В пять утра зазвенел будильник, но загодя, прежде его петушиного гласа, встала бабка. Она уж из печи выгребла и затопила ее, когда затрещал будильник и поднялся со своей кровати дед Архип.

– Ну, как там, не потеплело? – спросил он.

– Не чутко, – со вздохом ответила бабка.

Дед Архип валенки надел, стеганку и вышел из дома. В первую минуту, с избяного тепла, ему показалось, что на улице теплее вчерашнего.

Еще стояла глухая ночь. Чернели по белому снегу базы да сараи. Студеное небо светило просяным звездным инеем, а посреди – одинокая Жарничка горела льдистым огнем.

Архип пошел на улицу. Перед самыми воротами дорожка была переметена рыхлым снегом. Значит, не во сне, а наяву гудел ночью ветер. И теперь дорогу на станцию тоже перемело, и утреннего автобуса не будет. Зябко поеживаясь, Архип заспешил домой. А в доме печь уже гудела ровным огнем.

– Дюже тепло? – с усмешкой спросила бабка. – Телешом можно?

– Да потеплее… – неуверенно ответил Архип.

– Не бреши… – мягко укорила жена. – Вон на окошке вторые шипки позамерзали, а у тебя все теплеет, под носом. Уж не ездил бы, переждал погоду. Да и праздник завтра. Добрые люди в праздник по домам сидят, не шалаются.

– А тама будут нас ждать? – указуя коротким толстым перстом в потолок, спросил Архип. – Пока мы отпразднуем? Да пока потеплеет? Тама тогда народу налетит… Туча черная… Тришкина свадьба…

Бабка в ответ лишь вздохнула.

– Вот так-то… – закончил Архип. – Надо сбираться, ехать. На автобус я уж не рискую. Вчера не было, а ныне и подавно. Уж развиднеется, тогда тронусь. Пойду дозоревывать.

И Архип снова забрался в постель. Он уже вроде не спал, просто подремывал, временами проваливаясь в зыбкое забытье. И тут же возвращаясь в явь. «А может, и пойдет автобус, – думалось ему. – А я разлеживаюсь. Сейчас уже, гляди, на центральную пошел. Крутанется – и назад. Добрые люди уедут. А может, и не пойдет. Вчера и в тот день не ходил, а нынче и вовсе мело…»

Хутор, где жили дед Архип с бабкой, лежал в тридцати километрах от райцентра. По летнему да сухому времени были те километры недалекими, тем более что дважды в день, утром и вечером, пробегал через хутор маленький шустрый автобус. После легкого дождя автобус ходил лишь по грейдеру, боясь увязнуть в хуторских колдобинах. Но то еще была не беда: до грейдера и пешком можно добраться, четыре версты всего. А вот непогода напрочь обрезала крылья. Осенняя ли, весенняя долгая грязь, зимние глубокие снега да переметы становили автобусы на прикол. И тут уж выбирайся, как говорится, своим средствием. А лучше всего – сиди и не рыпайся.

Деду Архипу сидеть было никак нельзя: топка поджимала. В прошлом году он угля не достал и нынче дожигал остатнее. И совсем было приготовился на дровах зиму бедовать, когда узнал о постановлении. Сначала в конторе услыхал, а потом газеткой раздобылся. В газете все было написано так, как и добрые люди говорили, льгота выходила бывшим фронтовикам, облегчение в жизни. И в конце напрямик было написано: «проявлять постоянное внимание». Эти слова дед Архип теперь уже наизусть помнил.

Почитал старик газетку, с бабкой и другими людьми посоветовался и решил: надо в район ехать и топки себе добиваться, пока закон вышел. Был он хитрым политиком и решил не откладывать, а, как сказано там, прямо с нового года идти, не тянуть. Кто рано встает, тому Бог дает, и кто раньше спохватится – легче будет.

Первые дни января Архип годил, давая людям отпраздновать да после праздника похмелиться. А потом завернул мороз с ветром, дороги в низинах перемело, и вот уже третий день не было автобуса. Два раза ходил Архип на грейдер, но попусту. Ждать было больше нельзя. И сегодня накрепко решил Архип домой с грейдера не ворочаться. Хоть на чем да уехать. Дело было нешуточное: без угля зимовать тяжко.

Потому и не стал Архип рисковать в потемках, к утреннему автобусу спешить. Автобус – дело ненадежное. А с центральной усадьбы машины не раньше десяти пойдут. К тому времени можно и закоченеть.

Время подошло к семи. По радио из области начали последние известия передавать. Архип уши навострил, голос у приемника поубавил, чтобы бабка не слыхала. «По северу области до тридцати…» – наконец обрадовала дикторша. «И-и, глупая, – попенял ей дед Архип, – заталдычила одно…»

– Чего там бубнишь? – спросила бабка. – Сколько объявили?

