Люди старшего поколения несомненно помнят новомирские очерки Валентина Овечкина 50—60-х годов. По нынешним временам эти очерки не произвели бы никакого впечатления: подумаешь, спорят два секретаря райкома КПСС, один чуть передовой, другой чуть отсталый, оба партийные ортодоксы, – смешно! («Районные будни»). По тем временам было не смешно, а настолько серьезно, что очерки эти открыли новую страницу русской словесности, страницу «деревенской прозы» – под таким названием вошли в мировую литературу (нисколько не преувеличиваю) произведения многих и многих писателей.Сергей Залыгин
Нынче не так, нынче и реализм подается через фантастику, нынче жизнь наша действительно настолько усложнена, что писатель не справляется с нею и находит выход в том, чтобы выдать за сложность и непостижимость жизни собственную сложность и непостижимость: и я не лыком шит, попробуйте-ка меня понять – по зубам или не по зубам? Все это говорится без иронии, литературу создает время, это его требование, но вот в чем дело: пройдут годы, люди захотят понять, чем же все-таки была «перестройка», и вот тут-то они и потребуют реализма как такового, типа овечкинского, новомирского времен Твардовского, и, наверное, я не ошибусь, если скажу – типа екимовского. Вот мы и договорились с Борисом Екимовым, что он будет присылать нам свои очерки (зарисовки, дневниковые записи) из Калачевского района Волгоградской области. Полагаю, что это дело необходимое, что литература попросту не имеет права мимо такого материала пройти, миновать его.
В детстве ли, в юности куда-то отчаянно хочется ехать. Помню, давным-давно завидовал я не пассажирам скорых поездов, их мягким вагонам, а стрелку-охраннику на продутой тормозной площадке товарного вагона: перед ним не окошко, а весь мир. Хотелось скорее вырасти, взобраться туда и катить, открывая огромную страну километр за километром.
И нынче, в годах почтенных, и многое повидав, все же тянет меня порою в дорогу, в места, где бывал не раз. В Задонье, к станицам и хуторам далеким и близким: в Голубинскую, Евлампиевский, Большой Набатов… Или в сторону Бузулука, где: Клейменовский, Вихляевский, Мартыновский хутора, станица Алексеевская… А может, и дальше, в Затовскую, недавно еще умиравшую. Нынче, говорят, там иное. Хочется поглядеть. Повидать знакомых людей. Тем более что пришли на донскую землю новые времена. Может, и они зовут нас в дорогу…
Поздним июньским утром на хуторе Клейменовский по приказу хозяйки моей Елены Федотьевны приводил я в порядок уже скошенный прибрежный лужок, разрывая высокие муравьиные кучи, которые мешали косьбе. Появились они не вдруг, постепенно, но год за годом все больше портили покос. И вот наступила расплата. Я лопатою раскапывал кучи, вскрывая муравьиную потаенную жизнь: кладовые с припасами, галереи, ходы, камеры с муравьиными яйцами – будущим расплодом. Белая россыпь выворачивалась наружу. На нее с ходу слетались бедовые воробьи. А в муравьином мире поднялась, конечно же, предсмертная суматоха: нежданно-негаданно средь бела дня свалился на них разбой, гибель нажитого, построенного, налаженного – словом, всей жизни.
Два часа назад, как и вчерашнее утро, провел я на утреннем бригадном наряде. В хуторской конторе стоял единственный телефон. Пытался я дозвониться до райцентра. А вокруг текла обычная утренняя жизнь. За столом сидел управляющий отделением Виталий Иванович, рядом его помощники Максимов, Кривошеев, другой народ. Решали утренние дела. Ругались, спорили. Так было всегда.
Но нынче на хуторе шла и другая работа. Нынче время реорганизации. Сначала разукрупнялись, выходя из колхоза «Деминский» и создавая свой, поменьше. Заставляли людей писать два заявления: на выход и на вступление. Кое-как написали. Теперь снова надо писать две бумажки: на выход из нового колхоза для выделения земельного и прочего пая и тут же на вступление, теперь уже с паем. Месяцем раньше, отделяясь в свой малый колхоз, люди еще что-то понимали: «Отделимся и расхорошо заживем. Без нахлебников».
Из всех свобод, дарованных новым временем, две сразу приняли мы и с радостью стали применять в жизни. Первая – «гнать в шею!». Вторая – «отделяться!».
«Гнать в шею» начали с Горбачева. Гнал каждый своих. Россия ли, Украина… Вольный Кавказ и счет своим вчерашним лидерам потерял. Сегодня несут портреты, а завтра – «по шеям!». Волгоградская область прогнала Калашникова, Хватова, Анипкина и других.
Селяне моего родного Калачевского района гнали директоров совхозов. Начали с прославленного В. И. Штепо, за ним пошли совхозы пожиже: «Донской», «Калачевский», «Советский», «Крепь». В последнем до двух раз прогоняли, а потом снова призвали «володеть». Веселое время.
Вторая свобода – «отделимся!». Так просто все кажется порой… Клейменовским колхозникам как дважды два ясно было, что уйдут они из большого колхоза в свой маленький и «расхорошо» заживут. Ведь все сливки снимает центральная усадьба Деминка, там лишь метро нет. Новые дома – целыми улицами. Средняя школа, Дом культуры, служба быта (подстричься ли, платье сшить), по дорогам – асфальт, три магазина, автобус к ним ходит из райцентра. А работать разве не легче? Все под рукой: мастерские, электросварка, пилорама, склад запчастей, гараж. Да и работают ли там, в этой Деминке? Вряд ли… Лишь «цобекают», клейменовских дураков подгоняют. Построили двухэтажную контору («все там блестит, как малированное»), позасели и командуют.
А Клейменовка за все долгие годы что получила? Ровным счетом ничего. «Сталинская» куня, со всех сторон подпертая. Ее при Сталине делали. А после нее, лет пять назад, слепили начальную школу, которая на следующий год развалилась. И два дома для отчета. Жить в них нельзя. Многодетный Капустин кинулся было в один из них, но прожил лишь до первых холодов и вернулся в старую хату. Вот он – весь нажиток клейменовской бригады. За пятьдесят послевоенных лет.
Украину, Армению, Грузию угнетал Советский Союз. Москва да Россия «снимали сливки». «Отделимся и заживем расхорошо». Живут…
«Отделимся и заживем расхорошо», – повторяют вослед им в Татарии, Чечне и в Клейменовке тож.
Отделились, написав две бумажки: одну на выход из «Деминского», другую на вступление в новый колхоз «Возрождение».
Только-только просохли чернила – новая докука. Снова бумажки пиши. Управляющий сердился, требовал: «Пишите заявление. Образец на стенке висит».
«Пишите!» – легко сказать. Когда уходили из «Деминского», там все было ясно: отделимся и заживем. А нынче другое. Толкуют про годо-рубль, условный гектар и паи земельные да имущественные, про акции, дивиденды. Раньше: колхоз или совхоз – и весь выбор. Нынче можно стать акционерным обществом открытого да закрытого типа, коллективным сельхозпредприятием, сельским производственным кооперативом, коллективно-долевым хозяйством, народным предприятием, ассоциацией крестьянских и фермерских хозяйств… (Читатель мой, я ничего не придумываю, лишь перечисляю те «формы собственности», которые появились в наших краях.) А ведь образование клейменовских жителей не экономическое, в лучшем случае – «восемь классов да коридор с братом Митькой напополам». И потому новые формы, пока теоретические, мало-мальски осознавались лишь в головах немногих руководителей. Рядовой же колхозник, перевидавший на своем веку много перемен, поеживался да с тоскою глядел вперед: что там будет? А те, кто «поумней», делали вывод четкий: воровать надо как можно больше, теперь и ночи нельзя ждать, средь бела дня тяни, иначе опоздаешь. А бригадир свое требовал: «Пишите. Образец на стенке». Кто-то покорно сдавался, писал. Другие бунтовали: «Не буду! Подпись дашь – и обдурят! Всю жизнь дурили и дурят нашего брата». Третьи молчком уходили, надеясь переждать: там будет видно. Лишь известная личность по прозвищу Шаляпин с ходу нацарапал два заявления и объяснил всенародно: «Надо получить и пропить этот пай. А то помру – и пропадет!»
Для Шаляпина все было ясно, а для других – сомнения и боль невтерпеж. И мне, человеку со стороны, жаловались и жаловались наперебой:
– Хоть бы нам кто приехал да объяснил.
– Кто тебе объяснит? Сами никто не знают.
– Какая мне земля положена, где?
– На кладбище, две сажени…
– Одной хватит за глаза.
