1
Поселок был невеликий. Назывался он нынче городом, но, как и в прежние времена, люди строились и жили в своих домах. Лишь на окраине поднимался табунок неказистых кирпичных двухэтажек. Десяток двухэтажных домов, разбитая асфальтовая дорога с редкими автобусами – вот и всё городское.
Тимофей провел в этом поселке, считай, всю жизнь. А за год что могло измениться?..
Приехал он поздно вечером, ночевал у старшей сестры. Она жила одиноко. Долго не спали.
– Братушка… – удивлялась сестра. – Да как же так?.. Нежданно-негаданно…
Тимофей уехал год назад, продал хатенку и подался к сыновьям доживать. Теперь вот вернулся.
– Братушка… – охала сестра. – Может, тебя обидели чем? Ты уж не таись.
– Ничем меня не обидели. Приехал – и всё. На лето. Попасусь. А там…
– Братушка… – качала головой сестра. – Люди скажут, прогнали. Разве людям…
Она и сама не верила, что брат приехал просто так. Уехал ведь навсегда. Прощались. А теперь – вот он.
– А на лицо ты прямо помолодел, – хвалила она. – Сытенький… Гладкий.
Тимофей усмехался. Перевалило ему за пятьдесят. Всю жизнь он пастушил. Степное солнце и ветер много лет палили, сушили его, словно степной карагач на юру.
– Смеись, смеись… – убеждала сестра. – Хорошеликий стал, прямо на завид. Тьфу, тьфу, не сглазить. Погонишь скотину, враз свернешься. Опять будешь как дрючок. Да и чего еще гнать, – спохватилась она.
В прежние времена поселок – тогда еще совсем невеликий – имел четыре стада на четыре конца одних лишь коров. Телят пасли отдельно. Овечек да коз тоже наособь. Теперь одно малое коровье стадо, голов на полсотни, едва-едва набирали.
– По хуторам поспрошаю. Там скотины поболе, – вслух думал Тимофей.
– Мое дите… – горестно качала головой сестра. – А где жить будешь? Чужие углы отирать? Чего ж там у вас приключилось? Родной сестре не хочешь открыть… – Она заплакала.
Телом полная, в густой седине, на лицо еще приглядная, она была на пять лет старше Тимофея, но вынянчила его девчонкою на своих руках. Теперь она плакала оттого, что случилась беда и брат таит ее, не открывает.
– Чего ты ревешь? – укорил ее Тимофей. – Нет беды, так давай кличь ее. Тебе русским языком говорю: занудился я там. Думаешь, это легко – чужая сторона? Побуду лето.
Он вышел во двор покурить. Все было здесь, как грезилось ему, как мечталось: осколок луны белым камушком лежал на обочине, но на земле и без него было светло, потому что цвели сады.
Весна пришла поздно, а потом накатило тепло и распустилось все разом: вишни, яблони и высокие груши. Теперь было не разобрать, что там цветет в ночи. Да и к чему разбирать? Не все ли одно?.. Белый кипень вставал над землей, серебрясь в луне. Смыкались деревья, что росли перед домом, в палисаднике и в саду. Серые заборы – ненадежный заплот – словно пропали. И сливался весенний цвет от двора ко двору в один белый душистый разлив, бесконечный.
Светила земля, а над ней, отвечая весеннему часу, сияли сады небесные, распуская цветок за цветком и роняя лишние. Там, наверху, было торжественней и краше, чем на земле. Небосвод горел не только белью простой, но играл, маня, волшебным разноцветьем. Там было краше. Краше, но холодней. И никто не бродил под душистыми ветвями, не обрывал весенних цветов. И молодая любовь не смеялась там серебряным девичьим смехом.
Тимофей вернулся в дом. Сестра разбирала постель.
– Так и не скажешь ничего? – с обидой спросила она.
– Ты почему к детям не идешь? – вопросом ответил он ей. – Они же кличут тебя.
Сестра сказала задумчиво:
– Я – баба, хозяйка. А ты – мужик. Хату продать поспешили. Принял бы вдову какую и жил…
Потушили свет и легли. Сестра ворочалась, что-то спросила издали. Но Тимофей уже крепко спал. Последний разтаким глубоким и легким сном спал он год назад здесь же, под этой крышей. Он спал, и снились ему добрые видения из прошлой жизни: молодость, пастушество, малые дети, покойная жена.
Жена болела недолго. А когда приехали сыновья ее хоронить, то и судьбу Тимофея решили одним разом. Бобылем мужику жить неладно, тем более в старости. И хоть был еще Тимофей крепок, стадо пас и зарабатывал хорошие деньги, но пора пришла загадывать наперед. Всю жизнь он пастушил, этим семью содержал, детей поставил на ноги, но добрые люди говорили, что пенсии ему не видать. И теперь, когда жена умерла, решили: хату продать, Тимофею ехать с детьми, селиться у них и пристроиться на какую-нибудь посильную работенку, чтобы хоть малый, да был стаж, а значит, и пенсия.
В подмосковном городе, где жили сыновья, работы было хоть отбавляй. Устроили Тимофея дворником в своих же домах. Работа оказалась нетрудной, на сыновей да невесток жаловаться было грех. Томила лишь скука.
В поселке зимою тоже немного дел. Но день проходит не видя, в малых заботах. Тимофей ходил в магазин, ждал, когда молоко привезут и хлеб, толковал с мужиками да бабами, к сестре ходил новости собирать, по соседям. А вечером собирались в лото и карты играть. Весело, допоздна сидели. У сынов была забава одна – телевизор. Первая программа, вторая, третья. Кино ли, хоккей, что другое, вроде и разное, но Тимофею все казалось на одно лицо.
Он томился, рано ложась в постель. Но спалось ему плохо. Детям он не жаловался, молчал, но за весь год добром так и не выспался. За окном проходила улица, шумели машины. За стенами со всех сторон тоже шумела жизнь: телевизоры, магнитофоны, проигрыватели, топот. Наверху ругались каждый день допоздна, плакали детишки. Тимофей задремывал, просыпался, лежал, слушал и ждал утра. Спасибо, что по дворницкой работе подниматься приходилось рано: снег убирать, посыпать тротуары. Днем Тимофей додремывал. А ночью мучился.
Когда же пришла весна и грачи, прилетев, стали расхаживать у домов, на обтаявших пригорках, Тимофей и вовсе покой потерял. Он глядел на черных птиц, и казались они ему роднёй. В поселке сейчас солнышко, первая зелень, грачиный гвалт, скворцы заливаются – все вспоминалось, и вовсе сон уходил.
Тимофей терпел, терпел, а потом решился. Не слушая резонов, сговорился он на работе о подмене, добро что дворнику летом райское житье. Сговорился, сел на поезд и теперь был здесь.
Утром проведали покойников – жену да отца с матерью, – посидели на могилках. С кладбища воротились, и Тимофей, не мешкая, собрался в дорогу.
– Пожил бы, передохнул, сколь не виделись… – уговаривала сестра.
Но Тимофей скорее хотел прибиться к делу. Он пошел на автовокзал, где роился хуторской народ в ожидании рейсов. Там обо всем можно узнать, расскажут.
Утро встало весеннее, ясное, а Тимофей одет был в дорогу: телогрейка, ватные брюки, сапоги, а сверху брезентовый плащ с капюшоном, за плечами вещмешок. На автовокзале под развесистыми тополями с редким, еще молодым листом Тимофей уселся на скамейку и огляделся.
Его заметил немолодой кавказец с подбритыми усами. Он прошелся возле Тимофея раз да другой, присел рядом:
– Работу ищешь?
– По скотьему делу, – ответил Тимофей. – Скотину пасу. У вас на хуторе людям пастуха не надо?
Тимофей угадал собеседника по обличью. В округе по хуторам чабанил пришлый народ, занимаясь овцами.
– Пас?
– Всю жизнь.
– Пьешь?
– Не боле, чем ты, – резко ответил Тимофей и отвернулся.
Усач посмеялся высоким, клокочущим смешком и сказал:
– А я много пью. Приходится. Такая жизнь. Ко мне пойдешь пасти овечек? Плачу восемьдесят рублей, на моих харчах.
Теперь засмеялся Тимофей.
– Чего? Мало? А ты сейчас лучше и не найдешь. Люди уже наняли, пасут. Ладно, деловой разговор, напрямую. Начнешь пасти, неделю погляжу. Если можешь, получишь сто двадцать рублей. Кормлю хорошо, есть где спать. Раз в неделю баня, бутылка водки. До зимы. Согласен?
Он, конечно, прав: пастухов на хуторах уже наняли. Хотя как знать… Соблазняла определенность. Не нужно куда-то ехать, расспрашивать, узнавать. Ударил по рукам – и шабаш. Сто двадцать он обещает, еще тридцать набавит. Да на его харчах. Конечно, в последние годы Тимофей зарабатывал много более и сейчас мог бы. Но какой уж день тяготили дорога и неизвестность. Хотелось прибиться к месту.
– Сто пятьдесят – и по рукам, – предложил Тимофей.
– Ты с документами? Паспорт есть?
– Есть.
– Договорились. Сейчас будет машина, поедем.
Ждали недолго. Подкатила белая «Волга». На шоферском месте за рулем сидел чернявый мальчишка. Тимофей удивился, сказал:
– Ты погляди… Сам рулит? Вот это малец!
Хозяин усмехнулся довольно:
– Наследник. Джигит.
Мальчишку Тимофеевы слова оскорбили. Он презрительно поглядел на нового работника, нарочито громко спросил у отца:
– У него вшей нет? А то разведет.
«Сам ты гнида», – хотел было ответить Тимофей, да стерпел. Нанявшись в работники, не стоило с первых шагов ругаться.
Поехали. Завернули к сестре. Тимофей попрощался, не зная, до какой поры, может, до осени.
– Ну и всё… – сказал он хозяину.
Мальчишка сидел за рулем важно, с отцом говорил не по-русски, на своем языке. Остановились у одного магазина, у другого. Мальчик выходил, делал покупки, укладывая их в багажник.
За поселком, у моста через Дон, мальчишка посигналил постовому милиционеру-гаишнику, поднял руку, приветствуя его. Постовой помахал ему в ответ.
Машина загудела натужней, пошла в гору, на мост. Впереди открывалось холмистое Задонье. Позади оставался поселок. Тимофей оглянулся, мелькнула короткая растерянность: как-то быстро случилось все, не зря ли он согласился?.. Но передумывать было поздно. Белая «Волга», легко обгоняя ползущие в гору грузовые машины, поднялась на увал и, свернув, побежала накатанной степной дорогою, старинным шляхом на Клетскую, Усть-Медведицкую и другие хутора и станицы Задонья, вперед и вперед.
Ехали, ехали и наконец свернули с грейдера, и скоро в пологой, стекающей к Дону балке открылся хутор.
Стояли над дорогой дома, цвели сады, могучие груши, разлапистые яблони, вишневая гущина вскипала белым и розовым. А людей не было видно, и разноголосые хуторские дворняги не лаяли, не гнались за машиною вслед.
Близ Дона, на взгорье, остановились возле просторного дома с верандою. Поодаль, на пологом крыле балки, виднелись кирпичные, под шифером скотьи постройки, базы да загоны.
Вышли из машины. Хозяин сказал:
– Бери вещи, пойдем.
Ухватив рюкзак и брезентовый плащ, Тимофей зашагал вослед хозяину от дома через глубокую теклину, заросшую шиповником и цветущей бояркой. За теклиной на просторной, выбитой овечьими копытами пустоши стояли низкие овечьи кошары, базы с крепкой огорожей, ряды железных корыт – поилок, деревянных кормушек. Сбоку, под самой горой, прилепился жилой вагончик на железных сварных санях.
