазарский князь ».

«В год 852, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с этой поры начнем и числа положим. От Адама и до потопа 2242 года, а от потопа до Авраама 1000 и 82 года…»

Бог знает почему, но существует неистребимое мнение, что у автора «Повести» были какие-то свои не дошедшие до нас документы, на основании которых якобы и написана летопись. Возможно, кое-что было, но так, мелочь. Основной источник всех знаний автора о прошлом Киевской Руси — это греческие хроники, причем не все, а лишь немногие доступные автору. При этом знание автором «Повести» греческого языка не очевидно (хотя и не исключено). В принципе всю информацию, перекочевавшую из «летописания греческого» в «Повесть», можно было почерпнуть в переводах греческих хронистов на старославянский язык, выполненных в Болгарии и доступных киевским монахам. Весь недлинный список таких переводов присутствует в статье БСЭ о «Повести», частично процитированной в предисловии (сокращения при цитировании данного списка не коснулись).

Вдумайся, мой глубокомысленный читатель: столь судьбоносный для Руси момент, когда «стала прозываться Русская земля», автору известен не из каких-либо древних русских письмен, даже не из устной народной традиции, а из мимолетного упоминания «в летописании греческом» какой-то руси, приходившей на Царьград. Кстати говоря, из-за того, что греческие хроники попали к автору, скорее всего, в переводе на древнеболгарский (он же старославянский) и соответственно через Болгарию, дата прихода руси к Царьграду (на самом деле 860 год) смещена на восьмилетнюю разницу в византийском и болгарском летоисчислениях, о которой автор «Повести», похоже, и не подозревал. В результате более чем двухтысячелетний период «от Адама до потопа» расписан с точностью до года, а важнейшее событие менее чем двухсотлетней давности дается с ошибкой в восемь лет. Смех, да и только.

«Положение чисел от Адама» не стоило бы комментария, но на нем держится все летоисчисление «Повести». Выдуманное от самого начала, неверно привязанное к греческой хронологии, произвольно дополненное «от фонаря» самим автором, оно по современным меркам не лезет ни в какие ворота даже для повести, не говоря уже о летописи. Тем не менее, учитывая не столько важность этой глобальной ошибки, сколько пафос момента, оставим здесь закладку — «Прозвание Русской земли ».

— Бэрримор, почему Британия зовется Британией?

— Потому что в ней живут британцы.

— А почему Англия зовется Англией?

— Потому что в ней правит английская королева!

Этим достойным ответом Бэрримор вынуждает меня заткнуться и с полным правом удаляется в буфетную.

«Но возвратимся мы к прежнему и расскажем, что произошло в эти годы, как уже начали: с первого года царствования Михаила, и расположим по порядку года.

В год 853.

В год 854.

В год 855.

В год 856.

В год 857».

Непонятный перевод бумаги (ладно бумаги, драгоценного пергамента!) — пустые годы «Повести». Опять же, устойчивое мнение считает виноватыми в этом переписчиков: либо потеряли драгоценное знание, либо и вовсе сознательно вымарали его по приказу власть предержащих. Поразительное стремление превратить любыми средствами «Повесть» в летопись! Она ведь об этом не просила.

Но зачем же тогда вписаны пустые годы-строки? Ответ следует из самого текста: автор просто «расположил по порядку года» «с первого года царствования Михаила», вот и получилось: 853, 854, 855, 856, 857. Что тут непонятного? Если не считать «Повесть» летописью и не требовать от автора больше того, что он хотел и сделал, то и проблем никаких нет. Года расположены? Расположены. По порядку? По порядку. Претензии есть? Ах, мой возмущенный читатель, ты ждешь обещанного рассказа «что произошло в эти годы»? Так ты его и получишь, но… «как уже начали», то есть в форме произвольного повествования о том, о чем автор сочтет нужным нам сообщить, и так, как он пожелает это сделать, а отнюдь не в виде летописи как погодной хроники. Не жди не обещанного.

«В год 858. Царь Михаил отправился с воинами на болгар по берегу и морем. Болгары же, увидев, что не смогли противостоять им, попросили крестить их и обещали покориться грекам. Царь же крестил князя их и всех бояр и заключил мир с болгарами».

Перед нами великолепный пример нормального летописного текста. Потому что он — выписка из византийской хроники. Хотя к Руси она имеет лишь косвенное отношение, понятно, и откуда она взялась, и почему попала в «Повесть». Болгары перевели для себя византийский текст, касавшийся Болгарии, а автор перенес его в «Повесть», потому что для него, как я это уже отмечал ранее, история христианства и история Руси суть одно и то же.

«В год 859. Варяги из заморья взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с кривичей. А хазары брали с поля, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма.

В год 860.

В год 861».

А вот пример противоположный: невесть откуда взявшийся и непонятно почему привязанный к 859 году пассаж. Что, в 858 году ни варяги, ни хазары дань еще не взимали, а в 860 году взимать уже перестали? Удивительно краткосрочные синхронные дани, поразительно несчастливый год для севера и юга Руси! Мой непредвзято мыслящий читатель, ты этому веришь? Я заставить себя поверить просто не могу. Но, тем не менее, еще немного задержусь на этой цитате ради нескольких частных наблюдений.

Уже в который раз нам встречается перечисление племен северной Руси, и вновь абсолютным лидером оказывается неуемная чудь. На сей раз она даже впереди словен. Ничего-ничего, мы уже привыкли.

Так же привыкли мы и к полянам в перечислениях племен юга Руси. Но тут вместо них мы неожиданно натыкаемся на слова «с поля». Это может показаться простой опиской, пропуском буквы н в предположительно правильном «с полян». Но не будем забывать, что по грамматике древнерусского пропустить пришлось бы не одну, а две буквы: нъ . Так что вместо ожидаемых «полян», скорее всего, действительно стоит «поле». Может быть, тебе, мой обиженный читатель, уже хочется спустить собак на переписчиков, но не торопись. Не надо вставлять никаких букв, надо… просто заменить строчную букву на прописную, и все встанет на свои места! Понятно, дань — не урожай, ее с полей Киевщины набегом не возьмешь, а вот с киевского Поля (вне града) — можно. Увы, прописных букв древнерусское правописание не знало, так что полная амнистия переписчикам. Но не переводчикам!

«В год 862. Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом… И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“. И избрались трое братьев со своими родам, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске».

Весьма насыщенным событиями выдался 862 год!

В этот год кто-то (из дальнейшего текста вроде бы следует, что это были чудь, словене, кривичи и весь):

а) изгнали каких-то варягов за какое-то море;

б) успели навоеваться друг с другом «по самое не хочу»;

в) сходили за море к варягам, чтобы пригласить их на княжение.

Но на этом события бурного года еще не заканчиваются. За оставшееся время некая троица братьев19 успевает:

г) «избраться со своими родами»;

д) дружно переселиться, прихватив с собой всю русь, в Новгород, Белоозеро и Изборск.

Для начала не могу не отметить очередное, не помню уже какое по счету, перечисление племен северной руси, во главе которого снова… чудь! Но мы с тобой, мой адаптивный читатель, уже воспринимаем как должное, что шустрые эстонцы везде успевают подсуетиться первыми, не обращаем на них внимания и уверенно идем дальше — по порядку, по пунктам.

В пункте (а) безымянные варяги признают чудской авторитет (эстонских «авторитетов»?) и, не успев толком пособирать дань, улепетывают за какое-то море. Какое? Надо думать, Варяжское. Очень удобное море для удирающей братвы: хоть на запад «востри лыжи», хоть «рви когти» на восток. Впрочем, все это — домыслы. «Повесть» не находит нужным уточнить ни что это были за варяги, ни за какое море они удрали. А было ли, что уточнять?

Пункт (б) еще раз подтверждает шустрый нрав древних эстонцев и их соратников. Не откладывая дело в «долгий ящик», они сразу начинают заварушку, чтобы успеть до лета не просто обрыднуть друг дружке, но и позвать нового барина, уложившись со всеми перипетиями в короткую северную навигацию.

Поскольку о выборе каких-то делегатов для хождения за море нет ни слова, то, надо думать, в пункте (в) все перечисленные народы, бросив родную разоренную в междоусобицах землю, скопом подались к варягам за море, не ясно только, все то же самое или какое другое. Хорошо хоть, на сей раз уточняются варяги — некая неведомая русь. И тут же следует новое перечисление варягов. Только новое ли? Снова мы видим тех же шведов, норвежцев, англов и готландцев. Опять нет датчан, опять готы наравне со шведами. Я думаю тебе, мой догадливый читатель, уже ясно, что очередное перечисление народов, в данном случае якобы варягов, вновь оказывается поздней вставкой-пояснением самочинного «редактора» «Повести», причем, скорее всего, того же самого, который уже однажды проявил свою инициативу на закладке «Потомство Иафета » .

С конца XI века Русь не знает варягов, но примерно в это же время знакомится со шведами. В XIII–XIV веках Новгород и Смоленск заключают торговые договоры «с Готским берегом и всем латинским языком». Потом, задолго до Петра I с его «окном в Европу», через Архангельск начинается торговля с англичанами. Вот тогда и появляется эта вставка. Переписчик пытается объяснить читателю-современнику, кто такие варяги, о чем тот уже не имеет представления. Но и сам переписчик информирован не многим лучше. Надо ли удивляться, что мировой истории не известны никакие варяги-русь, и это остается не только очередным темным местом «Повести», но и главным камнем преткновения для норманнистской теории возникновения Руси и ее государственности? Аналогично никто не знает ни варягов-англов, ни варягов-готландцев. Впрочем, варяги «готландцы» — это вообще курьез, так как само слово «готландцы» не вставлено переписчиком, а… изобретено переводчиком. В древнерусском оригинале текста «Повести» нет никаких готландцев, их место занимают гъте, то есть готы, те самые, с которыми заключали договоры Новгород и Смоленск.

Еще одно великое изобретение переводчика находим уже в следующем предложении. Оригинальный текст «Сказали русь , чудь, словене, кривичи и весь …» переведен как «Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь…» (выделения мои. — В. Е.). Эта замена всего лишь одной буквы и вставка запятой, в корне меняющие смысл не только этой фразы, не только всего контекста, но и, возможно, самой концепции образования Руси, давно служит предметом споров, и вокруг нее сломано немало копий. Мы не будем наращивать горы обломков, вообще не будем отвлекаться, а просто перекинем еще одну кость на счетах темных мест «Повести» и вернемся к нашим баранам, то есть пунктам.

В пункте (г) трое братьев «избираются со своими родами». Откуда «свои роды»? Разве братья не принадлежат к одному и тому же роду? Из кого они избирались? По смыслу, вроде бы, из руси. Но, позвольте, зачем избираться, если в пункте (д) они все равно прихватывают с собой всю (подчеркиваю — всю!) русь? Не часто доводится читать ахинею в такой концентрации! Мой читатель с богатым воображением, ты только представь себе эту картину в целом. Море освобождается ото льда, и вся чудь, все словене, все кривичи и вся весь в пожарном порядке строят корабли и плывут параллельными курсами к руси, злобно косясь друг на друга и осыпая соседей нецензурной бранью. А к концу навигации та же компания, плюс вся русь, дружно и радостно перебрасываясь милыми шуточками, возвращается назад и перед ледоставом водворяется в Новгороде, Белоозере и Изборске.

Погружаясь в трясину нелепицы, по размерам не уступающую окружающей Баскервиль-холл Гримпенской, невольно хочется хоть в чем-то найти твердую опору. Давай, мой серьезный читатель, спросим археологов. Про Белоозеро внятного ответа мне найти не удалось, тут данные весьма скудны и противоречивы, но ни в Изборске, ни даже в Новгороде им не удалось выкопать ничего, что можно было бы приписать не то что конкретно 862 году, но и вообще IX веку. Основание Новгорода Великого археологи относят к середине X века; чуть лучше положение дел с Изборском, но и его в IX веке еще нет. Апологеты «Повести» пытаются выкрутиться, подменяя Новгород «Повести» Старой Ладогой или Рюриковым городищем. Ну, допустим, бедолага автор «Повести» спутал Ладогу с Новгородом (заметим, даже скандинавы их не путали, называя соответственно Альдегьюборгом и Хольмгардом), но с чем он спутал Изборск? Тут даже кандидатов на подмену нет. Впрочем, о чем мы вообще говорим? Откуда взяться деткам, если нет мамочки? В IX веке археологически все еще нет самой «матери городам русским», Киева.

«И от тех варягов прозвалась Русская земля».

Как много в этой фразе для сердца русского слилось! И говорить об этой единственной фразе мы тоже будем много.

Эта сакраментальная сентенция встречается под 862 годом и прямо следует за предыдущей цитатой. Ее можно понимать только так, что Русская земля прозвалась от призванных в Новгород варягов руси, то есть от Рюрика с братьями. И произойти это, следовательно, могло не ранее 862 года. Но как в таком случае понимать цитированное выше утверждение «Повести» под 852 годом, что именно тогда «стала прозываться Русская земля» (см. закладку «Прозвание Русской земли »)? За десять, однако, лет до Рюрика! Получается, что наши прозорливые предки прозвали Русскую землю по имени варягов, которых только через десять лет пригласят в города, которые, в свою очередь, возникнут еще только век спустя.

Так и хочется выругаться от души. Удерживает меня только появление в гостиной Баскервиль-холла миссис Бэрримор с огромным подносом.

— Что это, миссис Бэрримор?

— Лапша, сэр.

— Но… лапша на завтрак? А как же овсянка?

— Это не на завтрак, это — на уши, сэр.

Спасибо, заботливая миссис Бэрримор, но это уже не актуально. Благодаря «Повести» у нас и так с ушей свисают гирлянды макаронных изделий.

А на самом деле, откуда прозвалась Русская земля? Или, говоря по-научному, каково происхождение этнонима русь и топонима Русь? Четкого однозначного ответа на этот вопрос так и нет. Имеется несколько теорий, но все они небезгрешны. Среди них наиболее известна пара основных: норманнистская (северная) и антинорманнистская (южная).

Сразу скажу, что на Западе для тамошних специалистов такой проблемы не существует. Они ее давно решили и потому дискуссий на эту тему просто не понимают. По их окончательному и безоговорочному мнению первичен этноним русь, который произошел от финского ruotsi [рўотси], как финны называют шведов, а ruotsi, в свою очередь, — от древнегерманского *roþs [роθе]21 в значении «гребец», имея в виду викингов-варягов. Соответственно, летописные варяги-русь — это древние шведы, осевшие среди финских племен Приладожья (не суть, «призванные» теми или незваные), получившие от них прозвище ruotsi, а затем славянизированные на просторах Русской равнины и переименовавшиеся в русь. Именно они создали государство, которое по их имени получило название (Киевская) Русь.

Лингвистически «мостик» <*roþs → ruotsi → русь> вполне корректен. Заимствование <*roþs → ruotsi> допустимо, а переход вообще безупречен. Просто для примера: финское suomi, как финны называют себя по сей день, совершенно аналогично превращается в наших летописях в сумь. Сравните сами:

suomi → сумь,

ruotsi → русь.

В пользу этой лингвистически корректной версии имеются также исторические аргументы.

Аргумент первый. В 839 году из Константинополя ко двору Восточнофранкского императора Людовика в Ингельгейм прибыло посольство византийского императора Феофила. При посольстве были некие люди, которых Феофил в сопроводительном письме называл, с их же слов, послами от «кагана народа рос» и просил Людовика помочь им вернуться на родину. Недоверчивый Людовик провел собственное расследование, в результате которого выяснилось, что означенные послы были «из шведов».

Аргумент второй. В уже упоминавшемся труде «Об управлении империей» другого византийского императора, жившего веком позже, приводятся названия днепровских порогов на двух языках: «славянском» и «русском». Из шести приведенных «славянских» названий четыре-пять действительно хорошо объяснимы из старославянского языка. Из того же количества «русских» — как минимум половина имеет хорошие древнескандинавские трактовки, остальные убедительных объяснений из древнескандинавского не получили, но они явно не славянские.

Третий аргумент — имена послов из списков с договоров князей Олега и Игоря с Византией, имеющихся в самой «Повести». Здесь нам с тобой, мой суматошный читатель, опять придется забежать по «Повести» вперед, чтобы привести в качестве примера только один, более ранний и короткий перечень послов Вещего Олега: Карлы, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид.

В целом позиция западных специалистов выглядит крепкой. Однако не безупречной.

Древнегерманское *roþs реконструировано теоретически (именно это означает «звездочка» перед словом). Фактически оно не зафиксировано ни в одном письменном памятнике. Кроме того, если такое слово и существовало в древнегерманском, то оно должно было бы иметь значение «весло» или «гребля», а не «гребец». Ты, мой здраво рассуждающий читатель, сам понимаешь, что выводить «русь» из «гребцов» — это одно, а из «весла» или, в лучшем случае, «гребли» — совсем другое. Удивительно и то, что народ русь (или roþs) совершенно неизвестен в Скандинавии, с которой он по естественным причинам должен был бы поддерживать тесные отношения.

Этноним русь хорошо смотрится в ряду: сумь, ямь, корсь, ливь, пермь и пр. Поэтому разумно полагать, что оно северного происхождения. Но именно северному происхождению этнонима русь имеется весьма серьезное возражение. Тщательный анализ всей совокупности наших летописей позволил А. Насонову выделить территорию, которая фигурирует в них как изначальная Русь (по Насонову: «Русская земля в узком смысле»). Эта территория, в терминах современной географии, примерно соответствует центру современной Украины. Волынь, Смоленск, Полоцк, Новгород, Ростов к Русской земле изначально не относились! Исторически движение топонима Русь прослеживается с юга на север, а не наоборот. Невозможно представить себе, что этноним русь продвигался с севера на юг, а топоним Русь — в прямо противоположном направлении!

А теперь вернемся к трем основным аргументам норманистов.

Если послы «кагана народа рос» были шведами, то непонятно, зачем они назывались русью, зачем морочили всем голову и вынудили немцев провести целое специальное расследование, чтобы выявить истину. Я не ставлю под сомнение выводы следователей Людовика. Наверно в послах было что-то, что в конце концов дало им основание отнести послов непонятной национальности к шведам. Но шведами послы не были, по крайней мере, сами себя шведами упорно не называли ни в Константинополе, ни в Ингельгейме. В общем, шведы, да не совсем.

Факт, что половина «русских» названий днепровских порогов у Багрянородного объяснима из древнескандинавского языка. А что же вторая половина? Вроде бы и да, а вроде бы и нет. Зато она неожиданно находит вполне приемлемые объяснения в сарматском языке. Опять шведы, да не совсем: есть что-то безусловно германское, но есть и нечто неопределенно иранское.

Теперь об именах послов Олега. Ты, мой наблюдательный читатель, уже заметил, что славянских имен среди них нет вообще. Большинство имен выглядят как скандинавские или, точнее, германские, но не все. На мой непрофессиональный взгляд, имена Актеву, Лидул и Стемид вряд ли можно отнести к германским. Гораздо дальше и смелее меня идет А. Кузьмин: «имена послов и купцов „от рода русского“, называемые в договорах руси с греками Олега и Игоря, находят более всего аналогий и объяснений… в венето-иллирийском и кельтском языках. Встречаются в их числе и такие, которые могут быть истолкованы из иранских языков… а также эстонского (чудского) языка». Какая чудная картинка! Сплошная идиллия-иллирия с иранскими пейзажами, кельтской музыкой и (ну, конечно же!) вездесущими эстонцами на заднем плане. Если верить этому пассажу Кузьмина, не сопровождающемуся, к сожалению, никакими пояснениями или ссылками, то послы руси вообще ни имели никакого отношения к Скандинавии. Увы, в этом верить Кузьмину на слово трудно. По современным представлениям венетский и иллирийский — языки разные, хотя и оба индоевропейские. Правда, толком это не известно, но в первую очередь потому, что ни венетского, ни иллирийского языка никто толком не знает. До нашего времени дошли лишь единичные надписи на венетском из северной Италии и ни одной — на иллирийском (если не считать тексты на мессапском, родство которого с иллирийским не доказано). Неизвестно, один ли и тот же язык был у вендов севера Европы и венетов севера Италии и можно ли говорить об общем иллирийском языке. Нет полной ясности и с единым кельтским языком. Так что «нахождение аналогий и объяснений» в этих языках оставим на совести Кузьмина без комментариев. Но если в процитированном его пассаже есть хоть крупица истины, то опять мы приходим к тому же: послы вроде бы и скандинавы, а вроде бы и нет. А кто тогда? Венеты? Иллирийцы? Кельты? Иранцы? Чудины? К сожалению, мне так и не попались серьезные исследования специалистами имен послов Олега и Игоря. Они могли бы многое прояснить в происхождении этнонима русь. Правда, при одном весьма важном условии: если послы Олега Вещего и Игоря Старого к византийским императорам действительно существовали в природе и их действительно звали так, как называет их «Повесть». Мы-то с тобой, мой искушенный читатель, уже знаем, что безоглядно верить «Повести» нельзя. В случае с договорами сомнения вполне обоснованы: оба списка присутствуют только в «Повести», их византийские двойники не известны, что само по себе подозрительно, тем более что ссылки на греческие копии есть в самих текстах договоров.

