Предполагаем жить

Екимов Борис

 

повесть.

 

Глава I

ОБМАННАЯ РЕКА

Два охранника – крепкие ребята в форме, – ловко подхватив нарушителя под руки, считай, понесли его, как пушинку. В сильных руках он бился, словно птица, кричал:

– Не надо!! Не надо меня забирать! Я не хочу в темноту! Помогите!! Я ничего плохого не делал! Мне было жарко! Понимаете, жарко!!

Летом и вправду в городе жарко. Особенно если город – большой, а окрест его – не прохлада лесов, но лишь просторная степная равнина.

В городском летнем полудне кирпичные и бетонные коробки домов дышат жаром; над черным асфальтом, над нескончаемым потоком машин, захлестнувшим улицы, зыбится горькое марево. Стаи визгливых стрижей, оставляя город, поднимаются и уходят все выше и выше, растворяясь в чистой прохладной сини.

У людей крыльев нет. Их спасенье в куцей полуденной тени домов да чахлой городской зелени или под крышей.

В центре города, среди старых домов, слепящих под солнцем желтизной и белью, могучим собором вздымается новое здание банка. За его зеркально-темными стенами мир иной. Он манит к себе, обещая прохладу.

Зоркие камеры слежения банка, расположенные вдоль стен и на входе, не обратили внимания на молодого человека в легкой рубашечке-"безру-кавке" и полотняных брюках. Человек как человек: молодой, худощавый, в меру высокий, с острыми чертами лица, шевелюрой светлых волос, в молодой пушистой бородке. В отличие от иных посетителей, в руках молодого человека не было ни портфеля, ни сумки, ни даже ныне привычного, пленочного цветастого пакета. Не было и в шагах его обычного устремленья, с каким народ поспешает в такие конторы.

Молодой человек просто шел по улице, томимый жарой, почуял прохладу за этими стенами, поднялся по ступеням. Стеклянные бесшумные двери гостеприимно раздвинулись перед ним, приглашая.

Охранный пост просторного вестибюля не заметил в молодом человеке ничего особенного, позволив ему свободно войти, замедлить шаг и даже остановиться. Что было абсолютно естественным для человека, очутившегося после городского жара и зноя в мире ином, где царили живительная прохлада, мягкий свет и даже слышалось журчанье воды.

Именно так: в центре высокого, в целых три этажа вестибюля, среди переплета ажурных лестниц и прозрачных колонн с бесшумными лифтами, перекрывая негромкий людской говор и шелест шагов, явственно журчала вода, ниспадая по мраморному плоскому руслу ступенями, от одного водопада к другому. Рукотворный поток в конце пути своего, на первом этаже вестибюля, растекался невеликим озерцом в каменном ложе с зелеными берегами и исчезал возле огромной стенной мозаики, изображавшей реку, зеленый луг, а дальше – лес.

Живая текучая вода, неспешный ток ее, тихие водопады, зеленые берега

– все это невольно завораживало, чаровало. И молодой человек, все более замедляя шаг, наконец остановился, а потом и вовсе снял легкие туфли и с босыми ногами уселся на зеленый берег ручья, опустив руки в поток и наслаждаясь прохладой, умылся, и лицо его засветилось тихой улыбкой.

Перед глазами была река, просторная, уходящая вдаль. Низкий луговой берег и высокий, обрывистый, с темной зеленью леса. Рядом журчала вода. Мир и покой, которые полоняли душу, утишая ее. Вот сейчас он поднимется и пойдет к реке, к лесу, где пахнет хвоей, смолой и даже в жару легко дышится. Он вздохнул глубоко, чтобы учуять этот живительный дух, который растекается по воде далеко. Но почуял совсем иное. Он поднес к лицу мокрые ладони и даже лизнул их. Провел рукою по жесткому ворсу искусственного газона и, все поняв, произнес горько и громко:

– Это – обманная река! Обманная!

Народ проходящий стал оглядываться, останавливаться.

– Да, да… – подтвердил молодой человек. – Сплошной обман. И ничего более.

Молодого человека, конечно, заметили. И не только посетители банка, которые проходили мимо, удивляясь, посмеиваясь.

На одном из этажей, в небольшой, запертой изнутри комнате без окон, но с хорошим искусственным светом, одна из стен была занята экранами следящих устройств, расположенных как снаружи, так и внутри банка.

На экранах было видно многое: городская улица с проезжающими автомобилями, теснота машин, стоящих возле банка, входные марши, двери, просторный вестибюль, лестница, рабочие залы, служебные проходы и коридоры, приемные и, конечно, люди: посетители, служащие

– словом, вся здешняя жизнь как на ладони.

Дежурный – еще нестарый отставной военный – работал в банке недавно и был внимателен, без устали переходя взглядом от экрана к экрану.

Молодого человека, сидевшего в неположенном месте, он заметил сразу же и, нажав одну из кнопок связи, скомандовал: "Пятый пост, молодой парень сидит на бювете. Разулся… Умывается! Примите меры!" В голосе его зазвенел металл.

Еще в одном кабинете банка, просторном, с большими окнами, был услышан сигнал дежурного, и картинка на настольном мониторе показала причину тревоги: вестибюль, молодой человек, с ногами сидящий на бювете. Хозяин кабинета, седовласый мужчина, тотчас узнал нарушителя и торопливо вышел из кабинета.

Странного посетителя теперь уже увидели все; он поднялся в рост и громко говорил, указывая на водный поток и картину:

– Это не ручей, а обман! И это не трава, – провел он рукой по жесткому ворсу искусственной зелени, – а тоже обман. И это все, – указал он на мозаичную картину, – вранье сплошное. Обманная река!

Обманный лес! А надо жить по-настоящему. Должна быть настоящая река,

– убеждал он удивленных слушателей. – Мы должны жить у настоящей реки, у живой воды, потому что это одна из радостей, самых великих, нашей единственной жизни. Должны быть дом у реки, жизнь у воды, а не такой вот обман. Лживая картинка от рождения до смерти.

Крепкие мужчины-охранники в синей форменной одежде спешили к юноше.

Он их увидел, испугался и бросился к выходу, забыв про обувь и звучно шлепая по мраморному полу босыми ногами. Но его перехватили у дверей.

– Не надо меня увозить!! – закричал молодой человек, пытаясь вырваться. – Я не хочу в темноту! Помогите! Я ничего плохого не делал! Помогите! – казалось, тщетно взывал он.

Но помощь была уже рядом. Высокий седовласый мужчина спешил к нему, еще издали успокаивая:

– Все в порядке, Илья. Все в порядке… Отпустите! – приказал он ох ранникам.

Его послушались. Молодой человек стоял босой, растерянный.

– Жарко? – сочувственно улыбнулся седовласый мужчина. – Пойдем те, я вас холодненьким угощу, – дружелюбно предложил он.

Но молодой человек отказался:

– Нет, нет… Спасибо. Я пойду. Мне пора. Просто на улице жарко, и я зашел сюда. Извините. Спасибо вам.

Он обулся и быстро пошел к выходу. На него глядели: охранники – недоуменно, посетители – с улыбкой, седовласый мужчина – сокрушенно вздыхая.

Молодой человек вышел.

– Кто это? – спросил один из охранников.

– Зрительная память у вас плохая, – резко ответил седовласый. – Не профессиональная. Розыскные сообщения шли, по телевизору показывали.

– А меня спрашиваете: "Кто такой?" Хабаров!

И лишь тогда охранники начали вспоминать:

– Хабаров? Это какой в мэры идет?

– Нет. У того черная борода, он – мордатый. А этот моложе.

– Значит, того пугали, чтобы не лез. А может, мамашу. Сынок есть сынок. Самое больное, – вздыхали вослед.

Это действительно был младший сын известной в городе семьи

Хабаровых, в которой глава семейства – знаменитый врач, а жена его – владелица хлебозавода, магазинов и прочего.

И в самом деле, по телевизору несколько раз показывали портрет этого молодого человека, и появились розыскные сообщения. Но потом все утихло. То ли его, как нынче говорят, похитили и требовали выкуп у небедной семьи. То ли сам куда убежал: дело-то молодое, дурное. А может, и вправду политика: выборы осенью, старший брат в мэры идет.

Все это знал седовласый мужчина – начальник безопасности банка, который по картинке на мониторе сразу угадал молодого человека и поспешил на помощь ему. По-человечески сочувствуя и по-отцовски горюя, вернувшись в свой кабинет и недолго подумав, он все же позвонил своему коллеге из хабаровского концерна, бывшему сослуживцу, и успел лишь два слова сказать, как собеседник перебил его: "Где он? Ищем. Он из больницы ушел. Сейчас будем. Может, не ушел? Придержать бы… Не дай бог…"

 

Глава II

ТЬМА КРОМЕШНАЯ, ИЛИ УДАР МОЛНИИ

Об этом говорил весь город: у Хабаровой пропал младший сын – Илья.

По телевизору объявляли. А рассказывали всякое, порой страшное.

"Требуют за сына выкуп, миллион долларов". "Отрезали палец, прислали матери и пригрозили, что каждую неделю будут отрезать по одному.

Чтобы поспешала…" Говорили про чеченцев, грешили на них: мол, схватили и увезли в Чечню, теперь попробуй найди. А еще про азербайджанцев. Их тоже в городе было немало. Все рынки у них в руках. Хабарова, по слухам, на самый большой, Центральный, замахнулась. Вот ей и ответили. И никуда никого увозить не надо.

Подвалы рынка – целый город, там не одного человека, армейский полк можно спрятать. А еще говорили о своих "бандюках", которые стали бизнесменами. У них – бензозаправки, магазины, ликеро-водочный завод; они, мол, хотят у Хабаровой забрать кое-что. А еще говорили о выборах. Старший сын Хабаровой в мэры города выдвигается. И это тоже могло быть причиной.

Разговоров по городу ходило много. Но всей правды не знал никто, даже сам Илья Хабаров, которого действительно украли, держали взаперти, потом освободили – также неожиданно.

Когда теперь вот, в банке, его ухватили крепкие руки охранников, он сразу все вспомнил и был испуган до ужаса, холодного, почти бесчувственного. И, очутившись на воле, на жаркой и людной улице, он словно вновь пережил миг освобожденья, дневной яркий свет, тепло всепроникающее, небо – все, чем жил, но не ведал и понял цену, лишь потеряв и вновь обретя. Но вначале была тьма кромешная.

Было темно и тихо. Тьма кромешная и глухая тишина.

Это не могло быть явью, потому что явь была иной: летний город в зелени, шумная улица с гулом машин, говором людей – обычная жизнь.

И вдруг: непроглядная темь и мертвая тишина. Словно тяжкий сон или больной морок. Молодой, здоровый шел по улице, а теперь…

Темнота густая и вязкая. Тишина глухая. И вовсе не сон. Жесткое низкое ложе. Глаза вроде целые, открываются и закрываются веки, но ничего не видят. Один лишь мрак. Шевелятся руки и ноги, и нигде боли нет. Рядом – на ощупь шершавый бетонный пол. Сел. И ничего не случилось. С опаской попробовал встать. Сначала на четвереньки, потом осторожно выпрямился. Получилось.

Может, ослеп? Но тогда уж заодно и оглох, коли вокруг – ни звука.

Он постоял, осторожно шагнул вперед, вытянув руки. Еще один шаг, а потом назад, к жесткому деревянному ложу, на котором очнулся. Сел и снова не мог понять, где он и что с ним. Так бывает порой после хорошей пьянки, когда очнешься и не поймешь, куда попал. Но никакой пьянки не было. Да еще эта тишина и тьма непроглядная. Может быть, это смерть? Шел-шел и умер. Всякое бывает. Но мертвые – не ходят.

Вспомнилось некстати: говорила мать о том, что нужно выкупить на городском кладбище место, где похоронена бабушка. Сделать семейный склеп с часовенкой. Может, он и попал в тот самый склеп первым поселенцем, которого живьем схоронили.

– Люди!! – закричал он что было мочи. – Помогите!! Люди!! Помогите!!

– кричал и кричал он. – Люди!!

Ответа не было. И даже эха не было в тишине вязкой, глухой.

Потихоньку, с опаской, сначала на четвереньках, он пробирался по шершавому полу, пока не уткнулся в стену. Потом – в другую, в третью, в четвертую. Двигался: шел и полз, поднимал руки и даже пытался подпрыгнуть, передвигаясь вдоль стен, ощупывал их, обнюхивал по-собачьи, стучал кулаком. Пока не понял отчетливо: в этом помещении нет выхода: сплошные бетонные стены, такой же пол.

Бетонный спичечный коробок, и он, словно таракан, – внутри.

Снова пробовал кричать: "Помогите!! Люди!!" Кричал до хрипа, до из-неможенья. Потом лежал обессиленный. И даже забылся, а очнувшись, вскинулся: "Что это? Где?" Но тьма молчала, как прежде.

И тогда в голове начало брезжить реальное. Мысли о склепе – это глупости. Если бы схоронили, то был бы гроб, а не деревянный лежак.

И одели бы соответственно: костюм да галстук. А на нем все будничное летнее: брюки, рубашка – в чем домой возвращался. Но карманы – пустые: ни телефона-мобильника, ни денег, и даже носового платка нет. Значит, это не смерть, а иное. Начал вспоминать день последний, дойдя до часа последнего, какой помнился ясно: было душно, собиралась гроза. Он спешил домой и уже был рядом. И гроза была рядом. Пронесся вихрь по маковкам тополей, сбивая зеленый лист и ветки. Вот-вот хлынет дождь. Но в двух шагах – арка дома.

Запомнились первые дождевые капли на асфальте – большие темные кляксы. И все.

Больше ничего вспомнить не мог. Одежда была сухой. Но когда это было? Час, день или месяц назад? Кто скажет? Тем более, что во тьме, в тишине, в забвенье иной времени счет.

Лежать и думать, забыться, а потом очнуться и который уже раз тщетно ощупывать пол и стены. Словно не веря самому себе. Замереть, затаить дыхание, пытаясь поймать обостренным слухом какой-либо шорох. А потом снова упасть на лежак и думать. И снова забыться.

Тьма не размыкалась. Время текло в лихорадочных мыслях, горьком отчаянии, забытьи. И вдруг оттуда, из тьмы, сверху, упала буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Глухой стук. Сначала испуг, потом поиски непонятного в темноте. И вот она – находка: хлеб и вода, а главное, признак человека.

– Кто там?! Люди!! Кто там?! Ответьте.

А ответ – молчанье. И все то же – тьма без проблеска, без просвета.

Но со временем, для глаз в привычку, она становится темнотой, в которой можно различить стену, не натыкаясь на нее, или очертание пластмассовой бутыли да куска хлеба возле рта. Но не более.

Тягучее время. Тьма и безмолвие. Глухое безмолвие, тьма. Уже нет желанья и сил бродить по бетонному коробку, тщетно ощупывая стены да пол; остается одно: просто лежать и лежать, забываться, теряя грань между сном, полубредом и явью, потому что то и другое – зыбко и меркло и, кажется, гаснет уже.

И никакого ответа на крики, а потом на всхлипы.

– Послушайте! Ну скажите! Ну чего вы хотите! Ну сколько я буду! – тщетно взывал Илья.

Глухой стук хлебной буханки, треск пластмассовой бутыли, из тьмы прилетавших. И все. Словно отсчет времени. Но какого? Без проблеска света, без голоса человеческого, без единого звука. Просторная, но могила. Лежи да сиди.

Вначале время тянулось в непрерывном ожидании: вот-вот что-то случится, худое ли, доброе, но что-то произойдет. Раздастся человеческий голос, свет появится. Но понемногу ожидание сменилось бытием безучастным: лежать, сидеть, ползать, ходить, ощупывая стены и пытаясь что-то разглядеть во тьме кромешной, отчего глаза быстро уставали и зеленые светляки начинали кружиться медленным хороводом.

Сидеть, лежать, ползать, словно жук в коробке, и все. А еще – думать и думать. Вначале казалось ему, что все происшедшее и происходящее – лишь страшная нелепая ошибка ли, наважденье, и вот сейчас, с минуты на минуту, все это оборвется так же внезапно, как началось. Потому что не может быть, чтобы все свершалось без всякой причины.

Объясненье одно: наваждение, морок. И потому он старался заснуть.

Замирал на своем жестком ложе; задремывал и чаял проснуться в ином мире, прежнем.

Потом понял, что происшедшее – никакой не морок, а горькая, но явь!

И нужно быть готовым к ожиданию, к испытаниям еще более тяжким, а может, и к смерти.

А причина одна, другой не придумаешь, причина – мать и ее дела, бизнес, как теперь говорят.

Хабаровых знали в городе. Для обывателей – "хабаровский" хлеб в магазинах, "хабаровское" пиво; народ пограмотней знал о

"хабаровских" хлебозаводах, элеваторе.

Откуда все это объявилось, вряд ли кто мог объяснить, кроме хозяйки.

Глава семьи в прошлом был известным врачом-офтальмологом, доктором наук, профессором медицинского института и прочее. Там нынче заработки понятные: на скудную жизнь.

Хозяйка семьи прежде работала в обкомах комсомола да партии, на должностях не самых высоких, но была в своих кругах человеком авторитетным.

Невеликого роста, пепельные густые, длинные волосы то распущены по плечам, то в косу заплетены и убраны короной, белое личико, серые глаза в лучистых ресницах, с выпуклым чистым лбом. Ручки маленькие, белые, но они могли быть и очень жесткими. За это ее начальство ценило, подчиненные побаивались, те и другие за глаза величали

Марьей. "Марье поручить, сделает… Попроси Марью, и все будет…

Гляди, Марья узнает…"

Когда в стране начались великие перемены, Марья ни головы, ни времени не теряла. Фамилия Хабаровых понемногу, но стала известной в городе не только заслугами главы семейства, но магазинами, хлебом.

Была у нее поддержка в Москве: старшая сестра Ангелина, жена чуть ли не министра, генерала. Одна лишь ее фамилия – подмога, особенно для провинции. Но главное, конечно, сама. Удивлялись муж и родные.

Спрашивали порой журналисты. Она всем отвечала примерно одинаково:

"Объяснять сложно, понять трудно и ни к чему: такое не повторится. А мемуары писать рано". Вот и весь сказ: одно слово – Марья. А теперь уже не кто-нибудь, а Хабарова – крупный предприниматель.

Поэтому и сидит здесь Илья, как жук в темной коробке. Он ведь сын

Хабаровой. Иначе зачем и кому он нужен: Илюшка да Люша – питерский студент, потом – аспирант, характера мягкого, милого. Профессия – историк. Никакого бизнеса. В родном городе лишь порой гостюет. Его тут никто и не знает. Не нужен никому.

Но – Хабаров… Сын Хабаровой. Вот и сиди, не трепыхайся.

Скоро ли, медленно тянулось время, Илья не знал. Оно было просто горьким и страшным. Тьма и тьма. И глухое безмолвие, когда собственный голос пугает.

Поплакать и стихнуть, задремав. Очнуться, бродить, уже привычно, во тьме. Ко времени или без него услышать, как упадет буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Вот и все.

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам – живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

– Человек?..

– Человек… – прохрипело в ответ. – Вода есть?

– Есть…

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом.

Напился и стих.

– Хлеб есть, – сказал Илья.

– Не надо. Все… – ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

– Лежак есть, чтобы не на бетоне…

– Потом… – донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

– Лежак есть?

– Да, да, – с готовностью отозвался Илья, – из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

– Хлеб есть.

– Не надо, отъелся, – тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу:

– Молодой?

– Молодой…

– Чей же ты?

– Хабаров.

– Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

– Нет. Я – младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

– Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что

Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

– А вы кто?

– Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. – Он смолк. Но через время продолжил: – Мамка-то есть… – и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: – Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она… Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее… Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать.

Но живой!

Долгое время прошло – час ли, два. И вновь услышал Илья слова спокойные, тихие, обращенные вовсе не к нему:

– Возле воды… У воды надо жить… Просто жить… Все равно где…

В Антибе, в Коктебеле, на Скитах, в Коршевитом. Домик у воды и покой. Вот и все. Больше ничего не нужно. Ничего. Остальное все – глупости. А у тебя, парень, все хорошо кончится. Потерпи немного.

Тебя не тронут. У тебя не только мамка есть, но и Ангелина…

Откуда он знал про Ангелину, этот неведомый, невидимый во тьме человек?

Ангелина… Одно лишь имя – и уже приходит теплое забытье. Ангелина

– она словно старая сказка из дней далеких, детских. "Илюшеч-ка…"

– услышал он голос Ангелины ли, мамы Ани, как звал с малых лет.

Услышал – и сделалось вдруг светло и тепло, потому что опустилось рядом что-то большое, светлое, теплое.

Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама.

"Илюшечка…" И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.

Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:

– Все… Все… Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама – хозяйка… Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы… Все. Из дела вы шел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя… Прости…

Говорю вам, все у мадамы… Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! – Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.

Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.

Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий…

– Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи… – И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: – Домик у моря…

Малень кий. Вода… Небо… И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше… – и захлебывался во плаче, стихал.

Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение – слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали:

"Мамочка, мама…"

И мама пришла.

Он очнулся от сна ли, забытья, а может, просто ему пригрезилось доброе: еще через смеженные веки, не зреньем, но плотью он понял, что лежит не на жестком ложе, а в мягкой, чистой и теплой постели; не тьма его окружает, а зеленые мягкие сумерки, и звучит негромкая музыка, вернее, не музыка, а живая жизнь, в которой ясно слышатся порывы ветра, чириканье воробьев и птичий же посвист, людской приглушенный говор и снова – шум деревьев под ветром. А совсем рядом, под боком, спокойное мурлыканье. Это домашний кот Степа, как всегда, угрелся и спит. Он стар и стар и потому спит и спит, даже гулять не любит. Большое теплое тело под боком, мерное, тихое, не мурлыканье, а рокотанье, как всегда, когда спит старый Степа. А самое главное – мама, вот она. Низкое кресло, столик. Мама такая красивая: волосы заплетены по-домашнему, толстой мягкой косою, белое лицо словно светит и белые ручки, добрые, мягкие.

Все это было так благостно и сладко для души: телесный покой, зеленый полумрак, звуки жизни, живое тепло домашнего кота Степана под боком. И мама… Он ясно понимал, что все это – лишь сон и шевельнись – все исчезнет. И снова придут черная тьма и страх.

Конечно, это был сон. И хотелось, чтобы он длился и длился. А спасенье одно: не спугнуть, не шевельнуться, даже дыхание затаить, чтобы не потревожить, не разрушить хрупкий покров забытья. Но так хотелось – пусть даже во сне! – маминого прикосновенья. И он не выдержал, тихо позвал: "Мама…" – и заплакал, глаза закрыв, потому что знал: даже шепот тотчас же оборвет это сказочное сновиденье. И снова он окажется в могильной тьме заточенья.

Но сон не оборвался. Более того: мамины руки отерли слезы, и голос ее мягко попросил: "Не плачь… Не плачь… Все хорошо, все уже хорошо…"

Глаза открылись сами собой. И в радужном слезном сиянье он увидел маму, живую, склоненную над ним.

– Не плачь, – повторила она. – Все плохое уже позади. А теперь все хорошо.

Тогда он поверил и, приподнявшись на ложе своем, обнял мать, и она никуда не исчезла: теплая плоть ее, сладкий запах, мягкие волосы.

Потревоженный кот Степан заурчал недовольно: "Непор-р-рядок, непор-р-р-ря-док… Подр-р-ремать не дают стар-р-рому человеку…

Безобр-р-разие…"

Поверив наконец, что все это ему не снится: мама, кот Степан, чистая постель, комната – словом, прежняя жизнь, Илья попытался встать, но голова пошла кругом, и он упал на свое мягкое ложе и снова заплакал, теперь уже от бессилья, недоуменья ли.

– Что это? Что со мной было?

– Не плачь, не плачь…- с трудом сдерживаясь и сглатывая слезы, го ворила мать. – Не плачь, мой большой, красивый сын… Все уже хорошо… Все позади. Давай-ка я тебя причешу. Ты такой лохматый…

Сердце мое…

Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.

На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка – все излучало теплый солнечный свет.

– Все уже хорошо… Все позади. Ты жив и здоров.

– Так что же было?

Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:

– Погляди, какой ты красивый… Или это не ты?

Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.

Илья отвел рукою зеркало и повторил:

– Так что же случилось? Что это было?

С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу – ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.

– Тебя ударила молния, – сказала мать. И, повторив, подчеркнула: -

Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.

– Подожди, подожди… – недоуменно проговорил Илья. – А как же? А что же?.. – Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это – лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.

Произнести он боялся и глядел, вопрошая, в глаза матери. Она повторила:

– Тебя ударила молния. Но ты выжил. Все остальное – бред. Ты дол го не мог прийти в себя. Долго, – провела она рукой по лицу сына. – Но ты, слава богу, выжил. А теперь выздоравливай.

– Да, я помню, – поверил Илья. – Начиналась гроза…

Он действительно помнил: ветровой шквал, гудящие маковки тополей, пыльный вихрь на асфальте и первые крупные капли дождя большими черными кляксами. А потом – провал памяти. Словно удар. Удар молнии.

Конечно, он помнил начало грозы. Но как забыть все иное, которое еще рядом? И мама рядом. Но почему она смотрит так?..

Дверь отворилась, впуская седовласого доктора, чей мягкий баритон, казалось, заполнил комнату, не оставляя места звукам иным.

– Проснулся, молодой человек… Замечательно! Проснулся, и сразу у него вопросы: как дела в Ираке и каковы цены на нефть на лондонской то варно-сырьевой бирже… И еще про Фиджи… Как там прошел референдум? А нас должно сейчас интересовать одно: еда, крепкий сон, еда, крепкий сон… Еда… Еда… Еда… – повторял он настойчиво.

И сразу в комнате запахло едой: острый дух крепкого горячего куриного бульона и поджаристой корочки куриных же котлет. Это, негромко позвякивая, вкатилась тележка с накрытыми судками.

– Еда… еда… – мягко, но настойчиво повторил доктор. – Еда и со-он, – протяжно пел он.

И молодой человек, мгновенно и напрочь забыв вчерашнее и сегодняшнее, почуял животный и, казалось, неутолимый голод.

Серебристый поднос, на нем – фарфоровая чаша с желтым бульоном в золотистых блестках, хрупкие гренки; и сочные котлетки: розовая корочка и белая брызжущая пахучая мякоть.

Быстро пришла сытость, а с ней усталость, липкий пот и сон. Но он успел услышать голос доктора, услышать, поверить, и душа пропела счастливое: "Это была молния. Удар молнии. А все остальное – бред…" Пропела душа, успокоилась, погружаясь в долгий молодой целительный сон, которому не мешали обычные хлопоты: температура, давление, уколы, влажные теплые салфетки, врачующие исхудавшее тело.

– Вот и все, – теперь уже тихо, для матери, сказал доктор. – Еда и сон. И больше ничего. Сегодня проснется, его поднимут и прогуляют. А завтра сам поднимется. И будет в парке гулять. Еда, сон, прогулки.

Через неделю можно уехать. Поезжайте, с богом, подальше, подальше…

И все успокоится, и все забудется… – Мягкий, но настойчивый голос доктора молодой человек слышал сквозь сон, и верила душа: все забудется…

И материнское сердце верило: все успокоится. И как было не верить, когда, после стольких страданий, снова рядом, вот он – дорогой ее сын, такой молодой, такой красивый. Ему жить и жить. Конечно же, все забудется…

 

Глава III

"У НАС УМА НЕТ…"

Все и впрямь получалось, как добрый доктор внушал: еда, сон, прогулки… Сначала в четырех стенах, потом – на воле.

Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.

Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым – по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.

Он объявился здесь день ли, два назад. Признал Илью, но, слава богу, ни о чем не расспрашивал. Разговорились с ним неожиданно – и вовсе не о бедах да хворях – возле большого книжного шкафа, который стоял в больничном холле, а возле него – столик да кресла. В просторном шкафу книг было много. Все более детективные и "дамские" романы, которые нынче недорого покупают и, прочитав, оставляют без сожаленья.

Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.

Илья копался в книгах. Сосед спросил:

– Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:

– Вряд ли. Детективы в основном и любовь.

– Надо бы Пушкина… Да, да… Именно Пушкина. – Он даже пальцем погрозил: – Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! – возвысил он голос. – Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. "Буря мглою небо кроет…" А потом… – махнул он рукой. – Все забыл. Но случай помог. Вот послушай…

Он взял Илью под локоть, и они пошли потихоньку.

– Младшая внучка у меня – школьница. Она больше у нас живет. Ро дителям некогда, вот бабка с ней и кохается: уроки и прочее. И вот как-то раз, осенью дело было… Помню, ненастный день, темный какой-то. И по работе был тяжелый, сплошная ругня. Я домой приехал, жене говорю: чу ток отдохну, что-то устал. Ушел в свою комнату, лег и лежу в темноте, ни свет, ни телевизор не включаю. А они в другой комнате, жена и внучка. Слышу, что внучка учит какой-то стишок.

Голосок у нее милый, детский, что-то повторяет и повторяет снова и снова. Я прислушался, слова стал различать. А эти слова: "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Господи, да конечно же просит, еще как просит. Именно покоя. "Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия…" – как-то вроде жалоб но внучка говорит.

Меня даже обожгло: как все точно, правдиво. Я встал и потихоньку дверь приоткрыл, стою слушаю. А внучка повторяет снова и снова:

"Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Голосок у нее неж ный. Словно она именно мне говорит, своему деду, старому дураку, внуша ет: "…предполагаем жить, и глядь – как раз умрем". Это ведь правда голи- мая: все "предполагаем" да "располагаем", а потом хлоп

– и нету.

Как я в те минуты ясно все понимал, отчетливо: какой я дурак! Вот сегодня – суббота, а я на работе весь день проторчал, ругался, скандалил. Целый день. "Каждый час уносит частичку бытия…" Ведь я мог с дорогими людьми этот день провести: с внучкой, с женой.

Поехали бы за город, в лес, побродили. Внучка так любит лес, осень, листья красивые. А я на нее люблю глядеть, слушать ее. Или можно поехать к маме. Мама, слава богу, живая. Старенькая… Тоже – дитё малое в девяносто лет. Скоро уйдет. Буду плакать, жалеть. А ведь мог день возле нее провести. Но вместо этого на работе собачился. И до того дособачился, что даже на своих родненьких глядеть не хочу.

Забился в свою конуру. Будто они в чем-то виноваты. А ведь они у меня – главная радость в жизни, именно они: жена, сын, дочь, внуки, мама. А вот выходит, что прячусь от них. Слава богу, дожился. И уже мне стало казаться, что это они специально устроили, внучка с женой, внушают мне: "На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег…"

Жена-то ведь знает, как мне непросто работается. Она сто раз говорила: "Бросай все, проживем!" Думаю, неужели она специально для меня весь этот спектакль разыграла?

Вышел я к ним. Они говорят: "Разбудили?.." – "Разбудили, – отвечаю.

– Спасибо", – и прочитал наизусть все стихотворение. Читаю, а сам чуть не плачу. Внучка в ладоши хлопает: "Дед! Какой ты молодец!" А жена глядит и лишь головой качает.

Я потом проверил, в дневник заглянул: все верно, задавали учить наизусть этот стих.

Такой вот случай. И я с той поры Пушкина так полюбил… У нас его десять томов, красные такие, подписка, собрание сочинений. И я их читаю, перечитываю. И тебе советую, дружок.

На том разговор закончился. А нынешним утром, в больничном холле, у выхода, седовласый пожилой сосед снова признал Илью, заторопил его:

– Пошли, пошли… На свете счастья нет, но есть покой и воля! Вот мы и пойдем на волю. Прогуляемся.

На воле, в парке, было по-утреннему свежо. Ночью прошел дождь, и пахло горьковатой, влажной листвой и корой.

– Пошли-пошли… А то прицепится какой-нибудь. Про геморрой нач нет рассуждать. А наше дело молодое… – хохотнул спутник, поворачивая вглубь неухоженного парка, где лиственные высокие кроны смыкались над потресканной асфальтовой дорожкой, лишь кое-где желтыми пятнами да золотистыми лучами пропуская солнечный свет.

Утренние птичьи песни были негромки: пересвист да журчанье синичек, славок, пестрых зябликов, постаныванье горлиц да победительный клик ястребка-хозяина где-то высоко, в маковках деревьев.

Зато мобильный телефон спутника Ильи то и дело взрывался музыкой звучной.

– Слушаю… Нормально, гуляем… Помню, конечно помню. Доча, моя милая, не суетись, за минуту такие дела не делаются. Там ведь еще и земля. И немалая: две тысячи гектаров. Это вам не шесть соток. Пойми сама и объ ясни своему милому. Но все это в работе, и подталкивать никого не надо. Тем более меня. Не суетись, не дергайся. И меня не дергай. Все будет сделано! Когда, когда… Обещали быстро. И я выйду быстро, если вы меня дергать не будете. На меня же машинку повесили.

Прибор этот, суточный контроль сердца. Скоро выйду, приезжать не надо. Целую тебя и Мишаню.

И снова утреннюю тишину взрывала телефонная музыка.

– Живой. Обещают. Ни в коем случае! Мы никому ничего не должны, все перечисляем в срок. Такого заказчика, как мы, надо поискать. И пусть не мудрят. Скажи, вот выйду, прижму враз. Нам суды не нужны. Щетинку вкрутить сами сможем. Научились.

И через шаг-другой снова:

– Живой, живой… Не дождешься. Ну и что? Никаких сплетен. У нас на руках полная статистика. Такой ни у кого нет. Я не держу камня за па зухой, тем более для тебя. Мы в одной упряжке и, слава богу, друг друга знаем. Но у меня такая работа. Результаты всем рассылаю ежемесячно для информации. И тебе тоже. Но ведь никто не читает. Ты поройся, поищи в бумагах. Все есть у тебя на столе, под носом. А к нам какие претензии?! Делаю свое дело! С меня тоже спрос. И немалый.

Недаром сюда попал.

Илья речи спутника своего поневоле слышал, но внимал иному: сочной зелени деревьев, пенью птиц, утренней свежей прохладе. Он шел и шел и вдруг встал, под ноги указав:

– Глядите.

Влажная дорожка была причудливо изукрашена земляными червями-выползками; они покрывали асфальт шевелящейся багряной ли, рдяной сетью, живым узором. Ступить было некуда.

– Вот это да… – выдохнул изумленный спутник Ильи. – Это после дождя. Сейчас бы набрать да на рыбалку, – поглядел он на Илью помоло девшими сияющими глазами.

Снова запела телефонная музыка; но он отключил ее и подвесил аппарат на ветку дерева. А потом присел, разглядывая червей.

– Хороши, хороши… Ох, на сазаника бы их, пучком… Такого бы взя ли сазаника, настоящего, нашенского… – И обратился к Илье: – Рыба лить любишь? Молодец. Выберемся отсюда и поедем с тобой. Только вдво ем. У меня дом прямо на Дону. Не дом, а дворец. Увидишь. Да еще два гостевых флигеля, да баня с парнушкой. Лодки. И катер с каютой и кух ней. Куда хочешь плыви. Там Васька у меня сторожует со своей

Марусей. Васька – плут и пьяница, но… Рыбак! Он через воду все видит, до самого дна. Мы на Крестовку поедем, на Бурунистое… Там такие места… Васька – молодец! Маруся его держит. Она – хозяйка.

Две коровы. Не молочко, а мед. А каймачок… – причмокивал он, щуря глаза, откровенно, по-мальчи шески хвастаясь. – А ирян, а сметанка… Томленая. Маруся все умеет. А Васька – по рыбе король.

Уху варить – только сам. Никого не подпустит. Жарит тоже сам.

Плотву, с икорочкой. Верещагу из рахманок… Нутрячок: печенки там всякие, на сковороде… Рыбцы горячего копчения. Только на ольховых опилках! Только на них. Поедем, всего отведаешь…

Седовласый немолодой спутник Ильи словно полжизни сбросил: разгладилось в тихой улыбке лицо и светили глаза.

