Начальник главка Борис Павлович Зайцев закрутил роман с экономистом планового отдела Натальей Алексеевной Иванченко. Об этом первой во всеуслышание объявила секретарша Бориса Павловича Тамарочка во время обеденного перерыва в буфете третьего этажа, где находилось в тот момент никак не меньше двадцати сотрудников, в основном женщин. Они-то и дали повод Тамарочке сделать это свое заявление, так как начали апеллировать к ней, что вот-де у соседей и колбаса «докторская» всегда есть, и огурцы свежие уже с неделю как дают, а у нас все из-под прилавка, и ты, Тамарочка, повлияла бы на начальство, чтоб дал он команду навести тут порядок, на что Тамарочка спокойно, но внятно ответила: «А начальству моему, между прочим, не до огурцов. Борис Павлович роман крутит с экономистом Иванченко». Тамарочка могла позволить себе вот так, на весь буфет высказаться, не взирая на лица, ибо сидела уже на чемоданах, собираясь ехать в молодую африканскую республику, куда на трехгодичный срок направляли мужа.

Таким образом, событие, о котором уже неделю шептались сотрудницы, из разряда «ни за что не поверю» перешло в «это следовало ожидать», из теоремы, требующей доказательств, — в аксиому, их не требующую. Словом, сплетня, как скептически думали некоторые, оказалась вовсе и не сплетней, а фактом общественной жизни, так или иначе затрагивающим интересы коллектива, а потому, естественно, нуждающимся в осмыслении. Теперь при встрече сотрудники главка первым делом интересовались: «Как там разгорается наша пламенная любовь?», «Что новенького на сексуальном фронте?» и только потом уже переходили к традиционным пересудам. О квартальных премиях, потрясающем сервизе, который привезла из командировки Людмила Михайловна, о болезнях детей, очередном запое инженера Мельникова и других, оказавшихся теперь на фоне «роковой страсти» весьма заурядными, вещах.

Случались в этом главке романы и прежде (а в каком коллективе, где две трети — женщины, они не случаются?!), но те, хотя два, кажется, закончились даже разводами, ни в какое сравнение не шли с нынешним. Во-первых, уровень был не тот — самое высокое должностное лицо, о котором одно время ходил слушок, что оно позволило себе позволить, была всего-навсего главбух Людмила Михайловна. Во-вторых, совершала безрассудства исключительно молодежь, а Борису Павловичу шел уже пятьдесят шестой. (Это на лестничных площадках и без отдела кадров высчитали: пришел он в главк пять лет назад, сразу после того, как отметил свое пятидесятилетие еще на посту директора завода.) В-третьих, был начальник главка, что называется, до мозга костей служака, сухарь и педант, и всякие там «шуры-муры» с ним ну никак не соотносились, уж на что Тамарочка, чьи формы заставляли восхищенно причмокивать всех без исключения приезжающих в главк толкачей, и та признавалась: «Нет, вы представьте, он всегда ведет себя со мной так, будто я не женщина, а механический робот!».

И вот, несмотря ни на высокий чин, ни на солидный уже возраст, ни на казенно-угрюмый свой характер, закрутил Борис Павлович роман. Да какой! С цветами, с встречами по утрам па троллейбусной остановке, на которой она выхолила (а, между прочим, не только она), с бесконечными телефонными звонками, так что старшему экономисту Софье Александровне, на столе у которой стоял телефон, к концу дня порядком осточертевало снимать трубку и повторять: «Наталья Алексеевна, это вас. Все тот же приятный мужской голос». А Наталья Алексеевна, видно, совсем стыд потеряла, нет чтобы законспирировать, как принято в таких случаях, разговор, так она, напротив, специально назовет несколько раз имя: «Нет, не могу Борис…», «Если задержусь, жди, Борис, на нашем месте» (это, значит, как было быстро установлено, у входа в метро), «Так мы, Борис, сегодня в „Баку“?»… И все это игриво, кокетливо, как будто ей восемнадцать лет.

— Совсем голову потеряли! — даже не осуждающе, а с каким-то недоумением говорила Софья Александровна, когда Наталья Алексеевна выходила из комнаты. — И как это у них любовь возникла? Ведь она в отделе уже третий год, и все это время он ее, как и нас, грешных, в упор не видел…

А возникла эта любовь так.

1

По традиции, начало которой было положено еще до прихода Бориса Павловича, ветераны войны, работающие в главке, накануне Дня Победы устраивали складчину.

Скидывались по десять рублей (с женщин — было их три фронтовички — денег не брали, но те прихватывали с собой квашеной капусты, соленых огурчиков, а то и грибков домашнего приготовления), закупали спиртное — исключительно водку, никакие вина в этот день не признавались, разную магазинную снедь, в два часа садились в автобус и ехали в свой пионерский лагерь, где накрывался в столовой один общий стол. Первую рюмку пили за Победу, вторую — стоя — за павших, тут фронтовички всплакивали немножко, потом тосты шли самые разные, и между ними вспоминали былое, но недолго, переключались на сегодняшние заботы, спорили, доказывали что-то друг другу, и почти каждый раз доходило дело до ругани, и тогда инженер Мельников доставал баян и начинал негромко «На позицию девушка провожала бойца», и песня всех примиряла. Потом пели «Землянку», «Эх, дороги», «До свиданья, города и хаты» и еще и еще. А под конец Мельников обязательно заводил пьяным тенорком «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!», и тут его обрывали и снова начинались споры, такие горячие, что малиновым звоном звенели ордена и медали, и фронтовички метались между мужчинами, успокаивая их. Наконец, это им удавалось сделать. Снова все садились за стол, выпивали еще по одной, собирались продолжать пение, но обнаруживалось, что баянист уже полностью отключился, тогда смотрели на часы и, удивившись: «как, уже пол-одиннадцатого?», поспешно собирались, грузили инженера Мельникова в автобус и возвращались в Москву.

Борис Павлович всю жизнь был решительным противником коллективных пьянок, но этой встречи не осуждал, всегда участвовал в ней, и потому, что сам прошел войну, да и потому, что традиция была заведена не им, а ломать устоявшийся порядок, если он не мешал делу, было не в его правилах…

Когда приехали в пионерлагерь, совершенно неожиданно обнаружили там пятерых сотрудниц, которые в счет субботника, по разным причинам ими пропущенного, мыли окна в домиках, где разместятся летом детишки. («Явная недоработка месткома», — отметил про себя Борис Павлович). Женщины были одеты по-домашнему — в халатах и фартуках, спортивных брюках, ситцевых косыночках, и страшно смутились, когда увидели представительную делегацию во главе с самим начальником главка. Они поспешно закончили мытье, переоделись, собрали тазы и ведра, сложили их в кладовку рядом со столовой, попрощались и ушли уже, но тут начальник планового отдела Мирон Савельевич Тверской подкинул мужчинам, курившим, пока фронтовички сервировали стол, неплохую идею: «А что, товарищи, не разбавить ли нашу мужскую компанию? Вы, Борис Павлович, не возражаете?». Борис Павлович не возражал, и самые прыткие ветераны побежали вслед за женщинами, но привели только двоих: толстуху из второго отдела Крапивину и какую-то наоборот худенькую, которую Борис Павлович поначалу и не узнал вовсе — в косыночке и коротеньком сереньком пальтишке она совершенно никого не напоминала из сотрудниц аппарата, и только когда сняла косынку и тряхнула густой копной рыжих волос, он вспомнил, что, конечно же, не раз встречал ее в коридоре, да и на совещаниях, которые считал нужным регулярно проводить с коллективами отделов, она наверняка присутствовала.

— Это Иванченко. Мой кадр, — заметив взгляд начальника, шепнул ему на ухо стоявший рядом Тверской.

— Бабенка смазливая, но работник, прямо сказать, неважнецкий.

Потом было застолье, как всегда, шумное, неуправляемое, роль тамады пытался взять на себя Мирон Савельевич, но только два первых традиционных тоста прошли организованно, а дальше на разных концах стола стали наливать самостоятельно, не обращая внимания на призывы тамады.

Тверской, и за столом оказавшийся соседом Бориса Павловича, пил из большой оловянной кружки («с сорок второго года служит, цистерну, наверное, ею за это время перечерпал» — объяснил он, и Борис Павлович отметил, что, оказывается, его плановик очень компанейский, мужик). Пил Тверской как-то необычайно долго, словно смаковал водку, а сделав последний глоток, поворачивал кружку вверх дном, постукивал по ней легонько, приговаривая: «Пьем по-балтийски: ни капли не оставляем». Борис Павлович после первых двух «до дна» почувствовал, что пьянеет, и третий стограммовый лафитничек, наполненный заботливым тамадой, отпил лишь наполовину.

— Сразу видно артиллериста, — не преминул подковырнуть Тверской. — Фронтовая интеллигенция. Не то что мы, морская пехота.

Уже чуть захмелевший Борис Павлович легко поддался на провокацию и, чтоб не осрамить бога войны, выпил до дна. Мирон Савельевич даже позволил себе хлопнуть соседа по плечу — среди собравшихся здесь не было в этот святой день ни начальников, ни подчиненных и одобрительно воскликнул.

— Вот это по-нашему. По-балтийски!