– А технику как делить? По колесу?
– Поделим. А Шаляпин свое колесо пропьет. Будем на трех ездить.
– Двужиловым, фермерам, пятьсот га выделили. А мне – девятнадцать. Почему? Я жизнь свою поклал…
– У меня сын в армии. Пока вернется, все поделят. Останется с таком.
«Пишите. Образец на стенке», – твердил свое управляющий. Но не больно слушали его. Судили, рядили… В самой конторе, на крыльце, возле кузницы, у амбаров, посреди хуторской улицы. Народ гудел.
Елена Федотьевна три дня назад, еще до приезда моего, поставила «подпис» на двух бумажках, которые за нее написали. Теперь ей «чегой-то будут давать… не знаю чего…».
Елена Федотьевна, матерь Лелька, как зовут ее в семье, – добрая хозяйка моя, колхозный пенсионер, героиня моих рассказов и страдалица за них. Хуторской народ порой узнавал себя ли, родных в моих писаниях. Одни посмеивались, другие, вроде Холюши, внимания не обращали, но нашлись и обиженные. Они-то и подняли бучу, свалив на матерь Лельку мои грехи. Тяжко ей пришлось. Даже в магазин боялась ходить. Теперь, слава богу, утихло. Да и матерь Лелька в последние годы на хуторе родном летняя гостья. Зимою живет она у дочери, скучая там и торопя холодные месяцы, и уже с февраля начинает надоевшую зятю песнь: «Пора бы меня на хутор везть. Тепло уж… Рассаду пора готовить… Водички своей хоть напиться. Ваша-то горькая, полыном отдает».
По теплу ее увозят, и старая женщина долгое лето живет в родном дому, сладимую хуторскую воду пьет и обихаживает немереный огород: картофельник, капустник, помидоры, лук-чеснок и прочее – всему там место есть. С утра до ночи гнется с мотыгою да лопаткой. Порой гостей встречает, как меня теперь. Лицо ее дочерна загорело, нос лупится. Седая, от работы сутулая. Лишь живые глаза под выгоревшими бровями синеют по-прежнему. Нынче в них недоумение и боль.
– Мой сынок… Такая жизня настала… Велят писать, я послухалась, подпис дала. Все всгалчилися… Тришкина свадьба… Аж страшно. Пенсию сулят большую, сотня… Да никто им не рад. Получала шестьдесят рубликов, трудилася, и все у меня было. Сам знаешь, любила я, чтоб чисточко. Халатик новый куплю, платок, чирики. В своем ли магазине, на станцию перекажешь. К празднику, ко Святой, например, любила я обновку в дом принесть: занавески, клеенку новую. Ситчик-то был полтора рубля. Гости приедут, бабка Лелька их встренет как положено: внукам конфетки да печеники, сынку да зятьям – бутылочку. А ныне – всё, отконфетилась и отбутылилась бабка Лелька. Где такую денежку взять? Пенсию другой месяц лишь обещают. Халат в магазине – четыреста рублей, печеники – сто рублей. Господня страсть…
Подошедший сосед, Иван Бочков, встрял в разговор:
– Чего об вас, старых, гутарить. Вас – под яр. Тут вроде еще в силах, работаешь, а получишь получку – и не знаешь, куда ее прислонить. Раньше я семьдесят рублей зарабатывал. Конечно, мало. Но я мог пойти в наш магазин и на эти деньги одеться с ног до головы. Костюм за сорок рублей, болгарский, праздничный, мне купили за шестьдесят, так он до смерти. Рубашка – пятерка. Полуботинки десять-двенадцать рублей. Еще и на кепку хватит. Ныне я триста рублей отхватил. Костюм магазинный – тысяча девятьсот. Об нем и думать нечего. А ныне я и вовсе без работы, бензину нет, стоим.
– На черный день да на смерть всю жизнь копейку сбивали. Другие таятся, а я гордилась: три тыщи на книжке, – приосанилась матерь Лелька. – Где теперь моя денежка? Родная дочь корит, говорит: ты, мать, глупая, чем копить, купила бы нам по ковру, а ныне подотрись своими тыщами. Так-то вот…
Одна ли ты, матерь Лелька, руками разводишь? Мой земляк, лучший чабан в округе, Бувашов, Герой Труда, всю жизнь провел в голой степи на чабанской точке. Отработал свое, скопив 25 тысяч «на книжке». «Купим домик возле людей, будем с бабкой жить». Пока собирался – грянуло. Теперь удивленно разводит руками: «Где мои 25 тысяч?» Спасибо совхоз ему «домик» строит за былые заслуги. Иначе бы без угла остался старый чабан, как остались на Дальнем Севере мои читатели, от которых получил я письмо. Тридцать лет отработали. Накопили 50 тысяч на машину и дом в России. А тут новые времена. 53 тысячи стоит заказ одного контейнера для вещей. А куда их везти? «Так и останемся, словно мамонты, в вечной мерзлоте». Матушка моя и сестра ее, тетя Нюра, скопили себе на похороны по тысяче, отрывая от пенсий, весьма небогатых. Тетя Нюра успела помереть. Ее схоронили на эти деньги и помянули на сорок дней и на годовщину. Материнской тысячи теперь не хватит и на дешевый бумажный венок.
Народ, для народа… – языки истрепали наши высокие радетели. Грязные свары их, нескончаемый дележ, взаимные упреки. Не моей ли бедной матери да матери Лельки за трудную жизнь заработанную копейку никак не поделите вы?
Стоял я на берегу речки, глядел на развороченные муравьиные гнезда, думал о нынешнем и вчерашнем, о чужом и своем, о людях и о муравьях тоже. Муравьи не ведали, что по приказу хозяйки провожу я улучшение прибрежного луга. Для них это было – разор и беда. Не ведали и люди, земляки мои, что проводится реорганизация сельскохозяйственного производства, да и жизни прежней. Им казалось – света конец. И слепо пытались они куда-то брести, бежать, тащить, спасаясь и спасая, словно вот эти муравьи у меня под ногами.
Мир сельский, мир гудящий, человечий, растревоженный улей, что с тобой?
Моя нынешняя поездка, разговоры с людьми – стремление не столько понять и осмыслить, сколько лишь услышать и донести до читателя мало-мальски достоверную правду. Всей-то правды нам век не узнать. Она, говорят, лишь у Бога.
Колхозные ли, совхозные боги не в красном углу – они не иконы. На хуторе главный бог – управляющий отделением, бригадир ли. В его руках техника, хлеб, корма, дрова и прочее, чем жив человек на селе.
А ныне Виталий Иванович, клейменовский управляющий, сам ничего не поймет. Он уверен лишь в одном: колхозы решили уничтожить.
– Да, уничтожить, – говорит он. – Всеми средствами. Налог колхозы платят дурачий, а фермеры – освобождены. Процент по кредитам: колхозу – восемьдесят три процента, фермерам – четыре. Людям вовсе перестали платить. У меня пятьсот рублей оклад, шоферу – триста, главному специалисту колхоза – девятьсот. А жена в магазин пошла, на двести рублей принесла товару – в одном кармане халата все уместилось. Платить перестали, значит, указывают: не работайте в колхозе, глядите на сторону. Бегите туда. Вон на Долговском хуторе фермеры набрали кредитов и горя не знают: женам накупили бархатных платьев, а сами на бугре водочку пьют. Да что Долговка, в нашем колхозе, в Мартыновке, фермеру – пятьсот га земли, а наши паи – по девятнадцать. Им «Волги» по госцене продали, они их по миллиону на бирже загнали. Чем не жизнь? Другой фермер, тоже на нашей земле, новой техники накупил и поставил ее, бережет на случай. А землю ему колхозные трактористы на колхозных тракторах обрабатывают за магарыч. Тут и слепому ясно: уничтожить хотят колхозы!
Виталий Иванович всю жизнь бригадирствует. Меняются в колхозе председатели, течет время, а он – на месте. Роста высокого, с крупными чертами лица, большерукий, сильный. Хозяйка моя, Елена Федотьевна, долгие годы работала под началом Виталия Ивановича и всегда говорит о нем с уважением:
– Делучий… Что трудяга, то трудяга. Уважительный. Лошадь ли надо, трактор – всегда поможет. Лишь пьяницы его огорчают. Он, бедняга, иной раз аж криком кричит… За шкирку их, как котят, и кидает. Он же вон какой сильный.
