# 23. Десять веков.

Снова тусанули. Третья уже хата на этом централе – сначала 21, потом 79, теперь 67 – и третья часть книги. Камера – опять как 21, строгая подследственная. Срока светят большие, как шутят здесь – набрали плану десять веков (судьи имеются ввиду с прокурорами) – и раздают. Не раздадут – выговор. Раздадут с лишком – премия.

За хатой – Денис. Заходит обычный разговор – кто я, что я, что в перспективе, что можно и чего лучше не касаться. В каждой хате на централе – свой внешний вид, своя как говорится "постанова", и своя начинка, свой людской материал.

После поселкового, спецлютого транзитного режима, с чуть не еженедельными этапами "троечников" и "троеборцев" (борцов с народным огненным напитком "Троей", а также "Трояром", "Максимкой", "Льдинкой", "Снежинкой" и тому подобными), с неизвестными личностями из таежных посёлков (кем они там были? – о них говорят загоревшие до уреза одной и той же рубашки коричневые шеи, ноги с растопыренными, не лезущими в тапочки пальцами с каменно-гранитными серыми ногтями) – после чуть не ежедневных новостей с санитарно-гигиенического фронта (оказывается, окурки надо аккуратно класть в урну, а не рассыпать вокруг, стол после себя протирать, а не оставлять сладкие круги от стаканов с чаем, шлёмки мыть в раковине не сразу же после того, как там кто-то ополоснул ноги и высморкался, брать хлорку для мытья долины – и так далее – что можно и нужно было научиться подтирать за собой…) – после этого безика напополам с дурдомом я попал чуть ли не в тихую спокойную гостиницу. Шконари – каждому свой. Дорога одна (на себя), не ухабистая (без зацепов, без проблем как словиться – пушки, пули, рваные нитки, распусканье носков, а главное, нервы, тратимые на всё это – в прошлом; тут спустил грузик, в нижней хате вытащили удочку метра полтора, затянули, стукнули в потолок – и вся дорога). Благодать. Утром, днём, вечером – тишина, негромкие разговоры. Телевизор слышно даже на минимуме.

Осторожные действия большинства – не задеть, не разбить, не уронить, не совершить лишнего. То, что я как новичок-первоход, принимал за местную норму, не смиряясь, не принимая как данность – оказалось аномалией. Жить не чёртом, не чушком, оказавшимся в загоне – всё-таки свойственно русскому человеку, как это ни стараются убить в зеках на поселковых командировках. Я не осуждаю никого, я просто констатирую факты: человек зависит от окружения, и со временем становится этим окружением, которое может разъесть до нуля, если нет стержня.

В новой хате практически у всех – проблемы с судом, прокуратурой, которые слились в единый "хор мальчиков" в своём стремлении – осудить, посадить, упрятать, изолировать, закатать, закрепить. Даже адвокаты – лишь часть этого хора, получающая свой кусок пирога за эту хорошо разученную всеми песенку: сколько будет двадцать разделить на три? Правильно, правильно – девять, семь, четыре…

То есть девять – руководителю преступной группы, семь и четыре – подельникам. Магия раздаваемых цифр иногда необъяснима. То, как это связано со справедливостью, какой ниткой – не понятно, немыслимо. Нельзя всерьез воспринимать те лазейки и хитроумные козни, которые уложены в жесткие формулировки обвинительных заключений, потом слегка изменяемые кочующие уже в приговоры, под "вечерний звон" свидетелей и адвокатов: девять, семь, четыре, бомм! бомм!