– Чего сколько? – притворился непонимающим дед Архип.

– Не придуряйся… Про погоду чего сказали?

– А-а, слухать их… – пренебрежительно ответил дед Архип. – Они здеся были, на хуторе? Видели они нашу погоду? Сидят черт-те где, в тепле поустроились – и брешут.

– Померзнешь на сухарь, – вздохнула бабка.

А деду Архипу вдруг иное пришло на ум: вспомнил он про котец. Вспомнил и начал собираться.

– Лежу, как сом на икре… И ты мне не подкажешь. Котец-то непроверенный. Так бы и умелся. А с нашими ребятами… Такие провалы, враз обчичекают. Из такого-то котца.

«Котцами» называли ловушки для рыбы, что ладились в низах, на речке. Во льду их рубили. У деда Архипа котец был большой. Для рыбы и людей привлекательный.

Архип быстро оделся, легкую пешню взял, мешок да черпало и подался к речке. Дорожка от базов, по меже, к саду и речке была протоптана в глубоком снегу канавой. Но теперь, поутру, после ночного ветра, замело ее наискось, а то и напрочь легким снегом.

До солнца было далеко, лишь смуглился восток. Но уже развиднялось. Мерклые звезды еще светили, и ясно глядела луна. Деревья садов и кудлатые старые вербы по обережью лежали в сизоватом дымчатом инее. Словно дышали дерева, и тут же морозом схватывалось их теплое дыхание.

Архип спустился к речке, подошел к своему котцу, размахнувшему камышовые «крылья» к самым берегам. Валенком осторожно он сдвинул снег с крышки котца. Но можно было не опасаться, за ночь на добрых три пальца льду намерзло. И сразу Архип увидел: есть рыба. Темное что-то ворохнулось подо льдом, большое. Архип быстро обдолбил котец, черпалом отбросил лед. И крупная, чуть не в размах величиной, щука заплескалась в темной воде. Черпак был мелковат и щуку не брал. Но старик изловчился и выбросил рыбину на снег, с радостью почуяв тяжесть ее. Щука дважды плеснулась, сгибаясь в колесо, и замерла черным поленом. Старик выцедил еще двух красноперок да окунька, подчистил котец, сложил добычу в мешок и заспешил домой, бабку обрадовать ухой и жаревом к празднику. А в доме уже кипели щи, мяса кусок бабка обжарила с картошкой, налила самогонки.

– Ну и как? Може, обдумался? – спросила она у вошедшего старика.

– Обдумаешься… – передразнил ее Архип. – Гляди, какого тебе анчихриста припер. Давай чашку.

Щука скользнула из мешка в подставленный таз, колом легла поперек, выставив большое, белое, пятнистое брюхо.

– Ху-у… – брезгливо сморщилась бабка. – Чистая гадюка. В сенцы ее, нехай замерзнет, а то биться начнет.

Архип наскоро умылся, сел к столу. Бабка принесла с печи в полотенце завернутый горячий хлеб. Привозили хлеб на хутор редко, особенно в непогоду, но люди приспособились. Черствую буханку заворачивали в полотенце, в широкую кастрюлю воды наливали, ставили миску, а в нее хлеб. Вода в кастрюле кипела, под крышкой хлеб отпаривался, становился волглым, мягчел.

Выпив стаканчик самогонки, Архип принялся щи хлебать. Жена сидела рядом, вздыхала.

– Ныне-то уж не вернешься… – сказала она.

– Дал бы Бог добраться. А на ночь-то глядя… Уж завтра.

– У Василия ночуешь?

– А где же…

– Сон мне нынче привиделся, а к чему – не приложу, – задумчиво сказала жена. – Маму видела. Мама хлебы печет. Вынимает, хороший такой хлеб, чую, сладкий, и так мне хлебушка хочется. А она не дает. Я прям слезьми кричу: мамушка, родная, ну, дай хоть кусочичек, хоть чудок. А она не дает. А мне так хочется… Такой у него дух, прям донельзя сладимый. Почему не дала? – спросила бабка. – Либо чем обидела ее, не так помянула? Прям в голову не возьму.

– Солонечиху поспрошай, – усмехнулся Архип, – она разложит.

– Придется, – всерьез ответила жена. – Ты дюжей ешь. Щи и мясо. Я тебе и самогонки для этого дела влила. Дюжей наедайся, а то померзнешь.

– Не замерзну, – успокоил ее Архип. – Как пододенусь, нехай тогда…

Оделся он, как всегда, по-зимнему, по-стариковски: теплое белье, телогрейку и ватные брюки, валенки, овчинные рукавицы. Но теперь, в дорогу, он надел поверх всего зеленый плащ-болонью. Его когда-то сын за ненадобностью бросил. Но старикам плащ пришелся по нраву и впору. Он был легок и плотен, ветра не пропускал.