Виталий Иванович немногословен, обстоятелен. Дом построил большой, хороший сад посадил, сенник соорудил возле сараев – словом, готовился на хуторе доживать, когда придет время уйти на пенсию. Но теперь он растерян. Да и только ли он…
Началось все в конце 1991 года. Два правительственных документа: указ Президента Российской Федерации «О неотложных мерах по осуществлению земельной реформы в РСФСР» от 27 декабря и постановление правительства «О порядке реорганизации колхозов и совхозов». Там было много всего:
«Колхозы и совхозы обязаны провести реорганизацию…
Местной администрации организовать продажу земель фонда по конкурсу…
Земли передаются или продаются… на аукционах гражданам и юридическим лицам…
Предоставить крестьянским хозяйствам право залога земли в банках.
Разрешить с 1 января 1992 года гражданам, владеющим земельными участками на правах собственности, их продажу…
Невыкупленные участки земли продаются на аукционе…
Колхозы и совхозы, не обладающие финансовыми ресурсами для погашения задолженности по оплате труда и кредитам, объявляются несостоятельными (банкротами) до 1 февраля и подлежат ликвидации и реорганизации в течение первого квартала 1992 года».
Указ и постановление были опубликованы в газетах в начале января. За ними последовали разъяснения. Министр сельского хозяйства В. Н. Хлыстун: «Мы будем настойчиво рекомендовать изменить форму хозяйствования… Принятие указа Президента РФ и постановлений правительства следует воспринимать… как создание механизма для быстрейшего реформирования сельского хозяйства». Правительство: «Мы твердо поддерживаем фермерское движение, рассматриваем его как нашу опору и будущее сельского хозяйства».
Согласимся, что было от чего кругом пойти голове не только у клейменовского бригадира Виталия Ивановича, тем более что колхоз давным-давно был в долгу как в шелку.
Короткие заметки с февральского совещания в райцентре. Народу немного: председатели колхозов, директора совхозов, руководители района, агропрома. Вопрос один: что делать? Сначала, чтобы дать направление разговору, руководящее:
– Как сказал один из руководителей облагропрома, сев будем вести в другой формации. Давайте задумаемся над тем, что даже испытанные и проверенные командармы колхозно-совхозного производства Штепо и Попов (дважды Герой и Герой Социалистического Труда. – Б. Е.) не голосуют сегодня двумя руками за старое… Пошел необратимый процесс.
И разговор пошел:
– Колхоз – все там условно. Это образование эффективно не работало и работать не будет.
– Если валить, то шустрее. Дров много. Давайте до сева поделимся, чтобы потом с саженью по хлебам не бегать.
– Работа по разделу не страшит, – бодро доложил главный землеустроитель района. – Участвовал в укрупнении колхозов. Теперь пришла пора делить, будем делить. Штат расширен, справимся.
– С разделом будут трудности. Уже находятся чудаки, которые достают из сундуков или из-за икон документы о сдаче их отцами в колхоз молотилки, сеялки с веялкой. Теперь пойди найди, где та молотилка, та веялка.
– Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – философски произнес председатель райпо. – Хорошо бы не пороть горячку. Федоров нас уже накормил.
Знаменитого Федорова здесь знали все. Кто и не видал, так был наслышан. Федоров – первый фермер района, хозяин 112 гектаров земли.
Объявился он в Калаче летом 1990 года. Ростом невеликий, метр с кепкой, по профессии механик бытовых машин, волгоградский житель. Просил землю: «Хочу работать на земле. Согласно новому времени…» – и так далее. За словом в карман не лез. Поглядели на него, посмеялись, сказали: «Будь здоров. Езжай, холодильники ремонтируй». Через неделю звонок из области: «Почему препятствуете? Человек хочет работать. У вас в районе ни одного фермера». Пытались объяснить: «Этот человек сроду земли не видал. Ездить умеет лишь на троллейбусе с водителем».
Уж чего-чего, а показуху устраивать мы научились. Отрапортовать, доложить, прибавить пару-другую ноликов. Головокружительная карьера Махарадзе, чуть не за год взлетевшего с должности директора стеклотарного заводика в райцентре до российского вице-премьера, тому подтверждение. Ко всему прочему, Махарадзе, став председателем облсовета, вовремя доложил, что фермеризация Волгоградской области идет успешно, сообщил цифру с ноликами.
Одним из этих «ноликов» и стал первый калачевский фермер Федоров. Когда привезли его на поле, он упал на землю, картинно обнимая ее, кричал: «Моя родная земля-кормилица!» «Кормилица» потом зарастала бурьянами год и другой, пока ее не забрали.
К февралю 1992 года в Калачевском районе было зарегистрировано 54 крестьянских хозяйства с 2806 гектарами пашни. Лето 1991 года было уже позади. Федоров на своей земле вырастил бурьян. Семья Найденовых, тоже волгоградская, имея 4, 5 сотни гектаров, на 100 гектарах посеяла просо, но получила тоже бурьян. Сам Найденов – пенсионер, бывший юрист, сыновья, на погляд крепкие, деловые, жили в городе, работали на производстве. Во-первых, за двумя зайцами, во-вторых, крыловская басня про пирожника и сапожника – словом, и у них не вышло.
Из 54 крестьянских хозяйств района всерьез можно было говорить лишь о двух: Чичеров и Ляпин – на 103 гектарах земли, Хлиманенко – на 127. Причем говорить всерьез не о какой-то отдаче, а лишь о том, что землю свою обработали, урожай собрали, подчеркну – с доброй помощью тех совхозов, откуда вышли. К этим людям мы еще вернемся не раз, любопытствуя, как живется им, как работается.
А теперь снова к тому совещанию в райцентре, где собрались директора совхозов, «сельские бароны», как принято их называть в «демократической» прессе, люди пожившие и повидавшие много чего.
– С семнадцатого года сельхозорганы претерпели уже двадцать девять реорганизаций, – сообщил один из «баронов». Сам ли он подсчитал, в газете ли вычитал, не знаю. Есть такие сборники, они выходили за томом том: «Решения партии и правительства по сельскому хозяйству». Ежегодно таких решений принимался не один десяток: «О неотложных мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства» или «О природных сенокосах» и прочее, прочее.
Совхозные руководители хорошо знали еще и иные цифры: в районе около 150 тысяч гектаров земли, 40 тысяч голов крупного рогатого скота, почти 100 тысяч овец. Это реальная продукция. А для селян – работа, а значит, плохое ли, хорошее, но реальное житье. А для страны (про страну «бароны» не забывали) это реальные хлеб, мясо, молоко на каждый день. Раньше получали поболее. Сейчас началось снижение. Причина – падение дисциплины снизу доверху: от тракториста и скотника до директора совхоза. Прежде утром директора совхозов и управляющие долго не спали. Уже в пять, в шесть утра может на ферму с внезапной проверкой приехать «хозяин» из райкома, проверить кормление, дойку. Так что не позорюешь. Нынче – свобода.
Но около 150 тысяч тонн хлеба и 33 тысяч тонн молока, 6,5 тысячи тонн мяса район ежегодно дает. И поэтому лучше всего погодить. Новая метла, горячие молодые головы – все это понятно. Головы поостынут, метла изотрется… Надо годить. Чтобы тот спад, который идет в совхозах, не превратился в обвал. Потому что убыточный совхоз «Голубинский» все же дает мясо, шерсть, хлеб. А посади на его земли сотню федоровых и найденовых – получится бурьян.
Высокому начальству перечить нельзя. Велит президент проводить реорганизацию колхозов и совхозов – будем проводить, составим график. Но в постановлении написано: «…по 1 января 1993 года». Сколько воды за год утечет, сколько будет перемен. Не надо спешить. Поставим срок выполнения… 26 декабря, например, или 25. А кто очень спешит, пусть к 23 декабря реформируется. А главное, нужно готовиться к севу (техника, горючее, семена) и зимовку скота завершить. Но в то же время, выполняя указ президента, создать районные и внутрихозяйственные комиссии, которые будут проводить реорганизацию хозяйств по графику, по плану. Какую реорганизацию? А такую, какую захочет народ.
Уже в начале марта калачевская районная газета под рубрикой «Пути приватизации» на первой полосе объявила: «Землю – крестьянам». Заголовок был набран крупными буквами, а внизу, помельче, сообщалось, что во всех хозяйствах района, «как и предполагалось, абсолютным большинством голосов участники собраний высказались за владение землей на коллективно-долевой основе, то есть по-прежнему, как и раньше, лишь вывеску изменив на современную. В совхозе “Калачевский”, например, знатный механизатор, ветеран труда Н. Ф. Ткаченко прямо сказал о том, что люди на селе не готовы работать на земле индивидуально. Для этого в стране просто нет условий: селяне привыкли трудиться сообща».
