Разом ушли с хутора двое, а на кладбище, на кургане могил не прибавилось. Аникея Басакина схоронили в городе, а бедную Веру милиция увезла, как говорили догадливые, куда-нибудь до первого яра, какой поглубже, чтобы ни слуху о ней и ни духу. Безродный человек, кто о нем вспомнит.
На хуторе ее помянули старые люди. По церковным обычаям вроде не положено, потому что ушла непутем. Но в глухом Задонье, у кулугуров, да беспоповцев от давнего века закон свой: «Бог милостив…» Тем более то ли ушла она, то ли «ушли» ее. Свидетелей тому нет.
А разговоры были, что вроде слышала она какой-то громкий хлопок ли, взрыв, перед тем как грохнулась с высоты машина и потом заорала ее сирена. Вроде слышала, а ей сказали: «Молчи…» А она… Но может быть, все это наплели, спьяну ли, сдуру… Разговоров в округе было много. Да и как им не быть, когда такой человек погиб — Аникей Басакин. Ни с того ни с сего. Чуть не всякий день, а бывало на дню десять раз мыкался он по этой дороге. Днем и ночью, в любую непогоду: гололед ли, грязь. А тут — посуху, считай, белым днем. И никто ничего. Увезли, закопали. А с другой стороны: это для хутора он — туз козырный, а чуть подалее… Кому он нужен, этот Аникей из далекого, глухого Задонья?
А уж бедная Вера — тем более. Долгий срок — и по своей ли вине — жила она в чужой воле. А теперь ушла, оставив добрую память.
Старые люди ее хорошо помянули: с кутьей, которую сварила баба Катя, с молитвой, какую Савва читал громко и явственно. Он это умел. Даром что слепой. Высокий, костистый, в чистой седине бороды и венчика волос дед Савва был истинно старец, и годы, с тюрьмой и Сибирью, его не согнули.
— Взыщи, Господи, погибшую душу ея… Аще возможно есть помилуй ея. Неисследимы судьбы твои, Господи… Премудрый и Всемогущный, да будет Святая Воля Твоя!
Старухи вторили, особенно Ксеня старалась: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…»
Помин получился строгий, для души благостный.
И совсем скоро, в тех же днях, — девятины Аникея Басакина. Это уже были иные поминки. Станичная родня собралась, из райцентра приехали. Басакиных в округе много. А еще — «годки»-ровесники, с какими в школе учился да в армию уходил, рыбаки да кое-кто из милиции. И, конечно, старые хуторские люди. До города ехать далеко, и не всех там ждут. А здесь свои собрались.
Старый станичный батюшка прочитал положенное. Поминальный обед готовили басакинские бабы, богатый получился стол: горячее, закуски.
Поминали и вспоминали Аникея словно живого, будто он еще был где-то рядом: крепкий, молодой, сильный — словом, мужик, которому износа нет. Не верилось в его смерть. Нелепой, странной она казалась всем. И потому судили да рядили по-всякому.
— Он зажмурки тут ездил… С закрытыми глазами…
— До поры…
— А вот Вахид почему не пришел?
— А его звали?
— Всех звали…
— Тут надо бы разобраться… Поискать как следует.
Судили о смерти, о жизни.
— А теперь это кому? И чего теперь будет?
— Разинь глаза, враз поймешь…
Поминальный стол был накрыт посреди чистого дворика, по-летнему приглядного. В клумбах, как прежде, пышно цвели алые пионы, синие простые «касатики», нежные лилии, голубые с белым «султаном». Но окружала чистый двор непривычная тишина. За высоким шиферным забором не слышно голоса трактора, машины, другого «движка», рабочей стукотни молотка ли, пилы, визгливой «болгарки». Тишина на машинном дворе. И на скотьем: ни квохтанья ли, кудахтанья кур, ни петушиного крика, ни хрюканья, ни блеянья, ни мычанья. Даже собачьего бреха нет. Прислушаешься, не по себе становится. Тут спасенье одно:
— Давай помянем…
А помянув, возвращались к прежнему:
— Но как он мог? Он же тут ездил-изъездил… Ему глаза завяжи… — и вполголоса, с оглядкой: — Не хотят… Азахотели бы, могли бы узнать кое-что. Вот почему…
Но для долгих, тем более хмельных разговоров времени не достало. Девятины — не свадьба. Помянули, разъехались по домам и делам, оставляя на хуторе старых людей и прежнюю жизнь, которая так внезапно и так круто ломалась.