Любой человек подобен луне (в Китае императора даже называли Луноликим) – светит отраженным светом. Святые – Божьим, негодяи – светом демоническим, "который есть тьма". Вообще отражение власти – в её сподвижнике, наместнике – это отражение высшего авторитета, который уже вполне самостоятелен в силу переданной в свою очередь ему силы, или взятой им. Сил, источников сил – всего две. И князья света и тьмы сходятся в мире, сталкиваются, расходятся, хранят свои территории от нападений, используя свою власть во зло нападающим – во благо, охранительное суровое благо – тем, кто свой на этой территории. Кто-то правит своими, приближая одних, послушных, и подавляя любое другое движение – страхом, словом, связанным с применением силы, имеющей свой цвет. Кто-то окриком, другой обрезает гордящегося или поднимает ленивого, либо пускающего пыль в глаза мнимой деятельностью (такие громко, удвоенным эхом повторяют, что нужны нитки на нового коня, пораспускают пару минут носок или мочалку, и вновь на шконарь – чесать пузо или тянуть дармовую "Приму", сетуя на плохое качество сегодняшней баланды…)

В новой для меня хате всё делается почти молча, разумно, с расчетом на будущее, с долей предвидения – никому ничего не надо говорить: плети коней, приберись, постели скатерть. После поселковой дурки, когда в хату вползает нечто фантастическое (то ли "чужой", то ли очередной бессмертный-"егорец"), чуть не царапающий наш паркет закрученными винтом ногтями на ногах, только избавившегося в баньке от привычных вшей, – существо, которое разорило "Колгейт" (чистить зубы раз в неделю надо заставлять!) и уничтожившее рынок моющих средств, не говоря уже о порожденном им перепроизводстве туалетной бумаге – прямо с , ну, или восставшие-из-ада-2007 – после вынужденного общения с такими поселоковыми пассажирами – порядок новой хаты, такой великолепный и оказывается вполне достижимый – не мог не радовать. Он свидетельствовал о многом, – и кто в хате хозяин, и что "строгачи" все же люди посолиднее, и что во главе угла: людское или иное, звероподобное, превращающее людей в животных (что наша пенитенциарная система называет исправлением в сочетании с применением рабского труда) с грубыми инстинктами и потребностями.

Сейчас, когда вы читаете этот текст (в газете "Зырянская жизнь" довольно громко названный эссе), когда вы лениво, недоумённо взялись от нечего делать за это неудобоваримое для русского слуха (эссе, кофе-гляссе, юбка-плиссе, что ещё… – все какое-то неудобное для повседневного словоприменения) – хроники, записки – с них уже можно, скажем так, снять гриф секретности (с некоторых страниц) определенных сторон жизни тюрьмы. Хотя бы потому, что прошло несколько месяцев (а может уже и лет, прокурор запросил мне к "своей" полторашке ещё три с половиной, – я не знаю, вообще, когда и кем, с какой целью всё это будет издано?) – и ситуация в какой-то там далёкой бетонной коробочке на третьем этаже сыктывкарского централа – в х.67 вряд ли уже интересна в оперативном смысле.

Но плавая по тюряжке, вряд ли стоит описывать даже своим близким, тем, кто ещё вчера был твоим "семейником", с кем ты ежедневно вкушал местную трапезу, с кем делил последнее – даже ему не стоит даже намёком описывать в мульке что нового-хренового в твоей новой х. Могут быть проблемы. Могут не понять – с какой целью задеваешь эту тему и с кем делишься (прошлое здесь опасно так же, как и неосторожное движение). Можно и масть словить "…здобола", если не что похуже. Уметь молчать, не молча, искренне общаясь, сложное искусство.

В х. я попал на самую последнюю на централе. А можно сказать – в одну из самых лучших, из приближенных, из передовых. Таких на централе несколько: во-первых, где "батя" сидит, затем – разгонные хаты (собирающие и раздающие), и где сидят особо авторитетные люди, смотрящие за дорогами, за малолеткой... Конечно, везде по-разному, но суть, структура, иерархия – одна.