Значит, по-старому всё. Не скажите…
Московское начальство день за днем повторяет: «Колхозы отжили. Страну спасут фермеры». Большинство газет, телевидение, радио о том же шумят. Из редакции журнала, где я работаю, пришел наказ: дать зримо шаги фермерства, первые результаты.
Областное начальство внушает: «…земельная реформа затрагивает интересы колхозов и совхозов, а те настроены так, что не подходи и не трогай, у них-де все решено. Ничего там не решено. Хорошие фермеры уже в минувшем сезоне получили со своих земельных участков в полтора-два раза больше продукции».
Вчерашний директор совхоза, дважды Герой, заявляет: «Колхозы-совхозы гибнут на глазах… Жрать что будем?» И вот уже другой председатель, но работающий, тоже Герой Труда, вздыхает: «До осени бы дожить… и поделиться».
Колхозные да совхозные специалисты, те, что помоложе, начинают прикидывать вслух: «Можно взять хотя бы свиноферму. Кредит получить, выкупить. Разогнать лодырей, оставить людей работающих и работать».
В фермеры пошли серьезные люди: бывший секретарь обкома партии, секретари райкомов, директора совхозов. Пока немного их, но имена известные, сами за себя говорят.
Владимир Федорович Гришин – в прошлом секретарь обкома партии, ведавший сельским хозяйством, позднее председатель областного комитета народного контроля. В шестьдесят лет уйдя на пенсию, он взял землю, стал работать на ней. Сейчас у него 800 гектаров пашни под озимой пшеницей, подсолнухом, кукурузой и гречихой. Работают с ним сыновья. Старший – инженер-механик по сельхозмашинам, младший – бывший военный, связист. Гришин хозяйствует два года. До встречи с ним, стороной от людей разных, слыхал я о нем и хорошее, и худое. Утверждали, что сам он лишь командует, нанимая совхозных трактористов для работ.
И вот я приехал. Новоаннинский район, совхоз «АМО». Земли богатые, чернозем. На окраине села – два вагончика, кое-какая техника, внуки да жена одного из сыновей.
– В поле, – ответили на мой вопрос о мужчинах.
Поехали в поле, на стан. Здесь, рядом с землей, должны были встать два дома. Но пока лишь груда кирпича. Младший сын возится с комбайном, готовя его к жатве. Поле озимки уже бронзовеет.
– Культивирует, – ответил сын на мой вопрос об отце.
На счастье не только мое, а и всех земледельцев, собрался и закапал дождь, первый почти за два месяца. Тут и подъехал Владимир Федорович. Спрятались мы под крышей недостроенного склада, беседовали.
Когда заходит разговор о таких хозяйствах, как у В. Ф. Гришина ли, В. И. Штепо, бывшего директора совхоза «Волго-Дон», дважды Героя Труда, слышишь порой раздраженное: «Конечно, они нахватали по блату техники. Теперь живут…» Что же, Гришин действительно купил достаточное количество техники по ценам сносным. Но разве в одной технике дело? Ведь наша страна по производству тракторов да комбайнов давно всех перегнала. А проку? У Гришина техника работает. В первый год он произвел по 40 тонн зерна на работающего, во второй – 150 тонн. Землю получил засоренную. Бодяк – выше человеческого роста. Двенадцать-четырнадцать культиваций провели за сезон. Работали по четырнадцать-восемнадцать часов. «Подремлешь часок-другой в кабине – и поехали», – вспоминает Владимир Федорович.
Неделю спустя встретил я Виктора Ивановича Штепо, от него услышал те же слова:
– Пятнадцать-восемнадцать культиваций. Страшно засорена земля. Бодяк, осот, горчак… Ну ничем не возьмешь…
А ведь у Гришина земля опорно-показательного хозяйства сельхозинститута. Показательные земли – хозяина нет. Новоаннинский район, Михайловский, Урюпинский – черноземы. А средняя урожайность за двадцать лет – 15–17 центнеров с гектара. Считай, такая же, как в южных районах, на песках. Хозяина нет – товар плачет.
Нынешний хозяин Гришин ночует в кабине «КамАЗа» на своем полевом стане. Сторожит технику да кирпич, который уже воровали. Приходится продукты из города возить. Словом, нет райской жизни, есть лишь тяжелая работа. А ради чего? Вчера – секретарь обкома, нынче – за рычагами трактора по десять-двенадцать часов. В шестьдесят с лишним лет. Показатели советского благополучия (квартира, дача, машина) у него были и есть – так зачем такая ломка в жизни? В двух строках и с налета ответить не могу. Лишь обещаю вернуться к таким людям, как В. Ф. Гришин. Сейчас же прошу ответить хозяина, хорошо ли ему живется при новом деле.
– Плохо, – ответил он. – И если бы я заранее знал, что так все обернется, то в это дело не полез бы. Ельцин обманул нас. На словах он за фермерство. Но что проку от его слов, если отбирают у нас шестьдесят-семьдесят процентов нами заработанного: десять процентов – за хранение, двадцать восемь процентов – всем известный коэффициент, тридцать процентов – госзаказ. И все кажется мало. Весной районный совет постановил шестьдесят процентов сдирать с нас. И еле-еле отбрыкались. Да еще не до конца. А где гарантия, что завтра сельский совет не потребует девяноста процентов? Что мы имеем от этой жизни кочевой? И от работы? В прошлом году на каждого для прожитья взяли по двадцать пять тысяч. Значит, по две тысячи в месяц. А главное – не видим определенности, перспективы. Что завтра правительству в голову придет – как угадать? Я сыновьям говорю: «Давайте быстрей рассчитываться с кредитами. Иначе завтра грянет их индексация – и мы пойдем по миру». Сидим без электричества. Линию электропередачи поставили за сутки. А подключают: три провода накинуть – второй месяц. В Волгоград, в Урюпинск, в Филоново уже раз двадцать ездили. Бумаг – кипа, света нет. И так во всяких мелочах. Не работа страшит, а такая вот дурь. Вот почему говорю: знал бы, не полез в это дело. Опять к В. И. Штепо вернемся, у него те же слова:
– Не пробьешь… Тонешь в пустой волоките… Колотишься как об стену…
И кто это говорит! Гришин – прошедший путь от агронома, председателя колхоза до секретаря обкома. Штепо – дважды Герой Труда, директор одного из лучших в стране совхозов. Это не просто люди. Это – «бульдозеры», «тяжелые танки», «генералы» с могучей энергией, хваткой, способностями, связями, высокими знакомствами. С именем, наконец: Штепо! Гришин! Такое имя любые двери откроет. Они жалуются. Говорят: невозможно работать. А что же делать простому Ване, Пете, вчерашнему трактористу, ныне полноправному хозяину двадцати ли, пятидесяти гектаров?
Ранним утром на Алексеевском грейдере подвез я попутчика, механизатора. Спросил о фермерстве.
– Было желание, – ответил он. – Пошел к председателю, он говорит: техники нету. Поехал в район: тоже нету. В область поехал: там нас и вовсе не знают. Прижал хвост.
Самому Гришину в свое время помогал встать на ноги глава областного агропрома. Так-то вот…
Дождь кончился, не оправдав наших надежд. Гришин, наскоро перекусив, сел на трактор и повел его в борозду. Поехали и мы. Мимо двух взгорков, на которых белели кирпичные невеликие кучи. А должны были стоять два дома, ведь начал Гришин свое дело в 1990 году. Позади остался наполовину собранный склад-ангар. Другую половину разворовали в дороге, пока везли из областного центра.
Когда проезжали хуторской улицей мимо жилья устроенного, налаженного быта, думал я о том, что ни один человек из совхозных работников земли не взял, в новое дело не пошел. А ведь Гришин у них на виду, на пригорке. Поля его отсюда хорошо видать: зеленый подсолнушек, кукуруза, бронзовеющее поле озимой пшеницы.
Может, именно поэтому, что – на виду?
На той же волгоградской земле почти у самого Дона – поля совхоза «Мариновский». Земля здесь много хуже – песок да суглинок. Другая земля, а вот жизнь та же самая – лето, год 1992, смутное время. Июль месяц. Уборка.
Судьба совхоза «Мариновский». Организован пять лет назад на месте глухого села (150 работников да фермы-развалюхи). За эти годы много построено: шестьдесят квартир, крытые тока, картофелехранилища, дороги. Механизировали фермы, удои намного выросли, люди пришли, теперь их 350 человек. В школе было сорок три ученика, сейчас 120. Думали кирпичный завод поставить, заняться шубным делом. И ведь долгов у них не было до последнего времени. А потом, как по всей стране, обвал, переход на картотеку – и теперь уже вроде и не совхоз, а что-то принадлежащее Волго-Донскому судоходному каналу. Советское хозяйство рухнуло. Что впереди? А впереди то же самое – наша жизнь.