Последними, прибрав поминальный стол, двор покидали Басакины. Их было немало. Станичный Федор Иванович приезжал всем семейством, двумя машинами. Из райцентра — тоже на двух машинах — Яков Иванович с женой, сыном и дальними родичами, «безлошадными».
С подворья отъезжали вместе и в разные стороны: Федора Ивановича семейство в станицу, за ним вослед — Яков, тоже к своему дому. Старый Басакин с женою решили погодить с отъездом, с Тимошкой повидаться, проведать свое хозяйство. Их дорога — в невеликий объезд, через луг и галечный речной переброд у Красного Яра. И тогда — на подъем, до места.
Когда миновали речку, заметили, что одна из трех ушедших машин на гору не стала подниматься, а свернув, объехала просторное басакинское хозяйство, остановясь возле скотьих базов.
Иван сказал жене:
— Федор Иванович пошел глядеть.
— Понятно, — ответила Ольга. — Он еще и к ферме сейчас поедет. Хочется ему и колется. Сыновья против, а снохи — я с ними говорила, — они вовсе как кошки на дыбошки: «Не поедем в эту глушь!»
И в самом деле, через короткое время машина Федора Ивановича поехала к ферме, остановясь там надолго.
Старый Басакин тоже заметил маневры брата, сказал сидевшей рядом жене:
— Хозяин… Валентина завернула цену дурачью. А то бы он сразу купил.
— А это ему нужно? — спросила жена. — В его-то годы. А то своего мало.
Маме Рае неможилось. И это понятно: поминки всколыхнули горькое. Смерть неблизкого, но все же родственника уже приняла душа, но думалось и думалось теперь о сыне и его семье. Как им оставаться? Теперь уж точно одним посреди степи, на безлюдье. Аникей был рядом — надежная подмога, и в случае чего — защита. А что теперь? Ее бы воля, нынче бы Ивану отсюда уйти. Ничего доброго тут не будет. Сначала огород и Тимошка… Когда узнала, чуть не умерла, плакала. А теперь вовсе… Не верилось в случайную смерть.
Об этом же думал и муж ее, сидевший за рулем, рядом. И потому вопрос жены «Ты веришь, что это случайно?» заставил его вздрогнуть: мысли читает…
Говорить жене то, что он вправду думает, было ни к чему. И потому он ответил прежнее:
— Опаздывал. Сетки торопился снимать. Летчик… Машину проверили. Все нормально. А разговоры… Мало ли чего говорят. Больше слушай.
Он успокоил жену, хотя с первых минут, как только узнал, в голову пришло и не выходило иное: «Земля… Луг, выпасы… Почти две тысячи гектаров… Не это ли всему виной?» Менты ведь и вправду машину проверяли. Сказали, что все было в порядке: колеса, тормоза, рулевые тяги. Но снова и снова в голову приходило: «Земля… И может быть, жил бы себе да жил, пас да пас скотину, как прежде, занимался рыбой… Если бы да кабы…»
Старый Басакин гнал от себя эти мысли, но они не уходили совсем. Они возвращались. Уж больно все совпадало: земля в собственность… земля в долгосрочную аренду… Словно красная тряпка, знак тревоги. Для кого?
А вот малого Тимошу Аникеева смерть задела лишь краем: «Разбился? Совсем умер? Совсем-совсем?»
Похороны и поминки прошли без него. Про Веру ему и вовсе сказали: «Уехала…»
— Жалко… — посетовал мальчик. — Я буду об них скучать.