А теперь, мой язвительный читатель, небольшое отступление по поводу «эстонского (чудского) языка» в процитированном только что пассаже А. Кузьмина. (Грешен, батюшка читатель, грешен, — не могу пройти мимо эстонцев, которые, черт возьми, — к каждой бочке затычки!) Сам Кузьмин обосновывает появление чуди (эстонцев) следующим образом: «Может быть, особое внимание должна привлечь Роталия (Западная Эстония), поскольку в русском именослове много имен явно чудского, эстонского происхождения, а такие имена, как „Игорь“, „Игельд“, „Иггивлад“ могут прямо сопоставляться с „иговским“ языком особо выделяемым Курбским еще в XVI столетии па территории Эстонии». Действительно, в Эстонии, и не только Эстонии, но и вообще в Прибалтике, в ходу имена с компонентом инг: Инга, Ингрида, Ингемар и другие. Только, вот беда, и сам компонент инг, и включающие его «прибалтийские» имена имеют происхождение германское и распространение не только в Прибалтике, но и в Скандинавии. В книге Тацита «Германия», одной из первых в исторической литературе, посвященной германским племенам, уже упоминаются ингевоны (или ингвеоны) в числе трех основных союзов германских племен, причем союза западного, географически от Прибалтики самого удаленного. В старом футарке, древнейшем германском руническом алфавите, руна называлась inguz [ингуз] по имени божества древнегерманского языческого пантеона Инга, который считался родоначальником первой легендарной династии шведских конунгов, получившей по этому патрониму название Инглингов. Так что германское происхождение «иговского» эстонского языка сомнений не вызывает.

Но почему у Курбского язык зовется «иговским», а не «инговским», как можно было бы ожидать? Разобраться в этом нам поможет, сам того не подозревая, автор «Повести».

Я уже говорил это раньше и утверждаю еще раз: у автора «Повести» было очень мало документальных источников информации о прошлом Руси до Владимира Крестителя. Я, в частности, подозреваю, что о существовании «князя» Игоря он узнал не из киевских летописей, которых до Владимира I никто и не вел, а все из тех же византийских хроник. Архонт Русии Игорь упоминается, например, Львом Диаконом как отец Святослава в рассказе о болгарском походе последнего. В текстах на греческом имя Игорь выглядит так: Ίγγορος или Ίγγωρ. По правилам греческого правописания простая гамма γ передает звук [г], а двойная гамма γγ — «носовое г». Соответственно самими греками имя Игоря произносилось [ингор(ос)]. Наиболее вероятно, что у отца Святослава было германское имя Ингвар (более точно [ингуар] с «носовым г» и «полугласным у») или, если русь была «не совсем шведами», то нечто, похожее. Переводчик византийской хроники то ли по незнанию греческого произношения, то ли по другой причине передал кириллицей двойную гамму как простую и в результате вместо Ингора получил не существовавшее в природе имя Игорь, которое, однако, прижилось и в форме Игорь осталось весьма популярным вплоть до наших дней. С тех пор превращение «носового г» в простое [г] при переводе греческих и латинских текстов на русской язык стало традицией, сохранявшейся потом много сотен лет и проявившейся у Курбского в «иговском языке». Так что «имена русского именослова… Игорь, Игельд и Иггивлад» так писались только в русских кириллических текстах, латиницей же их оригиналы изображались несколько иначе: Ingvar, Ingeld, Ingewald, причем Ingeld — это всего лишь сокращенная форма от Ingewald.

Поразительно, но именно имя Инегелд стоит вторым в списке послов Олега! Мне кажется, написание Инегелд вместо Игельд, — аргумент в пользу того, что греческого текста договора Олега с византийскими императорами никогда не существовало в природе, а, значит, не существовало и такого договора. То есть, договор, конечно, был; автор «Повести» не мог придумать его весьма пространный текст. Но вопрос, кто с кем договаривался и на каких языках был написан договор, на мой взгляд, остается открытым.

— Бэрримор, среди Баскервилей водились Ингевальды?

Бэрримор чуть ли не бегом семенит к шеренге копченых фамильных портретов:

— Вон тот, одноглазый в углу — Ингевальд Баскервиль. И этот, с бородавкой на носу тоже. И этот, с мясистым сизым носом — Ингевальд, и вон тот…

— Стоп, Бэрримор, хватит!

Итак, «инговые» имена у пронырливых эстонцев — это наследие отнюдь не финское, а германское. Тут и спорить не о чем. Если ставить знак равенства между эстонцами, эстами и чудью, то есть считать вслед за БСЭ чудь финно-язычным племенем, то получить это германское «наследство» древние эстонцы могли вследствие «северного крестового похода», то есть не ранее тринадцатого века. Однако, тут возможны варианты, при которых «иговские» имена у чуди могут оказаться гораздо боле древними. Но это уже мои собственные догадки, и место им соответственно дальше, в «Измышлениях».

Мы изрядно задержались на норманнистской теории — тут было о чем потрепаться, пространно и ядовито. Теперь перейдем к антинорманнистам и будем надеяться, мой предвкушающий читатель, те тоже не ударят в грязь лицом и дадут достаточно поводов «перемыть им косточки».

Начнем с украинских историков, которые занимают совершенно особую «самостийную» позицию и лелеют теорию автохтонного, то есть местного, происхождения этнонима русь. Собственно, основание у них только одно: мелькнувшее в «Повести» под 898 годом пояснение: «…поляне, которые теперь зовутся русь».

Эта ремарка убивает для них сразу двух зайцев. Во-первых, поскольку поляне — однозначно жители Киевщины, то, следовательно, и этноним русь возник там же. Во-вторых, тут тебе и ответ, почему нет полян у Константина Багрянородного. Да проще пареной репы — потому что теперь они зовутся русью!

Но не будем спешить торжествовать вместе с украинцами, а, раз уж мы все равно снова забежали вперед, дочитаем абзац 898 года до конца: «А славянский народ и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне; хоть и полянами назывались, но речь была славянской».

Мой законопослушный читатель, славяне «Повести» проявили прямо-таки криминальную тягу к смене паспортных данных. Сначала из славян переименовались в полян, потом прозвались русью, теперь зовутся украинцами. Но, «Повесть» настаивает, все-таки русью славяне-поляне прозвались от варягов. Значит, получается, этнически русь — поляне, то есть славяне, но происхождение этнонима русь все же варяжское.

А кстати, есть ли русь у Константина Багрянородного? Действительно, есть. Но как она не похожа на тихих всеми третируемых славян-полян «Повести»! Русь Багрянородного предприимчива и крута: летом уплывает за тысячи верст торговать в Византии, а на зиму поголовно отправляется из Киева в полюдье «кормиться» в окрестных землях вервианов (древлян?), дреговичей, кривичей, северян и прочих славян, которые являются данниками руси. То есть русь и славяне у Багрянородного не просто не одно и то же, они не только говорят на разных языках (вспомним «славянские» и «русские» названия днепровских порогов), но даже не ровня, а связаны данническими отношениями полюдья.

В дополнение к Багрянородному сущность полюдья поясняют арабские авторы.

Гардизи: «Всегда сто-двести из них [руси] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся».

Ибн Русте: «Русь не имеет пашен, а питается лишь тем, что привозит из земли славян», Он же: «Русь нападает на славян, подъезжает к ним на кораблях, высаживается, забирает в плен».

Аль-Мукадасси: «Страна руси граничит с землей славян, первые нападают на вторых, расхищают их добро и захватывают их в плен».

Свидетельства можно продолжать. Во многих из них арабы в унисон с Багрянородным разделяют русь и славян, причем отнюдь не как два братских народа. Мало того, что русь обдирала славян, как липку, она еще и захватывала их в плен, заковывала в кандалы, везла в Византию или Хазарию и там продавала на невольничьих рынках.

По-человечески простых украинцев можно понять. Желание принадлежать народу с древней и богатой историей вполне естественно. Нельзя оправдать позицию украинских ученых, упорно отстаивающих автохтонность руси на днепровских берегах. В результате весь мир считает зарубинецкую археологическую культуру рубежа эр принадлежащей бастарнам29 , а украинские историки числят ее протославянской. Наконец и российские археологи признали готскую принадлежность черняховской культуры III–IV веков, а украинские до сих пор не сняли с нее ярлык славянской. Б. Рыбаков даже «нашел» в ее ареале эпицентр генезиса руси — реку Рось, правый приток Днепра южнее Киева. Увы, эту «находку» не смогли подтвердить соответствующими находками сами украинские археологи. По их данным славяне обжили Поросье слишком поздно для «эпицентра», вряд ли ранее X века.

А что же российские историки? Среди них согласья нет. Следуя моде и совершенно очевидной общей политической и экономической ориентации России на запад, в последние годы многие подставили плечо под норманнистскую теорию. Из многочисленных попыток предложить что-то свое оригинальное серьезными можно, пожалуй, назвать только две-три.

Г. Вернадский отстаивал гипотезу сарматского происхождения руси, у которой и поныне есть немало сторонников. С его точки зрения, русь происходит от роксоланов, то есть «светлых аланов», поскольку на сарматском языке рукc/рохс означает «светлый, сияющий». Но не Вернадский был автором этой идеи, она еще веком раньше была высказана Д. Иловайским в контексте более широкой гипотезы «черноморско-азовской руси». Действительно, в греко-язычной исторической литературе имеется несколько толком не объясненных свидетельств присутствия какой-то руси на берегах Азовского и Черного морей аж с VI века, то есть за пару столетий до эпохи викингов! Так что, если само название русь распространялось с юга на север, то стартовой точкой для него оказывается даже не Поднепровье, а Черное море. (Может быть, тут еще раз уместно вспомнить «путь Андрея Первозванного» на закладке «Трасса 1 »?)

Несколько в сторону на том же общем направлении отклоняется О. Трубачев30 . Он предлагает не сарматское, а синдо-меотское происхождение этнонима русь, причем синдомеоты, по Трубачеву, — реликтовое индо-арийское население Приазовья. Трубачеву мало того, что в его варианте «исконность» руси на азовских берегах углубляется в древность на тысячелетия, он ищет здесь не просто русь, а русь славянскую. Правда за его учеными выкладками (не нам с тобой, мой далекий от профессиональной лингвистики читатель, в них разбираться) как-то теряется связь между синдо-меотами, давшими миру понятие русь и славянами, колонизовавшими Северное Причерноморье.

Весьма популярно, в основном в дилетантской среде, сопоставление руси с ругами, впервые придуманное, кажется, еще М. Ломоносовым. В этом направлении направляли свои рассуждения и уже цитированный выше А. Кузьмин, и более известный, в основном своей бескомпромиссностью, С. Лесной. Профессионалы не поддержали их усилий отчасти из-за отсутствия в их рассуждениях серьезных исторических оснований, отчасти из-за явно выраженной у них неготовности к серьезной полемике, отчасти из-за неразберихи с самими ругами, которых объявляют то славянами, то германцами, то кельтами, путая при этом с венетами-лугиями и славянами-лужичанами.

В итоге в отличие от запада в нашей стране консенсуса достичь не удалось, и споры ни шатко, ни валко продолжаются. Лично я не вижу в этом ничего страшного, так как полагаю отсутствие результата окончательного лучшей альтернативой обретению результата ошибочного, и тщу себя надеждой, что некое новое направление вялой дискуссии удастся придать твоему, мой благодарный читатель, покорному слуге. Но потерпи до «Измышлений».

«Через два же года умерли Синеус и брат его Трувор».

Тихо и незаметно почили братья Рюрика. Умерли в один день, как герои сказок А. Грина, не совершив ничего достойного внимания потомков. Вспомним, так же тихонько ушли в мир иной, не оставив следа, братья и сестра Кия. Зачем вообще упоминал их автор? А затем, что из песни слова не выкинешь. И из саги не выбросишь. И из легенды. Это вам не история, где пиши все, чего хочешь, и умалчивай то, о чем говорить несподручно.

Скандинавские саги складывались и пелись не только скальдами. Те просто были более талантливы и потому более известны. Сложить если не сагу, то победную песню-драпу, и спеть ее вовремя и к месту считалось почетной обязанностью каждого викинга. Эту задачу простым смертным облегчал кубок забористой браги и заранее наработанный скальдами материал — расхожие эпитеты, ходовые обороты и типовые конструкции. Одним из таких ходовых оборотов, позволяющих задержать внимание слушателей на имени славного предводителя и дать возможность исполнителю продумать продолжение повествования, была добавка «со своими домочадцами и верной дружиной», что на древнескандинавском звучало примерно так: með sine hus oc tru vær [мед сине хус ок тру вэр]. На самом деле звук [х] в слове хус — это придыхание (как h в английском или немецком), которого нет в русском языке и которое просто пропускалось, когда по-скандинавски говорил русскоязычный. Поэтому, если бы автор «Повести» надумал включить в свое произведение выдержку из драпы о Рюрике, в которой имя босса сопровождается привычным «хвостом» из его домочадцев и верной дружины, то у него получилось бы: [Рюрик мед сине ус ок тру вэр], то есть «Рюрик с… Синеусом и Трувором»! Вот так, мой справедливый читатель, братьям Рюрика чина выше поручика не полагается, потому как оба они — «поручики Киже». Не было их в природе; потому ничего они не сделали за свою невзаправдашнюю жизнь; потому автор «Повести» вынужден был их быстрехонько и дружно похоронить, не зная, куда пристроить.

Так же мешались автору Щек, Хорив и Лыбедь. Эпическая традиция не позволила ему «выдернуть» отдельные персонажи из традиционного окружения. Но вынужденно введя в повествование избыточные персонажи и не зная, что с ними делать, автор тут же избавляется от них самым простым способом.

«И принял всю власть один Рюрик, и стал раздавать мужам своим города — тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро… Рюрик же княжил в Новгороде… Умер Рюрик и передал княжение свое Олегу — родичу своему, отдав ему на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал».

Итак, братья Рюрика — миф. А сам Рюрик? Чем знаменит основатель первой княжеско-царской династии Руси? Да ничем! Раздал своим людям города и почил на лаврах. Невольно закрадывается мысль: если братья Рюрика — миф, то не выдуман ли сам Рюрик? Лично я не вижу никаких причин считать Рюрика более историчным, чем, например, Сима. Роли обоих этих персонажей в «Повести» весьма схожи: поделили земли с братьями, покняжили в своих уделах, не совершив в жизни ничего выдающегося, и передали эти уделы наследникам. Попутно заметим, что передача власти Рюриком сыну Игорю — вопиющий «прокол» «Повести». В соответствии с действовавшим в древней Руси лествичным правом наследовать Рюрику должен был не малолетний сын, а старший в роде. Как мы помним, весь род Рюрика приплыл «из-за моря» вместе с ним, следовательно, выбирать было из кого. Так что, может быть, «Повесть» зря отводит Олегу роль регента?

Впрочем, пустяки все это! Пустяки, потому что не было, не было никакого князя Рюрика. Не верю «Повести» — и все тут. Впрочем, доказательств мифичности Рюрика у меня нет, как, впрочем, ни у кого нет доказательств его реальности. Ты, мой самостоятельный читатель, имеешь право верить «Повести» и считать, что когда-то где-то жил какой-то Рюрик и даже что он был князем. Даже можешь считать, что рюриков было много. Много? А вот тут, пожалуй, я могу с тобой согласиться!

Словосочетание «князь X» по отношению к первым русским князьям само по себе подозрительно. Я уже привлекал твое внимание, мой послушный читатель, к тому факту, что первые верховные владыки Киевской Руси звались не князьями, а каганами. Мы отметили также, что автор «Повести» присваивает титул князя кому ни попадя вплоть до хазарских вельмож (см. закладку «Хазарский князь »). Отсюда мое глубокое убеждение, что слова «князь Рюрик» не несут никакого смысла. Мы с тобой, мой нетерпеливый читатель, не дочитаем «Повесть» до нужного места, но я позволю себе заглянуть далеко вперед в год 965 от Рождества Христова:

«В год 965. Пошел Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар, и столицу их и Белую Вежу взял…»

Видишь, мой потрясенный читатель, описывая разгром Хазарского каганата Святославом Игоревичем, автор «Повести» называет хазарского кагана… «князем Каганом»! А чем «князь Рюрик» лучше «князя Кагана»? Если «князь Каган» на самом деле просто каган, то есть верховный владыка хазар, то вполне логично предположить, что «князь Рюрик» — это просто рюрик, то есть есть титул верховных предводителей варягов руси. У нас с тобой, мой нетрусливый читатель, еще будет повод вернуться к этому смелому предположению далее по тексту и возможность развить его в «Измышлениях».

— Бэрримор, был ли Мартин Лютер Кинг королем31 ?

— Затрудняюсь сказать, знаю ли я такого короля, сэр.

— А был ли Мартин Лютер Кинг лютеранином?

— Трудно сказать…

— А любил ли Мартин Лютер Кинг «Мартини»?

— Не знаю, сэ-эр!

Да, настоящий дворецкий, не в пример автору «Повести» ничего домысливать не будет: не знаю, мол, и точка. Жаль, что «Повесть» писал не Бэрримор.

«И было у него два мужа, не родственники его, но бояре, и отпросились они в Царьград со своим родом. И отправились по Днепру, и когда плыли мимо, то увидели на горе небольшой город. И спросили: „Чей это городок?“. Те же ответили: „Были три брата Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы тут сидим, их потомки, и платим дань хазарам“. Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян. Рюрик же княжил в Новгороде».

Внимание, начинается череда походов из Новгорода на Киев! Путь прокладывают Аскольд и Дир — «бояре» Рюрика, они первыми захватывают Киев. Впрочем, применимо ли здесь слово «захватывают»? Чего там захватывать? По оценке самой «Повести» Киев в то время совсем небольшой «городок», и такой оценке размеров Киева вполне можно верить, она подтверждается археологически. Никакого города 60-х годов IX века на месте Киева так и не нашли, и даже Б. Рыбаков к концу жизни был вынужден признать очевидное. Киев этого времени существует только на страницах «Повести», энциклопедий и учебников истории, куда он проник из той же «Повести».

Так что непонятно, на что позарились Аскольд с Диром. Но лиха беда начало. По следам рюриковских «бояр» на захват несуществующей «матери городам русским» вскоре пойдут другие захватчики: от Вещего Олега до Владимира I. После уже реально существующий город будут брать и Ярослав Мудрый и прорва прочих князей, охочих до великокняжества.

Любопытно, что Аскольд и Дир отправляются в поход «со своим родом» подобно их «боссу» Рюрику. Но мы-то с тобой, мой ушлый читатель, уже знаем, что рядом со «своим родом», то есть синеусом, всегда его неразлучный брат трувор, то есть верная дружина. К тому же складывается ощущение, что по Днепру так и снуют туда-сюда всякие варяги, которых Аскольду с Диром только остается отлавливать сетями. Иначе не объяснить, откуда через год новоявленные «князья» насобирали в маленьком городке восьмитысячное войско (двести кораблей) для похода на Константинополь. Однако насобирали:

«В год 866. Пошлы Аскольд и Дир войной на греков… множество христиан убили и осадили Царьград двумястами кораблей. Царь же… всю ночь молился с патриархом Фотием… Была в это время тишина и море было спокойно, но тут внезапно поднялась буря с ветром, и снова встали огромные волны, разметаю корабли безбожных русских, и прибило их к берегу, и переломало, так что немногим из них удалось избегнуть этой беды и вернуться домой».

Нападение какой-то руси на Константинополь на самом деле имело место в 860 году. Оно описано самими византийцами, на него ссылается в своих посланиях упомянутый в цитате константинопольский патриарх Фотий. Характерно, что в этом эпизоде автор «Повести» целиком и полностью на стороне греков, со слов которых воспроизводит события, а не родной по крови, но «безбожной» руси. Соответственно он принимает позднюю версию о каре господней в виде бури, версию, появившуюся много лет спустя, хотя современники нападения, включая Фотия, ни о какой буре не сообщают.

К сожалению, хотя отчет о бесчинствах руси имеется в нескольких вариантах, синхронных нападению и более поздних, ни одного имени в них не названо. Конечно же, нет и никаких ссылок на Киев. Русь пришла ниоткуда и ушла в никуда. То, что «безбожные русские» пришли из Киева и что ими предводительствовали Аскольд и Дир, присочинил автор «Повести». Так у него получалось по его версии и его собственной хронологии. Тут ты, мой имеющий свою голову на плечах читатель, можешь ему верить, а можешь — нет. Дело твое.

«Выступил в поход Олег, взяв с собою много воинов: варягов, чудь, словен, мерю, весь, кривичей… И пришли к горам Киевским, и узнал Олег, что княжат тут Аскольд и Дир. Спрятал он одних воинов в ладьях, а других оставил позади, и… послал к Аскольду и Диру, говоря им, что-де „мы купцы, идем в Греки от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим“. Когда же Аскольд и Дир пришли, выскочили все остальные из ладей, и сказал Олег Аскольду и Диру: „Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода“, и показал Игоря: „А это сын Рюрика“. И убили Аскольда и Дира…»

Ура, наконец-то чудь отходит на второй план, теснимая варягами! Хотя чему я радуюсь? Неуемная чудь по-прежнему впереди словен. Но это так, к слову.

Между тем походы из Новгорода в Киев продолжаются. Вслед Аскольду и Диру отправляется Вещий Олег. Впрочем, Олег как будто не знает, по чьим стопам идет, вождь-склеротик совершенно забыл о предшественниках. Мало того, что их княжение в Киеве оказывается для него сюрпризом, он уже толком не помнит, кто они вообще такие: сначала зовет их как «родичей своих», потом ни за что ни про что убивает, с трудом припомнив, что они «не княжеского рода». Действительно, нам с тобой, мой забывчивый читатель, еще раньше разъясняли, что невинно убиенные были «не родственниками, но боярами» Рюрика. Оказывается, это достаточная причина, чтобы «мочить» без суда и следствия!

Вообще-то причин и не было, Олег нуждался лишь в поводе, пусть даже надуманном. Вспомни, мой не подверженный склерозу читатель, он с самого начала был настроен на «замачивание» всех, кто попадется на пути. Зря что ли, выступая в поход, Олег в отличие от предшественников не ограничился «своим родом» и дружиной, то есть синеусом-трувором, а сразу взял с собой «много воинов». A la guerre comme á la guerre33 .