– Никого не возьмем – ни друзей, ни баб. Никто не нужен. Зорьку другую отсидим. На зорьке так славно: над водой – туманец, солнышко ти хое. А вечером – у костерика. У костерика славно: возле воды, на песочке…

Продолжили было путь с осторожностью. Но, словно напоминая о себе, на ветке дерева запел оставленный телефон. Пришлось вернуться, выслушать и ответить:

– Не паникуй. Никого мы не боимся. У них, конечно, руки загребущие, сила есть, но и мы кое-чего соображаем. Подъеду. Решим. Да, сегодня.

Спутник Ильи заметно стухнул после азартного мальчишеского оживленья.

– Вот и порыбаль. Подохнуть не дадут, не то что порыбалить. Дом есть, и катер есть, и Васька всегда на месте… – пожаловался он. -

Все у нас есть, – произнес он со вздохом. – Все у нас есть! – еще раз подтвердил он и выразительно закончил: – У нас ума нет.

И через короткое время продолжил:

– Вот послушай. Жил да был такой человек – Иван Корнеевич Буди- лин.

Господи, упокой, земля ему пухом, три года назад его схоронили.

Толковый мужик, хороший руководитель. Но это я потом узнал. Я приехал в Усть-Хопер первым секретарем райкома. По тогдашнему времени – главным начальником в районе. Там мы и познакомились.

Хутор Красно- Полянский – на берегу Дона, место золотое. Лесистое займище. Старые дубравы, сосняки, луга заливные. На Троицу зацветет

– рай земной. Не даром Красные Поляны зовутся. Рыбное место. И дичи много. А уж ягод, грибов… Хуторок небольшой. К нему не враз и пробьешься. Даже летом. Песками отрезан. "Нива", "УАЗ" – иначе не проедешь. А зимой – снеж ные переметы. Вот люди и разбегаются.

Жил в Красных Полянах Иван Корнеевич Будилин. Это его присловье: "У нас все есть, у нас ума нет". Я к нему любил ездить. Да и не только я. Он прежде здесь, в городе, управляющим трестом работал. Его ценили. И вдруг уходит. Пенсионный срок подошел. Он сказал: "Детей вырастил, родине послужил. Надо чуток самому пожить". Других не спихнешь, за кресло уцепятся руками-ногами. А его даже уговаривали.

Он – мужик крепкий и деловой. Но он сказал как отрезал: "Не хочу.

Наработался". Уехал из города, поселился в Красных Полянах. Там у него был домик. Невеликий. Не то что нынешние дворцы по три этажа.

Нормальный дом, невеликий, но сделано по-умному: электрическое отопление, котелок, вода. Баньку поставил. И стал жить. У него две дочери, обе замужем, определенные. Одна – врач, другая – учитель.

Они – в городе. Жена сначала помыкалась туда-сюда. А потом сказала:

"Нет. Не могу. Буду в городе". Иван Корнеевич жил один. Нанимал, ему стирали, прибирали. Да он и сам рукастый. И так вот он прожил безвыездно на Красных Полянах двадцать три года. Ты понял? Двадцать три. Я когда в Усть-Хопре работал, каждый месяц к нему наезжал, с ночевкой. У него всегда аккуратно, чистенько, он – спокойный мужик.

Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя.

Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя.

Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики… Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле – сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны…

Места знал. Говорил: "Это мой огород". И вправду, приведет к месту.

Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него – грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой – грибной супец заварит. Дух от него – голова кругом. Ружьишко… Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел.

Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все – труды. С ним день-другой проведешь – не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом – вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой…

Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: "Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся". Он это правильно говорил, именно – жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно – счастье!

– Но мы с тобой, – убеждал он Илью, – обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, – загибал он пальцы. – Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить.

Там – Дон, озера. Там жизнь… – убеждал он молодого спутника, а может, себя. – Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить… Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал.

Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской – прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить… На Кумылге. Там – вовсе чудо. Да, в любом месте… Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. – Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. – Все дела, дела, все надо и надо… – жаловался он. – А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно.

Прямо до слез. Вышел бы и остался.

– А может быть, так и надо… – искренне сочувствуя и даже сострадая, подсказал Илья. – Выйти и остаться.

Спутник его лишь вздохнул, улыбнулся и ответил:

– На это ума не хватает. Прав был Иван Корнеевич. Все есть… По горло и выше. А ума нет. Но…- построжел он. – Всем своим сказал: шестьдесят пять – и отрезано: на Дон, на хутор, и не трожьте меня.

Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, – возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. – Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?

– Сегодня обещали.

– Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим… – Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.

В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:

– Как мы хорошо погуляли… Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть… – и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.

Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.

Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.

Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это – смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу – в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, – повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.

Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.

Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: "…на Дон, на хутор… дайте пожить…

Красные Поляны… Зотовская станица… костерок у воды… – слова простые, но порой горькие. – У нас все есть, у нас ума нет". Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.

А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары – все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.

По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.

Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: "Это – река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!" А потом был смертельный испуг: "Я не хочу в темноту!!" Короткий испуг и неожиданное спасенье.

И снова – людная городская улица, но теперь уже полная угроз и опасностей. Подстегиваемый страхом, никуда не глядя и ничего не слыша, он спешил с одной лишь мыслью: "Домой, домой". Укрыться, спрятаться за домашними крепкими стенами. "Домой, к маме. Она ждет меня! А может быть, сразу – в Питер? Подальше от всего. Нет, сначала

– к маме!"

Мать и вправду ждала его, зная все об уходе из больницы, о внезапной смерти соседа, о происшествии в банке, – все узнав и распорядившись о поисках, она почуяла сердцем, что сына надо ждать дома. Там она его и ждала.

Он вошел и сразу стал замыкаться, щелкая дверными запорами, а уж потом быстро заговорил:

– Я здесь буду, с тобой… Никаких больниц. Я здоров, здоров… Не нуж ны мне больницы. – И, поглядев на мать пристально, теперь уже медлен но добавил: – Мама, я все помню. Не было удара молнии. Было другое…

Глаза матери, наполняясь слезною влагою, становились все больше и больше и вот уже, казалось, заняли пол-лица. В них было все, чего не сказать словами: любовь и страх, отчаянье и надежда, боль за сына и радость оттого, что он рядом и можно это почуять, обняв его исхудавшее тело, казалось, такое же хрупкое, беззащитное, каким оно было в далекие годы детства его.

Они стояли в прихожей, обнявшись, минуту-другую, словно не веря, что снова вместе.

– А я ведь сегодня ничего не ел, – наконец неожиданно сказал Илья. -

Даже не завтракал. Так есть хочу, ну просто ужас…

И разом высохли слезы матери. Она засмеялась, и через минуту хлопали дверцы холодильника, гремела и звякала посуда и материнский голос звенел:

– Я это знала! Я ждала тебя! Варя – в отпуске. Но я еще вчера… Умы вайся – и за стол!

А на столе уже сияла белая салатница с яркой пестрядью помидоров, огурцов и сизых колец сладкого лука. Кружил голову сытный дух густого фасолевого супа. В жаровне пыхтели пахучие фаршированные перцы.

Илья ел жадно, но со вкусом, даже причмокивал, а мать с улыбкой смотрела и радовалась. Она понимала, что впереди ее ждет нелегкий разговор. Но все это будет потом. А теперь лишь одно, главное: сын – рядом.

Разговор начал Илья, неожиданно, даже не закончив обеда:

– Мама, ты – классный повар! Великий кулинар! Варе с тобой не сравниться. Ты ведь любишь что-то варить, жарить?

– Люблю, – с улыбкой призналась мать. – Вернее, любила поколдо вать.

Это у меня от мамы, от бабушки. А теперь… – с улыбкой вздохнула она. – Теперь времени нет. Даже для себя, для своих.

– А я помню! Я помню твои пирожки, кулебяку. Солянку твою заме чательную! Рыбную! А лещ – в луке! – вспоминал и вспоминал Илья. -

Сом в томате! А рис-кэрри, по-индийски…

Он огляделся и спросил:

– А где твоя знаменитая библиотека?

Здесь, на кухне, на особых полках всю жизнь размещалась, полнясь из года в год, "хабаровское" собрание кулинарных книг, от старинных -

Апи-ций, Елена Молоховец, Александрова… – до нынешних. Эти книги хозяйка покупала, добывала и, в прежние времена, любила копаться в них, выискивая рецепты интересные и проверяя их здесь же, на этой кухне.

А теперь – ни полок, ни книг…

– Где они?

– Убрала, чтобы не травить душу, – ответила мать. – Нет времени. Вот когда-нибудь… Станет полегче. Заботы – с плеч. Постарею. Вот тогда буду себя и вас баловать, и ваших деток. Для себя, для своих – это такая радость, – закончила она с улыбкой.

– Это хорошо, это правильно – для своих, – одобрил Илья и крот ко попросил: – Мама, давай все оставим. Зачем тебе все это? Давай все оставим… – взмолился он. – Зачем нам? – споткнулся он. – От голоду не помрем. Будем спокойно жить. Мы уже взрослые, работаем. Крыша над головой есть. Спасибо тебе за все. Но зачем, для чего на тебя столь ко взвалено? Тебе трудно… Я ведь вижу. Зачем?

– Что… это? И что… зачем?

– Все, все, все: хлебозавод, магазины, весь твой бизнес… – заторопил ся сын. – Скажи, зачем тебе столько?

– Не знаю… – искренне ответила мать. – Как-то так получилось…

– Вот видишь, ты даже не знаешь.

– Знаю, мой милый, – ответила мать теперь уже серьезней, потому – поняла, что разговор затевается вовсе нешуточный для сына и для нее.

– Очень хорошо знаю, потому что все это не с неба упало. Ты не помнишь… Сколько тебе было тогда… – протянула она руку и взлохматила и без того неприбранную сыновью голову в золотистых кудрях. – Тогда все начало меняться: страна, производство, люди. Я видела, я чувствовала, что скоро- скоро все рухнет – вся наша налаженная жизнь. А ведь надо было и вас рас тить, и старики наши были живы, и отец – ведь все на мне, – подчеркнула она. – Что делать? Рыдать и плакать? На митинги ходить? Или трусиками торговать на рынке. Вот я и начала почти с трусиков, только по-другому. Это было очень непросто, поверь мне. Это сейчас все кажется простым и есте ственным: кредит, возврат, проценты и прочее. Даже дело, бизнес начинают в кредит. А уж машины, квартиры, телевизоры да стиралки и вовсе мелочь. А тогда все лишь начиналось, я брала под пятьдесят процентов, под сто в ме сяц, и надо успеть обернуться. Под слово, под залог квартиры, под золотые побрякушки, с себя их снимала. А что еще заложить? Я ночи не спала, боя лась. Такие деньги… Вдруг чего-то случится. На улицу выкинут. Всех вместе. Ночи не спишь… Мы все ведь были людьми советскими, жили от зарплаты до зарплаты; если премия – радость. На сберкнижке – копейки, на черный день. А основное: аванс – зарплата, аванс – зарплата. В долг взять у родных, у соседей – это уже нехорошо. Что-то продать с той же дачи, огорода

– избави бог. Это не по-нашему. И ни в роду у нас, ни в крови – ничего и никогда не было. Не армяне, не евреи… Зарплата и аванс.

Вот и все. Сто руб лей, двести, триста – большие деньги. И вдруг…

Ты пойми это! Пять да де сять миллионов берешь. Вот и не спишь ночами. Вдруг где-нибудь получится сбой: у поставщика, на таможне, при перевозке. Много всякого было. Такие порой страсти… У меня, слава богу, все в основном гладко шло. Никого не обманула. Со мной работали, верили. А потом увидела иное. Ясно увидела, поняла: все разваливается, а если рухнет, то всем будет хуже. Элеваторный комплекс, хлебозавод, магазины – это все разваливалось, когда я туда при шла: не было средств, уходили люди, ни зерна, ни муки. Я свои деньги туда вкладывала, рисковала. Работала с колхозами. Это было трудно, поверь. А по том: ваучеры, приватизация, акционирование.

Через все надо было пройти. Все – впервые. Тот же пивзавод. Он же пропадал, его растаскивать начина ли на железки, тем более что рядом такие конкуренты. Мне его, считай, на вязали: возьми да возьми. Я и взяла. Конечно, и там было непросто. Но мы свою нишу отстояли, и пошло дело. Идет, слава богу. Но надо работать. Я всегда просто работала. Всю жизнь с полной отдачей. И раньше, и теперь.

– Но теперь у тебя все есть для жизни, – сказал Илья. – И зачем тогда еще, и еще, и еще?

– Милый мой, – улыбнулась мать. – Что такое: все есть. Это ведь не кусок золота, держи и любуйся, радуйся, оно – в руках. А у нас – лишь производство, бизнес, как теперь говорят. Лишнего жира тут быть не может. Как у хорошего спортсмена, одни лишь мышцы. Все – в обороте, все – в деле, прибыль – в развитие, в обновление. Да ее не хватает. Снова – кре дит, лизинг. А значит, надо отдавать долги.

Остановишься – значит, тебе конец, завтра все рухнет. Мы ведь лишь начинаем работать и что-то сооб ражать. А в Европе и в мире давно отлажено. И оттуда сейчас такие деньги идут, такие могучие компании.

Упустишь ли, промахнешься – никто не простит. Там такие обороты набраны, такая поддержка властей, какая нам не снилась. У них опыт.

А у нас лишь начало. Значит, надо работать, а не пенки снимать.

Иначе тебе сразу конец. Примеров этому много.

Она говорила, и внимание сына – его лицо и глаза подсказывали, что он не просто слушает, но понимает.

– Ты в наших делах никогда ничего не касался. У тебя – иное, дале кое: книги да книги, учеба и учеба. Прошлые века, древность. Там все по полочкам уже разложили. Историки да философы. Потому тебе и кажется, что и в нынешнем все понятно. Нет. Здесь все новое, живое, порой – го лова кругом. И хочется иной раз, как ты говоришь, все бросить. Это у всех, кто работает. И раньше так было, и сейчас: работа и работа. Клянешь ее. А без нее – никуда. Наверно, это уже в крови. Тебе вот сейчас скажи, – засмеялась она, – все дела оставь и сиди. Университет, диссертацию, иные заботы. Ты ведь заскучаешь. Так и у нас, милый… Так и у меня. Это – про сто жизнь. Как ее переделать? И заново не начнешь. Ты вот сам попробуй. Возьми в свои руки что-нибудь – хотя бы хлебные магазины. Дело налаже но, не первый год. Но когда влезешь, то на каждом шагу проблемы: персо нал, ассортимент, сбыт, реклама… А ведь все вроде налажено. Но увидишь, как все непросто. Алеша знает. Он скажет тебе тоже.

– Мама, но разве я об этом говорю…

Сухая трель мобильного телефона прервала его.

– Никаких изменений, – ответила мать. – Как обычно. А потом сыну сказала:

– Мы еще поговорим с тобой, милый. А пока отдыхай. И ничего не бой ся. Это была ошибка, – твердо сказала она. – Только ошибка. Запомни.

– Подожди, мама. Не уезжай. Ты должна понять то, что я понял. И это нельзя откладывать, потому что в любой момент…

– Мы еще поговорим с тобой, милый. А сейчас мне нужно ехать. Ме ня ждут.

И снова запел звонок, которому мать обрадовалась.

– Как ты вовремя, дорогой! – Мать подняла на Илью сияющий радос тью взгляд и ответила: – Вот он! Ждет тебя. Только не торопись, прошу. У нас такие плохие дороги. Заедешь по пути ко мне. Я – на месте.

Целую. – И объяснила: – Алеша приехал. Скоро будет. Встречай. А я вернусь в шесть.

Старший сын и брат – Алеша Хабаров – ненадолго по делам уезжал в

Германию. О семейной беде ему не сообщали.

– Алешка… – обрадованно рассмеялся Илья. – Давно не видел его.

– Вот и встречай, – сказала мать. И заторопилась: – Я поехала. От дыхай. И ничего не бойся. Запомни: это была ошибка.

Мать ушла. Илья остался один, ожидая старшего брата, которого не видел давно.

В просторной квартире было тихо. Окна ее выходили частью в нешумный двор, но главное – в просторный сквер и к реке. Маковки тополей да вязов, сосен да елок не доставали до окон высокого шестого этажа.

Асфальт дорожек да землю они скрывали, но не мешали открываться просторному виду речной воды, неба, летней сияющей голубизне, нежной лазури или суровой осенней стылости. Окна глядели на восход. И всякое погожее утро видели его.

Дом был старый, кирпичный. Прежде жили здесь впятером, в квартире трехкомнатной. Теперь остались вдвоем: Алексей с матерью, прибавив к жилью прежнему еще три комнаты, когда-то соседские. Гостиная, столовая, кухня, кабинет с библиотекой, спальни да еще невеликая комнатка домработницы Вари, которая нынче была в отпуске. Обычно она прибирала да убирала, потихонечку напевая, или на кухне возилась. А нынче в просторной квартире было совсем тихо.

Но эта тишина не пугала Илью, даже напротив: он чувствовал, что берегут и укрывают его родные стены.

В квартире питерской, уже обжитой, уютной, он все же порою чувствовал себя гостем ли, постояльцем. А здесь хоть и редко теперь бывал, но чуял: домой приехал.

Вот и теперь, проводив до порога мать, он вспомнил было о делах питерских и включил ноутбук. В почте, среди обычного мусора, он искал и находил нужное и не очень: "Милый, ты почему молчишь.

Скучаю", "Академик Алексеев согласился оппонировать. Поздравляю",

"Конференция переносится на октябрь", "Милый, ты куда провалился. Я тоскую".

– Я – тоже… – сказал Илья вслух.

После почты он попробовал заняться иным, открывая за страницей страницу. Но таким холодным, ненужным казалось ему все, чему еще вчера, с интересом и радостью, посвящал свою жизнь: древние греки,

Ямбул да Евгемер, "Священные хроники", остров Панхее да остров

Солнца и наши, которые ближе, – Феодосии Косой, Подшивалин, Поповы

"общие" "молокане" – все далекое и давно потухшее. Зачем эта холодная зола, когда рядом живое? Вот оно – гляди и радуйся.

Оставив компьютер, он из комнаты в комнату прошел по квартире, наслаждаясь ее покоем, который царил тут всегда, с давних времен детства и по нынешний день. Здесь хорошо дышалось. За большими, чисто промытыми окнами открывалась картина завораживающая: огромное небо с белыми облаками, синяя речная вода, зелень деревьев – мир и покой. В одной из комнат он уселся в большое удобное мягкое кресло и стал глядеть в заокон-ный простор, порою глаза прикрывая, задремывая. Но даже опуская веки, он видел вовсе не тьму, а ту же зелень, синеву, бель – словом, жизнь.

Как хорошо оказаться дома после долгой дороги, нелегкой разлуки, чужих углов… Как благостно, сладко в родных и приютных стенах. Как тепло и покойно сердцу, душе.

Илья крепко заснул, но проснулся, внезапно вздрогнув. Что-то ему привиделось… Он очнулся: мягкое кресло, книжные шкафы и полки вдоль стен, просторный письменный стол в углу, возле окна; на нем – зеленая лампа. И вспомнил: ему привиделось, что за столом сидит отец. Лампа светит, белый круг – на столе, а голова отца, его лицо – в зеленом полумраке.

Отец умер пять лет назад. Но умер не здесь, а далеко, на Севере. Его привезли и схоронили в закрытом цинковом гробу. Гроб был большой и страшный своей непонятностью. Потому что гроб человеку не замена, даже мертвому.

Но сначала, и очень долго, отец был живой.

Вспомнилось совсем давнее. Но вспомнилось ясно. Желтый двухэтажный корпус глазной клиники, где работал отец. Второй этаж и налево.

Тесный кабинетик. Отец за столом, возле окна. Только что ушел больной. И тут же кто-то из врачей заглянул в кабинет.

– Бога ради, простите…- взгляд на пришедшего Илью. – Извините, я бы вас не потревожил, но в первый раз такое вижу.

Илья понимает: это рядом, через стену, идет операция и что-то случилось неожиданное, потому и зовут отца, который без слов поднимается и уходит. И возвращается не скоро.

Потом телефонный звонок.

– Да, да, – отвечает отец. – Посмотрел. Правильно, что сказал. Мо лодец. Я посмотрел. Видишь ли, глазное дно очень чистое, розовое…

Но с другой стороны… Молодец. После этого я еще посмотрю, и мы посовету емся. Естественно… – Отец опускает телефонную трубку и объясняет: – Девочка, три года…- А потом вздыхает: – Чего-то я устал. Вроде всего од на операция, и людей приняли немного, – словно спрашивал он у своей помощницы медсестры, которая ответила сразу:

– Но ведь все были такие тяжелые. Самые тяжелые – всегда наши… С усталой улыбкой отец глядел на сына, который ожидал его.

– Сейчас пойдем…

А Илья был готов сидеть и сидеть в тесном кабинетике, сидеть и ждать. Или пойти к аквариуму с рыбками, который стоял в коридоре детского отделения. А к отцу пусть приходят и зовут его. Пусть приходят… Он гордился своим отцом.

В школе или в случайных разговорах скажут: "Хабаров…" – и чувствуешь, видишь, что и на тебя падает отсвет отцовского.

Был один случай. Бывший солдат оставался слепым целых тридцать лет.

На войне его ранило молоденьким, он ослеп. Так и жил слепым, не видя своих уже взрослых детей, внуков. К отцу он попал случайно. И отец, осмотрев его, сказал: "Можно помочь. Нужна операция". И сделал ее.

Человек стал видеть. Об этом даже московские газеты писали.

Случай-то удивительный. А уж в родном городе об этом, конечно же, все знали. Разве это не гордость для сына? И он гордился.

Это была давняя пора, школьная, детская, но помнилось хорошо. И вспоминать хотелось еще и еще.

Поднявшись из кресла, Илья подошел к книжным полкам. Там, в одном из шкафов, до сих пор стояли книги отца. Илья достал одну из них наугад, большую, в черном переплете, и снова уселся в кресло.

"Материалы научно-практической конференции…" – прочитал он на обложке и стал перелистывать книгу, потом оглавление посмотрел и нашел отцовы статьи: "Оценки степени зрелости катаракты…".

Какие-то схемы, рисунки глазного яблока. "Инфракрасный свет в офтальмологической диагностике".

Из опущенной на колени книги выскользнули и разлетелись невеликие листки, вырезки из газет. Илья собрал их, стал проглядывать. На всех

– детские фотографии. Мальчик в очках. И еще один. Девочка в очках.

Темноволосая, кажется, раскосенькая. Крупный заголовок: "Помогите мне!" Под ним текст помельче: "Здравствуйте, тети и дяди! Я,

Калинина Маша, обращаюсь к вам. Мне нужна сложная операция на глазах, иначе я ослепну. За операцию нужно заплатить 12 тысяч. А у нас с мамой таких денег нет. Я окончила 3 класса с одной 4, а остальные 5. Я люблю петь. Я вас всех люблю и надеюсь на помощь!

Мой адрес… Лицевой счет мамы… Поволжский банк СБ РФ…"

Ветер памяти порывами, полегоньку приносил давнее. И все об отце.

Обрывки разговоров, рассказов, какие-то давно прошедшие дни, часы, которые будто забылись, а теперь вдруг вспомнились, из-за забытья выплывая. Для людей, далеких от семьи Хабаровых, внезапный отъезд главы семьи куда-то на Север был объясним. Наступили в стране времена тяжкие для многих и многих. Останавливались заводы, фабрики.

Учителям да врачам платили за работу копейки, а иногда и вовсе не платили долгие месяцы. Живи как хочешь. Токарь ты или врач, даже доктор наук, профессор – золотая голова и руки. Вот и Хабаров не мог свою семью прокормить. Уехал на Север, на заработки, лечить нефтяников, у которых деньги.

Так оно и было. Уехал на Север. Но прежде было другое.

Клиника "Чистые глаза", профессор Хабаров. Но она продержалась недолго. Тогда начали появляться частные клиники. Зубы лечить -

"Лазурь". Она и сейчас жива, процветает. Дорогая клиника. Но хорошая.

А вот "Чистые глаза", клиника доктора Хабарова, продержалась недолго. Создавалась она на деньги матери, которая уже в те времена начала неплохо зарабатывать. Она эту клинику придумала и создала, чтобы муж не маялся неприкаянным, впрочем, надеясь пусть не на великий, но все же доход. Есть могучая Микрохирургия Федорова, пусть будет и не великая "хабаровская". В своем городе его знают.

Но все вышло не так. Расходы оказались немалыми. Доходов – никаких.

– Какие у них деньги? – раз за разом оправдывался отец. – Учитель ница. Она же на тетрадках слепнет.

– Мальчонка без отца…- объяснял он.

– Молодой парень, без работы, завод закрылся, обещают ему… А упу стишь – все, конец, лишь в артель слепых.

– Девочка. Мать – воспитательница детского сада. Слепнет…

Слух о "хабаровской" клинике по городу и области разлетелся мигом.

Очереди на прием. Но в основном все без денег. В конце концов клинику закрыли.

– Нищих у нас, – сказала мать, – вся Россия. Всем не поможешь. Я не хочу, чтобы мои дети просили кусок хлеба, и я не допущу этого. Для них я сумею заработать. А для всех не смогу. Пойми, – толковала она мужу, – у нас сейчас та же самая Индия.

Про Индию она помянула не зря. Когда-то прежде доктору Хабарову очень повезло. Его отправили работать в Индию, на год. По тем временам это была удача великая. Обычно из таких командировок возвращались с легковой машиной, не говоря про заграничные тряпки, магнитофоны-кассетники и прочее.

Но доктор Хабаров вернулся из Индии уже через месяц, и с пустыми руками. Даже без чемодана, с каким уезжал.

– Ну, не могу я так…- говорил он. – Нищета вокруг. Спят прямо на тротуарах. На помойках копаются. Детишки… Тянут ручонки… Глазищи большие… В них такая боль. Девочки… Боже мой… Как можно такое вы держать?

Он не выдержал. Раздал все, что было у него: деньги, одежду, белье, даже чемодан отдал – и вернулся домой.

Это было давно. Но помнилось. Потому и сказано было:

– У нас теперь как в Индии. Со всех сторон нищета. Можно все раз дать, вплоть до белья. А что дальше?

Клиника "Чистые глаза" закрылась. В семье начались нелады. В свой институт отец уже не вернулся, а уехал на Север, недолго там проработал, оттуда и привезли его в цинковом гробу. Пять лет назад…

В комнате было тихо, покойно, за окном светил летний день, радуя зеленью деревьев, синевой реки, с белыми песчаными островами да косами, всем немереным земным окоемом и вовсе неохватным небом с высокими, снежной белью сияющими облаками-громадами. Гляди и гляди.

Смотри и радуйся свету и миру, пока длится твой век недолгий.

Думалось об отце. Вспоминался он: высокий, плечистый, большие руки.

В студенчестве занимался гандболом – ручным мячом. Ладони и пальцы большие, но осторожные, чуткие. Врачевал глаза, носил на руках сыновей, играл с ними в мяч в тенистых аллеях возле дома, бегал по утрам к реке, купался. А потом ушел, и уже забывается, нет его.

Осталась лишь полка книг. Скорее не умом, а каким-то наитьем Илья, еще раз взглянув на газетный снимок черноволосой косенькой девочки в очках, потянулся к телефонной трубке и стал набирать номер, указанный в призыве о помощи, ни на что не надеясь, ведь это было давно, листок пожелтел, и неизвестно еще…

После недолгих гудков ему ответил голос женский:

– Слушаю вас…

– Это квартира Калининых?

– Да, Калинины.

– Скажите, пожалуйста, вы знаете… Может быть, помните доктора

Хабарова…

Словно обрыв связи, долгая минута тишины, а потом захлеб: то ли радость, то ли слезы.

– Да как же не помнить! Он же Машу вылечил. Операцию сделал…

Бесплатно. И лекарства бесплатно… Господи. Такого человека не помнить. Он же спас ее! Она с тех пор без очков… Школу заканчивает. А вы кто ему? Вы почему спрашиваете?.. Да мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая…

Илья опустил трубку, отключив ее, так же бездумно, как и поднимал и набирал номер.

Словно ничего не было: то же кресло, тот же покой, тишина. Только вот слезы, которых утирать не надо.

А за окном по-прежнему светит ясный день; но солнце уходит за полдень, и воды реки становятся синее, пригасают белые отмели, тополевая зелень густеет, чуя еще далекие сумерки, и только в просторном – из края в край – небе тоже голубое сиянье, нежная лазурь и сочная бель высоких летних облаков. Гляди и гляди, смотри и радуйся.

В соседней комнате – материнской спальне, – что-то почуяв, очнулся от долгого сна старый кот Степа. Он открыл глаза, осторожно, по-стариковски сполз на пол, цепляя тупыми когтями пушистое покрывало, и, гулко стуча одеревенелыми от старости лапами, пошел к молодому хозяину.

– Степа, милый!.. – со слезами обрадовался Илья, поднимая кота на колени. – Степа…

Густое, словно рокот, урчанье было ему ответом, желтые, все понимающие, внимательные глаза и живое тепло, живая душа – рядом.

Степа урчал и жмурился, задремывая и усыпляя молодого хозяина, которому так нужен был долгий сон, без тяжких видений.

 

Глава IV

"О ВАС ПЛАЧУ…"

Вначале он спал чутко, чего-то боясь: тяжких видений или какой-нибудь горькой яви. Что-то неладное чудилось ему в этом мире.

Даже крепко заснуть нельзя, ведь неизвестно, где очнешься. Лучше сон неглубокий, когда чуешь родные стены, домашний покой, тяжкое стариковское дыхание кота Степы.

Илья спал и понял во сне, что рядом появился кто-то родной: мягкие шаги, вздохи, и сразу стало теплее, покойней, и теперь можно было безо всякого страха погрузиться в сон глубокий, врачующий, словно в глубокую воду.

Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал – через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.

Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и

"шкиперской" короткой бородкой – не по годам строгий, а для иных – суровый, если бы не глаза – синие, материнские, в них – тепло, добрая молодая усмешка. Но это – для своих.

Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.

А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.

Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:

– А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?

– С нефтью все как положено, – четко ответил Алексей. – Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. -

Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. – А ведь толь ко август месяц… Была бы своя отгрузка, – озаботился он, – какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы

Новороссийск обойти. Новороссийск – это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.

– Какой ты… – подивился Илья, пристальней разглядывая брата. – На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно… А тебе сейчас покажу другое, – вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы – все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть – ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. "Мамочка родная" порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: "Парень надежный".

В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. "Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)",

"Семейство сатиры", "Семейство голубянки", "Водяные скорпионы"…

Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.

– Парусники, – проговорил он. – Подалирий… Павлиний глаз… Но тут же постановил:

– Все это выкинуть надо. Все это детство.

Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.

Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.

Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.

В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом – хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: "Столовая наша не работает?" -

"Работает, – ответил профессор, – но так дешевле".

Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.

Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя – этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба… Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор…

Алексей был уязвлен и даже поражен, у него будто глаза широко открылись, чтобы он мог ясно увидеть нынешнее и завтрашний день.

Чужой и свой собственный.

Вот он – живой пример: долгие годы трудов, стараний. Ведь у этого профессора вначале было молодое стремление, какой-то дар, потом институт, аспирантура, кандидатская диссертация, потом докторская – это все годы и годы, труды и труды. Забрался, поднялся на вершину, о которой мечталось смолоду. В глазах, в голове Алексея словно фотографический снимок остался, и его можно было разглядывать: немолодой усталый человек в стоптанных дешевых башмаках, в заношенном костюме. Все это – обтерханные сорочки, давно из моды вышедшие галстуки, застиранные носки, запах плохого одеколона, – все это виделось раньше, но собралось воедино лишь теперь. И еще – эта стеклянная банка с борщом. Вот он – венец жизни. А что ему говорят домашние, этому профессору? А если и не говорят, то что думают.

Удивленной матери он сказал:

– Я не буду там учиться, я не хочу быть нищим профессором.

– Но, милый… – пыталась она его отговаривать. – Это – временное. В конце концов, потом, когда-нибудь, все устроится. И тебе ведь это нра вится.

– Мне не нравится быть нищим, – твердо ответил Алексей. – Я хочу жить достойно. И не сидеть вечно на твоей шее. Ты можешь и не выдер жать. Мы ведь растем, тяжелеем, как и наши запросы.

А отец пожал плечами:

– Рационально… На сегодняшний день. – И, вздохнув, добавил: – Но скучно.

Алексей спорить с отцом не стал, потому что не хотел обижать его: отец – тот же профессор, но кто его кормит?

Уже тогда, в возрасте молодом, двадцатилетнем, Алексей все сделал по-взрослому: перешел в университете на факультет экономический; еще учась, стал помогать матери в ее делах; потом недолго стажировался в

Германии, а вернувшись, теперь уже основательно начал работать в

"хабаровском" концерне. Сейчас он занимался новым для Хабаровых делом – заводом по производству детского питания, запустить который должны были уже следующим летом.

А что до увлечения прежнего, молодого, то Алексей его оставил сразу и навсегда, с холодной рациональностью умного человека; а если что-то на первых порах и вспоминалось, то сразу вызывал в памяти ту самую профессорскую банку с борщом и кипятильником, из нее торчащим.

Эта банка разом стирала любые добрые воспоминания, оставляя в душе лишь жалость к тому человеку, который сидел возле банки, ко многим и многим. И слава богу, что он вовремя понял и его миновала чаша сия.

Теперь уже на всю жизнь.

И потому домашний музей в шкафу, дверцу которого распахнул младший брат, – все эти тетради, альбомы, собрание засохших цветов и листьев, мертвых жучков и мух, бабочек – если и тронул Алексея, то лишь на мгновенье.

– Все это – детство, Илюша, – повторил он. – И оно давно кончи лось.

Выкинуть надо. А может, и не надо… – смягчился он. – Постареем, снова в детство впадем, будем вспоминать старое. Или займемся всерьез. Как Шлиман, на старости лет. У него ведь получилось: золото

Трои нашел. А чем я хуже? – рассмеялся он.

Раздался телефонный звонок.

– Конечно, конечно, мамочка, – ответил Алексей. – Да, он спал, сей час проснулся. Я сам, знаешь, всегда готов… – засмеялся он. – Мне лишь галстук подтянуть. А Илюшке недолго собраться. До встречи!

Мамочка нас на ужин зовет, – объяснил он брату. – Ресторан новый.

Называется "Во-во". Знаешь такой?

– Мы – не местные… – ответил Илья. – Тем более аспиранты. Нам ли по ресторанам шастать.

– Значит, ты – не золотая молодежь, если ресторанов не знаешь. Новый ресторан со странным названием "Во-во", а может быть, это французское "Бо-бо" или английское "Боу-боу", разместился в центре города, в его пешеходной зоне, рядом с набережной. Он недавно открылся, и потому все в нем: драпировка стен, светильники, мебель, форменная одежда и даже лица служителей: швейцара, метрдотеля, официантов – ласкало взор еще не захватанной опрятностью. В небольшом кабинете круглый стол был уже накрыт на троих. И мать объявилась сразу же.

– Что у нас за праздник? – спросил у нее Алексей.

– Не хочу домашней суеты. Варя в отпуске. Хочу спокойно ужинать и на вас глядеть. Вы у меня такие красивые.

– В тебя, конечно… – польстил Алексей.

Ресторанный кабинет был уютным: неяркий свет, приглушенная спокойная музыка, молчаливые и услужливые официанты. Метрдотель порой объявлялся, справляясь, все ли в порядке. Но все было хорошо: закуски, вино, еда в подогретых тарелках.

Алексей даже спросил у матери:

– А это не твой ресторан? Что-то они больно услужливые.

– Нет, нет… У меня своих дел хватает. Это вам, молодым, карты в руки.

