Все, о чем извещал Тимоша басакинских стариков, было правдой.

Из далекой Москвы привезли большой белокаменный крест с горельефом Богоматери Задонской, какой она виделась скульптору, установили его на Явленом кургане, но не так высоко, как думалось прежде, а в полгоры, над пещерой-кельей монаха Алексея, которую тот сотворил, воистину из руин подняв. Еще недавно это был каменистый меловой завал, когда-то взорванный вход в пещеру. Теперь это и впрямь гляделось невеликим, но чудом: на обрезе крутого подъема — темное око входа, обрамление — крылья белокаменного портала с нишами для икон; и природное меловое надвершие, словно купол, иссеченный дождями да ветрами, но прочный, материк. На него и водрузили памятный крест. Рядом с людской тропой, ведущей на вершину кургана.

И про «большой секрет» Тимоша не зря намекал. Возле Явленого кургана, в истоке Родниковой балки, заросшей поверху корявыми жилистыми дубками да карагачем, а ниже — цепучими непролазными кустами шиповника, терна, в глухом углу, где в каменистых укромных норах давно прижились барсуки да лисы, выводя потомство; там, в месте скрытном, поселился новый жилец, потаенный, о котором знал лишь Мышкин, а остальные догадывались, потому что пчелиные ульи, целая пасека, объявились рядом с жильем басакинским, возле холма.

— Наши… — уклончиво ответил Мышкин в первый же день их появленья.

Наши, значит, наши…

Любопытный до всяких «секретов» Тимоша упрашивал Мышкина:

— Можно поглядеть… Одним глазиком.

— Не велено, — коротко отвечал Мышкин и добавлял, смягчая отказ: — Пока…

Тимоша горестно вздыхал, уходя к иным делам и заботам, которых нынче хватало.

Много всего объявлялось на поместье, под Белой горой: новости, люди. Гнездо басакинское на хуторе — теперь лишь пепел, а жизнь продолжается. Вот и шли, и ехали к Ивану Басакину. Подступала Троица, а еще — сенокос, который обещал быть непростым: без дождей трава поднималась плохо. Гнус досаждал. С комарьем обвыклись. А вот мошка, в безветрии да в низинах, порой накрывала серым тяжелым пологом. Не продохнешь. Нудились скот и птица; малышня, ягнаки да цыплята, порою губились: мошка забивала дых. Спасали всех по-старинному, дымарями: жестяные банки, дырявые ведра с тлеющим сухим навозом курились не переставая в стойлах да птичниках. Даже ко всему привычные собаки мордой лезли в дымарь и жалобно скулили, подавая знак, если дымарь прогорал и тух. Люди их понимали.

Старший сын Василий, школу закончив, наведался было к отцу с матерью, но скоро сбежал, отговорившись спортивными сборами да летней математической олимпиадой. Он везде успевал. Отпустили со строгим наказом: быть на сенокосе.

Тимошу мама Рая звала в поселок, от мошки отдохнуть, подлечить коросты да расчесы. Но разве оставишь крикливого птенца коршуненка, которого Мышкин наконец достал из гнезда и который начинал уже оперяться, теряя пух. Большой, но по-детски неловкий, прожорливый и крикливый птенец с мальчиком дневал и ночевал, требуя еды беспрерывно. И только кузнечиков. Лови да лови. А еще Мышкин обещал на днях «секрет» показать, который в Родниковой балке. И других много дел на поместье: скотина, птица, огород, молодой сад. Родителям тяжело будет без Тимошиной помощи.

Родителям и впрямь было непросто: работа, жара, мошка и смутное ожидание чего-то недоброго. По-иному и не могло быть: еще рядом Аникеева смерть, пожар. В какие-то короткие дни хутору Большой Басакин пришел конец. И теперь Иван и Ольга остались одни, под Белой горой, тоже Басакины. Но иные: с Аникеем не сравнить.

Они остались одни. Конечно, родные проведывали и помогали, особенно старый Басакин. Проведывали, но уезжали к своим делам, своей жизни.

Старший брат Павел обещал и обещал приехать. Летать он уже перестал. Теперь говорил, что какие-то дела улаживает. Их можно долго улаживать. До конца жизни.

От ненужных раздумий спасала работа, которой с каждым днем прибавлялось. Спасибо, что Мышкин рядом и монах Алексей помогает.

У Ольги забот полон рот: всех накормить, обстирать, убраться, с коровами, с молоком управиться, с птицей, особенно с малой, цыплятами да индюшатами, а еще — огород. Размахнулись немерено: картошка, капуста и прочее — всего побольше, чтобы, как говорится, земля не гуляла. Вот и гнись теперь. Покряхтывай да корми мошкару.