«И сел Олег, княжа, в Киеве, и сказал Олег: „Да будет это мать городам русским“…»

Мой не склонный утруждать себя раздумьями читатель, ты никогда не задумывался, почему Киев оказался матерью русским городам? Казалось бы, Киев мужского рода, да и абстрактно собирательное слово «город» — тоже. Но, несмотря на это, дважды мужественный Киев почему-то оказывается русским городам не отцом, а именно матерью.

Самое вероятное предположение заключается в том, что «мать городам» — это «калька», то есть дословный покомпонентный перевод греческого μετροπολις [метрополий — «мать-город», что обычно переводится как «столица». А Μετροπολις в греческом женского рода, как и столица в русском.

Не знаю, было ли в древнерусском языке слово «столица», но слово стол в этом значении точно существовало, так что замена «стольного града» на «мать городам» можно объяснить лишь данью моде на все греческое, которая пришла на Русь с вокняжением Мономаха — как раз когда дописывалась «Повесть». Олег тут совершенно ни при чем, крылатое выражение приписано ему для «красного словца».

«Тот Олег начал ставить города и установил дани словенам, и кривичам, и мери, и установил варягам давать дань от Новгорода по 300 гривен ежегодно… И властвовал Олег над полянами, и древлянами, и северянами, и радимичами…»

Тут сразу три важных момента:

а) промелькнувшее указательное местоимение «тот» в отношении Олега;

б) строительство Олегом городов;

в) взимание Олегом дани с Новгорода и практически всех окрестных племен.

До сих пор в «Повести» был как будто один единственный Олег, и указание «тот» выглядит явно лишним. Может быть оно случайное, но мы с тобой, мой пребывающий настороже читатель, постараемся его не забыть. Оно нам пригодится в будущем, равно как и города и дани Олега. Но пока что с этой важной информацией нам делать нечего, поэтому для памяти оставим здесь закладку — «Города и дани Олега ».

«В год 885. Послал [Олег] к радимичам, спрашивая: „Кому даете дань?“. Они же ответили: „Хазарам“. И сказал им Олег: „Не давайте хазарам, но платите мне“. И дали Олегу по щелягу, как и хазарам давали».

Анализу гипотетического диалога Вещего Олега с радимичами через неведомых гонцов я вынужден предварить малоприятный непосредственный диалог со своим дворецким:

— Бэрримор, какое сегодня число?

— Первое.

— Стало быть, пора с тобой расплачиваться. Сколько я тебе должен?

— Три шиллинга, девять пенсов.

— Хм, откуда у меня шиллинги? Может быть, возьмешь щелягами?

— М-м-м… Я бы предпочел шиллинги, сэр.

— А вот хазары и Вещий Олег не брезговали брать с радимичей щелягами.

До Бэрримора доходит, что я опять подтруниваю над ним, и он обиженно удаляется в свою любимую буфетную, бормоча под нос что-то о том, что, слава Богу, в доброй старой Англии начальное обучение бесплатное, а вот прежние хозяева платили, хоть и не регулярно, но настоящими шиллингами. Моему затюканному дворецкому невдомек, что щеляг «Повести» — это и есть шиллинг. Правда, могу сказать в оправдание Бэрримора, что уже Даль до исходного значения этого древнего слова докопаться не смог:

«Шеляг, шелег — неходячая монетка, бляшка, как игрушка, или для счету, в играх, или на монисто, или в память чего ».

Нас спасает этимологический словарь М. Фасмера, в котором слово щеляг/шеляг/шелег выводится из древнегерманского skilling — «шиллинг». Теперь, вооруженные Фасмером, мы с тобой, мой погрузившийся в энциклопедические глубины читатель, открываем Брокгауза:

«Шиллинг — 1) англ. серебр. монета = 1/20 фунта стерлингов = 12 пенсам = 47,3 русск. коп.; 2) прежде мел. монета в Швеции и Германии (= 1/16 марки) ».

Вот те на! Ни слова о хождении шиллингов на Руси. Тогда откуда у захолустных радимичей эти самые шеляги-шиллинги, которыми они регулярно платят дань то хазарам, то Олегу? Нет, конечно, радимичам далеко до полян, которые откупались от хазар не какой-то там разменной мелочью, а боевыми каролингскими мечами, но все же любопытно. Как вообще шиллинги могли оказаться на Руси IX века, да еще «в глубинке», если первые монеты Киевская Русь начала чеканить лишь более века спустя?

Вообще-то шиллинг — монета древняя, однако в странах, соседствующих с Киевской Русью, первые шиллинги появились, вероятно, не раньше XIII века вместе с крестоносцами. На территории Польши шиллинги в ходу с XIV века. Во второй половине XVI века Речь Посполитая начинает чеканить свои монеты, которые как раз звались шелягами: szelag [шеляг]. К этому времени шиллинг приживается в странах Северной Европы: Нидерландах, Дании и Швеции. В Англии первый серебряный шиллинг был отчеканен в 1504 году.

В общем, не кажется ли тебе, мой навостривший уши читатель, что шеляги радимичей затесались в «Повесть» вместе с их патронимом Радимом не раньше XV–XVI веков в соответствии с «модой» на все польское (в крайнем случае, полянское), весьма распространенной в то время на юго-восточной окраине (Украине) Речи Посполитой? Вот только при чем тут Вещий Олег? Как и в случае с «матерью городам русским», абсолютно ни при чем.

«В год 898. Шли угры мимо Киева горою, которая прозывается теперь Угорской, пришли к Днепру и стали вежами: ходили они так же, как теперь половцы. И, придя с востока, устремились через великие горы, которые прозвались Угорскими горами, и стали воевать с жившими там волохами и славянами».

Пока Олег ставил города и взимал дани, около его столицы по-хозяйски расположились угры, то бишь венгры, но почему-то задерживаться не стали и сразу поспешили дальше за Карпаты, в свою «страну обетованную» Паннонию. Из-за чего такая спешка? То ли испугались возвращения Хозяина, то ли не нашли ничего достойного внимания на днепровских кручах. Соответственно, либо Олег был так велик и могуществен, такого страху нагнал на всех соседей, что византийцы боялись даже вскользь упомянуть его имя, а бедные венгры в панике уносили ноги от его столицы; либо, наоборот, настолько ничтожен вместе со своей «матерью городам», что византийцы не удостоили вниманием его самого, а венгры просто не заметили его столицы. Археология Киева, мой проникающийся важностью копания в земле читатель, говорит в пользу второго варианта.

Между прочим, никогда не поверю, что Угорскую гору назвали так потому, что рядом с ней всего лишь «шли» какие-то кочевники. Равно как не назвали бы одни из киевских ворот Жидовскими, если бы в них однажды постучался случайно забредший еврей.

Согласно Константину Багрянородному, поход на территорию современной Венгрии из прикаспийских степей у угров прошел в несколько этапов. Будучи союзниками хазар и отходя на запад под давлением наседающих печенегов, венгры пытались закрепиться в двух местах: некой Леведии, предположительно между Доном и Днепром, и Ателькузу, вероятно где-то между Днепром и Днестром. Сами венгры сохранили предания о захвате Киева во время поиска новой родины. «Венгерский аноним» утверждает, что Киев был взят ханом Алмушем. «Повесть» мельком упоминает под 882 годом какого-то Ольму (Алмуша?), чей двор был как раз на Угорской горе. Вполне вероятным выглядит предположение, что некоторое время Киев находился под властью венгров, управлявших городом от имени своих сюзеренов хазар, а под «Ольминым двором» следует понимать не простое подворье, а ханский двор с его придворными, гаремом и прочими атрибутами. Именно в тот период окрестности этого двора могли получить название Угорской горы, а сам хазарский город Хореван сменить свое имя на венгерское Самбат.

Киевщину мадьяры оставили, когда удрали из Ателькузу дальше на запад после их разгрома в 895 году печенегами в союзе с Симеоном. Так что «шли угры мимо Киева» весьма неспешно и не в 898 году, а несколькими годами раньше. В принципе типичное для «Повести» запаздывание на 6–8 лет вполне приемлемо и в этом случае.

«В год 903. Когда Игорь вырос, то сопровождал Олега и слушал его, и привели ему жену из Пскова, именем Ольгу».

Прямо как в сказке Коллоди о прототипе Буратино: «Все они были Пиноккьо: папа Пиноккьо, мама Пиноккьо, и дети тоже были Пиноккьи». Но не в пример проказнику Буратино маленький Игорек был пай-мальчиком и получил «конфетку» — жену, провинциальную девицу, но зато тезку своего опекуна. Только не кажется ли тебе, мой подозрительный читатель, что весьма странновато такое удивительное совпадение имен.

Олег был представлен нам автором «Повести» как родич Рюрика. Поскольку Рюрик прибыл из-за моря «со всем своим родом», Олег должен был прибыть вместе с ним, и родина его — далекое заморье. Ольгу привели из Пскова. Оставляя в стороне вопрос, почему в жены Игорю была выбрана именно псковитянка, и просто следуя тексту «Повести», мы должны признать, что случилось совершенно невероятное совпадение имен залетного заморского варяга и псковской аборигенки. Как и тебе, мой недоверчивый читатель, мне в такие совпадения как-то не верится. По-моему, такое невероятный казус — хороший аргумент в пользу продолжения ряда:

князь Рюрик → рюрик

князь Олег → ольг

княгиня Ольга → ольга

подразумевая, что ольг — это титул предводителя варягов руси рангом пониже рюрика, причем в этом ранге у руси могла оказаться и женщина. (Видимо, были «женщины в русских селеньях» задолго до того, как их заприметил наметанным глазом Н. Некрасов.) Тогда понятно и указание «тот Олег» на нашей закладке «Города и дани Олега », чтобы читатель не спутал Вещего Олега с другими Олегами и Ольгами.

Но тема эта слишком обширна, она выходит за рамки наших «Измышлений».

«В год 907. Пошел Олег на греков… на конях и в кораблях; и было кораблей числом 2000… И приказал Олег [грекам] дать воинам своим… по 12 гривен на уключину, а затем дать дань для русских городов: прежде всего для Киева, затем для Чернигова, для Переяславля, для Полоцка, для Ростова, для Любеча и для других городов: ибо по этим городам сидят великие князья, подвластные Олегу… И сказал Олег [все тем же грекам]: „Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные“, — и было так… И подняла русь паруса из паволок, а славяне копринные, и разодрал их ветер; и сказали славяне: „Возьмем свои толстины, не даны славянам паруса из паволок“. И вернулся Олег в Киев, неся золото, и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье».

Почему-то византийцы замолчали победоносный поход на них Вещего Олега. Это удивительно, если учесть, какую несметную рать привел с собой Олег. Напомню тебе, мой не обращающий внимания на цифры читатель, что Аскольд и Дир всего двумястами кораблями навели на Византию такой ужас, что греки в подробностях описали набег и еще долго помнили его. Если верить «Повести», Олег привел в десять раз больше! Считается, что русская ладья несла в среднем 40 человек. Итого 80 000 воинов. Для средних веков огромное войско. Трудно представить, что византийцы его не заметили.

Это удивительно тем более, что греки были падки на чудеса. Представляешь, мой впечатлительный читатель, как мучились они, обуздывая естественное желание поведать свету о русских ладьях, на всех парусах плывущих на них прямо по суше, о великом воине, стоящем на передней ладье с огромным щитом в одной руке и большим молотком в другой, готовый накрепко прибить этот щит к константинопольским воротам. Смогли, обуздали. Честь им и хвала, но оставим греков с их трудностями и вообще пропустим общеизвестное: и вошедшее во все учебники истории плаванье посуху, и вошедший во все учебники литературы «щит на вратах Цареграда». Остановимся на том, о чем история и литература предпочитают умалчивать.

В отрывке перечислены пять городов Руси, кроме Киева, в которых якобы «сидят великие князья, подвластные Олегу». Вообще-то неплохо было бы поименно назвать этих невесть откуда взявшихся «князей», все же как-никак «великие»! Впрочем, прошу прощения у тебя, мой милосердный читатель, я непоследователен и несправедлив по отношению к автору «Повести». Умолчание великих имен — большой минус для летописи, но не для повести. Однако беда в том, что автор не умалчивает великие имена, а снова подменяет события прошлого реалиями его современности, то есть опять обманывает нас. Археологи для 907 года (и вообще начала X века) находят из шести городов, названия которых встречаем в цитате, только полтора: городок на месте Полоцка и несколько сел на месте Киева. Переяславль археологически возникает в 933 году, Ростов — не ранее самого конца X века, Чернигов и Любеч — лишь в XI веке. А единственный реально существовавший во время Олега город Полоцк ему не подчинялся, по крайней мере, он не упомянут в самой «Повести» среди городов, покоренных Олегом.

Ты, мой ортодоксальный читатель, все еще считаешь «Повесть» летописью? Если я тебя еще не разубедил, то продолжим.

Пожалуй, разбираемый отрывок наиболее ярко в «Повести» противопоставляет русь и славян, причем контекст подтверждает арабские свидетельства о подчиненном положении славян у руси. Не знаю, чем отличаются паруса из паволоки от копринных, но послеяя цитата не оставляет сомнения в том, что Олег только русь считает достойной хороших парусов, славяне же еще, по его мнению, до такой чести не доросли. Паволок было много, Олег привез их в Киев, но славянам на паруса все же не выдал.

И еще раз отметим на будущее в качестве дополнения к информации на закладке «Города и дани Олега », что, согласно тексту «Повести», Олег вернулся из-под Царьграда в Киев, нагруженный богатейшей добычей.

«В год 911… И похоронили [Олега] на горе, называемою Щековица; есть же могила его и доныне, слывет могилой Олеговой. И было всех лет княжения его тридцать и три».

Мимоходом отметим, что с «Повестью», похоронившей Олега в Киеве на горе Щековице, за право дать последний приют вещему князю спорят новгородские летописи, которые помещают его могилу в Старой Ладоге. Но есть и третья «виртуальная» Олегова могила в городе Бердаа на территории нынешнего Азербайджана. На мой взгляд, множественность могил Вещего Олега — один из сильнейших аргументов в пользу мифичности этого персонаже «Повести».

Однако причина цитирования последнего отрывка — вовсе не пересчет могил Олега, а утверждение «Повести», что Вещий Олег княжил тридцать три года. Мы с тобой, мой всепрощенчески настроенный читатель, не будем придираться к автору из-за того, что у него Олег княжит, не будучи, как мы помним, князем, и даже простим ему подозрительное совпадение времени княжения с длительностью жизни Иисуса Христа. Одним подозрительным совпадением больше, одним меньше… Пока мы просто запомним число 33 и мысленно присовокупим его к закладке «Города и дани Олега ».

«В год 915. Пришли впервые печенеги на Русскую землю и, заключив мир с Игорем, пошли к Дунаю».

Согласно современным общепринятым представлениям, печенеги впервые появились на Днепре гораздо раньше. Но интереснее другое. Печенеги впервые появляются на Русской земле, чтобы… заключить мир с Игорем. Мы привыкли к тому, что кочевники приходят на Русь с несколько иными намерениями, а мир заключают только после тяжелых поражений. С чего бы на сей раз у кочевников столь мирные настроения? А с того, что они, вероятно, действительно искали помощи в своей борьбе против хазар и их союзников венгров. Русь в этом противостоянии объективно была на стороне печенегов. Не Бог весть какая сила, конечно, но с паршивой овцы…

Так что слова «пришли печенеги» следует понимать не как буйный набег кочевников, а как чинное посольство, уполномоченное заключить с Русью мир и союз для похода на Дунай против венгров. А повезет, так и дальше, на Константинополь. Однако поход на Константинополь мужающая Русь смогла осуществить только через двадцать пять лет. Эту четверть века (!), когда на Руси княжил Игорь, «Повесть» обходит непонятным молчанием за исключением одной короткой ремарки: «В год 920. У греков поставлен царь Роман. Игорь же воевал против печенегов».

Каких-либо достоинств и привлекательных черт за Игорем не замечено: он был плохим князем, никчемным полководцем, но зато отъявленным самодуром, и его неуживчивость буквально на каждом шагу наживала ему врагов.

Судя по записи от 920 года, Игорь начал с того, что разругался со своими первыми союзниками, печененгами. Затем вероломным захватом Самкерца он безвозвратно испортил отношения с Хазарским каганатом. Побежденный хазарами и понуждаемый победителями, он нападает на Византию, проявляет невиданную жестокость, но снова терпит страшное поражение, после чего остается у разбитого корыта с испорченными отношениями со всеми соседями. Наконец жадность приводит его к страшной, но заслуженной смерти от своих данников древлян. Но об этом мы еще прочтем в «Повести» чуть позже. А вот о войне с Хазарией ты, ждущий подробностей читатель, в «Повести» не прочтешь, о ней мы узнаем из «Кембриджского документа», «Повесть» о хазарской войне стыдливо умалчивает, оттого и двадцатипятилетний пропуск. Благо, о войне с Византией в «Повести» есть выписки из греческих хроник.

«В год 941. Пошел Игорь на греков… И подплыли, и стали воевать… А кого захватили — одних распинали, в других же, перед собой их ставя, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в головы… Когда же пришли с востока воины — Панфир-деместик с сорока тысячами, Фока-патриций с македонянами, Федор-стратилат с фракийцами, с ними же и сановные бояре, то окружили русь… и в жестоком сражении едва одолели греки. Русские же к вечеру возвратились к дружине своей и ночью, сев в ладьи, отплыли. Феофан же встретил их в ладьях с огнем и стал трубами пускать огонь на ладьи русских. И было видно страшное чудо. Русские же, увидев пламя, бросились в воду морскую, стремясь спастись, и так оставшиеся возвратились домой».

Воистину страсти Господни! Что и говорить, «порезвился» Игорь.

— Бэрримор, как ты считаешь, какой народ самый жестокий?

— Конечно, римляне, сэр.

— Почему римляне?

— Они распяли Христа!

— И как же они его распяли?

— О, они вбили ему гвозди в руки и ноги.

— А что ты скажешь о народе, который распинает всех подряд, вбивая гвозди в головы?

— Такая невероятная жестокость? Какой ужас! Это невозможно, сэр.

Увы, Бэрримор, если верить ПВЛ, возможно…

Мой читатель-славянофил, ты по-прежнему настаиваешь на том, что русь была славянским племенем? После того, что мы только что прочитали, ты будешь продолжать гордиться своим славянством? По мне, так уж пусть русь, распинающая мирных жителей и вбивающая им в головы гвозди, будет какими-нибудь скандинавами, а того лучше — марсианами. Все меньше краснеть за предков.

Но это опять же всего лишь эмоции. А что имеем по существу? По существу мы с тобой, мой невольно краснеющий читатель, имеем еще одно выразительное подтверждение того, что «Повесть» списана с византийских хроник. Она не знает имен подвластных Олегу «великих князей», владеющих несуществующими городами, зато приводит не только имена отдельных византийских полководцев, но и точные данные об их войсках. И в последней цитате мы читаем изложение событий как бы с византийской стороны. В этом плане характерно, что оставшиеся после катастрофического поражения русские вернулись не в Киев, чего следовало бы ожидать, если бы автор писал отсебятину, а просто «домой». Это «домой» византийский историк Лев Диакон расшифровывает «к Босфору Киммерийскому», то есть Керченскому проливу. Далековато от Киева!

В отличие от мнимого похода Олега, приуроченного «Повестью» к 907 году, поход Игоря в 941 году действительно имел место. Он не только описан византийскими хронистами, но и «прокомментирован» знаменитым «Кембриджским документом» — письмом современника событий, некого хазарского еврея. Я не буду здесь его пересказывать тебе, мой эрудированный читатель, остановлюсь лишь на одном аспекте вопроса. Документ рассказывает предысторию событий, согласно которой хазарский полководец сумел проучить вероломного владыку Руси и принудить того напасть на Византию. Но русского владыку зовут не Игорь, а… Олег! По крайней мере, так трактует большинство комментаторов письма слово [х-л-гу] на иврите (древнееврейское письмо, как и другие семитские письменности, опускало гласные, что отражено дефисами в транскрипции). Затем «Кембриджский документ» хоронит этого [х-л-гу] на Кавказе в Бердаа. На первый взгляд, документ вносит дополнительную путаницу, которая даже заставляет некоторых историков вводить в обиход Олега II (или, если хочешь, мой охочий до выдумок читатель, Олега Невещего). Но при взгляде на дело под иным углом зрения «Кембриджский документ» не только не создает никаких проблем, но и косвенно подтверждает высказанные мною ранее догадки о том, что олег есть не имя собственное не существовавшего в природе «вещего князя», а титул вождей варягов руси, коих вполне могло быть более одного и даже двух. То есть был «тот олег», но были и другие, «не те» олеги и ольги.

Под этим углом зрения мы с тобой, мой дальнозоркий читатель, будем более пристально рассматривать эту проблему в «Измышлениях». А пока проследим за тем, как Игорь, уже попавший по существу в вассальную зависимость от Хазарин и Византии, продолжает наживать себе врагов.

«В год 945. В тот год сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам».

Впервые появляется в «Повести» некто Свенельд. Казалось бы, с таким именем даже череп промерять циркулем не нужно, принадлежность к «арийской расе» прописана с большой буквы — варяг, короче. Именно так нам его и представляет БСЭ: «Свенельд — древнерусский воевода X в., норманн (варяг) по происхождению. При Игоре участвовал в покорении уличей, в войнах с Византией (941, 944) и в походе в Закавказье (943–944). В 946 С. руководил походом против древлян. Участвовал во всех походах князя Святослава Игоревича. При великом князе Ярополке Святославиче был его ближайшим советником ».

Но, оказывается, совсем не просто найти имя Свенельд в реальной истории Скандинавии. Зато по долгожитию наш Свенельд не уступает Вещему Олегу, оставаясь воеводой при Игоре, Ольге, Святославе и Ярополке гораздо более сакраментальных тридцати трех лет: с 941 минимум по 977 г. К этой интересной фигуре мы вернемся в «Измышлениях», и теперь уже совсем скоро.