Хозяин подниматься на ступени не стал, показал на левую часть вагончика:
– Там будешь спать. Оставляй вещи. Сейчас покушаешь, поедешь к отаре.
В тесном коридорчике, большую часть которого занимала железная печка, Тимофей отворил левую дверь и очутился в комнатке, где места хватало для двух кроватей да навесного столика.
Тимофей снял ватные брюки, одевшись полегче и телогрейку прихватив, поспешил вослед хозяину, который ушел к дому.
Там, во дворе, под легким навесом у стола и газовой плиты хлопотал мальчик. Он поставил перед Тимофеем шкворчащую жаровню с мясом и картошкою, вареные яйца, молоко, выставил и ушел.
Утром у сестры Тимофей хорошо позавтракал, не зная, придется ли обедать, и теперь есть не хотел. Но впереди был день.
К отаре снова повез его сын хозяина, сменив «Волгу» на юркий «Запорожец». Пробирались едва заметной колеей, а кое-где напрямую, степью. Скоро увидели отару. Она паслась в полгоры на глубокой, к Дону сбегающей балке. Овцы машины не испугались, а вожак отары, большой рогатый козел, поспешил к «Запорожцу» и мальчику.
– Васька, Васька… – потрепал его за холку хозяйский сын. – Молодец, Васька… – И угостил конфетой.
Козел похрумкал, понюхал брошенную на землю обертку и вернулся к отаре. А сверху, с горы, вприпрыжку сбежала к машине молодая женщина. Лицо ее было от солнца и ветра укутано белым платком по-донскому, по-старинному, одни глаза глядели. Женщина сбежала к машине, раскуталась, спросила весело:
– Смена приехала?
Хозяйский сын, словно не видя ее, говорил Тимофею:
– Поить внизу. Рано не пригоняй, овца к вечеру лучше пасется. Да не засни, а то растеряешь, тут волки есть.
Тимофея, человека уже пожившего, пожилого, учил чернявый мальчишка уверенным тоном. Казалось, все это игра и сейчас он озорно рассмеется. Но мальчик не смеялся, говорил наставительно, ровно.
Рассмеялась женщина.
– Лом-Али… Хозяин молодой, – игриво сказала она, покусывая яркие, пухлые губы. – Ты почему мне ни «здравствуй» не сказал, ни «бог помощь»?
Мальчик зыркнул на нее, нахмурился, коротко бросил:
– Поехали. Хватит болтать.
Женщина засмеялась и, поворотясь к Тимофею, посоветовала:
– По-над балками иди и иди. Зеленка есть, овцы хорошо ходят. До третьей горы дойдешь, она приметная, двоепупая, тогда поворачивай и гони в степь напрямую.
Она влезла в машину и еще что-то говорила там весело. Нахмуренный мальчик завел автомобиль и тронулся с места.
Тимофей поглядел вслед уехавшим, покачал головой, тут же забывая о них. Звук машины истаял и смолк. Весенний, но уже по-летнему жаркий день мягким зноем своим, теплым ветром, острым духом молодой зелени, птичьим пением – всем, что было в нем, заставил забыть мальчишку и все иное.
Овечья отара неторопливо, вразброд тянулась над балкою, пробираясь меж кустами боярки и паклинка. Молодая трава, мелкие ветки с зеленым листом – все нынче было скотине по нраву и впору.
Тимофей обошел отару и стал подниматься в гору. Овцы с козлом Ваською во главе неторопливо обтекали гору, разбредаясь по изволоку, и видны были хорошо. Тимофей поднялся наверх. Ветер шуршал в низких травах, посвистывал в голенастых, высоких стеблях сухого сибирька. Далеко внизу синела вода. Дон поворачивал здесь огромной пологой дугою и уходил вниз, к Цимле. Луговое Задонье открывалось на многие километры: густое займище, озера, речные старицы и протоки, слитые полой водой в одну голубую вязь, желтые разводья сухого камыша да чакана, огромный луг, за ним поля и поля, два хутора живых, Рюминский да Камышевский, – просторная земля, а небо – вовсе бескрайнее.
Тимофей кинул телогрейку, встал и вздохнул облегченно. Долгий путь кончился. Коршун кружил над головой, жаворонки пели со всех сторон, взлетая и опускаясь к земле, ветер дышал в лицо запахом пресной воды и молодой зелени, божья коровка, сияя под солнцем алостью, торопилась по сухой былке вверх и вверх, а потом улетела.
Сыновьям и невесткам был странен его отъезд, сестра думала о худом. Они и теперь, верно, горевали о нем, родные люди. Горевали, но не могли понять. Да что родные… Сам он, оставляя поселок, разве думал о плохом. Жить возле детей, пенсию хоть малую, да заработать… «Отдохнешь», – говорили сыновья. А разве они были не правы?
В этих краях скотину пасли с апреля и порой до Нового года. Встаешь до света. Еще чуть развиднеется, звезды на небе, и горит над головою самая яркая, Пастушья, звезда. Поднялся и пошел. И домой прибьешься лишь к ночи, тоже со звездой. У добрых людей воскресенье – праздник и суббота. Пастух жди зимы. Весеннее ли ненастье, летнее пекло, когда к вечеру от жары темнеет в глазах и корочка соли запекается на губах. Или осенний дождь с утра до ночи, а самый сильный он на рассвете. Лупит по крыше, льет. Постоишь на крылечке, вздохнешь и пошел. День ото дня, год от году – считай, полвека. Вон там, на этих полях, лугах, в займищах, прошла его жизнь. Тимофей стал глядеть в луговое Задонье, которое открывалось с холмистых круч. Ближнее виднелось ясно, далекая даль туманилась для сторонних глаз. А Тимофей все видел: Березовый лог, Питомник, Семикурганы, куда с дедом Максаем скотину гоняли, Калмыцкую пустошь и Суходол, где три года Тимофей пас телят уже один, хоть и мальчонкою. Потом была долгая жизнь, но вся здесь, в один огляд: Назмище, Бугаково, Кусты, Лучка, Пески, Скородин бугор, Троиленское, Бирючье, Чебачий затон да Щучий проран, Линево, Карасево – луга, курганы да балки, озера, приречные места, займища, старые хутора, их сады да левады, все исхоженное, свое.
Даже коршун, что кружит высоко, он всю жизнь там кружит, сторожуя. И коршун, и крикливый полосатый лунь: «Кики… Ки-ки…», пестрая гагарка у земляной норы, пестрый же удод – пустушка с длинным кривым клювом, малый жаворонок. Вот вспорхнул он, поет. Может, такой же, как Тимофей, седоклокий, тоже старик. Может, знакомец. Сколько их спасалось возле Тимофея, когда желтоглазый кобчик уже доставал их на лету. Падали рядом и давались в руки. И малое сердце колотилось отчаянно, а потом успокаивалось в человечьих руках.
День прошел незаметно. С вечерней зарею Тимофей пригнал овец на ночлег. Над кошарами, над базами, над овечьим тырлом стояла розовая от закатного солнца пыль. С горы спускалось лавиною темное козье стадо, неторопливо брели к базам коровы, летошние быки да телки, вторая отара грудилась у поилок. Скрипели отворяемые ворота, людские голоса вздымались над скотьим мыком и блеяньем: «Кызь-куда! Кызь-куда! Бырь-бырь! Ар-pa!» Садилось солнце, пыль оседала, от близкой реки наносило пресным теплом.
Ужинали во дворе хозяйского дома под навесом. Старинные могучие груши в белом цвету смыкались ветвями над головой. Через раскрытые ворота мимо веранды пробитая колея вела к базам да сараям, где стояли белая «Волга», красный «Запорожец», мотоцикл да мотороллер с кузовом – машинный двор.
Сели за стол втроем: Тимофей, хозяин, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, и сухонький костлявый мужичонка с темным старческим лицом и пышной седой шевелюрой.
– Это наш Чифир, – представил его хозяин, поглаживая черные, аккуратно подбритые усы. Усы были густы и темны, в коротких же волосах на голове сквозила проседь. – Овечки как кормятся? – спросил он.
– Жаловаться грех, – ответил Тимофей. – Конечно, трава еще редковатая. Видно, холода стояли.
– Холодная весна, – подтвердил хозяин.
– Я и гляжу… Но пошла зеленка, и старюка есть. Берет овца, жаловаться грех.
Молодая женщина в легком коротком платье быстро накрыла стол, наливала горячий борщ в тарелки.
– Алик! – крикнул хозяин. – Ты где?!
– Иду-у! – издали, от базов, откликнулся сын.
Пахло свежесваренным борщом. Он даже на погляд был хорош, красный от помидоров и сладкого перца. Тимофей похвалил:
– Чую наш борщок.
– Зинаида у нас молодец, – поддержал его хозяин. – Повар высшего класса, – и, глянув на молодую женщину, не выдержал, цапнул ее рукой.
Зинаида увернулась. Тимофей, в городском житье наскучавший по привычной еде, хлебал жадно. Там, у детей, было, конечно, не голодно. Но борщ, какой всю жизнь дома варили, не получался.
– Варишь по-нашенски. Сама-то откель будешь? – спросил Тимофей.
– С Арпачина, – назвала Зинаида старинный большой хутор.
Там теперь размещалась центральная усадьба колхоза.
– С Арпачина? У нас там много родни. Ты чья будешь-то?
– Лифанова по мужу.
Тимофей задумался, но не вспомнил.
– Либо приезжие? А родов чьих? По отцу-матери?
– Мелешкиных.
– Так бы и говорила. Мелешкиных? Это каких? Ивана Архипыча или бабы Лукешки?
– Левона Тимофеевича, – тихо ответила женщина. – Помер он.
– Левона. Это Феня твоя мать. Бабу Акулину я знаю, ее сеструшка у нас в соседстве, Анна Аникеевна, крестила брата моего, Василия, – говорил Тимофей и теперь уже по-другому на женщину глядел, по-родственному.
Зинаида была молода, хороша собой: чистое лицо, сбереженное от солнца и ветра, пухловатые губы, тронутые помадой, светлые волосы, сплетенные в толстую короткую косу, руки и ноги, женская стать – все было налитое, крепкое.
– Так что, считай, родня, – с улыбкой закончил Тимофей. – Потому и борщ твой сладимый.
– Родня – значит родня, – согласилась Зинаида. – Буду по-родственному тебя кормить, с добавкой.
Тимофей и хозяин ели в охотку, а третий их сотрапезник, Чифир, вздыхал да ерзал, потом сказал нерешительно:
– Надо бы налить за знакомство. Все же новый человек. По русскому обычаю обязательно надо.
– По русскому обычаю? – переспросил хозяин.
– Да-да, – подтвердил Чифир. – Это у нас ведется.
– Раз так, нальем по рюмке, – согласился хозяин и тут же принес водки, разлив ее в малые стаканчики. – Но ты, Чифир, тоже для знакомства, будешь стих читать. Он у нас стих складывает, – объяснил Тимофею хозяин.
Зинаида засмеялась, уходя к плите.
– Водку не трогай, сначала стих читай, – приказал хозяин.
Чифир, покашиваясь на желанное питье и шумно нюхая его, торопливо заговорил:
Закончил он и, ухватив стаканчик, выцедил его, прижмуриваясь и морщась.
– Во! – горделиво сказал хозяин. – Какие у нас люди…
Подошел хозяйский сын Алик, стал выговаривать:
– Чифир, надо глядеть. Два ягненка хромают, камень попал, растерло, а ты не глядишь. Чай свой жуешь да глупости болтаешь.
Чифир пожал плечами.
– Вроде не хромали.
– Как не хромали, я-то увидел.
– Ты молодой, а у меня глаза плохо глядят.