Борис Павлович время от времени присматривался к Тверскому и никак не мог взять в толк, в чем секрет, что его сосед — маленький, толстенький, типичный гипертоник — хлещет со всеми наравне, даже подначивает его и других, а сам ни в одном глазу, разве что шумлив. Только утром, анализируя свое поведение на этом вечере, догадался, кажется, почему так стоек был начальник планового отдела — пил-то он, прохиндей, из оловянной кружки, а сколько там себе наливал, никто не видел.

Потом как-то неожиданно на месте Тверского оказалась его рыжая подчиненная, и он представился ей, и это ее страшно рассмешило, но он очень серьезно объяснил, что хочет с ней познакомиться, и что это его вина как начальника и как мужчины, что он не представился ей раньше, и она снова расхохоталась — очень звонко и очень мило. Оказалось, что зовут ее тоже очень приятно — Наталья Алексеевна. И они сепаратно выпили за «наконец-то состоявшееся знакомство».

За столом было тесно, Наталья Алексеевна сидела совсем рядышком, и когда тянулась за сыром или огурчиком, которые он (перевелись джентльмены!) не догадался ей предложить, то чуть наваливалась на него, и тогда пробегала по его телу горячая дрожь. Но она, как ни в чем не бывало, продолжала что-то весело говорить, но он уже ничего не слышал, он мог только видеть, пораженный ее красотой. «Черт возьми! до чего же она хороша! — думал он. — И эти большие серые глаза, и этот капризный носик, и эти чудесные волосы, конечно, крашеные, но так точно подобрать цвет к лицу, фигуре — это же искусство. И как я мог раньше не заметить ее? Хотя последние два года эти постоянные корректировки планов вздохнуть не давали, не то что…»

Тут откуда-то уже с другого конца стола раздался разбитной голос Мирона Савельевича:

— Предлагаю тост за присутствующих здесь очаровательных женщин!

— Давайте выпьем на брудершафт! — чувствуя в себе какую-то мальчишескую храбрость, сказал он и посмотрел в ее лукавые серые глаза так откровенно, что не понять его было нельзя.

Наталья Алексеевна не отвела взгляда, шепнула заговорщицки:

— Давайте! Только поцелуй — потом.

— Не обманете? — спросил он, уже зная, что она не обманет.

— Нет, — все так же шепотом ответила она.

— Сейчас! — уже настаивал он.

— Я выйду первая, — совсем тихо сказала она, — и буду ждать у домика, который справа. Вы только не сразу, чтоб не обратили внимания.

— Хорошо, — успокоил он.

Они были убеждены, что их тайный сговор остался никем не замеченным, потому что все уже давно сгрудились вокруг инженера Мельникова и довольно стройно для такой большой компании, выводили «Землянку». Как потом выяснилось, конспирация была напрасной, ибо поведение начальника главка оказалось для всех крайне неожиданным, и потому ветераны, может, даже и несознательно, фиксировали каждый его шаг…

Уже было довольно темно, и Борис Павлович не сразу увидел Наталью Алексеевну, а когда понял, что светлое пятно впереди это и есть она, не удержался, побежал. Она шла, не оборачиваясь. Он догнал ее, взял сзади за плечи, повернул к себе и поцеловал долгим поцелуем, как не целовал уже незнамо сколько лет, и почувствовал, что она отвечает ему.

Как они оказались в домике — он ли ее повел, она ли его, а вернее, что-то толкнуло их туда обоих сразу — Борис Павлович припомнить потом не мог, да и не особенно пытался.

2

Назавтра Борис Павлович проснулся в каком-то необычайно приподнятом состоянии духа. Он принадлежал к породе людей, сейчас почти уже начисто вымершей, у которых даже после самой сильной попойки по утрам не раскалывается голова, тело не становится вялым, не ломит в костях и желудок функционирует отменно. Впрочем, может, в этом и не было ничего особенного, так как выпить по-настоящему — не рюмочку-другую коньяка при встрече с представителями зарубежных фирм, зачастивших в последнее время, а, что называется, до упора — он дозволял себе лишь в свой день рождения, на поминках по друзьям да за пулечкой, которую раза два в год расписывали у зампредрайисполкома Александра Михайловича Метлова (третьим партнером был «видный профсоюзный деятель», как он себя с иронией называл, Евгений Иванович Вертель).

С удовольствием поворочав тридцать минут гантелями, Борис Павлович принял контрастный душ, побрился и, когда смазывал кремом щеки, ощутил их упругость, и с гордостью подумал, что он еще ничего и, наверное, это искренне ему дают не больше сорока восьми. «Есть еще порох в пороховницах!» — сказал он вслух и подмигнул в зеркале сам себе.

— Это ты, что ли, разговариваешь? — приоткрыла дверь ванной жена.

— Я, — улыбнулся Борис Павлович.

— Странно! — удивилась жена. — Вроде бы не в твоих привычках разговаривать с самим собой.

— Просто у меня сегодня хорошее настроение, — объяснил он.

— Завидую, — вздохнула жена, и через минуту он услышал, как в ее комнате звенькают пузырьки, — видно, решила принять лекарства.

Во время этого разговора с Ларисой — первого после того; что случилось вчера (вечером, когда он вернулся, она уже спала) — был Борис Павлович на удивление самому себе исключительно спокоен и совсем не терзался угрызениями совести.

За двадцать четыре года супружеской жизни Борис Павлович изменял жене дважды, и оба раза потом долго его жег мучительный стыд. Первый раз это случилось еще на Урале, в 55-м году. Был он рядовым инженером, и их, человек десять из цеха, послали на заготовку сена в подшефный колхоз. Там-то и соблазнила его томная бухгалтерша Нонна Викторовна, большая почитательница только что вторично открытого Ремарка. Романтичную Нонну, видимо, сразила его седина (а он в одну ночь поседел в декабре сорок четвертого, когда от их батареи в живых осталось только четверо). Что ж, Борис Павлович вполне подходил в герои ее романа: молодой, но уже много повидавший и перестрадавший.

— И…, — он сделал паузу, — попросите отдел кадров подобрать для меня личные дела всех сотрудников планового отдела.

Тамарочка это приказание приняла как должное и только потом, когда раскрылась во всей красе их любовь, сопоставив факты по времени, умозаключила: шеф знакомился с анкетными данными своей возлюбленной.

Когда через полчаса секретарша принесла личные дела плановиков, он действительно полистал для блезиру несколько из них, удостоверился, что во время войны Тверской служил на Балтике, в чине старшины второй статьи, но долго-долго читал анкету, заполненную экономистом Натальей Алексеевной Иванченко, время от времени комментируя ее про себя.

Женщина, которая позавчера стала его любовницей, родилась в Москве 12 марта 1939 года («значит, ей 38»), окончила в 1962-м году Плехановский институт, после этого сменила шесть мест работы («многовато») и в 1975-м году («уже при мне») была принят в главк на должность экономиста. Отец — Овечкин Алексей Иванович погиб в 1943-м году, мать — Оболенская («почему это ей не понравилась фамилия мужа?») Ксения Кирилловна умерла в 1971-м году. В 1964-м году Наталья Алексеевна вышла замуж. Муж — Иванченко Святослав Леонидович, 1940 года рождения, работает художником по договорам («представитель чистого искусства»). Сын — Леонид Святославович, 1967-го года рождения («не сразу собрались, не то что мы с Ларисой») — школьник.

Борис Павлович некоторое время раздумывал над этими данными, не нашел в них ничего примечательного и такого, что бы могло объяснить позавчерашнее, снова вернулся к первой страничке, и тут глянули на него вопрошающе лукавые глаза, и обычное его рабочее состояние, в коем пребывал с утра, сменилось сразу каким-то беспокойством, неуютом, волнением. Он еще с минуту не решался назвать вещи своими именами, но потом махнул рукой и, считая себя противником сантиментов и красивых слов, констатировал грубовато: «кажется, втюрился».

Потом снова посмотрел на фотокарточку и совершенно явственно представил и эти глаза, строгие здесь, а там, в пионерлагере, такие озорные, и эти сжатые губы, а тогда они были податливыми, ищущими, ощутил вкус тех позавчерашних поцелуев. Но это продолжалось секунды, он осалил себя, приказал не распускаться, сказал тихонько: «Черт, угораздило на старости лет!», но не почувствовал в словах укоризны, даже скорее самодовольство, еще раз приказал себе «не распускать слюни» и решительно отложил на угол стола все личные дела работников планового отдела.

Принявшись листать какую-то сводку, Борис Павлович внимательно смотрел на цифры, некоторые даже подчеркнул, но, убей бог, если бы его в тот момент спросили что это за сводка и почему он отметил эти цифры, он бы не смог ответить ничего вразумительного. Цифры расплывались в губы, глаза, рыжие волосы, и Борис Павлович понял, что просто так от этого наваждения не отмахнуться, что надо что-то делать, как-то действовать. И, осознав это, он сразу принял простое и правильное решение.

Взяв служебную книжечку с телефонами всех работников главка, он нашел фамилию Иванченко и позвонил ей по городскому.

— Слушаю, — сказал женский голос.

— Наталью Алексеевну можно?

— Одну минуточку, — трубку положили, и он услышал, как крикнули, — Наташа, тебя к телефону. Приятный мужской голос, но, кажется, не муж.

— Да, я слушаю, — это уже она.

— Это Зайцев, — сказал он. — Борис Павлович. Я бы очень просил вас задержаться сегодня минут на пятнадцать, пока все не разойдутся. Я буду ждать у подъезда в восемнадцать тридцать пять.

— Хорошо, — просто ответила она.