Что касается Игоря, то совершенно очевидно, что его отношения и со Свенельдом, и со своей дружиной далеки от идеальных. Дружинникам Игоря не за что любить своего князя. Они голы и голодны, в то время как их коллеги из дружины Свенельда живут припеваючи. Ясно, что Свенельд занят больше собой и своими отроками, чем делами Игоря, то есть он просто плюет на своего патрона. И тому остается только таить злобу, потому что дружина Свенельда сильнее и лучше вооружена.

«И послушал их Игорь — пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, поразмыслив, сказал своей дружине: „Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу еще“… Древляне же, услышав, что идет снова… послали к нему; говоря: „Зачем идешь опять? Забрал уже всю дань“. И не послушал их Игорь; и древляне, выйдя из города Искоростеня, убили Игоря и древляне убили Игоря и дружинников его…»

Жадность фраера сгубила. Наконец Игорь нажил себе последнего врага — древлян, которые и поставили точку в его биографии. Так, прокняжив, как и его предшественник Олег, тридцать три года, но в отличие от оного совершенно бесславно, почил отнюдь не в бозе Игорь. Я бы затруднился написать эпитафию на его могиле, но удостою его короткой надгробной речью. Игорь прожил жизнь не зря. Реальный, хотя и никчемный князь одолжил в «Повести» героическому, хотя и мифическому Олегу основные факты своей биографии: от длительности правления в Киеве до похода на Константинополь. Только волей автора «Повести» все промахи и неудачи реального Игоря чудесным образом оборачивались у мифического Олега успехами и победами. Не берусь судить, хотел ли этого автор, но, по-моему, истинная роль в «Повести» Олега, этого выдуманного альтер эго Игоря, — служить укором своему бесталанному, жадному и вероломному прототипу.

«Повесть» начиналась как продолжение Ветхого Завета. Закончим ее чтение и наши «Измышления» мы этом месте, отдаленно перекликающемся с Новым Заветом, где, прокняжив тридцать три года, был жестоко казнен родоначальник первой русской княжеско-царской династии.

Аминь.

 

ПУСТОСЛОВИЕ: ИЗМЫШЛЕНИЯ

(Уже не читаем, а измышляем)

 

Итак, мой преданный читатель, ты не покинул меня один на один с «Повестью» под сумрачными сводами воображаемого Баскервиль-холла. Снимаю шляпу перед твоим упорством, причем стараюсь делать это как можно тише, чтобы не потревожить твой безмятежный сон в неудобном старинном кресле. Так же тихо закрываю и откладываю подальше «Повесть» и таинственно, вполголоса, как детскую сказку, начинаю давно обещанные «Измышления».

 

Измышление о славянской прародине

— Говори потише, Бэрримор, наш читатель уснул. От кого происходят англичане?

— Странный вопрос, сэр, — говорить потише у моего глуховатого дворецкого явно не получается, — конечно, от англичан.

— А славяне?

— Думаю, что от славян.

На первый взгляд автор «Повести» по сравнению с моим приземленно практичным дворецким прямо витает в эмпиреях. Там он смело ставит глобальной значимости вопрос происхождения славян и тут сам же на него отвечает, незатейливо приписав порождение славянского племени плодовитому Иафету. Но на второй взгляд, если таковой не полениться бросить в суть вещей, автор «Повести» не столь уж далеко ушел от Бэрримора и вряд ли был озабочен проблемой славянской прародины в нашем сегодняшнем ее понимании. Для него термины славяне, русь, христиане — почти синонимы, недаром он все время путается в них. При всей кажущейся широте размаха действительный интерес автора весьма узок и ограничен происхождением лишь славян-христиан и христианской Руси. В этом плане естественны ссылки на Моравское княжество (в «Повести» Норик и земля Венгерская) и Болгарское царство (земля Болгарская) как два первых государства, где свершилось крещение славян и впервые появилась славянская грамота, призванная донести Слово Божие до потомков Иафета. Поэтому весь интервал времени между всемирным потопом и «оседанием славян на Дунае», сколько бы веков или тысячелетий он ни длился, для автора «Повести» пуст и неинтересен. Достойная его пера история славян началась только с их крещения. Соответственно Дунай, Болгария и Моравия появляются всего лишь в качестве сцены этого священнодействия.

Мой вздорный читатель, ты можешь возразить мне, что пассажи о Рюрике, Аскольде с Диром и Вещем Олеге — это дохристианская история Руси, и будешь отчасти прав. Но есть два «но». Во-первых, я на этом настаиваю, это не история, а миф. Во-вторых, исследователи «Повести» давно вычленили начальное ядро произведения. Повествование в нем начиналось с Игоря Старого. Оно не знает Рюрика, Аскольда с Диром и Олега, которые были добавлены позже по рассказам Яна Вышатича и аранжированы новгородскими летописями. Именно Игорь подразумевается родоначальником первой династии русских князей в «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона, самом древнем дошедшем до нас из Киевской Руси документе XI века. Имя Игоря — первое имя архонтов Руси, появляющееся в византийских хрониках. До него греки никаких русских властителей не знали. Им не ведомы ни Рюрик, ни Кий с братьями и сестрами. Но это еще ладно. Византийские авторы не знают Аскольда с Диром и Вещего Олега — предводителей дружин, разорявших Константинополь и его окрестности!

В принципе, остерегаясь порезов о лезвие Оккама и ища фактам самые естественные объяснения, можно было бы удовлетвориться постулатом, что события вне византийских хроник не были известны автору «Повести» да и не представляли особенного для него интереса. Однако постулат этот, хотя в нем, скорее всего, есть большая доля истины, все же чем-то не удовлетворяет нас с тобой, мой притязательный читатель. Может быть я хочу от «Повести» больше того, что в ней есть, но упоминание всуе Норика и волохов, без чего вполне можно было бы обойтись, позволяет предполагать какие-то дополнительные источники, питавшие творчество автора «Повести», и заставляет искать другие не столь упрощенные ответы.

Таким неупрощенным ответом может оказаться записанная в XIII веке чешская легенда о трех праотцах: Чехе, Лехе и Русе. Изложение легенды привожу по С. Лесному36 : «Мы находим следующее в книге Прокопа Слободы (Sloboda Prokop, franceskan. Preporodjeni ceh, aliti svetosti svetosti sv. Prokopa vu domovini Ceha, Krapine… V Zagrebu pri Fr. X. Zeran. Seki 1767): „Хорошо знаю, что известно многим, но не всем, как некогда из этой крапинской местности, по исчислению Петра Кодицилюса и многих других, в 278 году, ушел очень знатный вельможа Чех с братьями своими Лехом и Руссом, а равно со всеми своими приятелями и родом, из-за того, что они не могли уже переносить те великие нападки и притеснения, которые делали им римляне, а особенно начальник римских войск Аврелий, который охранял Иллирию вооруженной рукой и настолько притеснял его род, что Чех со своими поднял против него восстание и вывел его из числа живых. И вследствие этого, боясь могучей руки римлян, покинул Крапину, свое отечество. Целых 14 лет служил он с Салманином, с сыном Цирципана, в то время правителя и будущего вождя богемского народа…“».

События легенды, записанной П. Слободой и изложенной С. Лесным, разворачиваются в Крапине, то есть на севере древней Иллирии, совсем рядом с историческим Нориком. Действующие лица:

а) некто Чех со своими братьями, приятелями и родом (чем не рюрик с синеусом и трувором?), которые все вместе вполне могли олицетворить в «Повести» иллирийских славян-нориков;

б) их притеснители римляне, выведенные в «Повести» волохами.

Чех бежит от притеснений в Богемию, то есть будущую Чехию, отцом-основателем которой и становится. Богемия еще не Висла, но общее направление миграции то же, что и в «Повести». Более того, можно дофантазировать, что братец Лех, пройдя подальше, добрался до этой самой Вислы, где, в свою очередь, стал родоначальником поляков. Так что текст «Повести» в этом следует легенде, которая явно претендует на историчность благодаря вполне конкретной дате описываемых событий.

Тогда, мой въедливый читатель, ты вправе задать естественный вопрос: насколько можно доверять этой дате и легенде в целом? Послушаем ответ самого С. Лесного: «Мы находим (см. The Historian's History of the World, m. 6-й, 1908, стр. 431): „…e 279 году большое число бастарнов германского племени (безусловная ошибка…. есть все основания считать бастарнов славянским племенем. — С.Л.) было переселено в Мезию и Фракию с целью романизации этих провинций. Однако постепенно недовольство солдат работой, к которой они были приставлены, т. е. к земледелию, осушению болот, закладке виноградников…. возросло до угрозы его личной (имп. Аврелия Пробуса. — С.Л.) безопасности. Ранним летом 282 года восставшие войска в Рэтии и Норике заставили М. Aurelius'a Carus'а, далматинского генерала, уроженца Нароны, который был в хороших отношениях с Пробусом, выступить как соперника императора. В октябре того же года Пробус был убит своими собственными солдатами во время неожиданно вспыхнувшей революции среди людей, занятых рытьем канала у Сирмиума“».

Достоверность последней цитаты и ее «историческую весомость» я, мой дотошный читатель, не проверял, оставляю ее на совести С. Лесного. Единственное, что напрашивается на комментарий, — это этническое лицо бастарнов. Никто кроме Лесного бастарнов славянами не считал и не считает, для всего ученого мира они так и остались германским племенем. Некоторые ученые мужи допускают у бастарнов сильный кельтский компонент. Дальше других идет, следуя за Лесным, М. Щукин, для которого бастарны — особый индоевропейский народ «между кельтами и германцами». По Щукину, бастарны создали зарубинецкую археологическую культуру рубежа эр в Среднем Поднепровье, а затем приняли участие в этногенезе славян.

Между тем, С. Лесной не зря приводит обе цитаты рядом, корреляция между ними очевидна. Трудно посчитать случайными хорошее совмещение во времени и почти полное совпадение по месту, причем во второй цитате появляется непосредственно Норик. Наконец, в обеих цитатах фигурирует одно то же имя Аврелий, причем во второй на выбор даже два Марка Аврелия: действительно «выведенный из числа живых» своими взбунтовавшимся войском, но не генерал, а сам император Проб; и действительно «начальник римских войск» Кар, который однако не только благополучно остался в числе живых, но даже занял место убитого Проба. Чтобы хоть как-то разобраться с этими марками аврелиями, обратимся к нашей «палочке-выручалочке», к энциклопедиям:

«Проб Марк Аврелий (Marcus Aurelius Probus) (232–282) — римский император с 276. Родом из Иллирии… Упрочил власть Рима в Галлии и по всей рейнской границе, оттеснив в 277 вторгнувшихся в Галлию франков, алеманнов и др. племена. Его меры по укреплению дисциплины в армии вызвали восстание солдат, во время которого П. был убит ».

«Кар Марк Аврелий (Marcus Aurelius Carus) (ок. 222–283) — римский император с 282. Родом из Нарбонской Галлии (Евтропий: 9; 18)… Император Проб назначил его префектом претория. После гибели Проба избран императором… Убит молнией в Месопотамии ».

Есть неясности с местами рождения обоих Марков Аврелиев. У Брокгауза Проб родился не в Иллирии, а в Паннонии. Зато у Лесного уроженцем как раз Иллирии, конкретно Нароны в южной Далмации, оказывается Кар, что противоречит Евтропию, который считает Кара выходцем из Нарбонской Галлии, то есть с юга Франции. Но для нас несущественно, кого из них имел в виду Прокоп Слобода. Бог с ними со всеми. По-настоящему неприятны два других расхождения.

Во-первых, у Слободы нехорошего римского генерала убивает местное крапинское население, ведомое вельможами Чехом, Лехом и Русом, а у римских историков восстание поднимают солдаты регулярной римской армии, которые в III веке были поголовно наемными и служили, где прикажут, но никак не на своей родине.

Во-вторых, как же нам быть с бастарнами? Теперь в предки славян напрашиваются не только иллирийцы-норики, но и германцы-бастарны. Не пущать? Или же считать нориков не иллирийцами, а бастарнов не германцами?

— Бэрримор, могут бастарны оказаться славянами?

— Простите, сэр?

— Ах, черт, тебе же нужно по-английски. Окей. Can the Bastarnae have been the Slavs?

— Сэр, я всегда был против рабства, даже если в рабов превращают ублюдков.

И Бэрримор удаляется в любимую буфетную с высоко поднятой головой.

Проблема бастарнов остается нерешенной, и как следствие «повисает» объяснение событий, описанных в «Повести», через чешскую легенду. Тем не менее, трудно отделаться от впечатления, что подобное предание могло быть известно автору «Повести» и использовано им в меру понимания как самого текста, так и необходимости его привлечения к повествованию. Симптоматично отсутствие в «Повести» праотцев Чеха, Леха и Руса, так как последний из троицы слишком явно противоречил постулированной «Повестью» варяжской этимологии руси.

И еще одно небольшое попутное измышление. Ты, мой внимательный читатель, не мог не заметить, что только что рассмотренная увлекательная версия формально противоречит тексту «Повести». В перечислении народов на закладке «Потомство Иафета » подряд друг за другом идут и римляне и волохи, то есть, вроде бы, котлеты-римляне отдельно, а мухи-волохи тоже сами по себе, и соответственно права отождествлять римлян легенды Слободы с волохами «Повести» у нас нет. На самом деле это препятствие трудно воспринимать всерьез.

«Повесть»— творение коллективное. Своеобразный творческий коллектив, в котором ни один соавтор не был знаком с другими, включал несколько византийских и болгарских писателей, Нестора и Сильвестра, а также тьму переписчиков, четыреста лет копировавших друг у друга страницы «Повести». При этом каждый из них допускал ошибки и описки, а многие норовили улучшить текст, сделать его либо более понятным современникам, либо более лояльным к тогдашним властителям. Так в тексте появлялись вставки и комментарии, которые, однако, никак не выделялись и не помечались. Вот пара типичных примеров из самого начала «Повести», уже встречавшихся нам ранее в «Размышлениях».

Пример 1. В легенде о призвании варягов оригинального текста «Повести» эти самые варяги, включая варягов русь, появляются и действуют как нечто само собой разумеющееся. Но уже с XI века Русь не знает варягов, и для ничего о них не ведающего читателя XIV века «заботливый» переписчик вводит комментарий — дедуктивное определение варягов-руси на базе индуктивного определения (в форме перечня) варягов вообще: «Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, — вот так и эти». Не знаю, полегчало ли читателю XIV века, а вот некоторые читатели XX века, доморощенные шерлоки холмсы, ухватившись за эту в общем-то бессмысленную вставку, начинают «высчитывать», кто же такие варяги русь и где их географическое место среди прочих варягов. И ответы получают самые разнообразные. Смешно, кабы не грустно.

Пример 2. Древний оригинал «Повести» зачем-то дает большой и подробный перечень стран и народов, островов и полуостровов, рек и морей, якобы полученных в наследство Иафетом (при чтении «Размышлений» мы его пропустили). Вот какова «Иафетова часть» мира в «Повести»: «Иафету же достались северные страны и западные: Мидия, Албания, Армения Малая и Великая, Каппадокия, Пафлагония, Галатия, Колхида, Босфор, Меоты, Деревия, Сарматия, жители Тавриды, Скифия, Фракия, Македония, Далматия, Малосия, Фессалия, Локрида, Пеления, которая называется также Пелопоннес, Аркадия, Эпир, Иллирия, славяне, Лихнития, Адриакия, Адриатическое море. Достались и острова: Британия, Сицилия, Эвбея, Родос, Хиос, Лесбос, Китира, Закинф, Кефаллиния, Итака, Керкира, часть Азии, называемая Иония, и река Тигр, текущая между Мидией и Вавилоном; до Понтийского моря на север: Дунай, Днепр, Кавкасинские горы, то есть Венгерские, а оттуда до Днепра, и прочие реки: Десна, Припять, Двина, Волхов, Волга, которая течет на восток в часть Симову».

Завершает длинный список уже знакомый нам первый перечень народов Иафетовой части: «В Иафетовой же части сидят русские, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы».

Читателю, да и самому переписчику в Печерском монастыре XV века значительная часть географических названий в приведенном отрывке уже ничего не говорит. Нет в Речи Посполитой никакой мери, веси, ями и прочая. Зато есть поляки, под властью которых находится Киев и которые (о ужас!) никак не отражены в оригинале текста. И ужаснувшийся переписчик добавляет от себя перечень современных ему народов. Поскольку таковых он лично знает мало, перечень получается недлинным, зато политически грамотным, возглавляемым уже не традиционной чудью, а ляхами: «Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря Варяжского». Географически более подкованным оказывается другой доброхот-переписчик, который расширяет коротковатый список: «Потомство Иафета также: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие». Этой второй добавке мы уже уделили внимание на закладке «Потомство Иафета ». К этому еще можно добавить, что наш «редактор», конечно, знать не знает античных римлян. Для него римляне — это ромеи, то есть византийские греки, а волохи — это влахи, то есть современные ему румыны. Поэтому мы с тобой, мой уважающий себя читатель, не будем уподобляться доморощенным шерлокам холмсам и делать далеко идущие выводы о невозможности идентификации римлян и волохов на основании этой вставки.

Между тем именно с древними румынами-влахами связано другое возможное измышление загадочного этногенеза славян в «Повести».

Среди многочисленных наследников латыни особняком стоит румынский язык. Несмотря на сильное славянское влияние в лексике, в целом он сохранил гораздо больше оригинальных черт народной латыни, чем другие романские языки, включая итальянский. Самое главное, в нем совершенно не ощущается влияния германских языков. Это парадоксально, учитывая, что самые разнообразные германцы — бастарны, скиры, лугии, вандалы, готы, гепиды и герулы — отирались на территории современной Румынии и Молдавии минимум 600 лет, с I века до н. э. по VI век н. э., пока не были вытурены оттуда лангобардами, то есть опять же германцами!

Подобно тому, как русские историки поделились на норманистов и антинорманистов, в среде румынских и венгерских историков давно враждуют два лагеря: автохтонисты и иммиграционисты. Первый лагерь, условно румынский, поскольку на него опирается румынской официоз, безапелляционно утвердил, что румыны непрерывно жили на нынешней территории их обитания и исторически прямо восходят к романизированным гето-дакам. Соответственно шестивековое «германское иго» они попросту игнорируют. Второй лагерь, условно венгерский как отражающий государственную позицию Венгрии, заключил, что после бегства римской администрации из Дакии и Мезии в 271 году с ними страну покинули и все ее жители, после чего опустевшие земли колонизовали сначала германцы, а потом по очереди славяне и венгры. Бывшие же обитатели Дакии и Мезии выжили где-то в глухих горах, поэтому избежали онемечивания, сохранили разговорную латынь и вернулись на территорию Румынии и Молдавии только в X веке, когда германцев там уже не было, поэтому потеснили они только славян и венгров.

Я бы двумя руками поддержал позицию иммиграционистов, которая в целом выглядит, на мой взгляд, разумнее, но при одном условии. Вернуть бы прятавшихся глубоко в неведомых горах и говоривших на вульгарной латыни аборигенов домой на пару-тройку веков пораньше, и тогда все сойдется! Эти мигранты, романизированные даки, вернувшиеся на берега Дуная до венгерского вторжения и потеснившие уже по-хозяйски усевшихся там славян, были бы прекрасными волохами «Повести»! Увы, археология об этом молчит.

— Бэрримор, как ты относишься к румынским иммиграционистам?

— Иммигра?.. Как к любым иммигрантам, сэр.

— То есть?

— Я стараюсь их не замечать. Понимаете, не то, чтобы я был шовинистом, но…

— Понимаю, и не надо оправданий.

Черт с ними, с иммиграционистами. В своем нежелании замечать иммигрантов Бэрримор не одинок. Румынские археологи упорно «не замечали» никаких «исторических иммигрантов» на территорию Румынии, в первую очередь германцев, так же, как советские археологи «не замечали» скандинавских «иммигрантов» в Старой Ладоге. С Чаушеску шутки были плохи, да и теперь официальная румынская историческая наука никак не может сойти с рельсов, проложенных автохтонистами. Но самое грустное, что их венгерские оппоненты-иммиграционисты тоже не заинтересованы находить следы возвращения романизированных даков ранее X века! Позже — пожалуйста, ведь в этом случае влахи пришли на земли, уже заселенные венграми, и посему претензии Венгрии на Трансильванию исторически оправданы. А если влахи вернулись на историческую родину до X века, то Трансильвания исторически по праву принадлежит Румынии. В итоге никто не заинтересован копать глубже и искать в румынской и венгерской земле следы каких бы то ни было иммигрантов VI–IX веков, особенно славянских, которые в равной мере мешались бы обеим сторонам.

 

Измышление о «Великой Эстонии»

— Бэрримор, как далеко на восток, по-твоему, может простираться Эстония?

— Что простираться, сэр?

— Извини, я опять забыл, что тебе надо по-английски! Estonia…

— Хм!.. Может быть, до Урала?

— ???

— Простите, сэр…

— Бэрримор, ты читал «Повесть временных лет»?!

— Я читаю исключительно «Таймс». По вторникам.

— А с чего тогда ты взял, что Эстония тянется до Урала?

— Может быть, я все же плохо расслышал? — В голосе Бэрримора появляется беспокойство. — Вы ведь говорили о Восточных Камнях, не правда ли? Полагаю, самые восточные камни Европы — это Уральские горы?

— Но почему именно Европы?

— Сэр, — теперь в голосе Бэрримора звучит уже неподдельный ужас, — не будете же вы спрашивать меня об Азии?