– Очки купи, – ответил Алик. И отцу объяснил: – Я помазал черной мазью, надел чулок.
Отец покивал, одобряя. Зинаида сказала, посмеиваясь:
– А если тебе правда, Чифир, очки… Будешь как профессор.
– Себе одень, – отозвался Чифир. – На то самое место. Чтоб в потемках не заблудиться.
Горячего борща нахлебались вдоволь, ели мясо, яйца, запивая кислым да пресным молоком.
После ужина Чифир с Тимофеем отправились к себе, к вагончику. Там возле ступеней лежала коряга. На нее уселись и закурили.
– Тебя звать-то как? – спросил Тимофей.
– Ты чего, не слыхал? Чифир.
– Но Чифир – это ж не имя. Настоящее-то как?
– Вот оно и есть настоящее. Другое я забыл. А может, его и не было.
Тимофей лишь плечами пожал, а Чифир спросил:
– У тебя выпивки нет? Налил каплю. Лишь раздразнил.
– Откуда у меня?
– Ну, может, в запасе.
– Не запасаюсь.
Чифир стал охать, поглаживая колено, постанывать.
– Что с тобой? – спросил Тимофей.
– Зашиб коленку. – Чифир засучил штанину, обнажая иссохшую плоть. – Растереть бы одеколоном, да нету. Растереть бы, завязать, и до утра прошло. – Он говорил и глядел на Тимофея жалобно.
– Одеколон есть, тройной, для бритья. Не жалко, бери растирай. У меня мать-покойница тоже ноги тройным растирала.
Тимофей принес из вагончика пузырек одеколона, сам же вернулся в жилье. А когда он снова вышел, то Чифир уже довольно покрякивал, пустой флакон валялся рядом.
– Выпил? – удивился Тимофей.
– Изнутри растер, – ответил Чифир. – Теперь полегчает. Еще нету?
– У меня ларек, что ли?
– Садись тогда, покурим. Ты на меня не обижайся. Это ты вроде для знакомства поставил. Куплю – отдам. За Чифиром не заржавеет. Садись.
Тимофей послушно сел, Чифир продолжал:
– Ты не думай. Я не какой-нибудь чурбан. Есть у меня, конечно, имя. Но про это молчок. Жена меня ищет, понимаешь? Желает засадить. Такая вот, вроде нашей Зинки. Стерва. А дочек я люблю, у меня две дочки. И они меня уважают. Я им шлю письма, чтоб знали отца. Стихи придумываю. Вот послушай:
Чифир декламировал, размахивая руками, седые длинные волосы падали на лицо.
– Я тебе еще буду читать, – пообещал он. – У меня их целая тетрадь. Мы с тобой дружно будем жить, душа в душу. И мы всем покажем мужскую дружбу.
Лицо у Чифира было в мелких морщинах, словно жатая бумага, зубы прокурены, черны.
– Ты за сколько нанялся?
– Сто пятьдесят, – ответил Тимофей.
– Ты с паспортом?
– Конечно.
– Был бы у меня документ, я бы тоже не меньше брал. А без документа они хозяева.
– У тебя паспорта нет?
– В том-то и дело. Был бы паспорт, я бы…
– А где же он?
– Кто его знает. Может, тоже не было, – уклончиво ответил Чифир.
– Так ты напиши заявление в милицию. Заплатишь штраф, и дадут документ.
Чифир поглядел на Тимофея, покачал головой и сказал:
– Дура ты, дура деревенская. К легавым, значит, пойти. Да-а… С тобой поговори, ты научишь…
Тут же, у вагончика, слажен был простой очажок из камней. Чифир разжег огонь, поставил на камни жестяную консервную банку с водой.
– Чифирнем… – потер он руки. – Дело душевное. А то все учат да учат. Щенок этот учит. Эта стерва тоже влезает, – вспомнил он застольное. – Тоже мне хозяйка. Очки… У хозяина баба уехала домой, – объяснил он. – Там у них дом, старики. Ну, она и уехала с детишками. А эту шалаву, Зинку, сакманить прислали, на окот. Она и засакманила, командиршей стала. Мало старика, так она щенка к себе приманивает.
– Да он дите еще, – заступился Тимофей.
– Дите… Погляди, как он на нее зырит. А она виляет перед ним. Шалава она шалава и есть. Вроде моей. Тоже с одним связалась, а чтоб я не мешал, меня упрятать. Но нет… – погрозил он пальцем. – Номер не пройдет.
Закипела вода в банке. Чифир высыпал пачку чая и глядел на темное варево, принюхиваясь.
– Чифирнешь? – спросил он у Тимофея.
– Нет, нет…
– Ну гляди…
Чифир уселся на землю, откинувшись к дереву, подтянул баночку, жадно нюхал. Тимофею сделалось не по себе, и он ушел в вагончик, стал устраиваться на ночлег. А когда недолгое время спустя с полотенцем и мылом он вышел на волю, Чифир уже словно подремывал, прикрыв глаза, и что-то бормотал. Тимофей осторожно обошел его, горюя: «Беда, беда…»
Вечер был теплый. Алая заря отыграла на воде, и в закатной стороне небо светило нежной зеленью. Ярче дневного, сочней виделось займище на том берегу, тополя и вербы с молодой листвою.
А здесь лежал тихий хутор в белой пене цветущих садов. Он словно дремал, уютно устроившись в ложбине меж высоких холмов. Вставали из белой кипени колодезные журавцы и столбы с оборванными проводами. Ни собачьего бреха, ни человечьего говора. Лишь голуби-сизари стонали по-весеннему страстно, да высоко в небе со щебетом носились ласточки, обещая добрую погоду.
Что-то знакомое чудилось Тимофею в этих домах, в могучих грушевых деревьях, в мягких очертаниях холмов. Что-то знакомое, давнее. А может, то разлука была виной, и теперь всякий клочок земли стал дорог.
С полотенцем через плечо пошел Тимофей вниз по избитой овечьими копытами дороге.
Над Доном висела вечерняя тишина. Похрустывали под ногами пустые панцири улиток, их пестрая россыпь тянулась далеко вдаль. Вечерние берега глядели в покойную воду, и стремились навстречу друг другу в ясном отражении займищные тополя и зеленые холмы с белыми меловыми осыпями. Пролетела тяжелая гагарка, села на бугре и стала звать кого-то детским жалобным плачем: «А-га-га! А-га-га». Долгий крик ее отзывался эхом, потом стихал. А она снова звала: «А-га-га! А-га-га!»
Тимофей обмылся, закурил и увидел поодаль, на берегу, склоненного над удочками человека. Увидел и угадал мальчика, сына хозяина. Рядом с ним темнела машина, а мальчик сидел на корточках, замерев. Чернели хлысты удилищ.
Тимофей, сам заядлый рыбак, хотел было подойти, но раздумал. Не по нраву был ему хозяйский сынок, молодой, да из ранних. В машине за рулем, в разговорах, всеми повадками он был Тимофею неприятен. Но теперь, в сумеречной полумгле, он показался бесприютным и одиноким, даже кольнула жалость. Хотя дело обычное: вечер, рыбалка – ребячья забава. Сам Тимофей и до сей поры рыбалить любил.
В распадке меж холмами было уже темно. В доме хозяина горел свет. В кошаре, стойлах и загонах было тихо. Лишь вздыхали коровы да мягкий топ доносился от козьих и овечьих базов. Гремели цепями сторожевые собаки. Их было три, огромные волкодавы.
В густеющей мгле, в тиши снова закричала гагарка: «А-га-га! А-га-га!» Плач ее разбудил в душе давнее, и Тимофей разом понял, почему эта горстка домов, сады, старые груши, голубей воркованье, крутые лобастые холмы – все знакомо. Это был хутор Каменнобродский, родина отца и деда. И он здесь родился и недолго жил, несмышленым еще, а потом его увезли. Но гостили здесь раз или два, тоже в ранней младости. Приезжали, переправлялись с луговой стороны на пароме. Здесь был паром через Дон, на тросу. Такой же вечер, сумерки, покойная вода, и гагарка так же кричала: «А-га-га! А-га-га!» Старинные могучие груши-дулины окружали дедово подворье хороводом. «Карагод… – как дед говорил. – Дулины наши, как девки, карагод ведут…»
Минуя хозяйский двор, Тимофей пошел улицей хутора. Неподалеку ясно виделись, белели во мгле высокие храмины груш, может быть, те самые, что хороводом стояли на дедовом подворье.
2
По утрам, на заре, над скотьей толокою, над базами, над всей тихой округой вздымались овечье блеянье, козьи вопли, мычанье коров и телят. Коров доила Зинаида наскоро, набирая молока лишь себе, телятам – остатнее. Верхом на лошади хозяин угонял коровий гурт наверх, на гору, там скотина паслась день-деньской. На мотоцикле, прыгая по буграм и колдобинам, наметом гнал козью орду хозяйский сын Алик. Козы тоже паслись без особого догляда на холмах. Далеко уйти они не могли, глубокие балки отрезали им путь. Позавтракав, уводил свою отару Тимофей в долгий, до вечера, путь. Чифир угонял своих овец. На загоны ложилась тишина. И теперь до вечера в кошаре под шиферной крышею лишь свиньи похрюкивали, да в сетчатых вольерах суматошились куры, покрякивали утки и важно разгуливали индюки, охраняя свое голенастое потомство. Кружили под поместьем коршуны, набалованные сладкой домашней дичью, осторожное воронье сидело поодаль, приглядываясь. Но птичья молодь быстро росла, и люди не дремали: сам хозяин, Алик, а то и бедовая Зинаида выходили с ружьем, паля в белый свет для острастки.
Тимофей вел свою отару не торопясь, овечий вожак, мудрый козел Васька, шел впереди, выискивая корм по-вкуснее. Иногда он шастал в кустах, хрумкая молодыми ветками, порою ложился передохнуть. Без вожака овцы не уходили, рассыпаясь вокруг для пастьбы. При нужде козла можно было и подогнать, сказав ему: «Вперед, Васька! Вперед…» Поглядев на чабана умными навыкате глазами, козел соглашался, кивал бородкой, неторопливо обходил отару, коротко мекал и шел вперед. Овцы послушно шагали вослед своему вожаку. Тимофей лишь поглядывал, чтобы не отбилась, не ушла в балку, в кусты овечья шайка.
Он поднимался в гору и стоял там, опершись на посох. Можно было кинуть телогрейку и лечь, отара была как на ладони. Но с детства, с первых шагов пастушества, приучил его дед Максай: «Сел на землю – уже полпастуха, лег – вовсе нет пастуха, а стоишь, костыликом подперевшись, значит, на месте пастух».
Далеко внизу, за Доном, на той стороне, расстилалась просторная луговина. Там и сейчас пасли коз да коров. Ясно были видны далекие стада, их маковая россыпь. Там много лет назад начинал пастушить и Тимофей под рукою у деда Максая. В десять лет пошел. Семья – немалая, время – военное, голод. Отец из госпиталя вернулся еле живой. Хочешь не хочешь, а старший сын и в десять годков – казак, подмога. Пошла мать еще зимой к деду Максаю, старинному пастуху. Он дальней родней доводился. Сговорились.
И ранней весной, в марте месяце, оставил Тимофей школу и пошел к деду Максаю в помощники. Платили тогда хозяева пастухам деньгами, молоком да картошкой. Третья доля – подпаску.