Повод, по которому я оказался здесь, сложно раскрыть на этих страницах, потому что придётся внести много предположений, что уже само по себе будет не отражением, не хроникой, а дорисованной раскраской (с птичками вылетающих за границы карандашных штрихов), искусственной конструкцией – возможно, которой я владею слабо, ограничиваясь для себя и других слишком равновесными формулировками (как эта, секунду назад – для себя и для других), слишком общими мазками кистью, типа: ** мутанули: опер, мусор из общего чувства истерики перед чем-то неизвестным, побежал звонить налево и направо о том, чего не было и могло быть ("опера" тоже люди, тоже смотрят телевизор, их тоже можно понять, когда они говорят, что они тоже люди – хотя, конечно им, рождённым революцией, а не бабой – веры нет и быть не может) – "караул, киллеры, убийцы, националисты, комиссия по правам человека, выставили окно, жалобы на холод в хате, это всё нарушения режима серьезного характера" – и в общем-то путём такого моськиного лая между огней – попытался столкнуть нескольких медведей в этой берлоге.

Река времени точит любую гору, любой утёс, каждого человека – до составляющих его, иногда добираясь до золота, иногда унося всё в виде мути, растворимой нетвёрдой взвеси. То, что казалось огромным и незыблемым перетиралось каплями мгновений в ничто, в пыль. Иногда эти процессы ускоряются, иногда секунда может стоить тебе жизни, если ты не готов, расслабился, растёкся, потерял гибкость, вязкость, структуру своей личности. Верующего манит будущее, и его предвестники рассыпанные в каждом мгновении настоящего. Неверующего – страшит. Собственно, неверующих нет, есть те, кто употребляет веру, перелагая её в скверну, пользуясь до того мига "пока", о котором, как о смерти, они тоже знают всё, не зная деталей этого "пока везения", которым они привыкли обладать, под покровом которого выходит из человека зверь полакомиться своими яствами. Увидеть этого зверя – годами развиваемое охотничье искусство. Зверь может быть повсюду, как в "Матрице" – секунду назад резавшая петрушку с киндзой домохозяйка может метнуть тебе этот ножичек в спину. Научиться избегать зверя нужно. Чтобы потом научиться не избегать его. Чтобы потом научиться, чтоб он не мог тебя избежать и укрыться…

Денис смотрит на централе за (определенными вещами не входящими в рамки хроник). Из того, что мне известно о нём – чуть не год сидел в жёсткой одиночке, прошёл Крым и Рым, смотрел за зоной в Воркуте в непростые 90-е – шутка ли, и вкупе с его авторитетом, очень спокойным, уравновешенным человеческим характером, совсем не кровожадным, можно сказать, хата – отражение его отношения к жизни, от занавесок на вешалке до медленно фильтрующейся из бутылки в бутылку питьевой воды. Я уже убедился, что на местном празднике непослушания, стоит только отвернуться и ослабить хватку: разнесут всё вмиг.

Нас заехало сразу двое. Один, Макс, странноватый уже на первый вид типок в каких-то остроносых ковбойских полусапожках – с ходу попытался сослаться на каких-то общих знакомых, а вот тот-то, К.-младший, да я с ним ещё неделю назад гужевал, да и с К.-старшим сидел вместе, чуть не в семейниках с ним ходил, у-у-у, и с тем-то лазил, и с тем-то ещё вчера были проблемы с мусорами, и отделались от них, авторитетно разрулили, отзвонились… А сюда почему? Не знаю почему. Совсем. Ну, малолетки что-то грузят, но я не при делах… Какие малолетки? Да-а, есть там, грузчики, полное дебло… В чем дело? Да там непонятная какая-то история, вроде как бабку они изнасиловали, а потом убили и ограбили… А? Меня почему грузят?.. Не знаю, не при делах я, а?.. Ну никаким образом. Вот, тапочек нет у меня, не найдётся? Чифирнуть бы… Чифирбак-то где у вас? – Макс этот зашёл в хату за четверть часа до меня, он с готовностью оборачивался на каждый вопрос, курил постоянно свою "Балканку". Я молчал.