Но вокруг и рядом бурлила кипучая, всякий день ошеломляюще новая жизнь, которая мальчику тосковать не давала.
На гостей, особенно таких редких, как бабушка Рая, эти новости сыпались восторженным водопадом:
— Ты не знаешь! В нашей бобровой заводи, оказывается, лебеди поселились! И у них будут лебедята!
— У черных коршунов птенцы уже вывелись! Они чуть подрастут. И мы возьмем двоих. Выкормим! У нас будут ручные коршуны! Они будут сторожить! И кобчиков мы возьмем! Меня Мышкин научит их выращивать.
— Пойдем, пойдем, бабушка! И ты пойдем, дед! Вам будет интересно! Енот — какой умный! Поселился в дупле! Хор-рошую себе нашел квартирку! Пусть живут! Пусть разводятся! Пойдем, ты увидишь…
Уже по-летнему загорелый, худенький и вроде подросший, Тимоша готов был мчаться туда и сюда, показывая и рассказывая взахлеб:
— У нас, оказывается, целых двести и даже больше всяких птиц имеется. А всяких растений — полтысячи. У нас же профессор был и студенты. Они изучают… Я им помогал. Я тоже буду студентом!
— Наш Алексей построил на кургане такое чудо! Я вам не буду говорить! Вы очень удивитесь, когда сами увидите.
Старый Басакин послушал внука, похмыкал и, как всегда, отправился проведать свой молодой сад. Но мама Рая внуку отказать не могла.
Тимоша обычным шагом ходить не умел, он торопил бабушку, предлагая: «Давай наперегонки! Кто вперед!» — и тут же срывался с места, объявляя: «Я — первый. Догони меня!»
Бегать бабушка не умела. Но они успели к бобровой заводи сходить и поглядеть на «квартирку» енота в дупле старой прибрежной ивы. Все показать и даже рассказать мальчик не успел. К тому же у взрослых свои заботы и свои скучные разговоры. И потому быстро приходит пора расставанья.
— Я придумал! — воскликнул Тимоша, когда речь зашла об отъезде. — Бабушка может остаться и пожить у нас несколько дней. Тогда она все увидит и узнает. Ей будет интересно! Ей у нас очень нравится! Правда, бабушка?!
— Конечно, милый, конечно… Но ведь у меня свое есть хозяйство. Васю одного не оставишь, и комаров я не люблю. Как они тебя искусали… — охала она, разглядывая волдыри да расчесы на лице, руках и тонких ножонках внука.
— Я комаров не боюсь! Я мошку не люблю… Она такая противная. Лезет везде. Но у меня теперь защита есть… — Мальчик умчался и тут же прибыл с нахлобученным на голову москитником: шляпа и сетка. — Они сюда никогда не пробьются.
— Надо же чем-то мазать, — говорила мама Рая невестке. — А может быть, с нами поедешь? На недельку. Все залечим, — предлагала она внуку. — С братом повидаешься.
— Что ты, бабушка! — испуганно воскликнул Тимоша, глаза его округлились. — А как же наше поместье?! Без меня… Вася пусть сюда приезжает. Тут же у нас много работы! Как без меня?!
— Прости, прости… — со вздохом ответила мама Рая. — Конечно, как без тебя… Это поместье… — последние слова прозвучали с горечью.
Обычно, приезжая сюда, она радовалась степному простору, речке, береговому лесу. Все это было и сейчас. Тем более в красе молодого лета: в ее нежной зелени, терпком духе зацветающих трав, в птичьем пении. Но нынче она видела другое: обшарпанные вагончики, дощатый стол под камышовым навесом. И рядом — коровники да сараи, дух навоза и вонючего креозота. Скотий приют гляделся пригляднее и прочнее людского.
На обратном пути, в машине рядом с мужем, она недолго крепилась и заплакала.
— Ну, и чего? — спросил ее старый Басакин.
— Поглядела на них, душа вянет. Как живут… Куда забрались? И Тимоша…
— А слезы твои — в помощь?