– Ну, оставайся тут с богом, – сказал Архип.

– Ты тама не задерживайся, – ответила бабка. – Праздник находит, а я – одна. И сон видишь какой нехороший видала. Родная мамушка хлебца не дала. А уж так хотелось…

Из своего двора вышел Архип ровно в девять часов, как и располагал. В эту же пору на центральной в гараж шофера приходят. Пока они машины разогреют да соберутся, туда да сюда, пока тронутся, Архип к грейдеру подгребется. Вот и получится впору.

Уже белый день стоял. Красное с мороза солнце только что поднялось. Багровые дымы редким лесом вздымались над хутором; легко, словно тоже с морозцу, розовело небо, и вся глубоким снегом полоненная окрестность, и даже сороки, молчаливыми стаями сидевшие на деревьях, даже сороки отдавали розовым.

Особо не надеясь, а просто на всякий случай завернул Архип на колхозный двор. Ехали две машины на станцию, за комбикормом, но с шоферами грузчики сидели. Больше ничего не предвиделось.

А дорога от хутора к грейдеру лежала прямая, торная, снегом ничуть не занесенная. Одет был Архип тепло, легкой была амуниция, тела не вязала, и потому шагалось хорошо. Морозу он особого не чуял, но в лицо дышала стылым холодом белая степь. Куржак кучерявился по краям шапки-ушанки. И время от времени Архип рукавичкою тер нос и щеки, чтобы не познобить их.

Звучно скрипел снег под валенками, текли мимо высоченные снежные валы, сдвинутые с дороги бульдозером, молчаливая индевелая лесополоса тянулась. А вдалеке маячил Петипский курган, возле которого грейдер проходил. И в мыслях было хорошо, потому что день, судя по всему, должен выдаться удачный. Машины, конечно, пойдут, никуда не денутся. Так что добраться в район можно будет. И с углем должно выгореть, не зря же в газете написано черным по белому. Эту газетку с собой прихватил дед Архип на всякий случай. Раз вышло такое указание, значит, и приказ из Москвы пришел: помогать всемерно. И уж чем-чем, а топкой помогут. Тем более зима такая стоит. И собрался он сразу, вовремя сообразив что к чему. Тут ведь тоже политика, Архип ее понимал: первым надо прийти, пока гуртом не полезли. Архип это понимал и радовался своей смекалке. Все должно получиться по задуманному. И может, даже сегодня прикатит он в хутор с углем, прямо на машине. А может, и завтра. Завтра, конечно, повернее. Нынче запишут, а завтра велят прийти. Так всегда бывает. Переночует он у племянника Василия. Вечером посидит с ним, бутылочку выпьют. Василий – человек грамотный, с ним и потолковать не грех. Посидят, побеседуют. А уж завтра, с углем, прибудет Архип домой.

Так, в добрых мечтаниях и по ровной дороге, добрался старик и до грейдера. А на грейдере, возле кирпичного строения автобусной остановки, толпился народ.

– Здорово живете, добрые люди, – поднимаясь на полотно грейдера, весело проговорил Архип. – Заждалися меня? Я вот он, прибыл. Теперь шумите, нехай машины едут.

– Шумим с ночи, – здороваясь, ответил знакомый из Вихляевки, – а они либо пооглохли.

– Не было автобуса?

– Был бы – уж уехали.

– Какая беда, – огорчился Архип, а в душе похвалил себя, что не пошел впотьмах, удержался.

Народу у остановки было немало. Стайка молодежи табунилась подле черного, прогоревшего кострища. Пальтушки на них были всякие: и добрые, и продувные, а прочая сбруя: брюки, юбки да чулки, а тем более обувка – никудышная. Оттого и на месте им не стоялось: топотили да бились «на любка» – грелись. Знакомый из Вихляевки был с дочкой.

– В техникум провожаю, другой день не провожу, – объяснил он Архипу. – Харчей наклали, одна не дотянет. Другой день выходим.

– А эти ребята – либо тоже ученики?

– Кто откуда. С техучилища, школьники. Дубовские большинство да наши. Моей-то край надо, экзамены сдает.

– И прямо с ночи стоите?

– А то как же… Ныне в четыре поднялись, в полшестого здесь были. Вот и стоим дожидаемся.

– Не было машин?

– Проехали одни «Жигули», полные.

– Ну, теперь скоро колхозные должны подойти.

Народ собрался свой, с ближних хуторов, с Вихляевского, Тубы, с Малой Дубовки. Архип от одного к другому пошатался, поздоровался. От Малой Дубовки показались пароконные сани.

– Вот и уедем! – обрадовался Архип. – Посадимся – и айда!

– Да-а, сейчас на лошадях далеко уедешь.