– Ты их так и вручишь, эти карты, – не поверил ей Алексей. – Я тебе еще после той поездки говорил про пекарни. Русские пекарни, – еще раз принялся объяснять он матери и брату. – В Германии наших уже чуть не три миллиона. Это лишь официально. Два миллиона русских немцев и почти полмиллиона наших евреев. У них – ностальгия. Русские пекарни, русский хлеб – прямо из печи, горяченький. Его будут брать нарасхват. А за нашими и немцы потянутся. И главное здесь – не опоздать, – говорил он спокойно, уверенно. – Основной козырь: начать в нужное время и в нужном месте. Нойбранденбург, Лейпциг, Цвикау – восточные земли. Там наших много. И все довольно дешево: аренда, работники. Все очень реально.

– Понимаю. Верю, – ответила мать. – Но ты становишься азартным. Ты поехал в Германию зачем? Линии детского питания. Это для нас сей час главное. Туда все силы и мысли. А зайцев по полю бегает много. За все ми не углядишь, тем более – не поймаешь. А у тебя в голове и пекарни, и зерно. Сколько энергии… Одолжил бы нам с Илюшей.

– Ну, это я вроде попутно, – оправдывался Алексей. – Я основным занимаюсь плотно, сама знаешь. Оборудование поступит в срок. Монтаж, наладка – все обговорено, подписано.

– Знаю, работаешь, – похвалила мать. – Значит, лишнее из головы выбрось. – Она улыбнулась, смягчаясь. – Это все – молодость…

Азарт. Илюша, наоборот, говорит, что нам пора все сворачивать.

Говорит, мы и так – богатые и пора жить в свое удовольствие. И такие речи, призна юсь, – засмеялась она, – мне очень по душе.

Старший сын, фразе последней не поверив, смеялся долго, раскатисто, откинувшись на стуле. Он видел смущение младшего брата и снова смеялся.

А когда отсмеялся, то встал и, подойдя к Илье сзади, за плечи обнял его:

– Чего с него взять? Ведь он – наш малыш, студентик питерский, из колыбели революции. Они там до сих пор научный коммунизм изучают. А диссертация? Социальные утопии… Утопии. Нет… Пора, мой брат, пора. Пора за дело приниматься. И тогда поймешь.

– Проехаться ему надо, промяться. – Это уже матери наказ. – Науч ную пыль стряхнуть. – И снова к брату: – Магазины, мой милый, – это не богатство, и пивзавод тоже. Это скорее хомут.

Мать сдержанно хмыкнула, но смолчала.

– Ты оглянись, – продолжал старший брат. – Даже здесь, в нашем уездном углу, серьезные люди появились. По европейским меркам серь езные. И не "купи-продай". Фирма Михеева, "Еврофарм". Начал с тык венных семечек, вроде со смешного. А теперь? В Берлине на "зеленой не деле" я был. Там к нему немцы относятся очень уважительно.

Господин Михеев… Герр Михеев. А Кулыгин? Тот самому "Каргиллу", мировому лидеру, нос утер. Немцы готовы все его масло забирать. Вот это уже се рьезно. Это – не магазинчики хлебные да пивной заводик.

По лицу матери проскользнула легкая тень обиды, и старший сын это заметил. Он встал, поднял бокал и сказал серьезно:

– Маме нашей большое спасибо за то, что она нас выкормила и вырас тила. И не как-нибудь, а очень достойно. Вот они – мы. – Движением руки он поднял младшего брата, и они встали рядом: молодые, красивые и оде ты – под стать: хорошие летние пиджаки, рубашки, галстуки, чистые лица.

– Спасибо, мама, – искренне сказал Алексей. – За то, что в нелегкое время ты не опустила руки, а теперь мы – не кто-нибудь, а Хабаровы.

Спа сибо тебе! – Он пригубил вина. – Но обещаю, что век на твоей шее сидеть не буду. Ты мне лишь старт даешь, а дальше я сам пойду, до победы. Тем бо лее, что мы начинаем новый этап, – произнес он многозначительно. – Спа сибо, что и здесь поддержала. Пусть поможет нам Бог. И Феликс. Но глав ная опора – ты, мамочка. А уж когда мы победим! Нас не догонят. Верь мне.

– Я это знаю, милый… – растроганно проговорила мать. – Я верю в тебя.

Раздвинув портьеру, появились официанты. Они ловко убрали опустевшие тарелки, привезли и объявили новое блюдо: "Креветки…" Пахучий сладкий аромат, терпкая пряность заполнили невеликую комнату, и разговоры на время стихли, уступив место страстям иным: нежному розовому мясу, острой подливе…

Сыновья ели со вкусом, по-молодому, и мать, радуясь, глядела на них.

– Да-а…- наконец откинулся на стуле старший брат. – Это жизнь. Это я люблю. Покейфовать… – Расслабившись душой и телом, он иные речи повел: – В Плюшкиных идеях, конечно, есть свои сладкие резоны. Вот так вот… С хорошими людьми. Да еще где-нибудь… Канны или

Беверли-Хилз, на берегу океана ли, моря… – томно ворковал он. – А еще лучше – на яхте, на палубе вкушать омара ли, лобстера… А вокруг – море, волны, островок собственный какой-нибудь, пальмы…

Поплавал, понырял… На сахарном песочке погрелся. Какое-нибудь бунгало… Райские птицы по ют… – с улыбкой говорил он и закончил жестко: – Все это будет. Но сначала надо работать. И заработать. А уж потом отдыхать или просто жить по-человечески.

– Дом на Рублевке, вилла и яхта на Лазурном берегу, "бентли" и "ма зератти" в гараже, "челлинджер" на личном аэродромчике…

Достаточный набор? – посмеивался Илья.

– Для начала пойдет, – согласился брат.

– А давай съездим на нашу старую дачу, – загораясь, предложил Илья.

– Мы давно там не были. Поживем… Помнишь, как мы в детстве хорошо там жили?

– Илюшка… – остужая пыл брата, сказал Алексей. – У нас нет вре мени ездить на старые дачи и заниматься там сентиментальными воспоми наниями. Все дни расписаны, где и когда я должен быть. Через полгода начнет поступать оборудование. Сразу монтаж – и поехали. Кредит очень серьезный. Немцы ошибок нам не простят. А главное… – поглядел он на мать. – Осень – рядом.

– Но, милый… Может быть… – мягко вмешалась мать. – Я заменю тебя или… На день-другой ничего страшного.

– Нет, мамочка, – твердо сказал Алексей. – У нас и так впереди два зайца. И оба – не ждут. Теплыми воспоминаниями о детстве будем заниматься не сейчас, а потом, в старости. В следующем июле по графику уже должна пойти готовая продукция. По контрактам. Иначе зачем я мотаюсь в эту Германию. Поедем со мной, – предложил он брату. – Это будет совсем не лишним. Пора, мой брат, пора… Пока нас краснодарцы не обогнали. Детское питание – это не пиво. Пока еще можно развернуться. А потом пусть попробуют нас догнать! – задиристо произнес он. – Фора есть фора. Вот так, Илюшка. А ты мне – про старые дачи. Поедешь со мной? Поглядишь, как мы творим сегодняшнюю историю, – с задором произнес он. – И никаких утопий. Только жизнь.

– Ему пока лучше не ездить, – сказала мать.

– Ну что ж, тогда возьму с собой Маришу. Полезное с приятным. Ты, мамочка, надеюсь, не возражаешь?

– Твое дело, – пожала плечами мать, а потом спросила: – Почему

Мариша? Кажется, Юля? Или память мне изменяет?

– У тебя великолепная память, мамочка! Я вот эту Юлю давно забыл.

После нее была Ксения, но она оказалась слишком умной. Маришка – прелесть, простушка. Как раз для меня!

– Прекрасно! – порадовалась мать. – Может быть, от нее мне внука ждать, готовиться в бабки? Я не обижусь, ей-богу. Подарил бы мне како го-нибудь малюсенького.

– Нет, нет, мамочка. О женитьбе и детях думать рано. Вот когда…

– Вот когда постареем, – с полной серьезностью помог брату Илья, – на пенсию выйдем, тогда и рожать начнем.

Хохотали вместе, втроем, и громче всех – старший брат.

– А у тебя все то же? – спросила мать у Ильи.

Тот лишь головой покивал. У него продолжался все тот же, теперь уже долгий, роман с молодой женой старого профессора, привычный для всех, почти узаконенный, не считая случайных интрижек.

– Ладно. Буду ждать и надеяться.

Ужин закончился весело. В машину садиться не стали, и она медленно ехала позади. Шли пешком по набережной, вдоль реки, к недалекому дому. Ночная августовская темнота, пригнетая фонарный свет, позволяла ему освещать мостовую, людей, пестрядь цветочных клумб, стриженые бордюры кустов, низкие ветви деревьев, а далее вздымалась и крылатилась густая тьма. Лишь далеко-далеко, за рекою, на краю земли, медленно вставала большая, тяжелая луна. От реки веяло теплом, от клумб цветочных – вечерним ароматом петуний.

Возле дома, замедляя шаг, Илья подумал вслух:

– Может, погулять? Еще не поздно.

– Милый, – позевывая, сказала мать, – давай я сегодня спокойно посплю наконец-то. Спокойно-спокойно… Но если хочешь, то с Михаи лом, – кивнула она в сторону автомобиля, который сопровождал их в недолгом от ресторана пути и теперь остановился.

– Нет, нет, мама… Давай и вправду поспим, – поспешно согласился

Илья, понимая, как тяжко ей было все эти дни и ночи. И как хочется ей покоя.

– У Ангелины нагуляешься, – добавила мать. – Там такой чудный лес и купание рядом. Только прошу тебя: не прыгай с парашютом, – забеспо коилась она прежде срока. – Это мне так не нравится. Что за мода?

В дачном поселке в Подмосковье, где жила Ангелина – сестра матери, был невеликий, но аэродром, при нем самолеты да планеры, парашюты да дельтапланы. Для одних – развлечение, для других – тревога.

Телефонному сигналу мать ответила смехом:

– Легка на помине! Здесь он. Не любит он мобильники, вечно остав ляет. Передаю…

– Сердце мое! – услышал Илья, приняв телефонную трубку от матери. -

Илюшечка… До тебя не достучишься. А я жду не дождусь. Самолет будет.

Тимофей летит с Феликсом. Залетают к вам. И тебя заберут. Жду тебя, целую. Алеша прибыл? Почему молчит? Забыли старую тетку…

Начались обычные разговоры. С ними и в дом вошли.

А в доме, в квартире, по своим комнатам разошлись быстро. У Алексея позади лежала долгая дорога, и завтрашний день был не простым, устала и мать. Илья спать не хотел. Он решил поработать. Столько дней потеряно, а впереди трудное: защита диссертации, доклады на двух конференциях, обещанные статьи для журналов, которые пока лишь набросаны вчерновую.

Он включил компьютер, но скоро оставил его и снова – уже третий раз за день! – оказался возле семейного "музейного" шкафа. Там было и его прошлое: фотографии, записные книжки, тетради. Полевые дневники первых, еще школьных, археологических экспедиций. Городище-на-Дону,

Царево, Бахчисарай. Какие-то черепки, оставленные для памяти; меловые сколы с отпечатками листьев, насекомых, окаменевшие моллюски. А еще, от школьного отряда "Поиск", – тяжелые снарядные осколки, "рубашка" гранаты, гильза, остроносые винтовочные патроны, даже в обоймах, и малые, желтенькие, словно желуди, автоматные.

Целенькие. Хоть сейчас – в дело. И более позднее: диктофонные ленты, клеенчатые тетради. Документальные записи, воспоминания. Жизнь бабушки Насти, матери отца. Ее детство и юность. Тяжкие годы коллективизации, раскулачивания. Аресты и гибель близких. Высылки, сиротство. Потом все это ширилось, смыкаясь с судьбами других людей.

Об этом, еще в годы студенческие, Илья написал большую работу, опубликовал ее не где-нибудь, а в журнале "Вопросы истории". Бабушка

Настя и теперь, слава богу, жива. Но пять лет с ней не виделись. А ведь родные, близкие люди. Так сложилось.

Старые фотографии Илья разложил на столе, разглядывал их. Вот он – хутор, а вот бабушкин дом, и хозяйка – рядом. Отец – на лодке, с удочкой. Еще совсем молодой.

Пододвинув кресло к окну и усевшись в него, Илья стал глядеть в за-оконную темноту, где от земли, сквозь кроны деревьев, пробивался фонарный свет, растекаясь полумраком и исчезая вовсе в просторной темноте. Большая низкая луна все еще медлила, сберегая себя для долгой ночи.

Гляденье в ночную тьму в одиночестве покоя душе не приносит. Но через двери ли, стены слышен был шум воды в ванной комнате – это мать готовилась ко сну, а старший брат весело болтал с подругой, о завтрашнем дне договариваясь.

Позади лежал такой долгий день. Даже не верилось, что в нем смогло уместиться столь много: утренняя спокойная прогулка и тут же – смерть человека, а потом – городские улицы, мирная людская жизнь; и тут же минуты испуга и черного страха: "Я не хочу в темноту!" И снова – благостная тишь, уже в стенах родного дома. Мир и покой нетревоженный. Милая мама, брат Алексей, кот Степа… И отец.

Колыхнулась память, снова и снова открывая далекое. А нынешнее, во дне сегодняшнем, было ему в подмогу: "Да как же не помнить! Мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая…"

В заоконной тьме, далеко за рекой, перемигивались огоньки пригородной слободы. Одинокий огонек живой теплился много ближе, на этом берегу. То было становье известного в округе бездомного по прозвищу Рыбачок, который все долгое лето жил на берегу в своем логове, под плитами набережной, кормясь от добрых людей. Обычно днем он отсыпался в своей норе, а по ночам выбирался на волю, разводил костер. И к нему прибивался гулевой народ, молодой и веселый, чтобы посидеть у живого огня, у ночной реки, порою до рассвета, с гитарой да песнями.

Когда-то, в детстве да в юности, с отцом нередко выбирались к нему на родину: к бабушке Насте, на хутор, на Дон. И был такой же костер, берег, ночь, луна, плеск воды.

И сейчас потянуло – хотя бы к этому, чужому, огню. Но не хотелось тревожить близких.

Значит, надо сидеть и глядеть во тьму. А из тьмы всегда наплывает горькое. Отец… Его привезли издалека, с Севера, в закрытом гробу.

А хоронили там, где родился, на хуторском кладбище. Так он велел в прощальном, предсмертном письме. Его воля была исполнена. Но в день похорон, у открытой могилы, случилось тяжкое: прилюдно истошно, в лицо матери кричала хуторская отцова родня: "Это ты! Это ты его погубила! Со свету сжила! С деньгами твоими, с богачеством!" Кричали и плакали, плакали и кричали. Возле гроба и возле могилы. Так и расстались. И уже больше не виделись никогда. Лишь стороной ли, нароком узнавая, что все, слава богу, живые.

Услышав в коридоре легкие шаги, он поднялся и встретил мать, которая пришла попрощаться перед сном. С распущенными волосами, пахнущая чистой кожей и чем-то будто молочным, она казалась маленькой в просторном халате. Белое лицо ее, гладкое, без морщинки, гляделось детским, кукольным, таким синеглазым, славным. Илья расцеловал ее в теплые щеки, сказал:

– Спи спокойно, мама.

– Спасибо, милый. Ложись и ты. Давай я тебе постелю.

Она подошла к столу, увидела фотографии, но, ничего не сказав, занялась постелью.

Мягкая махровая простыня, цветные подушки и покрывало – постель, застланная родными руками, была уютна, тепла и покойна. Гнездо материнское. Свет был потушен.

– Спи спокойно, мой милый, – попросила мать и провела рукой по его лицу, закрывая глаза, как в детстве, но вдруг почуяла на ладони слезы.

– Что с тобой? – наклонилась она. – Зачем ты плачешь? Все прошло. И ничего не бойся. Это была ошибка. Постарайся забыть это, милый.

Прошу тебя.

– Я не о себе, – проговорил Илья. – Я плачу о вас: о тебе, об Але ше… Обо всех плачу. Мне больно, мне страшно за вас.

– Не надо… – попросила мать. – Ты об отце вспомнил? Ты звонил, я знаю. Ну, съезди к отцу на могилу. Проведай. И бабушку проведай. Она беспокоилась, узнавала. Поезжай. А уж потом к Ангелине. Успеешь, есть время. Но плакать не надо. Ведь мы – рядом, мы любим тебя. Не надо о нас плакать…

Словно в детстве, она утешала его и убаюкивала. И он уснул.

А мать сидела возле него и думала; потом, когда сын уснул, к себе ушла и все не могла понять, где и как она могла просчитаться. Она повторяла сыну, успокаивая: "Это – ошибка, это была ошибка".

Говорила, зная натвердо, что в таких делах ошибок не бывает. Но кто и зачем? Ведь времена нынче иные. И в теперешнем времени, и в теперешних обстоятельствах ответ ли, отгадка виделись ей лишь в одном: Алешино выдвижение, его пусть еще не официальная, но заявка на выборы мэра города. Где-то и кто-то не хочет этого. Ведь не требовали выкупа. Не ставили условий. Молчали. Просто продержали несколько дней и, так же неожиданно, освободили. Значит, дело не в хабаровском бизнесе, не в "своих" и не в "залетных". Ответ единственный: выборы мэра и выдвижение Алексея – кандидата серьезного. Но кто поднял руку? И почему так намеренно грубо? Даже

Феликса не побоялись. А ведь его поддержка была объявлена почти официально.

И прежде и теперь в глубине души она не хотела, чтобы старший сын ввязывался в политику – депутатство ли, мэрство. Работал бы и работал с тем, что есть. Но он – молод, энергичен. Ему хочется большего. Это естественно. Для него. А вот для матери это еще одна нелегкая ноша. А она и теперь чувствовала тяжкую усталость, словно навалилось все разом – не только последнего месяца напряжение, материнская боль и страх, но еще и прошлое, близкое и далекое. Все разом, потому что разговоры с Ильей, его какие-то по-детски простодушные речи невольно поднимали в душе такое же подспудно-естественное, тоже, на первый взгляд, детское: "Господи…

А в самом деле?.."

Ее называли когда-то "железной Марьей". Но она была просто женщиной.

С твердым характером, но женщиной. На работе – Марья. А дома – ласковая мама, Маша, Машурочка – для мужа, Маняша – для покойных родителей. Но прошлое ушло и словно забылось. Маняшей, Машей,

Ма-шурочкой ее давно никто не зовет. И вот уже долгие годы она – лишь "железная" Марья Хабарова. Без отдыха и без продыха, без мужа и без родителей. А ведь порой просила душа иного – защиты, сочувствия, ласки, тепла. Как сейчас, например. Как весь этот месяц. А может быть, как все эти годы, когда усталость копится и копится. Все тяжелей и тяжелей душе, и телу, и сердцу, вовсе не железному, а обычному, женскому, бабьему. И может быть, прав Илья, пусть не во всем? Но в чем-то и прав. Надо оставить дела и пожить спокойно. Она это заработала, заслужила: отдых, покой. Ведь годы летят. Их уже и считать не хочется.

Конечно, не бросишь вожжи прямо так, на скаку. Но можно продать часть холдинга, оставив Алексею то, что ему по силам. Пусть работает.

Она не выдержала и пошла к старшему сыну, который еще не спал и понял ее с полслова:

– Плюшкиных речей наслушалась? И тоже начинаешь…

– Наслушалась. Что? Запретить ему говорить?

– Наговорить можно много. Тем более с Плюшкиным образованием. Он бы подумал, марксист, на чьи труды живет. Питерская квартира, одеж да, деньги, поездки? На свою зарплатишку ассистентскую?

– Не надо его в этом упрекать, – жестко ответила мать. – Он – мой сын.

– Я не упрекаю. Он – мой брат, младший. И я люблю Илюшку. Но ты должна понять, что у него сейчас стресс. И все, что он говорит, все это – милые глупости. Ну, давай его послушаем и все бросим. И кто нас будет кормить?

– Алеша, мы перед ним виноваты, он страдал за нас, – мягко, про никновенно, обнимая сына, сказала мать. – И мы должны его слушать.

Кому он еще скажет? Пусть говорит. И еще ты должен понять, что в его речах есть правда. Оттого и в сердце заноза. Я ведь действительно как белка в колесе. И сколько уже лет? Вначале была необходимость. А потом? Наверно, и впрямь инерция или ненужный азарт. Мне ведь многого не надо. Значит, только для вас. А Илюша говорит, что и ему не надо.

– Пусть поживет на зарплату, тогда все поймет.

– Прекрати! И эта затея с выборами мне тоже не нравится. Не стоило туда лезть.

– Мамочка… – сказал Алексей, поняв, что матери сейчас перечить нельзя. – Мамочка, успокойся… – Но и оставлять ее в таких вот сомне ниях тоже было нельзя, и он стал говорить мягко, ласково: -

Мамочка, я тебя понимаю. Ты – действительно не железная и работала все эти годы без отдыха, на износ. Ты устала. А тут еще с Илюшкой беда. Все понимаю, мамочка. Но, пожалуйста, не теряй головы. Ты ведь прекрасно знаешь, за чем я хочу стать мэром. У меня нет начальственных амбиций. Повторю то, что ты знаешь из опыта, формула отца наших реформ: "Если у тебя есть собственность, но нет власти, ты потеряешь собственность. Если у тебя есть власть, то у тебя будет и собственность".

Алексей не стал напоминать матери, что в свое время она стала

Хабаровой еще и потому, что была у власти, работая в обкоме партии, и вовремя ушла оттуда не куда-нибудь, а в трест "Хлебопродукты".

Сейчас она об этом подзабыла; и не время ей напоминать. Он ей напомнил другое:

– Разве не видно, как нас пытаются выжать? Областной земельный на лог. Сумма выкупа. Отмена скидок на социальный товар. Откуда это идет? От власти. Зачем Лисицын пошел в областную думу? У него такой бизнес! Потому и пошел: охранять его и приумножать. А Усманов? А наш водочный король? И какой он себе закончик сразу провел. Всех конкурентов – за борт. А молодцовская группа? У них семь депутатов в кармане. Просьба к тебе, может быть, последняя. Постараюсь, чтобы была последней. Мама, прошу тебя: помоги мне с выборами. Ведь мне еще долго жить и работать. После выборов, при любом исходе… Но мы должны победить! После выборов ты будешь отдыхать два-три месяца. И если захочешь, обдуманно отойдешь от дел. Обдуманно. Постепенно.

Определимся, может быть, пересмотрим некоторые направления, сузимся.

Сделаем так, как захочешь. Но сейчас, я прошу тебя, не бросай меня.

Ты ведь знаешь, как мне будет трудно. Не оставляй меня одного, мамочка, – просил он.

– А куда же денусь, – со вздохом ответила мать. – Ты ведь мой стар ший сын, надежда моя и опора.

– Мамочка, милая, ты же все понимаешь… Лучше меня понимаешь. Ты в такие времена работала, не чета нынешним.

– Не хочу вспоминать. Сегодняшнего хватает. Ох, Илюшка, Илюшка…

– Что ты опять про Илюшку?..

– Ничего. Ты вот роди да вырасти, – дрогнул голос ее. – Потом поймешь.

Таким речам ответ был один:

– Мамочка, все будет хорошо. Илюша побудет у Ангелины, потом пошлем его в Италию. Он же собирался туда на какие-то раскопки.

– Он хочет съездить на могилу и к бабушке. Алексей помедлил с ответом, вздохнул.

– Ну что ж… Пусть едет. Только с Михаилом.

– Конечно не один. И ты поедешь завтра не один. Я уже распорядилась.

Не возражай. Так надо. И так теперь будет. Нам не нужны неожиданности.

– Хорошо, – согласился Алексей. – Но Илюшку лишь на день-другой отпустить. А там – к Ангелине. И все будет хорошо, мамочка. Я рядом с тобой. Но и ты рядом со мной. Так легче.

Матери стало и вправду легче. Она верила старшему сыну. Иной защиты ли, опоры не было.

 

Глава V

НА ХУТОРЕ

Невеликое хуторское кладбище, обнесенное легким забором-штакетником, располагалось удобно, как и положено последнему людскому на земле приюту. Оно лежало на высоком приречном кургане, в ложбине, укрываясь от ветра. Внизу как на ладони весь хутор, за ним – просторная долина, приречное лесистое займище, синее коромысло Дона.

Большая жуково-черная легковая машина, свернув с накатанного грейдера, неторопливо, вперевалочку, посверкивая под солнцем темной синью и прозеленью кузова, покатила дорогой малоезжей, затравевшей и остановилась у ворот кладбищенских.

Шофер остался за рулем. Из машины вышел Илья Хабаров с большим букетом цветов в прозрачной обертке. Он вышел, стал оглядываться, на ярком свету жмурясь и распрямляясь после долгого полумрака и тесноты затененной кабины.

Огромное небо с чередой высоких летних облаков; немереный степной размах с увалами и курганами, хлебными полями да черной пашней – не окинешь взглядом; просторная синева воды: тугое, мускулистое русло

Дона и тихие плесы, займищные озера в зеленых камышах, протоки, старицы, отступившие от реки вдаль и вдаль к песчаным буграм-кучугурам; а внизу, у подножья кургана, – горстка домиков, людское жилье. И вольный высокий ветер над миром и над вечным покоем. Илья стоял и стоял, никуда особо не глядя, но остро осязая этот простор, земной и небесный, покой и близкое дыханье воды. И уже чуялись ему, виделись дни и дни рядом с бабушкой, в старом хуторском доме. Тихое подворье, просторная округа, степь, речная вода, рыбалка, купанье, грибная да ягодная охота в приречном лесу – отдых душе и телу, такой нужный сейчас, чтобы все горькое и страшное пусть не вовсе забылось, но отошло, отгорело, утишилось.

Шагнув наконец за ворота, он должен был сразу увидеть черный мраморный памятник на могиле отца. Но не увидел его. Он хоронил отца, бывал здесь с матерью на годовщинах и, конечно, помнил черную плиту с портретом и надписью. На малом хуторском кладбище она была видна издалека. Но теперь ее не было.

Проверяя себя, он пошел по рядам, меж могилами, читая и читая скромные таблички и надписи на крестах, на пирамидках: Мушкетов Иван

Филаретович… Мушкетова Акулина Исаевна… Мушкетовы да Мушкетовы да еще – Калмыковы. Анфиса Гуреевна да Титай Гуреевич и молодые

Валентин да Юрий. И, конечно, Хабаровы: дед Андрей, дядя Василий, рано умершая тетя Катя.

Но могилы отца не было. Не было черной мраморной плиты, не было надгробья. Все исчезло.

Не веря глазам, Илья прошел вдоль и поперек хуторской погост раз и другой, третий. Всякое в голове роилось: может, упал памятник, сломался, убрали. Но ведь могила, но знак об отце должен быть?

Рядом, в хуторе, мать его – бабушка Настя и родная сестра. Был ведь памятник, не приснился. А теперь куда все делось? Пусть не памятник, но могила. Где она?

Он ходил и ходил по кладбищу с букетом цветов в хрустящем куколе, ходил и не знал, что делать. Матери позвонить? Она всполошится. Но что проку?

Оставив наконец на какой-то из могил роскошный букет, Илья вышел с кладбища, долго притворял калитку, пытаясь успокоиться. Хотя как можно успокоиться? Была могила, был памятник, а теперь нет ничего.

– Поехали, – сказал он шоферу. – Вон он – дом, на краю, слева, два тополя, – и вздохнул тяжко.

Шофер Михаил, не первый год Хабаровым служивший, по лицу молодого хозяина заметил неладное, но спросил коротко, как положено:

– Есть проблемы?

– Поглядим… – уклончиво ответил Илья.

Он понимал и прежде: неизвестно, как встретят его. Пять лет с хуторской родней не виделись и не знались. С той самой поры, как хоронили отца. "Ты его погубила! В могилу свела! С деньгами с вашими! Будьте вы прокляты! Ненавистные!.." Разве такое забудешь. А теперь и вовсе еще страшней. Где могила отцовская? Что это значит?

От вершины холма вначале крутой, а потом пологой, но такой же кочкастой дорогой катили и катили вниз. И скоро встали на краю хутора, возле двух высоченных старых тополей.

Ничего тут не изменилось за пять долгих лет: старый дом, низкая глинобитная кухня, сараи, скирды сена. Лишь забор другой: глухой, шиферный, но калитка была распахнута настежь, и в проеме ее стоял крохотный светлоголовый мальчонка. Большая черная машина его не испугала, а Илью малыш встретил, словно родного, счастливой улыбкой и заспешил навстречу ему на нетвердых ножонках. Глаза его радостно сияли, рот – до ушей – в улыбке; а ноги не поспевали. Да в том и нужды не было. Илья принял малыша на руки, и тот доверчиво прижался горячим тельцем. Так и вошли во двор. Навстречу им уже спешила хозяйка – бабушка Настя.

Илья признал ее сразу: высокая, мосластая, сутулая от долгих лет и трудов. Но под белым платком – то же лицо, лишь морщины глубже, и те же глаза, живые, под густыми бровями. А вот старая женщина рослого внука своего угадала не вдруг, тем более в молодой бородке, усах. Но память, но сердце тут же учуяли, углядели родную плоть и кровь.

– Моя сына! – всплеснула она руками. И покатились по щекам лег кие слезы. – Моя сына, я об табе так горилась и так молилась… Услыхал меня, грешную, господь…

О многом можно было плакать теперь, после горькой и долгой разлуки и недавней беды. Но старая женщина утерла слезы ладонью и засмеялась, глядя на молодого внука, живого-здорового, и вовсе малого правнука, который ловко устроился на руках гостя, все также счастливо улыбаясь людям и жизни.

– Всем-то он лыбится, майская роза. Всему-то он радуется. А тем более родному дяде как не порадоваться… – похвалила она.

Хуторской двор был таким же, каким помнился по давним приездам да гостеваньям: мягкая трава-гусынка, набитые дорожки от дома к сараям да летней кухне – тихий приют, укрытый от ветра заборами, стенами, загородками и старыми развесистыми грушами, с которых уже падали спелые плоды – черномяски да бергамоты – падали, разбивались и сладко пахли.

Следом за Ильей во двор заглянул шофер и, оценив обстановку, принес из машины картонные короба с гостинцами да подарками.

Тихий двор оживел: объявились две голенастые девочки-погодки и замерли, глядя на приезжих.

– Чего глядите? Здоровкайтесь и не стойте, как суслаки у норы, встре чайте гостей. Постановь чайник, Маруся. А ты, Люба, – в погреб.

Кислого молочка неси да пресного. Да, гляди, не побей банки! Слава богу, ныне пышки пекла, а эти утки не все поглотали. Разогрею. Да яичков, да карто шечки…

Прибыли кошки. Целых три. Но все в одну масть: белые, в желтых пежинах. Прибыли и принялись тереться у ног, мяукать. Но с ними у хозяйки разговор был короткий:

– А ну брысь отседова! Мышов ловите, мышов!

– Девчата! Свежей воды влейте в рукомойник! Да полотенец принеси те из сундука! – уже из летней кухни, от плиты, командовала хозяйка и так же громко, на весь двор, объясняла: – Одна Клавина, последыш. А другая – Шурина. А мужичок – Васин. Я уж спутлялась: где внуки, а где правнуки. Одни оперятся, других под крыло пихают! Так и пестаюсь. Старая квочка… – И тут же смягчилась: – Они мне помогают. Молодцы девчата! Копаем с ними картошку. Клава на железную дорогу устроилась, вместе с Николаем. Рельсы кладут. Две недели на вахте, в вагончиках. А потом сменяются. И здесь работают на людей.

Ныне они на Большой Голубой. Сено чеченам косят, прессуют. Там и живут. Вот-вот должны подъехать. Им – завтра на работу, на вахту. А

Вася с женой – вовсе далеко, на стройке, в Астрахани. Колхоза нет, а жить надо. Вот люди и стремятся. Кто – на станцию, кто – в город, а кто и вовсе – на Север. Маруся, достань в чулане абрикосовое варенье. Илюша любит его. Да на столе приберите! Там то кошки, то куры залезут, не углядишь. Кваску нацедите! С дороги попить.

У молодых помощниц лишь пятки сверкали. И через короткий срок на летнем столе, под грушею, светил переливами накрытый стол: шипела глазунья-яичница в черной сковороде, пестрели в салатной миске помидоры да огурцы, горячие белые пышки парили да разварная картошка, потело в стеклянных банках молоко пресное да кислое.

И бабушка приглашала:

– Садитесь, покушайте с дороги. Спасибо за подарки.

Она успела разобрать привезенное, оделив сладостями девчонок. И те похрумкивали да шуршали обертками.

– Андрюшку заберите! – приказала девчатам бабушка. – Он не даст

Илюше поесть, подкладень. И разнесите гостинцы, нехай помянут. Бабке

Тае да Марковне, деду Авдею, Евлаше. Чурихе вот этот кулек, поболе, и, може, чего ей надо: воды принесть, прибрать, зараз помогите. Она ведь вовсе не видит, такая страсть, – объяснила она внуку. – Давай мне Андрюшку.

Но маленький Андрюшка словно прилип к Илье и не хотел от него уходить. "А-дя-дя… А-дя-дя…" – говорил он, доверчиво глядя в лицо новому человеку. Глаза у него были большие, серые, и говорили они о доброте и любви гораздо больше, чем могли бы сказать слова, которых он пока не разумел. Он так и заснул на руках Ильи, спокойно и тихо; сначала задремывая, прикрывая глаза и снова их открывая, словно не хотел расставаться с новым человеком и белым днем. Но он все же уснул, посапывая.

– Не дал тебе и поесть… – посетовала хозяйка. – Сейчас укладем его. В огородах. Мы картошку копаем, и он при нас, мужичок.

Илья передал спящего малыша бабушке и пошел за нею вослед, не зная, как спросить об отце, о могиле. И страшась ответа, который может быть всяким, но уж добрым – никак.

– Бабаня… – как в прежние годы, назвал он ее. – Бабаня, я на клад бище был.

Старая женщина не обернулась на его слова и прежде уложила заснувшего малыша в нехитрую постель под вишнею. Уложила, поправила изголовье. А потом сказала тихо: "Пойдем" – и повела его через весь огород, мимо рядов и грядок капусты да помидоров, баклажанов да перца и прочей зелени.

Миновали просторный ухоженный огород, картофельник, потом бахчу с желтыми тыквами да кустами паслена, черными ягодами которого лакомились дети, а прежде с ними пирожки пекли да на зиму сушили.

Вышли к леваде, заросшей садовым терном да вишнями, калиной, полудикими яблонями, плоды которых собирали лишь для сушки, для взвара.

– Теперя он здесь, моя сына… – сказала и сразу заплакала бабушка

Настя. – Вы нас не корите. Такая беда… Мы так, моя сына, горевали, так плакали. Кидали умом, кидали…

На самом краю левады, в садовой гущине, с давних пор стоял железный кованый крест. Когда-то, очень давно, по старинному хуторскому быту здесь предавали земле своих, на семейном родовом кладбище. Последних схоронили в Отечественную войну, при немцах, сестру деда с девочкой-внучкой, убитых бомбою. Эти могилки – затравевшие бугорки и железный крест – Илья помнил. Теперь рядом была еще одна, тоже невидная, затра-вевшая.

– Здравствуй, моя боля… – поклонилась могилке бабушка. – Илюшу к тебе привела, попроведать. – Она поправила на могиле какую-то былку, только ей видимую, и повторила: – Теперя он здесь, возля нас. Мы потом придем к нему. Днем – не надо. Не надо, чтоб видели. Такая беда, моя сы на, – объясняла она на ходу, когда возвращались. -

Прошлую осень при шел человек, наш знакомый, и передал, что хотят раскопать могилу. Ныне чего в жизни нет! Всего нагляделись, наслушались, вот и доумились. По степи, по округе какой уже год рыщут. Немцев могилы копают, говорят, в них – золото. Приезжают на машинах. Такая страсть. Все косточки пере трухнут. Копают немцев. И до своих добрались. В станице батюшку покой ного выкопали. Говорят, на нем крест золотой был, наперсный. Вот и до нас добрались. Слава богу, верный человек упредил: хотят раскопать. Мол, в железном гробу хоронили, богатый памятник, жена-миллионерша, значит, золото, часы да кресты. Мы услыхали, так испугались, плакали. А чего делать?