Не буду, Бэрримор, не буду — только азиатской чуди нам еще не хватало! А вот на Урале какую-то чудь вроде бы и впрямь знавали…

Еще в своем авторском расследовании «Русь и снова Русь» я высказывал подозрение, что в наших представлениях о летописной чуди как предках эстонцев что-то не так. Эти подозрения небеспочвенны.

Первые сведения об эстиях I века н. э. мы находим у Тацита, который относит их к свебам, то есть древним германцам, но отмечает кельтские черты в языке и обычаях и помещает на крайнем востоке германского ареала у берегов Балтики. На карте Тацита земли эстиев показаны в районе современного Калининграда, но это самый верхний правый угол карты, поэтому установить северные и восточные границы расселения эстиев по Тациту невозможно. Не помогает и современник Тацита Плиний Старший, который ограничивается общим замечанием, что из земли эстиев начинается знаменитый Янтарный путь. Потенциально эстии действительно могли занимать сколь угодно большие пространства от Пруссии до Ледовитого Океана.

Итак, римские историки начала нашей эры согласно утверждали, что в их времена на территории Пруссии обитали древние германские племена. Ничуть не оправдывая шовинизм и экспансионизм в любом виде, допускаю как факт, что исторические претензии Германии на Пруссию основывались именно на карте Тацита. В дальнейшем эсты как обитатели балтийского побережья вблизи Финского залива достаточно регулярно встречаются и в наших летописях, и в скандинавских документах, но без каких-либо уточнений их этнической принадлежности. Наконец, в историческое время эсты вошли уже как финно-язычный народ, каковым и остаются современные эстонцы.

Считается, что германцы заселили южную Скандинавию задолго до Рождества Христова. В III–II веках до н. э. германские виндильские племена переселяются из Скандинавии на юго-восточное побережье Балтийского моря, вытесняя оттуда тамошних обитателей ругов, тоже германцев. Недаром все побережье Балтики на карте Тацита сплошь германское. Плотному германскому заселению юго-восточной Прибалтики есть хотя и косвенное, но весьма убедительное подтверждение — мощная волна гото-гепидской эмиграции II–III веков н. э. из этого региона. Достоверно археологически прослежен и общепризнан «южный вектор» этой миграции — вельбаркская археологическая культура. Почти столь же общепризнана готской и Черняховская археологическая культура III–V веков н. э. Слово «почти» я вынужден вставить, мой любящий точность читатель, потому что в России и особенно на Украине черняховцев упорно держат за славян и отдавать их каким-то там готам ни за что не желают.

В принципе можно предполагать, что кроме «южного» мог существовать и некий «восточный вектор» готской миграции в будущую Советскую Прибалтику. Но если российская археология и дала слабину с черняховцами на Украине, то в Прибалтике она почему-то стоит насмерть: никаких следов готов или любых других германцев там не может быть «по определению». Германцев в Прибалтике не было, потому что не могло быть никогда! Ни в III–IV веках, о которых ничего толком не известно; ни в XIII–XIV веках, когда Александр Невский топил тевтонских рыцарей в Чудском озере; ни в веке XX, когда советские войска освобождали Кенигсберг. Тогда еще Кенигсберг.

Поэтому ничего нет удивительного в том, что советская историография, взлелеянная на германофобии и насквозь германофобией пропитанная, древним эстиям в германстве, да еще таком «исконном», восходящем к рубежу эр, конечно же, отказала. «Советские эстии» несокрушимой волей Партии превратились в прабалтов и стали предками советских литовцев. Но как следствие лишились своих законных предков советские эстонцы, и им, чтобы не обижались, быстренько подсунули в качестве предшественников суррогат — ту самую летописную чудь. В новом качестве мнимых предков эстонцев чудь тоже получила статус финно-язычного этноса. На основании чего? А ничего, безо всяких оснований. Мне не известен ни один документ, который хоть как-то определял бы этническое лицо летописной чуди. Поэтому давай, мой пытливый читатель, попробуем определить его сами, используя в частности текст «Повести». Конечно, это будет всего лишь измышление, но ведь именно этим мы и занимаемся.

По совокупности всего, что мы знаем о летописном Новгороде, в его населении можно было бы ожидать как минимум славянский, финский и балтский этнические компоненты. Но «Повесть» вместо ожидаемой тройки этносов нам дает четверку: чудь, словен, кривичей и весь («Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь : „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет“… »). Общепринятое соответствие этносов выглядит следующим образом:

Ожидаемый этнос — Этнос «Повести»

славяне — словене

балты — кривичи

финны — весь и чудь

Совершенно очевидно, что если считать чудь финно-язычным этносом, то для финнов налицо явная избыточность: им в соответствие ставятся сразу весь и чудь. Картина приобретает большую логику и стройность, если от трех этносов перейти к четырем:

Реальный этнос — Этнос «Повести»

славяне — словене

балты — кривичи

финны — весь

??? — чудь

Остается только заменить «???» на «германцы», и… Ох, что будет! Не знаю, как у тебя, мой толстокожий читатель, а у меня так прямо мороз по коже.

Однако есть ли у нас какие-нибудь основания для такой замены? Есть, мой сомневающийся читатель, и немалые, даже если забыть про Тацита и вычеркнуть из истории готов на территории нынешней Украины.

Во-первых, что означает в русском языке слово чудь? Ничего. А в эстонском? Вновь разочарование, и в эстонском оно тоже почему-то смысла не имеет. Зато в древнегерманском есть слово þeud [тевт]43 , которое имеет вполне подходящее значение — «народ». Настолько подходящее, что к прилагательному þeudsc [тевтск], производному от этого корня, восходят современные этнонимы немцев Deutsch и голландцев dutsk. Разве не естественно, мой непредубежденный читатель, предположить, что этноним чудь происходит из готского (восточногерманского) варианта того же слова þiuda [тьюда]? Настолько естественно, что лингвисты это сделали давно, но советские историки это предположение аккуратно проигнорировали, ибо, конечно же, в СССР этноним предков эстонцев априорно не имел права на германское происхождение.

Во-вторых, как это германское слово могло попасть в русский язык, причем попасть настолько давно, что его уже знает автор «Повести»? В принципе тут возможны два объяснения, одно не легче другого. Либо восточные славяне переняли этот этноним у самой чуди, то есть чудь так называла себя сама и, следовательно, была германоязычной. Либо какой-то германоязычный народ послужил в этом деле «посредником», но в этом случае он должен был жить между аборигенной чудью и пришлыми славянами, то есть, как ни верти, в той же Прибалтике. В общем, без германцев в Прибалтике во времена появления там восточных славян обойтись не удается никак! Остается только выбирать: ограничиться общеизвестными готами или причислить туда же и чудь. Это уже дело твоего вкуса, мой эстетствующий читатель. Лично я склоняюсь к тому, что чудь было самоназванием аналогично самоназваниям остальной тройки новгородских этносов: словенам, веси и кривичам. Соответственно чудь была германоязычной.

В-третьих, в финском языке есть прямые заимствования из древнегерманского. Подчеркиваю, мой невнимательный читатель, не из скандинавских, выделившихся из общего древнегерманского языка в V–VI веках н. э., а непосредственно из древнегерманского. Пара характерных примеров:

Финский Др. германский Др. шведский Русский

kuningas *kuningaz konungR король

rengas *hrengaz ringR кольцо

Где и когда финны могли заимствовать не скандинавские, а именно древнегерманские формы этих слов? Эти заимствования не объяснишь ни колонизацией Финляндии Швецией, ни даже проделками викингов. Древнегерманское окончание мужского рода — az [аз] к эпохе викингов, то есть к VIII веку в Скандинавии уже редуцировалось в звук, традиционно передаваемый лингвистами как — R. Единственное разумное объяснение, что еще задолго до эпохи викингов какие-то германцы жили рядом с финнами. Это могли быть готы, но есть одно «но». Хотя в лингвистической литературе встречается «готское» слово *kuniggs [кунингс], на самом деле у готов такой термин для короля неизвестен. Готы своих властителей наделяли титулом þiudans, в основе которого уже знакомое нам þiuda. Поэтому финны должны были обойтись без готского участия, заимствуя слово kuningas. У кого? Самый естественный ответ: у чуди. Хотя и готский источник пикантен не многим меньше.

В-четвертых, в наших летописях со временем чудь исчезает и сменяется ижорой. У ижоры больше оснований считаться фино-язычным народом, хотя происхождение самого этнонима тоже неясно. Вероятно смена названия отражала финнизацию населения севера будущей Руси, предшествующую славянизации. Но немцы еще долго землю ижоры называли Ингрией или Ингерманландией. Отсюда вопрос: не германское ли происхождение и у этнонима ижора и не здесь ли истоки «и(н)говской» Эстонии?

В-пятых, внимательно взгляни, мой грамматически подкованный читатель, на сравнительную таблицу склонений имен существительных женского рода в готском и современных литовском и украинском языках. В приводимом примере склоняются слова, имеющее одно и то же значение «язык» и один и тот же женский род во всех сравниваемых языках: готское razda, литовское kalba и украинское мова. Для наглядности падежные окончания выделены полужирным шрифтом.

Число Падеж Готский Литовский Украинский

Ед. И. razda kalba мова

Р. razdos kalbos мовы

Д. razdai kalbai мове

В. razda kalbą мову

Мн. И. razdos kalbos мовы

Р. razdō каlbų мов

Д. razdam kalboms мовам

В. razdos kalbas мовы

(Примечания по произношению: в приведенной таблице литовские ą и ų — соответственно долгие [а] и [у]; готское ō — долгое [о].)

С учетом примечаний ты, мой бескомпромиссный читатель, не можешь не согласиться, что литовское склонение, пожалуй, поближе к готскому, чем славянскому. Если многочисленные германизмы в литовском языке объяснимы германизацией Прибалтики крестоносцами, это может касаться только лексики. Параллели в грамматике, в частности в склонении, уходят корнями в гораздо более отдаленное прошлое тесных контактов древнебалтских и древнегерманских племен. Строго говоря, у нас нет «железных» оснований считать местом этих контактов именно Прибалтику, но оснований искать какие-то другие места — еще меньше.

В-шестых, продолжая литовскую тему, нельзя не отметить, что лингвисты выводят племенное имя готов из древнегерманского *geutan, что означает «лить». Но и у литовцев очевидна связь их этнонима lietuva с глаголом lieti — «лить». Так что само слово литва выглядит как «калька» этнонима готов, а литовцы соответственно предстают как балтизированные готы (германцы).

А теперь в-седьмых и главных. Снова обратимся к самой «Повести» и вспомним еще раз уже дважды читанное нами первое перечисление народов Иафетовой части мира на закладке «Потомство Иафета »: «В Иафетовой же части сидят русь, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Ляхи же и пруссы, чудь сидят близ моря Варяжского». Помимо всего прочего, уже «перемолотого» нами, в этом пассаже удивляют разделение перечня на два разных предложения и вездесущая чудь в обоих. Конечно, в оригинале повести точек не было, но деление пассажа на две части ясно выражено по смыслу, и появление в переводе между ними точки выглядит вполне логично. Так вот, наличие в обоих предложениях чуди само по себе уже дает право подозревать разное время написания этих предложений, а стоящие на первом месте ляхи определяют, как мы уже поняли ранее, время вставки второго из них.

В «Размышлениях», и в «Измышлении о славянской прародине» я уже обращал твое внимание, мой ничего не забывающий читатель, что родина «Повести» Киевщина с XIV века пребывала под властью Польши. В это время в тексте появляется множество вставок, призванных обосновать «генетическую» близость висленских и днепровских славян, то есть поляков и «полян». В частности, некий лояльный польским властям монах XV века при переписывании текста «Повести» внес в текст еще одно предложение с панами ляхами на почетном первом месте.

Спасибо тебе, безымянный «соавтор» XV века! Того не ведая, ты сделал великое и благое дело. Не для поляков или украинцев — для истории. Спасибо тебе за ляхов и прусов, спасибо за море Варяжское, а отдельное спасибо за вторую чудь, ибо твоя чудь на Варяжском море рядом с поляками и пруссами — это крестоносцы, тевтонский орден! Если до этого у нас с тобой, мой осторожный читатель, и были какие-то сомнения, то самому тексту в этом мы не поверить не можем: чудь «Повести» — это тевтоны, то есть немцы. Что и требовалось доказать. Пардон, не требовалось (веками не требовалось ни советской, ни российской исторической науке и, может быть, еще веками не востребуется), но все же следовало. Во имя истины и справедливости.

Теперь в целом картина, вроде бы, вырисовывается следующая. Германские племена населяют юго-восточную Прибалтику и внутриконтинентальные пространства, продвинувшись в начале новой эры на восток до не ведомых нам пределов. Не знаю, насколько серьезно можно относиться к «уральской чуди» В. Соболева, а самые восточные из более-менее достоверно известных их представителей — это эстии и чудь.

Северные эстии между Финским и Рижским заливами ассимилируются финнами и постепенно превращаются в исторических эстов, а затем современных эстонцев. Параллельно южные эстии подвергаются балтизации вытесняемыми на север балтскими племенами, и этот процесс завершается появлением литовцев и латышей. Общий «эстийский» субстрат всех трех прибалтийских народов до сих пор проявляется во множестве общих черт культуры и быта несмотря на различие языков. Некая внутренняя общность ощущается самими прибалтийскими народами и хорошо видна стороннему наблюдателю.

Восточнее эстиев дольше сохраняет свое германское лицо чудь, но и она финнизируется и к XIII веку становится ижорой, одновременно подвергаясь перманентной славянизации, в результате чего вскоре и чудь и ижора уходят в небытие. Но в XIII веке какие-то очаги, «родимые пятна германизма», еще остаются в Прибалтике и используются крестоносцами как плацдармы для «Северного крестового похода». Увы, этот поход, принесший местным народам как христианство, так и неисчислимые бедствия, как бы перекрасил весь регион в новый цвет и замазал эти «родимые пятна». Теперь вычленять древнейший германский компонент в Прибалтике и северо-западной России стало объективно сложнее, но задача эта не безнадежна. Была бы только так называемая политическая воля.

 

Измышление о Руси Первой

— Бэрримор, кто живет в Англии?

— Британцы, сэр.

— Ну да, ты уже как-то это говорил.

— И готов это повторить.

— Хорошо, Бэрримор, повторяй каждое утро. Или хотя бы по вторникам… А на каком языке говорят британцы?

— На английском, сэр.

— Отлично, Бэрримор! В Англии живут британцы, которые говорят на английском. Логично. А на каком языке говорили короли Англии?

— На английском… — Бэрримор начинает волноваться, тут уж не до «сэров».

— И король Эдуард?

— Н-ну… вероятно, король Эдуард говорил на староанглийском.

— И Вильгельм Завоеватель тоже говорил на староанглийском?

— Разумеется!

— И король Артур?

— И славный король Артур.

И чего я пристал к своему дворецкому? Действительно, на каком языке могли говорить Вильгельм Завоеватель и Артур? У Марка Твена, например, и Артур, и весь его двор, и многочисленные нахлебники Круглого стола — все говорят на добром староанглийском языке, не создавая тем самым никаких проблем в общении янки, свалившемуся на их голову из конца XIX века. В современных голливудских фильмах легендарный король и вовсе говорит на чистейшем американском диалекте современного английского языка, водевильно размахивая при этом Эскалибуром.

Бэрримору мы с тобой, мой великодушный читатель, простим его патриотическое невежество. Но что делать с Марком Твеном и Голливудом? Ведь король Артур, если он существовал, должен был говорить на бритском языке (диалекте кельтского языка). Хотя староанглийский он мог знать, чтобы как-то управляться с новыми строптивыми подданными из Ютландии, обосновавшимися в Кенте. Зато Вильгельм Завоеватель английского вообще не знал, так как говорить на нем считал ниже своего достоинства. «Мужицкий» английский язык нормандская знать презирала еще несколько поколений после Вильгельма. Тем не менее, в представлении английского или американского обывателя — и тому примером не только наш Бэрримор, но и Марк Твен — Артур и Вильгельм как английские короли должны были говорить на «родном» английском, в крайнем случае староанглийском, языке. А как же иначе?

Разговор с Бэрримором, мой ничего не понимающий читатель, я затеял к тому, что и в представлении русского обывателя на Руси всегда говорили по-русски, в крайнем случае понимая под словами «по-русски» древнерусский язык как ветвь славянских языков. И никакие Багрянородные (как и прочие инородные) с их германскими «русскими» названиями днепровских порогов нам не указ. Для современного российского обывателя слова русский, славянин и православный — синонимы ничуть не меньше, чем для автора «Повести». Поэтому прежде чем перейти к краткому изложению моей гипотезы о готской Руси Первой и соответственно готском происхождении этнонима русь, я на всякий случай сошлюсь на мнение двух авторитетных ученых прошлого века, что Русь — скорее топоним, чем этноним, и что он прижился на среднем Днепре задолго до появления там не только викингов скандинавов, но и славян. Слово археологу М. Артамонову: «Поляне получили имя „русь“ потому, что поселились в русской земле, которая принадлежала руси до появления славян, и эта русь не была славянским народом» и историку В. Мавродину: «Несомненно одно — корень „рос“ в топонимике Среднего Принепровья очень древнего происхождения и уводит нас ко временам, задолго предшествовавшим летописи и Киевской Руси».

Но мало ли кто чего скажет! Предвидя твой скепсис, мой не признающий авторитетов читатель, я обращаюсь к объективным свидетельствам, к последним достижениям археологии. Сегодня мы уже можем уверенно говорить о готской атрибуции Черняховской археологической культуры, в ареал которой неплохо вписывается территория «Русской земли в узком смысле», как ее очертил А. Насонов. На западе принадлежность Черняховской культуры готам давно общепринята. Теперь и многие ведущие российские археологи (Г. Лебедев, Б. Магомедов, М. Щукин и др.) признали готов создателями Черняховской культуры. Ее удивительную однородность на больших пространствах среднего Поднепровья и Северного Причерноморья проще всего объяснить существованием единого готского государства (у М. Щукина «протогосударства»), которое называют «державой Германариха», а то и «империей Германариха», формально следуя описаниям владений легендарного готского властителя у Иордана, вероятно, бессовестно преувеличенным.

Именно готы Черняховской культуры, ареал которой в целом совпадает с «Русской землей в узком смысле» Насонова, могли дать название Руси. Этой древней готской Руси, Руси Первой, было посвящено мое авторское расследование «Русь и снова Русь», на которое я уже ссылался в «Измышлении о «Великой Эстонии» и к которому я отсылаю тебя, мой заинтересовавшийся читатель. В этом расследовании я предложил свою дилетантскую этимологизацию этнонима русь из готского rаuþ [рот] — «(темно)красный». Но считаю необходимым напомнить, что предположение о готских истоках этнонима русь прозвучало не у меня в первого. Здесь мы немного остановимся на гораздо более старой, позапрошлого века, профессиональной этимологизации историка и филолога А. Куника из древнегерманского слова hrōþ [хрот, хрут] — «славный, доблестный, победоносный». Эта этимологизация никогда всерьез не воспринималась в России не только потому, что Куник был откровенным норманистом, да и вообще немцем, но и в силу полного пренебрежения готами в нашей истории. До тех пор, пока черняховская культура считалась восточнославянской, пока чудь числится финнами, готам и вообще германцам в древней русской истории действительно делать нечего. Советские учебники истории прекрасно обходились без готов, облегчая тем самым гуннам завоевание причерноморских степей, где им противостояли только сарматы. В лучшем случае готы упоминались через запятую в перечне кочевых (!) племен Северного Причерноморья. Впрочем, в утешение готам, та же участь постигла и хазар.

Между тем германское hrōþ [хрот] (с долгим [о], близким русскому [у]) почти идеально созвучно руси в традиционной византийской (среднегреческой) передаче 'Ρως [(х)рос], тоже с «глухим» [р] и долгим [о]. На мой взгляд, этой традиционной византийской передаче не противоречит и несколько иная исходная германская форма hröþ [хрёт] с умлаутом корневой гласной. Для пояснения этого предположения нам с тобой, мой еще не знакомый с древнегерманским эпосом читатель, придется обратиться к «Беовульфу», но предварительно заглянув в БСЭ: « Беовульф » (Beowulf) — памятник древнего англо-саксонского эпоса. В 1-й части рассказывается, как витязь короля геатов (скандинавского племени на Ю. Швеции)… Поэма сохранилась в единственной рукописи начала 10 в. на древнеанглийском яз. В основе её— народные героические сказания 6 в… »

Здесь стоит попутно отметить, что герой сказания Беовульф — гот, потому как скандинавское племя на юге Швеции геаты — это готы или, точнее, их скандинавские предки.

В «Беовульфе» мы встречаем несколько имен, включающих в себя два похожих компонента: hrōþ [хрот] и hreþ [хрет]. Чередование гласных о/е в староанглийском «Беовульфа» можно объяснить умлаутом в исходном древнегерманском корне. Этот умлаут проявился также в уже встречавшемся нам раньше имени датского конунга, «прототипа» Рюрика: Hrøric [хрёрик] — скандинавском эквиваленте англосаксонского Hreþric [хретрик] из «Беовульфа» и предположительного древнегерманского *hröþrik [хрётрик].

Корень hröþ может оказаться очень важным и стать связующим звеном общей концепции образования Руси Первой и Руси Киевской. К этому корню тянутся ниточки от Рейдготаланда и грейтунгов-полян.