– А как же бывалоча, в старые-то времена?

– В старое время лошади были да и одежка. Тулуп добрый одеть, тогда конечно. А эти куда? – показал мужик на ребят да девчат. – Да и тебя в твоей телогреечке быстро просифонит.

– Это верно, – согласился Архип.

Тем временем подъехали сани. Кроме кучера сидели в них две женщины, укутанные ковровыми платками. Заиндевевшие лошадки ткнулись к будке: возница им соломы бросил и баб начал ссаживать. Одна была помоложе с огромной, одеялом обмотанной ногой. Архип тут же к ней направился.

– Здорово живете. Это чего с тобой сделалось?

– Да ногу поломала. В гипсе. Теперь вот ехать надо. Велели приехать. Может, сымут.

– Какая беда… – заохал Архип.

Молодые ребята решили соломкой с саней подразжиться, чтобы костер запалить. Но возница их вовремя заметил.

– Куда тянете?

– Посогреться… Соломы, что ль, жалко?

– Я не для вас клал. Лошадям да сидеть. А соломой все одно не согреетесь. Лишь пыхнет. В лесополосу вон, хворосту наберите. Молодые, да ленивые.

Ребята его не послушались, за хворостом не пошли, а подожгли охапку все же унесенной соломы. Сгрудились над невысоким пламенем. Кто руки к огню тянул, кто распахнул одежонку, чтобы тепло телом почуять. А кто промерзлые башмаки грел над пламенем.

– Гляди, штаны загорят, – остерег Архип.

Но штаны сгореть не успели. Пламя быстро угасло.

И наконец-то послышался гул. Он далеко был слышен, но явственно. От центральной усадьбы по грейдеру шла машина. Все разом стали выглядывать да гадать: одна ли машина идет да какая. Поклажу из кирпичной будки разобрали. А оказалось зря: зеленая «скорая помощь» с центральной усадьбы прошла и не остановилась. Правда, была она битком набитая. И через стекла видно, и шофер по горлу себе ладонью провел: дескать, полно. И укатила машина дальше.

– Твою мать… На центральной как короли живут, понасадились.

– Да можно бы еще взять, не схотел.

– Хозяин…

А в следующую минуту головы повернулись к той дороге, которой пришел Архип. Оттуда гудело. И скоро вылетели из-за лесополосы два «газона»-самосвала. Выскочили они на грейдер и встали передом к станции, куда и направлялись. Это были те самые машины, что за кормами шли. В кабинах у них, кроме шоферов, грузчики сидели. Тут и проситься было некуда. Но минут десять спустя от центральной усадьбы еще три грузовика подвалило. Тоже на станцию, за кормами.

Начался тут гвалт и содом. Все разом бегали и просились, а проситься особо было некуда. В кабину много не поместишь, да там уж и сидели. Уехала девчонка-студентка да двое мужиков. Хотели женщину уважить, с гипсом, да она не влезла. Молодняк в кузов просился, но шофера их не взяли. И правильно сделали. По такой погоде в кузове не ездят.

– Позатот год мы вот так-то с Петром Кривошеиным собралися, – рассказывал дед Архип, – край надо было на станцию. Машина от нас через Ярыжки шла. В кабине полон. Возьмите, Христа ради, в кузов, доедем. Залезли. Прижухли под кабиной… Поехали. А морозяка вот такой пер. Как нас закрутит. Затишки никакой. Секет ветер, до кости просекает. Слезы текут и враз обмерзают. Глаза не глядят. Кое-как до Ярыжков доехали, стучим: останови, Христа ради. Еле слезли – и в магазин. Доразу бутылку выпили, слава Богу, отдыхались. Езжайте, говорим, пропади они, все дела, жизня дороже. По такому холоду… Что вы, ребята… – доказывал Архип.

И вправду ведь холодно было. Солнце, по-зимнему невысокое, уже поднялось из желтого тумана и сияло над миром режущей глаз стылой белью. По набитому полотну грейдера потянулась поземка. Она легко шуршала и дымилась, пересекая дорогу наискось. Она бежала волна за волной, неторопливо.

После того как ушли машины, и долго гудели, поднимаясь в гору, и долго чернелись на белом снегу, после того как затихли они, настроение упало. Каждый думал про себя, что и он мог бы сейчас ехать в кабине, уже далеко отсюда и скоро на место прибыть. Тут еще «козел» проскочил, не остановился, за ним «Москвич», полный. Бабы прижухли под убеленными инеем платками. Мужики стали ходить по дороге взад и вперед, набирая тепло. Архип тоже прошелся. Ветерок хоть и легкий был, но лицо прихватывал; оно дубенело, а в затишке горело огнем. Молодежь притихла, не переставая курила. Наконец их совсем допекло.

– Костер давай! Согреемся!