Дел много. Для них долгого дня не хватает. Скотина, птица, огород, хозяйство — все вроде неплохо идет. Но смутно бывает на душе. Потому что одни. Это непривычно. В поселке выросли, вокруг были свои люди. А теперь… Асланбека, слава богу, не видели. Но он — рядом. Его скотина, гурты, что ни день лезут и лезут на басакинскую землю, к речке. Там трава лучше и водопой, дело понятное. Но травят и топчут. Косить будет нечего. Иван ездит, гоняет скотину, ругает бичей-пастухов. У тех один ответ, простодушный: «Не доглядели…» А в глазах откровенное: «Так хозяин велит».

А вот Тимошке «повезло». Он, деда Атамана проведывая, заглядывал к другим старикам, переходя от двора ко двору, вместе с Зухрой, конечно. Асланбек их увидел, не поленился машину остановить, что-то строго приказал девочке на языке своем.

Зухра испугалась, заплакала и побежала домой.

Мать ее, Зара, Ольгу случайно встретив, с оглядкой, шепотом, быстро-быстро говорила: «Асланбек плохой человек. Он злой, нехороший. Надо его бояться…» О чем она упреждала, трудно понять.

Но все одно к одному: доброго мало.

И, может быть, потому на Вознесенье, на молебне возле Поклонного креста и кельи в жизни прежней не больно верующие Иван да Ольга молились искренне и обо всем: о дожде, который скотине и людям в помощь, о будущей жизни, повторяя и повторяя за батюшкой: «Помоги и сохрани… Заступница наша, пресвятая Богородица…»

Совершили в воскресенье молебен, и через день пошел дождь. Он лил с перерывами два дня, сбивая жару и гнуса. Глинистая земля отмякла. Скользко и вязко. На ногах — пуды грязи. Одежду не успевали сушить. Но дождю были рады скотина и люди. Правда, не все. Проселочные дороги развезло. К хуторским кладбищам не проедешь, чтобы родные могилки подправить, украсить венками, цветами. В станице, районном городке да областном задонские рожаки ждали погоды и праздника Троицы.

И он пришел. С ярким солнцем, теплом, белыми кучевыми облаками на синем, дождями промытом небе.

Народу приехало немного. После дождя дороги стали не больно проезжими для машин обычных. Лишь вездеходы да «Нивы» пробирались. Армейский трехосный грузовик по кличке «Мурмон» привез из станицы людей верующих с батюшкой во главе. А еще — трактор «Беларус», в прицепной тележке которого на брезенте да соломе сидели и лежали люди вповал. Кое-кто из мест ближних пешком дошел.

Всем им надолго запомнился нынешний праздник.

Молодым летом холмистое Задонье глядится нарядно в своем степном, а особенно луговом троицком разнотравье, когда разливами цветет фиолетовый шалфей, розовые шары «железняка» — казачьего иван-чая — тянутся по водотокам, мышиный горошек да вязиль вскипают белым да розовым, простые мальвы да коровяк, наперегон, высоко поднимают желтый, алый, малиновый цвет.

Пестрит и рябит в глазах, сладко и жарко дышит донская троицкая степь.

Курган Явленый — земля каменистая, скупая. В нынешнем дне, праздничном, дождями промытые меловые обрывы да осыпи сияют ослепительной белью. На обдутых ветром, крутых спусках, откосах низко стелется, ярко зеленеет можжевельник; богородская травка — чабрец — сиреневым кружевом радует глаз; там и здесь, не мешая друг другу, поднимаются простой репешок золотистым, сияющим столбиком, синяя смолевочка, голубой ленок; каплями неостывшего жара горят до полудня на камне, на белых мелах последние степные маки. Все это — словно праздничное украшение земного храма, над которым плывут и кучатся облаков громады. Там тоже видятся купола и просторные своды, там — синий кров храма вовсе немереного, небесного, который один для всех. Там — благостный для души перезвон высокий: жаворонки да золотые в солнце щуры без устали славят, поют нынешний, светлый праздничный день.

А на земле белая меловая дорога, по склонам кружа, ведет к вершине Явленого кургана.

Оставив машины у подножья, по белой дороге движется неспешно невеликий, но праздничный ход народа своего и приезжего во главе со станичным батюшкой и отцом Василием. Иконы несут да кресты.

Здесь Басакиных три семьи: Федора Ивановича, Тимофея Ивановича да Егора Фатеевича. Городские Хныкины да Карагичевы, станичный люд. Ребятишки кружатся, как всегда забегая вперед. За главного у них — Тимошка; он — хозяин, который все знает, спеша показать, рассказать.