— Я же не железная, как ты. Уходить им надо.
— Им бы и говорила, а не мне.
— Послушают меня?
— Может, и послушают, если укажешь, куда уходить. А если под юбку к тебе, то вряд ли.
— Очень остроумно! — в сердцах проговорила жена, и тут же пришло ей на ум иное: — Говоришь, Федор приглядывается? А если нашим купить? Здесь все же хутор, живые люди. Дед Атаман…
— Во-первых, Валентина цену назначила дурачью, чтобы все разом сбыть, нужное и ненужное: парная, бассейн, биллиардная, коптилки для рыбы, сушилка… И к тому же у нас место гораздо лучше, удобнее. Вся наша земля — там. А здесь — начинай сначала…
— Ваша земля, земля… — досадуя, проговорила мама Рая. — Один уже набрался этой земли. И лежит спокойно.
— Не заводись. До осени никто отсюда точно не тронется. В любом случае. Не надо горячку пороть. Скотину надо додержать. Тридцать голов, а еще — свиньи, овцы, птица. Их надо кормить хотя бы до осени. Там будет видно. Но опять-таки решать не нам, а Ивану и Ольге.
— Ольга хоть сейчас уйдет.
— Вряд ли… — возразил старый Басакин.
И был, кажется, прав.
На поместье, проводив родителей, первой в память пришла именно Ольга.
— Тимоша, — сказала она, — возьми ведро, собери яички, цыплятам пшена насыпь. И воду смени. Не побей яйца и везде погляди. У скотины в яслях несутся. Не хватает им гнезд… — и мужу: — Алексея поедешь менять, отвези обед. Он у себя разогреет. Поминального много привезла. Я — на огороде. Картошку подбить. Поливать. Тимоша — со мной. Скоро вечер, — вздохнула она. — Мошка закипит. Ветра нет. Так что надо успеть.
Забывая о горьком, Ольга легко погружалась в привычную нынешнюю жизнь, где дело цеплялось за дело: огород, скотина, птица, кухонные заботы, постирушки — одно за другим, на весь долгий день, которого всегда не хватало.
И в чем-то прав был старый Басакин. Нынешняя жизнь уже не раздражала, не тяготила Ольгу, как в первые дни. Может быть, потому что муж был все время рядом, а не в постоянном отъезде, когда день за днем думаешь и думаешь: где он да что с ним? Ждешь, сердце болит. За годом — год. Теперь он рядом.
А что до работы, то забот бабьих хватает везде и всегда. И, наверное, понемногу вспоминала душа забытое, хуторское, давнее, из детства и юности. Вспоминала по-доброму, возвращаясь туда. И потому скотина, птица, дела огородные не пугали, а иной раз и радовали.
Вечерами, когда шла скотина с попаса, Ольга порою смотрела с удивлением и даже с какой-то гордостью на свое немалое стадо. Телята быстро растут, у коров молоко пошло по-летнему, лишь успевай: кипятить, квасить, перепускать на сепараторе, каймаки делать, сметану, масло сбивать. И куры хорошо неслись. Хватало себе и родным. И кое-что, понемногу, продавали. И огород отошел от козьего набега. Земля хорошая. Дожди — вовремя. И конечно, полив. Иван мощный насос поставил, трубы провел, шланги.
Огород был в низине, возле речки. Комаров да мошки там хватало. Особенно вечером. Не отмашешься, не продохнешь. Мазались всякой гадостью, дымари разводили. Но вечером все равно никакого спасу. Ждали Троицы, когда мошка должна пропасть с первыми стрекозами.
Троица была уже рядом. Короткий праздник, а потом — пора сенокоса.
Вечерами от гнуса спасались в вагончиках да на воле, у подножья кургана, куда выходило устье просторной балки. Здесь всегда тянул ветерок. Туда даже стол поставили, чтобы спокойно ужинать всем вместе: Басакины, монах Алексей и новый работник — Мышкин, с которым договорились не сразу.