Рейдготаланд скандинавских саг — далекая легендарная земля (х)рейдготов. Традиционно компонент (х)рейд трактуется как скандинавское hreiþ [хрейт] — «гнездо». Такая этимология опирается на предположение, что Рейдготаланд был прародиной готов. Точное местоположение Рейдготаланда саги не определяют, но по косвенным данным можно предполагать, что находился он в Северном Причерноморье, поскольку основное занятие (х)рейдготов саг заключается в тяжелой непрерывной борьбе с гуннами. Однако причерноморский Рейдготаланд вряд ли мог быть прародиной, «гнездом» готов. Если само слово Рейд-гота-ланд еще имеет какой-то смысл как «гнездо-готская-земля», то хрейд-готы в смысле «гнездо-готы» — полная бессмыслица. Кроме того, на прародину готов с большими основаниями претендует другая мифическая земля скандинавских саг, находящаяся не на юге, а где-то на востоке: Ётунхейм — «жилище готов, очаг готов». Поэтому в отношении Рейдготаланда логичнее предположить, что скандинавское hreiþ явилось поздним «гнездовым» осмыслением первоначального hröþ — этнонима восточных готов, хрейдготов или грейтунгов, основателей причерноморского Рейдготаланда или, как я его называю, Руси Первой. Соответственно, этноним грейтунгов следует выводить не из *greut — «гравия, щебня», а из hröþ — «славный».

Племенные объединения германских племен любили присваивать себе громкие эпитеты. Например, франки — «свободные, вольнолюбивые» или «честные», а одна из расхожих этимологий для готов — «хорошие, добрые» и даже «боги». В этом же ряду стоят этимологии для грейтунгов и тервингов, то есть полян и древлян «Повести».

Важно понимать, что этнонимы грейтунгов и тервингов нам известны не из собственно германских, а из римских источников и, конечно же, в латинском написании, соответственно greutung (или grutung) и terving (therving, terwing).

Сначала о грейтунгах. В латыни не было умлаутов и буквы ö в частности, поэтому римляне использовали для передачи ö дифтонг eu , либо заменяли его на o или u . Сложнее дело с чередованием h/g в начале слова. Формально в классической латыни было «придыхание» и буква h для него. Но к «эпохе переселения народов», когда Рим вплотную столкнулся с готами, буква h уже не произносилась. А главное, по нормам латинского языка, в отличие от древнегерманского и греческого, «придыхание» могло быть только перед гласной и никогда перед согласной. Поэтому нельзя исключать, что римские авторы могли изображать начальное «придыхание» в слове hröþ буквой g, превращая хрейдготов-хрейдунгов в грейтунгов или грутунгов.

Еще одно попутное замечание. Историческая традиция отождествляет грейтунгов с остготами Иордана, которые называются также остроготами. Не вступая в полемику об идентичности грейтунгов и остготов, хочу лишь заметить, что остроготы означает «светлые, сияющие» готы — еще один громкий эпитет.

Этимология тервингов из древнегерманского *triw — «дерево» подразумевает метатезу, то есть перестановку звуков. Но даже метатеза не объясняет, откуда берется е . Между тем, в древнегерманском был корень *trew со значением «верный». Может быть, этот корень не был общегерманским, но он безусловно существовал во франконском диалекте, и к нему восходит современное немецкое treu и английское true с теми же значениями. Мне корень *trew для этимологизации тервингов представляется более приемлемым. Заметим, для древлян «Повести» при их этимологизации из *trew даже не нужна метатеза!

Итак, Рейдготаланд и был готской «державой Германариха», ведшей тяжелую борьбу с гуннами и падший под их неудержимым напором.

Итак, грейтунги — германцы «славные» (другой эпитет — «сияющие»), а тервинги — германцы «верные» или «истинные, настоящие».

Итак, готы hröþ, то есть русь, они же (х)рейдготы, они же грейтунги или остроготы, были основным населением Рейдготаланда, что дает нам право называть мифический Рейдготаланд реальной Русью Первой. Эти готы hröþ захватили на рубеже II–III веков Боспорское царство, стали искусными мореплавателями и вошли в историю как дромиты, сохранив свой этноним hröþ, который мы находим в греческой передаче как 'Ρως. Истории превращения готов hröþ в дромитскую русь ('Ρως) будет посвящено следующее измышление — о черноморских варягах.

Как кажется мне, такой подход в значительной степени примиряет противоположные концепции. В нем идеи черноморско-азовской руси ставятся на фундамент достижений современной археологии и получают готские (или готско-сарматские, готско-аланские) истоки. Поскольку готы обитали в Северном Причерноморье со II–III веков, то к тому давнему времени может быть отнесено возникновение этнонимов грейтунги/поляне и тервинги/древляне, а также названия русь, которое изначально было этнонимом восточных готов, грейтунгов (полян), обитавших в среднем Поднепровье, и готов, захвативших Боспорское царство и ставших предками дромитов.

Лично мне в качестве родителей этнонима русь готы [хрос] импонируют гораздо больше, чем роксоланы рохс Д. Иловайского и Г. Вернадского, по нескольким причинам.

Во-первых, государство роксоланов на территории будущей Киевской Руси — чисто умозрительное построение Вернадского. Зато какое-то государство готов на той же территории не только засвидетельствовано Иорданом, но и косвенно подтверждается археологически. Возможно, именно вследствие образования готского государства этноним грейтунгов русь превращается в топоним Русь на части территории черняховской культуры, соответствующей «Русской земле в узком смысле» Насонова. Аналогичный пример: племенное название балтского племени литва с образованием государства Великого княжества Литовского используется в качестве краткого названия этого государства, а затем превращается в топоним Литва — территорию, на которой поныне живут литовцы.

Во-вторых, общепринято, что в процессе долгого контакта готы сильно смешались с аланами (роксоланы к тому времени уже давно сошли с исторической сцены). Это, с одной стороны, объясняет германско-иранские этимологии «русских» названий днепровских порогов у Багрянородногои смешаный характер имен послов первых русских князей, а с другой стороны, оставляет принципиальную возможность дальнейшей конвергенции моей Руси Первой с азовско-черноморской русью Иловайского и Вернадского, а также, быть может, и синдо-меотской Русью О. Трубачева.

В-третьих, древняя русь по единодушным свидетельствам византийцев, арабов и хазар — это народ мореходов. Русь совершает дальние торговые экспедиции на кораблях в Константинополь, в Волжскую Булгарию, Хазарию, нападает и может воевать только на кораблях или, реже, в пешем строю. В то же время русь совершенно не способна воевать верхом, что, в частности, подчеркивает Лев Диакон в описании болгарского похода Святослава и битвы у Доростола. Трудно, но еще как-то можно допустить, что степняки роксоланы стали искусными мореходами, но можно ли представить кочевников, всю жизнь проводящих в седле, совсем не умеющими биться в конном строю? Абсурд!

Итак, дромиты, они же черноморско-азовская русь, они же черноморские варяги, они же варяги русь — это возможные потомки готских пиратов III века и наследники боспорской торговли, обитавшие на черноморских берегах, оккупируя отдельные «базы», труднодоступные с суши. Основной их «базой», еще вероятно с готских времен, была Таматарха на Таманском полуострове, где в X–XI веке возникает Тмутараканское княжество.

У сицилийского араба аль-Идриси в географическом трактате XII века находим такое описание Тмутаракани: «Матраха [Таматарха, Тмутаракань] — очень древний город. Имя его основателя неизвестно. Он окружен возделанными полями и виноградниками… Этот город — очень населенный и цветущий. Здесь есть эмпорий и ярмарка, куда приходят со всех окружающих земель и даже из отдаленных краев. Шесть больших рек сливают свои воды в реку Русию. Истоки их идут из гор Кокая, которые простираются до Моря Мрака, до пределов обитаемой земли. Эти горы идут до области Гога и Магога. Они недоступны по причине холода и постоянного снега. Долины [этих рек] обитаемы народом, называемым Нивария, который владеет шестью крепостями, настолько хорошо укрепленными, что [жители Ниварии] во время своих отступлений знают, что они становятся недоступны [врагу]. Они необычайно воинственны и привыкли никогда не расставаться со своим оружием».

В отношении «народа Нивария» Б. Рыбаков делает интересное предположение: «Народ „Нивария“ (Сивария) — почти несомненно племя „Севера“ русской летописи (от себя добавлю, что они же „северии“ у Константина Багрянородного. — В.Е.), по имени которого и Донец получил имя Северского… Мы должны учесть особенности арабской графики, различающей звуки „н“ и „с“ (th) только по количеству диакритических точек». Действительно, звуки [н] и [θ] передаются соответственно арабскими буквами ﻧ и ﺛ. Так что небольшая путаница с одной единственной буквой действительно могла превратить летописных северян в «народ Нивария». Но тогда северяне были на самом деле [θ]еверянами и могли превратиться в древнерусском языке не только в северян, но и в… тиверцев— загадочное причерноморское племя наших летописей, известное в качестве хороших переводчиков при общении с византийскими греками!

Вероятно, после гибели Боспорского царства черноморско-азовская русь могла бы перехватить у греков внутриконтинентальную торговлю, но перехватывать стало нечего. Гуннская метла вместе с Боспорским царством смела и государства Северного Кавказа, и «державу Германариха». Тем не менее, дромитская русь приспособилась к изменившимся условиям и стала экспортировать из Причерноморья сначала в Византию, а потом в Хазарию и Персию рабов — единственный «продукт» причерноморских степей, который она сама производила на месте.

В то же время, дромитская русь как ветвь готов-грейтунгов могла иметь особый интерес к Среднему Поднепровью, бывшей Руси Первой. Поэтому мне представляется вполне вероятным ее активное участие в создании Руси Второй, Киевской. Именно под таким углом зрения полезно было бы пересмотреть «Повесть» и другие русские летописи, но предварительно очистив их от позднейших наслоений, где под варягами однозначно понимаются скандинавы, а путь «из варяг в греки» начинается в Балтийском море. Тогда и легенда о призвании варягов может обрести совсем иной смысл, и путешествие ап. Андрея будет выглядеть не как эпизод и чудачество блаженного, надумавшего попариться в баньке за тысячи километров от дома, а вполне логичной и типичной миссией крестителя к еще не обращенным ближним родственникам из бывшей Руси Первой, а, может быть, заодно и несколько более дальним, в географическом и генеалогическом смыслах, — чуди.

В этом же контексте интересно было бы пересмотреть пассаж «Повести» о «славянах, прозвавшихся русью». Если этноним «русь» действительно произошел, как считал Куник, от готского hrōþ, что на древнегерманском означало «славный», то и этноним славяне вполне может оказаться простой «калькой» этого готского hrōþ (или hröþ?):

—► заимствование со звуковой адаптацией —► русь;

hrōþ ►—

—► смысловой перевод, «калька» —► славяне.

То есть изначально славяне — это готы hrōþ, основатели Руси Первой, по которым Среднее Поднепровье и получило свое имя в IV веке. Этот топоним сохранился, но со временем адаптировался к языку нового восточнославянского населения и превратился в Русь. Параллельно славянское население, обитавшее на окраинах Руси Первой и имевшее с ней непосредственные контакты, переняло у готов их этноним «славные» и вследствие перевода его на свой язык стало тоже называться славянами.

Тут невольно снова вспоминается сентенция «Повести», уже однажды читанная нами в «Размышлениях»: «Поляне же… были из славянского [готского?] рода и только после назвались полянами [а до этого были грейтунгами?], и древляне произошли от тех же славян [готов?] и также не сразу назвались древляне [до того называясь тервингами?]…».

Новые археологические данные о сосуществовании и контактах в Среднем Поднепровье черняховской и киевской культур в IV–V веках дают возможность умозрительной реконструкции этого процесса.

Согласно Р. Терпиловскому, «киевская культура, оставленная сравнительно архаическим и этнически гомогенным обществом», соседствует с Черняховской, представляющая собой «археологический эквивалент „державы Германариха“ — разнородного в этническом отношении раннегосударственного образования». Аналогичных взглядов придерживается М. Щукин. «Архаичное этнически гомогенное общество» — это будущие восточные славяне, а «держава Германариха», хотя и разнородная в этническом отношении, — это все же «раннегосударственное образование» во главе с готами. Готская доминанта в Черняховской культуре — это не только естественное предположение исходя из имени его правителя, но и археологическая объективность, проявляющаяся в преемственности от вельбаркской культуры.

Несложно представить себе взаимоотношения Руси Первой, то есть молодого готского государства III–IV веков, с соседним восточнославянским населением. Они были примерно такими же, как взаимоотношения зарождающегося славянского государства IX–X веков, то есть Руси Киевской, с окрестными племенами. Население киевской культуры платило готам дань и постепенно вовлекалось в экономические и культурные процессы в Руси Первой. В частности, Щукин приводит интересный пример ремесленной «кооперации», когда славяне делали роговые заготовки для трехслойных гребней, которыми славились мастера черняховцы. Думаю, не будет большим преувеличением утверждать, что население киевской культуры, по крайней мере ее пограничных с готами областей, не только поддерживало экономические отношения, но и ощущало некую духовную связь с Русью Первой. Хотя, безусловно, основным определяющим компонентом взаимоотношений соседних народов оставалась дань и необходимость ее выплаты. Перенимание этнонима господ — явление в истории самое обычное, особенно, если эти господа еще и обладают более высокой культурой. Так что «архаичное этнически гомогенное общество», еще не перешедшее на стадию племенных объединений и не имевшее общего этнонима, под культурным воздействием соседнего «раннегосударственного образования» не просто могло, а должно было позаимствовать этот этноним у черняховцев. И стать славянами.

После поражения от гуннов Русь Первая, то есть государство грейтунгов, быстро рушится. Образующие государство структуры разваливаются, армия уходит на запад на соединение с тервингами. Восточнокрымские готы отрезаются от своих континентальных сородичей и начинают свое превращение в дромитскую русь. Часть черняховцев отступает на север, к соседям-славянам, часть мигрирует в Поволжье, но значительная часть вместе с примкнувшими к ним славянами, которые уже успели крепко связать свою жизнь и судьбу с черняховцами, уходит вслед за армией на запад.

Оставшиеся на месте бывшие данники Руси Первой освобождаются от регулярной повинности, но зато начинают все чаще подвергаться опустошительным набегам одерживающих верх кочевников. В Среднем Поднепровье начинается долгий период безвластия и анархии. Он кончается в конце VIII века, когда Хазарский каганат берет под свое крыло почти все Северном Причерноморье. Тогда черноморские варяги, дромитская русь, как призрак далекого прошлого, вновь появляется на Дону, Днепре и Днестре, чтобы приступить к воссозданию Руси, теперь уже Руси Киевской.

Все, что было сказано в предыдущем абзаце, можно увидеть в несколько ином аспекте и рассказать и короче, например, так: «Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом… И пошли за море к варягам, к руси». Может быть, именно это и сделал автор «Повести»?

 

Измышление о черноморских варягах

— Бэрримор, в библиотеке Баскервиль-холла есть что-нибудь о Синопе?

— Не знаю, сэр, я там редко бываю. В библиотеке пыль вытирает миссис Бэрримор. По вторникам. Но Евангелие там, безусловно, имеется.

— Ох, Бэрримор, у тебя все, что не от Луки, то — от лукавого.

— Какой еще лукавый, — возмущено бормочет Бэрримор вроде бы себе под нос, но, что свойственно глуховатым людям, слишком громко, чтобы его не услышали, — в Баскервиль-холле даже привидения не водятся.

Со здравым смыслом у моего дворецкого, как и всякого истинного англичанина, все в порядке. А что делать нам с тобой, мой не столь здравомыслящий читатель, если в «Размышлениях» мы раз за разом буквально тыкались носом в противоречащую здравому смыслу удивительную связь в «Повести» между варягами и Черным морем, конкретно Синопом? Вот только противоречащую ли? Если Варяжское море «Повести», тоже вопреки здравому смыслу, тянется аж до самого Константинополя, то и варяги в Синопе уже не должны казаться чем-то из ряда вон выходящим. Ведь они «сидят» почти на Варяжском море и действительно недалече от «пределов Симовых»!

Итак, черноморские варяги…

Все мы знаем, что варяги — это обобщенное название скандинавов в наших летописях. И мы точно так же твердо знали, что соответственно путь «из варяг в реки» вел из Балтийского моря в Черное. В популярной телевизионной игре «Кто хочет стать миллионером?» такой ответ, на шаг приближавший играющего к заветному миллиону, стоил рублей пятьсот, то есть считался очень легким. Но теперь, когда мы с тобой, мой взглянувший на «Повесть» другими глазами читатель, знаем, что резиденцией варягов этого пути был вовсе не Стокгольм или Осло, а Синоп, мы просто обязаны поставить под сомнение и само понятие варяг. Откуда взялось само это странное слово? Посмотрим в БСЭ.

«Варяги (позднегреч. βαραγγοι, от древнесканд. vaeringjar — норманнские воины, служившие у византийских императоров). В русских источниках В. впервые упоминаются в записанной в „Повести временных лет“ легенде о „призвании варягов“, с которой летописец начинал историю Русской земли… »

Дальнейшие слова БСЭ об «антинаучности норманской теории» мы опустим — не до глупостей. То, что было нужно, мы уже нашли: несмотря на антинаучность означенной теории слово варяги происходит от древнескандинавского vaeringjar, как звались норманнские воины византийских императоров. Но поскольку мы только напрасно потратим время, ища в шведском или датском словарях слово vaering(jar), то нам придется заняться собственными изысканиями и снова предаться измышлениям.

Исходное значение слова всегда проще понять, зная его происхождение. Будем действовать самым естественным способом — по аналогии. Одно похожее по «внешнему виду» слово нам уже попадалось в «Размышлениях», это — шеляг, он же шиллинг. Другое близкое по форме слово встречается в «Русской Правде», одном из древнейших дошедших до нас из Киевской Руси документов XI века. Там тоже фигурируют варяги, причем всегда в паре с какими-то колбягами. Колбяги до сих пор остаются неразгаданной загадкой «Русской Правды», а заодно и русской истории, но известно, что русскому слову колбяг соответствовало скандинавское kylfing [кюльвинг].

Еще один интересный аналог достоин отдельного абзаца. Слово князь формально не имеет на конце сочетания — яг , но это следствие чередования согласных в русском языке. Исходный древнерусский корень къняг- сохранился в слове княгиня. Этот корень восходит к германскому kuning — «король, конунг», которое в более древней форме *kuningaz уже встречалось нам совсем недавно в «Измышлении о «Великой Эстонии».

Итак, мы уже в состоянии составить небольшую таблицу соответствий:

Русское — Германское

шеляг ← skilling [скиллинг]

колбяг ← kylfing [кюльвинг]

къняг ← kuning [кунинг]

варяг ←??? [???]

В нашей таблице я выделил полужирным шрифтом одинаковые окончания русских слов и их германских эквивалентов. Эти выделения наглядно демонстрируют, что русскому окончанию — яг соответствует германское — ing . Это соответствие, неочевидное на первый взгляд, вполне естественно для лингвистов. Дело в том, что германское звукосочетание [инг] (более точно [иŋ]) переходило в древнеславянский как [ēг] с «носовым е», которое, в свою очередь, позже в древнерусском превратилось в [я], что в итоге и дало окончание [яг]. Но это все для любителей лингвистики. Для тебя же, мой приобщенный к истории, а отнюдь не языкознанию читатель, важно лишь то, что германский прототип русского слова варяг должен звучать по аналогии как-то похоже на [варинг]. С учетом наличия в древнегерманском языке «полугласного у», которое тоже переходит в русский звуком [в], и слабой различимости звонких и глухих согласных57 это могут быть слова вроде: varing, waring или faring. Кроме того, надо учитывать возможность редукции (произнесения в безударных слогах гласной о неразличимо с а ) в первом слоге, и тогда в перечень кандидатов добавляется еще три слова: voring, woring или foring. Итого шесть вариантов. Из них минимум три могут иметь в германских языках некий смысл.

Основа слова waring — war-, что в современном английском языке, который тоже относится к германским, означает «война». Соответственно waring могло бы означать «воинство», и это не противоречит значению скандинавских вэрингов (vaeringjar) из БСЭ.

Основа слова faring — far-, что в современном немецком языке, который, как нетрудно догадаться, тоже относится к германским, имеет смысл «поездка, путешествие». Соответственно под понятие фарингов могли подпадать путешественники, купцы и тому подобное.

Наконец, существовало и слово foring. Форингами (дословно «ведущими, лидерами») звались предводители корабельных дружин викингов.

Поразительно, но из этих трех вариантов прямо нечего отсеивать. Все они более или менее подходят к варягам в нашем представлении о них. На первый взгляд, предпочтение следовало бы отдать первому варианту waring как наиболее совпадающему по смыслу со скандинавским вэрингам, их которого выводит слово «варяг» БСЭ. Но мы с тобой, мой наученный горьким опытом читатель, не будем спешить верить БСЭ на слово. Дело в том, что слово vaeringjar относительно позднее, оно известно с XII–XIII веков и вряд ли старше «Повести». Но ведь в ней-то варяги уже фигурируют как всем известная данность! Мне кажется, что «варяг» русского языка — это контаминация, то есть результат наложения друг на друга всех трех вариантов, из которых первичным было слово форинг— foring [воринг]. Думать так меня заставляет «Влесова книга», где вместо привычного нам варяги встречается интересная словоформа ворензе. В этой словоформе, которая выглядит древнейшей, поскольку «носовое е» еще не перешло в я , а г чередуется с з точно так же, как и в паре княг- князь, мы видим в основе гласную о. Поэтому смею предположить, что изначально варяги (более точно воряги) — это форинги, то есть древние германцы, предводители корабельных дружин. С конца X века форинги зачастили на Киевскую Русь, приглашаемые, конечно, не новгородцами, а русскими князьями: Владимиром Крестителем, Ярославом Мудрым и т. д. Тогда-то и начинает активно функционировать Днепровско-волховский путь, на котором форинги попутно налаживают торговлю и приобретают опыт и славу путешественнико-купцов, то есть фарингов. А после того, как Владимир сбагрил ставший ненужным избыток форингов-фарингов в Константинополь, они превратились там в телохранителей и дружину императора, то есть вэрингов БСЭ.