Амплеев Виктор Николаевич, механизатор, звеньевой арендного звена, один жизненный «обвал» оставил уже позади. Родился и вырос он в далеком казахстанском совхозе. Пришлось уехать.
– Русским там жизни не будет, – говорил он. – Сейчас еще Назарбаев их держит, но худшее впереди. У нас сорок семей сразу уехало. Самые крепкие специалисты.
Два года Амплеев живет в «Мариновском», получив квартиру, устроившись. Теперь вот новое испытание. О нем разговор.
– В прошлом, девяносто первом году тоже работал в арендном звене, заработали вроде неплохо, – вспоминает Виктор Николаевич. – Но деньгами, бумажными. А зерна получили лишь три тонны. А надо больше. У меня трое детей, держу двух коров, телят, свиней, птицу. С сеном совхоз плохо помогает. И вообще в звено идут люди неохотно. Тут работа от темна до темна. На свое хозяйство времени не хватает. Выгодней работать где-нибудь с восьми до пяти. Чем получать бумажные рубли, лучше вырастить лишних свиней, бычков. Это ведь и семье прокорм, и настоящие деньги.
Амплеев за весь 1991 год заработал 22 тысячи рублей. Ежедневным трудом механизатора «от темна до темна».
Мясо, говядину и свинину, в январе 1992 года на рынке в райцентре оптом скупала кооперация по 70 рублей за килограмм. Значит, один хороший откормленный бычок, проданный на рынке, дал бы Амплееву денег больше, чем его годовой заработок. Простая и горькая арифметика. Сразу понятно, кто умный, а кто дурак.
– О фермерстве я думал, – говорит Виктор Николаевич, – но не решился. Троих детей надо поднимать. В совхозе есть гарантия, что без заработка не оставят. А фермер… он ведь с протянутой рукой. У меня под боком сосед – взял земельный пай, завел немного скотины. Мучение, а не жизнь. Надо сено косить, а нечем. Ходил в совхозе выпрашивал. Пока выпрашивал, сено перестояло. Одни будылки. Надо бы с осени озимку посеять. Землицы-то немного, а трактора нет. Опять проси. Казнь Господня… Глядеть на него, и то мука.
Амплеев в свободные хозяева уйти не рискнул. Тем более была еще причина: он лишь недавно приехал сюда, совхоз его встретил хорошо, квартиру дал, помог обустроиться.
– Неудобно бросать совхоз… Перед директором неловко.
Тоже резон понятный, человеческий.
Амплеев остался в общем хозяйстве. Но уже сегодня, отработав полгода, не знает он, что выйдет из трудов его. Какие цены на зерно, на горючее? В колхозе «Возрождение», о котором уже шла речь, заработал опытный механизатор Клейменов за месяц посевной… 500 рублей. Вот тебе и весенний день год кормит. Прокормит ли он семью колхозного тракториста Андрея Клейменова? Конечно, нет. Кормить будут хряк да телушка с личного подворья.
Рядом с «Мариновским», в колхозе «Россия», от Тамары Андреевны Перфиловой услышал я те же речи, когда о фермерстве завел разговор:
– Какое фермерство… Одна легковая машинешка во дворе, ей ума не дашь, не знаешь, как раз в неделю на базар съездить. То горючего нет, то еще чего. Муж в колхозе месяцами на ремонте стоит – нет запчастей. А если самим начать хозяйствовать, тогда сразу – конец.
Замечу, что не труда боится семья Перфиловых. У них три коровы, телята, козы, овцы, свиньи и птица, большой огород. К труду им не привыкать, как и другим. Но из 993 колхозников в «России» забрал земельный пай лишь один человек. Плохой он, хороший – это другой разговор. Но лишь один, а других не видно.
В «Мариновском» из 350 работников – три фермерских хозяйства. Одно из них – самое крепкое крестьянское хозяйство Юрия Геннадьевича Чичерова и Анатолия Григорьевича Ляпина. Первый – бывший главный экономист совхоза, второй – опытный механизатор. Размах тут не гришинский, земли – 103 гектара, из которых 60 пашни, причем 22 гектара с орошением. 47 гектаров пашни не свои, арендованные у совхоза.
Объединенное на две семьи хозяйство официально называется «Луч». Шутливая расшифровка: Ляпин у Чичерова. А если всерьез, то объединила их необходимость друг в друге. Чичеров с высшим экономическим образованием, работал в хозяйствах, в райкоме партии. У него и теперь осталась в лице, фигуре, повадке некая вальяжность «главного специалиста», хоть и подсушила его работа «на технике», и загар теперь не конторский. Ляпин – типичный механизатор: жилистый, дочерна загорелый, взрывной.
– Один я землю взять не мог, – признается он. – Работать – пожалуйста, день и ночь. А вот банк, кредиты, проценты – не мое. И к тому же, характер шумоватый. Поэтому объединились с Чичеровым.
– Я человек сельский, – говорит Чичеров. – Работал на земле с детства. И потому переход из конторского кабинета в кабину трактора трудным не был. Работая в райкоме, в совхозе, я видел, куда мы идем. В прежней системе работать уже невозможно. Раньше колхозную систему держал кнут. Его убрали. Рано ли, поздно все развалится. Поэтому, как только появилась возможность взять землю, я взял ее. С Ляпиным потому, что он хлебороб, специалист, без него было бы трудно.
Ляпин и Чичеров взяли землю в 1991 году и осенью сдали совхозу согласно договору 88 тонн зерна по 24 копейки за килограмм, практически ничего на этом не заработав. Себе оставили 15 тонн. Весной 1992 года продали его уже по нормальной цене, почти по 10 рублей за килограмм.
Легок ли путь их? Может быть, легче, чем у других, потому что Чичеров работал главным экономистом и с директором совхоза М. Н. Титовым жил и живет в ладу. Директор выходу из совхоза не противился, помог техникой, дал землю в аренду, не отказывает в помощи и теперь. Чем может выручает: сеялку ли, культиватор пусть хоть на ночь, но в срок давал в горячее посевное время. Горючее, бензовоз, ремонтная база – все совхозное, но отказа ни в чем нет.
Но и при таких довольно добрых с хозяйством отношениях проблем у Чичерова и Ляпина выше головы. Первая забота – земля. Добивались ее непросто, и теперь о ней голова болит, потому что 100 гектаров на двух хозяев – это очень мало. Да еще взрослые сыновья Ляпина – отслуживший в армии Юрий и будущий агроном Валерий. Земли нет и пока не предвидится. А она нужна, еще бы четыре-пять сотен гектаров, а может, и больше. Ведь четверо мужиков, да с техникой! Толковые головы, умелые руки. Но «добрый директор» Титов земли не даст. И земельный комитет района тоже не даст. Фонд перераспределения исчерпан. А совхозу тоже без земли не жизнь. У него 350 работников. У него животноводство. Раздай землю, а сам иди с протянутой рукой?
Экономист Чичеров говорит:
– Продавать землю нельзя и бесплатно раздавать ее нельзя. Пусть государство дает в аренду тем, кто лучше работает, больше заплатит. Я – плачу, совхоз – пусть платит. Посмотрим, кто победит.
Но это лишь мечты. И хотя в 1992 году у Чичерова с Ляпиным все шло нормально – подходят озимая пшеница, горох, гречиха, будут помидоры, – положение их не назовешь прочным. Предположим, что завтра директор совхоза Титов уйдет или просто передумает и заберет 47 гектаров арендованной земли. Это ведь в его власти. Сейчас Чичеров с Ляпиным работают вполсилы, а тогда и вовсе им делать нечего.
Пока они довольны своим началом, считают, что в сельском хозяйстве другого пути нет. Хотя и признают:
– Большинство людей, живущих в селе, к фермерству не готовы. Они привыкли жить не рискуя, не пытая судьбу. Люди боятся. Ведь ясно, что кто-то разорится, у кого-то хорошо пойдет. Это жизнь. Один разорился, другой думать будет. Легко идут на фермерство городские люди. Они думают, что калачи сразу растут, и у них есть куда отступать – снова в городскую квартиру. А наши сельские семь раз примерят. В совхозе – гарантированная плата. Здесь – риск. Но кто хочет ехать быстрее, все же покупает машину, хотя есть риск разбиться.
Из признаний (или полупризнаний) директора совхоза:
– Дал им все по-дружески… Вроде по блату. Конечно, другим того не дам, потому что сам с пустыми руками оставаться не хочу. Ведь их двое. А у меня целый совхоз.