После этого разговора день покатился в заведенном режиме. Сводки, бумаги, которые не могли двинуться дальше без его подписи, два небольших совещания и бесчисленные разговоры по телефону. В семнадцать тридцать начальник главка сказал секретарше, чтоб она отпустила Сережу — сегодня он, и машина ему не понадобится. Тамарочку это несколько удивило, так как Борис Павлович разрешал себе и другим нарушать распорядок разве что в последние дни квартала, а ведь шел только май. Удивило, но не больше. Если бы Тамарочка могла тогда предположить, из-за чего задерживается начальник! А так ровно в восемнадцать пятнадцать она просунула свою головку в кабинет, пропела «До свидания, Борис Павлович!», получила в ответ обычный кивок и поспешила вниз. Через десять минут главк был пуст. Одним из своих достижений Борис Павлович считал как раз то, что при нем прекратились всяческие авралы и бдения, и установился четкий распорядок рабочего дня. Но странное дело, до него доходили разговоры, что правило «не надо засиживаться вечерами, но, будьте добры, отработайте восемь часов, как следует» далеко не всем пришлось по душе.

В восемнадцать тридцать начальник главка запер кабинет, прошел по пустынному коридору до лифта и спустился вниз. В вестибюле, кроме вахтера, тоже не было ни души. В восемнадцать тридцать пять он выходил из подъезда, по обе стороны которого красовались солидные черного мрамора доски с выписанным серебром названием ведомства, им возглавляемого. Борис Павлович огляделся по сторонам — Натальи Алексеевны не было видно. У него екнуло сердце: а вдруг опоздал, и она уже ушла? Но тут из дверей подъезда выпорхнула она. Стройная, рыжеволосая, в каких-то немыслимо модных белых брюках.

Увидев ее, Борис Павлович сразу почувствовал себя стариком, но она улыбнулась весело, сказала очень просто, словно между ними давно уже все определено: «Вот и я», и как будто молодость вернулась к нему.

— Я хочу проводить вас домой, — сказал он и решительно взял ее под руку.

— А может, немножко погуляем? — кокетливо предложила она.

3

Наталья Алексеевна не случайно надела эти белые брюки, которые так вызывающе (по мнению соседок по комнате, расплывшихся, плохо причесанных, с вечно облупленным маникюром — и все это оправдывалось заботами о доме, муже, детях) подчеркивали стройность ее фигуры. Она знала, что она не красавица, но была убеждена, что красива по-своему, как, впрочем, и каждая женщина, только надо уметь подать эту свою красоту так, чтобы ее увидели, и Наталья Алексеевна в полной мере обладала таким искусством, которое называется женственностью, обаянием, изюминкой или как там еще.

Уже в домике пионерлагеря и потом в автобусе по дороге в Москву она женским своим инстинктом учувствовала, что для Бориса Павловича близость с ней никоим образом не означала очередной мужской победы, скорее это было для него поражением — он попал в плен к ней. «Каждый идеал заканчивается под одеялом», — любила повторять Люба, ее подруга со студенческих лет. Что ж, пусть это будет верно в 999 случаях из тысячи, но в одном все происходит наоборот: лишь после того, как мужчина и женщина познают друг друга, и начинается собственно любовь, не в обыденном, кроватном, а в чистом, возвышенном, романтическом, если хотите, воплощении. И Наталье Алексеевне казалось, что она разбудила в Борисе Павловиче именно такую любовь, прекрасную и безрассудную, когда мир делится на две неравные части: большую — любимый человек и меньшую — все остальное. Она гордилась, что вскружила голову умному, деловому, немало повидавшему на своем веку мужчине, и ей хотелось, не отдавая даже себе в этом отчета, чтобы он как чудо воспринимал то, что она, молодая, стройная, чертовски очаровательная, позволила ему любить ее.

Быть любимым — историческая привилегия мужчины. Быть любящей — предназначение женщины. Так решалась проблема взаимоотношения полов в библиях, талмудах, коранах, домостроях. Но в наш безбожный век все больше женщин хотят быть любимыми, и все больше мужчин вынуждены быть любящими. К чести Натальи Алексеевны, стремление утвердить себя в их отношениях с Борисом Павловичем в качестве любимой, но совсем необязательно любящей, шло не от воспитания, не от высшего образования, не от внимательного, наконец, чтения дискуссионных материалов в «Литературной газете», нет, это у нее было, так сказать, врожденное или по-научному — заложено в генетическом коде.

В тот вечер они долго бродили по Москве, оказались даже в Сокольниках, зашли в какое-то кафе, где выпили бутылку шампанского, потом целовались на скамейке, будто восемнадцатилетние, и все это время исходило от Натальи Алексеевны такое очарование, что Борис Павлович окончательно потерял голову. Когда в половине первого пришел домой, ему было решительно наплевать, что скажет Лариса. Но она уже, по-видимому, спала, по крайней мере свет в ее комнате не горел, и он, чтобы не разбудить жену, не стал проходить на кухню, хотя чувствовал зверский голод, а сразу улегся спать. Сон долго не шел, и Борис Павлович, как не хотелось этого, стал думать о том, что же будет дальше, ведь чувство к Наталье Алексеевне, он знал себя, оказалось очень сильным и очень серьезным, наверное, последним в его жизни. И потому именно, решил он, оно такое сильное и такое серьезное.

Что ж, придется ломать жизнь, думал он, но не поздно ли на пенсионном рубеже? Нет, тем более надо ловить счастье. Это молодые могут подождать, а он, что обманывать себя, скоро, до обидного скоро станет стариком. И вот чудеснейшая женщина подарила ему любовь. Отвергнуть этот дар будет помимо всего прочего нерасчетливо, не по-хозяйски. (Борис Павлович был все-таки администратором, а характер работы, что ни говорите, во многом определяет, в какие слова облекаются мысли). Что ж, он не первый и не последний. Вон Метлов тоже недавно разошелся. Со скандалом, кажется. Но у того дети маленькие — в школе еще, а Светлана уже замужем, да и Николай на третьем курсе. Осудят, конечно. А впрочем, не в детях дело. Что он ходит вокруг да около, ведь никуда он не уйдет, пока у жены не прояснится все окончательно.

Полгода назад проходила Лариса очередную диспансеризацию, и обнаружили у нее небольшую опухоль. Положили в больницу, сделали операцию. Пустяковую, объяснил врач, это вещь весьма распространенная. Но жена перенесла ее плохо, заметно похудела и, наслушавшись, вероятно, разных бабьих разговоров, тем более соседний корпус был онкологический, втемяшила себе в голову, что у нее рак. Тогда-то она и перешла в бывшую Светкину комнату.

— Как ты можешь думать об этом, зная, что у меня? — с горькой укоризной сказала жена, когда он как-то попытался ее приласкать, и Борис Павлович, устыдившись, больше не давал повода для обидных обвинений.

Лариса помешалась на своей болезни, выдуманной, как уверяли врачи, но она настолько истово верила, что у нее неизлечимая форма рака и что ее просто утешают, скрывают от нее правду, что и Борис Павлович, который поначалу отнесся к этому, как к обычному женскому «бзику», засомневался, а может, и впрямь медицина ошибается, уж настолько очевидны были нездоровый цвет лица жены, ее прогрессирующая худоба. И он через друзей устраивал жену на консультацию сначала к какому-то доценту, а потом и к профессору, но и доцент и профессор, осмотрев Ларису, ничего не нашли, и повторные анализы, и повторные после повторных тоже не показывали никаких отклонений, а она, тем не менее, все худела и худела. «Обычный психоз, — констатировал профессор, — вашей жене надо нервы лечить». Когда он, обрадованный, сообщил это заключение медицинского светилы Ларисе, она расплакалась: «Не надо меня утешать» и потребовала, чтобы он больше не устраивал никаких консультаций, она сама знает, что ей делать. От Светки он узнал, что жена ходила к некоему физику-теоретику, который, хотя и не врач, но занимается иглоукалыванием и знает чуть ли не тысячу точек, тогда как наши лучшие специалисты не больше ста пятидесяти. Но физик не сказал ничего определенного, иголки ставить не стал, а порекомендовал делать салат из подорожника и пить настой из кукурузных рылец. Сейчас Лариса уповала на какие-то швейцарские чудо-таблетки, которыми поделилась с ней одна из больничных знакомых.

Конечно же, бросить жену, когда она в таком состоянии, об этом не могло быть и речи. Порвать с Натальей Алексеевной? Эта мысль показалась ему еще чудовищнее. Что же делать? Лгать, хитрить, изворачиваться? У него нет никаких навыков в этом. Лариса, конечно же, быстро все поймет. Так, ничего не решив, он заснул беспокойным сном.

Утром за завтраком, не дожидаясь расспросов жены, сказал первый:

— Вчера заезжал к Александру Михайловичу, засиделся у него.

— Преферанс? — скорее констатировала, чем спросила, Лариса.

— Нет, — он смутился (когда расписывали пулечку, Борис Павлович оставался у Метлова ночевать), — просто разговорились. — Он чувствовал, что слова его звучат неубедительно, и боялся поднять глаза.

— А может быть, у тебя завелась дама червей? — усмехнулась Лариса. — При такой жене, как я, это было бы естественно.

Не говори глупостей, — пробормотал Борис Павлович. «Надо было бы возмутиться, а я сказал так, будто признаюсь», — мелькнула мысль, и, чтоб исправиться, добавил поспешно. — Не веришь, позвони Александру Михайловичу, он подтвердит.