У каждого события, по какой бы линии оно ни развивалось, есть своё, подспудное, невидимое течение, часть общего. У прямолинейного тюремного бытия многое скрыто в той части, за которую отвечает подсознательное, бессознательное. Наши сны не говорят нам прямо о том, что будет, но напоминают нам, как о прошлом, так и о цели нашего путешествия, о будущем. Мне иногда снится жена, хотя у нас уже несколько лет, как полный расход – напоминание о том, что возможно всё, не временно, не на секунду, но так, как у наших Петра и Февронии Муромских – вдруг отыщется кто-то, вторая твоя половина, суженая тебе. Тут соединяется воедино то, что ты сотворён мужчиной, то, что сложно быть человеку одному, стихийное желание любви, той пищи, которой можно жить, без присущей баланде изжоги. Ребёнок, живущий в каждом. Сложный плод, вкусив который, всё остальное становится пресным.

Отец, умерший от рака лёгких практически на твоих руках – очень часто опекает меня во сне, мою рыбалку, ведёт, ограждая от опасностей, как и в жизни, в сени своей защиты – всё это напоминает душе о жизни вечной, где все живы, где нет скорбей, где реки текут, принимая в себя чистую ключевую вечную влагу, не иссякающую и не загрязнённую. В этой воде водится рыба, которая практически сама даётся тебе в руки – не для еды, но в знак милостивого царствования, для которого сотворён человек.

Я пытаюсь объяснить невыразимое, то, что выше меня, моего разума – возможно, зря, сам зная всю беспомощность тех, кто пытался и пытается это сделать – невидимое видимым, невидимое, которое является сутью, в отличие от громко кричащего пустого, коварно простенького внешнего.

Макс суетится, называя всё новые погремухи – вдруг выстрелит, вдруг поможет, зацепит, сработает как рекомендация, которая сейчас ему ох как необходима – дело мутное, кто его там разберёт, что они там мутили да с малолетками к тому же.

В принципе, Дениса предупредили, что я заеду к нему. И отдохнуть от поселкового безика и на диагностику, пообщаться: насколько "белая идея" соответствует своему названию, назначению, преданию, истории, газетной шумихе, надписям на стенах, осторожным или наоборот развязным, панибратским отзывам "красных", не знающих уже что сказать, мечущихся в замках спектра от "киллера" (смешно им?) до "националиста" (совсем, наверное, потешно?..) Непростой вопрос – как быть? – насколько все мы свои в  этом мире? – все-таки первый политзаключенный в этой тюрьме за десятки лет. Нормально ли это и с каким трудом удастся уложить в привычные местные рамки? в прокрустово ложе тюрьмы?

Что к этому привело? То ли демоническая злоба, "замутка", то ли никем не организованное стечение обстоятельств, то ли определённые существа (в погонах или без них) постарались – внешне может выглядеть по-разному, но иногда просто напряжение настолько велико, что та искра, которая проскакивает, только кажется неожиданной, а её бело-голубая молнийка между двумя шариками физического опыта – произвольной изломанной формы – а на самом деле ещё удивительно, что до этого не шарахнуло, что людская материя способна выдержать какое-то напряжение без молний и разрядов…

Предположения о действии сил распознаваемы по мере появления следующих симптомов. "Замутка" демонов – самое муторное и сложное. Когда мутят люди – проще. Люди, как правило, не супергроссмейстеры (им тут не место) – они, как правило, придерживаются некоторого простенького плана, обычной схемки, имеющей простую материальную цель: устранить, отобрать, избавиться от головняка, показать себя, свой нарциссизм, исполнить на местном театре ту роль, которая отведена, с максимальным блеском, шумом, вниманием. Когда они идут по следам своего планчика, если что не выходит – они волнуются, стремятся подобрать ключи, руки дрожат, ищут, мечутся, выходит всё топорно, грубовато, как в мультике, где рыжие собаки хрипят, плюются, лезут напрямик, с грязным скальпелем к горлу.

Когда мутят демоны – тут сложнее – может наступить общее помрачение. Будто все повелись разом исполнять невыученные роли, говорить не своими словами, устраивать несвойственные истерики – и "путем частичного сложения" иногда получается невероятно странный результат.