И они стайкой скатились по откосу, по колено и выше увязая в мягком снегу, и стали по лесополосе сушняк собирать, ломать сухие ветки. Потом соломкой разжились, нашли газету и долго разжигали огонь. Руки уже не владали.

К костру подошли и бабы. И тут Архип разглядел, что старая женщина под тяжелым платком – его давняя знакомая Феня Чурькова. Она лишь недавно к младшей дочери в райцентр уехала.

– Либо ты, Феня? – подошел к ней Архип.

– Да, а то кто же?

– А я тебя не угадал. Укулемалась в этот платок. Ты откель же?

Не успели они и двух слов сказать, как новая тревога поднялась: шел автобус. Востроглазые молодые ребята издали его углядели и начали костер топтать. Снова вещички свои разобрали. В автобусе должны были все поместиться. Как сельди в бочке, но влезть. Как-нибудь, но доехать, а не стоять на таком морозе.

Тупоносый колхозный автобус, совсем пустой – это даже Архип разглядел – притормозил, остановился. А когда кинулись к нему гурьбой, он тронулся, свернул налево с грейдера к хутору Малодубовскому и поплыл неторопливо, вперевалочку, оставив на дороге еще одного бедолагу, с чемоданчиком.

– Куда? Куда он? – накинулись тотчас на него.

– В Малую Дубовку, собрание проводить.

– Да он туда не проедет, – сказал возница. – На лошадях еле проехали. Хоть спросил бы. Сейчас сядет, – пообещал он, не спуская с автобуса глаз.

Автобус и точно сел. Проехал немного, забуксовал, забуксовал. Вылез шофер, и началось обычное.

– Вот так тебе и надо! – торжествовали на грейдере.

– Чего он туда? Для какого бесу?

– Собрание, говорю, проводить. Зоотехник поехал. Предвыборное собрание. За депутатов чтоб голосовали, агитировать.

– Ёш твою… – шутливо заругался Архип. – Вот бы он в автобусе и проводил агитацию. Нас бы посадил и до самой станции читал да читал. Оттель снова взял людей, и их бы… Да мы б за него все голоса поотдавали, даже лишние, за такого хорошего. Ты нас только до места довези.

– А кто шофер на автобусе? Может, уговорим?

– Да чего шофер. Там зоотехник. Ему пузырь не поставишь.

– Твою мать…

– А пойдут еще машины с центральной? – спросили у вновь прибывшего.

– Все ушли. Я не успел. Санитарная, за кормами. Агроном на «козле».

– А чего ты сюда ехал?

– Да може… Мне все равно надо. Вроде поближе. Може, с Урюпина пойдут или с комплекса…

– Жди. С Урюпина по асфальтовому грейдеру идут. А с комплекса вечером.

– Буду ждать.

– Зря лишь костер тушили.

Молодежь встала кружком, пошушукались и всем табором подались по домам: четверо в Малую Дубовку, двое в Вихляевку. Те, вдвоем, рысью помчались, застучали по набитой дороге словно коваными, промерзшими подметками башмаков.

Остались Архип, Феня Чурькова, женщина с гипсовой ногой, муж ее на лошадях – лошади уже в белой шубе стояли, понурившись, – и еще два мужика. Глядя вослед поскакавшим в Вихляевку, кто-то сказал:

– Застоялись…

– Застоишься, ежели в пять – из дому, а сейчас двенадцатый. Небось все кишки проморозили.

– Ничего. Рысью они за час доберутся.

– Бядуни… Чистые бядуни…

Архип всерьез начинал мерзнуть. Хоть и одет был неплохо, но полегонечку пробиралась к телу стынь. Просекал ветерок, и ноги коченели. Не шибко грела старая кровь. Но сдаваться он пока не хотел. Ребята, считай, шесть часов отстояли, а он – лишь в девять из дому. Надо было терпеть.

– Ёш твою… – пожаловался Архип. – Дураку надо бы самогонки взять. Глотнул – и хорошо, – лицо его чугунело и стало отдавать сизостью. – А то вот стой теперь. Либо цыганочку станцевать, – хлопая себя по плечам и груди, он засеменил, на месте перебирая ногами. – Ёш твою… Так бы бечь и бечь до самой станции.

– Тебе бы надо не сюда идти, а прямиком на Перещепной. Там Алексеевский грейдер, асфальт. Там машины всегда.

– На Перещепной, парень, нынче не дюже доберешься. – А сколько там километров?

– Да бес их мерил. Пять, а може, семь, а може, и все десять. Нет, десять не будет. А дорога тяжелая, по займищу. Где там лезть. Застрянешь в снегу. Потонешь навовсе. Туда я не рискую.

– Мерзни здесь.

– Чего ж, такая, значит, судьба, – ответил Архип и пошел к затоптанному костру, чтобы снова разжечь его.