Караулить? Да разве укараулишь… Вот и решили: прибрать от греха.

Ночью все сделали. Пустили слух, что, мол, жена приезжала и забрала к себе в город. И вы нас не корите. Не от хорошего… Не дай бог. Он нас понял, я ему все обсказала, простил. Простите и вы, моя сына.

Илья не знал, что говорить. Но бабушка его слов и не ждала.

Вернувшись во двор, она распорядилась:

– Гостям – отдыхать с дороги. А нам, девчата, картошку докапывать.

Посеред дела не кинешь, – словно извиняясь, объяснила она. -

Затеялись,надо кончать. Ее ведь, кричи, надо копать. Посохла ботва.

Все некогда. Целую неделю скотину пасли. Наш черед. Одно дело другое цепляет. Теперь за картошку взялись. Копаем уж третий день. Стар да млад…

– Мы поможем, – сказал Илья. И шофер Михаил поддержал его:

– Конечно поможем. Разомнемся. Хозяйка отнекивалась недолго.

С молодыми, крепкими помощниками работа ходом пошла. Копали, выворачивая наружу гнезда с тяжелыми картофелинами. Сноровистые девочки ловко выбирали клубни и уносили их, ведро за ведром, под навес. Бабушка Настя, как хозяйке положено, успевала везде.

Копали и копали. День стоял солнечный, с ветерком, уже августовский, без палящего зноя. Но все равно было жарко. Пыль припорашивала потные лица, разукрашивая подтеками. Старательные девчонки и вовсе до ушей извозились, руками выгребая картофельные клубни. И потому, закончив работу, они заявили бабушке: "Мы в Дон хотим, купаться. Мы

– грязные".

Подались к Дону все вместе, добро, что рядом он.

Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.

– Да мы ее всю поизмажем, – отказывалась старая женщина. – Дев чата и так добегут, молодые…

Спасибо, что помог шофер – человек понимающий, добросердечный.

С трудом, но усадили всех.

Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон – все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.

Машина шла ходко, мягко покачиваясь на рытвинах да промоинах пыльной, мусорной, с давних, колхозных времен не правленной дороги.

Речная вода была по-летнему теплой, спокойной, просторно синея в зеленых берегах да белых песчаных отмелях. Малый Андрюшка барахтался на руках Ильи, норовил нырнуть ли, воды глотнуть, счастливо повизгивая. Девчонки купались на привязи, в широких, наглухо застегнутых поясах; от них – прочная тонкая веревка-урез, конец которой в руках бабушки. Девчушки старательно, "по-лягушачьи", угребались, кричали: "Попущай, баба-ня! Мы умеем плавать! Попущай дальше!" Бабка то "попущала", то тянула девчат к берегу и опять

"попущала". Это был старый способ. Когда-то на таком вот кукане бултыхался Илья.

Купались, грелись на солнышке. Река была пустынной. На берегах – безлюдье и тишь. Лишь ловкие крикливые чайки порою ссорились, не поделив поживы; да большие молчаливые цапли низким тяжелым лётом перебирались от одного теплого плеса к другому.

Молодые после купания грелись на песке. Бабушка Настя сидела рядом в том же темном платье да фартуке, даже платка не сняла. Она лишь омыла лицо и устроилась на белой коряге, сложив на коленях тяжелые руки.

– Никого нету. Бывалоча, летом полон хутор гостей, – вспоминала она.

– На Дону рыбалят, купаются. Помнишь, катер ходил? А ныне… Скоро и хутора не будет. Подумаешь, аж страшно: куда чего подевалось? Вроде вот оно все было: колхоз, скотина, аж две фермы, молочная и гуляк, свинарник, птичник, бригадная кузня, мастерская… Техники полон хутор. Столовая, магазин, почта, клуб, медпункт… Папочка твой, бывало, приедет, обязатель но принимает в медпункте людей да еще помощников привезет молодых. Со всех хуторов к нам. Лечили… А ныне как мухи мрем, – вздыхала она. – Хомовна, Нюся, Федор Минеич,

Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын… – Она считала их и считала. – Говорят, от сердца. Все – от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут… Называется "скорая помощь". "У нас бензину нет, у нас лекарства нет…". Так и живем. Одни – мрут, другие – на побег. Такая жизня настала, – вздыхала она.

Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:

– А музыка у вас есть?

Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.

– Бесстыжие… Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.

Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла – сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.

– Не машина, а прямо квартира, рай господний, – похвалила баба Настя.

Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:

– А вон Чуриха пошла куда-то…

– Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз верните.

– Доедем, – сказал Илья.

Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.

– Митревна! Ты куда правишься? – из машины окликнула ее баба Настя.

– К тебе, – ответила Чуриха, повернувшись на голос.

– Ко мне? А на Фомин бугор убрела.

С трудом, но посадили Чуриху в машину. В салоне запахло сладковатой, приторной горечью немытого тела.

– К тебе, к тебе… – повторяла Чуриха. – У тебя же гости, сынок приехал.

– Какой еще сынок, господь с тобою, – заохала бабка Настя. – Внук приехал.

Подъехали и провели Чуриху во двор. Она свое толковала, поднимая к небу темный, запеченный лик с оловянными бельмами.

– Девчата прибегли. С гостинцем… Пойду попытаю. Может, сынок. Он мне помочь окажет. Он нас лечил, не отказывал.

– Господь с тобою… – чуть не плача, объясняла хозяйка. – Внук приехал, понимаешь, внук.

– А он, может, тоже доктор? Мне помочь окажет… – с надеждой опускала она слепые глаза к людям. – Темная вода вошла, ничего не вижу. Лишь в хате да по двору хожу. И падаю беспрестанно. Побилась вся до смерти. Ныне опять упала. Помочь нужна… В больницу. Там – доктора.

Усадили Чуриху. Как смогли, объяснили да успокоили. Покормили.

Повели ее девчата домой.

– Вот она – наша жизнь, – вздыхала бабушка Настя. – Беда бедовая…

Живой в могилу не ляжешь, вот и куликает. Слепая, а грядки лепит, сажает ощупкой, поливает. По возможности помогаем, ходим к ней.

Евлаша да Марковна. Да сами ведь едва пекаем. А Чуриха – не больно старая, мы – сверстнее. Глаза подыграли. Говорят, нужна операция. А это – большие деньги. Ныне и чирей за так не вскочит. Это папочка твой, бывало… – дрог нул голос у старой женщины. – Бывалоча, всем поможет, никому нет отка за, – уже со слезами продолжала она. -

Здесь не сможет, так в больницу свою увезет. А помочь окажет. И ныне поминают его. Вот она и всполохну лась. Ум за разум заходит. Старые люди.

Потом был поздний обед. Короткий отдых. И снова дела обычные, огородные, домашние: встречать с попаса коров да коз, доить да поить, загонять на ночь кур да уток, гусей пригнать с речки.

На вечерней заре загудел у двора могучий трактор "Кировец" с огромным возом прессованного тюкового сена. Это прибыли Николай с

Клавдией. С городским гостем они поздоровались наскоро. Мужиковатая рослая тетка всплакнула, обнимая племянника. Но некогда было слезы лить. Все вместе принялись укладывать на гумне привезенное сено, за тюком тюк.

– Конечно, хотелось деньгами получить, – объяснял на ходу Нико лай.

– Но Ваха-премудрый гутарит – потом расплачусь.

– Он всегда платит завтра и потом, – подтвердила баба Настя. – И жена – вся в него, Балканиха. Абманаты.

– Мы тоже стали смысленые. В первый день сказал ему: никаких жданок.

Берем сеном. Третья доля наша. Продавали станичным, на мес те. Кому

– за деньги, кому – под запись. А это решили сюда привезть.

Помаленьку разберут. Конечно, сено – не троицкое. Но косили в пади нах. Добрая трава. А зима свое слово скажет.

Закончили работу впотьмах. Ужинали во дворе, под яркой лампой.

Приземистый, черный от загара Николай рассказывал, пугая девчонок:

– Тута мы, в шалаше, ночуем. А рядом, за дубками, – волчий стан.

Сберутся и воют. У-у-у-у-у… – страшновато выводил он, вытягивая шею.

Девчата визжали от страха ли, удивленья. Малый Андрюшка вослед за дедом гудел: "Гу-у-у…" Клавдия подтвердила:

– Ничуть нас не боялись. Сберутся и воют. Развелось… А чего зимой будет? Они ведь на приступ пойдут.

Старая хозяйка пугалась:

– Не дай бог… – И к девчатам: – Чего возле Николая третесь? Дайте человеку поесть.

– А мы по нему скучились. И они завтра опять уедут. Аж на две недели.

– Уедем, – подтвердила Клавдия, на племянника глядя. – Все едем да едем… И никак не доедем.

– Не горься, моя доча, – не вдруг, но сказала старая Настя. – Не гне ви Бога. Вспомни, вчера лишь о куске хлеба думали да о работе, где бы сыскать ее, хоть на краю света. А ныне, пусть тяжело и в отъезде, но все же – на близу. И платят. Об хлебе уже не горимся, вот он, вдоволь. И, слава богу, войны нет и из хаты не гонят.

Клава рассмеялась:

– Спасибо, мама. Утешила.

– Ты не смейся над матерью. Старая ворона зазря не каркнет. Ведь было такое. Разве забудешь? Как выкидали нас из родного дома, кулачи- ли… Девчонушкой была, а все дочиста помню. Валенки со всех посымали, и с детвы. Нехай, говорят, кулачата мерзнут, быстрей подохнут. Мамочка чугун с пшенной кашей хотела из печи забрать. Не свел ели. Так и повез ли в Сибирькову балку, на голое место. Сколь там людей перемерло. Спа сибо папочке, он землянку враз выкопал, чаканом накрыл и печку сложил из дикого камня. Лишь-лишь успел – и его забрали, навовсе. Спасибо ма мочке, она успела нам дерюжки пошить, для тепла. А потом и ее забрали. Спасибо бабанечке, она по хуторам ходила, за подаянием. Наберет кусков и несет нам. Так и померла в дороге. И сеструшка Вера померла. А мы с малым Васюшкой два года по людям скитались, по катухам да сараям, по ка наша мамушка не убегла из ссылки да к нам не возвернулась. Это ли не казня? А вы смеетесь…

Все это было далекой, такой страшной, но правдой.

– Я не смеюсь, – недолго перемолчав, мягко сказала Клава. – И вправ ду, слава богу, что хлеб есть и крыша над головой, за работу платят.

И ты, слава богу, живая, – похвалила она свою старую мать. – На тебя, как на каменную стену, надежа. Держись помаленьку и этих оголтышей держи, – оглядела она ребятишек и тоже вспомнила свое недавнее: – А ведь были у нас в колхозе детские сады, школьный лагерь, пионерский. В станице, – похвалилась она племяннику, – детский сад был такой расхороший. Даже с бассейном, в нем плавали дети. А ныне все продали, все разломали дочиста. Какая-то страсть…

За столом смолкли, вздыхая: такая жизнь. Над двором, над землей смыкалась ночная тишь. Лишь на базах скотьих сонно гоготнул гусак, успокаивая своих. И в этой тишине услышали шаркающие шаги, бормотанье, легкое постукивание.

– Чурькова идет! – первыми догадались девчата и побежали отворять калитку.

– Либо стряслось чего? На ночь глядя… – сказала Клава.

– Да ей что ночь, что день, – ответила мать. – Она уж была у нас ныне.

– Здорово живете! – тонко проголосила гостья. – Простите, что не ко времени. У вас – люди.

– Все свои, – успокоила ее хозяйка. – Клава с Николаем подъехали.

Садись повечеряй.

– Прости Христа ради. А внук не уехал?

– Здесь он.

– Может, он меня возьмет, когда в город поедет? – жалобно попроси ла она. – Отвезет в больницу. Врачи мне помочь окажут. А иначе мне как жить… Мой сынок! – возвысила она голос. – Окажи мне помочь!

Бывало, твой папочка…

Старую женщину усадили и принялись ей доказывать наперебой, то

Клавдия, то баба Настя:

– Как он тебя повезет?.. Ведь надо направление от наших врачей, от ста ничных. Карточку твою… Тебя ведь в район возили. И там тебе чего сказали?

Отстраняясь от женского шума и крика, Николай ушел к летней кухне, закурил, позвав за собой племянника. И там его осенило:

– А чего мы с тобой зря время проводим? Давай поставим сетчонку.

Утром снимем. Вот тебе и уха, и жареха, – удивился он простоте своей мысли. – А то гость приехал, а его и ухой не накормят. Так в казаках не положено. Поехали. Сетка у меня набратая. Лодка – на месте.

– Да ты бы хоть отдохнул, – попеняла ему бабка Настя, услыхав раз говор. – Господь с ней, с рыбой. Обойдемся.

– Мы враз обернемся, – пообещал Николай. – Лишь поставить… Ка кая машина, – отмахнулся он от Ильи. – Тут два шага шагнуть.

Сборы были короткими: легкий пластмассовый ящик с набранной сетью да ключ от лодки. И пошли, оставляя позади яркой лампой освещенный двор, бабий говор и разом, уже на скотьем базу, растворяясь в теплой августовской тьме.

Луна еще не вставала; хутор скупо светил мерклыми огнями редких дворов и домов. Николай шел быстро. Илья же во тьме чувствовал себя неуверенно, то и дело спотыкаясь на рытвинах.

– Ты чего? – засмеялся Николай. – Как стреноженный, – но шаг за медлил. – Не в привычку впотьмах бродить, да еще без асфальта? Это у нас глаза кошачьи. Ночушка нам мать родная. Мы на воде днем и не бы ваем. Враз схомутают.

Затон был недалеко. Дохнуло в лицо пресным парным теплом. Камыши, стволы деревьев, лодка – все это брезжило, проглядывало в ночи.

Николай погромыхал цепной привязью, усадил племянника на корму и, оттолкнувшись от берега, полегоньку зашлепал веслами.

– Темная ночушка – нам подмога, – подсмеиваясь, повторил Нико лай. -

Когда колхоз доживал, этим и спасались – водой, рыбой. Зарплаты, считай, лет пять не видали. Работаем, пашем, сеем, убираем, латаем техни ку, а она уже – никакая, запчастей нет. Не работа, а казня. Но работаем… А зарплату лишь обещают: завтра да потом. Погодите, вот хлебушек уберем, продадим да вот подсолнушек продадим. И все как в трубу: увезут, продадут.

Начальство дворцы себе строит, в райцентре да в городе магазины открывают. А нам опять: потерпите да погодите. Или на коровник укажут: разбивайте по два, по три метра стены – кирпич. Ломами колотим, бьем, везем. Кто продаст за копейку, кто – во двор. А потом и вовсе – обухом в лоб: приехали из города крепкие ребята, называются "инвесторы", черные у них машины, вроде твоей. Приехали и сказали: "Все здесь теперь наше. Даже ржавый гвоздь не трогать".

Поставили охрану и за неделю все вывезли: технику, скотину, мастерские, мехток. Плиты бетонные: на перекрытиях, в силосных ямах, в гараже – все забрали. Насосная станция и весь полив, все трубы.

Котельную разбомбили. На нефтебазе баки из земли выдернули. И вправду – вплоть до ржавого гвоздя. С тем и убрались, "инвесторы".

Старые люди говорят: немцы в войну так не зорили. А свои – все под метло. Не надо пахать и сеять. Отдыхайте. Господи, господи…

Вспоминать тошно. Спасибо, тещина пенсия, без нее бы нам – решка: хлеба не на что купить. Бабка Настя спасала да Дон-батюшка и темная ночь. По весне рыба идет, исхитряешься, ловишь. Ты ловишь – и тебя ловят. Как карги налетят: рыбнадзор, милиция, девятый отдел, особый отдел, фээсбэшники, судоходная инспекция… Отовсюду: со станицы, из района, из города, омоновцев шлют с автоматами. Вроде враг пришел. И всем: давай, давай и давай. И никуда не денешься: плати и плати. Но исхитряешься. Посолишь рыбешки. Помаленечку продаешь. А бывало, начнут шарить по дворам, в погребах, сараях. И оставят ни с чем.

Опять исхитрялись: в левадах ямы копали, там солили. Какая-то страсть. А деваться некуда: надо детву кормить. Вспоминать тошно.

Николай опустил на минуту весла, закурил. Вспоминать и впрямь было несладко. Да и к чему сердце рвать? Оно и так надорватое. Просто к слову пришлось, зацепило – и пошло-поехало. Вроде расскажешь – и на душе легче. Но всего не расскажешь… Как потом приходилось жить, когда колхоз совсем развалился. А копейку надо добывать. И началось: московские стройки да питерские стройки… Зима, непогода… Изо дня в день до костей промерзаешь. Тем более дома – высокие: десять этажей да двадцать этажей. Там ветер-наждак просекает насквозь.

Промерзнешь, как сухарь, и ночью не согреешься в какой-нибудь конуре-бытовке. Кормежка – собачья: изо дня в день вонючий "Ролтон".

Копейку бережешь для семьи. Иначе зачем и ехал сюда. Десятый этаж да двадцатый этаж. Воет ветер в небоскребе-коробке. Леденелые ступени, площадки. Ночные смены. Тусклые лампочки. Лазишь по хлипким трапам да лесам: вниз лучше не глядеть. Рухнешь, костей не соберешь. Да и кто будет собирать. В подземном гараже прикопают. Там этих костей…

Работаешь. Обещают златые горы, а потом платят гроши, да еще с упреком: "Ты чего хотел? Работать как черный, а получать как белый?"

А все равно едешь. Куда деваться? Потом уж прибился к железной дороге, на станцию. Сотня верст, считай – рядом.

О прошлом вспоминать было несладко. Тем более рассказывать. И к чему? Поймет ли сытый голодного? А если поймет, то как? Мол, жалобят-ся, чего-то просят у богатой городской родни.

Но городской гость вовсе об этом не думал. Казалось, он ни о чем не думал. Слушал слова горестные, но душа внимала иному, все более погружаясь в ночную тишину и покой давно не веданные. Поплескивали весла, чуть слышно журчала вода за кормой, свиваясь ленивыми воронками, в камышах порой полошилась птица; но эти слабые звуки не могли потревожить огромный и тихий мир земли, воды, неба, воедино слитый ночною тьмой. Так нужен был этот покой душе и так сладок, что более ничего не вмещалось: чужие речи и чужие беды. Их много, их всегда было и будет много, пока душа не поймет, что главное – вовсе в ином и порою – рядом.

Рядом, где-то у берега, неожиданно вспыхнул фонарь, белым длинным лучом пересекая просторный залив и лодку. Вспыхнул – и погас.

Мужской голос спросил:

– Ты что ли, Николай?

– Он самый. Сетчонку хочу постановить. Гость городской приехал, племяш.

– Утром снимешь?

– Сниму, сниму. Мне уезжать на вахту.

– Гляди. А то повадились: постановят – и на век. Рыба тухнет, онда тры, бобры губятся. Запутляются. И капец.

– Нет. Я всегда снимаю.

– А это какой же племяш? Не Хабаров?

– Хабаров. Илюшка.

– Докторов сын… – И вздох, над водою так явственно слышимый. – А он, случаем, не доктор? Жалко… – А потом спокойное: – Если доброго ничего не поднимете, пусть ко мне надбежит. На уху найдем. И кой-чего еще, покусачее. – Невидимый собеседник хохотнул и смолк.

На том разговор и кончился. Поплыли дальше.

– Это кто? – тихо спросил Илья. – Рыбинспекция?..

– Нет, – засмеялся Николай. – Это хозяин. А мы залезли в речку к нему. Потом… – смял он разговор.

Так же во тьме, ошупкою Николай поставил сетку: греб помаленьку, попуская с кормы сложенную дель. Бухали временами грузила-камни. Он сетку поставил, потом решил:

– Заодно уж и раколовки… Они тут у меня прихороненные. Причалив к берегу, он вышел. Захрустели сухие ветки. Скоро вернулся.

– Тут раки попадаются. Девчатам побаловаться. И тебе. Андрюшка их тоже ест, аж чмокает, вроде сладко. Ракушков наберем. Раки их любят.

Он посветил недолго фонариком по мелкой воде, набирая ракушек. И снова во тьме шуршал и хлюпал, угребался веслами. А потом закурил и сказал:

– Вот и все дела. Надо поглядеть, где постановил раколовки. А то за втра и не сыщешь. Бывало такое.

Он включил фонарь и ярким белым лучом пробежал по камышам да береговым вербам, задевая воду и лодку и ослепляя глаза. Недолго посветил и выключил. И тогда разом, словно открылась ночь: темная вода, темная земля и не в пример просторное, огромным куполом небо; серебряный мягкий свет его, сияние звезд и широкий, огнем полыхающий

Млечный Путь, от края до края.

Ленивые золотые росчерки порой рассекали небесный свод. За далеким курганом поднималась луна, и желтых масляных бликов дорожка потянулась через просторную реку к берегу левому, луговому. Там, на берегу далеком, светил костерок. Николай увидел его:

– Либо Володя Буданов стережет сетки. Архаровцев ныне много. Лишь отвернись, враз обчичекают: ни рыбы не увидишь, ни сеток.

– Это который светил? – спросил Илья.

– Нет, тот – Арчаков. Арчак… Хозяин, – уважительно произнес Ни колай. – Лет пять назад объявился. Но он – наш, коренной, за речкой его родный хутор. Он работал в милиции, по-моему, до капитана дослу жился. А потом подался на Север. К газовикам ли, к нефтяникам. В службу безопасности. Так вроде… В отпуск приезжал. А потом прибыл навовсе. Сказал: спокойно пожить хочу, мол, надоело на нынешнюю жизнь глядеть, обрыдло. Его владения – устье, затон. Там он – хозяин. Про него всякое мелют: кулугур, мол, секту завел беспоповскую. Думаю, брешут. Но чужая душа – потемки. За речкой было подсобное хозяйство судостроительного завода. А потом, когда все стали бросать, он остатки забрал ли, купил. Дома, вагончики, техника, какую не успели побить да пропить. Все забрал. Себе новый поставил дом. Дюже ни с кем не водится. К нам на хутор не ездит.

Своих дел хватает. У него там бахчи, огороды. Кро ликов разводит.

Жена – с ним. Мальчонку привезли. Уж чей он – не знаю. Потом еще детва объявилась, какие-то сироты. И живут. На Чибизовом яру переезд был, он его перекопал. Дамбу на Белобочке развалил. Гута-рит, нечего зря мыкаться. И правильно, я считаю, навел порядок. Туда ехали со всех краев, конный и пеший, с райцентра, с города, с Донбасса. Прут и прут. Все позагадили. Сетей капроновых полна речка. Током бьют рыбу. Взрывают. Жгут. Чего только не было. А теперь он помаленьку всех отвадил. Не проберешься туда. И ни стрельбы, ни пожаров. Разве не хорошо? Так и живет. Скотину держит. Рыбалит, охотится. Не знается ни с кем. Но народ к нему прибивается, и он их не гонит, даже примолвает. В дома селит. Феша – с Осиновки. Там уж никого не было. Лишь чечены. Обижали ее. Она пришла к Арчакову. Вместе с козами. Она всегда коз водила. С Большой Голубой – Гришаня.

Спокойный мужик, рабочий. Какие-то беженцы с ребенком. Даже фельдшер есть, тоже приблудный, вроде из Киргизии. Живут помаленьку. А болтают всякое. Болтать всегда любят. А ведь, может, и вправду надоела ему всякая погань. Нынче ведь жизнь какая… Живьем готовы грызть. Тем более он в ментовке работал. А там и вовсе… Такой народ… Сам нагляделся и натерпелся от них, когда на стройках был.

Рубашку исподнюю сымут. Не потребуют. Прямо не люди, а зверье… А у него, может, чуток совесть есть. Нагляделся, и вправду обрыдло. Вот и уехал.

Причалили. Костерок на той стороне все горел, то притухая, то высоко поднимая светлое пламя. Лодка ткнулась в мягкий берег. Но подниматься и уходить не хотелось ни одному, ни другому.

– Ты поживи… – сказал племяннику Николай. – Мы смену отбудем, потом порыбалим с тобой по-хорошему, с ночевкой, с костериком.

Сазани- ка обязательно на макуху поймаем. Он по ночам берется. Я знаю места. Порыбалим. Пока есть такая возможность. А то разговоры идут, что "Лу койл" – нефтяники – все наше займище откупили. От самого Калача до Песковатки. И вроде никого не будут туда пускать.

Лишь своих. Уже нани мают егерей, охрану… А мы будем издаля глядеть на свое, родное. Так что давай побудь напоследок. Девчат наших возьмем. Они давно просят. Съез дим за грибами, за ежевикой.

Хорошо у нас. Только все некогда. Работа…

– С костериком – это хорошо… – позавидовал Илья, глядя на огонек далекий. – С ночлегом, на берегу… Я поживу, подожду, – пообещал он. В самом деле, хотелось погреться после долгой питерской зимы, где слякоть да серое небо; и у костра не сидел он много лет, и на реке не был. Вроде нехитрая это забота, не надо за море ехать, но все как-то не выходи ло. Дела и дела. А костерок – лишь издали поглядеть, из окна городского дома, как вчера.

Посидели, повздыхали и подались к ночлегу. Лодку примыкать Николай не стал. До утра недалеко.

Во дворе их дожидалась бабушка Настя.

– Наловились, рыбаки? Где ваша рыба? – спросила она с усмешкой.

– Мы лишь поставили. Да если и не поймаем, нам обещали рыбы. Арчаков на уху даст.

– Арчаков? Перевстрели его… – И после паузы: – Давно уж их не ви дала. Они к нам ездили раньше, – объясняла она внуку. – Когда магазин был. За хлебом приходили. Маня, его жена, – хорошая женщина.

Мальчо- ночка у них, уж не знаю чей. Сначала одни жили, а теперь – целый кура- год. Детва… Девчонушка такая хорошая. Они ее посеред степи нашли, возле станицы. Какая страсть… Ехали ночью, осветили фарами. Маня говорит, глазам не поверили: дитё ползает, живое дитё.

Остановились. Забрали с собой. Думали, кто в станице отзовется, кинется, будет искать. Ни шуму, ни граху… Все молчат. Так и оставили при себе девчонушку. Это какая страсть? Дожилися. Допилися.

Детей посеред степи кидают. Сам Арчаков, он не боль но гутаристый.

Но хороший… Сирый народ из наших к нему прибивается, беженцы.

Никого не гонят. Маня смеется: "Колхоз у нас будет". Взаправди колхоз.

Илья ночевал в кухне. Как всегда, сколько помнил себя. Не дом, а эта низкая глинобитная мазанка с малыми оконцами, большой печью, запахом сухого укропа, мяты, других трав, что пучками висели на черных от времени бревенчатых балках-перерубах, над головой. И покойный отец всегда ночевал здесь. Хорошо тут спалось. Всегда.

И нынче Илья проснулся, когда утреннее солнце уже глядело в окошки.

Пахло печеным. Маленький племянник в ночной рубашке стоял возле его кровати и что-то рассказывал на своем языке: "Гу-у… Гу-у…

Угу-гу…" И засмеялся довольный, увидев, что Илья проснулся.

Вместе с малышом вышли во двор, где, несмотря на ранний час, уже кипела жизнь. Старенькие "Жигули" стояли с открытым багажником, и тетка Клава укладывала туда, словно в просторный ларь, сумки, пакеты, стеклянные банки с закруткой. Помогала ей мать. Девчата бегали на посылках.

– Буту поболе нарежьте… Николай любит лучок в окрошке.

– Откидное молоко не забудь в холодильнике.

– Коробок с яичками на сиденье. Или под ноги постановь.

– Чтобы наступить да подавить все.

Это собирались в отъезд, на рабочую смену, там две недели кормиться.

Дело серьезное.

Илья вспомнил о ночном и спросил:

– А где Николай? Сетку проверяет?

– Он уж до свету смотался, – ответила бабушка. – До чего моторный. В огороде он. Угождает девкам. "Сделай нам рыбу, сделай нам рыбу в печур ке. Мы ее любим", – передразнила она девчат и закончила: -

Порунцов им хороших. Не дают дыхнуть человеку. Обошлись бы. Давай мне этого генера ла. Одену… А то кутун потеряешь, – пригрозила она малышу.

Малыш расплылся в улыбке, переходя на руки к бабушке. Он всему улыбался, радовался, тем более в утренний час, когда светило нежаркое солнце, на дворовой да огородной зелени переливами сияла роса, временами на траву падали спелые груши со старых развесистых могучих "дулин".

В огороде, в затишке, возле летней печурки хозяйничал Николай. В открытом казане варились раки в кипящем, даже на понюх остром укропном рассоле. Рядом, из черного жестяного короба, валил кислый дым. Под коробом тлели угли.

Увидев подходившего Илью, Николай доложил с удовольствием:

– Все по плану и даже – выше. Серушки да красноперки – на жареху. Я их почистил и присолил. Бабка на завтрак пожарит. А тута, – шумно понюхал он, – пара рыбцов да три душмана. Горячего будет копчения.

По-нашему. И раки попались. Вон он идет, главный едок.

По огородной дорожке спешил к деду малый Андрюшка.

– Моя лопота… Казачок кривоногай… Так мы с тобой и не погутарили толком. Все некогда.

Николай присел, Андрюшка потянулся к нему. И они встретились лицом в лицо: задубелая темная кожа, седая щетина и нежный, еще розовый ото сна бархат детского личика.

– Гу-гу… Гу-гу-гу… – принялся толковать Андрюшка. – Гу-гу…

Николай внимательно слушал его, все понимая.

 

Глава VI

"У НАС СВОЯ ЖИЗНЬ"

Они уехали скоро, Клавдия и Николай. Собрались, позавтракали, и покатила старая машинешка, погромыхивая на ухабах.

Их провожали. За двором стояли молча, глядели, как с натугою поднимается машина в гору и в гору, с трудом одолевая подъем. Но выползла на курган, потом скрылась. Молчал даже малый Андрюшка, чего-то понимая.

Проводили и тогда сели завтракать. Но что-то не елось. Даже запеченную рыбу, пахучую, с подтеками сладкого жирка, и ту ковыряли нехотя.

– Чего квелитесь? – укорила девчат бабушка. – Не на век же уехали.

Приедут. А мы с вами сейчас работать зачнем и скуку развеем. Ныне у нас много работы: картошку всю перебрать, какая – скотине, какая – на еду, и с погребом заниматься. Почистить его, вынуть доски, промыть, просушить. И на подловку надо лезть, трубу мазать. – Она считала и считала дела, которых много и много, на целую жизнь.

Совсем некстати объявились гости, один за другим.

– Илюха! – кричал молодой, потрепанный мужичок. – Илюха! Ты помнишь меня? Баба Настя, постановь нам за встречу, мы с ним… Илюха, мы тебя помним! Машина твоя! "Роллс-ройс"! Дай покататься! У меня – права, все чин чином. Вплоть до танка. Когда не выпитый… – И клекот из горла, на смех не похожий.

– А когда ты не выпитый, беда бедовая? – вопрошала хозяйка двора. -

Иди с Богом. На гости с утра не приходят. С утра люди работой займаются. А вы шалаетесь, как бурлаки.

И еще один прибыл гость, вовсе страхолюдный, в диком волосе, из которого сизый нос торчал; с трудом и сипом он того же просил:

– Постановь… За приезд. Я его голопузого помню. У тебя есть, я знаю.

Выпроваживали непрошеных гостей с трудом.

Старая хозяйка горевала вслух:

– Лето, утро – самая пора в работе кипеть. А они бродят по хутору.

Бывалоча, колхозы ругали: работа тяжелая, платят мало. Она и вправду была тяжелая. А вот ныне освободились. Ходи да броди… И никто тебе слова не скажет, не укорит. Ни бригадир, ни председатель, ни милиция. Ходи да броди. Молодые, здоровые… Сгубился народ.

Наконец заперли ворота, и поплыл полегоньку день летний в делах хуторских, для старой женщины и ее помощниц привычных; для гостя городского все было внове.

Илья старался держаться поближе к бабушке, о чем-то спрашивал, что-то говорил. Другой день они были рядом, и другой день старая женщина и городской, уже взрослый внук ее исподволь, осторожно приглядывались, словно наново признавая друг друга. Так и должно было быть.

В детстве Илья часто болел, и порою летнею его отправляли на хутор: на чистый воздух, парное молоко. Но это было давно. А потом и вовсе: смерть отца, за ней – долгая разлука. Волей, неволею, но отчурались и потому словно вновь узнавали друг друга.

Старая женщина глядела на внука и лишь вздыхала: какой-то он худой да бледный. Это было понятно: кому не доведись, такая беда.

Спрашивать о чем-либо она не решалась. Про несчастье, и про невестку, и про всю ихнюю жизнь. К чему ворошить, тревожить и внука, и себя. Все это уже отгорело и словно отстранилось, становясь чужим.

И для гостя городского с детства знакомый хутор нынче виделся вовсе иным.

На хутор смотреть от кладбища, с высоты кургана, да на машине по нему проехаться – дело одно. А когда на старом велосипедишке, дребезжащем, скрипучем, он покатил по хутору, то не узнал его. Ни просторного кирпичного магазина, ни почты, ни клуба на высоком фундаменте – там кино смотрели, и школы нет с просторным, тоже высоким крыльцом, и колхозной конторы нет. Все исчезло, оставив после себя лишь кучи мусора. И потому хутор будто присел и съежился, по-стариковски умаляясь.

Лишь на хуторском майдане, как память о прошлом, торчит пупом облезлая бетонная пирамида со звездой на маковке да выгоревшим жестяным венком у подножья. А вокруг словно Мамай прошел: разбитые дома без крыш, с черными провалами окон, поваленные заборы, дикий бурьян. Безлюдье. Детишек нет. И даже собак нет. Кладбищенскую тишину тревожит лишь невеселая пьяная песня, которую понять нельзя.

Да и зачем…

Прежнею оставалась лишь округа. Миновал хутор, скатился на широкую луговину. И словно не было позади лет и годов. Все тот же простор, окаймленный малой речкой, бегущей к Дону, заречная меловая гора с крутыми обрывами, тополевое да вербовое займище, далекие степные холмы и чистая синева огромного неба. И вольный ветер, которым легко и сладко дышать.

Здесь, на этом лугу, мальчишками пасли скотину и запускали в небо бумажных змеев. По весне доставали из вороньих да сорочьих гнезд яички. И тут же, на лугу, пекли их в горячей золе.

Было что вспомнить.

Илья неторопливо катил сначала по лугу, а потом вдоль речки, которая неспешно текла к Дону. На другом ее берегу когда-то был хутор; ныне лишь хороводы старых садов указывали немалый его размах: от меловой горы по названию Львовичева до речки и до залива, который уходил далеко в лесистое береговое займище. Но и теперь жизнь бывшего хутора не совсем угасла. На плоском высоком мысу между речкой и заливом стоял новый кирпичный дом, неожиданный для этого глухого места. Близ него – два флигеля да вагончик. В чащобе садовой зелени виднелись еще строенья. На воде – причал с лодками.

Илья оставил велосипед и уселся возле обрыва. Рядом была вода, рядом был тополевый займищный лесок. Оттуда навевало прохладой. А на том берегу текла чужая жизнь. Вдали, на склоне холма, паслись коровы. На подступах к меловой горе кормилась козья орава с обычной суетой да меканьем. Там же – овечий гурт. Возле берега бродили гуси. С поля проехал малый трактор с огромным возом соломы. Людей не было видно.

Час полуденный. Зеленые кущи. Строенья. Но там были люди. Звенел временами детский голос и смех, которому тут же отвечал смех женский. И мужской басок что-то бубнил. По воде, по речке, все это доносилось и слышалось явственно. Хотя и не видно было людей, но они там были.