Обычно летом Мышкин помогал полуслепому деду Савве за пчелами ухаживать, управляться с огородом, собирать лечебные травы, не отказывая и другим хуторским старикам в подмоге. Тихий был парень, молчаливый, росточком невеликий, но работать умел. А еще он хорошо знал здешнюю округу. Ходил по ней да бродил с малых лет с дедом Саввой. Порой его приглашали наезжие «поисковики» да «копатели», охотники за немецкими военными редкостями. Летом хватало Мышкину дел, но была и свобода, потому и работал он у Аникея только в зимнюю пору, неотлучно пребывая при скотине на ферме; там у него и каморка была.
Но нынче Иван и Ольга сумели его уговорить: хотя бы на время помочь, в пору сенокоса. Может, плата его привлекла, а может, обхождение. Жил, как и все, в вагончике, кормились за одним столом, как и ныне.
Летний вечер. Скотина с пастьбы пришла. Но в стойлах — лишь дойные коровы, остальное стадо на взгорье, на ветерке пасется и отдыхает. Над стойлами дым клубами, чтобы комаров да мошку отогнать, иначе коровы стоять не будут, не подоишь их. Свои невеликие «курушки»-дымари и возле стола. Но здесь — ветерок из балки отгоняет гнуса, здесь полегче.
Ужинают, не дождавшись монаха Алексея. Он не всегда вечером приходит. У него теперь своя «пещерка» на Явленом кургане. Там он порою ночует.
А Мышкин не сегодня-завтра заберет из гнездовий коршунов пуховичков-птенцов. Одного — себе, другого — Тимоше. Они их вырастят, приручат. Мышкин каждое лето выращивает себе коршуна и кобчика. Вот у орланов-белохвостов птенцов брать нельзя. Их мало. А у коршунов можно. У них много птенцов. Тем более они вырастут и улетят к своим. Теперь и Тимоша вырастет. Мальчику новый работник очень нравится, потому что тот все знает; показывает птичьи гнезда: коршунов, лебедей, земляной гагарки и даже огромного страшного филина; лисьи, барсучьи, суслиные норы. Он знает даже волчью нору, но она очень опасная.
За ужином разговоры о делах завтрашних. Дел много: пастьба, огород, скотина порой болеет, надо лечить ее. И надо готовиться к сенокосу. Еще раз проверить трактор, косилку, пресс-подборщик. Трава поднималась плохо. В низинах ее берегли, скотину туда не пускали, чтоб не топтать.
Ольга приносит теплого парного молока, целую четверть.
— Пейте на здоровье…
Потом они недолго сидят и расходятся. Пора на покой. Длинный был день и нелегкий.
О нелепой гибели Аникея говорили нынче многие, вернувшись с поминок. Тем более что покойнику теперь ничего не надо, а вот живым…
Станичный Федор Иванович не зря колесил по хутору. Не в первый раз он осматривал теперь уже безхозное подворье и ферму.
Вдова покойного — Валентина, в одночас и нежданно став хозяйкой немалого поместья, распорядилась им быстро, потому что понимала отчетливо: не управиться ей, городской бабе; да и желания нет в коровьем назьме возиться. А значит, надо все и поскорее продать. Особенно живность. Пока эта скотина без хозяина и пригляда не передохла, не разбежалась и не угнали ее лихие люди. В округе теперь — не хутора, как бывало, а кавказские аулы. Слух о смерти хозяина, конечно, везде прошел; и кое у кого теперь ушки на макушке. От дома, с базов скотину угоняют, а уж с попасов да с такими пастухами, которые за бутылку мать родную продадут, и подавно. Ждать хорошего нечего. Надо все продавать и как можно быстрей.
Свиней забрали скупщики городские. А основной гурт, в двести голов, купил Бородатый Джабраил, заплатив деньгами сразу. Для Валентины это было удобно, для Джабраила — выгодно: дешевле досталось, а впереди лето, паси и паси. К осени скотина вес наберет. Совсем другая будет цена. Но это — у хозяина. Он и лошадей угнал, весь косяк, вместе с Рыжиком. Опомниться не успели. Заодно, по дешевке, забрал и пустые хаты-развалюхи, которые Аникей на будущее берег.