Сухой хворост занялся сразу же, но жидкий его огонь грел лишь ладони рук, и только. Феня Чурькова к костерку подошла, встала рядом.

– Ты к кому же на гости ездила?

– Не на гости. Сеструшка двоюродная, сорок ден… Вот приезжала.

– В Малой Дубовке?

– Ну да.

– Это какая же сеструшка?

– Нюра, за Петром она была, за Подураевым, конюхом он.

– Петра-то я знаю, – вспомнил Архип. – А сама ты, так с дочкой и живешь?

– С дочкой.

– Пенсию платят?

– Пенсия… – тихо ответила Феня. – Одна слава, что пенсия. Стажу колхозного нет. Зачем, мол, уходила из колхозу? А я разве по своей воле…

Архип слушал Феню, а что сказать ей, чем утешить, не знал. Одно лишь промолвил:

– Такая наша жизня. Прожили век за куриный пек… – И, перемолчав, сам пожаловался: – А меня топка зарезает. Бедствуем с углем. Морозяка жмет, а топить нечем. Хучь костер, такой вот, посеред хаты жги. И никому не дошумишься, никто слухать не желает.

– Вы с бабкой вдвоем? Дети-то не при вас?

– Нынче детей удержишь? Они к своему стремятся. Одне…

– Оно, може, и лучше, – вздохнула Феня. – Я вот покою хочу. Чудок бы самой пожить. Отдохнуть. Весь век в чужой воле. То в мужней, то в дочериной…

Костерок догорел, и призрачное тепло его быстро развеялось в студеном поле. Белая степь лежала вокруг, белая дорога дымилась поземкой, чернели вдоль дороги, в снегу по пояс, вязки и клены, и не было никаких машин. Лишь синий автобус как застрял на пути к Малой Дубовке, так и стоял там неприкаянно.

Мохнатые от белого инея лошаденки стояли, покорно опустив головы, и солому не жевали. Мужик-возница, бросив окурок, сказал жене:

– Поехали, а то вторую ногу отморозишь. Ничего боле не будет. Тетка Феня, так как? Или рискуешь?

– Да сама не знаю. Меня ждут. Чего же это такое сделалось? Погода совсем разорилась.

– Стихея… – ответил Архип. – Стихея.

– А може, нам Бог поможет, – нерешительно сказала Феня.

И, словно услышав старую женщину, издалека-издалека, со стороны Малой Дубовки, донесся слабый, но явственный рокот. Это был рокот трактора.

– Автобус либо вытягать едут?

– Похоже…

– Его бы подале запихнуть, чтоб до весны сидел.

– Машина!

– Где?

– Трактор машину тянет.

– Либо из Большой Дубовки?

– А откель еще? Из Большой. Это на станцию они едут. До грейдера – трактором, у них там балки непролазные.

– Може, на центральную?

– Не, на центральную прямая дорога.

Трактор рокотал все ближе и ближе, за ним на тросу тянулась машина с крытым брезентовым верхом. И наконец они выехали на грейдер. Машину отцепили. Она шла в райцентр, на станцию. В кузове, под брезентовым тентом было людно. Но уселись все. Архипу на лавочке места не досталось. Он пристроился почти у заднего борта, на запасном колесе. Пристроился, плащ подоткнул, чтобы не поддувало, закурил.

Машина тронулась. У заднего борта вихрило; снежная пыль клубилась и оседала на Архиповых валенках, холодила лицо. Но позади остался кирпичный теремок остановки; и вот уже сгинула в снежную бель Малая Дубовка; и белая дорога бежала из-под колес.

Ехали долго. Заворачивали в Березовку, людей ссаживали, две свиные туши сдавали. Пока то да се, бумажки писали. Пришлось ждать. В кузове прижухли. Мужик с головой, обмотанной бабьим пуховым платком, все охал, зубами маялся.

И в четвертом часу прибыли наконец в райцентр. Правда, Архипу подвезло. Машина остановилась неподалеку от конторы, где уголь выдавали.

В поселке было теплее, чем в степи. Но Архипа, до нутра промерзшего за день, познабливало. Согрев был один – курево. И старик закурил, отряхнул с плаща и валенок снег и направился к воротам «Райтопа». Ему дважды приходилось покупать здесь уголь, и порядки были знакомы. По правую руку от входа стояла контора, но спешить туда Архип не стал, а прежде оглядел территорию. Уголь был. Возле рельсовых путей высился курган мелкой «семечки». Отдельно лежала куча доброго угля, антрацита. Обглядев эту картину, Архип в контору вошел. Там три стола помещались, и сидели за ними одни женщины.