Вспомнился вчерашний рассказ Николая. Хотелось взглянуть поближе: как там и что…

Так бывает: увидишь чужое гнездо со стороны, из окна вагона на каком-нибудь полустанке, проездом, из машины, чей-то дом и двор в малом селенье, чье-то лицо, улыбку, свет в окне, и вдруг защемит сердце, завидуя иной жизни. Не потому, что своя – плохая. Просто захочется чего-то иного. Иной судьбы. Своя приедается. В ней катишь и катишь, словно по рельсам. До конца не свернуть. Оттого и печаль.

Особенно это бывает в летах молодых. Но быстро проходит.

На той стороне чужого приметили.

Сначала подкатил к берегу мальчишка на велосипеде. Не в седле он ехал, а в раме, вихляясь: до высокого седла не дорос. Возле берега он сделал круг и повернул назад, к жилью. Скоро оттуда раздался голос мотора, и появилась лодка. Легко рассекая тихую воду, наискось от высокого мыса, через речку она проскочила мигом и, заглушив мотор, ткнулась в берег.

– Хабаров? – звонко спросил ли, позвал сидевший в лодке мальчик, стриженный наголо, загорелый.

– Хабаров, – ответил Илья.

– Берите, на уху, – сказал мальчик и поднял лежавший в ногах его мешок.

– Зачем? Да мы же… – не понимая, пробовал отказаться Илья.

– Это – вам, – повторил мальчик настойчиво и подтянул мешок к носу лодки. – Берите.

Илья принял неожиданный дар. А мальчик, от берега оттолкнувшись, завел мотор, и лодка пошла быстрым ходом наискось, к далекому дому, к причалу.

Илья заглянул в мешок. Там был большой сазан, мокрый, живой. Хороший сазанчик, увесистый, наверно, в полпуда. А еще – раки. Черные, большие, клешнястые.

Илья подивился неожиданному подарку. Недолго посидел на берегу, ожидая: может, подъедет кто и что-то объяснится. Ведь он ничего не просил.

Но на том берегу все было так же спокойно, безлюдно. Тихие дома, тихие сады, причал с лодками. Гуси возле воды, на попасе – скотина.

Илья понял: никого не будет. Это просто привет от человека, которого на воде вчера встретили. Вот и все.

Надо было уезжать, не маячить. И он уехал.

Бабушка Настя, выслушав рассказ его, не очень удивилась, лишь вздохнула:

– Это папочку твоего помнят. К нему же со всех хуторов люди шли. Вот и Арчаков не забыл. Они – хорошие люди. Помоги им Бог. Летось Маня рассказывала. По весне пришли к ним двое ребятишек, родные братья.

Пешии пришли, с нашей станицы. Пришли, просят: "Можно, мы у вас поживем? Нам исть нечего". Как раз снег таял, балки играли, вода ходом идет. Измокшие все, озябшие. Маня гутарит: "Разве таких прогонишь? Ребятки хорошие. Жалко их. Проживем. Картошки будем больше сажать".

– Но что это за страсть! – в сердцах сказала старая женщина. – Что за жизня такая пошла! От живых родителей детушки бегут. Вовсе сгубился народ. А Арчаковы – люди хорошие, про них лишь болтают: секта да секта, беспоповцы, мол. Поболе бы таких беспоповцев. А что они отчуралися, дамбу сломали, не всяких к себе пускают, это они правильно делают. Ныне народ всякий шалается. Поизвадились. Идут и едут. Чего-то все ищут да ищут. Чего бы украсть. И чужие, и наши. К нам опять приходили. Курсаны. Старый да молодой. Тебя проведать.

Наскучали. Едва проводили их, спасибо, твой шофер помог.

К вечеру съездили на Дон, искупались. Потом включили насос. Девчонки огород поливали шлангами да ведрами; потом они весело мылись в душевой и подались в дом, телевизор глядеть.

Свечерело. Сумерки приглушили зелень дворовую, огородную; объявились неприметные днем белые цветы петуньи возле кухни, у погреба, в палисаде, они словно поднимались от земли, пенились и сладко пахли.

Дождавшись своей поры, звучно затопал по дворовым дорожкам серый ежик: что-то искал, находил, хрумкал. Малый котенок старался напугать его: шипел, грозно горбатился, прыгал, но вокруг да рядом, поняв уже, что иглы у ежика нешутейные. Дворовые да огородные сверчки запевали свою ночную песнь, дремотную, долгую.

В вечерних, ночных уже сумерках старая хозяйка топала и топала по двору, словно ежик, верша дела бесконечные: молоко, сепаратор, накваска, банки да крынки, малые постирушки, грязная посуда – одно за другим.

А потом она решила тесто поставить на утро, для пирожков.

– Часто пеку, – говорила она. – Чем особо кормить? Щи да картошка. А мукой, слава богу, не бедствуем. Блинцов, пышек, пирожков напеку, они набузуются – и хорошо.

Илья возился с маленьким племянником, временами спрашивая:

– Бабаня, тебе, может, помочь?

– Моя сына… Какие мои дела… Из могуты выжила, ничего не успеваю.

Лишь толкусь. Бегу-бегу – и забуду, зачем побегла. Старость, моя сына… Бывалоча, и на колхозной работе успевала, и на базу. А ныне толкешься, а все на мыльный пузырь. Давай-ка этого пузыря искупаем, а то он скоро заснет.

Искупали мальчонку; он и вправду скоро заснул на бабкиной постели, в летней кухне. Он и во сне чему-то улыбался, майская роза.

– Да и ты, моя сына, ложись.

Помойся да отдыхай. Долгий день…

Илья обмылся в непривычной тесноте да темноте летнего дворового душа. И в кухню вернулся не сразу.

На хутор опустилась темная августовская ночь. В небе светили тихие звезды. Далеко, на краю земли, поднималась большая луна. Было тепло, тихо и как-то тревожно от непривычной тишины. Редкие огни светили по хутору, не размыкая тьмы. Они словно тонули в ней, вдалеке друг от друга, поодиночке.

А в летней кухне старая хозяйка затеялась помидоры в банки закручивать.

– Памяти нет, – жаловалась она внуку. – Я ведь все приготовила: помыла их, банки на солнце жарила. А потом забыла. Сею-вею в голове.

Да я быстрочко, по-простому. Каждый день помаленьку стараюсь три-четыре банки. Зима-то придет… А Клава тоже – приедет, туда-сюда кидается. За две недели накопится делов. Их надо переделать. Такая жизнь настала. Раньше все – дома. Коля был на тракторе, а Клава – на ферме. А ныне никому не нужны ни трактористы, ни доярки. А если и призовут, то не платят. У Мушкетова люди работают, он фермер.

Жалятся: с утра до ночи на косьбе, а семьдесят рублей денщина. А у

Мохова, он тоже фермер, не наш, так у него люди и вовсе лишь за харчи работают. Харчи да одежку купит. Да еще упрекает: много хлеба едите. Вот теперь и поминаем колхоз как рай земной: у всех работа, зарплата, отпуск, рядом – почта, магазин, школа, медпункт.

Фельдшерица своя. Машины в станицу ходили. Летом твой папочка приезжал с помощниками. Его и сейчас вспоминают. Белые халаты, белые шапки… Для нас – чудно2. Теперь – лишь память.

Илья сидел да слушал, вздыхая, а бабушка говорила и говорила, раскладывая помидоры по банкам, добавляя в них белый хреновый корень, перчик "гардал" да укроп. Кипятила пахучий рассол, разливая по банкам. Вспоминала вдруг иные дела, забытые, и выходила во двор, шумно вздыхая.

– Тебе уже трудно, – жалел бабушку Илья. – Тебе отдохнуть надо.

Поехали к нам. Поживешь… Вот увидишь, тебе хорошо будет.

– Куда ж я, моя сына, уеду? – даже рассмеялась она. – Клава с

Колей-то на вахте. Вася с Мариной вовсе надолго уезжают. Такая у них работа, далекая. На близу нет ничего, где устроиться. Они уезжают. А я возьму и увеюсь… – посмеивалась она над легкомыслием внука. – А куда же мы Андрюшку денем? А девчат? А поместье на кого кину?

Скотину, огороды, сады… Из меня худой плетешок, но – все затишка.

Помаленьку стараюсь. Бога молю, нехай чуток подождет, не прибирает.

Хоть и выжила свои годы, но надо побыть, оказать помочь. Без меня им вовсе нехорошо.

– Тебе уже тяжело.

– Тяжело, моя сына. Но ведь – свои, родненькие. Их не кинешь. Тем более – девчонушки. За ними – пригляд и пригляд. Страшное ныне время. Работы нет, порядку нет… Молодые пьют да курят всякую дурнину, шалаются где ни попадя, губятся. Ты, считай, мужик взрослый, а видишь, чего получилось. Такая беда бедовая… – Она глядела на внука пристально, словно не верила, что он рядом, живой.

– Молилась за тебя. Помог Господь. Да ты ложись, моя сына. Я пойду обмоюсь да тоже лягу. Устала. Долгий день.

В ночи над хутором поднималась луна, освещая округу. Постелив внуку и уложив его тут же, на кухне, старая хозяйка сидела во дворе, набираясь сил, перед тем как обмыться. Такая была свинцовая тяжесть в ногах, во всем теле, а главное – в сердце. С приездом внука поневоле поднялось прошлое, которое вроде уже забывалось, лишь тлело под пеплом.

Сынок дорогой, золотая головочка. Как любила его, как гордилась им…

В страшном сне не могло присниться, что случится такая беда.

А все – богатство… Миллионерша… Она погубила мужа. Ненавистная… Не хотелось думать о прошлом, его не воротишь. Но прошлое поднималось волной горячей. Боль и вина. Ее вина, материнская. Ведь он приезжал сюда, сынок дорогой, один раз приехал и другой, словно прощался. Как хорошо с ним разговаривали, про жизнь вспоминали. И он просил:

"Позволь, мама, мне сюда вернуться. Буду в станице работать, в больнице. Там нужны врачи. Буду людей лечить и жить помаленьку возле тебя".

Была бы умней, так сказала: "Приезжай, моя золотая сына, и живи".

Нет. Не свелела, овечка глупая, закопылила нос: чего, мол, люди скажут; ученый человек, профессор, такая об нем слава гремит… И вдруг на хутор вернулся. Потому и талдычила: "Перетерпи, сынок. Ты – человек семейный, об детях думай".

Сынок перетерпел и уехал далеко. Так далеко, что больше не свиделись. Теперь кусай локотки. Вчерашний день не догонишь. Но и в дне сегодняшнем, в ночной тиши что-то зрело, чуяла душа нехорошее, словно подступала беда. Вот и шофер, охранник внука, вечером проверял на воротах запоры, на скотий баз ходил, чего-то глядел. По всему видно – опасается. Тем более пьяные Курсаны приходили, орали всякое: "Богатеи… Лигархи…" От Курсанов доброго не жди. И от кого ныне доброго ждать? Живи да оглядывайся.

Перед сном старая женщина дольше обычного молилась. Во тьме, под низкой крышею, перед божницей, молитвы были все те же: "Богородице

Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобой…", но слова привычные нынче от самого сердца шли; и порою чудилось: размыкается тьма и видится Богоматерь, склоненная над Младенцем. Такого вроде не было раньше.

Хорошо помолилась, и стало спокойней.

Проснулся, а может быть, во сне залепетал маленький правнук,

Андрюша. Старая женщина, склонившись над мальчиком, прошептала:

"Спи, моя сына, спи…" Но мальчик не успокаивался. Пришлось взять его на руки, побаюкать: "Один – серый, другой – белый, а третий – подласый…" Услышал Илья тихие слова колыбельной и вспомнил, что этой песней когда-то, давным-давно, бабушка Настя и его баюкала: "Один – серый, другой – белый…"

Малый Андрюшка смолк. Услышал родной голос, прижался к живому человеку, почуял тепло и защиту, почмокал губенками и заснул.

Старая женщина стояла посреди темной кухни, слушая легкое дыхание малыша, и вдруг ясно поняла: "Надо решиться".

Под этой же крышей, на непривычном ложе, в духоте, не мог уснуть и гость городской, Илья. Он слышал молитву бабушки, потом лепет малого племянника, спросил:

– Может, его покачать? Давай я посижу, а ты ложись.

– Он заснул, – ответила старая женщина, укладывая малыша. – Теперь до зари будет спать. Он – спокойный.

Но, уложив правнука, ложиться она не стала, а подошла и села возле внука, в ногах его, и сказала мягко и ласково:

– Моя сына, не возьми в обиду, но тебе лучше уехать. Пирожков напеку, отзавтракаешь – и поезжай с Богом. Своим отвези привет, спасибо за подарки, но нам лучше пока не знаться. Боимся мы, моя сына. Как пошли эти поголоски: миллионщики, богатеи. На чужой язык аркан не накинешь. Волочат и волочат молву. Ты вот ныне приехал, спасибо тебе. Но такая богатая машина, враз углядели. Охрана при тебе. Но она – до поры, сам знаешь. А нам тем более. Какая у нас оборона? Живем, как волки, посеред степи. Случись беда, круг меня – детва малая. Об ней сердце болит. Кто поможет, до кого дошумишься?

Время ныне какое: с ума люди сходят, за копейку на все пойдут. У нас на Скитах намедни сказнили бабку. До смерти истерзали.

– На Скитах?.. На каких Скитах? – еще не веря, спросил Илья и замер.

– На хуторе. Скиты называется хутор. Это – по-старому. В старые времена там монахи в пещерах спасались. Жила на Скитах бабка вроде меня. Да она помоложе. Сынок у нее – в городе, при деле, богатенький. Поставил ей дом, большой, кирпичный, прямо дворец. Да разве это спасенье? Налетели, терзали бабку, чего-то искали: деньги ли, золото… Полы поднимали, стены били. Погубили старого человека.

Такая страсть… Ты пойми, моя сына, за себя не боюсь. Ребятишки… – вздохнула она. – Об них забота. Ничего нам не надо, спаси Господь, ни богатства, ни больших денег. Жили своими руками – и проживем.

Работать привычные. Огород, скотина, птица. Клава к зиме, может, почтальоншей устроится. Ей обещали.

И Колю вроде тоже обещают взять, по столбам по этим, по связи… Кусок хлеба есть. Картошка-моркошка своя, корова… Нам лишнего не надо.

Лишь покоя у Господа просим. Для всех. И для тебя, моя сына. Обиду не держи. У вас – своя жизнь. Дай вам Бог… Живите. Детушков заводите. Пора. Тебе Андрюшка по сердцу, я вижу. Это просит душа. И

Алеше давно пора семью завесть. Это – радость, моя сына. Все у вас есть: крыша над головой, сладкий кусок, одетый-обутый, живи да радуйся белому свету. Чего вам еще не хватает?

– Ума… – тихо ответил Илья.

– Може, и так, моя сына. Не знаю. У вас своя жизнь, у нас – своя. -

Она говорила тихо, спокойно, все более утверждаясь в своей правоте.

– Мужики наши, слава богу, к бутылке не прикладаются, рабочие… И

Коля, и Вася. Приезжают, сразу – в дела. Сена много. Соломы запасли.

Просяной – целый прикладок. Скотина ее так хорошо ест, лучше сена.

Осенью тыквей навезут, арбузов. Подсолнушка заработают, это – для масла. Шиповнику много собирают, шиповник – в цене. Рыбу ловят по осени, раков приловчились ловить. Хорошо раков берут. Оттель да отсель – так и сбивают копейку. Думают в станице домик купить. Там легче прожить. Там – дорога, асфальт. Там для ребят – школа. Учиться будут с приглядом. Иначе ныне нельзя. Сколь молодых погубилось.

Может, и даст Бог, купят домишко. Пусть плохонький. Хороший теперь не укупишь. Подлатают, подделают. Они – рукастые. Будут жить. А я уж здесь… Поместье не кинешь. Будем жить помаленьку. Лишь бы дали покою. Не трогали нас. Мы проживем… Ребятишек поднять. – Она говорила, рассказывала. Ей так хотелось родным помочь. Оттого и просила Господа. Не для себя. Она устала, но напоследок хотела помочь своим в трудную пору. И лишь потом уйти на долгий отдых, к родным, которые ждут ее и никак не дождутся. Родный папушка… Мама…

Бабаня… Миша… Малая сеструшка Вера… Сегодня их вспомнила за столом, за разговором. Но это – лишь капля из долгого века, в котором еще и война была, снова голод и холод, и снова боль.

– Мы проживем. Лишь бы не война. И нехай нас не трогают. У нас своя жизнь.

Она говорила, городской внук слушал ее, но и другое из ума не выходило.

Хутор Скиты… Это было так неожиданно, больно. Будто бы стало все забываться: заточение, страх, словно уходило глубже и глубже, почти не чуялось. И вдруг объявилось. Явственно, словно рядом, из темного угла, кто-то шептал: "Есть у меня мама… Съезди на хутор Скиты. Скажи ей. Пусть думает, что я – живой. Хутор Скиты, на Дону, там ее все укажут. Дом ей построил… Пусть живет долго".

Темнота ночная под низкой крышею похожа была на тьму заточенья.

Хорошо, что бабушка рядом сидела. Она говорила и говорила, словно баюкала, и отступал страх. Невеликие оконца кухни светлели. Рядом, через проход, тихо спал мальчик, иногда совсем по-взрослому всхрапывая. Сразу вспоминались его улыбка, доверчивые глаза, нежное горячее тельце. Вспоминал дневное – и невольно улыбался. А ведь хотелось плакать.

Илья забылся перед рассветом, а когда проснулся, уже было светло и пахло жареными пирожками. Открыв глаза, он лежал, вспоминая ночную беседу с бабушкой: что там было и что пригрезилось.

Заиграл телефон-мобильник, звонила мать.

– Прости, что рано. Разбудила? Тимофей сообщил, что их самолет будет у нас к вечеру. Ждут тебя. Ангелина тоже звонила, ждет. Что им сказать?

– Еду. Полечу, – ответил Илья без раздумий.

– У тебя все в порядке? – что-то почуяв, спросила мать.

– Все в порядке. До встречи. Целую.

Одно к одному лепилось, чтобы уехать быстрее, потому что теперь – это уж точно! – долгие проводы не нужны.

– Звонила мать, – сообщил он бабушке. – Мой самолет прибывает сегодня. Надо ехать.

– Что ж, в добрый путь, – ответила бабушка. – Завтракайте. Пирожки готовы, и чайник вскипел.

Илья умылся, сказал про отъезд шоферу и, прежде чем за стол сесть, пошел через огород, вниз, на леваду, к отцовской могиле. Он постоял возле нее недолго и, невольно повторяя вчерашний бабушкин обряд, нагнулся и убрал с могильного холмика какую-то былку. Наверное, так просила душа.

Отзавтракали быстро. С бабушкой Настей прощание было холодным ли, сдержанным.

– Прости Христа ради, – сказала старая женщина. – Береги тебя Бог.

В это время из кухни, через порог, осторожно перелез маленький

Андрюша. В короткой ночной рубашонке, босой, спросонья щурясь, он огляделся и, завидев родных людей, затопотил к ним вперевалочку.

Илья принял племянника на руки. Глаза мальчика лучились бесхитростной детской радостью, как и вчера. Детской радостью и любовью.

Сердце Ильи дрогнуло и словно попросило: "Останься". Но, шумно выдохнув и передав бабушке мальчика, он быстро и не оглядываясь пошел со двора. Машина, его ожидавшая, сразу тронулась и, набирая скорость, оставила далеко позади подворье, два старых высоких тополя и старую женщину с мальчиком на руках.

 

Глава VII

У АНГЕЛИНЫ

Это была просторная сосновая роща – осколок когда-то дремучего бора, теперь изреженного, рассеченного новыми поместьями, дачами на высоком берегу Волги. Там и здесь на свежих вырубках, словно грибы, поднимались один за другим не просто дома, но просторные особняки да виллы, терема да палаты красного кирпича, с отделкой камнем да мрамором, под яркими крышами.

Но сосновая роща на песчаном угоре стояла нетронутой судьбой, а потом охраной сбереженная от порубок, мусорных куч, кострищ и прочих печалей. Вековые могучие сосны высоко к небу вздымали свои густые кроны, а внизу было светло и просторно, словно в громадном храме.

Далеко вверху – зеленая хвоя и синее небо в прогалах ветвей; далеко вверху – легкий ветер и ропот вершин. А здесь, внизу, – колоннада могучих, отливающих медью и чернью стволов, шершавых, теплых, с янтарными каплями и белыми сухими натеками пахучей смолы. В подножьях, по земле, устланной хвойными иглами с россыпью сухих шишек, там и здесь – стайки папоротника с ажурным резным листом да темная зелень ландышей, которые давно отцвели; невеликие земляничники – на свету, на обочинах дороги и в молодом лиственном редколесье, среди рябин да осинок, земляничники с последними красными ягодами, уже потемневшими, но пахучими, сладкими; а еще – просторные разливы черники, их сочная, словно лакированная, зелень листвы, черные, с сизым налетом гроздья плодов.

Еще вчера был родной город, теснины улиц, людская да машинная толчея, квартирные стены, чуть ранее – больничная палата и больничный же невеликий сквер и, конечно же, незабытое страшное заточение.

Всего лишь недолгий ночной перелет, крепкий сон, пробуждение – и вот она, эта сосновая роща, словно сказка.

Бродить и бродить меж могучих стволов под светлой сенью.

Остановиться, озирая окрестный мир: над головою зеленый и синий высокий кров, рядом – стволы и стволы, красно-бурые, отливающие медью; можно их трогать, разглядывать морщинистое корье, прозрачные пленки чешуи и, приблизив лицо, чуять смолистое дыхание. Поглядеть на милую птицу пищуху, которая кормится, ловко взбираясь по стволу.

Послушать работягу дятла и попробовать отыскать его где-то среди ветвей. Задержаться у высокого холмистого муравейника, безмолвного, но кипящего жизнью. Присесть, разглядывая таинственное чужое жилье и житье, что-то вспомнить, читанное, полузабытое о муравьях – работниках, стражниках, воинах, о муравьиной матке, которая где-то в глуби, во тьме. Нет, нет…

О тьме думать не надо. Прошедший тьму так радуется белому свету.

Лучше снова идти и выбраться на опушку, залитую солнцем. Из светлых зеленых, но сумерек лишь шаг шагнешь – и остановишься в изумленье.

Здесь мир иной: вовсе огромный, до самого поднебесья. Громады белых утренних облаков плывут и плывут. А под ногами стелется белый песок дорожки и песчаный угор с фиолетовыми куртинами ползучего чабра, розетками сочного молодила, белыми кашками, сиреневыми колокольцами, медовым осотом, пахучей цветущей таволгой у прибрежных кустов.

Солнечный утренний свет. Легкий вовсе не ветер, но вей опахнет – и стихнет, а потом снова накроет теплой волной.

Мир огромный, сияющий, словно хрустальный. Неволею сладко обмирало сердце.

Илья остановился на опушке и замер. Он не мог, не хотел двинуться, боясь утерять эту радость внезапного озаренья.

Как хорошо было неторопливо идти под солнцем по белой тропинке; идти и остановиться перед малым селеньем полосатых черно-желтых земляных пчел. Поглядеть на них, укорить с улыбкой: "Устроились… На дороге.

Места другого нет…"

Солнечная, зеленая просторная поляна, а потом снова – лес.

Далекий голос Ангелины звал его, но уходить не хотелось. Просила душа быть и быть здесь, переплывая из зеленой, пахнущей хвоей тени в солнечный мир опушки. Туда и обратно; вновь и вновь.

Но голос Ангелины звал и звал и становился тревожным.

– Илю-уша-а! Илю-у-уша! Где ты-ы?

– Иду-у-у!! – наконец ответил Илья, поворачивая к дому.

Встревоженная Ангелина встретила его возле садовой калитки. Большая, белотелая, в просторном утреннем платье ли, капоте, она выплыла навстречу племяннику, и тот разом утонул в ее горячих объятьях, шуршащих волнах материи.

Старшая сестра матери – тетушка Ангелина – всегда была женщиной рослой и пышной. Не толстой, но крупной: ухоженное белое лицо, полные руки, плечи, грудь – все большое, мягкое, но вовсе не рыхлое.

Очень добрая.

– Ищем тебя, ищем… – мягко корила она племенника. – Зовем, зовем… А тебя нигде нет.

– Такая славная роща… – оправдывался Илья, выпутываясь из тетушкиных одежд.

– А здесь тебе разве не нравится? – обиженно спросила Ангелина, открывая садовые ворота. – Мои газоны, мои цветы, мои розы…

За глухой садовой калиткой и высоким кирпичным забором открывалось просторное поместье, террасами, а потом пологим склоном уходящее к близкой воде, к Волге.

На свежей утренней зелени на английский манер стриженного газона светили переливчатой радугой ухоженные цветники: розарии, лилейники, альпийские горки.

– Красота… – шепотом сказал Илья. – Просто рай.

И вновь утонул в тетушкиных объятьях.

– Спасибо, Илюша… Ты все понимаешь… Я тебе расскажу… Вот эта роза.

Какой куст! Гляди. Это ведь настоящая Глория Дей. Тимоша привез ее из Голландии.

Огромный куст цвел щедро и необычно. Желто-лимонные большие розы и тут же нежно-розовые, золотистые с розовым обводом и розовым же налетом, с нежным ароматом и строгим бокалом лепестков.

– Глория Дей… – шепотом, словно боясь потревожить цветок, рассказывала тетушка. – Шесть золотых медалей. В соцветии до пятидесяти лепестков. Ее вывели во Франции в тридцать седьмом году и перед войной увезли в Америку. Последним самолетом. Как национальную ценность. Единственный экземпляр. Там ее размножили и назвали – Мир, в честь победы. Но она потом снова вернулась в Европу. Глория Дей…

– Матушка, завтракать будем? – окликнули Ангелину из дома.

– Сейчас, сейчас… На верхней веранде накрывай, – но потом спохватилась: – Но мы же еще не купались, не плавали. Погоди, погоди… – И – к племяннику: – Илюша, утром надо обязательно плавать.

Еще одна глухая садовая калитка выводила к берегу Волги, к невеликому песчаному пляжу с деревянными купальнями, лестницами, скамейками.

Утренняя речная вода была прозрачна, свежа. Легкий туманец уже истаивал над водой, уходя и прячась по заводям и прибрежным кустам.

Хотелось плыть и плыть, словно растворяясь в этой свежести и становясь ею.

Потом на берегу, на пути к дому, Ангелина, помолодевшая, румяная, внушала племяннику:

– Три раза в день мы должны плавать. Это такое удовольствие. А теперь – чай, чай и чай! – громко известила она, минуя калитку. -

Чай, чай – на верхней веранде!!

Просторный, красного кирпича дом краем второго этажа, высоким балконом ли, верандою, словно крылом, парил над землею, на откос опираясь прочными колоннами.

По обычаю, в этой семье давно заведенному, поутру на столе кипел самовар. Пахучий цветочный чай Ангелина заваривала самолично в фарфоровом объемистом чайнике. Прежде к завтраку блины ли, пирожки она пекла своеручно. Теперь, слава богу, были помощницы. Оставалось лишь потчевать племянника.

– Блинцы с рыбкой. Свеженькую Тимоша привез.

Парили в стопке блины. Прозрачные пласты белорыбицы и розовые – осетровые сияли в солнечном утре на белом просторном блюде.

– Он спит еще? – спросил Илья о дядюшке, с которым ночью летел.

Супруг Ангелины, в жизни прежней – большой милицейский начальник, нынче работал в крупной компании, мотаясь по всей стране. С ним и прибыл вчера Илья на служебном самолете. Тимофей выглядел усталым.

Потому и думалось, что он спит еще.

– Какое спит… Чуть свет уехал. Работа. Мне так жалко его утром, трудно поднимается, возраст… Но шеф – энергичный. Все дела – утром, все планерки. Молодой… Ты же видел его в самолете.

– Не знаю… – пытался припомнить Илья. – Не заметил.

В самолете были люди. Но кто из них кто…

Ангелина рассмеялась:

– Такого человека не заметил?! Самого хозяина?! Феликса? Он же приметный, рыжий, твой земляк.

Илья плечами пожал. Но потом вдруг задумался, припоминая. Людей в самолете было немного, и они быстро растеклись в просторном салоне.

Но невольно заметилось: среди людей, самолет провожавших и летевших на нем, возле трапа, а потом в салоне все были одеты строго: темные костюмы, белые рубашки, галстуки. Экипаж, охрана, стюарды – народ улетавший и провожавший, и лишь он, Илья, словно белая ворона, в одежде свободной: джинсы, рубашечка, легкий свитерок. И был еще один человек: в вельветовой паре, маечке и кепке-бейсболке, вроде тоже приблудный, попутчик. И действительно – рыжий. Какой-то скучноватый, в недельной щетине по нынешней моде. Теперь вспомнилось, как перед ним почтительно расступались, как разговаривали.

– Слона ты, значит, не приметил? – смеялась Ангелина.

– А он не в курточке был, в кепочке?

– Он, он… – ответила Ангелина. – Другим не позволено, они – на службе.

– Тогда вспомнил. Какой-то скучный.

– Заскучаешь при таких миллиардах. Миллиардах долларов, – дважды подчеркнула Ангелина. – Два собственных острова у него: в Греции и в

Англии. Там дома, яхты.

– А чего же он скучный? – спросил Илья.

– Много забот, – ответила Ангелина. – Это нам хорошо: "Бедняк гол как сокол, поет, веселится". А у него – такой бизнес по всей стране.

Про знаменитого миллиардера Феликса – почему-то его чаще величали по имени, – про Феликса Илья, конечно, слыхал. Про него столько рассказывали. Былей и небылей, а уж тем более – в родном городе.

Обыкновенный мальчик – безотцовщина. Еврей. Мама – учительница.

Однокомнатная квартирка-хрущевка на окраине. В городе его узнали рано. Во-первых, шахматист, уже в четырнадцать лет – мастер спорта.

Во-вторых, комсомольский активист, организатор и главный участник модных тогда КВНов, капитан команды "Школяры". А еще – внешность: рыжий, по молодости, словно подсолнух. Попробуй такого не заметь. И чуть ли не первая в стране знаменитая "комсомольская биржа", где

Феликс был, конечно, президентом. Тогда он учился в местном университете. Но его скоро пригласили в Москву, такую же биржу организовать. В столице, по слухам – очень удачно, с такими же молодыми ребятами Феликс создал тоже знаменитый в свое время ММБ -

Международный молодежный банк. Говорили, что вовремя создали и потому преуспели. Добавляли, что поддержка была: чей-то папа, тогдашний министр. Говорили всякое, как и положено в таких случаях.

Потому что Феликс шел в гору и в гору, ворочая большими делами и деньгами.

В родном городе он бывал редко, пролетом, по делам, имея и здесь бизнес: добыча нефти, заводы. Помогал он школе, в которой учился, и шахматному клубу. Свою маму Феликс уже давно увез во Францию, и она жила там, на берегу моря, на собственной вилле. Кто-то из ее старых знакомых там гостил. А сам Феликс был уже для города скорее легендой: "Наш Рыжий". В нынешние времена его никто, конечно, не видел. Даже на телеэкранах он редко маячил.

– Ты со сметанкой блины попробуй. И пирожки. Тебе надо больше есть.

Ты такой худенький, бледный. Все эти студенческие столовки… Мама просила тебя как следует откормить, – угощала и угощала племянника

Ангелина. – У нас сметана своя. А чай какой, ты чувствуешь? Сливочки обязательно… Свежие сливки тебе полезны.

Сливки в фарфоровом молочнике, золотистый творог, густая сметана, горячие блины, пирожки… Объемистый сияющий самовар. Чайный сервиз, расписанный алыми розами. Пахучий, чуть терпковатый зеленый чай.

Вчера еще Илья был в родном городе, дома. Даже не верилось. Ведь проснулся в мире ином: сосновая роща, утренняя река, чистая свежесть, теперь вот – просторная веранда на речном откосе.

Новое жилье и новое житье тетушки Ангелины не шли ни в какое сравнение с прежним, недавним, пусть и генеральским. Тогда и дача была бревенчатая, и все вокруг – не поставишь рядом с нынешним просторным, в два этажа с низами, кирпичным домом над Волгой.

Цветники, мозаичные дорожки, стриженые бордюрные кусты, газоны, альпийские горки, журчливый ручей, что бежал от круглого бассейна с фонтаном по извилистому рукотворному руслу с разноцветными камешками.

Улыбчивая помощница Ангелины подносила и подносила горячие блины, ватрушки, приговаривая:

– Кушайте на здоровье.

– Кушаю, кушаю… Но вот на здоровье ли?

Хозяйка и пирожков отведала с капустой, с морковью, а потом – с грибами, от горячей ватрушки не отказалась, потом приналегла на блины со сметаной да с рыбкой, оправдываясь давнишним:

– Я – большая, мне много надо…

Ангелина всегда была женщиной пышнотелой, крупной, любила хорошо и много поесть, оправдываясь: "Иначе я ноги не буду носить. Ведь меня так много".

Объявился на веранде еще один сотрапезник – большой жуково-черный не кот, а котяра.

– Красавчик наш пришел, проголодался… Молочка хочет. И печеночка ему приготовлена, он любит печеночку…

Кот коротко, требовательно мяукнул, уставясь большими зелеными глазищами на хозяйку.

– Сейчас, мой Красавчик, все будет…

Помощница уже несла, торопясь, белые мисочки с молоком и печенкой.

На просторной высокой веранде оконные рамы и легкие шторы были раздвинуты; и, словно на ладони, с высоты открывались синие воды

Волги, заречные леса, заливные луга, и все это на многие версты – и рядом, и далеко-далеко.

Прошлым летом сюда приезжали наскоком. Все здесь было еще в разоре ли, в строительной кутерьме: новые дома, а вокруг них – ямы да рытвины. Теперь же открывался с высоты балконной уютный, в зелени невеликий поселок с красивыми большими домами, в просторных усадьбах, обнесенных кирпичными заборами. Еще одно огражденье, надежное, но скрытое зеленью, охватывало немалое пространство речного берега, леса и замыкалось охраняемым проездом с крепкими воротами.

Внизу, на газонной зелени, среди цветочных клумб, было и вовсе хорошо. Журчала вода, вытекая из невеликого круглого бассейна с фонтаном.

– Тебе нравится? – спрашивала Ангелина.

– Рай земной… – искренне отвечал Илья. – А может, это просто мне снится.

– Мои подруги… Я их иногда приглашаю. Они называют это Европой.

Европу приезжают смотреть. Но они не представляют, сколько трудов и денег… – взахлеб рассказывала Ангелина. – Здесь же был голый песок и всякие сорняки. Все это надо было уничтожить. Рауданапом все выжигали. Потом ровняли, идеально. Завозили дренаж и новую почву, специальную. И потом все растения: хвойники, японские вишни. И конечно, газоны. Такие труды. Целая бригада работала. Так все дорого. Я говорю знакомым: "Чтобы завести такую Европу, надо иметь европейские деньги". Спасибо Тимоше.

Воркотню Ангелины Илья уже не слышал, погружаясь в иное: он медленно, глубоко, пронзительно начинал понимать, чего так не хватало его душе в жизни прежней, питерской, городской, уже много лет. Университет, аудитории, коридоры, библиотеки, книги, рукописи, экраны компьютеров, люди и люди, слова и слова, городские тесные улицы, дома, собственная квартира, ее стены, нечастые развлечения в театре, кино, пирушках, легкая любовь; и снова: университет, книги, библиотеки – все как в заколдованном круге: дома, улицы, суета людская, стены, крыши, потолки; душе и взгляду там тесно. Редкие приезды к матери, в город родной.

И там – все то же. А потом обвал – тяжкое заточенье, страшная тьма.