Первая остановка у Креста памятного, водруженного неделю назад над кельей монаха Алексея; но она открывается взгляду не вдруг, заслоненная обрывистым склоном. Праздничный ход движется неторопко, там — старые люди.

Детвора умчалась вперед. Тимошка спешил монаха Алексея обрадовать, сообщить о приближении хода. Он первым бежал, не жалея сил и ног, и первым увидел…

— Козы!! — закричал он отчаянно. — Опять эти проклятые козы!!!

Повернув, он еще быстрее, на пределе сил не бежал, а летел вниз по склону, не видя дороги.

— Козы!! Опять козы!! — кричал и кричал он. — Ко-озы!!

Он бы упал и расшибся, но его слету поймал в объятья отец, ничего не понявший, тоже испуганный, потому что худенькое тело Тимоши вздрагивало, словно в ознобе, а в огромных глазах был ужас. Мальчик прижался к отцу, закрыл глаза. «Козы, козы… Эти проклятые козы!» Он другого ничего не мог сказать, потому что даже с закрытыми глазами видел огромную черную козью орду, которая вот-вот настигнет его и снова будет топтать, как это было весной. А еще он четко видел запечатленное: пустое надвершие кельи, без креста.

Люди взрослые нешуточный испуг мальчика поняли не сразу. Лишь за поворотом дороги, огибавшем обрывистый склон, для них открылась картина совсем не праздничная. Намного опередив троицкий ход, по склонам Явленого кургана, с другой стороны, к вершине его черной ордой ли, тучею двигалось огромное козье стадо.

Козы уже добрались до кельи монаха Алексея и, обживая ее, лезли в пещеру, карабкались по надвершию.

Другое не все и не сразу поняли… Каменное, шлемистое надвершие кельи было пустым. Там не было белого креста, недавно воздвигнутого.

Мужчины поспешили вперед и начали отгонять, заворачивать козье стадо:

— Кызь — пошли! Кызь-кызь!

Но черная орда упрямо лезла вперед и вперед, тем более что снизу ее подгоняло звучное бряцанье «громышек».

— Кызь — пошли!! Кызь отсюда!!

Козы шарахались, но упрямо перли вперед, истошно орали, заглушая пение птиц и голоса людей. Непотребное, словно бесовское, козлогласие висело над курганом. Узкие бородатые морды, желтые навыкате глаза, блекотание, неумолчный ор… И звучное тарахтение «громышек» — нанизанных на проволочное кольцо жестяных крышек, которое пугало коз более, чем голоса людские.

Позади козьей отары неторопливо шли два человека: худющий черноликий бич-работник и чеченский мальчик, который усердно тряс «громышками», подгоняя коз.

— Куда ты их гонишь? Либо умом рухнулся?! — накинулся народ на работника.

Тот плечами пожал, ответил со вздохом:

— Хозяин велел…

Чеченский мальчик был разговорчивей:

— Это — наши козы. Мы пасем…

Уверенный в своей правоте, он никого не боялся:

— Наши козы! Наши попасы!! — и подняв над головой «громышки», победно потряс ими, а потом кинул вперед, подгоняя коз.

— По заднице тебе этими громышками, — сказал кто-то. — Ума вложить.

Мальчика, конечно, не тронули. Разве он виноват? Коз стали отгонять. Но попробуй справиться с этой огромной, в полтысячи голов ордой, орущей, встревоженной, которая, толком уже не понимая, куда и кто ее гонит, стала разбегаться по всему кургану, на ходу отыскивая съедобную зелень трав и кустов, даже здесь, на скудном камне. Повисло над курганом мекеканье, блеянье, острый и вонький козий дух.

Пара орланов-белохвостов да черные коршуны, которые привычно кружили в высоком небе, суматохой потревоженные, стали подниматься выше, большими кругами уходя в луговое придонье, к покойным займищам и тихим озерам; порою птицы пропадали из вида.

А на земле, на кургане и склонах его, успокаивалось. Здесь места хватило всем. Разбрелись и притихали козы. Праздничный Троицкий ход после недолгих хлопот с козьей отарой да молитвы возле креста поваленного продолжил свой путь к вершине кургана, до которой козье племя не добралось, может быть, потому, что там, на каменных плитах, у иссохшего родника, несли свою тихую службу монах Алексей и старец Савва в черном балахоне и клобуке с белыми нашитыми крестами.