– Здравствуйте, дочушки, – снимая шапку, поздоровался Архип. – С праздничком вас, с Рождеством Христовым. Или вы в городе такие праздники отменили? А я вот к вам пришел по-деревенски прославить, може, вы мне чего и подадите, – он тонкую политику вел, подлаживался и немножко дурачка деревенского из себя строил. – Рождество твое Христа Божие, воссияй миру свет разума… Не славят у вас так-то вот?

Конторские женщины заинтересованно головы подняли.

– Нет, деда, у нас было, да прошло.

– А вот у нас досе славят. Ныне моя бабка конфетов приготовила, печеньев, мелких денег. Родне и постарше какие – тем бумажные.

– Взрослые славят?

– А почему? Славят. Приходят как положено. – Архип, конечно, лукавил. Старое отошло. Из взрослых один на хуторе славильщик остался, Афоня Чертихин. Тот ходил. Остальные давно бросили. Но сейчас Архипу впечатление нужно было произвести, задурить бабам головы. – Приходят… А как же? Прославят. Вольешь им самогоночки…

– Ну, это и нашим мужикам покажи выпивку, они не то что Бога, черта прославят.

– Точно! Запоют еще как…

И женщины, о пьянстве мужиков вспомнив, к Архиповым речам как-то сразу остыли и спросили его:

– С чем пожаловал, деда? Угля нету.

– Как нету? А на дворе?

– Мало что на дворе… Мы же к тебе во двор не лезем, не высматриваем, где что лежит. Нету. Это учреждениям.

Полная женщина в очках, она возле окошка сидела, догадалась:

– Да ты же и не наш? Ты где живешь? Откуда ты?

– С колхоза.

– Ну, вот в колхозе и получай. Ты новую вывеску видал? «Гор-топ». Мы теперь только город снабжаем. Понятно?

– Нету у нас в колхозе угля, не дают. Чего бы я ехал? Нету. Порошины нету. А у меня весь вышел. Чего же нам с бабкой теперь, померзать? Помогите, Христа ради. Вы – девчата хорошие, с праздником я вас поздравил. Поимейте снисхождение к старикам.

– Де-еда… Тебе русским языком говорят: «Гор-топ». Снабжаем только город. А сейчас и своим не даем. Понимаешь? Обращайся в колхоз. Вас теперь централизованно снабжают, отдельно. А мы ни при чем, понял?

– Куда же мне идти, дочушки? Поимейте снисхождение. Зима, глядите, какая. А топка зарезает. Какие помоложе, на технике, те достают. А мы с бабкой, кому нужны пенсионеры? А в свое время трудилися. И ныне я, по возможности… То сад сторожу. Фронт я прошел, – главный свой довод наконец выложил Архип. – Заслужил награды. Вота и удостоверение есть, – начал он плащ расстегивать.

– Не надо твоих удостоверений. Тебе же говорят – в колхоз обращайся. А мы «Гор-топ». В колхоз иди.

– В колхозе конь не валялся. Чего я туда пойду? Порошины там нету угля. А вы обязаны… А как же… – стал запинаться дед Архип, все свои слова выговорив и расстегнув телогрейку, вынул на свет божий газету, которая лишь видом своим придала ему сил; и голос выправился, стал твердым: – Вот… правительство что говорит? – потряс он газетой. – Для участников войны в первую очередь! – он даже воскликнул тонким сорвавшимся фальцетом. – А вы мне голову кружите! – И снова в голос, чуть не в крик, проговорил наизусть, не глядя в газету: – Проявлять постоянное внимание!

Женщины, поняв, что старика не унять, терпеливо слушали его, а потом одна из них спокойно спросила:

– Ты, деда, русский человек или нет?

Архип вдруг в единый миг понял, что угля не дадут. Он понял, шапку натянул и пошел из конторы.

А время стояло не раннее. Короткий зимний день догорал желтым, режущим глаз закатом. Солнце уже утонуло за крышами домов до утра. И теплые звезды земных огней зажигались в домах.

На центральной площади поселка нещадно дуло, по серому асфальту шуршала поземка. Двухэтажный дом стоял с сиянием огней. В доме было тепло, форточки открыты, даже двери настежь.

И как только подумал Архип о тепле, о покойном домашнем тепле, так сразу окоченел. Казалось, единым махом просек его до костей и насквозь студеный ветер. Архип сжался, пытаясь сохранить в теле хоть теплую крупицу. И скорее, скорее поковылял к магазинам, что стояли за площадью, справа. Там можно отогреться.

Он прошел полпути, когда пахнул ему в лицо сладкий запах свежего пшеничного хлеба. Архип споткнулся и встал, вначале ничего не понимая, он замер и стоял, вновь и вновь вдыхая этот благостный, добрый, почти забытый дух. Надышавшись всласть и опомнившись, Архип пошел к хлебу, к магазину.