После нее словно открывались глаза, видя главное. Сейчас здесь, у

Ангелины, это главное – вовсе не радужные цветники, не ухоженный газон, не красивый дом, но иное: просторная река в сияющих под солнцем бликах, ближняя роща, золотистые сосны ее; за рекой – далекий зеленый лес зубчатой стеною, а вокруг, а над головой – огромное, немыслимо просторное небо: голубое, лазурное, синее с пушистыми легкими облаками. И вокруг – живая тишина с плеском волн, с птичьим негромким пением, шумом ветра, шелестом листов и веток. Все это – жизнь, словно дорогой подарок. Глядишь – и видишь; пьешь душой – не напьешься, словно после долгой жажды, которую утолить нельзя.

Об этом, именно об этом надо рассказать матери, Алексею, Ангелине и дяде Тимоше. И нельзя опоздать. Потому что кроме птичьего пения, шума листвы и шелеста трав под ветром тонко позванивает подвешенный возле дома заокеанский подарок – "игрушка для ветра", устройство нехитрое: тонкие металлические трубочки на нитях, а меж ними – ударник ли, маятник. Эта "игрушка", словно часы, отмеряет время, негромко и мелодично: дилинь-динь, дилинь-динь… Но она умнее часов.

И порой, словно спохватившись и торопя, она звенит и звенит, возвышая свой серебряный глас, звонит и звонит, упреждая, что жизнь проходит. И порою так быстро. Это надо понять. И об этом надо помнить. И говорить об этом языком человечьим. А если не поймут, остается лишь плакать, как велено: "Плачу и рыдаю, егда помышляю жизнь человечью".

Слава богу, сегодня было затишье. "Игрушка для ветра" молчала.

– Вот так и надо жить… – проговорил Илья тихо. – Возле воды, возле деревьев, цветов…

Утомленный ли, разморенный переменой обстановки, пусть и недолгим, но ночным перелетом, сытным завтраком, он начал задремывать, как только они с Ангелиной уселись на садовую скамейку, в тени.

– Приляг… – сказала Ангелина.

И он прилег, укладываясь и угреваясь возле ее большого тела, на теплых коленях. Он засыпал. Ангелина легонько гладила его мягкие волосы, тихо шепча: "Спи, моя Дюймовочка, спи… Крепкий сон тебя мани". В молодом мужском лице, окаймленном реденькой светлой бородкой и золотистыми кудрями, для нее проступало далекое. Вот так она когда-то, напевая, баюкала его, усыпляла.

Тогда еще жили в одном городе. Младшая сестра второго, вот этого, сына родила трудно, совсем крохотным. Дюймовочкой его величали в родильном доме. А в доме родном позднее он был "ручным", засыпал и крепко спал лишь на руках. Любил, чтобы его носили и баюкали. Он, слава богу, выжил и вырос.

И вот теперь виделось Ангелине то милое, детское, беззащитное, то давнее, что было в его еще не лице, но младенческом ангельском лике, когда изо дня в день он спал на ее руках. И конечно, думалось о том страшном, которое он перенес. О том страшном, которое все они пережили. Те дни и ночи, те часы, когда во всем себя винишь. Пусть без вины, но чуешь себя виноватым за то, что живешь и дышишь, ходишь по земле. А в это время, а в эти минуты… Господи, господи… И – странное дело! – в те горькие дни совсем некстати, обостряя боль, племянник Илюша вспоминался и виделся ей совсем маленьким, беззащитным, когда только начинал даже не ходить, а ползать: крохотными ладошками по полу неторопливо шлепает, словно проверяя надежность. Шлеп да шлеп, шлеп да шлеп… Головку поднимет, а в глазах

– радость сияет: "Умею… Могу…"

Слава богу, все обошлось. И вот она, эта головка, у нее на коленях.

– Спи, Дюймовочка моя, спи спокойно… – шептала она и плакала обо всем сразу: об Илюшиной беде, о внуках, и дочери, и о себе, конечно.

О племяннике думалось, а еще о дочери, внуках. За них – спокойна, но они так далеко, словно вовсе на ином свете. Эта Америка… Сначала радость была: дочь устроена всем на зависть. А вот теперь… Думается по-иному. Даже по телефону звонить им – вечная путаница: здесь – день, там – ночь; здесь – ночь, а там – белый день. Всегда некстати звонок твой. Да и чего телефон? Поглядеть бы, приласкать, приникнуть и почуять родное, детское: нежную плоть, сладкий дух, доверчивый взгляд, какой-нибудь лепет или легкий сон, который ты бережешь у своей груди или, как сейчас, на коленях. Слезы у нее были крупными, чуть не в горошину.

Но внезапный молодой сон Ильи, тем более – не в срок, был коротким, а пробужденье – в испуге. Не привиделось ли все это: утренняя сосновая роща, милая Ангелина, новый дом, цветы, зелень, купанье, завтрак на просторной веранде? Илья даже вздрогнул, проснувшись. А потом – долгий облегчающий выдох. Это была явь. И ничто не исчезло: светил солнечный летний день, журчала вода, сбегая по камешкам рукотворного ложа; плетистый розовый куст, прикрывавший садовую скамейку, ронял и ронял помаленьку алые и белые лепестки цветов.

И глядели на него сияющие любовью и слезной влагой глаза Ангелины.

Поплыл день, которого просила душа. Долог был путь по садовым дорожкам, по мягкой зелени газонов к новым и новым кустам роз: к белой душистой Онор, к сияющему кораллово-оранжевому кусту

Холстен-перле, к ярко-красной, словно кровоточащей, Клеопатре и желто-канареечной Фризии, к высоким лилейникам, к душистому водопаду пестрых петуний в подвесных вазонах, к зарослям голубых дельфиниумов.

В годы прежние, на старой даче, Ангелина своими руками рассаживала цветы, поливала, удабривала, рыхлила, увлеченно занимаясь этим с весны до осени. Все делала сама, лишь порою на день-другой нанимая помощников. Приезжая в гости, Илья помогал тетушке.

В теперешнем, новом житье цветами, деревьями занимались садовники, оставляя хозяйке сладкое право указывать да подсказывать: "Что-то заскучал наш газон, надо удобрить. Клевер откуда-то лезет, его надо уничтожить немедленно…" А еще оставалось приятное: не спеша разгуливать и любоваться цветами, рассказывая о них людям новым, каким и был нынче племянник. Ходили с ним да бродили по просторной усадьбе, присаживались на скамейки и кресла, говорили о цветах и о людях близких.

– И носа не кажут. Не хотят, – жаловалась Ангелина на семью дочери.

– Совсем стали американцами. Одна я не хочу к ним летать. А у Тимоши

– работа. Разве я брошу его. И у них тоже работа. Встают, развозят ребят – и до ночи.

– Они хоть дом этот видели?

– Нет! Он же брокер-мокер-финансист, дорогой мой зятек. На Тимошиной шее, – уточнила она. – Без Тимоши он давно бы голым остался, этот брокер. Он – хороший муж и хороший отец, но вбил себе в голову, что он – великий финансист. Так и ждем, что он куда-нибудь влезет…

И себя и нас разденет. Господи, господи… Чего ему не живется? Ладно.

Давай лучше цветочки глядеть.

– Вот эта роза, ты погляди на нее, Голден Медальон. Золотые медали в

Баден-Бадене за декор, а в Гааге – за аромат. Настоящее золото.

– А вот эту кутерьму, покровные розы, мы уберем, – указывала она на клумбу мелких, густо встающих от земли роз, сорящих лепестками. -

Один мусор от них.

– И эту Мадонну. Я бы убрала, да Тимоше она нравится. Говорит: не трогай. Чего в ней нашел?

– Посмотри, какие бегонии!

– А вот эти розы? Погляди. Тимоша их очень любит… Флорибунда обильноцветущая. Беника-82, штамб.

Это был скорее не цветок, а малое деревце: на прочном стволе оно держало пышную крону, усыпанную пунцовыми розами, словно тихий высокий костер полыхал над зеленью газона.

– Разве не чудо?..

Застрекотала газонокосилка, запахло травяным соком. Ожили поливальные струи; тихо кружа, они сеяли влагу и свежесть.

Медленно тянулся летний погожий день с купаньем, неторопливым обедом и отдыхом.

Вечером ожидали хозяина. Он объявился поздно, в сумерках.

Сначала дважды прозвонил телефон: "Еду!" – и потом: "Подъезжаю". И наконец – далекий двойной автомобильный гудок, условленный, обязательный. Таков был обряд.

Хозяина встречали у ворот втроем: Ангелина, Илья и кот Красавчик.

– Тимоша, ты что так поздно? – целуя мужа, мягко упрекала Ангелина.

– Ждем, тебя ждем…

– Пятница… – оправдывался супруг. – Как всегда. Не успеваем. Да еще праздник на носу, день рождения шефа. Тоже всегда что-нибудь в последний момент. Бестолковые.

– Здравствуй, Илюша, здравствуй. Геля тебе показала свои цветочки?

Ты их оценил? Красавчик, Красавчик, я вижу, вижу, спасибо, что встретил, – погладил он кота, трудно нагибаясь.

– Ты очень устал, – заметила и встревожилась Ангелина. – Может быть, отдохнешь, а потом – ужин?

– Нет, нет… Ничего. Я переоденусь, и ты мне покажешь цветочки.

Это был еще один милый вечерний обряд пожилой супружеской пары. В летних сумерках они ходили по садовым дорожкам и тихо ворковали.

– Она сегодня зацвела, ты же утром не посмотрел.

– Спешил, Геленька. Но вижу, вижу…

– Нет, сейчас тебе плохо видно, – огорчалась жена. – А вот утром… Ты увидишь. Не забудь, пожалуйста.

– Хорошо, Геленька. Я утром обязательно посмотрю. А если забуду, ты мне напомнишь.

– Постой… Ты чувствуешь запах, это фиалки.

Тимофей шумно нюхал.

– Не чувствуешь. У тебя, наверное, насморк.

– Я все чувствую, Геленька. Главное – тебя чувствую и вижу. Ты – самый душистый и самый красивый цветок. Роза, лилия и фиалка вместе.

Дай я тебя поцелую в щечку.

Это была славная пара. Рядом с большой пышнотелой Ангелиной супруг ее стушевывался, становясь ростом меньше. И смирен был, словно теленок, этот милицейский генерал, обычно строгий и порою грозный.

– Я нашла в Интернете. Надо заказать специальный аппарат, чтобы не в бочках разводить удобрения. Я уже определила место. Там будет очень удобно.

– Конечно, моя дорогая. Закажем. И установим.

Они ворковали, старые голуби, все дальше уходя от дома и растворяясь в вечернем сумраке.

– Тимоша, ты не понимаешь… Здесь обязательно надо.

– Да, Геленька, да… Конечно…

А потом загорелись неяркие матовые фонари: на верандах, у ворот, вдоль садовых дорожек; журчанье ручья, плеск фонтана, запах воды, цветов – все сделалось явственней, доносясь даже к верхнему балкону, на котором ужинали и пили чай. Но недолго. Хозяин за день устал, порой даже задремывал, опуская тяжелые веки. И оправдывался:

– Я все слышу.

– Нет, нет… Тебе надо отдохнуть. Прими ванну и отдохни, пожалуйста…

Он и вправду выглядел усталым: пожилой человек в конце долгого нелегкого дня. Глубокие морщины, припухшие подглазья.

Казалось, еще недавно гляделся он молодцом, бывший спортсмен, чемпион страны, всегда подтянутый. Но время, но годы, но хвори – все будто помаленьку, а потом навалилось разом. Отяжелел, болела спина, не позволяя согнуться. С глазами было неладно, и сердце… Одним словом – старость подступала.

Проводив мужа, Ангелина пожаловалась: "Конечно, он устает. Эти бесконечные поездки: самолеты, машины… Хозяин – молодой, ему что. Но он так ценит Тимошу, везде – с собой. Не понимает, что возраст… -

Она пожаловалась и поспешила вослед мужу. – Надо ему включить одеяло, электрическое. Согреть постель. А то забудет и после ванны застудит поясницу…"

Старость, старость… Будто вчера еще Тимофей гонял своих племянников поутру: "Зарядка… Пробежка…" Сам – впереди, подтянутый, стройный, молодых моложе. И заступалась сердобольная Ангелина: "Тимоша… Ну зачем ты их мучаешь? Они же – не чемпионы".

А теперь? Боже мой, боже…

В сумерках, в одиноком покое, так хорошо думается о жизни своей и чужой, так ясно и так далеко порой видится. Но все чаще, особенно с годами, грезишь и грезишь с печалью, понимая неизбежное и с горечью принимая его. И тут одно лишь спасенье – крепкий сон до утра.

Но для молодого Хабарова еще не пришло время сна. Он пошел не в спальню, а в библиотечную комнату, где стоял компьютер, включил его.

Засветился экран. Нужная страница в Интернете открылась не сразу, может быть, потому, что была очень горькой.

Молодой Хабаров случайно узнал о ней двумя днями ранее, в родном городе, в своем доме, когда вернулся с хутора.

В тот день утренняя пустынная дорога для хорошей машины оказалась недолгой. Приехали к полудню. И надо было ждать вечера, самолета.

Брат Алексей еще не вернулся в город; мать обещала подъехать позднее. Лишь кот Степан оказался на месте. Приезду Ильи он, конечно, был рад: потерся, помурлыкал, принял ласковое поглаживание и снова отправился на диван, приглашая хозяина: давай-ка подремлем…

Спать Илья не хотел и, коротая время, стал проглядывать газеты. В одной из них он увидел просьбу о помощи, похожую на старые вырезки из газет, те самые, что лежали в отцовской книге в шкафу. Здесь тоже была фотография мальчика, которому требовалась операция, а у родителей не было денег. Мальчик был невеликий, два года всего, но с пороком сердца.

Просьба родителей, врача-кардиолога, комментарий: "Операция жизненно необходима, и сделать ее можно, не вскрывая грудную клетку.

Диаметр порока позволяет закрыть его через сосуды… Через неделю мальчик будет здоров". Не хватает 69 850 рублей. Подробности на сайте.

Фотография была обычной, газетной, черно-белой. Чем-то похож был этот мальчик на племянника Андрюшку.

Илья тут же включил компьютер и нашел этот сайт: rusfond.ru. В

Интернете фотографии были цветными, и мальчик – словно живой. Он и был, слава богу, живой: синие глаза, большие, а них – ожиданье.

Еще сегодня утром Илья держал на руках племянника Андрюшку. Теплое хрупкое тельце, доверчивый взгляд. И потому было особенно больно глядеть на такого же мальчика, который был на пороге смерти. Сегодня еще живой: ласковый, милый. А завтра? Всего лишь шестьдесят тысяч рублей… Долгая счастливая жизнь на радость всем и себе. Или смерть.

Картинка на экране компьютера была четкой и яркой. На ней – другие детские лица. Такие же славные, доверчивые. Еще не понимают, от чего зависит их завтрашний день. И будет ли он? Вот этот малыш уже устало прикрыл глаза. И откроет ли их? Рядом текст:

"Перед Вами письма простых людей. Перед Вами лица детей, которые еще живы, им можно помочь, им очень нужна Ваша помощь…

Катя Матвеева, 4 года… 133 600 рублей.

Вася Коваленко, 3 месяца… Его спасет срочная операция… 84 000 рублей.

Равиль Азнакаев, 9 месяцев… 150 400 рублей. Нельзя терять времени.

Ему еще можно помочь.

Костя Данилкин, 8 лет… Откладывать операцию уже нельзя. Это единственное средство для спасения жизни".

Илья глядел, читал, вглядывался в детские лица. Мальчик, похожий на

Андрюшку, виделся ему живым: вот-вот моргнет, улыбка затеплится, шевельнутся губы.

Если бы… Если бы у Ильи были деньги, хоть какие-то, он бы тотчас отдал бы не раздумывая. Он был по натуре человеком добрым и мягким.

А еще – он совсем недавно стоял на грани жизни и смерти и потому понимал осязаемо, что значит расставание с жизнью.

Уронив голову на стол, на руки, Илья замер, прикрыв глаза. Но все равно видел лицо мальчика.

Мать вошла в квартиру и в комнату неслышно и, подумав, что сын заснул у компьютера, хотела выключить аппарат.

Илья вскинулся и заговорил быстро, горячечно:

– Мамочка, помоги. Я не хочу, чтобы он умер. Господи… Да он только жить начинает! Я прошу тебя. Он так похож на Андрюшку. Но дело не в этом… – Он говорил взахлеб, подступали слезы; и в глазах и в голосе

– боль нешуточная.

Он показывал на экран компьютера, он газету протягивал.

Мать все поняла и сказала:

– Успокойся. Сделаем. Я обещаю. Успокойся, пожалуйста, милый, – попросила она, выключая компьютер и принимая из рук сына газетный лист с просьбой о помощи. – Все будет в порядке, Илюша. Обещаю тебе.

Пошли на кухню. Я приехала пообедать и тебя повидать. Ты ведь сегодня улетаешь. Я все поняла, – еще раз твердо повторила она. – Мы все сделаем. И больше не надо об этом. Пожалуйста… Расскажи, как съездил. Что там и как?

Илья поверил матери и начал рассказывать о поездке: о бабушке, о малом Андрюшке, о рыбалке, о старой слепой Чурихе, которая приняла его за доктора Хабарова и просила вылечить. Про главное и больное он не стал говорить, жалея мать.

Это было всего лишь два дня назад. Но нынче, у тетушки Ангелины, прежде чем отправиться спать, Илья сел у компьютера, нашел сайт rusfond.ru, открылась страница, на экране появились детские лица и текст: "Перед Вами письма простых людей… Перед Вами – лица детей…"

Но, слава богу, мальчика, так похожего на племянника Андрюшку, двух лет от роду, синеглазого, с пороком сердца, на экране не было. Слава богу. И спасибо маме.

В спальне, с открытой настежь балконной дверью, в постели своей,

Илья заснул сразу, лишь подушки коснувшись.

И так же легко проснулся, когда утреннее низкое солнце желтыми лучами вломилось в комнату через окно и раскрытую дверь.

А внизу, возле дома, по садовым дорожкам уже бродил Тимофей. Илья спустился к нему.

– Забыл… Какую-то розочку Геля мне приказала утром посмотреть и понюхать. Очень красивую. Она спит, – сказал он о жене. – Возилась со мной долго. Спину мне растирала. А я по привычке рано встаю. Но завтракаю позднее, а ты, если хочешь…

– Нет, нет… – отказался Илья. – Погуляем. В сосновой роще, – вспомнил он утро вчерашнее.

Они вышли через садовую калитку; сосновая роща встретила их утренним густым горьковатым настоем словно не воздуха, но живительного пития.

По мягкой хвойной подстилке тропкою, а потом напрямую они неторопливо шли, одинаково осязая и принимая простые радости летнего погожего утра.

– А вот муравейник… – сказал Илья.

– Проснулись. Работнички… – коротко одобрил Тимофей муравьиную жизнь и глядел на нее завороженно.

Склониться над муравейником; отколупнуть от соснового золотистого ствола каплю пахучей смолки; остановиться, глядеть, как высоко, далеко светят небесная синь и бель облаков в прогалах сосновых вершин; на опушке радоваться порханью бабочек и радужному сиянью стрекоз, греясь вместе с ними в утреннем солнце, – разве не счастье?

Из зеленого сумрака – на солнечную поляну и снова под зеленую сень.

Словно остановилось время.

Но оно текло неприметно. И вот уже голос Ангелины зовет и зовет их.

Пришла пора возвращаться.

– Как хорошо погуляли… – вздохнул Тимофей, словно уходя из какой-то иной жизни снова в нынешнюю.

Не в пример вчерашнему дню, сейчас он выглядел здоровее, моложе: походка легкая, разгладились морщины лица и спина не тревожит.

– Так и надо – каждый день гулять и гулять утром, – внушал Илья. -

Такое место, такие сосны…

– Рано уезжать приходится. Работа… – оправдывался Тимофей.

– Сколько можно работать? – искренне жалея уже немолодого дядюшку, спросил Илья. – Просто жить надо. Это так прекрасно. Проснуться утром и идти гулять в эту рощу. Спокойно, неторопливо… Сосны, небо, река, поляна, муравьи, птицы. Сколько всего!

– Ты – молодец. Ты прав, – вздыхая, соглашался дядя. – Это прекрасно: проснуться, никуда не спешить, идти на прогулку. Собачку завести. Маленькую, для компании. Это – замечательно… Никуда не спешить.

И жене своей, Ангелине, их встречавшей, он стал говорить с необычным воодушевлением:

– Илюша – такой молодец! Мы так хорошо гуляли в сосновой роще! Такой воздух… Тебе, Геленька, тоже надо по утрам гулять. И надо бы нам вместе… Мы когда-нибудь вместе с тобой будем гулять. Все наладится.

Я не буду работать, собачку заведем и будем гулять по утрам, никуда не спеша.

Ангелина перевела взгляд с мужа на племянника, почуяв не столько в словах, сколько в голосе мужа, в молодом блеске глаз что-то новое, не больно понятное.

– Пора пить чай, – остудила она неожиданный пыл супруга и вспомнила:

– А ты посмотрел, как расцвела Ландора? Ты же вечером ничего не увидел.

– Посмотрел, Геленька, посмотрел. Удивительно… Замечательно расцвела.

– Вот видишь, а ты еще не хотел. Хватит да хватит…

– Виноват, Геленька. Но ведь ты настояла – и правильно сделала.

Можно, я тебя поцелую?

– А ты не забыл про качели? И мавританский газон? Вдруг приедут Вера и Миша, а у нас и качелей нет. Дети так любят качели. Вот и пусть качаются. Представляешь… – мечтательно проговорила Ангелина. – Они – на качелях, а мы рядом сидим, в креслах, на мавританском газоне. И любуемся…

– Конечно, Геленька. Это очень красиво. И я ничего не забыл. Все заказано. Но ты молодец, что напомнила. Я проверю обязательно. И накручу хвосты…

Тимофей понимал жену. Качели, мавританский газон… Все это – пустяки.

Дело в том, что дочь обещала привезти внуков на лето. Готовились, ждали с нетерпеньем. Но вот уж скоро и лету конец, а их нет. Не дождались. Разве не печаль? Жена крепится, не говорит об этом. Но ведь плачет душа…

– Мавританский газон – это чудо: алые высокие маки над зеленью.

Очень хорошо смотрятся. Вот у Вайнштейнов…

– У нас будет лучше, Геленька! Под твоим руководством…

– У нас не будет лучше, – обиженно возразила ему Ангелина, – потому что у Вайнштейнов – плавательный бассейн, а у нас его нет. Это даже неприлично как-то… Не иметь бассейна.

– Что бассейн… – посмеялся Тимофей. – Вот Кауфман строит у себя подземный бункер в трех уровнях, с автономным жизнеобеспечением на три месяца. Представляешь, три месяца можно со всей семьей там отсиживаться.

– А это зачем? – не поняла Ангелина. – На случай войны? Так лучше просто уехать куда-нибудь.

– Спроси у Кауфмана, он расскажет.

– Нет, нет… – решительно отказалась Ангелина. – Сидеть взаперти, без цветочков… Вот Вайнштейны покупают дом в Черногории, и это разумно.

Во-первых, удобно: в гостиницах теперь очень неспокойно. А во-вторых, недвижимость, а в третьих – если мы купим дом где-нибудь в Черногории или Словении, наши будут приезжать. Им понравится.

– Ну Геленька… Мы же об этом говорили. Но давай еще подумаем, обсудим… Не забывай, кто такой Вайнштейн, он – вице-президент, солидный акционер.

– Но я же не о Флориде речь веду. Всего лишь о Черногории…

– Я понимаю, Геленька. И обещаю подумать.

– Спасибо, Тимоша. Еще хотела тебе рассказать…

Началась обычная милая воркотня за долгим неторопливым воскресным чаем и завтраком; на просторном балконе, который словно парил над землей и рекой. Рядом с близкими облаками и теплым солнцем.

Говорили о всяком. Но в душе хозяина дома от утренней, казалось бы, обычной прогулки осталась какая-то сладкая заноза, временами бередящая. И тогда он вздыхал, мечтательно поднимая взгляд от собеседников и накрытого стола куда-нибудь в сторону: к близкой реке или синеющему за рекой лесу.

– Мы так хорошо погуляли… – вспоминал он. – Тебе, Геленька, надо утром гулять в сосновой роще. И надо завести собачку, небольшую, терьера какого-нибудь.

– Какие еще собачки? – не разделила его мечтаний жена.

– Понимаешь, Геленька, – пытался он объяснить неясные свои желания.

– Вот когда я не буду уже работать, совсем уйду… Вот тогда собачка нужна. Ей по утрам надо гулять в любую погоду. И я буду в любую погоду: в дождь и в снег, – решительно заявил он. – Мне это полезно.

– Какие-то у тебя фантазии непонятные, – обеспокоилась Ангелина. -

Ты хорошо спал? Давай померим давление.

– Ну, это я наперед, – оправдывался супруг. – Когда-нибудь… Мы ведь когда-нибудь будем совсем старыми, и вот тогда…

– Нет, нет… Пожалуйста, не надо никаких фантазий.

Тимофей вздыхал, подчиняясь супруге, но сладкая утренняя заноза порой бередила, хотелось поговорить об этом. И в течение дня, когда

Ангелины не было рядом, он говорил с племянником:

– Да, да… Ты прав, Илюша. Это прекрасно: прогулки, покой. Это замечательно. Но с другой стороны. Если не работать, то ничего не будет. Деньги, Илюша, деньги… На мою, даже генеральскую, пенсию разве проживешь? А ведь кроме этой пенсии – ничего. На коммунизм работал. Воровать тогда было нельзя. И не модно, – усмехнулся он. -

Как сейчас.

С пустыми руками ушел со службы. А теперь… Ты сам видишь. Другая жизнь. Этот дом… Он – прекрасный. Но за него надо платить и платить.

А Гелины газоны, цветочки? Каждая розочка… – покачал он головой. -

Столько стоит… А садовник? Помощницы… Геленька уже привыкла.

А наш Красавчик? За ним следит доктор. Да-да… Каждую неделю приезжает. Обязательно. А Гелино здоровье? Врачи… Очень дорогая клиника. Психотерапевт там замечательный. Это ей нравится. А Карловы

Вары, Словения… Геленька очень полюбила Италию. К хорошему быстро привыкаешь. А еще бестолковый мой зять. Бизнес его. Без меня он давно бы по миру пошел.

С торговлей разорился. Теперь вот брокерская контора. Туда денег – как в прорву. Не успеваю расплачиваться. А толку не будет, я вижу. Нет, нет… Он – хороший человек. Но вбил себе в голову, что он – бизнесмен. И не вразумишь. А это ведь дочь моя, внуки… Не могу же я их оставить.

– Но это ведь каторга, – сострадая дядюшке, говорил Илья. – Так нельзя. И можно ведь по-другому.

– Нет, нет! – горячо возразил ему Тимофей. – Это вовсе не каторга!

Конечно, я работаю много, и мне порой трудно. Годы свое берут.

Сбросить бы лет десять хотя бы. Но… – сделал он значительную паузу.

– Это не каторга, Илюша, поверь. Напротив, это счастье. Я рад, что могу работать и зарабатывать неплохие деньги. Самому мне много не надо. Но вот этот дом – это хорошо, это удобно. А главное – Геля.

Мне приятно, что я могу ее содержать достойно. Она это заслужила. По всей стране кочевали, как цыгане. Всю жизнь с чемоданом в зубах.

Только устроимся – перевод. Поехали. А теперь есть возможность, пусть поживет в удовольствие. Я радуюсь, что могу выполнять ее желания, капризы. Дом, цветы, обслуга, хороший отдых, не говоря о еде и одежде. Ей это нравится, и мне это нравится. И дочери я буду помогать, внукам, хотя они далеко и уже отвыкли. Но я буду им помогать. Это мне тоже приятно. Все это перевешивает работу, ее трудности. И я очень доволен, что я это могу, что я еще в силах. Ты понимаешь меня? – спросил он.

– Может быть… Хотя не совсем… – нерешительно ответил Илья.

Убеждали его не столько слова дяди Тимоши, сколько энергия слов и вид дядюшки, тон голоса – во всем была искренность, которой нельзя не поверить.

– Но когда-нибудь… – с тихой улыбкой вспомнил Тимофей утреннюю прогулку. – Когда все утрясется, вот тогда… Тогда по утрам я каждый день буду гулять в этой роще. С собачкой… надо подумать о собачке.

Чтобы небольшая, но милая. Терьер. А может быть, той-пудель. Будем гулять. И в дождь, и в снег… – сказал он мечтательно.

– О чем вы все толкуете? – ухватывая не весь разговор, но лишь хвост его, спрашивала Ангелина. – Какие опять собачки?..

– Это мы о будущей жизни, Геленька, – успокаивал ее супруг. – Просто мечтаем.

– Мечтать хорошо, но желательно без собак. Потому что наш Красавчик не любит собак и даже слышать о них не хочет. Мы не должны его огорчать. Вот ты только говоришь про собак, а он услышал и обиделся, куда-то ушел. Красавчик, Красавчик! Ты где? Нет никаких собак и не будет! Обещаю тебе… Красавчик, Красавчик! – нежно выпевала Ангелина.

– Красавчик! Куда ты спрятался?

Искренне посмеявшись над тетушкиной печалью, Илья перевел взгляд на

Тимофея, и вдруг его будто обожгло: он словно увидел иное и услышал иное.

Больничный сквер, седовласый тучноватый спутник. "У нас все есть, у нас ума нет". – "Пора, мой друг, пора… Замыслил я побег в обитель тихую…" Замыслил, но так и не сумел уйти своей волею и потому ушел дорогой иной, оставив на земле свои простые мечты. "Покоя сердце просит… Предполагаем жить…"

Тимофей был вовсе не похож на того человека. Но почудилось вдруг страшное.

И, отгоняя ненужное виденье, Илья начал помогать тетушке, взывая:

– Красавчик! Красавчик!

Но Красавчик не откликался.

– Наверное, он очень обиделся и ушел в свой дом, – наконец догадалась Ангелина. – Закрылся там и не хочет с нами разговаривать.

И тут же осенило Ангелину иное:

– Илюша, но ты же еще не видел дом нашего Красавчика. Он тебе не показывал свой дом?

– Завтра обещал показать, – принял тетушкину игру Илья.

Но Ангелина вовсе не шутила.

– А мы сейчас, – шепотом произнесла она, – тебе покажем.

Потихонечку. Не будем ему ничего говорить, тревожить, просто поглядим.

На нижней, закрытой веранде – высокой, просторной и светлой – размещалось немалых размеров деревянное строение, видом своим точь-в-точь повторявшее хозяйский дом: два этажа, чешуйчатая красная крыша, просторный балкон, двери да окна и даже тарелка телеантенны и аппараты сплит-системы. На балконе кошкиного дома стояли кушетка, мягкие кресла, небольшой телевизор на подставке.

– Его, кажется, нет… – прошептала Ангелина. – А может, он в гостиной прячется или в спальне. Конечно, он обиделся. Не надо было про собак говорить, – упрекнула она мужа.

Тимофей лишь руками развел:

– Виноват…

Илья, видевший такое кошачье жилище впервые, не скрывая удивленья, разглядывал его:

– Вот это да… Какой замечательный дом. И сплит-система работает?

– Конечно, – ответила Ангелина. – Красавчик ее включает, когда ему нужно.

– Геленька… – изумился муж.

– Да-да. Ты просто этого не видишь. Красавчик очень умный.

– Нашему Степану такое и не снилось, – вспомнил Илья своего старого кота.

– Слава богу, в Москве стали серьезно относиться к домашним животным. Появились хорошие магазины, – рассказывала Ангелина. -

Вовсе не обязательно теперь летать в Лондон хотя бы за приличным ошейником. Появились приличные клиники. Хотя нам еще далеко… Ты вот говорил о собаке, – обратилась она к мужу, понизив голос. -

Пойдемте, а то он услышит, совсем обидится. – И уже на воле принялась мужу внушать: -

Ты говорил о той-пуделе. А ты знаешь, что Колкеры своего пекинеса стричь отправляют в Японию? Да-да… А оздоровительные процедуры – только в Швейцарию. С собачками пока очень трудно. Одежду приличную не купишь для зимы, для осени. О белье не говоря. На Рублевке магазин единственный приличный. Но что в нем? Ошейник за три тысячи долларов. Поводок. Это все мелочи. А если серьезно…

– Да-да… – поддержал ее Тимофей, подмигивая племяннику. -

С этим у нас большие трудности.

– Ну вот. И тогда нечего эти разговоры заводить, беспокоить

Красавчика. Я бы сама не против завести, например, шарпея. Но как подумаю, – ужаснулась она, – сколько будет забот. Хорошего шарпея надо искать только в Англии. Пусть дорого, но знаешь, что это настоящий шарпей, а не какая-нибудь дворняга с помойки. Ты согласен,

Тимоша?

– Конечно, Геленька, – успокоил ее супруг, но, почуяв заботы немалые, по возможности оборонился: – Надо с Красавчиком посоветоваться, как он отнесется.

– Да, да… Красавчик… У него такой сложный характер. Тем более у него возраст переломный. А кто поможет? Нет у нас хорошего психолога для животных. Одни ветеринары, а психолога нет. Просто ужас… Новая манера: ничего не скажет, уйдет куда-то на целый день. И думай что хочешь. Где он? Что с ним?.. Красавчик, Красавчик! Ты где?!

– Может, он подружку завел? – сообразил Тимофей. – Как-никак юноша в расцвете лет.

– Какую еще подружку? Почему я об этом не знаю?! – возмутилась

Ангелина. – Красавчик! Немедленно домой!!

– Красавчик, Красавчик! – хором взывали.

Но тщетно.

Новая усадьба была просторной: газоны, стриженые бордюры, хвойники, розы, высокие лилейники, водопады петуний – пахучий цвет и сочная зелень. Солнечные лужайки, фонтан с круглым бассейном, говорливый ручей, альпийские горки. Скамейки и плетеные кресла на солнцепеке, в тени. И погреться, и спрятаться, тем более коту, пусть даже большому, такому, как Красавчик. А уж если через забор маханет, тогда и вовсе ищи его да свищи: ведь вольному – воля.

 

Глава VIII

"НЕ НАДО ТРЕВОЖИТЬ…"

Еще вчера Волга синела, лаская взгляд, у берегов, на отмелях, золотясь и переливаясь по песчаному дну солнечной сетью. Сочной зеленью, серебром отливала листва прибрежных кустов и деревьев. На луговинах сиял многоцветный ковер кашек, чабра, зверобоя, клевера, других трав. Ветер пахнет – и медовый дух голову кружит. Рай земной или просто – красное лето.

Но подул северный ветер, нагоняя низкие тучи. Косматые, сизые, с седым подбоем, они день и другой тянулись чередой бесконечной. То и дело шел дождь: холодный ситник, а то и вовсе – ледяной ливень.

Лето спряталось. Сумрачный лес шумел тревожно. На Волге, по свинцовой воде, бежали и бежали сердитые волны, оставляя на мокром сером песке грязную ноздреватую пену да спутанные косы водяных растений. Не то что купаться, глядеть на воду было зябко. В сосновой роще – сумрачно, сыро, холодная капель.

У Ангелины – беда за бедой: розарии, лилейники, все под дождем поникло и сорит мокрыми лепестками – поистине жалкое зрелище; и срочно все надо опрыскивать, потому что с дождем приходит фитофтороз и прочие хвори, а, как назло, заболел садовник. Красавчик прячется по углам, истошно ревет: мяу да мяу. То ли настроение плохое, а может, не дай бог, заболел.

Тимофей дома лишь ночует. На носу день рождения шефа. И в отличие от лет прошлых, когда хозяин не придавал значения таким праздникам, и хотя дата была вовсе не круглая, Феликс решил, что все будет на достойном уровне. Он лично составил список приглашенных, в который не вошли некоторые люди из обычного круга, зато появились имена из провинции, и не всегда первого ряда. Из одной области – губернатор ли, мэр, из другой – народ неизвестный. Попал в этот список и

Алексей Хабаров. По знакомству ли, по землячеству, а может, на будущее загад.

Тимофей всякий день куда-то летал и ездил, заметно нервничал, чего с ним обычно не бывало. Как правило, держал он себя в руках. А здесь…

Может быть, виною был возраст, а может, иное.