Дед Максай сплел своему помощнику ременный кнут, научил оглушительно хлопать. Сверстники-ребятишки Тимофею завидовали: кнут в руках, пастушья сумка через плечо и воля. Завидовали ребятишки, соседские бабы говорили матери: «Тебе ли не жить теперь… Подмога». Мать лишь губы поджимала. Сердце болело у нее, когда чужие ребятишки бежали в школу, игрались на улице, а Тимошка еле домой добирался к вечеру. А в непогоду и вовсе… Весенняя промозглая слякоть, дожди, одежда никакая: на плечах – старенький пиджачишко, на ногах – чирики раскисшие да мешок на голову вместо плаща. Промокало все насквозь. По осени, когда собаку хозяин не выгонит, провожала она сына со слезами. В поле – дождь да ветер. Примолкли соседки, лишь вздыхали, выгоняя скотину, да своих ребятишек школили: «Гляди, учись, а то будешь, как Тимошка, хвосты крутить». В эту пору Тимофей приходил черный, продубевший от холода. Мать сдирала с него прилипшую ледяную одежду, ставила ноги в чугун с горячей водой. Раздевала и плакала. Тимошка молчал. Он рано стал по-взрослому молчаливым. Поднимется утром, оденется, поставит в сумку банку кислого молока да пяток желудевых лепешек сунет – и пошел.
А потом помер дед Максай. Бывший подпасок заменил старика, теперь уж до веку. Пошла, покатилась жизнь, за летом лето, под Пастушьей звездой, которая светила и теперь, на склоне годов.
К полуденному часу Тимофей пригонял овец на тырло, к донской воде, в тень береговых тополей и верб. Туда приезжал на «Запорожце» Алик, привозил обед.
В аккуратном синем джинсовом костюмчике, ладно причесанный, смуглый, по-восточному красивый, старше своих лет он не гляделся: по-детски светили глаза, свежие губы, кожа лица с легким румянцем – все говорило о нежном возрасте. И потому с какой-то неловкостью говорил с ним Тимофей. «Дите дитем, – думалось ему, – а гутарит как деловой…»
– Волков не видал? – спросил Алик.
– Бог миловал.
– В Осиновке на базу порвали овечек, и Чифир божится, что видел сегодня, отогнал.
– Чифир, он… – усмехнулся Тимофей. – Ему верить.
– В Набатове у лесников тоже напали, – настаивал Алик. – На острове были козы, овцы. Вырезали наполовину.
– Это беда… – вздыхал Тимофей. – Беда…
Ему доводилось в жизни своей встречать волков не раз, но все в давние годы.
Алик уехал. Встревоженный Тимофей стал оглядывать заросшие дубком, вязом да чернокленом балки, глухую путань шиповника и тернов по низине. Весь день пас он овец осторожно, стараясь держаться открытых мест, побаиваясь. Здесь, в Задонье, в глухих буераках, серые водились всегда. Нынче на безлюдье зверья много прибавилось. И не только волков. Сейчас по весне среди бела дня мышковали неприглядные, облинявшие лисы. Они шарили по зарослям, на открытых местах вскидывались на дыбки, выглядывая поживу. В глухих топких падинах дикие свиньи лакомились сладкими молодыми побегами камыша. Иногда они выходили на отрожье к дубам прошлогодних желудей поискать. Лосей в последние годы поубавилось, но появились косули, стройные, легкие, с золотистым мехом. Порою они неслышно выплывали из-за кустов и Тимофей затаив дыхание глядел на них. За долгий день то и другое зверье можно было повидать. От волков Бог еще миловал.
В конце дня, направляя отару к хутору, к дому, в пологом выходе балки Тимофей заметил чужих овец. Опасаясь смешать отары, он подал голос: «Ар-р-ря! Ар-ря!» – и стал поворачивать свою отару, уводя ее в сторону. «Ар-ря! Арря!» – кричал он, но чабан не отзывался. Не упреждал Тимофея ни хозяин, ни Алик об иных овцах. Далеко, за четыре горы, стояла соседняя чабанская точка. Чужая скотина паслась кучкой, Тимофей подошел к ней. Это были бараны, сотня голов, а может, и больше. Отара не отара, лишь малая часть ее. Тимофей вышел на гору, покричал, позвал. Не было никого. С холма на холм тянулась полынковая целина, за ней неширокая полоса смородины да вязкое, дальше черные пашни, сочная зелень озимки. Не видно было ни человека, ни скотины. Дело понятное: ушла от своей отары шайка баранов, и чабан не заметил. Когда ушла, где – ведает Бог. Тимофей, долго не раздумывая, подогнал чужую баранту к своей и повел к дому, к хутору, чтобы оповестить хозяина. А уж тот дальше объявит о приблудной скотине.
На хуторе у дома хозяина стояла машина. Хозяин собирался уезжать, но, заметив отару, прежде срока идущую к ночлегу, подождал ее, крикнул Тимофею:
– Что случилось?!
– Бараны чужие приблудились. Боле сотни голов, – объяснил Тимофей. – Не кинешь их. Смешал, гоню пораньше. Может, ищут люди.
Хозяин собрался в гости. Был он в костюме, в белой рубашке, чисто выбрит. Выслушав Тимофея, он покивал головой и, шагнув к отаре, разом углядел барана с чужой метою, двумя скрещенными восьмерками на спине.
– Веди, но не загоняй на баз. Отделим.
Тимофей напоил отару. Подошли хозяин с Аликом. Хозяин встал у приоткрытых ворот база, пропуская мимо себя овец и отделяя баранов со скрещенными восьмерками на спине.
– Либо и правда волк разогнал где… – говорил Тимофей, помогая хозяину. – А может, чабан рот разинул, заснул. Теперь кинутся. Магарыч с них… – посмеивался он.
– Будет магарыч, – коротко пообещал хозяин, пропуская мимо себя овечек и отстраняя баранов.
Алик и Тимофей тянули за витые рога приблудных прочь из серого овечьего потока, текущего на баз к ночному отдыху.
Баранов отделили. Хозяин достал из кармана деньги, пачку сиреневых четвертных, и подал Тимофею:
– Держи магарыч. Бутылка – на ужин.
Тимофей не понял, отстранился.
– Это я вроде в шутку, – проговорил он. – Хозяин, мол, найдется. Вроде с него… А это зачем?..
– Я – хозяин, я – твой хозяин. Я даю, ты бери. И больше ничего не знаешь. Я – хозяин.
Клокочущий голос был строг. И глаза из-под кепки глядели строго. Рядом стоял неулыбчивый мальчик. Тимофей перевел взгляд с отца на сына и все понял.
– Мне чужого и на дух не надо, – отстранил он деньги. – Сколько пас, слава богу, не польстился. А как же… Люди где-то плачут, а мы кукарекать будем от счастья, – говорил он, слабо, но все же надеясь убедить. – На чужих слезах не расцветешь. У нас всегда ведется…
– То – у вас, а это – у меня, – прервал его длинную речь хозяин. – Берешь?
– Нет, нет, – отмахнулся Тимофей. – Господь с тобой.
– Гляди. Деньги будут у меня. В любой момент заберешь. Но запомни: не было баранов. Не было, – повторил хозяин. – Ничего к нам не приходило. Никаких баранов… – развел он руками и на сына поглядел.
Тот кивнул головой, подтверждая.
– Лом-Али, – обратился хозяин к сыну и что-то проговорил на своем языке.
Мальчик быстро погнал баранов от кошары через падину по хуторской улице.
– Не было баранов, запомни, – еще раз повторил хозяин и, повернувшись, пошел прочь.
Тимофей остался возле кошары у загона. Скрылся во дворе хозяин, пропали из глаз среди хуторской зелени бараны и мальчик, хозяйский сын. Словно и впрямь не было ничего. Просто вечер, солнце к закату, дневная усталость в ногах.
За ужином не было ни хозяина, ни сына его. Зинаида, разогрев еду, сказала:
– Вы здесь сами управитесь. Я с огородом занялась, уж доделаю.
– Какой огород? – спросил Тимофей.
– Да понемногу копаю, чтоб зелень была своя на еду.
Отужинав, Тимофей пошел поглядеть Зинаидин огород.
Потянулся за ним и Чифир.
Забазья, левады, как всякое место, брошенное людьми, в первые годы зарастало коноплей, крапивой да репьями. Лето за летом дикие травы буйно вскипали тут, к осени умирая. И теперь вздымалась над землей непролазная чащоба сухих стеблей, старник, а меж ними новая зелень.
Зинаида расчистила и вскопала за сараями невеликий лафтак земли. Радовали глаз ровные гряды, зеленые строчки помидорной да капустной рассады, тугие перья лука-слезуна, робкие стрелки чеснока. Молодая женщина возилась у гряд. Увидав мужиков, она поднялась, одергивая платье.
– Кое-чего понемногу… – объяснила она. – За всем не наездишься на хутор.
– Правильно, – одобрил Тимофей, – по-хозяйски. Картошечки бы посадить.
– Уж не до картошки, – отмахнулась Зинаида.
– А чего… Руки-ноги есть. А семена?
– Найдем.
– Невеликие труды. Вскопаем, посадим.
Принесли лопаты да грабли, убрали сухие бурьяны.
– Давай подожгем, – предложил Чифир. – Бензину линуть – и хорош.
– Полыхнет, – ответил Тимофей, – и хутор спалим.
– Больше места будет свободного, – усмехнулся Чифир. – Еще спасибо скажут.
Тимофей поглядел на хутор, вздохнул.
Земля хорошо копалась, распадаясь под лопатой темной влажной россыпью.
Подступала весенняя ночь с долгой зарею, со светлым небом, с парным теплом от земли и пряным духом цветения.
Сады отцвели. Высокие груши, раскидистые яблони, вишни да терны стояли в зелени, растеряв белый цвет и озерняясь дробью плодов. На смену им уже поднялась, вскипая, вторая волна весеннего цвета: распустила белые зонтики калина, гроздья душистой акации отдыхали от гудливой твари лишь в ночи, на пустошах колючий лох отворял свой невидный желтенький цвет, задошливо-пряный, расцвела сирень. Сирени на хуторе было много. В прежней жизни ее сажали в палисадниках, гордясь друг перед другом. И свойскую, и привозную белую, даже персидскую. Теперь сирень задичала, пышно росла, закрывая окна домов. Некому ее было ломать. По весне она цвела яростно, заливая хутор тугими махровыми кистями и тонким духом, словно бабьим ли, девичьим праздничным.
Посадили два ведра картошки.
– Хватит, – сказала Зинаида. – Ночь на дворе.
– Налей с устатку, – заканючил Чифир. – Я знаю, у тебя есть бутылка.
Черноликий, усохший телом, похожий на больного мальчонку, он глядел умоляюще.
– Мой хороший, – жалеючи покачала головой Зинаида. – Да куда же в тебя ее лить. Отдохни чуток. А за труды твои пускай тебе доброе нынче приснится.
– Чего доброе? – петушился Чифир. – Баба, что ли? Вроде тебя.
– Да хоть и баба, – с мягкой улыбкой ответила Зинаида, – Хоть и я, коли днем не надоела. Эх вы, мужики… – задумчиво протянула она, уходя с огорода к дому.
Невеселое, свое плеснуло в душе Зинаидиной. Это было так явственно, что даже Чифир понял и полез за куревом.
Проводили молодую женщину взглядом. Закурили.
– Вот моя тоже с армяном спуталась, – вспомнил Чифир, – потом жалела, да поздно. За мной она жила – горя не знала.
Тимофей рассеянно слушал, уже не в первый раз, печальную повесть прежней жизни Чифира.
Отсюда, из глубины хозяйского двора, с левады, хутор был виден по-иному. Дальняя усадьба, стоящая чуть на отшибе, под горой, показалась знакомой. Не там ли дед проживал? Не там ли он, Тимофей, появился на свет?
Крутое плечо холма, а под ним, в затишке, дом среди грушевых деревьев. У подножия холма били два родника, оправленные в дикий камень. Из них брали воду, поили скотину в дубовых колодах.