— Ты же знаешь, что я не унижусь до этого.

— У тебя, действительно, шалят нервы, — уже зло сказал он и тут же осудил себя за эту злость, понимая, что жена права.

Борис Павлович не стал пить второй чашки кофе, быстро надел костюм, взял портфель и ушел из дома на пятнадцать минут раньше обычного. Остановившись у дверей, чтобы сгладить неприятный разговор, хотел сказать жене что-нибудь примиряющее, но она опередила его, спросила с тем же ехидством:

— Спешишь к кому-то?

Вместо ответа он хлопнул дверью.

Если бы жена не произнесла этой последней фразы, Борис Павлович поехал бы сразу в главк, а так, «спасибо, что подсказала», попросил Сережу завернуть по пути на Белорусский. Там купил букет тюльпанов. Высадив начальника главка, как всегда, у самого подъезда. Сережа поехал дальше в гараж и в боковое зеркальце непроизвольно заметил, что Борис Павлович вместо того, чтобы войти в подъезд, пошел почему-то назад. Затем две сотрудницы, спешившие на работу, видели, как начальник их главка подал руку выходившей из троллейбуса экономисту планового отдела Иванченко и вручил ей букет цветов.

Как и большинство замкнутых или, как теперь принято говорить, некоммуникабельных людей, был Борис Павлович по натуре пылок и сентиментален, а внешняя сухость, холодность его как раз и объяснялись тем, что стеснялся он этой пылкости и сентиментальности, потому и застегивал свои чувства на все пуговицы. Но, если, случается, выпадет на долю таких людей какой-нибудь жизненный удар немалой силы, будь то снятие с руководящего поста, крупный выигрыш по лотерее или, как в нашем случае, любовь, тогда подобно ореховой скорлупе раскалывается их внешняя оболочка, и является миру истинная сердцевина человека, и начинает он делать поступки, которые всем знающим его кажутся несообразными.

4

Наталья Алексеевна, когда после телефонной договоренности встретились вечером, однако уже не у подъезда, а у входа в метро, долго выговаривала ему за этот букет. Но в Бориса Павловича будто бес вселился.

— А пусть все видят, что я вас люблю! — с каким-то мальчишеским вызовом громко сказал он. — Я и не хочу скрывать. Хотите, я при всех вас расцелую. — И он чмокнул ее в щеку.

Наталья Алексеевна сделала вид, что рассердилась, тогда он пригрозил встать сейчас на колени, чтобы вымолить у нее прощение.

— Боже мой! — рассмеявшись, воскликнула она. — А всего пять дней назад я бы ни за что не поверила, Борис, что ты такой еще юноша.

— Правда? — уже серьезно, с надеждой спросил он.

— Правда, я не похож на старика?

— Какой ты старик?! — искренне улыбнулась она.

— Ты даже не юноша, ты просто мальчишка.

Наталья Алексеевна сразу же, с первого того вечера стала называть Бориса Павловича на «ты» и просто по имени. Он же продолжал говорить ей «вы». Потому, наверное, что, во-первых, боготворил ее, а при этом больше, конечно, подходит обращение «вы», а во-вторых, но в данном случае вряд ли это существенно, он вообще со всеми был на «вы», исключая разве жену, детей и двух приятелей, с которыми вместе начинал работать на заводе и которые объявлялись не чаще трех раз в пятилетку…

Потом они сидели в «Баку», и ее постоянно приглашали танцевать, а он не разрешал, но она все-таки пошла с каким-то молодым толстячком с пошлой физиономией, и когда пошлая физиономия снова пригласила ее, Борис Павлович устроил настоящую сцену ревности, и она поцеловала его и прошептала на ухо:

— Как приятно, что ты меня ревнуешь. Меня давно уже никто не ревновал.

Он рассказал про жену и после этого очень серьезно и торжественно сделал ей предложение, но просил отсрочки, пока все не определится. Это «определится» прозвучало как-то кощунственно, как будто он ждет смерти Ларисы, и Борис Павлович смутился. Но Наталья Алексеевна все перевела в игру, сказала, что он ее устраивает больше как воздыхатель, ему это очень идет, когда же он женится, то наверняка заставит ее штопать носки и готовить обед, а она терпеть не может ни того, ни другого. Он продолжал настаивать, что это очень серьезно, что без нее он теперь не мыслит дальнейшей своей жизни. И тогда она тоже серьезно сказала, что пока еще рано о чем-нибудь говорить, что у нее, между прочим, есть муж, и хотя уже три месяца, как она выгнала его, потому что снова стал выпивать, но развестись с ним ей будет непросто, так как Леонид очень любит отца. Поэтому она просит не афишировать их любовь, сдерживать себя: ни ей, ни ему совершенно ни к чему лишние пересуды.

Но пересуды уже поползли по главку. Сережа своим наблюдением о странном поведении начальника поделился с Тамарочкой, те две сотрудницы рассказали о происшествии на троллейбусной остановке двум-трем приятельницам, а потом, как это ни прискорбно, не вытерпел кто-то из ветеранов, проговорился, что Борис Павлович, когда отмечали День Победы, вовсю ухлестывал за Иванченко, даже уходили они из-за стола куда-то на полчаса, но куда и чем там занимались, никто, естественно, выслеживать не стал. Ну, а когда Тамарочка сделала известное свое заявление, тут уж и вовсе стали говорить в открытую, замолкая разве при появлении Натальи Алексеевны. И то главбух Людмила Михайловна не удержалась, встретив Наталью Алексеевну в коридоре и поговорив с ней о том, что джинсовые костюмы уже выходят из моды, в заключение как бы без всякой задней мысли обронила:

— До чего ж, Наташечка, у вас удачный цвет волос. По-моему, он очень эффектно выглядел бы рядом с благородной сединой.

После этого Наталья Алексеевна и стала подчеркнуто повторять его имя, когда разговаривала с Борисом Павловичем по телефону.

Нельзя сказать, что сотрудники главка безоговорочно осуждали этот роман. Нашлось, конечно, несколько пуритан, но подавляющему большинству скорее было просто интересно, как он будет дальше развиваться и чем закончится. Мужская половина, почти единодушно признавая действия Бориса Павловича правомерными, потому как «эта Иванченко — аппетитный кусочек», считала его поведение не соответствующим служебному положению. Начальнику главка следовало бы, по их мнению, проводить любовное мероприятие более солидно. Женщины разделились на четыре лагеря. Одни считали, что Борис Павлович — жертва, и что Иванченко разрушит-таки его семью и женит его на себе, благо, своего пьющего мужа она уже выставила за дверь. Другие, напротив, полагали, что начальник главка еще покажет характер, не зря его называют железным канцлером, и что Наталье Алексеевне ничего не обломится. Тамарочка, поддерживая то ту, то другую сторону, главное видела в том, что Борис Павлович мог бы найти в своем коллективе и кого-нибудь поинтересней, а не эту мымру. И, наконец, Софья Александровна, которой так часто приходилось теперь снимать телефонную трубку, с легким вздохом говорила: «А мне кажется, девочки, у них любовь»…

Июнь стал их медовым месяцем. Лариса еще в конце мая перебралась на дачу, бросив на прощанье: «Хочу развязать тебе руки, раз ты не мог дождаться…». Чего дождаться, она не договорила, но это он понял по тону: конечно же, ее смерти. Николай со студенческим отрядом уехал в Псковскую область развивать Нечерноземье. Так что остался Борис Павлович дома один и мог теперь приходить когда заблагорассудится, ни перед кем не оправдываясь. Наталья Алексеевна тоже была одна. Борис Павлович с помощью Вертеля достал для Лени путевку в детский санаторий на все лето, а Святослав, слава богу, не давал о себе знать, может, уехал «на этюды» — так у них назывались работы по оформлению наглядной агитации для колхозов и совхозов, которые, между прочим, оплачивались совсем неплохо.

Встречались они на квартире у Любы, подруги Натальи Алексеевны, которая уехала в отпуск на юг. По поводу Любиного отъезда Борис Павлович по совету Натальи Алексеевны устроил ужин в «Арагви». Люба, пышнотелая, веселая, все понимающая дамочка, когда выпила немножко, стала говорить Наталье Алексеевне, не обращая внимания на его присутствие, что завидует ей, потому что Борис Павлович ни какой не старикан, как она представляла, а мужчина в самом соку, да и при высоком его положении, о чем же еще мечтать, и пусть Наташка не будет дурой. Бориса Павловича немного коробили такие откровенные высказывания, но Наталья Алексеевна очень умело и тонко обратила все в шутку, и вечер, в общем-то, прошел весело и приятно.

Теперь после работы они встречались у метро, шли в кино, или на какой-нибудь концерт или ужинали в кафе, а потом ехали на Юго-Запад, где была Любина квартира. Чаще всего здесь и оставались на ночь, но иногда Наталья Алексеевна неизвестно почему настаивала, чтобы они вернулись по домам. «Хотя бы потому, чтобы убедиться, что нас не ограбили или не залили водой верхние жильцы, у меня уже было такое», — отшучивалась она.

Квартиру и не ограбили и не залили, но однажды, вернувшись с Юго-Запада домой, — хорошо еще Борису Павловичу не разрешила себя провожать, — застала Святослава. Он был в новом костюме, трезв, как стеклышко, не посмел расспрашивать, почему она так поздно, сказал только виновато:

— Вот приполз. Не могу я без Лёни и без тебя, — и протянул ей целую пачку денег: — Завязал окончательно. Три месяца уже не пью.