– Тимоша, у тебя неприятности? Что-то не получается? – тревожилась

Ангелина.

– Все у нас получается, – отвечал Тимофей. – Как приказано. На достойном уровне. Удивим народ. Вы тоже готовьтесь.

– А в каком ресторане? И какой будет, Тимоша, дресс-код? – старательно выговорила Ангелина новое для себя слово. – Дресс-код – это важно. А то в последний момент… У меня и надеть будет нечего.

– Не волнуйся. Дресс-код свободный. И мы его обеспечим.

– Свободный? Но это еще хуже. Не знаешь, чего и придумать.

– Вот именно, чего и придумать, – вздыхал Тимофей о своем.

Дресс-коды его интересовали мало, заботило иное. Не очень нравился ему этот большой сбор со всего белого света.

У молодого своего хозяина Тимофей работал почти десять лет, за многое уважал. Дивился жесткой деловой хватке, умению видеть далеко вперед, порой по-крупному, но по-умному рисковать. И не было в хозяине новоявленного барства, желания пустить пыль в глаза, что было бы объяснимым и даже простительным, когда в короткий срок попадаешь из грязи да в князи. Все личные приобретения молодого хозяина подтверждались нужностью или очевидной выгодой. Все просчитано, без эмоций.

И вдруг – иное: гульба на полсвета. Тут поневоле начнет мерещиться всякое. Тем более что подступали заботы очень серьезные, не ресторанным чета.

В день последний, перед днем рождения хозяина, Тимофей уехал рано, предупредив: "Не ждите меня сегодня. Буду на объекте. Там и встретимся. А вы Алешу встречайте. И готовьте приличный дресс-код",

– посмеялся он.

Алексей Хабаров от приглашения Феликса, конечно, не отказался. Ведь это – возможность с нужными людьми познакомиться и, может быть, поговорить с Феликсом о своих делах в обстановке свободной. Словом, от таких приглашений отказываться нельзя и незачем. И Алексей прибыл загодя, чтобы не опоздать.

С тетушкой Ангелиной он давно не видался, не слушал речей ее, тем более в новом гнезде.

Но на воле было дождливо и неуютно, цветники не покажешь. И потому

Ангелина провела племянников по всему дому, снизу доверху: от просторной кухни с плитами и печами, сияющей утварью; а рядом – малая столовая и, конечно, – огромная ванная комната, с кабиной водного массажа, кварцем, а потом – наверх: гостиная, столовая, спальни. Было что показать и, конечно же, рассказать.

– Илюша не понимает, – сетовала Ангелина, – но ты, Алеша, – человек деловой. Ты должен объяснить Маше. Нельзя жить в пещерном веке, как вы живете. У нее одна песня: "Мне некогда, мне некогда…" Это все отговорки. Сейчас много хороших дизайнерских контор, – внушала она старшему племяннику. – Ты и должен заняться жильем. Нанять дизайнеров. Они предложат проекты. Ты выберешь… Проследишь. Даже я могу приехать, посоветовать. И все сделают. Будете жить как люди.

Только не ошибись с дизайнером. Я Тимоше доверилась. А теперь просто стыдно. Надо было самой заниматься. Например, у нас, честно признаюсь, плохие зеркала. Запомните, во-первых, в доме должно быть не менее семнадцати зеркал. Но это не основное. Какие зеркала?!

Согласно фэн-шуй, в зеркалах старинных может сохраняться плохая энергия от старых владельцев. Но с другой стороны, новые зеркала – моветон. Что делать? Как быть? – вопрошала она.

– Да-а… – сочувственно вздыхал Илья. – Это вечный русский вопрос.

– Ты не ёрничай. Это очень серьезно.

С веранды верхней нынче открывался вид печальный: ветер, дождь, мокрые деревья, сердитая Волга, низкое небо.

И потому для чая полуденного расположились на веранде нижней, закрытой жалюзи. Большая хрустальная люстра сияла здесь полуденным летним солнцем.

Ангелина пела и пела свое:

– Зеркала надо брать венецианские, а рамы стекла муранского, прозрачного, но с добавлением черного тона. А вот у Колкеров – отделка мехом и кожей. Тоже оригинально…

Ярко светила люстра, сиял начищенный самовар, светило добротой тетушкино лицо, приветливая прислуга подносила и подносила горячие парящие блинчики с мясом, капустой, рыбой. Вся непогода где-то там, снаружи, а здесь – тепло, светло, уютно, тем более за щедрым столом.

– Мамочка Аня… – расчувствовался Алексей. – Ты – сама мудрость. Нам и вправду надо заняться бытом. Наша квартирка – старье, – оглядывал он убранство нижней веранды, сравнивая со своим жильем. – Но маме и вправду сейчас некогда. И мне – тоже. Новый завод, выборы, осень – все разом. Занялся бы ты, Илюшка, квартирой, а может быть, лучше дом построить. А то забиваешь себе голову… Этот мальчик, о котором ты просил, конечно, жалко его. И мы все сделали. Но сколько их, таких мальчиков, девочек, стариков да старушек. Разве поможешь всем? Еще один веский довод на тему: почему надо идти во власть. Ведь старичками и детьми государство должно заниматься. Мы платим большие налоги. Куда уходят деньги? Почему не лечат детей, а старики беспризорные? – вопрошал Алексей. – Почему с утра до ночи все просят: "Дай, дай и дай!" Милиционеры просят денег на новые машины, чтобы догнать преступника. Священники – на храмы, на колокола.

Детские дома – на пеленки. Все просят и просят. Илюшка – жалостливый, мамочка расстраивается. Надо ее беречь. С такими вопросами обращайся лучше ко мне.

Илья не очень внимательно слушал брата, но при слове "старушка" вдруг вспомнил слепую Чуриху и сказал:

– На хуторе старая женщина ослепла, отца вспоминала, говорит, вот он бы помог…

– Илюшка, милый, – мягко ответил брат. – Туда сто тысяч да сюда сто тысяч. Ты думаешь, что это – пустяки. Это – деньги. Феликс может себе позволить создать благотворительный фонд. Он – миллиардер, долларовый. Пойми, Илюшка. Деньги сначала надо заработать. А потом их тратить. А у нас что? Правильно мама Аня говорит: у нас даже приличного жилья нет. И сколько оно стоит? Я уж не говорю о таком… – повел он рукой, предлагая взглянуть брату пристальней на тетушкин дом.

– Ты прав, Алеша, – поддержала Ангелина племянника. – Сейчас очень дорогая жизнь. И мамочку надо беречь. Прежде всего думать о своих близких. Надо, Илюша, осторожней. Иногда лишнее слово… Ты вот пожалел Тимошу. Конечно, он устает, ему трудно, возраст. Но что делать? Ты сказал о собачке и о прогулках в сосновой роще. Это прекрасно. Но до этих прогулок нам еще так далеко. Такие расходы.

Этот дом, обслуга. Надо наших американцев поддерживать и поставить на ноги. Детвора растет. Миша мечтает поступить в школу "Севенокс", частная, дорогая школа, но очень престижная. Вбил себе в голову. И

Тимоша ему уже обещал. Образование в Штатах дорогое. Но не ходить же в муниципальные школы. Там одни негры. Просто ужас…

А Тимоша какой-то стал беспокойный в последнее время. Я заметила. Вы с ним говорили об утренних прогулках с собачкой, и он стал, наверное, мечтать. А ему это вредно… Не надо его тревожить. Ты должен хорошо кушать, Илюшечка. Такие пирожки замечательные. Ты кушай, поправляйся. Бери с Алеши пример. У него всегда аппетит отменный. И посмотри, какой вид – настоящий мэр. А ты мало кушаешь, это плохо, потому тебе в голову всякое лезет ненужное.

– Хорошо, мама Аня. Будем кушать и не будем никого тревожить, – согласился Илья, принимаясь за пирожки, которые и в самом деле были приглядны, вкусны: поджаристая корочка, пышное тесто, сочная начинка.

А что касается Тимофея, то Илья знал, что вовсе не он и не милые разговоры об утренних прогулках в сосновой роще встревожили дядюшку.

Там были заботы намного сложнее, и появились они не вчера. И недавно был знак: приезжал к Тимофею гость, один из старых друзей по милицейской службе; теперь он, как многие отставные генералы, числился советником, но не в частной фирме, а при власти, где-то на самых верхах.

Приехал он вечером, неожиданно позвонив. Разговор был недолгим.

Вначале, как и положено, о здоровье, о близких. Новый дом поглядели, по рюмочке выпили, не присаживаясь, у бара. Вышли в сад, походили да побродили, любуясь Гелиными цветочками. Хозяйка находилась в отсутствии, на каком-то девичнике. Но все было и так видно: дом, усадьба, цветы.

– Рад за тебя, – на прощанье похвалил Тимофея гость. – И все у тебя по заслугам.

Гость пошел к воротам, к машине. Тимофей напрягся: сейчас должно прозвучать главное. И оно прозвучало:

– Тима… Два ваших последних проекта не всем нравятся. Первый, по

Арктике, даже он – уже перебор. Слишком большой кусок. Даже по мировым меркам. Можно и надорваться, если в одиночку. Конечно, перспектива, прямо скажем, захватывающая дух. Но надо быть реалистами. И понимать, что кроме вас есть еще и страна, ее интересы. Их вы пока не учитываете. Ваш второй проект… Тима, – построжел гость. – Головочка не закружилась кое у кого? Почитай-ка

"Сказку о рыбаке и рыбке". Пушкина, Александра Сергеевича. – И прощальное, мягкое, дружеское: – Надо бы встретиться. Да не так, на бегу, а пригласить кое-кого из наших, кто живой остался. Вспомнить

Камчатку, Туркмению, молодость. Нам ведь есть что вспомнить, Тима. И нам не стыдно в глаза друг другу взглянуть. А мы ведь через такие времена прошагали вместе, рука об руку. Надо встретиться по-хорошему, Тима… Давай!

С тем и уехал гость нежданный, хотя вести, которые привез он, не были для Тимофея открытием. Он их прежде чуял, старый лис. Он их чуял и даже намекал хозяину, что нынче не ельцинские времена, а иные. Феликс его не понял или не хотел понять. И вот он – знак.

Дождались.

Проводив гостя, Тимофей недолго постоял у ворот, подумал и, ухмыльнувшись, пошел к дому, громко позвав:

– Илюша, ты где?!

Илья сидел в библиотечной комнате, у компьютера, и отозвался сразу:

– Я здесь!

– Срочное дело, Илюша.

Библиотечная комната была невеликой. Сюда перевезли из города лишь

часть книг.

– У нас Пушкин есть? Должен быть. "Сказка о золотой рыбке".

Илья не понимал дядюшку, но тот настаивал:

– Ищи, должен быть Пушкин. "Золотая рыбка"…

И объяснил озадаченному племяннику, когда нужный том был найден, тяжелый, в красном переплете, из собрания сочинений:

– Будешь мне сказку читать, вслух. Старый что малый. Сказки просит душа. Читай, читай…

Илья ничего не понял, но, дядюшке не переча, открыл, начал читать, иногда поглядывая на Тимофея. Тот внимательно слушал, от первых строк:

Жил старик со своею старухой

У самого синего моря;

Они жили в ветхой землянке

Ровно тридцать лет и три года.

Старик ловил неводом рыбу,

Старуха пряла свою пряжу.

И до последних:

Глядь: опять перед ним землянка;

На пороге сидит его старуха,

А пред нею разбитое корыто.

– Хороший какой конец, – дослушав и подумав, похвалил Тимофей. -

Счастливый конец. Как нынче говорят, хеппи-энд, сказка. – Он повторил, запомнив: – На пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто.

– Какой же это – счастливый? – засмеялся Илья.

– Очень счастливый, Илюша. За это надо выпить обязательно.

Принеси-ка, объясню.

И уже с бокалом в руках, после добрых двух глотков пахучего и крепкого пития, откинувшись в кресле, Тимофей объяснил глупому, молодому племяннику:

– Где старуха сидит? Как там написано?

– У разбитого корыта.

– У своей землянки она сидит, дурачок, на пороге дома родного.

А могла бы так загреметь… Рыбка-то не простая, друг мой, а золотая.

Могла бы эту старушку так законопатить… А она ей и землянку оставила, и старика-кормильца. Все живые, здоровые… Одним словом, как в сказке.

Тимофей, отхлебнув из бокала добрую толику, попросил:

– Прочитай-ка еще раз. Все сначала.

Дядюшкиной блажи не поняв, Илья снова начал читать, теперь уже медленнее, вдумчивей, для себя. Тимофей слушал внимательно, потом остановил племянника:

– Стоп. Перечитай последнее, медленнее. С выражением, – пошутил он.

– Как в школе учили.

Не хочу быть вольною царицей,

Хочу быть владычицей морскою,

Чтобы жить мне в Окияне-море,

Чтобы служила мне рыбка золотая

И была б у меня на посылках.

– Очень, очень похоже, – похвалил Тимофей, подливая себе в бокал. -

Очень похоже.

От выпитого Тимофей не хмелел, даже, напротив, прояснивалось многое.

И хотелось получить подтверждение нынешним мыслям своим.

– Ты можешь себе представить, Илюша, – спросил он, – что такое пять ли, десять миллиардов долларов? Вот для тебя, например, для неглупого молодого парня? Обычно прикидывают, мечтают: мол, будут деньги – куплю дом, машину, поеду туда да сюда. А ты как себе представляешь десять миллиардов? Что с ними делать? Как жить?

– Никак не представляю, – честно ответил Илья. – Поменьше бы…

Что-нибудь придумал. А это уж слишком большие деньги. Их потратить трудно, даже нельзя. С ума сойдешь с такими деньгами.

– Да, – согласился Тимофей. – Это вполне возможно. Ум за разум может зайти.

– Как у старухи, – сказал Илья. – Она ведь с дворянством и с царством своим ничего не успела сделать. Как-нибудь распорядиться, насладиться этим в конце концов. Лишь пряник печатный отпробовала да заморские вина. Она все спешила да спешила. Ну, стала бы она владычицей морскою, с золотой рыбкой на посылках? Какой прок? Ведь захотелось бы еще чего-нибудь? Золотую рыбку, например, поджарить и съесть.

Тимофей усмехнулся:

– Вполне возможно. Я и сам для себя прикидываю: чего бы я захотел, как распорядился пятью ли, десятью миллиардами долларов. Или фантазии у нас нет? Еще не привыкли. Ну, отделил бы какую-то часть дочери, внукам, чтобы они спокойно жили. А дальше? Себе? Нам, честно говоря, и этот дом, – обвел он глазами стены, – уже ни к чему. Можно и поменьше. Как-то будет уютней, привычней. Нет, мой милый, нет у нас размаха. Советские мы еще люди. Надо бы Геленьку пригласить. Она бы наверняка что-нибудь придумала. Хотя она, – заступился он за жену, – конечно же, не эта старуха. Просто у нее есть фантазия.

По-серьезному она переживает за Катю и внуков. Забота о них. А в остальном – лишь завлекательная игра. Ничего ей не надо, кроме всех нас, – сказал он убежденно. -

Остальное лишь милая игра от скуки и от возраста тоже. Но фантазия есть. Как сейчас, например, с зеркалами. И она смогла бы повеселиться, людей повеселить. Но ей мы таких вопросов задавать не будем, – твердо сказал он племяннику, разговор завершая, хотя – конечно же! – хотелось ему – именно сейчас! – поговорить, обсудить, пусть даже с племянником, который ничего не поймет ни про арктический шельф, ни про политические амбиции Феликса… Не поймет, но хоть выслушает. Это уже легче. Потому что, кажется, пришла пора принимать решение. То ли спрыгнуть с "поезда", который пошел в направлении опасном. Но тогда очень серьезный багаж в этом "поезде" придется оставить и начинать новую жизнь лишь с генеральской пенсией. А ведь возраст – серьезный. В таком возрасте тяжко начинать с "побегушек". Да и возьмут ли? Ножки не те. Тут большой вопрос.

С другой стороны, Феликс – не зеленый юноша, не фантазер. Голова у него трезвая, очень умная, многое видит наперед. И опыт немалый.

С бухты-барахты он ничего не решает. Значит – и это точно! – есть у него серьезная поддержка и в стране, и на Западе. И капитал серьезный. Даже по меркам мировым. Вполне возможно, что это уже не просто "поезд Феликса", а "бронепоезд". Спрыгнешь – никто не заметит. Лишь кости поломаешь, а он – попер вперед и вперед, к полной и окончательной победе. Потому наверху и забеспокоились. И может быть, поздновато. А может, и нет.

Так что думать было о чем. И, как всегда, нужно было решать самому.

Хотя бы вот это, нынешнее. Когда и как доложить Феликсу о сегодняшнем визите, о "золотой рыбке"? Сказка Пушкина. Как там:

"Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок". Хороший намек. Откровенный. Неволей задумаешься.

Илья, конечно же, о дядюшкиных делах не ведал, но понимал, что

Пушкин и сказка его неспроста нужны были Тимофею. Речь о делах и заботах сегодняшних. Недаром про миллиарды шла речь, про доллары, о которых в пушкинские времена, слава богу, не слыхали еще.

И в который раз из недавнего вспомнилось: больница, сосед, который тоже о пушкинских стихах говорил: "Пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит". Тот читал наизусть, верил, мечтал всего лишь о костерке на берегу, о тихой жизни, которая наступит вот-вот, а потом умер на ходу, доказав правоту поэта: "Предполагаем жить, и глядь – как раз умрем". Что-то страшное почудилось ему. Он глядел на дядюшку, тот был немолод: усталость в глазах, в лице. Но все равно еще жить да жить. Но что-то чудится, грезится нехорошее.

"Предполагаем жить…"

Стараясь отогнать тяжкое наваждение, Илья начал говорить:

– Я понимаю, это сказка для нас, для всех нас. Даже для тех, у кого не миллиарды долларов, а много меньше, но все равно… И вы правы, дядя Тимоша, для старика и старухи все хорошо обошлось. А могло как со мной случиться или еще хуже. Мама говорит: "Это ошибка". Но разве бывают такие ошибки? – спросил он, глядя Тимофею в глаза.

Тимофею не очень хотелось горькое вспоминать. Но и отмолчаться нельзя.

– Ошибки бывают всякие, – твердо ответил он. – Бывают и пострашней.

Слава богу, что все обошлось. Ты – человек взрослый. Видишь, слышишь, понимаешь, что у нас в стране происходит. Не ельцинская пора, но все равно серьезная. Не все еще прибрали к рукам. Есть возможности для передела. Думаю, что Маша права. Это ошибка. Но чья

– пока непонятно. Связано это, видимо, с выборами мэра. Большой город, миллионник. Много возможностей. У Алеши хорошие шансы на победу при нашей поддержке. Вот и щелкнули по носу, предупредили: не лезьте! Это не столько Алеше, сколько нам, Феликсу. Чья-то грубая работа. Может быть, намеренно грубая. Но все эти тонкости не для тебя. Верь матери: это ошибка. Остальное – забота наша, Алешина.

Такие дела, особенно вначале, всегда связаны с риском. Феликса когда-то дважды взрывали. Один раз уцелел чудом.

– Зачем это все Алеше? – горько посетовал Илья. – У нас в Питере чуть не каждый день всякие истории: стреляют, взрывают, в тюрьму сажают. Зачем это Алеше? Хватило бы маминых дел. Зачем еще взваливать на себя какие-то заботы? Целый город.

– Что ты, что ты… – искренне посмеялся Тимофей. – Там такие возможности открываются. Алешка – амбициозный, энергичный, голова – на плечах. Один-два срока пробудет, и до него уже рукой не достать.

Ваш старый мэр пришел к власти с квартирой-двушкой, а ушел с миллиардами, пусть и рублей. И вроде ничего не украл. У Алеши есть хватка, он сможет. Мы ему подберем команду. Пусть поработает. Там очень большие возможности. Для молодого человека – это начало большой карьеры. И может быть…

Но Илья уже не слушал дядюшку, иное пришло на ум внезапным озареньем:

– Я знаю… Конечно, я знаю, – перебил он речи Тимофея. – Я знаю, куда можно с пользой употребить миллиарды. Мы ведь об этом говорили.

Он набрал на компьютере нужный адрес, и по экрану поплыли детские лица, милые, доверчивые. Они смотрели в глаза, живые. А рядом – сухие строчки: 56 000 рублей, 125 000 рублей, 89 300 рублей… Не что-нибудь, а их жизни цена.

Он набирал за адресом адрес, открывал за страницей страницу.

Sirotinka.ru. "Сиротская душа", "Форум "Лепта". Движется лента. На ней детские лица, одно за другим: Ваня, Леня, Илья, Оля, Артем,

Саша… Рядом: "Просьбы о помощи", "О детях-сиротах", "Бездомные дети"… Таня, Миша, Костя… Взгляд открытый и взгляд недоверчивый, исподлобья. Улыбка, печаль в глазах. Саша, Алена, Петя… "Ищу маму",

"Операция "Сухая попа" (Дому ребенка нужны подгузники)…

– Вы видите… – шепотом проговорил Илья. – Вы понимаете? Им всем можно помочь. Можно спасти. Этих и других…

Тимофей не сразу, но племянника понял. Несмотря на долгую милицейскую службу, он остался человеком добросердечным. Тем более есть свои внуки. Он поглядел на экран, повздыхал и мягко сказал:

– Пойдем, дружок, прогуляемся. В рощу. Там так славно. Конечно, это беда. Конечно, ребятишек жалко. Но что делать? Мы – люди советские.

Конечно, и там по-разному жили, но все – скромнее. Такого, как сейчас, не было. Когда-то твой отец из Индии убежал, не выдержал: там нищета, голодные ребятишки. А он близко к сердцу все принимал.

Посмеивались над ним, но понимали. А нам теперь куда убегать?

Некуда. Значит, надо привыкать. Или уезжать в Индию, – усмехнулся он. – У нас один парень, хороший специалист, прекрасно зарабатывал.

И квартира, и семья – все было. И вдруг все бросил и уехал куда-то в

Индию. Кажется, Ауровиль называется. Живут там коммуной. Изо всех стран приезжают. Но это тоже, я считаю, не выход. Думаю, нужно просто привыкать к новой жизни. И помаленьку привыкнем. Хотя, конечно, ребятишек жалко. Мы кое-что делаем. У нас был специальный фонд, мы этим занимались. И еле разгреблись. Там столько оказалось мошенников. У кого глотка шире, тот урвет. А кто поскромней, те – мимо. Все это теперь передали матери Феликса. Она – во Франции, она занимается. Много, Илюша, в мире несчастий, болезней, беды. Разве спасешь всех? Пойдем прогуляемся. Скоро наша королева придет. Будем ужинать.

В сосновой роще, в час предвечерний, было как-то особенно тихо.

Уходящее низкое солнце пробивалось меж стволов косыми красноватыми лучами. В безветрии молчали вершины деревьев. Не было слышно птиц.

Лишь мягкое шуршанье хвои под ногами да карканье ворона где-то высоко, над лесом.

Но в муравейниках кипела жизнь. Тимофей похвалил:

– Работают мужички. Без отдыха. Вроде нас…

Илья улыбнулся, поправил дядюшку:

– Нам до них далеко.

– То есть? – не понял Тимофей.

– Они мудрее живут, по-братски, все одинаково. Ни олигархов у них нет, ни нищих. Делают свое дело: работники, воины, няньки. Кормятся из одной чашки. Ни дворцов персональных, ни яхт, ни часов "Роллекс" за сто тысяч долларов. И жемчужных ожерелий нет, пиджаков да платьев от Пьера Кардена да Нины Риччи. Обходятся. Живут.

– Но у них вроде тоже есть царица? – усомнился Тимофей. – Значит, есть и какие-то приближенные, знать.

– Матка? Ей не позавидуешь. Плодит и плодит. Работа. Вам надо почитать Фабра. Будет интересно.

– У нас есть в библиотеке?

– Вряд ли. Но найти можно.

– Ты найди. Я обязательно почитаю. Хорошие ребята, трудяги.

Тимофей пристально вглядывался в живой холмик, будто хотел увидеть, понять, что – там, в глубине.

Размеренное, неустанное движение муравейника словно завораживало.

Глядя на него, просила душа и понемногу полнилась вечерним светом, сосновым духом, покоем – всем, что было жизнью старых сосен, муравейника, трав, теплой земли.

Время умерило бег и потекло медленно, за каплею капля. Светло и легко думалось, ни о чем и обо все разом: о жизни своей и чужой, о прошлом, о завтрашнем. Казалось, что так будет долго, всегда.

– Тимоша! Илюша! – звала их из мира иного Ангелина. – Вы где?! Пора ужинать!

Вернувшись и встретив жену у ворот, Тимофей оправдался с улыбкой:

– Гуляли, Геленька. Так хорошо… Молодец Илюша, что подсказал.

Я буду теперь стараться гулять. С тобой, конечно, с тобой, Геленька…

Тем и закончился вечер – тихо и мирно. О приезде неожиданного гостя

Ангелина не узнала. Но неладное почуяла.

За долгие годы изучив своего супруга, она уже в следующие несколько дней поняла, что Тимофей чем-то всерьез озадачен, расстроен.

И потому в сегодняшнем разговоре с племянниками Ангелина мягко, но попеняла Илье:

– Не надо его тревожить. Мы люди старые. Везде головную боль найдем.

Погода такая: вдруг дожди да дожди. Все розочки мои погубит. И

Тимоша не назвал ресторан. Вроде хотели в Кускове, чтобы на природе.

Но дождь… А теперь говорит: "Сюрприз". Зачем нам сюрпризы? Одна головная боль. Нет, лучше давайте о зеркалах поговорим. Мне Колкерша целую лекцию прочитала. Но, по-моему, она сама ничего не понимает: с одной стороны, понятно, что старые зеркала – это хороший тон, а с другой стороны… Забила мне голову…

На воле по-прежнему непогодило. Временами срывался дождь. И сумерки подступали совсем не по-летнему рано. А за столом, под яркой люстрой, у кипящего самовара было тепло, светло и сладко пахло печеным.

 

Глава IХ

ОН БЫЛ УСЛЫШАН

Ранним утром уезжали из дома. Было по-прежнему пасмурно, ветрено, не по-летнему зябко. Тяжелые сизые, полные влаги тучи тянулись чередой бесконечной, торопясь и успевая пролить на землю еще и еще один ушат уже ненужной влаги. Мокрый асфальт, лужи, грязь на обочинах, сумрачный лес и разом заалевшие гроздья рябин. Словно не август месяц, а скучная осень.

Везде дождило и непогодило: в дороге, в аэропорту.

Машины напрямую подкатывали к большому бело-синему "боингу", к его закрытому от дождя трапу.

Салон самолета людьми наполнился быстро.

Вместо привычного "Пристегните ремни" прозвучало мелодично ласковое:

– Феликс Осипович приветствует своих гостей, благодарит их за присутствие и надеется, что недолгий перелет не будет им в тягость.

К услугам гостей: бары с напитками и закуской, меню горячих и холодных блюд, карта вин перед каждым из вас. Выбирайте, заказывайте, а мы будем рады угощать вас.

Тетушка Ангелина еще дома, потом в машине ворчала, ругая порядки непривычные, когда надо чуть свет подниматься и куда-то ехать, лететь. Но в самолете, сначала раскланявшись да перекинувшись словом-другим со знакомыми, она ожила, сообщая племянникам: "Это -

Колкеры, это – Вайнштейны… А это…"

А уж когда пригласили к еде, то вовсе оживела. Илья и Алексей, сидевшие рядом с тетушкой, ее почетным эскортом, читали наперебой меню и винную карту:

– Салат из камчатских крабов…

– Ассорти из языка…

– Стерлядь, запеченная целиком…

– Салат "Оливье"…

– Голубцы из судака…

– Блины с красной икрой…

– Блины с черной икрой…

– Креветки в красной икре…

– Пицца с черной и красной икрой…

– Куропатки…

– Трюфели…

– Тигровые креветки с артишоками.

Это было прекрасное многоголосое чтение по всему самолету: громкое, выразительное, гимну сродни. Утреннюю дрему оно разогнало тотчас.

Тем более что в иллюминаторах вместо дождя и туч сияло солнце, небесная голубизна радовала глаз; белые облака закрыли далекую мокрую землю.

Покатились по проходам тележки, позвякивая стеклом и хрусталем.

В самолете был собран народ не бедный и не голодный, но зазывное кулинарное чтение, но ароматы блюд и приправ, но глоток-другой ледяного шампанского или душистого "Хэннэси" сделали свое дело. Тем более что передавали шепотком люди знающие:

– Оливье настоящий, по Люсьену.

– Пицца… от Кавалерова, по тысяче долларов.

– Не может быть!

– А кто угощает?

И живой певец Коля Басков, белокурый, улыбчивый, пошел по проходу, приветствуя гостей:

Сердце рвется ввысь!

Только ты дождись!

А в соседний салон фертом ворвался огнеглазый Филипп Киркоров с песней иной:

Ты единственная моя!

Светом озаренная!

Ветром обрученная!

Вдаль летит душа моя!

Тут уж точно стало не до утренней дремы.

Ангелина заявила решительно:

– Не для того я, старая черепаха, из дома выбралась, чтобы кормиться лишь песнями. Тимоши нет. Врачи – далеко. А я сегодня даже не завтракала.

Молодые племянники стали угощать тетушку наперебой:

– Салатик из крабов или оливье?

– Разве что для аппетита.

– Мама Аня, блины тебе с черной икрой или красной?

– Тех и других отпробую. Я – большая, а день – впереди. И дождемся ли еще чего, кроме песен.

– Креветки тигровые?

– Нет, начнем, наверное, с куропаточки, чтобы посерьезнее.

Алексей в салоне, в новой для себя компании, освоился быстро: уходил, приходил, с кем-то звенел бокалами за знакомство, но своих не забывал.

– Мама Аня, вот эту пиццу попробуй, – и шепотом: – Тысяча долларов каждая.

– Придумываешь? – не верила Ангелина, округляя глаза.

– Клянусь, – уверял ее Алексей.

Тетушка с недоверием разглядывала столь дорогое блюдо: ну, пицца, ну, икра да еще чего-то навалено. Но такие деньги…

– Это сколько по-нашему?

– Двадцать пять тысяч…

– Придется есть.

– Илюша… – заботился Алексей о брате. – Глотни шампанского и оцени.

"Вдова Клико". Оно самое. И попробуй креветок в красной икре.

Замечательно!

– Илюша… Бурбону отпробуй. Не отказывайся, лишь нюхни – и почуешь.

Амброзия. Напиток богов и миллиардеров. Мама Геля, ты пригуби для аппетита. – И шепотом на ухо: – Десять тысяч долларов бутылка. Клянусь.

– Тогда придется.

– Алешка, кормись, не зевай. Трюфеля черные: это тебе не гречневая каша.

Илья до питья не был охоч и потому оценить не мог бурбона или "Вдову

Клико". А вот ел с удовольствием. Все было вкусно. Только икры излишек.

– А у нас мальки в животе не выведутся? – спросил он у Ангелины.

– Господь с тобой… – испугалась тетушка. – Это в моем-то возрасте.

Что скажут Вайнштейны, Колкеры?

Посмеялись. Но копченого угря отпробовали. А потом трюфелей…

И чего-то еще.

– В Древнем Риме, – вслух вспомнил Илья, – император Вителлий пиры устраивал три, а то четыре раза в сутки. Было там, например, блюдо с названием "щит Минервы", в котором смешивались фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, печень рыбы скар, молоки мурен. А император

Гелиогабал любил полакомиться гребнями петухов, языками соловьев и павлинов, пятками верблюдов. Почему их в нашем меню нет? Мельчает народ. А еще на императорских приемах гостям через определенное время предлагалось рвотное, чтобы они могли продолжить долгий обед и все отпробовать. А у нас?

– Илюша…

– Послушайте дальше. На Руси царские да боярские обеды были тоже не бедными. Например, подано было государю с кормового двора приказных яств: папорок лебедин под шафранным взваром, ряб окрашиван под лимоны, потрох гусиный, гусь жаркий, порося жаркое, куря в кальве с лимоном, куря в лапше, куря во щах богатых, курник подсыпан яйцы, пирог с бараниной… Долго могу читать. Но в России справлялись с обедами без всяких глупостей. Слава русскому желудку!

– Что значит образование! – похвалил брата Алексей. – И как вовремя!

– Паштет страсбургский, голубцы из судака…

А приправой к блюдам новым была певица Надежда Бабкина, в ярком сарафане, щекастая, телом сытая, угощенью под стать.

– А не хлебнуть ли нам?

– А не закусить ли?

– Надо бы горяченького…

Так и летели – весело и долетели – быстро. И вот уже извещает сладкозвучная сирена:

– Феликс Осипович сердечно благодарит гостей, надеясь, что перелет был не очень трудным.

Самолет начал снижаться. Внизу не было дождевых сизых туч и мокрой земли. Там светило под солнцем голубое необъятное море, смыкаясь в размытом дымкою окоеме с таким же голубым небом. На море видны были белые барашки волн. Острова, зеленым и коричневым крапом, там и здесь, разбросанные по морской синеве. На них – белые домики под красными крышами.

Но что самолетный салон, иллюминаторы да вид сверху! Не успев опомниться, уже мчались по морю на просторных катамаранах с открытыми палубами.

Морской чистый ветер взахлеб бил в лицо, соленые брызги порой долетали, пена невысоких волн сияла ослепительной белью.

И снова тот же женский голос запел:

– Феликс Осипович надеется, что короткая морская прогулка не утомит вас. Гостей ждут бары с напитками и легкой закуской. Добро пожаловать.

Обольстительный голос сирены ни молодых Хабаровых, ни Ангелину, как, впрочем, и других, не соблазнил. Остались на палубе. Так разителен, просто сказочен был переход от утреннего залитого холодным дождем

Подмосковья к лазурному морю, к лазурному небу. Не верилось. А впереди вовсе волшебной сказкой поднимался из моря, все более приближаясь, остров, крутой скалистый обрыв его в слоистых переливах коричневого, черного и красного камня с белыми ветвистыми прожилками. А за скалою вздымался высокий холм в золотистом покрывале выгоревших от зноя трав, с серебристой зеленью оливковых рощ, виноградников. Стройные кипарисы, под ними – домики. И словно белый прибой – полукружье песчаных пляжей.

Пронзительной синевы купол неба, голубое, пронизанное светом море – словно раскрытые створки огромной раковины, в середине которой – сияющая под солнцем жемчужина – остров со скалистым берегом, изрезанным бухтами и заливами, в одном из которых, просторном, на пристани встречал гостей сам хозяин – Феликс, в белом костюме, рыжеволосый, сияющий, словно подсолнух.

Среди встречавших был и Тимофей, тоже в белом.

Для Ильи Хабарова времени, прошедшего с момента снижения самолета, будто и не было. Оно остановилось, зачарованное, потому что Илья, конечно же, сразу признал Эгейское море и острова его. Узнал, а потом вдохнул и почуял: море, солнце, небо вечной Эллады, в которой теперь ему не хватало лишь черного деревянного корабля с длинными веслами или под парусом. И сами собой из памяти стали выплывать строка за строкой:

После того как на остров далеколежащий он прибыл,

Вышел на сушу Гермес из фиалково-темного моря.

Сегодня море было бирюзовым, фиалково-темным оно бывает в ночи, в непогоду.

– Илюша, ты что-то мне говоришь? – спросила тетушка. – Тимоша нас встречает. Я вижу его.

На пристань ступив и совсем рядом видя многоцветный галечный и песчаный берег, слоистый обрыв скалы, просторную бухту с водой прозрачной, вдохнув полной грудью воздух морской, Илья разом охмелел и стал читать громко, на греческом:

Гавань удобная там, никаких в ней не нужно причалов,

Якорных камней бросать иль привязывать судно канатом.

Его чтению, конечно же, не внимали. Но он был услышан.