– Мы рискуем, потому что быстрей ехать хотим, – сказал Ляпин.
Три года назад приехал я к знакомому председателю колхоза. Человек он умный и грамотный, работает давно.
– Я знаю, – огорошил он меня, – разогнать вы хотите колхозы…
Сроду никого и никогда не хотел «разгонять». Но человеческая боль председателя была мне понятна: жили мы, жили, сначала похуже, потом получше, – и вдруг… Вчера я председатель колхоза, исполкома ли, главный специалист, а завтра – кто? Гришин, Чичеров потому и известны нам, что редки. В пятьдесят лет очутиться у разбитого корыта несладко.
Никого не хотел я «разгонять», но сказал председателю:
– Знаю все ваши нехватки – техника, стройматериалы и прочее. Но предположим, что завтра все это будет у вас. Насколько поднимете вы удои, привесы, урожай? Ведь с тринадцатью центнерами да с двумя тысячами литров мы никогда людей не накормим. Нужно шестьдесят центнеров и семь тысяч литров.
Председатель честно ответил:
– Сможем за год поднять на семь-восемь процентов.
Я молча развел руками.
И прежде, и сейчас говорю: способы и методы хозяйствования должны определять работающие на земле специалисты. Но «разгонять» и «загонять» – дело опасное. Об этом сказал и Ляпин, нынешний фермер, пожизненный механизатор: «Если в новое дело загонять кнутом, получится хуже коллективизации». Не кнут, а пример Чичерова, Ляпина, Гришина должен убедить. Но пока он не убеждает.
У Гришина хоть куча кирпича лежит на облюбованном месте. У Чичерова с Ляпиным и того нет. Вагончики, керосиновый фонарь и мечты, которые исполнятся ли. Мечтали об электричестве. Его нет и вряд ли будет. Мечтали о домах. Но пока не осилили даже проекта их. Просят еще земли, им не дают.
Отыскать «врага» и указать на него пальцем – старый прием. Искали и находили раньше. Находим и теперь. Раньше – «враги народа», сегодня – «партократы». Вот и в «Мариновском» не дают землю Чичерову. Кто виноват? «Партократ» директор Титов Михаил Николаевич, работавший прежде и в райкоме, и в исполкоме. (Как, впрочем, и Чичеров, а Гришин из обкома ими руководил.) Но ведь у Титова, кроме трех фермерских хозяйств, еще 350 работников со своими семьями, со своей жизнью, где школа, детский сад, поселковый водопровод, земля, техника и худые финансы. Проще всего представить его врагом. Но он не враг. Он дал Чичерову и Ляпину все, что мог – землю, технику. И он ведь прав, когда говорит: «Если все раздам, то с чем хозяйствовать, что другим людям останется?»
Чичеров и Ляпин говорят твердо: «Большинство людей к фермерству не готовы. Они привыкли жить по-иному».
Как по-иному? Давайте разберемся. Тот же колхоз «Россия», хутор ли Камыши, Ильевка. Если на подворье колхозника стоит до пяти коров, до пятидесяти коз, свиней до двадцати голов, их ведь нужно кормить. А кормят эту скотину не только руки хозяина, но и колхозная техника, колхозная земля. Платит он за это весьма условно или вообще не платит. Оторви это личное подворье от колхоза – выживет ли оно? Нет!
«Привыкли жить по-иному». По-колхозному, уточняю я. Колхозный автобус возит школьников. Спортивная школа в колхозе бесплатная. Путевки в санатории, на курорты даже при нынешних ценах полностью оплачиваются колхозом, и даже оплату проезда, нынче не дешевого, берет на себя колхозный профсоюз. Причем отказа в путевках никому нет, приходится их даже навязывать. Бесплатный подвоз топлива, газовые баллоны по 40 рублей (остальное за счет колхоза), значительную часть затрат на газификацию берет на себя колхоз. В колхозном детсаде на каждого ребенка расходуется в месяц 1000 рублей, родители платят в десять раз дешевле. Похороны, наконец. О них сейчас много говорят и пишут: непосильны они. Колхоз и эти расходы берет на себя. Все это и многое другое, всего не упомнишь, потому что складывалось годами, десятилетиями, вошло в обычай и часто не замечается. Потому что сжились. Плохо это или хорошо, но приросли к колхозу. Оборви – кровь пойдет. Таких людей большинство.
И куда же теперь, я спрашиваю, девать это большинство? Не героев, не первопроходцев, а русских мужиков, которые за век свой – короткий ли, длинный – навидались и наслыхались всяких перемен, на своих боках чуя каждую. Ведь «паны дерутся – у холопов чубы трещат». И жить-то люди стали давно ли не впроголодь. Оделись, обулись, поселились в новые дома. У них вчера коровенку последнюю отбирали, шарили на базу, считая коз да свиней: не завел бы лишнего. Нынче лозунг иной.
Но проклятая память сильна. Шолоховскому герою Титку Бородину тоже родное государство приказывало: «Расширяй хозяйство до невозможности». Он поверил. Грыжу от работы нажил. И через короткий срок раскулачили его и увезли далеко-далеко, откуда не возвращаются.
Людская память сильна. Тем более в газетах да по телевизору властители то и дело пугают: опасность нового путча! опасность переворота! «Правого» да «левого», а мужику все равно, красные ли, белые его будут грабить.
Людскую горькую память победят не лозунги, а обычная жизнь. Может быть, такая, как у братьев Анатолия и Николая Епифановых, о которых следующий рассказ.
Задонье. Невеликая речка Чир, мелеющая год от году. Займищные перелески с вербой да тополем. Озера в камышах. Луга. Выжженная солнцем холмистая степь. На песках – полынь да чабер. Время летнее. Лебеди на воде. Посвист утиных крыл по утрам, вечерами. Днем жаркий степной ветер.
Это земля Епифановых – Анатолия Степановича, Николая Степановича, их детей и внуков. Братья – близнецы. Но Анатолий появился на свет божий первым. Может быть, поэтому и из совхоза ушел раньше Николая, весной 1990 года. Взял в банке кредит, выкупил у совхоза 100 лошадей, при которых работал конюхом, получил 280 гектаров пашни и 50 гектаров пастбищ.
Анатолий Епифанов – коннозаводчик. Сейчас у него 200 лошадей буденновской, англо-буденновской и английской пород, среди них чемпионы области, призеры России. Он строит закрытый конный манеж размером двадцать один метр на шестьдесят. Здесь можно будет проводить конные соревнования любого масштаба, вплоть до международных. Рядом с манежем – конюшни, хлебный склад, неподалеку просторный дом.
Николай Епифанов весною 1991 года вышел из совхоза «Суровикинский», где проработал скотником двадцать лет. Земли ему дали 50 гектаров да сыну Михаилу – 17,5 гектара. Скотником Николай в совхозе был, коровами и стал заниматься. Просил в хозяйстве на имущественный пай коров ли, телок, но ему отказали. Начал искать сам. В своем районе, в соседних. Для счета поголовье ему не было нужно. Он искал породистых, племенных, молокастых. 10 голов удалось купить на опытной станции сельхозинститута.
Летом 1992 года у Николая Степановича было 50 дойных коров. На молочный завод ежедневно он отвозит полтонны молока. Каждый месяц вносит по 20 тысяч рублей в банк для погашения кредита. Брал он 500 тысяч на покупку скота, техники, на строительство.
Семья Николая Степановича – жена Людмила, сын Михаил – живет на своей земле, в двух вагончиках, но для коров уже построена ферма, рядом склад фуража. Свой дом, в котором раньше жили, оставили на хуторе. Послушаем Николая Степановича:
– Мой отец, мой дед, как выпьют да разгутарятся про старые времена, всегда говорят: «Кто не ленивый, тот жил». А у нас, Епифановых, ленивых не было. Своевольные – да. Но работящие. А я в колхозе с малых лет. Всегда у скотины. Передовик, а зарплата то семьдесят рублей, то сто. Приду в контору и спрашиваю у бухгалтера: почему у меня снег, и дождь, и навоз по колено, и руки в музлях, как копыто, а зарплаты нет, она у вас, у конторских? Мне в ответ: учиться надо. А вот чему учиться, не говорят. Решил я уйти из совхоза. Отпускали трудно. Был бы пьяница, лодырь, легко бы отпустили. Но мы, Епифановы, всегда трудяги. Но ушел, землю дали, хотя и маловато… В совхозе я отработал двадцать лет. Каждый год в День животновода везут людей на праздник. Там – самодеятельность, автолавки, подарки. Кого везут: бухгалтеров, зоотехников, профсоюз и начальника химзащиты, а если из нашего брата, то тех, кто начальству улыбается да быстрее других руку на собрании поднимает. Меня за двадцать лет ни разу не взяли. А теперь – проработал я хозяином лишь год – меня пригласила на праздник районная администрация, и за мой труд (я до шестнадцати тонн в месяц молока сдаю) наградили бесплатно холодильником… Двадцать лет отработал как спутанный. Оглянешься – самого себя жалко: ни выходных, ни отпусков, работал день и ночь – и был вором. Сено воровски коси в какой-нибудь балочке и трясись, чтобы тебя не поймали. Вези и опять трясись. С зерном та же песня.