Она хотела его выгнать, но почему-то не смогла.

И злясь на себя за эту слабость, за то, что она в который уже раз оставила у себя человека, пусть и официально считающегося ее мужем, но которого она уже давно не любит, больше того — презирает, Наталья Алексеевна перенесла эту злость на Бориса Павловича. И когда утром он встречал ее на троллейбусной остановке снова с цветами, она оттолкнула протянутый букет и устроила самую настоящую сцену.

— Я же просила, — едва сдерживая рыдания, громким шепотом говорила она ему, — не делать этого. На меня и так уже все тычут пальцами.

— Я не думал, что вы обидитесь, — оправдывался он и, как провинившийся ребенок, повторял: — Не буду. Честное слово, больше не буду.

— Не звоните мне несколько дней, — голос ее звучал сухо и отчужденно.

— Но почему, почему? — заискивающе спросил он, ошеломленный столь неожиданной переменой, происшедшей с ней.

Наталья Алексеевна ничего не ответила, ускорила шаг, и он сообразил все-таки, что если побежит сейчас за ней, то потеряет всякое реноме в глазах своих подчиненных, которые уже косяками спешили на работу.

Нескольких дней не понадобилось. Придя с работы домой, она обнаружила, что от толстой пачки денег, которую вручил ей вчера Святослав, осталось только пятьдесят рублей, а через час позвонил он сам и, еле ворочая языком, сказал, что он в хорошей компании, и что теперь уже ему нет прощения, и пусть она не ждет его совсем и возвращается домой, когда захочет, и что пятьдесят рублей, которые он оставил, это алименты за Леню, а следующие он вышлет через месяц.

Наталья Алексеевна на редкость спокойно выслушала этот пьяный монолог, сказала мужу, чтоб он больше не звонил, и положила трубку.

Потом она долго сидела неподвижно и думала, какая она нехорошая и злая, что смогла из-за мерзавца, каким был ее муж, причинить боль человеку, который, она знает это, по-настоящему любит ее. И пусть у нее самой к нему совсем не такое сильное чувство, но он же нравится ей, она уважает его, она, наконец, сама стала его любовницей. Так какое же она имеет тогда право быть жестокой! И, искренне осудив себя, Наталья Алексеевна позвонила Борису Павловичу домой, попросила у него прощения, но он, никак не ожидавший этого звонка, даже не смевший мечтать о таком великодушии, принялся горячо убеждать ее, что уж, конечно, никоим образом не она, а именно он виноват в размолвке.

Разговор получался какой-то лихорадочный, несвязный, и он догадался попросить у нее встречи, сейчас же, сию минуту, и она тут же согласилась. Борис Павлович заехал за Натальей Алексеевной на такси, и они поехали на Любину квартиру. Там он клялся ей в любви, исступленно целовал се руки, а она, гладя его седую стриженую ежиком голову, вдруг поймала себя на мысли, что восемнадцать лет это все-таки большая разница и что через четыре года, когда ей будет всего сорок два, он уже станет пенсионером. Она заставила себя отогнать прочь эту ненужную мысль и горячо, страстно ответила на его ласки.

Но это была, пожалуй, последняя счастливая ночь их любви.

5

Вернулась из отпуска Люба и тут же заболела. Так что они минимум в течение десяти дней не могли рассчитывать на то, что она будет, как обещала, если им понадобится, уезжать к своей матери. Борис Павлович предлагал встречаться у него («ведь я же сейчас один»), но Наталья Алексеевна решительно отказалась. Тогда очень осторожно он дал понять, что можно было бы проводить вечера у нее, на что она, явно стараясь уязвить его, ответила: «Не думай, что у меня не осталось никаких принципов. Пока я замужем, любовника в свой дом, поверь, не приведу».

— Как же быть? — спросил он. — Ну, давай пойдем в парк Горького, а завтра на выставку поедем, посидим в «Золотом колосе». А там и Люба выздоровеет.

— У Любы, между прочим, тоже есть своя личная жизнь, — зло сказала Наталья Алексеевна. — Не надо злоупотреблять ее добротой.

Они все-таки пошли в парк, но пробыли там недолго, потому что, как только сели на скамейку отдохнуть, рядом нахально устроились какие-то юнцы и стали орать что-то современное под гитару.

— Неужели ты не понимаешь, Борис, — не сдержалась она, — что эти паши прогулки выглядят смешно. Ну, вначале они, может быть, были пикантны, но надо знать меру. Ведь если посмотреть со стороны, то мы, извини, просто впали в детство.

«Дождался, — горько подумал Борис Павлович, — она ведь намекает на мой возраст, это не „мы“, а я впадаю в детство, это на меня смешно смотреть со стороны». Ему стало вдруг очень страшно, что Наталья Алексеевна бросит его, и он, потеряв всякую гордость, заискивающе стал уверять ее:

— Ну, не сердитесь, не сердитесь, я что-нибудь придумаю.

Теперь много времени отнимали у Бориса Павловича поиски способов, которые позволили бы удержать Наталью Алексеевну. То ему приходила счастливая идея вместе пойти в отпуск, и он начинал серьезно обдумывать, куда лучше поехать — на Рижское взморье или на Карпаты, но потом вспоминал, что отпуск отгулял еще в апреле и второго ему никто не даст. То представлялось, что Любину мать разбивает паралич и Люба теперь вынуждена постоянно жить у нее, а свою квартиру отдает в их полное распоряжение. То вдруг ловил себя на том, что желает смерти жены, и тогда все решается очень просто, но тут он становился противен себе и поспешно начинал сочинять другие варианты избавления от Ларисы: она выздоравливает и ей неожиданно делает предложение сосед по даче Матвей Исаевич, а Лариса назло Борису Павловичу принимает это предложение и сама подает на развод, ему же только этого и надо.

Из-за этих глупых мечтаний он вынужден был теперь дела, которые раньше спокойно проворачивал за восемь рабочих часов, лихорадочно делать за четыре или пять, а это, естественно, вызывало нервные перегрузки, и он стал срываться, устраивать подчиненным разносы, что уж никак на него не было похоже.

Особенно неприятный разговор состоялся с инженером Мельниковым. На того пришла «телега» из вытрезвителя. Попадал туда Мельников не первый раз, года два назад Борис Павлович уже беседовал с ним по такому же поводу. Был тогда Мельников тише воды, ниже травы и слезно просил не принимать крутых мер, обещая, что ничего подобного больше с ним не произойдет.

Сейчас же, когда вызвал его начальник главка, Мельников вошел в кабинет с довольно-таки независимым видом и, не опуская глаз, понес какую-то ахинею, какую-то беспардонную ложь, что в вытрезвитель попал исключительно потому, что эти учреждения, как известно, переведены на хозрасчет, а заканчивалось полугодие, и им любой ценой нужно было выбить план, вот они и забирали первых встречных. А у него, мол, чисто медицинский случай.

— Не валяйте дурака! — не выдержал Борис Павлович. — Вот здесь же черным по белому написано, что вас подобрали у продовольственного магазина, где вы лежали в бессознательном состоянии.

— Правильно, — нагло глядя в глаза начальнику, согласился Мельников. — Но это бессознательное состояние — последствие контузии головы, а не выпивки.

— Так вы хотите сказать, что и не выпивали вовсе! — возмутился Борис Павлович, чувствуя, что его дурачат.

— Почему не выпивал? — спокойно ответил Мельников. — Выпил немного шампанского.

— Что ж, теперь «на троих» шампанским соображают? — съязвил Борис Павлович.

— Почему это «на троих»? — благородно вознегодовал Мельников. — Я был в гостях у знакомой. Думаю, это не возбраняется? Я ведь человек разведенный, имею, как говорится, моральное право.

«Так он просто издевается надо мной», — понял Борис Павлович и, уже не сдерживая себя, перешел на крик:

— Бросьте ваньку валять! У нас уже с вами был разговор о вашей постыдной слабости (Борис Павлович, когда приходилось читать нотации подчиненным, любил брать на вооружение газетные формулировки). Вы тогда клялись, обещали, но, вижу, все повторяется. После Нового года такси ваши коллеги вызывали, чтоб вас увезти. Я уж не говорю о том, в каком состоянии вы были на праздновании Дня Победы…

Действительно, лучше бы Борису Павловичу об этом не упоминать, потому что поникший было Мельников тут встрепенулся и с вызовом посмотрел на начальника. Во взгляде его без труда читалось: «Я-то, может, перебрал в тот день, конечно, но и нам хорошо известно, чем вы тогда занимались. А еще мораль читаете…».

Чтобы последнее слово осталось все-таки за ним, Борис Павлович поспешил закончить разговор.

— Учтите, больше бесед с вами не будет. Малейший срыв, и пишите заявление «по собственному желанию».

Мельников встал, направился к двери. Глядя на его сгорбленную, совсем старческую фигуру, лысину, обрамленную клочками седых волос, Борис Павлович почувствовал вдруг, что гнев пропал, и сказал вслед уходившему инженеру почти доброжелательно:

— Подумали бы, наконец, о своей судьбе. Ведь вам, наверное, вот-вот на пенсию…

Мельников обернулся. Его испитое, морщинистое лицо отнюдь не выражало раскаяния.

— Да, нет, — ухмыльнулся ехидно. — Мне до пенсии еще столько же, сколько и вам, Борис Павлович. — И вышел, подчеркнуто аккуратно затворив за собой дверь.