Тимофей пошел к усадьбе напрямую, через левады. Рядом поспешал Чифир.
– Она ведь со мной горя не знала. Приду с работы – все сделаю. Сам варил, сам девчат купал. Накупаю их, посажу в кровать, они сидят, чистенькие мордашки, аж светятся. Я все умел: борщ варил, даже суп харчо. Плов умел делать. Казан достал специальный для плова.
Тимофей не слушая шагал и шагал к усадьбе. Чифир семенил рядом, боясь отстать. Прошлое, вся жизнь его нынче в голове трезвой так ясно поднялась. И носить в себе эту боль было горько и невозможно. А кому рассказать? Лишь этому человеку.
– Я и шить умел. Ей-богу, правда… Сам научился. Машинку швейную купили, жена не захотела. А я помаленьку начал, и пошло…
Усадьба деда, а может вовсе не она, но такая похожая, лежала в ночном оцепененье. Огромные кусты сирени вздымались перед окнами, смутно виделись тяжелые кисти. В полутьме дом стоял словно живой, лишь спящий. Тимофей шагнул во двор через поваленные ворота и разом узнал узкую веранду, по-старинному – галерею, что тянулась вдоль стен. Могучие груши обступали двор, родники из подножия холма, верно, сочились и теперь, камышовые заросли хоронили их.
Посреди двора на ветхую колоду Тимофей сел. Чифир пристроился рядом. Речь его, торопливая, сбивчивая, с захлебом, лилась и лилась.
– Вот, ей-богу, клянусь отцом-матерью, она придет, говорит, нет ничего в магазинах. Я сажусь и шью. Такие платья сошью девчатам. Сам расчерчу мелом, скрою́. Сошью платьишки, одену. Выйдут во двор как куколки – все люди завидуют. Я и ей шил. Как-то за Волгу собрались, она говорит: не в чем ехать. Я такой сарафан ей сшил, никто не верил.
Очнувшись от своих дум, Тимофей стал слушать, не поверяя, что там правда, что выдумки. Он понимал, что все там жизнь, которая была и уже не вернется. И человек, тот, что рядом, белого света не жилец, лишь память у него порой просыпается, как сейчас, – и только.
Жалость до слез резанула Тимофея. Была бы водка, он бы отдал ее Чифиру. Пусть пьет, пусть напьется, забудется, и слова перейдут в горячечный бред, потом в тяжкий сон. Но водки не было, и Тимофей сказал:
– Ты уж дюже не горься… Я тоже теперь вроде сирота… Не горюй, парень. Мы еще живые, руки-ноги целые, в силах. Будем жить. Хуторок пригожий. Добрый хутор. Дедов домок подладим, подлатаем. Чего нам этот абрек… Мы с совхозом договоримся, возьмем свою отару и будем жить. Оформим тебе документ. А как же… И пойдет дело. Летом здесь воля: сады, река. Приедут к нам в гости ребятишки, внуки мои, твои дочки. В городе тоже не дюже сладко. А здесь воля. Детвора любит…
– Да-да… Дочки мои очень любят природу, цветы…
– А цветов у нас хоть залейся, сам видишь. Сирень, а по степи сколь цвету. Им поглянется.
– Понравится, конечно, понравится!
– Их отсюда и не утянешь, – уверенно сказал Тимофей. – Раз покушают – и всё. Будут купаться, рыбалить. Груши здесь, яблоки, сливы, вишни, в огороде все дуром прет – Господний рай. Летом у нас будет гостей со всех волостей. А в зиму будем овечек кормить, глядеть за ними. А там снова лето.
– Да, да… Снова лето…
В тихой, светлой ночи хутор дремал без огней. Где-то рядом прокричала сова высоким плачущим зовом, ей ответили лаем да бряцаньем цепи сторожевые собаки кошар. От грейдера с горы к хутору спускалась хозяйская «Волга», следом за ней, осторожно тараща желтые глаза, пробирались тяжелые грузовики, попыхивая приторной гарью. Услыхав гул машин, Тимофей поднялся и все понял. Машины приехали за баранами.
На краю хутора «Волга» посигналила. Ей ответил высокий голос хозяйского сына. Машины подъехали. Началась погрузка.
Тимофей пошел к своему дому, на покой и от греха подальше. Чифир, ничего не видя и не слыша, спотыкался рядом.
– Они приедут… Они поймут… И она поймет… Душа в душу…
Никто его не слыхал.
По донским балкам, теклинам да отрожьям, в густых тернах, в колючем шиповнике допевали вечернюю песнь соловьи, над водою, в теплых заливах и старицах отвечали им слитным гулом водяные быки, лягушачьи жаркие трели разгорались все яростней.
Короткая весенняя ночь в светлых сумерках, холодея, торопилась к утру, к тяжелой росе. Пастушья звезда уже поднималась с востока.
3
Как-то вечером, после ужина, нечаянно собрались на рыбалку. Тимофей сидел у вагончика, курил, поглядывая на хутор. Мимо проходил Алик. И в эту минуту от дома, с веранды ли, со двора, раздался заливистый смех Зинаиды, вторил ей, похохатывая, хозяин. Алик резко повернулся и стал глядеть в другую сторону, на реку. Тимофей поднялся и сказал, тоже на воду глядя:
– Играет рыба? Сазаника бы поймать, посладиться.
– А ты умеешь ловить? – повернулся к нему Алик.
– Было бы чем, – усмехнулся Тимофей.
– У меня есть! Всё есть! – крикнул Алик и побежал к дому.
Умел ли он ловить рыбу?.. В давнем детстве, в пастушестве, он старался пасти у воды и в полуденные часы, когда отдыхает скотина, ухитрялся наловить рыбы. Плел из конского волоса лески, добывал да ладил из проволоки крючки и ловил. Сам кормился, иной раз и домой приносил. Мать удивлялась: «Откуда?» – «Хозяева дали», – отвечал он, даже матери боясь открыться.
Алик примчался с целым ворохом удочек, донок, спиннингов.
– Весь Дон можно перетягать с такими снастями, – изумился Тимофей. И заторопил: – Время ждать не указывает, пошли.
Взяли пару удочек да донок, червей копнули и поспешили вниз, к воде. Алик, забегая наперед и заглядывая Тимофею в лицо, спрашивал нетерпеливо:
– А мы поймаем, точно?
– Такими удочками стыдно не поймать. Руки нам надо оторвать, если не поймаем, – твердо говорил Тимофей.
На Дону было еще светло. Вода, как и небо, горела закатным огнем – алым и розовым. Тимофей, глянув вдоль берега, заспешил к недалеким тополям над водой, к косе возле них. Там должна быть и глубина, и рядом – мель. Наскоро, по-своему настроив крючки да грузила, Тимофей проговорил:
– С богом…
Забросили. И сразу пошла браться крупная золотистая красноперка с яркими плавниками.
– Ура! – закричал было Алик, выудив первую.
– Ты чего… – прицыкнул на него Тимофей. – Распугаешь.
Мальчик, поняв, закусил губу. Красноперка ловилась одна за другой. И тут же, рядом, закинув донки, вытащили двух хороших подлещиков.
Стемнело. Потухла заря. На реке загорелись огни бакенов, на берегах – створные сигналы.
– А ты говорил, не поймаем, – весело пенял мальчику Тимофей. – Здесь такие места.
– У меня не получалось… – признался Алик.
– Ничего. Тут рыбы много. Лещи, судаки, бершики, сазан есть. Но его, парень, не сразу возьмешь. Сазана надо с привадой. Можно попробовать на макуху. Сазан на макуху идет.
Они поднимались в гору, к жилью. Дверь вагончика была закрыта, видно, Чифир уже спал.
– Ну, забирай улов, тащи, хвались, а я спать, – сказал Тимофей, и взгляд его упал на хозяйский дом.
Там было темно. Тимофей понял, что туда же, на темные окна, глядит и мальчик.
– Жарехи охота. Либо сейчас и нажарим? Чего утра ждать, – в минуту передумав, сказал Тимофей.
– Нажарим! Давай нажарим! – обрадовался Алик.
Включили свет под навесом у кухни. Быстро почистили и разделали рыбу.
– По весне я всегда сазанов ловил на той, на луговой, стороне, – рассказывал Тимофей. – Луга зальет. Тепленькая водичка. Сазан туда и приходит. Здоровые бывают, прямо поросята. Гоняешь за ними, с ног валят. Какого и прищучишь. Раньше сазана много водилось. Такой бой на заре. Вскинется над водой, огнем горит. Один да другой. Так и назывался – сазаний бой. А сомы, они по яминам да бучилам стоят. Ночью выходят. Икру мечут, бывает, и днем. Трутся у карши, их видать. Черные, лобастые. Сома мы обязательно возьмем. Ночью на меляках поставим закидные на раковую шейку. А может, попробовать на квок? Но это лодку надо. Квочку сделать можно. У меня сосед, Паша Басов…
Шкворчала на сковороде рыба, закипал чайник. Ночная тьма обступала легкий навес.
После рыбы и чая решили день-другой готовить снасти и заняться ловлей сомов, а может, и сазанов.
Пора было расходиться. Вышли со двора. Над холмами вставала луна. В ночи, в лунном обманчивом свете, хуторские дома, плетневые да мазаные сараи, камышовые крыши – все казалось не брошенным, а живым. Будто на ночь уснуло все и пробудится с петушиным криком.
Степная тишина стекала с холмов в долину. Хутор тонул в немоте, в молодой зелени садов, в последнем весеннем цвете. Алик провожал Тимофея к вагончику.
– Иди ложись… – сказал Тимофей.
– Отца нет, – отозвался Алик. – Надо поглядеть скотину. Отец всегда на ночь глядит.
– Это по-хозяйски, – одобрил Тимофей.
Он остался у вагончика, дожидаясь, пока Алик закончит обход. Стоял курил. Алик вернулся:
– Завтра я обед не привезу. Возьмешь с собой на день. Я поеду за бичами. Надо кошары чистить, навоз вывозить.
– За какими бичами? – не понял Тимофей.
– Пьяниц на станции наберу. Они за водку все сделают, – объяснил Алик и пошел к себе.
Тимофей вел отару целиной. Справа начинались отрожья балок, слева невдалеке, за лесополосою, сочно зеленела озимь хлебов. Местами лесополоса прореживалась, а то и пропадала, и тогда зеленя лежали совсем рядом. На них поглядывал, стараясь свернуть ненароком, вожак отары – козел Васька. Но Тимофей упреждал его криком:
– Куда, нечистый дух? Кызь-куда!
Козел понимал.
Уже близ хутора и стойла увидел Тимофей хозяйских коров и бычат на хлебах. Они вольно паслись там, в зеленях. Тимофей испугался, хотя его вины тут быть не могло. Вины, конечно, не было. Но век он скотину пас и знал, что самое страшное – упустить ее в хлеба. И потому, завернув овец к балке, Тимофей кинулся выгонять коров. Хлеба стояли не больно густые и еще невысокие, но после твердой земли по мягкому бежать было неловко. Тимофей спешил и раньше поры закричал:
– А ну пошли! Куда пошли!..
Обычная скотина, послушная, с которой Тимофей всю жизнь провел, поняла бы свой грех и подалась с поля. Но это был вольный гурт, набалованный. Коровы глядели непонимающе, а несколько бычков и телок-летошниц, взбрыкивая, играясь, подались в глубь зеленей, дальше от человека.
– Куда пошли! Куда! – кричал Тимофей, стараясь завернуть скотину, а она уходила вскачь.