Грузовик, тракторы, косилки и прочее угнал в станицу брат Валентины, к себе поставил, чтобы не торопясь сбывать.
А вот с домом, с подворьем сразу не получилось, да и не могло получиться. Слишком много всего нужного и кому-то ненужного. Стойла, сараи, базы, загоны, сенник и прочее — это скотину водить; но там же все для рыбного дела: огромный подвал-ледник, большой холодильник, коптильня, камеры для вялки. А все вместе — цена немалая. Хозяин работал на две руки, попробуй найди другого такого. Если и найдешь, то не вдруг.
Станичному Басакину, Федору Ивановичу, заниматься рыбой не было нужды и хотенья, а вот скотина — его дело. В станице свое хозяйство, подворье, за долгую жизнь все налажено. Но не хватало выпасов, сенных угодий, потому что много людей вокруг.
В станице почти тысяча дворов. Раньше работали, зарплату получали в колхозе, вдобавок — зерно. Теперь колхоза-кормильца нет. А жить надо старым и молодым. Кто в уме да в силах, на «вахты» устраивались, в отъезд, другие потаясь рыбу в Дону ловили. Но скотина была у всех: коровы, козы да овцы — дело надежное. Богатым не станешь, но с голоду не помрешь. Две головы да три, а у кого и десяток. Молоко, мясо, копеечка… Потому и старались. А порой воевали за попасы, сенные угодья.
Федор Иванович свою скотину на лето угонял далеко от станицы, на бывший хутор Алешкин к знакомому чеченцу Саиду. В той же округе сено косил. Но ведь все это — до поры. Потому что — не своя земля. А на хуторе было просторно. Тем более что рядом — ферма, бывшая колхозная, не разбитая, целая, сберег ее Аникей. Все для скотины есть. Лишь работай. И землю можно оформить на себя.
Сыновья были против, снохи — и вовсе. Но именно о них Федор Иванович и думал. Ему, на остатний век, хватит всего: работы и хлеба. Молодым после него будет тесно. Саид тоже не вечный. Сейчас молодые этого не понимают. Все рвутся куда-то на сторону. А ведь уже обжигались не раз. В районный городок уезжали. И вернулись — ни с чем пирожки: ни заработка, ни жилья. В отъезде на стройках работали. Порой привозили неплохие деньги. Но дом и семью оставляли надолго. И те же снохи, пожив в одиночку и кое-чего наслушавшись, стали ругаться: «Уехал, как провалился… Либо там другую себе нашел?» И в конце концов поднялись на дыбы: «Надо жить вместе, а не шалаться на стороне! Я — с дитем, я — при скотине, при доме, а он где-то вольничает!» Оно и впрямь: на то и женились, чтобы жить вместе.
Сыновья работать умели, дело для них привычное: с детства возле скотины. Работали под началом отца, на жизнь хватало. Но какие-то мечтания все равно оставались. То вдруг хотелось им людей возить на автобусе из станицы в город или купить «КамАЗ» и тоже что-то возить на нем за тридевять земель, зарабатывая большие деньги. Урезонивал их отец: «Об своем деле думайте. На чужое не заглядывайтесь… Кому вы где нужны? Где вас ждут? Тем более с женами да с детьми. Это вам нынче люди завидуют. У вас свое дело в руках. Надежное. А вы все какую-то зорю выглядаете…»
Все это было правдой. В станице Басакиным завидовали. Но Федор Иванович смотрел и видел дальше других, думая о детях и внуках, которым в одном гнезде, пусть и родном, не уместиться.
После Аникеевой гибели он приезжал на хутор, разговаривал с Валентиной. Цена останавливала. В этой цене много лишнего: дорогущий биллиардный стол, коптильня, камеры вялки и прочее, что денег, конечно, стоило, но в чем не было у Федора Ивановича нужды. Попробуй продай потом этот биллиардный стол.