А буквально через два дня после этого разговора Борис Павлович, просматривая предложения отделов, кого они считают достойными министерской премии за досрочное освоение производственных мощностей на подведомственном главку крупном сибирском объекте, обнаружил в списке фамилию Мельникова. Сначала он даже не поверил глазам своим. Но точно: Квирикашвили в число трех (так выпадало по разнарядке) поощряемых сотрудников включил и Мельникова В. И. Это уж слишком — потакать пьяницам. И Борис Павлович по селектору (пусть всем в назидание будет!) вызвал Квирикашвили:

— Сергей Константинович! Как понимать, что вы выдвигаете на премию инженера Мельникова? Разве вам неизвестен последний инцидент с ним?

— Слышал, — каким-то неестественно рокочущим басом ответил Квирикашвили.

«Надо дать указание связистам, чтоб отрегулировали аппаратуру», — отметил про себя Борис Павлович и продолжил в том же суровом духе:

— Так, какого же… — Он хотел сказать «черта», но смягчил выражение, — какого же лешего включили его в список?

— Понимаете, Борис Павлович, — Квирикашвили перешел на обычный свой тенор, — Владимир Иванович по-настоящему большой вклад внес…

— Это вытрезвитель вы считаете вкладом?! — перебил начальник главка.

— Нет, — снова забасил Квирикашвили. — Ту идею, помните, что сэкономила нам три недели, инженер Мельников предложил. Вот я и счел возможным…

— Добреньким хотите быть, Сергей Константинович? Я, значит, провожу здесь с Мельниковым душеспасительные беседы, а вы ему премию на опохмелку. Нет, не получится. Я Мельникова из списка вычеркиваю.

Квирикашвили, заикаясь, пытался что-то пророкотать, но Борис Павлович бросил короткое: «Все! Разговор окончен!» — и отключил связь.

Успокоившись, Борис Павлович пришел к выводу, что тот дурацкий разговор по селектору (его-то голос тоже, наверное, звучал пародийно) совершенно ни к чему было устраивать, что начал он в последнее время дергать подчиненных и что это никуда не годится. Потом мысли, как все чаще стало с ним случаться, перескочили на ухудшающиеся — не по его вине, а почему все-таки? — взаимоотношения с Натальей Алексеевной. Тут на глаза попался злосчастный список премируемых, из-за которого он сорвался сегодня, и Борис Павлович подумал вдруг, а почему в нем нет Натальи Алексеевны, и раз он вычеркнул Мельникова, то надо заменить его кем-то и почему бы не Натальей Алексеевной. Пусть она еще раз удостоверится, как он ее любит. По внутреннему позвонил Тверскому:

— Мирон Савельевич, тут вот появилась возможность еще одному сотруднику вашего отдела дать премию. Помнится, вы говорили, что экономист Иванченко у вас неплохо работает. Не возражаете против ее кандидатуры?

Мирон Савельевич долго молчал, соображая, когда это он говорил, что Иванченко неплохо работает, потом нашел дипломатичный ответ:

— Если угодно, у меня есть и другие кандидатуры.

— А эта, следовательно, вас не устраивает? — в голосе начальника главка слышалось неудовольствие.

— Нет, почему же? — поспешно ответил Тверской.

— Вот и хорошо. Значит, я ее включаю на премию. И Борис Павлович над жирно вычеркнутой красным карандашом фамилией Мельникова В. И. размашисто написал «Иванченко Н. А.», вызвал Тамарочку и попросил ее перепечатать список.

6

Наталью Алексеевну он не видел уже четыре дня. По телефону переговаривались, но отвечала она сухо, односложно и его просьбы встретиться отвергала под разными предлогами: то ей надо навестить Любу, а он будет только мешать, у них свои женские дела, то решила устроить стирку, а на субботу отложить не может — поедет навещать Леню, то просто у нее раскалывается голова и надо как следует отдохнуть. Вот и сегодня неожиданно объявилась одна знакомая по прежней работе и обещала привезти французский журнал мод, так что со звонком убегает домой.

— А завтра? — с надеждой спросил Борис Павлович.

— А на завтра я взяла отгул, — сказала она как бы между прочим, давая понять, что, хотя и не обязана отчитываться перед ним, но, пожалуйста: тайн у нее от него никаких нет. — Так что завтра ты не звони.

«Нет, нельзя допустить, чтобы так все закончилось, настраивал он себя. — Надо предпринять что-то решительное, доказать ей, что меня нельзя бросать, что, наконец, глупо бросать. Только бы нам снова побыть наедине, и я найду слова, которые ее убедят».

В том растрепанном душевном состоянии, в котором пребывал сейчас, нечего было и думать о редактировании докладной в Госплан, и Борис Павлович стал просматривать газеты. В одной бросилась ему в глаза заметка о том, что в Подмосковье уже пошли грибы, и он мечтательно подумал, как хорошо бы побродить сейчас по лесу с Натальей Алексеевной. Борис Павлович еще раз позвонил ей и уговаривал поехать завтра в лес («читали — начался грибной сезон?») с такой мольбой, словно решался вопрос о жизни и смерти. После долгих колебаний она сдалась. Договорились встретиться в девять часов у касс и Савеловского вокзала (сын как-то обронил, что это самая грибная и самая малолюдная линия).

Секретарше Борис Павлович сказал, что завтра будет на работе к концу дня или вообще не придет — с утра надо в Госплан (благо там действительно проводилось совещание, на котором его присутствие было полу обязательным), после обеда — в райком, а оттуда — в поликлинику. Но пусть Тамарочка обязательно фиксирует все звонки.

По дороге домой Борис Павлович заехал в спецбуфет за продуктами, взял сырокопченой колбасы, по баночке икры, полкило балычка, ветчины, сыра, свежих помидорчиков и огурцов и полуторакилограммовую корзиночку земляники. Когда загружал холодильник, обнаружил, что и «Посольская» и виски стоят уже початые, так что пришлось идти в ближайший гастроном и брать «КС» — лучшее, что там нашлось.

Проснулся Борис Павлович ни свет ни заря и сразу, даже не сделав зарядки — «в лесу разомнусь», начал готовиться к походу. Достал с антресолей свой рюкзак, который пылился там с зимы, последний раз брал его как-то в феврале, когда ездили с Николаем на дачу, ходили там на лыжах; плащ-палатку — очень удобная вещь: и скатерть, и постель, и на случай дождя; спортивный шерстяной костюм и кеды. Потом стал загружать рюкзак провизией. Хлеб, сыр, ветчину, балык, полбатона колбасы аккуратно завернул в фольгу, огурцы и помидоры вымыл и определил в целлофановые пакетики, а землянику — в литровую банку, которую закрыл пластмассовой крышкой. Еще приготовил душистый цейлонский чай и залил им трехлитровый китайский термос. Все равно вместительный рюкзак даже с уложенной в него плащ-палаткой оказался заполненным лишь наполовину, и тогда Борис Павлович добавил банку зеленого горошка и банку кабачковой икры, которые обнаружил в холодильнике. Но и после этого он еще некоторое время колебался, не захватить ли еще чего-нибудь, вдруг на свежем воздухе у Натальи Алексеевны разгуляется аппетит, а сам-то он поесть всегда горазд.

На Савеловском, как ни заставлял себя не спешить, был Борис Павлович в половине девятого. Наталья Алексеевна приехала аккуратно, как договаривались. Ее наряд — яркая цветастая блузка, коротенькая юбочка, теннисные туфли и белые носочки — хоть утро стояло теплое и солнечное, был далек от туристского стандарта. И только легкомысленная белая панамка указывала на то, что Наталья Алексеевна действительно собралась на загородную прогулку.

Этой линии ни он, ни она не знали, поэтому решили ехать наугад до станции с непонятным названием Катуар. Несмотря на будний день и не «пиковые» часы, народ в вагоне был, и, чтоб не смущать чужих ушей, выяснение отношений, чем сразу же хотел заняться Борис Павлович, отложил он на потом, хотя так и подмывало засыпать ее упреками. Поэтому всю дорогу молча смотрели они в окно, думая каждый о своем.

Когда сошли с электрички и пошли, чтобы не заблудиться, прямо на солнце, приступил было Борис Павлович к решительному разговору, но Наталья Алексеевна сказала, что если он затащил ее сюда с целью испортить ей настроение, то лучше сразу же вернуться в Москву, ее там ждет масса срочных дел, которые она отложила исключительно ради него.

Потом она взяла его за руку, сказала нарочито строго: «Прекрати немедленно хмуриться!», и он, почувствовав ласковое пожатие, понял, что и на самом деле глупо выяснять отношения, когда она снова добра с ним, да и вообще глупо быть мрачным и злым, когда так щедро светит солнце, так звонко стрекочут кузнечики, так приветливо под легким ветерком кивают своими нежными головками колокольчики. Они вошли в березовую рощу, точь-в-точь такую же просторную и солнечную, как у Куинджи, и Борис Павлович явственно услышал, как что-то тихонечко шепчут друг другу деревья. «Нет, решительно невозможно быть в плохом настроении посреди этой красоты, которая называется лесом», — философски подумал он. Наталья Алексеевна будто прочитала его мысль и воскликнула благодарно:

— Какой же ты молодец, Борис, что вытащил меня сюда. Здесь так хорошо!