Бегал он за коровами долго. А когда, устав и взмокнув, наконец выгнал их на целину, пришлось к своей отаре бежать. Широко рассыпавшись, с Ваською во главе, овцы, не поднимая голов, стригли и стригли сочную зелень озимки.
Тимофей чуть не плакал от обиды и отчаянья. Хлебов было жаль и страшила расплата. Потраву, конечно, заметят, заметят, и будет беда. Дважды за жизнь упускал он скотину в посевы. Еще мальчишкою не углядел, так вместе с матерью находились и наплакались, да еще спасибо лесхозное было поле и лесник – родня. И к малым летам снисхождение. А когда в годах на Россоши потравил край кукурузного поля, то платил деньги немалые.
А теперь и вовсе кто он? Припишут всю потраву, попробуй докажи. Он собрал свою отару, коров с молодняком и подался на хутор к дому.
Солнце еще не садилось, когда подогнал он скотину к базам. Хозяин вышел встревоженный.
– Что случилось?
Алик выбежал следом.
– Беда, – ответил Тимофей, – беда… Скотина в озимые зашла, потравила много. Моей вины нет. Я гнал овечек целиной, гляжу, скотина в хлебах. Пока туда да сюда…
– Чего озимые? При чем озимые? – не понимал хозяин. – Чего случилось, говори!
– Я ж говорю, потравили озимые. Хлеб, озимые, зеленя… – втолковывал Тимофей. – Теперь начальство углядит. Большой лафтак у дороги, на виду. Скотина паслась. А пока я бегал, гонял ее, и овцы зашли. Много потравили.
– И все? – спросил хозяин.
– Куда ж боле…
Хозяин пожал плечами, на сына поглядел. Тот засмеялся, сказал Тимофею:
– Зачем выгонял? Пускай пасутся.
– Как пускай? – по-прежнему не понимал Тимофей. – На хлеба, на озимые… Начальство увидит…
– Ерунда! – отрезал хозяин и пошел во двор.
Тимофей загнал скотину на базы, но в себя не сразу пришел. Его колотил нервный озноб. Он запер скотину, присел возле ограды, курил.
От сараев, от птицы, подошла Зинаида с полным ведром яиц. Она поглядела на Тимофея, спросила:
– Дядя Тимоша, ты, часом, не захворал?
– Захвораешь… – ответил Тимофей и рассказал обо всем, что случилось.
Зинаида поставила ведро, присела рядом.
– Не бойся, – сказала она. – Ничего не будет. Здесь из хлебов не вылазят. И осенью, и весной. Вроде положено. Уж никто и не глядит.
– Неужто правда? – не верил Тимофей. – А я умом не накину. Хлеба… Да у нас лишь коснись.
– Это у вас. А здесь вроде привычно. Наш чабан с начальством хорошо живет, ему позволяют.
Зинаиде Тимофей поверил. Он, правда, и раньше еще поверил словам хозяина, и не столько словам, сколько лицу его, спокойной усмешке. Но доходить стало лишь сейчас, вот здесь.
Зинаида сказала:
– Идти надо… А вот присела, так бы и сидела до ночи.
– Уморилась… – посочувствовал Тимофей. – Долгий день.
– Уморилась, – со вздохом призналась Зинаида. – Дело за дело цепляет. Вроде и рано встаю и все рысью, а никак… Коровы, свиньи да птицы… Много всего…
– Хозяйство большое, – рассудил Тимофей. – Уморит. Варить на всех, доить да обиходить. Ты как числишься? – поинтересовался он. – От хозяев?
– Нет, я приписана от совхоза. На сакман послали, вот и прилипла. Где она в совхозе, бабья работа? Поищи. А здесь денежка идет зимой и летом.
– От дома далеко… – сказал Тимофей. – Свое-то хозяйство тоже рук просит.
– Там мать, дочка при ней.
– Без мужика живешь?
– А как ты угадал?
– Да чего угадывать… Мужик бы сюда не отпустил.
– Какой у меня мужик был, – с горечью сказала Зинаида, – тот бы куда хочешь отпустил, лишь бутылку посули.
– Дюже не горься, – вздохнул Тимофей. – Бабочка ты молодая, всем на завид. Найдешь себе человека, даст бог, работящего да приглядного, в пару…
– За одного приглядного Бог уже пихнул, – сокрушенно покачала головой Зинаида. – Еле опомнилась от приглядного… Нет уж, красоту не лизать. И с дурненькими люди живут в ногу. Кому что написано… Я тут, дядя Тимоша, свет увидела, – призналась Зинаида. – Никто не зашумит, руку не подымет. От своего-то родненького таких чубуков натерпелась, вспомнишь – душа вянет.
Она задумалась, глядела в отрешении. Большие, темные бабьи руки лежали на коленях.
– Зинаида, Зина! – позвал ее от дома голос хозяина. – Ты где?!
– Иду! – откликнулась женщина, поднимаясь. – Либо наскучал? Пошли повечеряем, дядя Тимоша, – пригласила она. – Горяченького покушай, пока не остыло.
После ужина Алик сказал Тимофею:
– Порыбалим? Червяки есть, тесто есть.
Тимофей согласился. Самое время было уйти на Дон. Пошли на место уже привычное. За меловым обрывом, в устье просторной балки стояли три тополя. В подножии их – тяжелая, обмытая водою карша, занесенная песком. На ней удобно было сидеть.
Вечер ложился покойный. Наверху, на холмах, еще звенели жаворонки. В тополях, в засохших вершинах, заливались скворцы. Над тихой водой, над алой вечерней зыбью летали крикливые крачки.
Алик забросил удочку. Тимофей готовил закидушки. Он отошел чуть в сторону и позвал мальчика шепотом: «Алик…» – прижимая пальцы к губам. Алик подкрался осторожно. Тимофей шепнул: «Гляди…» – и показал рукой. Мальчик увидел сразу. Там, возле берега, охотилась за рыбой змея. Она ныряла, быстро вертела хвостом, чтобы не всплыть, шарила под камнями. В одном месте было пусто, в другом – неудача. Наконец она учуяла добычу. Хвост ее закрутился быстро, взбивая воду воронкою. Она вынырнула, держа в пасти большого пескаря, и поплыла к берегу трапезничать.
– Здорово! – удивился Алик.
– А как же… – ответил Тимофей. – Всяк по-своему.
Алик ловил на удочку. У Тимофея на донки клевало плохо.
Редкие облака в небе отгорели алостью и притухли. Вода словно подернулась пеплом, похолодела. Ветер стих. Прошла моторная лодка, с трудом раздвигая гладкую воду. Пологие волны лениво расходились к берегам. Смолкли птицы.
– Алик, – спросил Тимофей, – а ты в школу не ходишь? Ты в каком классе? Мои внуки еще учатся. Или распустили на каникулы? Вроде рано.
– Э-е… – махнул рукой Алик. – Поставят отметки. Некогда учиться. Дедушка заболел, мама уехала. У нас дом. Там тоже кому-то нужно быть. Хозяйство. Кто будет отцу помогать?
– А возьмут да на другой год оставят.
Алик лишь засмеялся.
Тимофей вспомнил свое:
– А я вот желал учиться. Думал, хоть классов бы пять-шесть и в ФЗО или ремеслуху. Была такая раньше учеба. Там кормили, одевали и специальность давали. Но не пришлось.
– Почему не пришлось? – спросил Алик.
– Скотину пошел пасти. Отец больной. Ребятишек четверо. Какая учеба…
– Ну и правильно, – одобрил Алик. – Мой отец тоже не учился. А дом у нас самый лучший. В два этажа, сад, бассейн есть и фонтан, виноградник. А теперь я буду дом строить.
– Отделяешься? – насмешливо спросил Тимофей. – Тесно с родителями?
Алик его шутки не принял.
– Строить не быстро. Землю купили. Надо начать. Дом все равно нужен будет.
– Зря ты об учебе не думаешь, – посетовал Тимофей. – Ученье, оно… Ученым людям дано. Им везде дорога. Мои сыны повыучились, слава богу. Один – инженер, другой…
– Выучились! – перебил его Алик. – Они выучились, а ты у нас пасешь! Почему так?!
– Да я же не от нищеты пасу. Меня дети не обижают, кормят. Это мне вроде не сидится под крышей, отвык.
– А учителя в школе выучились? У нас мясо просят. В совхозе директор выучился, зоотехник выучился, а к нам приезжают за мясом, водку пить. В районе начальники, милиция – все выучились, и тоже – к нам. Все едут. Потому что у нас всё есть. Семь сотен овечек, двести коз, – считал мальчик, – пятьдесят свиней, индюки, бычки, коровы. Осенью будет пух, мясо, деньги. Работать надо, а не учиться. Деньги зарабатывать, – с гордостью сказал мальчик. – Дом строить, машину покупать, две, три машины. Тогда тебя уважают и все завидуют. Нам все завидуют. И дома, и здесь.
– Так-то оно так… – проговорил Тимофей. – Без денег, конечно, нельзя. Но и на них лишь надежду иметь тоже опасно. Тебе тем более…
Тимофей глядел на мальчика, в красивое лицо его, видел огонек задора в глазах, и просыпалась неприязнь, но он пересилил себя.
– Гутаришь, как старичок какой, – посмеялся Тимофей мягко.
На закидушке звякнул колокольчик. Тимофей подсек и почуял тяжесть большой рыбы.
– Дай я… – срывающимся шепотом попросил Алик.
Тимофей передал ему удилище и, чуя, как натянулась леска, сказал:
– Попусти. А то оторвешь. Попускай, попускай, катушка большая. Добрый лещина… Попускай и подбирай слабину, играй с ним.
Сначала рыба сильно уходила вглубь и вглубь, потом встала. Алик подтягивал ее, наматывал катушку. Потом был снова рывок. До звона натягивалась леска.
– Попускай, попускай… – шептал Тимофей.
Он понял, что на крючке не лещ, но молчал об этом. И напрягся, словно сам держал удилище.
Снова рыба рванула, пошла вглубь, а потом сникла и почти до берега шла послушно. Леска вдруг ослабла.
– Подбирай! – крикнул Тимофей, испугавшись, что чиркнет умная рыбина прослабшую леску плавником и перережет.
Алик успел убрать слабину. Рыба – тяжелый сазан – плеснулась рядом с берегом и снова потянула вглубь, бросалась из стороны в сторону. Леска брунела, разрезая воду.
Лишь на пятый раз, ослабев, сазан лег плашмя на воду. Алик выволок его на сушу и упал рядом с ним, выпуская из рук удилище. Сазан звучно почмокивал круглым усатым ртом.
Темнело. Земная зелень, небесная, водная синь выцветали, обращаясь в дымчатый сумрак, который густел вдали, и, пробивая его, вспыхнул на реке белый огонек бакена. Вспыхнул, погас, снова вспыхнул и ровно замигал, отсчитывая время вечернее, а потом ночное до завтрашнего утра.
Лето наступало зеленое. Перепадали дожди. День за днем солнце светило не скупясь. Трава поднималась на глазах. Даже далекие пески за Доном, обычно голые, желтые, нынче гляделись весело в зеленом пуху.
Выбирая время, Тимофей с Аликом рыбачили вечерами да в полдень, когда овцы отдыхали на стойле от дневной жары.
Как-то Алик предложил Тимофею:
– Возьми мой приемник. Скучно целый день одному. Будешь его слушать.
Тимофей в ответ рассмеялся:
– Галды не хватало? Чего там слухать? Песни? Я лучше сам песняка сыграю. «Пчелочка златая, что же ты жужжишь..» – пропел он шутливо. – А новости ихние, они мне и на понюх не нужны. У нас своих новостей хватает. Вот волков надо опасаться. Добрые зверюки нас не обходят: то зайца спугнешь, то лисица, косули, такие приглядные. Некогда скучать, ты уж сам слухай.