Но земля, луг, речка, выпасы, сенные угодья, ферма, устроенное хозяйство — все это манило. Потому Федор Иванович и нынче, после поминок, не поленился завернуть, чтобы поглядеть и прикинуть перед еще одним разговором со вдовой. Думалось, она поймет его, на общую пользу. Будет на подворье хозяин, значит, будет пригляд: не растащат, не сожгут. Всякое нынче бывает. Федору Ивановичу ждать время не позволяло: подступала Троица — праздник и, главное, пора сенокоса.
В ту же пору в далеком от здешних краев ауле приняла земля старого Ибрагима. На родину, в родовой дом тело отца привезли сыновья, справили печальный обряд. И возвратились к жизни, к работе своей, которая продолжалась в степном Задонье, но должна была измениться, потому что Асланбек — старший из сыновей Ибрагима — после смерти отца становился главой немалого семейства.
Отец, умирая, о гибели Аникея Басакина успел узнать.
— Аллах всемилостив… — прошелестел он губами.
— Аллах всемилостив… — возвратившись домой, повторил отцовы слова Асланбек в кругу родных. — Аллах всемилостив.
Родные услышали в его голосе какой-то намек; а в глазах Асланбека — холодная сталь.
— Аллах нам всегда поможет, если будем не попрошайками, а мужчинами, воинами его, — поставил он точку. — Один Басака ушел, но сразу другой лезет, из станицы. Джабраил Бородатый всех убрал со своего хутора, и теперь никто ему не мешает. Аллах помог, но и сам постарался. В Гремячем тоже Аллах помог. Должен и нам помочь.
Асланбек теперь был старшим мужчиной в семье. Ему не перечили. Хотя и не все его понимали. Особенно женщины, даже старая Маймонат, которая хотела спокойной, годами налаженной жизни, какой была она при Ибрагиме. Что-то будет теперь? Средний брат Сайдулла отделился давно, в городе жил. Женщины слушали Асланбека, но надеялись на младшего, на Мусу, который всегда был главным помощником отца, а в последние годы — настоящим хозяином.
Старшему брату Муса не перечил. Слова — словами, а наступало время косьбы. А еще — грозятся проверкой скота на лейкоз да бруцеллез, «биркование» — пересчет. И овец надо стричь. Забот, как всегда, много. Для старшего брата такие заботы — мелочь. «Давай бичей привезем. Сколько надо? Каких?» У Асланбека — другие мысли и планы, которые до поры он хранит лишь в себе.
Не кто-нибудь, а Джабраил Бородатый ему пример. Красного кирпича дом — дворец ли, крепость, не хуже тех, что стоят в Чечне. Просторная округа хутора Ерик — вся его. Там пасутся его стада. Хромой Саланбек — надежный и верный управляющий. Дармовых работников-бичей хватает. Бородатый Джабраил лишь «решает вопросы». Свои и чужие. Три жены у него. Еще один дом в Чечне, где живет старшая из жен. Есть у него и торговый бизнес. Но всему начало и главное дело — хутор Ерик.
Хутор Большой Басакин не хуже Ерика. После смерти Аникея округа осталась без хозяина. Надо брать ее, пока не объявились азербайджанцы ли, дагестанцы, месхетинцы. Тех вытравливать будет труднее, чем русских. Значит, медлить нельзя. Но говорить об этом даже в своей семье не стоит. Поймут ли?.. Пусть живут и работают: Муса, женщины. Придет время, узнают.
О своих замыслах Асланбек не стал говорить даже брату и матери. Смерть отца — еще открытая рана. Старая Маймонат в себя не могла прийти. А маленький Ибрагим порою у матери или у бабушки спрашивал: «А он совсем не придет? Совсем никогда?» — и плакал, получив горький ответ. Но недолго. Потому что любил старого Ибрагима, в смерть не верил и ждал возвращенья, которое, к великому счастью мальчика, все же случалось, но только во сне. И тогда он снова плакал, но слезами счастливыми.