Семью ведь кормить надо, на сто рублей не проживешь. А начальству это выгодно – вор да пьяница слова поперек не скажут. Работай, воруй и гляди на колхозный бардак. Начальников – туча черная, и все с машинами и с шоферами. Учетчик на грузовом «ЗИЛе» ездит, на персональном. Вот он куда вылетает, мой труд.
А нынче я – вольный, никого не боюсь. Коровки – мои, земля – моя. Правда, ее маловато. Лошадки есть. Две машины за год купил. На этом бугре будет мой дом стоять. А на том бугре – дом сына. Этот пруд мы вычистим, углубим и заведем карпа. А вон там племянник с семьей построится. Везде наша земля, Епифановых… Перед тем как из совхоза выйти, мы с сыном ночьми сидели, обсчитывали, что и как. Жена с дочкой сомневались. Но мы доказали: должно получиться. Правда, наши расчеты полетели к чертям при новых ценах. Они нас били влет, подранили, но не навовсе подшибли. Они нас обозлили. Все равно можно работать. Молочко идет. Корма заготовили. Патока есть. Есть уже телочки свои, племенные. Работать мне сейчас много тяжелее, чем в совхозе. Там наука одна: не твое! не суй нос! не командуй! отпас – и сопи! А теперь я – хозяин, работник, строитель, прораб, агроном, зоотехник, бухгалтер, да еще своей жене муж, внуку дед. Но это настоящая жизнь, дорогая работа, которой еще и еще хочется. Радуюсь, что на волю вышел, и жалею тех, кто в совхозе, они – спутанные. Меня на десять-пятнадцать лет еще хватит. Вылезем из долгов, построимся. А когда помру… Я уже детям сказал: помру, никуда меня не везите, схороните здесь, на моей земле, на земле Епифановых.
Когда говорил я о хозяйствах Чичерова и Ляпина, Гришина, то огорчался, не видя вокруг них молодой доброй поросли, которая и поможет при случае, и поучится у первопроходцев. У Епифановых по-иному. Рядом с Николаем Степановичем взял землю и начал заниматься молочным хозяйством его племянник, тоже Николай. И еще один племянник, Анатолий, по специальности зоотехник, тоже вышел из совхоза, поставил вагончик для жилья, базы, ищет коров, чтобы заняться тоже молочным производством. Из того же совхоза «Суровикинский» вышел Владимир Коновалов, его земля рядом, коровы пасутся рядом. Образуется новый «колхоз», «епифановский», в котором каждый при своем деле, при своем интересе, но связаны родством и всегда придут друг другу на помощь.
Рассказывая о Епифановых, я предвижу упреки в пристрастии. Слышу голоса: «Экономический анализ покажет… Завтрашний день прояснит…» Многие будут правы.
Я приехал к братьям Епифановым раз и другой. Приеду еще, потому что это новая жизнь, от которой не отмахнуться. О ней много судят да рядят, а здесь – вот она! Здесь та жизнь, о которой я лишь слышал от старых людей да читал. Вспомним еще раз шолоховского Титка Бородина, который после войны и крови вцепился в работу и землю, «как голодный кобель в падлу». Не в гульбу, а в работу. Перечитайте роман, это было.
Тетя Нюра Крысова, сестра моей бабушки, имела в хозяйстве двенадцать коров. Спала три-четыре часа в сутки. Грудного ребенка кормила так: падала на пол, вынимала грудь, пока он сосал, спала. Там же в Забайкалье, в Самаринском Затоне, Кочмариха, хозяйка земли и лошадей, пешком шла пять километров вечерами домой, а по утрам на себе несла работникам харчи в кожаных торбах через плечо. «Лошади должны отдыхать, – говорила она. – Им работать». Она приходила на поле, становилась рядом с наемными жницами и работала день-деньской. А вечером снова пешком. «Лошади должны отдохнуть, чтоб потом хорошо работать».
Титок с книжных страниц и живые тетя Нюра Крысова, Кочмариха с семейством, миллионы других ушли одной и той же горькой дорогой – на высылку. Они ушли, и все рухнуло. И когда теперь возродится? И возродится ли? До этого далеко-далеко. Но добрый костер, который согреет наши тела и души, начнется с малого огонька. Не он ли перед нами? Мы все его так ждем. И потому простите меня, легковерного, за то, что радуюсь. И говорю единственное: Господи, помоги им, Епифановым – Анатолию, Николаю, Любе, Людмиле, и другому Николаю, Олегу, Степану, Михаилу, и совсем малому Степану, и Аленке, и всем, кто рядом с ними. Помоги им, Господи, и ты, Россия.
Свободное крестьянство ли, фермерство – дело новое. Идут туда с расчетом или просто с надеждой – всякий народ. «Они думают, калачи сами растут», – сказал опытный механизатор, бывший звеньевой полеводства Ляпин. «Они хотят жить в Париже, а земля у них будет рожать», – усмехнулся агроном, бывший председатель колхоза Гришин, намекая на одного из соседей своих, нового хлебороба.
Всякие есть. Из наших калачевских свободных земледельцев «первого призыва», получивших наделы в 1990–1991 годах, кроме Чичерова и Ляпина, слежу я за Федоровым (тот, метр с кепкой, волгоградский механик по холодильникам, который на землю кидался: «Родная моя…»), Найденовыми, Шахановым.
Эпопея Федорова закончилась нынешним летом. Два года простояла его земля в бурьяне, непаханая. Ее изъяли. Федоров на банковский кредит «под землю» успел купить большегрузную машину, бульдозер. Техника работала в городе. Здесь все ясно.
Когда Найденовы, отец с сыновьями, предстали перед комиссией, вопросов было немного. Сыновья на вид крепкие, рукастые, желание есть – дело пойдет. На земле Найденовых я бывал, она в Задонье, у Фомин-колодца, место известное. Два раза приезжал, хозяев не было. Вагончик стоит, возле него – кое-какая техника, сторожевая собака и работник из местных, Голубинской станицы. Показывал он землю, посевы. Глядеть особо не на что было: земля не больно хороша и обработана, засеяна кое-как. Это не Гришина, не Штепо, не Чичерова – не хозяйские посевы. Здесь работник трудился. Там же, возле вагончика, – металлическая сетка в рулонах, корморезка. Я прежде слыхал, и работник подтвердил, что собирался Найденов заняться откормом скота. Но как? Когда? Все это пока вопросы. Не суди в три дня, говорят у нас, суди в три года. Подождем и вернемся к Найденовым через год…
Еще один новый землепашец – А. К. Шаханов. О нем, наверное, стоит рассказать подробнее.
В районном центре Калаче-на-Дону Александр Константинович Шаханов человек известный. Прежде он работал экономистом на заводе, преподавал в техникуме, в шумную пору «волгоградских митингов» избирался депутатом районного Совета, где был очень активен. Сторонник здорового образа жизни – бега трусцой, лыж, русской парной. Шаханов всегда жизнерадостен, улыбчив. Руки у вчерашнего преподавателя стали крестьянскими – мозолистые, потресканные, и намертво въелась в них земля. Встретил его недавно бывший сослуживец и охнул: «Ты чего, Константинович, так похудел? – И сам же догадался: – Земля тебя сосет…»
Дело в том, что молодой пенсионер, шестидесятитрехлетний бывший экономист А. К. Шаханов с 27 апреля 1991 года является владельцем 3,3 гектара земли на месте уже забытого ныне хутора Бугакова рядом с Бугаковским озером. Три гектара на первый взгляд мелочь по сравнению с крестьянскими хозяйствами в 50, 100, 800 гектаров. Но недаром сказал Шаханову председатель колхоза «Россия» В. Ф. Попов: «Если справишься с этой землей, памятник тебе поставим». Он знал, что говорил: ведь не зерновые культуры собирался сеять Шаханов на своем клочке земли, а овощи. В коллективных хозяйствах нагрузка на одного овощевода – один-два гектара. Но работает на него колхозная техника, а помогают городские помощники. И все равно тяжкий труд. Шаханов же остался со своими гектарами один на один, без радетелей и подмоги. Давайте посмотрим, что получилось из этого, на мой взгляд, невольного, но очень показательного эксперимента. Стоит ли сооружать Шаханову памятник? Злые языки говорят, что надо сооружать не памятник, а завод репейного масла, потому что новый земледелец репьями зарос. Как очевидец, живой свидетель, вдоль и поперек обошедший землю Шаханова, утверждаю, что репьев там нет. Сорняк, конечно, имеется, о нем разговор ниже. Но репейник пышно растет на соседних участках.