Когда-то сыновья, повзрослев, на первые заработки купили и подарили отцу приемник, им тоже казалось, что день-деньской в одиночестве в степи скучно. Подарку Тимофей был рад, но на пастьбе приемник не пригодился. Однажды положил в сумку, включил, малость послушал и выключил. И уж больше не брал. На попасе в степи и впрямь своих новостей хватало, успевай слушать и глядеть. И прежде и теперь, в месте новом, высоком, откуда далеко было видать.
Обычно отару пускал Тимофей вполгоры, а сам поднимался выше и стоял, грудью опершись на высокий посох. Глядел на овечек и вокруг. Здесь, в Задонье, пасти было не в пример легче: скотина как на ладони. Там, далеко внизу, в годы прежние было тяжелее. На лугах в жару нудятся коровы, овод им досаждает, и они, задеря хвост, мчатся куда-то, ища спасенья. Здесь, наверху, дул ветер, отгоняя летучую тварь.
По лесистому займищу тоже пасти непросто. Коровы разбредаются, всех не увидишь. Отобьется далеко в сторону, потом ищи. Корову Подольцевых Рябуху Тимофей помнил и теперь. Отчаянная была коровенка, бедовая. Так и лезла куда не следует. Другую, такую натурную, давно бы перевели. Но время стояло голодное. У Подольцевых четверо ребятишек росли без отца. Держались на Рябухе своей. Доилась она хорошо, и долго, считай, до нового телка, из нее молоко тянули. Пахали на ней. Зимой ездили за Дон, набирая дров. За плату отдавали людям внаем.
Однажды в займище, что виднелось отсюда сочным пятном, подольцевская Рябуха пропала. Тимофей сбился с ног, изодрался среди кустов и наконец к вечеру наткнулся. Рябуха тонула в грязи прибрежной бочажины.
Он сам чуть не потонул вместе с нею. Сначала ломал хворост, ветки, мостя грязь. Тащил за рога, звал, упрашивал: «Рябуня, Рябуня… Еще чуток…»
Выбрались они ночью. Их уже искали. Рябуха ушла домой сама. Тимошку тянули мать да сестра. А утром нужно было снова идти чуть свет.
Туда, в зеленые лога, уходила с Тимофеем невеста, а потом молодая жена. Неделю – на работе, а выходной – с Тимофеем. Тоже сумку через плечо, костылик в руки – и пошла. Годы молодые, а Тимофей рано уходил и возвращался ночью усталый. Добрые люди женихались в кино да на танцах. Пастухова невеста шла со стадом. Над ней смеялись, родители были недовольны. Тимофей жалел свою нареченную. Роста она была невеликого, в девичьей худобе, и работала много. «Отдохни, – говорил он ей, – отдохни в выходной». Но она не слушала и уходила.
И весь день пели для них голосистые жаворонки, взлетая из-под ног в поднебесье и падая вниз. Скрытная кукушка тихим ныряющим лётом подбиралась близко и долго считала их счастливые года. Важный удод, хвалясь, распускал нарядный гребень. Все птицы гостили у них. И целый день светила им серебряная Пастушья звезда, никому больше не видимая. Она стояла над душными логами и над песчаными пустошами, где в жаркий полдень томит и пьянит голову чабрецовый дух, и над пологими степными курганами, где гуляет и студит голову горький полынный ветер.
В обычную пору вышел Тимофей с отарою на вершину холма, лежащего перед хутором. Еще было время не торопясь пройти пологим склоном, спуститься вниз и покормить овец в хуторской низине, а уж потом к ночлегу.
С холма открывалась просторная долина, стекающая к Дону. По увалам, по изволокам, в теклинах да падинах курчавились боярка, шиповник да барбарис, редкие дубки, дикие яблони, черноклен да вязы. Земля, еще не спаленная солнцем, зеленела молочайником, свистухой, мягко серебрилась полынком, кое-где струились по ветру редкие ковыли.
Селенье лежало внизу. Череда домов, летние кухни, сараи, сады. Издали, сверху, хутор гляделся словно живой – все зеленело в нем, шиферные крыши светились под солнцем. Над домом деда кружили голуби, словно кто-то гонял их, забавляясь.
И снова в который раз подумалось Тимофею о том, что неплохо бы поговорить в совхозе да взять себе отару или стадо молодняка. Пусть помогут, а жить здесь можно, особенно людям пожилым. Пасти скотину, пчелами заниматься, картошку сажать. Так и текла бы жизнь артелью. Бабку бы какую найти, хозяйство править. Не скучали бы…
По дороге к хутору от грейдера вниз бежала машина, крытый брезентом «уазик». На таком ездили директор совхоза да районное начальство.
Машина, прокатив по хутору, остановилась у чабанского дома. Люди из нее не вышли. Навстречу со двора уже спешил хозяин. Потом он вернулся в дом и вышел с ружьем.
Директор совхоза всегда чудил. Он не просто брал птицу или еще чего, а стрелял из ружья, не покидая машины. Подавали ему ружье, подкатывали машину к индюкам ли, гусям ли, курам, и директор стрелял их, словно дичину. Зинаида брала подбитую птицу и успевала ощипать, пока директор с хозяином отмечали стаканом-другим успешную охоту.
Так было и нынче: ружье – в кабину, далекие выстрелы: пу! пу! Слышно было, как клекочет испуганная птица.
Тимофей неторопливо вел отару, солнце склонялось к холмам. В хуторе у кошар снова стреляли. Видно, затевалась гульба.
Алик на мотоцикле приехал за коровами да козами. С горы напрямую к стойлу гнал свою отару Чифир. Его порою звали веселить приезжих. Он читал стихи про дочурок, злодейку-жену, зарабатывая стакан-другой. Потому и спешил.
Тимофей повел отару не улицей, а стороной, загнал ее. Во дворе у хозяина шумели. Чифир уже был там. Издали было слышно, как он голосит:
Хохот покрывал его голос:
– Простим! Вали еще!
И снова хохот.
Алик прогнал сначала коз, а потом коров. Тимофей помог загонять. Кормили свиней, засыпая им ведрами дробленку. Сразу и птице зерна подсыпали. У вольеров еще летали перо да пух, кровью была обрызгана земля. Птица испуганно жалась по углам.
Пора было ужинать, но к гульбе, к чужим пьяным людям, идти не хотелось. Тимофей попросил Алика:
– Принеси чего-нибудь. Тут поедим.
– Водки надо? – спросил Алик.
– Ну ее… – отказался Тимофей.
Алик принес кастрюлю лапши, жареную курицу. Тимофей уселся на ступенях вагончика, мальчик внизу на колоде. Звякая ведрами, пробежала к коровам Зинаида.
– Вечеряете? – спросила она. – Бог в помощь.
– Управляемся, – ответил Тимофей.
Следом за нею появился один из пьяных гостей. Он шел нетвердо и звал:
– Зина! Иду к тебе… Буду ощипывать, как курицу. Зина! Ты где? Где Зина? – остановился гость перед Тимофеем и Аликом.
– Подоила. В дом ушла, – сказал Тимофей. – Там ищите.
Гость поверил, развернулся и пошел к дому, возглашая:
– Буду ощипывать! Готовься, Зина!
– Теперь поздно уедут, – сказал Алик. – Может, на Дон сходим?
– Пойдем, – ответил Тимофей.
Появился пьяный вскудлаченный Чифир.
– Где Зинка? – спросил он.
– Доит, – ответил Тимофей. – Чего она тебе? Чалься к нам.
Чифир пошагал к коровьему загону, что-то бормоча.
– Иди отсюда! – крикнула на него Зинаида. – Твоих только поганых рук не хватало! Иди, говорю!
– Чифир! – громко позвал Тимофей. – Отстань от нее.
Зинаида вышла с молоком, следом плелся Чифир.
– Ты кто мне? Свекор?! В четыре глаза за мной глядишь, – ругалась Зинаида. – Сопел бы вприжмурку, а то считает чужие грехи. Наплетете: на вербе – груши, а люди потом молву волочат…
– Зинка, я серьезно… – убеждал Чифир. – Хочешь, я стих сочиню?
– Иди спи. Напился на чужбинку, вались. Без тебя тут не знаешь, куда хорониться.
– Зинаида! Зина! – спешил от дома хозяин. – Тебя ждем.
Он оттолкнул Чифира и повел молодую женщину ко двору, что-то ей втолковывая.
Тимофей с Аликом пошли к реке. Звуки гульбы стихли, когда спустились к Дону.
Прошел буксирный теплоход. Три большие волны с шумом набежали на берег, потом долго поплескивали мелкие.
Вода успокоилась, и на вечернюю реку снова легло отраженье белой осыпи холма и зеленой его вершины с низкими деревами, кустами. Рыба ловилась плохо.
– Мать письма пишет? – спросил Тимофей.
– Пишет, – ответил Алик.
– Скучаешь по ней?
Алик вздохнул, сказал:
– Она, может, приедет. Дедушке получше будет, поглядит за хозяйством, а она приедет.
– Дай-то бог, – искренне пожелал Тимофей. – Я вот уж сам дед, а об матери помню. Жалела меня. И твоя об тебе горюет, думает: как он там, мой сынок…
Рыба клевала плохо. Может, погода портилась. Поймали пяток окуньков – и словно отрезало. Недвижно лежали поплавки на воде.
– Нынче-то коровы не в зеленях паслись? Не на хлебе? – спросил Тимофей.
– Нет, – ответил Алик.
– Ты уж не гоняй в хлеба. Хлеб травить – это великий грех. Раньше, бывало, корочку сосешь и сосешь, сладкая. Сеструшка моя из-за куска хлеба в петлю лезла, еле вытянули, отходили.
– Как в петлю? – не понял Алик.
– Ну как… По карточкам тогда хлеб давали, по норме. Сто, сто пятьдесят грамм на душу. Сеструшка за хлебом пошла, карточки все при ней. Она их утеряла. Ну и всё. Пришла молчком и в сарай, в петлю. Спасибо меньший братишка увидал да зашумел. Отходили. А карточки добрые люди принесли, – мягко сказал Тимофей, и даже теперь, через столько лет, слезы подступили к глазам. – Нашли и принесли…
Помолчали.
– А нам с тобой либо сомами заняться? – вслух подумал Тимофей.
– Сумеем? – спросил Алик.
– Как будем ловить. Там, пониже, поворот реки и должно быть сомовье бучило. Яма такая, сомы там в прохладе любят… Лежат, развалясь, – показал он, потягиваясь.
Алик оставил удочку, придвинулся.
– А на что ловить?
– Это дело серьезное. Надо шнур, крючки большие, а насадка – ракушка, воробей жареный. Доброе дело сом. Забалычим и станем с картошкой есть да водичку попивать. Здоровучие бывают сомы. Я пацаном чуток не до смерти напугался.
Над потемневшей рекой возле берега шумно плеснуло.
– Вполне возможно, и он… – понизив голос, сказал Тимофей. – Вышел на охоту.
Смотали удочки, пошли к дому.
– Перетяжку я проверял с лодки. Ночью проверял. Перетяжку поставили, сами на берегу костер жгем. И проверяем. Ребята поснули, я один поплыл. Светло, луна большая. Поднимаю перемет, гляжу, рыбу сымаю. Потом тяжело пошло, неподъемно. Чую – прямо карша. Тяну ее, тяну. А по воде светло, луна. И вдруг прямо под носом вылазит из воды – лоб, глаза маленькие и усы, блестит все. Господи – водяной! Руки мои опустились, и я в лодку упал. Упал – еле дыхаю. Отдыхался, пришло на ум: да это же сом. Понял и боюсь. Но все же вытянул. Еле перевалил в лодку. Сомы, они ленивые, не бьются.