Но кто же были те первые на Руси форинги? Неужели могли существовать и оказаться на Руси какие-то форинги, то есть древние германские мореходы, но не скандинавы? Да, могли, мой совершенно не готовый к такому повороту событий читатель! Впрочем, не такой уж и не готовый. Теперь, когда мы подозреваем, что древние германцы давно обосновались на территории будущей Киевской Руси: готы в Поднепровье во II–III веках, а чудь в Прибалтике и того раньше, отказывать нескандинавским варягам в возможности существования было бы как минимум нелогично.

Однако возможность существования нескандинавских варягов вообще — это всего лишь мало кому интересная абстракция. Надо, если и не доказать (к сожалению, история не математика), то хотя бы показать реальность такой возможности. Этим мы с тобой, мой верный читатель, и займемся.

Во II веке н. э. восточногерманские племена готов и гепидов начали миграцию с Эльбы на юг. Следы этой миграции археологи знают в виде так называемой вельбаркской культуры. В конце III века в Северном Причерноморье вельбаркская археологическая культура перерастает в черняховскую, о которой мы уже говорили. При упорном сопротивлении в прошлом советских, а теперь украинских историков, мировая историческая наука, признавая полиэтничность этой культуры, тем не менее посчитала ее основными создателями готов. К этому мнению постепенно присоединяются и российские археологи и историки. В середине III века готы появляются в Крыму и на нижнем Дону. О крымских готах, христианах и союзниках Херсонеса, которые жили в западном Крыму до XVI века, написано достаточно, добавить у меня к этому нечего, да и не нужно. Нам интересны готы на востоке Крыма — на Керченском полуострове. Там в 255 году произошло знаменательное для нас событие: готы захватили Боспорское царство и тут же на боспорских кораблях атаковали Питиунт — современную Пицунду. А еще через четыре года готы, как снег на голову, свалились на Грецию! К концу III века они регулярно опустошают Балканский полуостров и острова Эгейского моря, причем, и это немаловажно, уже с кораблей собственной постройки.

В истории человечества было не так уж много мореходных народов. На Средиземном море сменилось лишь несколько морских цивилизаций: крито-минойцы, финикийцы, греки и римляне. На Черном море их было всего две: греки и готы. Но как же сухопутные готы вдруг стали мореходами? Чтобы понять это, вернемся в III век, в Боспорское царство.

К III веку по берегам Черного моря немало греческих колоний. С покорением Греции Римом они автоматически перешли к нему, а потом были унаследованы Византией. Все эти колонии представляли собой, как правило, один единственный город на черноморском побережье с весьма ограниченной сопредельной территорией. Между колониями шла постоянная борьба, временами переходящая в локальные войны, за место под солнцем, то есть долю торгового оборота с Грецией и Римом. На фоне этих разобщенных грызущихся мелких колоний особняком стояло Боспорское царство, объединявшее около десятка городов по обоим берегам Керченского пролива. Боспорское царство переживало периоды расцвета и упадка, но продолжало существовать как политическая единица в течение почти девяти веков, с 480 года до н. э. по 390 год н. э. Уникальнейшее явление среди греко-римских колоний Понта! Объяснение этому феномену — географическое положение царства. Политическое объединение, охватывающее оба берега Керченского пролива, автоматически становилось монополистом в торговле со всей восточной Скифией. Иностранным, то есть греческим и римским, судам не разрешалось проходить в Азовское море, они должны были выгружаться и загружаться в черноморских портах царства. Естественно, импортные товары они были вынуждены покупать в этих портах по монопольным ценам, искусственно вздуваемым боспорцами. «Навар» от монополии был столь велик, что экономическая выгода с лихвой компенсировала городам царства политическую зависимость от Пантикапея. Мало того что боспорцы не пускали чужие корабли в Азовское море, этот «внутренний» водоем царства, они к тому же сознательно распространяли небылицы о его несудоходности. Неудивительно, что Азовское море было известно грекам как Меотийское болото — мелкий, замерзающий от лютой стужи водоем58 , северные берега которого терялись где-то далеко на севере у страшного Полярного океана. За этим «болотом» жили фантастические народы, с которыми лучше не иметь дела: амазонки, песьеголовцы, андрофаги (то есть каннибалы) и прочая, и прочая.

Боспорское царство имело свой флот, даже два. Морской хранил греческие традиции кораблестроения и навигации, но никогда не был столь сильным, чтобы доминировать в Черном море. Зато боспорцы полностью контролировали многочисленные реки, впадающие в Азовское море, для чего имели другой, совершенно уникальный речной флот для торговли с аборигенами. Греки об этих реках не знали практически ничего. О Доне они слышали, но не имели представления ни об его истоках, ни даже об общем направлении течения. Часто Дон путали с Волгой. Вероятно, греки знали о существовании Кубани, но видели только ее устье. Множество рек и речек, впадающих в Азов с севера, а также главная водная артерия Северного Кавказа Егорлык оставались за пределами их познаний. И боспорцы тщательно заботились, чтобы эти пределы не расширялись.

До захвата готами Боспорское царство уже успело побывать под властью сарматов, а потом просуществовало еще почти полтора века, было за это время разрушено гуннами и окончательно развалено булгарами. И сарматы, и гунны, и булгары вероятно что-то вынесли из немалого наследства боспорцев. Но эти степные кочевые народы не смогли понять и перенять главного — уникальность положения и монопольное посредничество в торговле «река — море». Это специфическое наследство Боспорского царства досталось готам. Не целиком. Готы не основывали царствующих династий, не унаследовали всю территорию царства и, соответственно, права на монополию. Но они сохранили за собой часть боспорского флота, морского и речного, и несколько небольших прибрежных городов, в первую очередь Таматарху, которые использовали и в прежнем качестве перевалочных баз, и в качестве опорных пунктов своей пиратской деятельности, успешно начатой еще в середине III века. Кроме того, не будучи столь же жестко привязанными к Керченскому проливу, как боспорцы, готы могли постепенно расширить сферу своей торговой деятельности на причерноморских реках, включив в нее также Днепр, Днестр и Дунай.

Таким образом, форингами готы стали еще в III веке. После гибели Боспорского царства они частично перехватывают торговлю Византии с восточной Скифией и распространяют ее на все Северное Причерноморье. В результате совмещения морскими готами функций форингов и фарингов к V–VI веку появляются черноморские варяги. Греки их звали дромитами.

Слово дромиты происходит от греческого δρομος [дромос], что значит «путь, бег». Наиболее часто встречается перевод дромитов на русский язык как «подвижных». Мне более правильным переводом в данном случае представляется «путники, беглецы» или даже «скитальцы». Скитальческий образ жизни дромитов был сначала вынужденным, а потом стал для них привычным. Их береговые базы в Крыму и на Таманском полуострове постоянно подвергались разорительным набегам кочевников, и дромиты поневоле перебазировались на другие базы, которые зачастую приходилось захватывать силой. Большую часть жизни варяг дромит проводил на воде в походе, торговом или пиратском — это уж как повезет, подробности прояснялось по ходу дела.

Дромиты в основном сохранили древний германский язык и общий дохристианский этноним готов грейтунгов русь, восходящий к Руси Первой III–IV веков. Именно их, обитателей черноморских гаваней от Синда (современной Анапы) до Пагр (ныне Геленджика), говорящих на готском языке, мы находим в черноморском перипле60 V века. Именно о них Псевдо-Захария, сирийский историк VI века, писал как о народе хрос, живущем на Северном Кавказе у Азовского моря. Именно их называли народом Так; [хрос] и одновременно дромитами греческие хронисты. Именно они — «черноморская русь» Д. Иловайского, столь же древняя, как и родственная им моя «континентальная» Русь Первая в междуречье Днепра и Днестра.

Увы и ах, как и Русь Первая, русь дромитская не были славянской. Изначально готская, в окружении меотов, сарматов, гуннов, булгар и хазар она из века в век теряла свою «этническую чистоту» и к X веку представляла собой изрядную смесь этих народов. Этим объясняется все или почти все.

Во-первых, то, что известия о «черноморской руси» появляются уже с V–VI веков. Отрезанные гуннами от бывших соплеменников в Северном Причерноморье и Крыму, готы на восточном берегу Азовского моря и черноморском побережье Кавказа постепенно обособляются в отдельный самостоятельный народ, сохраняющий древний этноним х рос .

Во-вторых, то, что «черноморская русь» известна в основном как народ мореходный. Черноморские готы переняли и сохранили искусство навигации и кораблестроения у боспорцев. Под давлением кочевых орд гуннов, аваров, булгар, а затем под постоянным прессингом хазар ареал «черноморской руси» постоянно сжимался. В конце концов, лишенная сколько-нибудь заметной связной территории, «черноморская русь» вынуждена была перейти к кочевому, но кочевому морскому образу жизни, опираясь на несколько «баз» вдоль восточного побережья Азовского и Черного морей. Так постепенно сухопутный готский народ х рос превратился в дромитов, в «черноморскую русь». С какими-то базами то кочевники, то Хазария, активно распространявшая свою территорию на запад, принуждали дромитов расставаться, и тогда, время от времени, захватывались новые базы. В частности, в Пафлагонии и Синопе дромиты могли обосноваться после знаменитого нападения на Амастриду во второй четверти IX века. Иногда дромиты давали достойный ответ хазарам. Возможно именно таким ответом стал знаменитый рейд Бравлина, нанесшего целую серию ударов по хазарским портам крымского побережья, от Керчи до самого Херсонеса, только что захваченного Хазарским каганатом. Не спускали дромиты и самой Византии. Захват Пафлагонии имел место сразу после постройки пафлагонскими мастерами для хазар Саркела, лишившего дромитов возможности торговать на Дону и Волге.

В-третьих, послов от кагана народа 'Ρως к Феофилу, которых следователи Людовика Немецкого посчитали шведами. Послы не были шведами. Если даже предположить, что по каким-то непонятным политическим причинам они скрывали свое шведское происхождение у Феофила в Константинополе, все равно не видно причин, по которым они хранили бы свое этническое инкогнито в Ингельгейме. Тем не менее, и Людовику послы представились не как шведы, а как русь, вследствие чего Людовику понадобилось специальное расследование для выявления национальности послов, изначально неясной. Тогда объяснимы результаты расследования. Кого еще немцы, не признав изначально шведами, все же в конце концов могли отнести к «народу из шведов», как не бывших готов?

В-четвертых, «русские» названия днепровских порогов у Константина Багрянородного, большинство из которых отлично этимологизируется из германских языков, а некоторые, возможно, — из сарматских. Язык дромитской руси все еще оставался готским, но в нем уже были заимствования из сарматского, бывшего официальным языком Боспорского царства на момент его захвата готами в III веке. И, вероятно, не только сарматского.

В-пятых, имена послов Олега и Игоря, среди которых помимо скандинавских имеются другие совершенно непонятного происхождения. Возможно, в язык и имена дромитов внесли свою лепту булгары и хазары, а также весьма вероятно влияние языков северного Кавказа. Согласно упоминавшемуся выше черноморскому периплу, на кавказском побережье готы заняли земли керкетов и торетов. Поэтому здесь возможны очень интересные «завязки» с гипотезой О. Трубачева о синдо-меотском происхождении руси.

В-шестых, упорное соотнесение византийцами и хазарами руси (дромитов) с Боспором Киммерийским, то есть Керченским проливом. Именно здесь разыгрываются основные события «Кембриджского документа», именно отсюда приходит русь Игоря Старого на Константинополь, именно сюда она удирает после разгрома.

В-седьмых и главных. Русь Первая и русь дромитская — это, пожалуй, единственное более-менее разумное объяснение исторической связи Среднего Поднепровья с варягами, причем не просто варягами, а варягами русью. Именно они могли быть теми загадочными варягами «Повести», которые «назывались русью» и жили за каким-то не названным морем. Если море это Варяжское, что выглядит наиболее вероятным, то варяги русь могли обитать где угодно, в том числе и на Черном море, ибо разлилось Варяжское море «Повести» от Ладоги до Константинополя и сидели варяги «Повести» на этом море далеко на востоке, аж у самых «пределов Симовых».

 

Измышление о «рюриках», «олегах» и «свенельдах»

— Бэрримор, может ли королева писать и публиковать детективы?

— Вы имеете в виду английскую королеву, сэр?

— Ну, например.

— Упаси Боже!

— А если она подпишется не «королева», а псевдонимом, к примеру, Элла Королева?

— Английская королева не может иметь псевдоним! А пива «Кэрол» я, простите, не знаю.

— Правильно, Бэрримор, так мне и надо. Сейчас объясню тебе все просто и доходчиво, то есть по-английски: а queen had written a fiction and signed it Queen62 .

— О, так Вы бы прямо и сказали! Но ведь Элл ери Куин не был английской королевой, не так ли?

— Не беспокойся, Бэрримор, Эллери Куин даже не был англичанином63 .

Вот так простая замена строчной буквы на прописную или наоборот может внести невообразимую путаницу. Впрочем, автора «Повести» такие мелочи не беспокоили, в его время прописных букв не было. Их приходится вставлять переводчикам, и здесь есть немалый простор для фантазии и спекуляций. Полезно напомнить тебе лишь пару характерных примеров из уже прочитанных нами с тобой сентенций «Повести», мой не считающий зазорным оглядываться назад читатель.

Пример 1 (замена строчной буквы на прописную). «В год 852… приходила Русь на Царьград…». Совершенно непонятно, чем руководствовался Д. Лихачев, ставя прописную букву в слове Русь. Русь, то есть Русская земля, не могла прийти на Царьград, это могли сделать только люди — народ, который звался русь (или чудь, или весь, или словене).

Пример 2 (замена прописной буквы на строчную). «В год 859. Варяги из заморья взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с кривичей. А хазары брали с поля, и с северян, и с вятичей…». В этом случае все наоборот, как будто Лихачев строчной буквой в слове поле пытается «скомпенсировать» прописную в Руси. В результате этой сомнительной «компенсации» бестолковые хазары рыскали по полям вместо того, чтобы взимать дань с Поля (вне града), то есть полян «Повести».

Но это все более-менее безобидно. Гораздо страшнее, что в других случаях такой пустяк может совершенно извратить всю Историю и породить сонмища «поручиков Киже». Да что там поручиков — князей! А князья — это князья, не какие-то жалкие баронеты Баскервили, глядящие с портретов на остывшую овсянку на моем столе глазами, полными муки векового голодания. Правда, от баронетов остались Баскервиль-холл, приличное наследство и фамильные портреты, дающие возможность опытному глазу Шерлока Холмса, отделив алчность голодного взгляда от алчности порочной души, определить принадлежность к их роду той или иной конкретной особи. А что осталось от первых князей Киевской Руси, как они представлены в «Повести»? Ничего, даже портретов нет. То есть, портреты есть — в небольшой книжонке, недавно переизданной вместе с ятями на волне модного нездорового интереса к Романовым, можно найти портреты всех князей русских, начиная аж с Рюрика. Не иначе как кисти Рембрандта. Только из этих портретов даже десять Шерлоков Холмсов, хоть лопни, не смогли бы извлечь ничего, что хоть как-то доказывало бы историчность этих лиц с сыто-сонными глазками. Мы же с тобой, мой читатель-скептик, обойдемся без портретов, потому что будем не доказывать, а опровергать эту самую историчность «династии Рюриковичей».

Начнем, соответственно, с самого первого — Рюрика.

История Рюрика в «Повести» начинается с варяжской дани. Вспомним: «В год 859. Варяги из заморья взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с кривичей… Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: „Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву“. И пошли заморе к варягам, к руси… Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами“. Иизбрались трое братьев со своими родам, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске».

Прежде всего зададимся вопросом: откуда монах, сидя в пещере под Киевом, мог что-либо узнать о скандинавах и событиях новгородской истории? Вопрос этот не праздный. Исследователи «Повести» выделяют в ней старейшую летописную основу, в которой повествование начинается с Игоря Старого, и соответственно нет ни варягов, ни Рюрика, ни Вещего Олега. Эта «южнорусская» традиция отражена и в «Слове о полку Игореве», где легендарным родоначальником русских князей называется некий Троян, и именно его потомком является главный герой Игорь Святославич. Все это выглядит вполне нормальным для киевских летописей, аномально как раз появление в «Повести» варяжских персонажей. Откуда они там взялись?

Оказывается, во времена Нестора к Киево-Печерскому монастырю был близок (может быть, тоже стал монахом) некто Ян Вышатич, которому БСЭ посвятила отдельную статью: «Ян Вышатич (около 1016–24.6.1106) — видный представитель киевской знати, тысяцкий, сын Вышаты, воеводы Ярослава Мудрого. В 70-х гг. 11 в. собирал дань для Святослава Ярославича на Белоозере, где подавил восстание смердов. Участвовал в походах против половцев и княжеских междоусобицах. Рассказы Я. В. о прошлом были использованы древнерусскими летописцами и вошли в „Повесть временных лет“».

Таким образом, источником знаний о событиях в новгородских и белоозерских землях для автора «Повести» стали устные пересказы Яном Вышатичем каких-то отдельных известных ему сюжетов северной традиции. Независимо от «Повести» эта традиция в более полном виде была позже внесена местными летописцами в новгородские летописи.

В частности, согласно Иоакимовской летописи, варягов прогнал из Новгорода некий Гостомысл. Статус этого Гостомысла не уточняется, до сих пор идут споры, был тот Гостомысл новгородским князем, посадником или старейшиной рода. Нам это не суть важно. Потеряв всех сыновей, перед смертью Гостомысл завещает новгородцам призвать на княжение в Новгород сына своей младшей дочери варяга Рюрика. То есть здесь уже не какая-то там чудь и иже с нею, а конкретные новгородцы, они не ищут себе князя за морем у руси, а отправляют делегацию конкретно к варяжскому конунгу Рюрику, которому соответственно не надо «вызываться», а можно просто согласиться принять новгородскую корону, что он и делает.

И все бы ни чего, если бы не эта проклятая археология. Ну не было, не было Новгорода в 859 году, и все тут! Я уже говорил о попытках апологетов «Повести» спасти легенду о призвании варягов переносом места действия из несуществующего Новгорода в Ладогу или Рюриково городище. Ничего не имею против переноса места действия, только решать, куда все же следует его перенести, я предоставлю тебе, мой объективный читатель.

Историки давно заметили чуть ли не дословное сходство бессмертной фразы «Повести»: «земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами» с текстом Видукинда Корвейского, который еще в VIII веке те же слова вкладывает в уста бриттов, призывающих «благородных саксов» принять власть над их изобилующей благами родиной, то есть будущей Англией, и изгнать притеснителей пиктов. Но это к слову. Мы же перенесемся поближе к нашим событиям: из VIII века в середину IX века, и из Англии на северо-восток Германии. Именно в этих местах происходят события, которых касается пара нижеследующих цитат из Ксантенских анналов.

Год 844. «…король Людовик выступил с войском против вендов. И там погиб один из их королей по имени Гостимусл, остальные же [короли] пришли к нему и принесли клятву верности. Когда он ушел, они тотчас нарушили ее».

Год 845. «…король Людовик, собрав большое войско, отправился в поход против вендов. Когда язычники узнали об этом, они, со своей стороны, отправили в Саксонию послов, и преподнесли ему дары и передали ему заложников и просили о мире. И тот предоставил мир и вернулся в Саксонию… Тогда их король по имени Рорик вместе со всем народом язычников в течение 40 дней воздерживался от мяса и медового напитка…».

Вот тебе, мой пораженный читатель, и Гостомысл (Гостимусл), и Рюрик (Рорик), и славяне, они же венды, как называли немцы западных славян ободритов. Подробным анализом перекличек «Повести» и Ксантеннских анналов А. Пересвет избавил нас с тобой, мой непоседливый читатель, от необходимости на них задерживаться. Ты и так уже понял, что «призвание варягов» Иоакимовской летописи и «Повести» на самом деле происходили не в Новгороде, не в Ладоге, не на Рюриковом городище, которое название свое носит совершенно незаслуженно, а на нижней Эльбе, и не в 859 году, а на 15 лет раньше. Ободриты вели долгую неравную борьбу с Людовиком Немецким, в ходе которой один из их вождей Гостимусл погиб, после чего среди ободритов появился Рорик, который тоже потерпел поражение от Людовика. В конце концов венды подчинились победителю, но многие из них предпочли крещению и онемечиванию эмиграцию на восток. Часть этих эмигрантов, оказавшаяся сначала в Ладоге, а потом и в Новгороде, сохранила память о событиях своей полабской истории, нашедших независимое отражение в Ксантеннских анналах, а народное творчество превратило со временем эту память в эпическое наследие новгородской земли.

Но почему именно это предание заинтересовало автора «Повести»? Чем приглянулся ему далекий незнакомый викинг Рорик?

Во-первых, на самом деле героя предания датского конунга звали Hrorek [хрёрек], что по-русски ближе всего передается вариантом Рёрек. Ксантенский монах за отсутствием в латыни подходящей буквы, аналогичной датской ø [ё], заменил ее буквой о [о]. Над устной традицией вендов, сохраненной в Новгороде, такие ограничения не довлели, и она вполне могла сохранить более правильное произношение Рёрек.

Во-вторых, имя датского конунга Рёрек удачно оказалось похожим на… действительно существовавший титул предводителей варягов руси!

Конечный компонент — rik [-рик], заимствованный у кельтов, означал в древнегерманских языках «повелитель, владыка». Нельзя ли предположить, что первый компонент Рю-/Ру- (в разных летописях встречается разное написание: Рюрик и Рурик) есть простое укорочение от русь. В зависимости от происхождения самого этнонима русь изначально титул мог звучать: [росрик, руотрик, рубрик] — или как-то похоже. Но после появления вендского предания этот титул сливается с именем его героя Рёрека и новоявленный мифический Рюрик, сохранивший атрибуты и предводителя руси, и варяжского конунга, превращается волей автора «Повести» в родоначальника первой княжеской династии Киевской Руси. Так славная «династия рюриковичей» начинает долгое путешествие по станицам отечественной истории, обрастая разными выдуманными подробностями и даже портретами.