Он нагнулся, хотел ее поцеловать, но она вывернулась и сказала капризно:

— Разрешу, когда найдешь гриб. Ведь ты же утверждал, что нас ждет масса грибов.

Да, газета явно поторопилась объявить грибной сезон открытым. Наверное, уж целый час ходили они по лесу, но не встретили даже ни одного мухомора или поганки, да и ни одного грибника, а это уж явная примета, что время для грибов еще не приспело. Но, наконец, Борис Павлович углядел-таки какую-то золотушную сыроежку, закричал, как мальчишка: «Ура! Нашел!» — и, когда подбежала к нему Наталья Алексеевна, легко поднял ее, взяв за талию, и поцеловал в смеющиеся губы. Тут же был объявлен привал.

Место для привала Борис Павлович выбрал чудесное. На краю полянки две ели и небольшой стожок сена отгородили укромный уголок. Из этого стожка Борис Павлович взял охапку, отчего стожок уменьшился наполовину, и устроил что-то вроде ложа для Натальи Алексеевны, накрыв сено одной полой плащ-палатки. Другая же послужила скатертью, и на нее была выложена вся снедь. Наталья Алексеевна заявила, что у нее чертовски разыгрался аппетит, и с удовольствием уминала и балык, и ветчину, и даже кабачковую икру, которая пошла как гарнир. Они выпили коньяка (Борис Павлович предусмотрительно прихватил для Натальи Алексеевны серебряный стаканчик, к сам в качестве рюмки использовал крышку от термоса) и поцеловались, и когда целовались, не заметили, как опрокинули бутылку, и почти весь коньяк вылился. Но ни ему, ни ей не стало жалко потери. Они и так были пьяны от волшебного света солнечных берез, дурманящего запаха свежего сена, призывного щебетанья каких-то птах.

Когда закончили обед, Борис Павлович быстро и аккуратно собрал оставшуюся провизию, уложил ее в рюкзак, потом, отломив ветку у елки, стряхнул ею хлебные Крошки с плащ-палатки и присел рядом с Натальей Алексеевной. Она лежала на спине, закинув руки за голову, смотрела, ни о чем не думая, как тихо колышутся листья на березе. Когда он наклонился над ней, заглянул вопрошающе в ее глаза, она закрыла их в знак согласия и отдалась ему легко и радостно.

Борис Павлович сжимал упругое молодое тело, ловил губами ее полуоткрытые губы и чувствовал в себе какую-то неизбывную силу. Наталья Алексеевна испытывала давно не испытываемое блаженство, и с благодарностью отдавала ему всю себя, и в этом отрешении от самой себя была счастлива. Мужчина, которого она сейчас так самозабвенно желала, был не Борис Павлович Зайцев, начальник главка, это был просто Мужчина. А она была не Наталья Алексеевна Иванченко, а просто Женщина, полномочная представительница всех бывших, настоящих и будущих женщин. И они соединились вместе, Мужчина и Женщина, чтобы сотворить великое чудо — Любовь.

Неизвестно сколько времени пребывала она в этом блаженном состоянии, но вот Борис Павлович чуть сдвинул её с плаща, и какой-то стебелек уколол ее. Она попыталась избавиться от гадкой травинки, однако Борис Павлович это вынужденное ее движение растолковал по-своему, и, увлеченный, еще сильнее прижал ее, и противный стебелек уколол ее еще больнее. Она попыталась дотянуться до него рукой, но опять Борис Павлович помешал, все никак не понимая, что ей что-то причиняет неудобство. Наталья Алексеевна вдруг страшно разозлилась на него за эту дурацкую непонятливость, и желание тут же пропало.

— Что случилось? — испугался он, не чувствуя за собой никакой вины, но понимая, что он в чем-то виноват.

Наталья Алексеевна молчала, дергаными, злыми движениями застегивала блузку, разглаживала юбку, потом сказала сухо:

— Ничего, собственно, не случилось. Просто я поняла, что глупо было соглашаться на это лесное приключение. Поймешь ли ты, наконец, что мы уже вышли из того возраста, когда, взявшись за ручки, бегают по лесу, а потом валяются на лужайке?

— Но разве было плохо? — робко спросил он.

— Мне было бы гораздо лучше, — ответила она, — если бы мы находились в обычной квартире, где я бы смогла принять душ.

После этой сцены ни о каком продолжении прогулки не могло быть и речи. Борис Павлович хорошо ориентировался в лесу, и через какой-нибудь час они уже выходили к станции. Как раз показалась электричка, и Наталья Алексеевна побежала, чтоб успеть, и он понял, что ей тягостно даже лишние полчаса остаться с ним наедине. Увидев их, машинист задержал отправление, так что они смогли вскочить в первый вагон. Он был полностью оккупирован пионерами, которые, очевидно, возвращались в свой лагерь с экскурсии.

Борис Павлович закинул заметно похудевший рюкзак на полку и хотел было обратиться к пионерам, что, мол, тимуровцы должны уступать место взрослым, но его опередила белобрысая девчонка, которая прибежала сюда.

С другого конца вагона специально для того, чтобы ткнуть кулаком в бок сидевшего с краю упитанного мальчишку, напряженно уставившегося в окно, и громко прошипеть: «Салимхин, не видишь, что дедушка стоит?!» Салимхин нехотя поднялся, за ним встали и остальные, и оказалось, что весь отряд выходил на следующей станции.

«Вот выскочка! — неприязненно подумал о девчонке Борис Павлович. — Нет чтоб просто сказать, что пора выходить, она свою активность продемонстрировала».

Но, оказалось, досадовал он напрасно. Потому что, когда ребятня высыпала из вагона и они остались в нем буквально одни, Наталья Алексеевна слегка прижалась к нему, как бы предлагая мир, и лукаво улыбнулась:

— Теперь я знаю, как лучше всего называть тебя: деду-ля.

Конечно, она шутила, но шутка показалась ему немного злой, и все-таки он обрадовался, что хоть так, пусть даже обижая его, Наталья Алексеевна возвращает ему свое расположение.

7

Прослышав, что начальника главка сегодня нет, к Тамарочке заглянула Людмила Михайловна, спросила, скосив глаза на дверь кабинета:

— А где наш Ромео?

— Сказал, что в Госплане, — ответила Тамарочка и отложила в сторону вязанье, догадываясь, что главбух заявилась не просто так, а наверняка принесла интересные новости.

— Может, он и Иванченко с собой в Госплан захватывает? — усмехнулась Людмила Михайловна. — Что-то она тоже сегодня не вышла на работу. Или это просто совпадение?

— Вообще у них в последние дни какой-то разлад, — поделилась Тамарочка. — Софья Александровна говорила, если та раньше по телефону все: «Борис да Борис», то сейчас одно: «Нет, не могу, не уговаривай». Не подпускает к себе. А он из-за этого злится и на других свою злость вымещает. Слышали, вчера шеф Квирикашвили разнос устроил из-за Мельникова?

— Да-а, — пропела Людмила Михайловна. — Я ведь за этим и шла. Мельников-то собирается жалобу подать Сергею Петровичу на Бориса Павловича. За то, что тот его премию отдал Иванченко. Это, кричал на весь отдел, попрание всяких норм, когда любовниц — тут Мельников другое словечко употребил, покрепче, и Людмила Михайловна, хоть были они наедине с Тамарочкой, по причине присущей ей деликатности не решилась произнести его вслух, а прошептала Тамарочке на ухо так вот этих самых оплачивают за счет государства. А ведь ему терять нечего, подаст жалобу, ей-богу, подаст. Неужели Борис Павлович действительно вместо Мельникова Иванченко вписал? Наверное, это Тверской хотел угодить начальству?

— Представьте, Тверской здесь ни при чем, — авторитетно заявила Тамарочка. — Фамилию Иванченко шеф вписал собственной рукой. Я сама список перепечатывала.

— Ну, уж это тогда просто надо совесть потерять! — развела руками Людмила Михайловна.

— Да что вы удивляетесь, — покачала головой Тамарочка, — ведь это уж не первый раз. Путевку он ей для сына устроил в санаторий на целое лето. И ведь какое бесстыдство, нет чтобы культурненько, втихую самому напечатать отношение, он мне продиктовал: «Согласно договоренности просим выделить путевку для ответственного сотрудника главка Иванченко Н. А»… Представляете, эта мымра — ответственный сотрудник?! Какая наглость все-таки…

— Неужели Борис Павлович способен на такое?! — го ли искренне недоумевая, то ли подзадоривая Тамарочку на дальнейшие откровения, воскликнула Людмила Михайловна.

— А что Борис Павлович, ангел, что ли? — рассудительно заметила Тамарочка. — Есть у него права, вот он ими и пользуется. Не удивлюсь, если он ее и на повышение выдвинет.

Удостоверившись, что Тамарочка выложила все, Людмила Михайловна повторила несколько раз «нет, вы меня просто огорошили» и поспешила поделиться добытыми сведениями с другими.

К великому изумлению секретарши, в половине пятого пришел шеф. («Значит, все-таки был в Госплане, и я попала в точку, когда сказала Людмиле Михайловне, что у них разлад», — гордясь своей проницательностью, отметила Тамарочка.) Не заходя в кабинет, Борис Павлович спросил, кто звонил, по каким вопросам. Тамарочка вытащила блокнот, страницы которого были разбиты вертикально на три графы: в первую следовало записать, кто звонил, во вторую — из какой организации, в третью по какому вопросу. Как вести блокнот, Борис Павлович объяснял секретарше раз десять, прежде чем она убедилась, что такая система действительно очень удобна.