На взгорье остановились. Стемнело. На том берегу, где-то в старице, в озерке, крякал селезень. Позовет и смолкнет. Плескалась раз за разом у берега большая рыба. Потемнела вода. В займище на той стороне густела мгла. А небо лежало светлое, малое облачко, словно птичье перо, светило высоко над землей.
Тимофей у своего вагончика поставил удочки, сел покурить. В хозяйском дворе шумели. Обойдя кошары, базы, встал возле Тимофея Алик. Он глядел в сторону дома, слушал голоса.
– Не уехали… – посетовал он. – Орут.
– Ну и спи у меня, – сказал Тимофей. – Койка есть, матрас есть, одеяло. Спокойненько переночуем.
– Зина! – закричал вдруг Чифир, выбегая из вагончика. Он споткнулся на пороге и рухнул на землю. – Зина! – звал он, поднимаясь. – Зина!..
Лицо его было в крови. Тимофей схватил Чифира.
– Зачем она тебе? Иди ложись!
Но Чифир рвался из рук.
– Она жена моя! Законная! Перед Богом!
Что-то смешалось в его бедной голове, что-то запуталось.
– Зина! – кричал он. – Зина!..
Подошел от двора хозяин, спросил:
– Чего орешь? Напился – спи.
– Где Зина?!
Он рванулся и побежал.
– Пускай, – сказал хозяин. – Где-нибудь упадет, проспится!
– Зина! Зина!.. – слышался уже издалека, из хутора, громкий зов. – Ты где?!
– Я у Тимофея посплю, – сказал Алик отцу.
– Ну и спи. А то там… – Он повернулся и пошел ко двору, к дому.
– Ложись… – сказал Тимофей, трогая мальчика за плечо. – Ложись.
Он устроил Алика, сам вышел на порог. Шумели во дворе. А где-то на хуторе вдали кричал Чифир:
– Зина! Зина!
Тимофей вернулся к мальчику. Тот еще не спал.
– Мама меня укладывала, – вспомнил Алик, – песню пела…
И он запел вполголоса на своем языке, потом смолк, прошептал:
– Я ночью летаю к ней. Как засну, так лечу и лечу. Она меня ждет, и сестренки ждут. Каждую ночь…
И он тоже снова запел сам себе на своем языке. Тимофей помог ему, тоже негромко:
Когда это было?.. Давным-давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над своими ребятами… Давным-давно… А помнилось все, до единого слова.
Мальчик ткнулся лицом в Тимофееву руку и замер. У Тимофея перехватило горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:
Мальчик, засыпая, вздрогнул. «Полетел… – подумалось Тимофею. – Ну и нехай… Хоть так…»
Он вышел покурить. «Беда, беда… – повторил он неслышно. – Беда, беда… Вот они, и деньги, и машины, и дома, и всё на свете… Беда, беда…»
С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо всем, Тимофей бросился бежать.
Горело одно подворье, а рядом другое, занималось третье. Ярко и неслышно полыхали солома и чакан крыш. Трещал пулеметной очередью шифер, разлетаясь огненными брызгами. И где-то там, у огня, кричал Чифир:
– Зина! Зина! Все равно найду!..
– Чифир! Чифир! – еще издали стал звать Тимофей. – Чифир! Это я!
Он уже подбегал к полыхающему дому, когда раздался крик:
– Найду!..
Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался вопль. Он был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул, обрывая крик. Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали кухня, сараи, соседние дома.
Вставало зарево, освещая склоны холмов, изрезанные падинами да балками. В неверном свете они казались бездонными. Хутор горел.
На другой день Тимофей хоронил Чифира.
Хозяин с утра сказал:
– Не было никакого Чифира. Ты понял? Бродяги ночевали в хуторе, подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару.
– Чифира не было, баранов не было… Чего ни коснись – ничего не было… – горько усмехнулся Тимофей.
– Тогда уходи, – перебил хозяин Тимофея. – Плачу деньги, и уходи. Чифира никакого не знаю, тебя… тоже никакого не знаю. К вечеру чтобы не было…
Обгоревшее тело Чифира Тимофей отыскал в погребной яме на пепелище, завернул его в одеяло и унес.
Хуторское кладбище лежало на взгорье. На нем давно не хоронили. Подгнивали и падали кресты. Могильные бугорки заросли полынью и уходили в землю. Тимофей выкопал могилу, схоронил Чифира, вернулся в вагончик.
Уложив вещевой мешок, он решил идти в поселок не дорогой и грейдером, а над рекою, по Дону. Он не хотел встреч с людьми, попутных машин, быстрой дороги. Идти не торопясь, шагать и шагать над водой. Не успеет до вечера, тоже не беда, заночует, костерик разожжет.
Напоследок Тимофей заглянул в жилище Чифира, думая найти там какой-нибудь след прошлой жизни. Может быть, адрес, чтобы жене сообщить, детям… Но в комнате было пусто и чисто, подсыхал свежевымытый пол.
Закинув за плечи рюкзак, Тимофей зашагал мимо кошар и базов, не оглядываясь на черное пепелище. Над Доном, над кручами холмов, в затишке было жарко. Тимофей прошел недолго и почуял усталость. Позади лежала бессонная ночь, просило тело покоя. В устье балки, чуть поднявшись на взгорок, в тени Тимофей лег отдохнуть. И заснул.
Проснулся он под вечер, испуганно вскинувшись. Показалось ему, что пасет он скотину и заснул. Он вскинулся, сел и сразу пришел в память, успокаиваясь. Чуть слышно шелестела мягкая, молодая листва деревьев, куст шиповника светил розовыми цветами.
Рядом по земле тянулась муравьиная тропа: светлая нить набитой дорожки, а по ней – живая черная прядь муравьев. Муравьи спешили друг за дружкою. Наверх – порожнем, а вниз – с ношею травяных семян. Их беззвучное движение завораживало. Неслышно, безостановочно они шли и шли. Текла и текла нескончаемо живая нить. Это была жизнь чужая, непонятная. Она теплилась рядом, бок о бок, но словно в мире ином, не видя Тимофея и не зная о нем. Таинственная, странная жизнь: заботы, неустанный бег даже на исходе дня. И не ведают, что склонилось над ними, и следит то ли добрая сила, а может – смертная тень.
Вдруг повеяло холодком. И почудилось, что кто-то иной, великий вот так же склонился над людской муравьиной кучею, наблюдая ее. Сам Тимофей, хозяин, бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый мальчонка, а рядом еще и еще… Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела и дела. А кто-то склонился, глядит… Вот так же.
Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял этот взгляд. Хотелось вскинуть голову и увидеть… Но медленно распрямлялась спина.
Вечерело. Солнце уходило за гору. Смолкли птицы. Тимофей развел на берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих ягод шиповника и розовыми лепестками цвета. В терпком, душистом питье не хватало привычной горечи.
Можно было уходить. По вечерней прохладе не спеша идти и идти. Но Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более он сюда не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на том берегу, тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег, изъеденный сотами птичьих нор. Там уже успокаивались верткие ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки.
И ясно вдруг вспомнилось, что возле хутора, где-то здесь, проходила через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к берегу. Там хорошо ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимлы.
Вспомнилось лето ли, осень – теплая пора. Он мальчонкою у деда в гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная из чакана кошелка у деда в руках – стерляжин перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно стоять. И выплывает из светлой воды стерлядка, чудо-юдо остроносое, в золотистой кольчуге, с костяными бляшками.
Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению.
Сверху, под горой, послышался голос мотора. Невдалеке от балки и Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор смолк. Шелестящие, похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались.
Это был мальчик Алик, хозяйский сын. Он подошел к костру, сел у огня. И Тимофей теперь уже вслух продолжал свои мысли:
– Раньше в голову не вошло, лишь ныне вспомянулось. Наш хутор звался Каменнобродским, потому что поперек Дона каменная коса. К осени на быках переезжали. И на этой косе всегда стерлядка держалась. Ты ее на лицо видал?
– Нет, – ответил мальчик, – лишь на картинке.
– Картинка – ерунда. Стерлядка на личность до чего приглядная… Прогонистая, носатенькая, и без солнца горит, светит. Ловили ее на переметы. Так и назывался: стерляжин перемет. Шнур, на нем поводки, на конце крючок самодельный, без бородка, острючий, прям жало. А сверх крючка пробка. На быстрой воде, на перекате стерлядка играет с пробкой – и на крючок.
Словно и не было позади вчерашней ночи, беды, нынешнего расставания. Словно обычным вечером у костерка собрались они.
– Время тогда голодное. В колхозе вовсе не платили. По весне стерлядкой спасались. Сетей нет, и ниток нет их сплесть, а переметы – полегче. Бабаня потом вспоминала: «Стерлядь и стерлядь… Утром несет дед, а я его корю: когда уж мы до добрых харчей доживем, обрыдла твоя стерлядка». А теперь бы поглядеть на нее, – посмеялся Тимофей, – поискать, может, остался перекат?
– Ты же уходишь… – сказал Алик, поднимая на Тимофея глаза.
– Да, да… – вспомнил Тимофей. – Сам понимаешь, нельзя мне оставаться, – проговорил он виновато.
Мальчик вздохнул, стал ворошить палкою угли костра. Лицо его в неверных отблесках угасающего пламени было печальным.
– Ты не горюй! – воскликнул Тимофей. – Не горюй! Я далеко не уйду, я тут, наблизу, на той стороне, в Рюмине, наймусь или в Камышах, а может, в поселке. Буду пасть. А ты надбегай. У тебя лошадка железная, незаморенная. Ты надбегай, мы по озерам побродим.
– Правда? – спросил Алик. – Ты не уедешь в город?
– Не к спеху туда, – сказал Тимофей. – Все озера с тобой пройдем: Нижнее, Среднее, Бугаково, Некрасово, Линево, Карасево, Назмище. Там наша воля. Поглядишь, какие места. Вроде и рядом – а все другое. Птица чудная есть: кулик-сорока. Нос у нее долгий и краснючий, как морква. А телом – сорока. Цапли – чапуры, по-нашему. Журавли – на Назмище. Ты журавлей видал?
– Нет.
– Повидаешь…
В затухающий костер мальчик бросил сухого плавника, и вспыхнуло пламя, раздвигая зыбкие сумерки летней погожей ночи.
– Уйдем на Лучку, на Старицу… Там теплые воды. Сплетем пару вентерей. Нам много не надо. Лишь на погляд да ушицу сварить. Линей будем брать. Нашего линя из воды вынешь – он золотой, светит. И враз пеплом подернется, потемнеет. Кто не видал, не поверит… Уйдем на озера, там камыши, пески…
Мальчик прилег у костра: в языках пламени, в жарких углях виделись ему далекие золотые озера в окружении камышей и песков. Над огнем, наклонясь, сидел Тимофей, рассказывал, и, послушные ему, из зыбкой глуби озер поднимались сказочные золотые рыбы и вновь уходили. Осторожные ночные птицы вздымались и реяли рядом, овевая лицо, и звали за собой.
Это был сон, золотой сон, когда лишь забудешься, вскинешь руки во сне и поднимает тебя над землей: сначала кружишь осторожно и низко, еще не веря, потом, осмелев, вздымаешься выше и выше, испытывая дух. И наконец, поверив, смело устремляешься в полет. Все выше и выше. Далеко внизу – золотые озера, золотой огонек костра, над ним человек склоненный, что-то бормочет, усыпляя и сам затихая. Уходит. Послушное легкое тело стремительно мчит, набирая высоту и скорость. Вперед и вперед… Где-то там, далеко, у синеющих гор, ждет его мама.