Дело в том, что «подвиг» свой Шаханов начинал не один, а в компании сотоварищей. В одиночку он бы не решился. «Лишь земли добейся, Константинович! – уверяли его сотоварищи. – У нас все в руках: электричество, тракторы, машины, вода». Он добился. Землю весной 1991 года дали всем шестерым друг возле друга: Шаханову, Борисову, Полянскому, Горшенину, Марченко, Криштопе. Но «колхоз» не получился. Вместе кое-как землю вспахали, кое-как засеяли бахчевыми, пошли сорняки. Шаханов с семьею начал прополку. Сотоварищи медлили, но говорили, что «урожай будем делить поровну». Все поняв, Шаханов оставил напрасный труд. «Прополку» вела лишь чужая скотина. И делить оказалось нечего. Тогда и понял Шаханов, что коллективное хозяйство вшестером нежизнеспособно. Он ушел в единоличники, имея 3,3 гектара земли, собственные руки и желание работать.
Новоявленный фермер не был восторженным юнцом, он понимал трудности, которые ждут его. Обманувшись в «колхозе», он надеялся на государство, которое обещало помощь деньгами, техникой, организацией. Шаханову положена была ссуда в 30 тысяч рублей. В райцентре обещали организовать предприятие по обработке земли мелким крестьянским хозяйствам. Идея отличная. Подаст заявку – и вспашут. Надо прокультивировать – сделают. Лишь плати. Ведь и в самом деле, иметь при трех гектарах машинный парк незачем. А еще было много постановлений московских, президентских указов о помощи фермерам. Им поверил Шаханов.
Поверил, но, не дожидаясь манны небесной, взялся за лопату. Осенью 1991 года он начал ставить ограду вокруг своих трех гектаров: вкапывал столбы, натягивал проволоку. Вручную вырыл шестиметровый колодец. Вручную углублял полузасохший пруд на краю участка. Он понимал, что без воды – погибель. Той же осенью и тоже вручную посадил 600 саженцев: яблони, груша, вишня, слива, грецкий орех, абрикосы, смородина, виноград. Завез навоза. Готовился к новой весне.
От государственной власти новый хозяин помощи не дождался. Ссуду получил поздно. Единственную технику, мотоблок МБ-1, купил в конце сезона. А значит, все лето работал на трех гектарах лопатой, мотыгой, воду носил ведрами на коромысле. На свой участок ушел он жить постоянно в конце апреля. Дневал здесь и ночевал, соорудив плетневый шалаш, плетневые же туалет и будку для собаки.
Пройдем вместе с хозяином по участку. Позади долгое знойное наше лето, сухое, почти без дождей. Посажено было 20 соток картошки. Она не уродилась. Нужен полив. Ведрами воды не натаскаешь. Тем более на Дону не было тогда половодья. Уровень воды упал. Колодец и прудок обмелели. 15 соток капусты тоже не порадовали. Ручной полив – двести метров до пруда. Словом, с капустой не получилось. 8 соток огурцов – вовсе никакие. Помидоры достались трудно. Первая рассада померзла, вторую сгубили прорвавшиеся на участок коровы. Но все же поднялись кусты, а плоды мелкие. И тут воды не хватило. Подсолнух сгубил жаркий суховей. Сахарная свекла вовсе не взошла из сухой земли. Тыква, и та не уродилась.
Словом, выручил Шаханов за свою продукцию – арбузы да помидоры – около двух тысяч рублей. А еще обеспечил свою семью на зиму. Это в доход. А расход – все немалые затраты: огорожа, саженцы, семена, навоз да еще немереный тяжкий труд все долгое лето с утра до ночи. Лопата, мотыга, ведра на коромысле. Вся пенсия уходит сюда. Последние деньги со сберкнижки сняты. «Умру – не на что похоронить», – признается Шаханов. А на что он надеялся? Ведь не мальчик же. Да вдобавок экономист. Считать умеет. Надеялся, что в пруду и колодце будет вода. Надеялся, что лето будет не такое знойное. Надеялся, что купит небольшой трактор «Т-40» или «Т-25». Но все надежды оказались пустыми. Даже мотоблок удалось купить слишком поздно. И ожидаемого дохода с земли новый крестьянин не получил. Ко всем бедам добавился анализ почвы, который лишь теперь сделан волгоградской лабораторией по заявке земельного комитета. Вывод специалистов достаточно суров: «0,5 процента гумуса… пригодна для пастбища и орошаемого сенокоса». А ведь Шаханов занимается овощами и садом. Он и сейчас мечтает:
– Здесь будут ореховые деревья стоять, защита от ветра. Здесь – виноградник. Вдоль ограды – черная смородина.
Но молодые деревца приживаются плохо, многие засохли. Воды не хватает. А он не сдается:
– Трагедии нет. Тружусь с утра до вечера. Стыдно перед семьей, перед внуками, перед знакомыми. Но не отчаиваюсь. Попробую еще один год. А там…
Честно сказать, он не похож на крестьянина XX века, тем более на заморского фермера, скорее на Робинзона Крузо или Генри Торо. Был такой в прошлом веке в Америке чудак философ, который поселился и жил на земле, доказывая, что любой человек способен себя прокормить от земли. Вот и хозяйство Шаханова не из нынешнего века: лопата, мотыга, ведра на коромысло, вручную выкопанный колодец. Посмеяться над ним? Позлословить про репейное масло? Не могу. Тяжкий и долгий труд на плечах этого человека. Труд честного земледельца. Он не сам туда пришел, на сгинувший хутор Бугаков. Его позвали новые времена. Он им поверил. А теперь не может даже положенного бензина для мотоблока получить на нефтебазе. Дело понятное… В далеком Калаче-на-Дону свои президенты, тем более на нефтебазе. Им никто не указ.
На землю нашу пришли новые времена. Как ни крути, а треснутый горшок не склеишь. А и склеишь – недолгая ему жизнь. А коли это признать, то в новой системе сельского хозяйства должно быть всему место: и выжившим колхозам, и тысячегектарным хозяйствам Гришина, Шестеренко, Штепо, и саду-огороду Шаханова на трех гектарах. Шаханову не нужно памятника, ему бы раздобыть тракторишко. Вдвоем они потянут. И может быть, на месте ушедшего хутора Бугаков на бугре, где стояла казачья усадьба Ушаковых, раскулаченных и сосланных, возродится жизнь. А уйдет Шаханов, тогда – снова репейник. И горький пример для других.
Хутор Клейменовский. Пора отъезда. Как всегда, иду к речке через старый одичавший сад. Вот она – обережь, на которой зорил я муравьиные кучи. Но неистребима жизнь, муравьиная тоже. На тропинке передо мною черно от муравьев. Это вылет у них. Самая пора. Летнее утро: солнечно, тепло. Весь муравейник словно вывернулся наружу. Суета, беготня. Десятки, сотни крылатых самцов и самок, будущих маток, суетятся, лезут по травинкам выше и выше, взлетают, сверкая слюдяными крыльями. Даже рабочие муравьи, бескрылые, тоже стремятся вверх и падают. А крылатым дорога – небо. Вот они исчезают в утренней синеве. От земли в сияющем блеске летят другие. Время вылета, время любви. Большинство этих счастливцев погибнет. Но кто-то останется. И нынче ли, завтра в том и другом углу этого просторного зеленого мира молодые самки, сияя ярким хитиновым покровом, опустятся на землю уже матками. Праздник кончился. Обломав теперь ненужные слюдяные крылья, матка начнет работать, пробивая ход в землю. Основательнице нового рода на первых порах будет очень трудно. Жвала и ножки ее будут стираться, выкрашиваться, потускнеет сияющий чернью хитин на груди и брюшке. Тяжкий труд никого не красит. Самка пробивает ходы, строит камеры – всё в одиночку. Не каждой это удастся. Снова из сотен выживут единицы. Самые сильные, самые стойкие. Не вдруг, а через долгие месяцы появится подмога, потомство, работники. Потом новое гнездо – молодая семья начинает свой путь…