— Не поработимся врагом хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш: погуби крестом Твоим борющия нас, да уразумеют, како может православных вера, молитвами Богородицы…

— Да разрушай силы возстающих враг, да постыдятся и посрамятся, и дерзость их да сокрушится, и да уведят, яко мы имамы Божественную помощь… Яви свое заступление…

«Божественной помощи» и «заступления» истово просили старец Савва и монах Алексей перед «врагом хулящим и претящим». И, конечно же, речь не о скоте неразумном, который теперь рядом.

Речь об ином. Днем ранее на кургане объявился гость непрошеный — Асланбек, новый хозяин Кисляков. Прибыл он с шумом на большом черном «джипе», которому все нипочем: крутизна и камень.

Машина с ревом напрямую лезла по круче кургана, камни летели из-под колес. Асланбек давно здесь не проезжал. А нынче случилось. Поклонный крест он заметил издали, удивился, поехал, а потом попер напрямую по крутому склону, еще и новую машину проверяя, которой гордился. Машина не подвела.

На площадке, возле кельи монаха Алексея, Асланбек остановился, все более удивляясь не только кресту, водруженному над кельей, но аккуратному входу, порталу, нишам с иконами, каменным скамейкам — всему обихоженному, обжитому.

Хозяин вышел навстречу, поздоровался. Асланбек, привета не замечая, начал строгий допрос:

— А это чего? — показал он пальцем.

— Крест, — кротко ответил Алексей.

— Зачем?

— Поклоняться.

— А ты почему здесь?

— Молюсь.

— Кому? Зачем? — требовал Асланбек.

— Господу, чтобы сохранил и…

— Кого сохранил?!

— Людей и всякую тварь и приуготовил к великому празднику…

— Какому празднику?

— Пресвятой Троицы и Задонской Богоматери, которую почитаем…

— Понятно, — перебил его Асланбек. — Значит, праздник.

Он и в самом деле все понял и уже все решил. Дело не в кургане — малом клочке каменистой земли, о котором всякие сказки рассказывают, и не в этом человеке — видно, больном. Другие дураки здесь лазят порой, ища неизвестно чего, но скоро убираются прочь. А вот крест — это знак. И эта обжитая нора — тоже знак чужого, постоянного присутствия на земле, которую Асланбек считал своею и не собирался ее уступать. К тому же совсем рядом, в одной из балок, давным-давно еще старый Ибрагим оборудовал скрытое от чужих глаз скотье стойло. Место было удобное: глухая лесистая низина, уходящая к Дону, с родником и даже просторной пещерой в обрывистом склоне — Монастырщины наследство. Прежде Ибрагим держал там, до поры, ворованный колхозный скот. В новые времена — какой придется: приблудный, угнанный с других хуторов. Это был давний чеченский промысел. Отказываться от него Асланбек не хотел. Даже напротив, расширял его.

И чужие тут были не нужны.

Сильная машина с ревом развернулась на невеликой площадке и покатила вниз по крутому склону.

Монах Алексей, проводив неожиданного гостя, начал ровнять землю, убирая следы колес, а потом долго молился.

Молитва не помогла. Ночью Поклонный крест рухнул.

Монах Алексей с этим страшным известием не к Басакиным поспешил, а к старцу Савве, который обретался неподалеку, в пещере укромной, от людских глаз скрытой.

«Значит, недостойны… — ответствовал Савва. — За грехи наши… Будем молиться…»

В тот же утренний час они поднялись на вершину Явленого кургана и начали одинокое моленье. Оно длилось долго, а потом соединилось с молитвой крестного хода, который в свою пору поднялся на курган. И тогда началась служба.

Старый станичный батюшка, невеликий причт его, клирошане — не больно голосисто, но спето, душевно возносили:

Иконы, украшенные цветами да зелеными ветками, вокруг расставленные, на камне, возле иссохшего родника; кадильный сладостный дым, пахучий степной вей, склоненные головы, тихие, порой неслышимые слова молитвы, одной для всех и у каждого своей, сердечной. Светлые детские лица, ручонки, взмывающие при осенении крестом, морщинистые, темные, по-детски наивные стариковские лики, глаза. Многие — на коленях, склоняя седую голову, чтобы к земле поближе, в которую скоро уйдут.

Тимоша — возле отца и деда. От «козьего» испуга он отошел. Молитвы этой он не знает; но душа просит, и он шепчет свое. Да только ли он один.

Отец Василий — высокий, красивый и очень торжественный, в праздничном белом облачении, с сияющим золотым крестом на груди, он — на высоком каменном выступе, словно на амвоне. Пришел черед его — раздалось громогласное:

Гулко понеслось над курганом, степью и просторными речными водами. И словно было услышано.