Хозяин и виновник праздника Феликс, зная греческий, услышал его, понял и ответил:

К суше пристав с корабля, мореплаватель там остается

Сколько захочет, пока не подуют попутные ветры.

Так они познакомились – через головы людей, взглядами, строками

"Одиссеи".

На берегу залива, немного отступив от воды, под полотняными навесами накрыты были столы. Меж ними для вящей красы – тележки с полосатыми арбузами, желтыми дынями, оранжевыми тыквами, а еще, навесом, – тяжелые виноградные кисти: изумрудно-зеленые, фиолетово-черные, белые; гирлянды и косы красного перца, лука, чеснока.

Со столами рядом, наполняя бухту острым мясным духом, над грудами малиновых углей, дозревая, медленно поворачивались на вертелах туши диких кабанов, молодых козлят и быков. Прожаренное и протомленное на вольном огне, с чесноком и пахучими травами, мясо, в коричневой корочке, пузырилось, местами лопалось, шипело, истекая и капая жиром. На малиновых грудах углей там и здесь вспыхивали, треща, синие огни. Здесь же на длинных рашперах жарилась птица; на решетках, над углями – нежные вырезки, седла молодых телят. А еще – осьминоги в жаровнях, скорпены, мурены в оливковом масле и красном перце.

А еще… Много было всего. Кружилась голова от острых, пряных и сладких запахов.

Из гостевых домиков, после короткого туалета, народ прибывший выходил и усаживался за столы в одеждах новых, заботливо приготовленных хозяевами, даже на выбор: белые хитоны да туники на манер древнегреческих; цветные шорты, багамы, легкие рубашки, кофты, топики.

Вначале была короткая речь хозяина:

– Дорогие гости! Сердечно благодарен вам за то, что не поленились прибыть сюда. Ваше присутствие, ваши добрые лица, улыбки – самый лучший для меня подарок. Спасибо вам! Хорошо иметь много друзей. Еще лучше иметь много единомышленников. Тем более в день сегодняшний, когда я переступаю в жизни своей из одного года в следующий. И когда мы начинаем новое, может быть, главное дело своей жизни, я вижу, что

– не один, рядом со мной – соратники. Спасибо!

Греческий мужской хор негромко пропел старинный гимн земле и небу.

И начался пир горой. Вино лилось из деревянных бочонков, амфор, кратеров и даже из двух фонтанов. Розовое, алое, темное, словно кровь сказочного дракона, прозрачно-зеленое, белое… Терпкое, пахнущее ладаном или отдающее мускусом, с нежной горчинкой, щекочущей нёбо, или мягкой сладостью, но все вместе – божественная амброзия, которую пить – наслаждение и утонуть в ней не грех.

Илья скоро насытился шумным праздником: едой, питьем, разговорами, музыкой, песнями. Он ушел еще и потому, что полон был иным праздником, сродни потрясенью. Это была земля Древней Греции,

Эллады, ее воздух и воды. И чтобы поверить окончательно, нужны были тишина и покой.

Об этой земле грезилось, о ней мечталось с той далекой поры, когда любимым чтением были "Мифы Древней Греции", подвиги Геракла, странствия Одиссея, мир богов: Зевс, Гера, Посейдон и хромой Гефест,

"Илиада" да "Одиссея" – все это в детстве, в школе. Потом был университет, его семинары и лекции прямо в Эрмитаже.

Посчастливилось в Греции побывать, на стажировке в Афинском университете. Акрополь, Плака, Пиреи, Афон… С матерью и братом плавали на теплоходе по Средиземному морю. Такие вот острова проходили мимо. Провожал их взглядом, сетуя, что нельзя спуститься на берег, подняться на скалу, на холм.

Оставив веселый праздник, Илья прошел галечным берегом вдоль отвесной скалы и, когда стихли голоса и музыка, сначала посидел на теплом камне, возле воды настолько чистой, прозрачной, что казалось, ее нет вовсе. Берег и берег. Разноцветная галька. Лишь зыбится золотистая сеть мелководья. В ней – быстрые, радужного перелива рыбки, воинственные крабики, машущие клешней словно палицей.

Илья искупался, недолго поплавал в легкой воде, разглядывая скалистый обрыв, за ним – маковку холма. Туда он решил подняться.

Пешая дорожка, почти тропинка в широкой расщелине вела вверх. Илья поднимался по ней, оставляя все далее позади и внизу острые запахи еды, людской гвалт, музыку.

И совсем скоро, вначале тихо, а потом громче, мощнее, стала звучать музыка иная. Это было пенье цикад в оливковой роще. Легкий шелест листвы. И голос моря, далекий рокот его.

Когда-то, теперь уже очень давно, в Крыму, в Коктебеле, с отцом поднимались на Кучук-Енишар. Такой же могучий холм. И море.

Поднимаешься вверх, как теперь; море и небо становятся с каждым шагом просторней, а отец – словно печальней и молчаливей. Мать таких походов не любила. В первый раз поднялась и сказала: "Хватит. Лучше я покупаюсь". Ходили с отцом. Сидели на каменной скамейке, возле самой вершины. "Гляди и думай, – говорил отец, останавливая мальчишечью болтовню сына. – Гляди и помни".

Илья запомнил могучий, зноем выжженный золотистый холм. Море необозримой ширью, небо, которое сливается с морем. И рядом отец – на каменной скамье, изрезанной временем, ветром. Чуть выше, на самой вершине, – могильная плита.

И еще одна дорога в памяти дальней – белая, меловая. Это – на Дону и тоже с отцом. Прощальный курган над Доном. Там – кладбище. Идешь и идешь к нему по белой дороге. Все выше и выше. Земная округа словно расступается: синее русло реки, озера, займищный лес, хлебные поля, курганы. Все просторней и шире. Оглядишься – захватывает дух.

Это было в прошлом, которого не забыть. И чем дальше оно, тем дороже.

Он шел и шел, поднимаясь все выше, и вдруг вздрогнул, глазам не поверив: в двух шагах от вершины, в укрыве, – каменная скамья и человек сидящий. Конечно, это был не отец. Чудес не бывает.

Но чудеса все же случаются: на скамье сидел человек в белом коротком хитоне, с головой непокрытой. Рыжие волосы золотились в солнце.

Словно греческий бог восседал, озирая просторную округу. Пусть не

Зевс, но кто-то из славной когорты.

Это был хозяин острова и нынешнего праздника – Феликс.

– Ясу! – поприветствовал он Илью, признав молодого гостя.

– Я уж думал, пригрезилось, – отвечая на приветствие, сказал Илья.

– Люблю эту одежду. Она тут впору. Прошу, – пригласил он, – посидим.

Теплая каменная скамья. Темя холма, над миром вознесенного.

Огромный, захватывающий дух простор, сродни полету, над морем.

Словно в детском счастливом сне, когда летишь и летишь невесомый, а под тобою плывет далекая земля, голубая, зеленая, прекрасная, словно сказка.

Сидели молча. Прав был отец: "Гляди и думай. Гляди и помни". Легко и светло думалось. Многое хотелось запомнить.

– Славно посидели… – наконец сказал, поднимаясь, Феликс. – А теперь пошли.

– Разве пора уезжать?

– Нет.

– Тогда я не хочу вниз, – отказался Илья. – Там – шумно.

– Мы не туда пойдем, – сказал Феликс.

Перевалив через гребень холма, он стал спускаться тропой иною, на другую сторону острова.

Там, над морем, на высоком мысу, в кипарисовой зелени стоял большой белый дом, прислоненный к скале. Спустились к нему через оливковые рощи, через виноградники и сады мандариновые да апельсиновые, в которых уже начинали румяниться плоды, помаленьку созревая. В садах было пусто. Лишь хор цикад гремел полуденным гимном.

Спустились к дому, который оказался дворцом, даже дворцовым ансамблем с парадными фасадами в три этажа, один из которых обращен был к парку, другой выходил к морю балконами, террасами, широкой парадной лестницей.

Но главное для Ильи потрясение было впереди.

– Мы перекусим в морской, – сказал Феликс служителю. – Обычное. Я что-то нынче лишь нюхал, – усмехнулся он. – Надо и поесть.

Пошли анфиладой комнат и залов с настенными росписями "гризайль".

Мотив лишь один – Эллада, Гомер. Камины с кариатидами. Белый и розовый мрамор. Скульптуры. Барельефы. Илья не успевал глядеть, поспешая рядом с хозяином.

На лифте опустились вниз и скоро оказались в просторном зале, две стены которого были прозрачными и выходили в море.

Солнечный свет пробивался через толщу воды. Или это была искусная подсветка. Но ясно были видны белый песок, галька и камни дна; красные ветви кораллов; розовые, багряные чащи водорослей; и многочисленная живность: стайки рыб, морские ежи, крабы, моллюски.

Голубое, оранжевое, красное, охристое мягкое многоцветье ласкало глаз.

А угощение оказалось простым: апельсиновый сок, маслины, козий сыр, теплые кукурузные лепешки, инжир, чай. Столик был придвинут к прозрачной стене; и там, в море, тоже обедали: одни рыбы кормились у водорослей и замшелых камней, другие что-то искали в донном песке.

Мурена, глазастая и клыкастая, выглядывала из каменной расселины.

– А вон – сторож. Господин осьминог, – сказал Феликс.

Илья разглядел не сразу: осьминог цветом своим сливался с песчаным дном. Большая лысая голова, на ней – глаза, словно человеческие, печальные, несчастные. Вокруг – щупальца.

В мире подводном, за стеклянной стеной, текла своя жизнь.

Разноцветные рыбки мирно кормились, словно стаи мотыльков, и вдруг будто по сигналу исчезли, замерли, спрятались в камнях ли, в густых водорослях. И в мигом опустевшем пространстве, через всю стену, прошествовала барракуда – морская щука.

Она ушла, и снова ожило подводное царство.

– Чудо… – прошептал Илья. – Так можно глядеть и глядеть. Весь день и всю жизнь. Не отрываясь.

– Да, да…- оживился хозяин. – На покое займусь этим всерьез.

Подводная лодка уже есть. Строим батискаф. Проектируем океанариум.

Это у меня с малых лет.

Он вдруг засмеялся, вспомнил:

– А вы знаете, это увлечение началось у меня в клинике вашего отца.

В детстве, совсем маленьким, я там лечился, и там был аквариум. Это была такая радость. Ваш отец тоже рыбок любил. Приходил, кормил их.

Я и сейчас помню тот аквариум: пестрые камешки на дне, серебристые пузырьки воздуха столбом поднимаются, усатенький сомик, карасики тычутся в стенку и длинная, пятнистая, вроде мурены, рыба. Она все время пряталась в засаде, то между камнями, то в какой-то коряге, словно хотела напасть на маленьких рыбок. Я так за них боялся. А потом, после больницы, спасибо маме. Мы жили бедно. Но она как-то сумела купить небольшой аквариум, рыбок. Это было такое счастье. Я ухаживал за ними, вел дневник наблюдений. Я и сейчас их помню: гурами медовый, петушок и золотая – небесное око. По воскресеньям я весь день торчал на набережной, возле молочного магазина. Там продавали корм, рыбок, собирались любители. Я хотел стать ихтиологом. Но не сложилось, – со вздохом закончил он и тут же добавил: – Зато я твердо знаю, чем займусь на покое. Вот здесь буду жить, среди моря. Морская комната – лишь игрушка. У нас будет океанариум, какой и японцам не снился.

Илья, про еду забыв, слушал, глядел на разом помолодевшего Феликса.

Но тот вдруг потух, сказав:

– К сожалению, у меня сегодня дела, встречи. Вы побудьте здесь, а потом вас проводят. Поплавайте. Можно с аквалангом, с маской.

– Отложите дела, – искренне посоветовал Илья. – Здесь нравится, значит, здесь важнее. Тем более что сегодня ваш день.

Феликс лишь посмеялся, а выходя из комнаты, на минуту остановился, сказал:

– Вам будет интересно. В Париже, в медицинском институте, есть стипендия "Доктор Хабаров" для русских студентов. Ее установила моя мама, которая и сейчас повторяет: "Хороших врачей, слава богу, много, но доктор Хабаров – один".

Сказав это, Феликс сразу вышел из комнаты. На глазах Ильи появились слезы. Он заплакал, но это были вовсе не горькие слезы. Всплыла в памяти двухэтажная больничка, тесный кабинет отца и тот самый аквариум, что стоял в коридоре детского отделения. Аквариум и детишки возле него.

Илья долго пробыл в морской комнате, в этом сказочном царстве, понимая, что такое случается, может быть, один раз в жизни. Потом он вышел на волю.

Конечно, все здесь было чудом: прозрачная голубая вода морского залива, пестрая мозаика гальки, обкатанной морем, а рядом – прохлада просторного грота. И снова – море, в котором можно просто лежать на спине, не шевелясь, глядя в просторное синее небо, а морская вода баюкает, покоит.

Все было хорошо, словно в сказке. Но порою какой-то неясной тревогой ощущалось безлюдье: в белокаменном дворце с амфиладами пустых гулких залов, на берегу, на галечном пляже, на море. Вспомнилось, как совсем недавно, у бабушки, на Дону, счастливо визжали девчонки-племянницы, поднимая тучи брызг; и малый Андрюшка плескался на мелководье, сияли глаза его. Сюда бы эту детвору.

Пустынны, безлюдны были дворцовый ансамбль, берег и море. Лишь в небе, порою негромко, рокотал небольшой вертолет, облетая остров.

А потом был вечер. Безлунная ночь. От садов, миртовых зарослей, оливковых рощ доносилось пенье цикад. Зеленые светляки, их несметные хороводы, казалось, освещали остров призрачным таинственным зеленым светом. Стая дельфинов вошла в залив, чтобы поближе увидеть сказочное зрелище. Дельфины играли, исчезая в глубине и выходя на поверхность с глубоким вздохом.

Здесь, на берегу, объявился Феликс, спросил:

– Как день провели? Понравилось?

Усталый от долгого дня и его потрясений, для души не малых, Илья выдохнул:

– Хорошо у вас.

Перед глазами закружилось все за день увиденное: просторное море, острова с высоты полета, из моря встающий остров, прозрачная голубая вода, мягкая корочка соли на плечах после купанья, тропинка, взбегающая на золотистый холм, торжественный хор цикад, вершина, теплая каменная скамья, синий простор, от которого пьянеешь, апельсиновые сады, старые дуплистые оливы – им век и век! – белый дворец, подводное царство и, конечно, ночное море, волшебный сон его, с дельфинами, светляками.

– Как хорошо, – повторил он. – Просто… – не мог он подобрать слово, а потом его осенило: – Эутопос. Утопия. Благословенное место.

Это для маловеров утопия – всего лишь мечта и место, которого нет.

Оно есть. И оно – здесь, – закончил он со вздохом.

– Да, да… – согласился Феликс. – Я люблю этот остров и дом. Правда, редко здесь бываю. Но потом, на покое, я буду жить именно здесь.

Море, яхта, батискаф…

– Когда потом? – тихо и как-то безнадежно произнес Илья, понимая ответ.

– Еще лет пять-десять. И все, тогда можно на покой.

– Господи… Целых десять лет ожиданья? – искренне, но так же безнадежно-горько произнес Илья. – Зачем? У вас все есть. Вот и начните со дня завтрашнего, а еще лучше – с сегодняшнего, прямо сейчас. Зачем ждать?

Он спрашивал, заранее зная, что никакого ответа не будет, а в лучшем случае – лишь добрая усмешка над человеком, ничего не понимающим в жизни. Хотя как раз в жизни людской он понимал теперь многое, потому что познал тьму. Но как рассказать об этом?

Оставалось лишь жалеть людей и, потаясь, плакать о них.

Добрая усмешка на лице Феликса появилась и в самом деле. Усмешка, долгий выдох за день уставшего человека. И печальная мысль о том, как легко можно устроить счастливую жизнь для человека тебе вовсе не знакомого. Раз-два – и готово. Чужу беду рукой разведу.

Разве может понять его этот еще мальчишка? И другие, которые старше и должны быть мудрей. Даже родная мать. Милая, любящая мама.

И жена – тоже. И, наверное, дочь. Их мудрость – только для себя.

А чтобы понять другого, надо – всего-навсего! – прожить за него в его шкуре. С первого вздоха и до мгновения нынешнего.

Бедное еврейское детство, безотцовщина, зависть к одноклассникам, которые живут не в пример лучше. А он – рыжий, конопатый, золотушный, в вечных пятнах зеленки, которую он ненавидел. Пока да пока он выправился. Всегда знал: он умнее других, но что проку. Свои школьные годы он ненавидел. А потом…

А потом – словно чудо. Но это не было чудом. Это была работа. Долгая работа. Это была схватка, драка людей умных и сильных, кое-как прикрытая, чтобы не брызгала кровь.

Вначале все будто сон: вот-вот по рукам дадут, голову оторвут, все окажется миражом и растает. Позднее пришло холодное осознание реальности: все в твоих руках, нельзя лишь упустить, промахнуться, опоздать.

И везде нужно было идти не напрямую, а обходя, подкапываясь, льстя и подкупая глупых и жадных; загодя чуять опасность звериным чутьем и вовремя отступать, чтобы снова обходом, но идти вперед. Зная по горькому опыту, что у тебя нет друзей и соратников. Только соперники и враги.

А если улыбается, клянется в дружбе, то будь особенно начеку.

Продаст и предаст.

Дважды он был на пороге гибели, но выжил. Десять раз – в двух шагах от разорения. И теперь остановиться значило если не проиграть, то уж точно предать самого себя, начиная с того золотушного мальчика, который в бессильных слезах шептал и шептал: "Я покажу вам… Вы все узнаете… Вы все…" Мальчика, а потом – юношу. Предать свои цели, свои надежды, а значит, свою жизнь. Нет, нет и нет! Надо завершить начатое. Тем более что самое страшное и самое тяжкое уже позади. И он еще не устал. И вовсе не опьянел, не захлебнулся деньгами и властью их. Напротив, чем далее, тем трезвее понимал, что нынешнее его состояние – еще не власть. Он, как и прежде, в крепкой узде.

Такая страна. Такие правители. И приходится, как и прежде, идти не напрямую, но обходя, подкапываясь, подкупая и льстя и отступая порой. А этого уже не хотелось. Во-первых, гордость – не пустое понятие. Прежде спрятанная, она просыпалась все чаще. Во-вторых, было жалко времени. Жизнь коротка. А настоящая власть ему нужна была для того, чтобы не мешали работать. И кажется, он нашел способ взять эту власть. Даже два способа, два направления к одной цели.

Двигаться с двух сторон. Пусть угадывают: где главное? Пусть гадают.

И в конце концов слишком поздно поймут. Это уже будет настоящая победа.

И вот тогда можно будет улыбнуться этому милому молодому человеку и легко сказать: "Конечно… Зачем ждать, когда уже сегодня…" И вместе с ним отправиться куда-нибудь на яхте.

Но этот час еще не настал. А в сегодняшнем дне Феликса ожидали на другой гостевой стороне острова праздничный фейерверк, прощание.

И потому он улыбнулся, сказал Илье: "Ничего. Мы еще с вами поплаваем". И тут же унес его небольшой вертолет, прямо с берега.

Ночью Илья спал плохо, думал, засыпал, что-то грезилось ему недоброе, хотя за раскрытым окном дышало море.

Он проснулся поздно, но успел искупаться, поплавать.

Служитель, подавший завтрак, сказал:

– Феликс Осипович просит извинить. Его не будет.

 

Глава Х

ПУСТЬ ПОМОГУТ НАМ БОГИ

Потом был обратный путь, более спокойный, в том же самолете. Сидели все вместе. И Тимофей был с ними. На вопросы тетушки и брата Илья ответил коротко:

– Да, у него… Там – дворец, там – сады, там – сказка.

Алексей, обычно сдержанный, не мог и не хотел скрывать восхищения:

– Вот так настоящие люди живут! Так надо жить! А последний аккорд?

Ты же не был… Ты такое пропустил. Это высший класс! Это – Феликс!

Два миллиона долларов – морю.

– Два миллиона двести сорок тысяч, – уточнил Тимофей.

– Ну и что, Тимоша? – махнула рукой Ангелина. – Такие люди имеют право… Для них это безделица. Молодой Баснер, Наум, сумел в Ницце за неделю спустить двадцать миллионов евро. А Баснер-старший строит вторую яхту, которая обойдется ему в триста миллионов. Мне

Вайнштейны рассказывали.

– Да дело не в деньгах, – объяснил Тимофей. – Феликс тоже не обеднеет. Но сколько было мороки с этой амфорой: искали, старались, в Англии нашли. Добивались разрешения на вывоз. Коту под хвост наши старания.

– Но какой жест! Ты не видел! – с восторгом рассказывал брату

Алексей. – Вертолет, прожекторы, голос с неба, Феликса голос:

"Спасибо всем! Эту амфору, ваш подарок, я возвращаю вечности, морю,

Элладе. Каждому – свое. И пусть помогут нам боги!" Здорово! За это обязательно надо выпить!

Шампанское принесли тут же.

– Еще раз за Феликса! – поднял бокал Алексей. – И пусть помогут нам боги! Во всех наших делах!

До дна выпил лишь он один. Тимофей с Ангелиной пригубили. Илья спросил у дядюшки:

– Два миллиона долларов? В море?

Тимофей кивнул головой:

– Все – правда. Шиканул.

Илья поверил. Вздохнул. И вспомнил сразу: Интернет, детские лица чередой. Сто тысяч да шестьдесят тысяч рублей. Цена жизни.

– Разве так можно? Нет, – утвердился он в мысли своей. – За такие подарки боги могут и наказать. – И подтвердил выразительно: – Должны наказывать.

Он произнес это негромко. Но четко и слышимо. Тетушка остановила его движением руки, напоминая: "Мы – не одни".

В салоне самолета усталые гости, казалось, подремывали: редкие разговоры, негромкое позвякивание посуды, бокалов. Услышать могли. И потому Тимофей тоже головой качнул: "Не надо…"

Алексей улыбнулся, похлопал младшего братишку по плечу, посоветовал:

– Тебе, Илюша, надо в попы идти. Переходи в Духовную академию.

Будешь проповедовать да молиться за нас, грешных.

– Какой из меня проповедник, – с горечью сказал Илья, – если даже вы мне не верите. А ведь я знаю… Я точно знаю, что тебе, Алеша, не надо ни в какие мэры идти. И мамочке пора отдохнуть, как и дяде Тимоше.

Ничего нам не надо. А один лишь покой. Дом у реки, у моря. Сосновая роща. Живи и радуйся. А вам кажется, что я глупости говорю. Мне не верите, поверьте Пушкину: "Предполагаем жить… И глядь – как раз – умрем".

Старший брат выслушал Илью, но вывел свое:

– Не надо каркать. У Пушкина есть и другое: "Поднимем бокалы, содвинем их разом!" – это сейчас более к месту. Какой-то ты будто не наш, Илюшка. Вроде и не Хабаров.

– А отец был Хабаров? – тихо спросил Илья. – Почему его все помнят?

Даже Феликс.

– Ребятки мои, ребятки… – заквохтала сердобольная тетушка. – Не надо ссориться, мы все устали. Устали, устали… Давайте лучше подремлем.

Ангелину послушались. Алексей с пать вовсе не хотел и ушел к каким-то новым знакомым. Илья остался и задремал. Виделись ему море, остров, высокий холм, каменная скамья у вершины, на ней – человек в белом.

А вокруг необъятный простор. Дух захватывающий, голубой и синий, бирюзовый и темный, фиалковый, пронизанный солнечным светом. Потом он крепко уснул, проснувшись лишь в конце полета.

Алексей улетел домой прямо из аэропорта, минуя город.

– Алеша… – приглашала его тетушка. – Побудь с нами денек-другой.

Отдохни. Погода налаживается. Увидишь мои цветочки во всей красе.

Но Алексея буквально распирала энергия:

– Потом будем отдыхать, мама Аня. А сейчас работать надо. Осень.

Выборы. Феликс твердо сказал, что поддержит меня. А новый завод? Там работы… Так что за меня Илюшка цветочки пусть нюхает.

– Наверное, и мне надо в Питер, – вслух подумал Илья. – Поглядеть, что там и как.

– Очень хорошо! Все разбегайтесь! Оставляйте одну старую тетку!

Тимоша собирается улетать. Правда, что на неделю? – спросила она мужа.

– Да, – ответил Тимофей. – Завтра летим с шефом, с голландцами и англичанами. В Уренгой, а потом вертолетами дальше. Не меньше недели.

– А тебе нельзя отказаться? – попросила Ангелина. – Ты целую неделю занимался днем рождения. Совсем не отдыхал. Устал, я же вижу.

А теперь опять… Так нельзя, Тимоша.

– Надо, – коротко ответил Тимофей. – Потом отдохнем. Слетаем на недельку в Словению или в твою любимую Черногорию, – пообещал он и, подморгнув, добавил: – Поглядим, а может, и вправду приглядим какую-нибудь халупку. Что-то мне нынче понравилось море, – признался он. – Легко дышится, водичка хорошая. Даже мне можно плавать. С маской и ластами. С маской хорошо, красиво. Так что побудьте с

Илюшей, а когда я вернусь…

Лететь с Феликсом на Север Тимофею и в самом деле было надо. Работа.

К тому же кроме обычных обязанностей в этой поездке нужно было поговорить с хозяином о визите старого товарища, о "золотой рыбке".

Поговорить, а потом всерьез подумать и принять решение для себя, о себе: уходить от Феликса или оставаться с ним.

На следующий день к позднему завтраку на верхней веранде Ангелина с

Ильей садились вдвоем.

Погода, слава богу, налаживалась. С утра проглянуло солнце, ветром раздуло тучи, и отступившее было лето вернулось высоким небом, просторной синью реки, свежей зеленью.

– Сколько нам предстоит работы, – охала Ангелина. – Надо проверить цветочки. Я очень боюсь за Глорию Дей. Как она перенесла холод?

И конечно, с Красавчиком надо разобраться. Он совершенно вышел из-под контроля. Где-то ходит и бродит… Да еще взял новую моду: спрячется под кустом и орет: мяу да мяу! Даже к завтраку не собирается приходить. Красавчик, Красавчик!..

Но Ангелина плакалась зря. Садовник успел убрать все следы непогоды, обрезав поникшие, растрепанные холодным дождем и ветром листы, стебли, бутоны. А главный заботник – теплый август – еще в ночи нашептал что-то ласковое, и, поверив ему, розы, лилии словно напоказ выставляли себя. Телесно-розовое, нежно-лимонное, коралловое, пунцовое, алое, снежно-белое… Бутоны, лепестки, соцветья, листы. В сияющих переливах росы, которая под солнцем быстро высыхала, дымясь.

Хорошо выспались, но чуялась какая-то усталость. У Ангелины, дело понятное, – от возраста.

– Мне теперь по-хорошему, – жаловалась она, – целый месяц нельзя к столу подходить. Нахваталась, напробовалась, дура старая. Так что давай – за двоих. Тебе можно и нужно, худоба питерская. Маша велела тебя откормить, и я откормлю.

Утренний чай, завтрак, обед, чай полуденный и поздний ужин, прогулки среди цветов и в сосновой роще, купанье в реке, долгие семейные разговоры – так прошли день и другой.

Ангелина ходила за новостями к соседям да помаленьку собирала чемоданы для Черногории. "Дресс-код – это важно, особенно в моем возрасте", – говорила она.

Илья никуда не ездил, хотя обычно, живя в Москве, пропадал в библиотеках, архивах. Нынче не тянуло туда.

Это заметила Ангелина, при случае даже похвалив:

– Нам с тобой нынче так хорошо. Слава богу, ты никуда не ездишь.

С этой учебой… Молодец. Сколько можно глаза портить.

На похвалу тетушки, сомнительную, если всерьез, Илья ответил откровенно:

– Что-то мне начинает казатьс я, мама Аня, не туда я полез.

– Разонравилось? – удивилась тетушка.

– Не знаю. С одной стороны, все это интересно, – ответил Илья. – Но, судя по всему, попусту. Говорим и вроде верим, что история – это прошлый опыт человечества. Она учит людей. Но чему она научила?

Шесть тысяч лет назад одни лакомились пятками верблюдов да паштетами из языков жаворонков. Из языков. Жаворонков, – подчеркнул он. – А рядом от голода люди умирали. Прошло шесть тысяч лет. И стало, быть может, хуже. Одни только на закуску едят пиццу за тысячу долларов, запивают вином по десять да двадцать тысяч долларов за бутылку. А возле них – голодные да больные. Чуть не целые страны вымирают в

Африке, в Азии. А сколько у нас своей нищеты. Так где же уроки истории? В чем они? Их просто, видимо, нет. И зачем тогда заниматься пустым?

– Илюшечка, – проникновенно сказала Ангелина. – Зачем ты себе голову забиваешь всякими мыслями? Неужели ты хочешь каких-то революций?

Господь с тобою! Не нравится история – плюнь и займись другим.

Например, цветочками. Будешь на свежем воздухе красоту создавать, а не в пыльных бумажках копаться. Посмотри, какая это прелесть – даже простые цветы. Вот эта кутерьма.

"Кутерьмой" называла тетушка несколько уголков усадьбы, где словно ненароком толпились одной веселой гурьбой алые маки, ромашки, махровые циннии, мальвы, бархотки – все вместе, пестрой копной, разноцветьем радуя глаз, особенно теперь, после дождей, под ярким солнцем.

– Тебе же нравится, – похвалила племянника тетушка. – Займись цветочным дизайном. Сейчас образование – не главное, была бы голова на плечах. У тебя есть вкус.

Илья посмеялся. Вроде и не стоило говорить с Ангелиной о серьезном.

Но с кем еще говорить? Ведь тетушка любит его. И это важно.

Недавно в Интернете, на каком-то из сайтов, наткнулся Илья на текст:

"Приглашаем учителя начальных классов и опытного фельдшера или врача, желательно мужчин пожилого возраста, для постоянного проживания в экологически чистом, малолюдном районе на берегу реки.

Обеспечим жилье, питание, спокойную жизнь в своем узком кругу". Он прочитал, и почему-то подумалось ему, вспомнилось то малое селенье, что лежало за речкой, возле хутора отцовского.

Но Илья не был ни врачом, ни фельдшером, ни учителем начальных классов, и возраст другой, неподходящий.

Такие предложения в Интернете порой встречались. Там было немало интересного. И, конечно, больного, которого он старался не трогать.

Но порою не сдерживался. И снова плыли и плыли детские лица. Но как им помочь?

Ангелина – кажется, неспроста – разделяла его интернетные досуги.

– Побалуй старую тетку, – просила она. – Никак не научусь с этой техникой обходиться. А надо бы… Тут много нужного, просто необходимого.

Тетушке нужны были сайты цветочных фирм, ветеринарных лечебниц, а еще она любила "Скандалы", "Компромат" и "Антикомпромат" и даже "На злобу…". Как говорится, всего понемногу – для души и ума и для разговора со знакомыми, чтобы "вовсе дурою не казаться", как выражалась Ангелина.

Но главное, конечно, было в ином. Утренний чай да чай полуденный, купанье, телефонные разговоры с мужем и долгие беседы с племянником, которого она любила, жалела.

Так было и нынче. Утреннее купание, Волга, долгое чаепитие и прогулка, после которой Ангелина решила отдохнуть.

Илья включил компьютер, посмотрел почту, перешел к новостям.

Запестрело на экране обычное: "Главное", "Последние новости",

"Главное за сутки". А в общем, одно и то же. "Ирак… погибло 20 человек, ранено…", "Северокорейская ядерная программа…",

"Международный суд в Гааге…". И вдруг, каким-то промельком, задело:

"ЛефОйл". Задело, но осознал не сразу: компания Феликса, дяди

Тимофея – "ЛефОйл", что-то о ней. Строки уже уплыли вверх, и он вернул их, открыл страницу, начал читать, потом перечитывал, глазам не веря: "В Ямало-Ненецком АО при вынужденной посадке потерпел катастрофу вертолет Ми-8, принадлежащий компании "ЛефОйл". По данным МЧС, на борту вертолета кроме экипажа находилась группа руководителей компании. Имеются жертвы. Для оказании помощи и эвакуации пострадавших в район катастрофы вылетели вертолеты МЧС и скорой медицинской помощи. Спасательной операции могут помешать плохие погодные условия: низкая облачность, туман, дождь". Автоматически, не сознавая, он нажал на клавишу; из щели принтера выполз наружу белый лист с текстом, теплый на ощупь. Илья прочитал его и тут же, изорвав, выбросил в корзину.

Недолго подумав и снова не поверив, Илья прошелся по другим новостным лентам. Повторялось одно, главное: "ЛефОйл"… Руководители компании… Имеются жертвы".

Илья выключил компьютер, но не знал, что делать ему. Он сидел, думал и, конечно, не верил.

Всего лишь "имеются жертвы". Значит, не все погибли и кто-то остался в живых. И конечно, Тимофей погибнуть не мог. Этого нельзя даже представить. Он виделся и в нынешней, немолодой поре, и прежний: крепкий, улыбчивый, белозубый.

Утренняя зарядка, пробежка. Вперед и вперед. "Не ленись, Илюшка, перебирай ногами!"

Он погибнуть не мог, потому что сказал: "Мы поплаваем с маской…

С маской хорошо, красиво". Это – о Черногории, куда собирались.

"Буду каждое утро гулять. Спасибо тебе, Илюша". Это – о сосновой роще.

Тимофей не мог погибнуть.

Но почему вдруг стали подступать видения горькие? Седовласый больничный сосед: "Поедем с тобой. Пятница, суббота, воскресенье.

Три дня – наши!" И другой человек, которого Илья в глаза не видел, лишь слышал во тьме: "Ничего не надо. Лишь домик возле воды". Разве многого он просил, все поняв?

Нет, Тимофей погибнуть не мог. Так не бывает. Так не должно быть. И

Феликс не мог погибнуть, он говорил: "Твердо знаю, чем на покое займусь. Батискаф. Подводная лодка. Мы еще с вами поплаваем".

Все верно, все это будет: и поплаваем, и поплывем. Но господь с ними, с далекой Адриатикой да Эгейей, с батискафами, яхтами да подводными лодками. Лучше всем вместе поехать на Дон, к Николаю на хутор. Так будет надежнее. Николай отработает две недели на

"рельсах" и повезет всех на своей большой деревянной лодке. Он обещал, приглашал.

Поедем ловить сазанов. С ночевкой, с костерком у воды. Всех возьмем:

Тимофея, Феликса и девчонок-племянниц, которые давно просятся. И маленького Андрюшку можно взять. Это – рядом, и это – вовсе не страшно. Теплая августовская ночь, костерок у воды. Всех надо взять.

И седовласого больничного соседа; ведь он так мечтал о костерке на берегу. И конечно, того человека из тьмы, который просил о реке, о воде, о маме. Всех возьмем. С Николаем – надежно. С ним и с бабушкой

Настей, которая от любой беды сохранит и успокоит боль. Она умеет. В далеком детстве много всякого было: падал с велосипеда, с лошади, с дерева, зимой простуживался, болел, и бабушка Настя всегда помогала.

Ее большие теплые руки, ее лицо, ее голос, ее песня: "Один – серый, другой – белый, а третий – подласый…"

И приходил долгий врачующий сон; а волшебные кони – серый, белый, подласый – мчались еще кому-то на помощь. Кони могучие, быстрые, гривы по ветру стелятся; они мчались так быстро к далекому морю, и через море, и на край белого света.

Но, может быть, – конечно же! – сегодня в их помощи и нет нужды, потому что в сообщении сказано всего лишь о том, что "имеются жертвы".

"Имеются жертвы"… Илья опомнился, с трудом выбираясь из путаницы болезненных мыслей, видений, где все мешалось: живые, мертвые, день минувший, сегодняшний, былое и сказки.

Наважденье прошло. Жизнь продолжалась. Солнце уже поднялось высоко, в полудень. И нужно было что-то делать: куда-то звонить, что-то узнавать, пока не проснулась тетушка. Потому что Интернет твердил и твердил свое: "Имеются жертвы".