Хлеб выгружали из машины. Старик, глотая слюну, хотел прямо здесь попросить хоть кусочек, но побоялся. Он прошел в магазин, и голова его кругом пошла, опьяненная райским запахом хлеба.

Народу не было. Продавщица в белом резала свежие буханки пополам и в четверть и бросала их на полки, прикрытые стеклом. Архип потянулся к четвертушке.

– Я заплачý, дочушка, заплачý… – пробормотал он и захлебнулся, когда в руке у него очутилась теплая горбушка. И, стыдясь и ничего не умея с собой сделать, Архип лишь успел шагнуть в сторонку и, разломив четвертушку, начал есть ее. Так сладок был этот чистый пшеничный хлеб с упругой, хрусткой корочкой, с еще горячей ноздреватой мякушкой, так вкусен был и едов, что Архип не заметил, как съел четвертушку. Последний кус проглотил и почувствовал, как теплый хлеб обогрел нутро и по жилам потек горячим током. А хотелось еще. И он снова подошел и взял четвертушку, оправдываясь перед продавщицей.

– Я заплачý, дочушка, не боись, деньги есть. С дороги я, наголодался за день, намерзся… Теплый хлебушко… – дрогнул голос его.

– Ешь, дедушка, на доброе здоровье…

Вторую четвертушку дед Архип ел медленно, но с еще большим вкусом. Он жевал и чуял языком и нёбом пресную сладость пшеничника, слышал еле заметный и дразнящий дух хмельной кислины и сухарную горчину корочки. Вторая четвертушка тоже кончилась. После нее деда Архипа ударило в пот. Перед продавщицей было стыдно, но хотелось хлеба еще. Сладкий дух его нагонял слюну.

– Уж прости, дочушка, я еще съем. Наскучал по свежему хлебушку. Сколько лет-годов теплого не ел.

Продавщица ничего ему не ответила, поглядела внимательно и ушла в свою каморку и скоро вернулась с полной кружкой горячего чая. Она и стул принесла, усадила деда Архипа возле подоконника.

– Садись, дедушка. Пей, ешь, отогревайся, – мягко сказала она.

Горячая волна благодарности к незнакомому доброму человеку подступила к сердцу.

– Спаси Христос, моя доча, – тихо сказал Архип, опускаясь на стул. – Спаси Христос.

После третьей четвертушки он сделался сыт, согрет и здоров. Допив сладкий чай, старик поднялся, деньги заплатил. Пора было правиться на ночлег, к племяннику. Но дед Архип, казалось, не мог уйти от этого доброго хлебного духа, от золотистых буханок, что грудились за стеклом. И хотя у Василия, конечно, был хлеб, но Архип не стерпел, купил буханку. Ее даже в руке держать было хорошо; чуять пальцами упругую корку, под которой горячей кровью бродило тепло неостывшей живой мякушки. Старик расстегнул плащ, телогрейку и осторожно упрятал буханку на груди. Хлебное тепло и дух теперь были с ним.

И вдруг о бабке, о жене, о родной своей старухе вспомнил Архип. Он вспомнил вдруг, как говорила она ему нынче утром о своем непонятном сне. О хлебе, который мамушка из печи вынимала, но почему-то не дала. Мамушка, сон – все пустое. Но хлеб, но теплый хлеб, которым обидели его старуху, был явью. Сны – блажь, и мамушку не вернуть, но теплый хлеб, он рядом. Его сейчас ел Архип и наелся вволю. Давно уже так не едал. А старуха – во сне, да и то лишь поглядела, не дали. «А так хотелось свеженького», – вспомнил Архип.

Вспомнил и разом наново все перерешил. Что племянник, что его ночевье, что уголь – все это ерунда. А вот старухе хлебушка принести свежего, как обрадуется. Жизнь с нею прожили, много ли радовал. Может, лишь в молодости. А потом… Какая жизнь потом, долгая… И может, в последний раз, да еще перед праздником, горячего хлебца ей, словно из вчерашнего сна, разговеться.

Архип вынул из-под полы, из-за ремня мешок, положил туда пять буханок. А ту, первую, оставил при себе.

– Спаси Христос, доченька, – поклонился он продавщице, – С праздником тебя.

За минуту наново все перерешив, Архип знал, что он будет делать. Он пойдет на Алексеевский грейдер и доедет до Перещепного. А там, с асфальта, к ферме, ее огни будут видны. От фермы вниз, на луга займища, оттуда сено возят, дорога пробитая. Сроду там сено оставляли на зиму. От лугов взять правее, занесенные Чуриковы талы обойти. Потом левее, через Летник, там тихо. Выходить на Пески, на Большие, на Малые Городбища, а там – считай, дома. Он дойдет, доберется. И снега и мороз – это не беда. То ли еще было. Здесь все свое, родное, хоженое-перехоженое.

А за пазухой грел ему сердце теплый хлеб.