— Звонков было мало, Борис Павлович, — глядя в блокнот, доложила Тамарочка. — Лернер из Госснаба просил сообщить насчет заказа для Новокузнецка. Парамонов из ЦК профсоюза интересовался, сколько наших предприятий работают по щекинскому методу. Я переадресовала его к Аркадию Борисовичу. Еще звонили из Донецка, Тулы, Таллинна, Новокузнецка — по поводу того же заказа для них. Всем сказала, чтоб подождали до завтра. А в течение последних пятнадцати минут дважды звонил Сергей Петрович. Первый раз я ему сообщила, что вы, возможно, придете к концу дня, а во второй раз он поинтересовался, не пришли ли вы. По какому делу, ничего не сказал. Наверное, что-то срочное…

Если бы начальник главка смотрел в этот момент не на пухленькие руки секретарши, держащие блокнот, а в ее глаза, он бы уловил в них нескрываемую насмешку.

«С Лернером разговор будет долгий», — рассудил Борис Павлович, садясь в кресло, и снял трубку телефона прямой связи с Сергеем Петровичем.

— Добрый день, Сергей Петрович. Ты меня искал?

С заместителем министра у Бориса Павловича была уже двадцатилетняя дружба. Дружба не в житейском смысле, когда по праздникам собираются семьями и потом, обнявшись, поют песни, или одалживают друг у друга до получки, или спорят до хрипоты, талант Высоцкий или нет, или делятся бескорыстно сведениями, где чего можно достать. Нет, это была, так сказать, дружба новой формация, которую точнее можно определить как деловое сотрудничество. Знакомство их началось, когда оба были начальниками цехов. Потом Борис Павлович стал главным инженером, директором завода, а Сергей Петрович секретарем парткома, горкома. Многие вопросы приходилось им решать сообща, и взаимопонимание у них установилось хорошее. Когда Сергей Петрович занял пост замминистра, он через год вытащил в Москву Зайцева. Если бы Борис Павлович раньше сделал карьеру, он бы тоже, конечно, не забыл Сергея Петровича. Словом, они знали, что в работе смело могут положиться друг на друга. Таких земляков — не по рождению, а по месту предыдущей совместной работы — в любом ведомстве отыщется нынче немало.

Борис Павлович с Сергеем Петровичем были на «ты». Но как-то так получилось, уже здесь в Москве, что Борис Павлович хоть и говорил старому другу «ты», но называл его по имени отчеству, а тот обращения не изменил…

— Да, Борис, искал. Но это не телефонный разговор. Сейчас я как раз свободен, заходи.

К Сергею Петровичу можно было пройти и коридорами через три лестничные площадки, но на одной из них, предупредила Тамарочка, шел ремонт, и, чтоб не запачкаться ненароком, Борис Павлович спустился вниз, обогнул здание и вошел в подъезд, вывеска на котором была чуть помонументальней, чем на том, из которого вышел.

Сергей Петрович встал из-за стола, пожал ему руку:

— Устраивайся поудобней, разговор может получиться долгим.

«Снова Госплан нас за горло берег», — подумал Борис Павлович.

— Знаешь, Борис, мы с тобой старые друзья, — после длительной паузы начал Сергей Петрович, и Борис Павлович понял, что Госплан тут ни при чем. — Так вот, разреши, я без всяких там экивоков буду говорить прямо. Ты из-за какой-то юбки потерял голову и делаешь глупости…

Борис Павлович знал от Натальи Алексеевны, что сплетни об их отношениях ходят в коллективе, но относился к ним с брезгливой снисходительностью и никак не мог предположить, что, даже если они и дойдут до руководства, оно придаст им серьезное значение. Поэтому он был не подготовлен к такому разговору и растерянно молчал, даже не возмутившись, что Сергей Петрович так пренебрежительно охарактеризовал его чувство.

— До меня кое-что уже доходило, — продолжал Сергей Петрович, — но я решил, с кем не бывает, перебесишься, а ты наоборот, чем дальше, тем, извини, чуднее становишься. Вот уже заявления на тебя пишут. — Он взял со стола лист бумаги, почти целиком исписанный мелким убористым почерком.

— Мельников, что ли? — сообразил Борис Павлович. — И он еще жалуется! Да его, алкоголика, гнать с работы надо!

— Пока не советую, — строго сказал Сергей Петрович. — Ты сам ему дал очень хороший козырь. Зачем ты вместо него вписал на премию эту Иванченко?

— Вот в чем дело? — гнев захлестнул Бориса Павловича. — Ну, и негодяй же!

— Пусть он и негодяй, ваш Мельников, — все так же строго проговорил Сергей Петрович, — но придется заткнуть ему рот этой премией, а то ведь вынесет сор из избы. И я тебе тогда не завидую. Хорошо, что сейчас все замкнулось на мне, а если б он подбросил эту бумажку кому другому?

Борис Павлович понурил голову и признал про себя, что Сергей Петрович, к сожалению, прав. Как, впрочем, права была и Наталья Алексеевна, когда говорила, что глупо афишировать их отношения.

— Ну, если тебе позарез надо было, чтоб она получила премию, — уже смягчившись, сказал Сергей Петрович, — так сделать бы, чтобы предложение исходило от начальника ее отдела. И тогда не было б никаких разговоров. Или у тебя с ним нелады?

— Я просто не подумал, — пробормотал Борис Павлович.

— Действительно, здорово она вскружила тебе голову, — голос Сергея Петровича звучал совсем уже дружески. — А в нашем возрасте разные там сильные страсти чреваты большими неприятностями. Я, конечно, понимаю тебя. Лариса болеет, а ты вон еще какой молодец!..

«Ничего ты не понимаешь, — горько думал Борис Павлович, — это же моя последняя любовь».

… — И все же прошу, Борис, если не можешь порвать с этой женщиной, то сделай гак, чтобы больше никаких сплетен. Еще и вот почему. Наш старик, кажется, зашатался. И если я займу его место, что, понимаешь, не исключено, в этом вот кресле хотел бы видеть тебя…

Можно считать, что здесь, собственно, и закончился заслуживающий внимания период их любви.

* * *

Недели две Наталья Алексеевна не могла простить Борису Павловичу то, что он, ни слова не сказав ей, поставил ее в глупейшее положение с этой злосчастной премией, сделал объектом насмешливых взглядов, гнусных шептаний за спиной. Но вот как-то совершенно случайно столкнулись они на лестнице, когда кругом никого не было, и она непроизвольно замедлила шаг, а у него на секунду защемило сердце. Остановились, поздоровались, сказали друг другу что-то незначащее и разошлись. После этого они снова стали встречаться.

Встречаются по средам, а если Борису Павловичу позволяют обстоятельства, и в субботу, на квартире у Александра Михайловича Метлова. Тот года на полтора отбыл в Новосибирск добывать диссертацию по социологии.

— Нет, пока есть возможность, надо уходить в науку, убежденно говорил он Борису Павловичу и Вертелю, когда расписывали прощальную пульку. — Ну, еще профсоюзы ничего, а ведь на нашей советской работе да и на хозяйственной, партийной, сломать шею очень даже просто. А социология — это какой же умница ее выдумал! — минимум умственных затрат и, пожалуйста, жуй бутерброды с икрой!

… Встречи у них теперь проходят как-то по-семейному буднично, хотя Борис Павлович всегда приезжает с букетом цветов и бутылкой шампанского. Наталья Алексеевна добросовестно отвечает на его ласки, но, если спросить ее, любит ли она Бориса Павловича, то, скорее всего, ответ последует отрицательный. Иногда, правда, она вспоминает его прежние мальчишеские выходки, и ей становится чуть грустно, что сейчас Борис Павлович даже с ней наедине больше все-таки начальник главка и меньше — мужчина. Но бросать она его не собирается. Во-первых, Борис Павлович не подыскал ей еще подходящей работы — оставаться же Наталье Алексеевне в главке, это и он понял, только дразнить гусей. Во-вторых, Лене очень понравился санаторий и хорошо бы устроить его туда и на следующее лето. В-третьих, со Святославом Наталья Алексеевна твердо решила развестись, никого же больше у нее на примете нет, а мужика, как говорит Люба, иногда все-таки хочется.

Если же Борису Павловичу задать вопрос, как он относится к Наталье Алексеевне, то он, пожалуй, без колебаний ответит, что любит ее. Наверное потому, что искренне убежден: это его последняя любовь, а последней любви человек верен до конца. Тем не менее, своего предложения Наталье Алексеевне он не возобновляет, хотя жене, кажется, помогли чудо-таблетки, и она перестала заводить заупокойные разговоры, но спят по-прежнему они в разных комнатах.

Борис Павлович снова деловит, педантичен и официален, снова застегнут на все пуговицы. Он чуть постарел, но сослуживцы никак не вменяют это в вину Наталье Алексеевне, а объясняют исключительно постоянными корректировками планов, которые хоть у кого не один год жизни отнимут.

Пересуды в коллективе постепенно прекратились, потому как исчезли и поводы для них. Тамарочка-то знает, что пусть не такой, как прежде, но роман у ее начальника продолжается, однако сдерживает себя и, несмотря на титанические усилия Людмилы Михайловны разговорить ее, помалкивает. Командировку в молодую африканскую республику из-за происшедшей там переориентации руководства Тамарочкиному мужу отменили, и чемоданы пришлось распаковать.

1979 г.