— Бэрримор, каково твое мнение об историчности Рюрика? Помню, помню и сразу поясняю по-английски: historicity of Ruric.

— Это бессмыслица, сэр!

— Совершенно с тобой согласен.

На самом деле, несмотря на кажущееся совпадение позиций моей и Бэрримора, историчность «князя Рюрика» ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно. Слишком ничтожная он личность согласно тексту самой «Повести». Ничего не совершил, ничего после себя не оставил — что искать археологам, непонятно. Зато его преемник Вещий Олег столько наворотил, так наследил в истории, что, казалось бы, не заметить его следов невозможно. Тем не менее, археологи никаких следов «князя Олега» не находят!

Но сначала небольшое отступление. Строго говоря, автор «Повести» старается не называть Вещего Олега князем. Он, создающий генеалогию дома Рюриковичей и ратующий за наследование власти старшим сыном, не имеет на это морального права, хотя и не отказывает Олегу в принадлежности к княжескому роду. Но прочие летописи и историческая традиция вообще не приняли этих условностей, и Вещий Олег вошел в историю как полноправный князь, предводитель княжеской дружины и властелин Русской земли. Этой же традиции следует Пушкин в «Песни о Вещем Олеге»:

С дружиной своей в цареградской броне Князь по полю едет на верном коне

Итак, Вещий Олег выступает на исторической сцене как полноправный князь и правитель Руси. И тогда совершенно поразителен факт: правитель Руси по имени Олег не помянут, ни добром, ни худом, ни в одном византийском документе! И это при том что, согласно «Повести», тот неоднократно победоносно ходил на Константинополь, взимал с византийцев немалую дань, даже прибил свой щит на «врата Цареграда» и, самое главное, заключил с Византией договор «мира и любви». Конечно, в подробностях расписывать свое поражение византийские хронисты не обязаны, но совсем не упоминать факт набега, разрушений, выплаты контрибуции было не в их правилах. Наконец, где византийский экземпляр договора «мира и любви» с Вещим Олегом?

Ну ладно, не удосужились греки помянуть недобрым словом Олега. Бог им судья. Но не могла же «потерять» Вещего Олега археология. А ведь, получается, потеряла и никак не может найти! На закладке «Города и дани Олега » и еще в нескольких местах наших «Размышлений» мы с тобой, мой злопамятный читатель, уже не раз отмечали, что Олег во множестве ставил города, собирал обильную дань со всех окрестных племен и привозил богатую добычу из покоренного Константинополя. Разве не резонен вопрос: где эти города Олега? Их нет! Во время, которое отводит Олегу «Повесть» на княжение в Киеве, а это, как ты помнишь, мой еще не оправившийся от изумления читатель, период длительностью ни много, ни мало в тридцать три года, археологически не существует самой «матери городам русским», не говоря уже о многих других якобы поставленных Олегом городах!

В том, что упоминаемые «Повестью» в «договоре Олега» города археологически возникают чуть ли не на век позже датировок в тексте, мы уже знаем из «Размышлений». Посмотрим теперь, что нам говорит современная археология конкретно Киева.

Киевщина была плотно заселена на протяжении большей части своей истории. Случались недолгие перерывы после опустошительных нашествий степняков: сарматов, гуннов, авар — но благодатная земля притягивала людей и вновь быстро заселялась. Примерно в VI–VII веке на Замковой горе возникает небольшое поселение, возможно крепость. Археологи «с подачи» Б. Рыбакова называют ее «городом Кия». Однако к VIII веку «город Кия» приходит в полный упадок и по существу перестает существовать. Археологи не определяют народ, построивший эту крепостцу. Также не известно, кто ее разрушил. Но о втором можно строить весьма правдоподобные догадки. Окончание жизни «города Кия» примерно совпадает по времени с началом «хазарского ига». На месте небольшой крепости появляется большой разбросанный город или, точнее, конгломерат поселений, не имеющих ни общей планировки, ни какой-либо фортификации. Киев растет, как на дрожжах, но не ввысь, а вширь и своим сельским видом становится похожим на Итиль или Булгар, столицы соответственно Хазарии и Волжской Булгарии. В этом виде Киев живет, может быть функционируя в качестве столицы Руси, почти два века: IX и почти весь X, не испытывая желания отгородиться от мира крепкими валами и стенами. Ничего необычного в этом нет, точно так же живет столица Хазарии, так же живут и другие центры ее вассальных владений, в частности Булгар и Киев. Первый настоящий город с городской планировкой и мощной фортификацией появляется на месте Киева только к концу X века. Археологи назвали его соответственно времени возникновения «городом Владимира».

На самом деле «город Владимира» тоже маловат для столицы такого государства, каким предстает Русь в «Повести» к концу X века. Общая площадь поселения внутри городских стен не превышала 10 гектаров, что значительно меньше не то что Константинополя, но и большинства европейских столиц. По хронологии «Повести» Владимир I, построивший этот город, княжил в Киеве около 35 лет. Зато его сын Ярослав Мудрый, который был киевским князем примерно столько же, отстроил новый город, «город Ярослава», площадью 70 гектаров (всемеро больше!) и превратил свою столицу в один из самых больших и красивейших городов мира. К этому еще можно добавить, что Ярослав Мудрый отправлял, подобно Вещему Олегу, войско на Константинополь. Но в отличие от Олега, поход был неудачен. Сын Ярослава Владимир не только не привез никакой добычи, но и потерял почти все войско, чем ввел страну в большие дополнительные расходы по восстановлению своей военной мощи.

Вещий Олег, опять же, если верить «Повести», княжил в Киеве почти столько же, сколько и упомянутые его преемники, а именно 33 года. Причем, в отличие от них, он правил в идеальных условиях: захватил Киев без боя и разрушений, в его правление не было пожаров и катаклизмов, Олег купался в деньгах, собирая дань со всех окрестных племен и народов, получал огромные контрибуции с Византии. Но нет «города Олега». За тридцать три года правления Олег для Киева палец о палец не ударил: ни городских стен, ни княжеских хором, вообще никаких следов! Нонсенс. Что же помешало ему отстроить Киев подобно Ярославу или, хотя бы, Владимиру? Ответ единствен и невероятно прост: не было в Киеве никакого Вещего Олега!

Но поскольку точно так же не оставили в киевской земле никаких следов своего пребывания ни Игорь, ни Ольга, ни Святослав, то столь же неизбежен вывод, что их тоже никогда не было в Киеве. И этот парадоксальный вывод, на самом деле, весьма логичен, потому что во времена их предполагаемых правлений самого Киева, каким он предстает в «Повести», тоже не было. Тут с археологией не поспоришь. Мы с тобой, верящий в археологию читатель, и не будем спорить. Вместо этого вспомним, что Лев Диакон отправляет удирающего после поражения 941 года Игоря домой, но не в Киев, а к Керченскому проливу; что у Константина Багрянородного Святослав сидит не в Киеве, а в каком-то Немогарде; наконец, что сама «Повесть» связывает Ольгу не только с Киевом, но и с Вышгородом, который, вероятно, и был ее настоящей резиденцией.

Однако вернемся к тексту «Повести». Что же мы имеем? Невнятный «князь Рюрик», не существовавший «князь Олег», да еще смехотворный «князь Каган»…

Российская и советская историография не прияли «князя Кагана» как реальное историческое лицо — слишком хорошо было известно, что каган не имя, а титул хазарских правителей, посему этот казус «Повести» до сих пор стыдливо обходится молчанием. Между «князем Каганом» и «князем Рюриком» или «князем Олегом» объективно разница только одна: про кагана было известно, что это не имя, а титул, а про рюрика и олега — нет. Этого оказалось достаточным, чтобы эти «князья» были признаны официальной историографией не только реальными лицами, но и основателями первой княжеской династии Руси. На самом же деле «Повесть» оснований для этого не дает. Мой неленивый читатель, замени везде в ее тексте князя Рюрика на просто рюрика, а князя Олега — на олега, имея в виду, что рюрик и олег суть титулы владык варягов руси, и текст «Повести» от этого ничуть не пострадает. При этом, разумеется, синеус и трувор тоже должны писаться со строчной буквы, а слова рюрик с синеусом и трувором следует понимать как «вождь с окружением и дружиной». Может быть в этом и есть разгадка странного указания «тот Олег» на закладке «Города и дани Олега » . Написание со строчной буквы «тот олег» имело бы хоть какой-то смысл, если олегов было несколько.

Итак, не останавливаясь на полпути, мы с тобой, мой целеустремленный читатель, принимаем олега как титул предводителя варягов руси, рангом пониже рюрика. Этимология олега тоже германская и совсем прозрачна. В древнегерманском языке слово helgi [хэльгь] имело смысл «священный». Как уже отмечалось выше, придыхание h русскоговорящими не произносилось. Оказавшийся в начале слова гласный [э] сначала по нормам старославянского языка йотировался и превратился в [е], а затем заменился на [о] по характерной уже для восточнославянского мене типа един → один. Так в ПВЛ появляется Ол(ь)гъ. В древнерусском оригинале текста «Повести» эта форма сохранилась в косвенных падежах, где регулярно встречаем Олга, Олгови. А именительный падеж Ольг со временем принял более свойственную русскому языку форму Олег.

В соответствии со своим значением титул хельгь мог бы принадлежать жрецам руси. Но у древних германцев не было отдельных жрецов, а жреческие функции обычно исполнял вождь. Этой комплексной роли вождя-жреца полностью соответствует князь Олег, получивший в «Повести» соответствующее прозвище-эпитет Вещий.

Хорошее подтверждение нашей догадке о титуле олег ([хел(ь)г]) дает уже упоминавшийся «Кембриджский документ». Главное, не считать [х-л-гу] документа, как это почему-то принято, именем собственным предводителя Руси. Иврит тоже не знал тогда и не пользуется до сих пор прописными буквами. Если признать [х-л-гу] титулом, то решаются сразу две проблемы.

Во-первых, снимается противоречие в датировках. Дело в том, что [х-л-гу] «Кембриджского документа» живет много позже Вещего Олега. Несовпадение столь вопиюще, что историкам приходится изобретать некоего Олега II, сына или племянника Олега Вещего, а Игоря за отсутствием для него места на сцене незаметно оттеснять за кулисы. Но если олег — титул, то ничего не надо изобретать и никого не нужно убирать со сцены, все и так сойдется. В 941 году поход на Византию возглавил олег Игорь. Каганом он так и не стал, таланта не хватило. Зато каганом заслужено становится его сын Святослав после победы над Хазарским каганатом.

Во-вторых, просто невероятно, что хазарин, автор «Кембриджского документа», действительно называет предводителя Руси по имени. Это совершенно нетипично и невероятно. Личные имена вообще мало кому интересны. Вспомним, у обстоятельного Константина Багрянородного нет ни одного имени русских владык, просто собирательное греческое архонты. Сам автор «Повести» не знает имени даже кагана хазар (князь Каган!). Соответственно глупо хотеть от простого хазарина знания личного имени предводителя Руси, которое ему «до лампочки» и упоминается-то в документе постольку поскольку. Согласись, мой объективный читатель, титул под его пером более уместен.

Тут полезно еще раз обратиться к дорожнику аль-Идриси, цитату из которого с описанием славного города Матрахи (Таматархи, Тмутаракани) мы с тобой, мой проникшийся сложностями арабской графики читатель, уже однажды прочитали в «Измышлении о Руси Первой»: «Ее [Матрахи, Тмутаракани] правители известны под названием Олуабас и прославлены благодаря силе, смелости и их воинственности и являются очень грозными для своих соседей».

Название тмутараканских правителей олуабас Б. Рыбаков трактует как княжескую династию Ольговичей, родоначальник которой Олег Святославич, княжил в Тмутаракани с 1074 по 1079 и с 1083 по 1094 гг. Правда, остается неясным, какое все это имеет отношение к XII веку, поскольку сам Рыбаков признает, что «Русские летописные известия о Тмутаракани обрываются на 1094 г., когда Олег покинул город ради своей отчины Чернигова, и наши сведения о Тмутаракани в XII в. очень отрывочны». Между тем текст аль-Идриси не дает оснований говорить о династии. Речь идет о «названии» правителей, которое более естественно понимать как титул. Но если олуабас не «Ольговичи», а титул, то не все тот же знакомый нам [х-л-гу]?!

Итак, олег — это титул. Но это еще не все. «Повесть» — это такие дебри, что чем дальше в них, тем больше можно наломать дров. О, кстати, не спросить ли Бэрримора, где добывают дрова для Баскервиль-холла? Хотя нет, я уже спрашивал. Ладно, не будем отрывать дворецкого от его графинчика с горькой настойкой и углубимся ломать дрова в дебри «Повести», где нас уже ожидает воевода Свенельд.

Впервые Свенельд появляется на страницах «Повести» под 945 годом: «В год 945. В тот год сказала дружина Игорю: „Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам“» — уже предводителем, которому подчиняются какие-то отроки. Судя по тому, что эти отроки одеты и вооружены лучше дружины Игоря, статус Свенельда весьма высок и соизмерим со статусом князя. Так что вряд ли Свенельд в 945 году молод. Скорее это уже зрелый муж, доказавший свое ратное умение и приобретший такой вес, что не только он сам, но и его дружина чувствуют себя независимыми от Игоря. Сходит со сцены Свенельд, где-то после 977 года, успев послужить последовательно Игорю, Ольге, Святославу и Ярополку. По долгожительству и активности на старости лет он достойная пара Вещему Олегу. Равно как и по неизвестности византийским хронистам.

В «Повести» Свенельд — главный воевода Святослава во время болгарской кампании. У Льва Диакона войском руси действительно предводительствует архонт Святослав (Σφενδοσθλαβος [сфендостлабос] — пока еще с «носовым е» на месте будущего восточнославянского я !), но два его воеводы — это Икмор и Сфенкел (или Сфангел). По некоторому сходству имен Сфенкела можно было бы отождествить со Свенельдом, но мешает то, что Сфенкел погиб в Болгарии, а Свенельд надолго пережил Святослава. Правда, мешает только в том случае, если… Свенельд — имя собственное. Если же свенельд — титул аналогичный более позднему воевода, то свято место пусто не бывает: король умер, да здравствует король — Свенельд умер, да здравствует свенельд! Мир праху имени Свенельд, которое норовит превратиться в титул свенельд так же, как ранее у нас с тобой, мой непредвзятый читатель, уже превратились в титулы Рюрик и Олег. После такого превращения становятся понятными и живучесть, и долгая трудоспособность «варяга». Как зайцы в рекламе батареек Duracell, свенельды, все на одно лицо, подменяют в «Повести» друг друга незаметно для читателя и даже, вероятно, для самого автора.

Признаюсь, мой не терпящий несправедливости читатель, я не первый, кто придумал, что свенельд — это титул, а не имя. Такую догадку выдвинул А. Дубовский, обратив внимание на многочисленные странности, связанные с этим персонажем в «Повести». Воспользовавшись аргументами Дубовского, я все же хотел бы несколько уточнить этимологию слова. На мой взгляд, боле точный перевод слова свенельд, вероятного древнегерманского sveineld [свейнельд] или sveinheld [свейнхельд], — это соответственно нечто вроде «старшина отроков» или «содержатель отроков», что вполне согласуется с той ролью, в которой впервые появляется Свенельд в «Повести».

Таким образом, ряд замен личных имен «Повести» титулами у нас продляется:

князь Рюрик → рюрик

князь Олег, княгиня Ольга → ольг, ольга

воевода Свенельд → свенельд

И тогда первым исторически достоверным правителем Руси, имеющим имя собственное, оказывается Игорь Старый. С него начинает родословную «Рюриковичей» митрополит Иларион в своем «Слове о Законе и Благодати», с него начинается история Киевской Руси в «Начальной киевской» летописи, вычлененной А. Шахматовым из «Повести» в качестве ее первичной основы, Игорь— первый правитель Руси, названный по имени византийскими хронистами. Мы не знаем, кем правил Игорь, где находилась его резиденция и подвластная ему Русь, но вероятно в его владения входили берега Керченского пролива. Именно здесь разыгрывается пролог драмы, описанной «Кембриджским документом», — вероломное нападение Игоря на хазарский Самкерц, и именно сюда, по свидетельству Льва Диакона, он убегает с жалкими остатками войска после ее последнего акта — страшного разгрома у малоазийских берегов.

Эпоха хельгов и свенельдов на Руси заканчивается принятием христианства последними хельгами руси — «князем Игорем» и «княгиней Ольгой». Процесс превращения рюриков руси сначала в каганов Киевской Руси, а затем в великих киевских князей пока неясен, потому что это, по существу, и есть процесс становления Киевской Руси, как он шел в реальности, а не на страницах «Повести». А вот этого мы, мой просвещенный читатель, оказывается, так и не знаем.

Чтобы довершить картину, коснемся еще двух «киевских князей» — Аскольда и Дира. Понятно, что если мы отказываем в историчности Вещему Олегу, то не видно причин не сделать то же самое с его невинно убиенными предшественниками. Вокруг этих имен накручено много всяких небылиц и вымыслов. То Аскольд и Дир — соправители в Киеве, то Дир — преемник Аскольда. Аскольд то предводительствует набегом страшных безбожных язычников на Константинополь 860 года, то оказывается первым христианским правителем Руси. Дир то невзрачная проходящая фигура истории Руси, то величайший правитель восточных славян. На самом деле за всем этим ничего нет. Киев археологически не существует во времена Аскольда и Дира в ничуть не меньшей степени, чем он не существует во времена Вещего Олега. Византийцы так же не знают ни Аскольда, ни Дира, как не знают Олега. Изрядный шум вокруг свидетельства аль-Масуди о Дире Великом — не более чем лихие спекуляции. Во-первых, «царь Дира» в арабских текстах высосан из пальца. Надо обладать изрядной фантазией, чтобы в тексте Масуди прочитать именно «Дира». Во-вторых, этот «Дира» у Масуди живет почти на целый век (!) позже мифических Аскольда и Дира, и «мусульманские купцы прибывают в его землю с различного рода товарами». Восточные монеты в кладах на Киевщине появляются только с X века. Не ходили в Среднем Поднепровье арабские караваны в IX веке. Так что, оставив в стороне спекуляции, придется с ними вместе отбросить и Дира Киевского вместе с Аскольдом.

Однако дыма без огня не бывает. Откуда-то имена Аскольд и Дир выплыли и встали на вечный прикол на страницах «Повести». Вряд ли автор их просто выдумал. А может быть, это тоже какие-то титулы?

Нет, мой увлекающийся читатель, хватит титулов. По моему измышлению, Аскольд и Дир — это действительно имена, причем имеющие прямое отношение к скандинавам. Полагаю, что в летописных Аскольда и Дира превратились асы Скьольд и Тюр (Тир) скандинавского эпоса. Сводные братья, сыновья великого Одина так неразлучной парочкой и переселились из саг в «Повесть». Что принесло их на днепровские берега? Во-первых, хорошая память Яна Вышатича, рассказами которого о далеком чудном новгородском севере заслушивались монахи Киевско-Печерского монастыря, а внимательнее всех Нестор. Во-вторых, скандинавская эпическая традиция, по которой Один поставил своего сына Скьольда первым конунгом Рейдготаланда, с которым я отождествляю Русь Первую, а Нестор с его стремлением «опрокидывать» в прошлое реалии его времени вполне мог отождествить Русь Киевскую.

В пользу такого объяснения говорит еще один персонаж, не попавший в «Повесть», но фигурирующий в новгородских летописных версиях призвания варягов. Там новгородцы поднимают восстание против тирании Рюрика, Рюрик восстание безжалостно подавляет и убивает его предводителя некого Вадима Храброго. По своему обыкновению летописи не считают нужным пояснять статус персонажей. Некоторые историки считают Вадима новгородским «старшиной», другие даже князем. Я думаю, «общественное положение» Вадима было еще выше. Вадим Храбрый наших летописей — это сам Воден Раудбарт северогерманского эпоса, он же Один Рыжебородый скандинавских саг. Вероятно этот персонаж был занесен на новгородчину иммигрантами-ободритами вместе с Рёриком, да так в паре с ним и попал в новгородские летописи. Само имя Вадим — это балто-славянская переделка древнесаксонского Воден (в верхнегерманском эпосе — Вотан, в скандинавском — Один), поскольку в литовском языке основа vodim- [водим-] означает «вожак, коновод». А что делать вожаку да коноводу без предводительствуемых им масс? Так появилось мнимое восстание против Рюрика, которое «по должности» возглавил новоявленный Вадим.

Но Вадим Храбрый, Рюрик, Аскольд и Дир — фигуры преходящие. Никакого существенного влияния на повествования они не оказали, не говоря уже о реальном вкладе в историю Киевской Руси. Хватит о них.

Да и вообще хватит, мой изможденный измышлениями читатель. Ты можешь наконец отдохнуть, да и мне пора на боковую.

— Бэрримор! Наш гость уходит. Закрой за ним дверь, да запри покрепче.

— Но с тех пор, как в наших краях ликвидировали каторжную тюрьму, у нас не принято запирать дверь на ночь.

— Ничего, запирай! А то читатель, чего доброго, надумает вернуться.

— А я полагал, гость останется ночевать. Миссис Бэрримор взбила перину в угловой комнате с видом на Гримпенскую…

— Вот и отлично! Пусть добавит ее к моей постели. Ужасно неудобные кровати в Баскервиль-холле.

Впрочем, это и вовсе не имеет отношения к делу. Все, все, все. На сегодня хватит.

До свидания, мой понуро бредущий во тьму читатель. Двери Баскервиль-холла надежно заперты, но мне все же кажется, что мы с тобой еще встретимся.