Следуя путем веры, я стараюсь, как могу, насколько могу, быть объективным, трезвым, не поддаваясь одной только видимости, не поддаваясь искушению включиться не в своё дело и пропустить всё – чтоб свершилось то, что должно свершиться – и чтоб приложить к тому, что Божье – всё, что могу, чтоб тот запас энергии и горючего, которое способен вместить – сгорело не зря, приложив свет к свету отражённому.

Неправильно я до этого выразился. Отражённый, лишь отражённый свет – все-таки слаб и нетверд: луна всё-таки мёртвое дитя земли и солнца. Недаром князя Владимира называли все же "Красным солнышком". То есть сам он, изнутри, сутью своей, со всеми невидимыми реками, войнами, течениями – горел, сгорал дотла, сознательно, что труднее всего – был не препятствием на пути Божественной истины, но горячим костриком размером с Русь, согретую его огнём. Горящий, взрывающийся человек – сильней атомной бомбы.

"И свет во тьме светит, и тьма его не объят"

Война невидимая, духовная – особого сорта. Свет светит человекам, а они могут где-то внутри, отвернувшись, предав его, пытаться прелагать в скверну, воюя на чужой стороне. Тьма нападает, паразитирует на том, что есть. Ветер этой войны прокатывается по всему миру, где есть человек – по тюрьмам, семьям, удалённым пустыням, сердцам и душам – плоть, время, пространство трещат, как разрываемая ткань, когда своей волей человек впускает в свои действия демонические сущности.

Итак, по порядку. 18 хату, тубиков, тусанули в соседнюю, в 19. Ну, подумаешь, вроде бы обычный плановый ремонт. Но 19 от нас – за углом и вниз. Сразу под нашей решкой – крыша больнички, и между нашей стеной и этой крышей – щель. 18-я то был чуть впереди, и конь шёл мимо, просто по крыше, по шиферу, проблемы были только с гвоздями. А тут, что ни попытка – попадаем, натягиваем дорогу в эту щель, из которой торчит борода развевающихся обрывков коней, контролек, ниток – как щупальца медузы, как жалящие отростки "португальского кораблика", угодившего в эту бочку. Этот пучок водорослей совсем не безобиден, он будет обвивать любую нашу нитку, цепляться, прикручиваться, не давать двигаться, ловить в свои змеиные объятия.

К тому же всю эту "жизнь ниток" не видно просто так, невооружённым взглядом.

Это видно в зеркало, в "обезь" – в маленький дрожащий треугольник, примотанный Совой к какой-то свёрнутой из газет непрочной удочке.

Несколько попыток (сначала ещё надо колено сделать из половинки бутылки из-под кетчупа, согнув как надо, посыпав внутрь соли и нагрев) из новой пушки – обрыв, обрыв, обрыв…

Шмон. Успеваем спрятать только "мартышку". С чем вызван залёт – не знаю. Устал уже предполагать. Пока не знаю. Сидим в боксике, из которого слышно, как на продол что-то вылетает из хаты, и шмякается, или звенит, или шелестит, раз – судя по звуку, бутылка из-под минералки, раз – ещё что-то пластиковое, шлёмки, пустые пачки из-под сигарет (за это спасибо, много мусора накопилось, действительно, не замечаешь, как обрастаешь сам ненужными мелочами, как дно корабля ракушками). Возвращаемся обратно. Оказывается – к осени поставили на место все форточки и заколотили раму. И пушки, и колена для стрельбы, и пули, и нитки, и контрольки, на которой висела ширма, и верёвочки под полотенца – всё оборвали, выкинули, всё отлетело.

Юра Х…чик, указывая на раму, говорит – вот оставили вам одну форточку, внизу справа. Я же, говорит, понимаю, что надо ловиться, вот и оставили.

Отвечаю прямо и открыто (будешь ворон ловить – останешься с носом) – говорю, нам-то надо бы форточку в центре. Юра что-то пробормотал, что зимой поставят раму, и форточка будет сбоку, как потом? И тихонько, тихонько, ретировался, ушёл от разговора. Сделал вид, что забыл, что нам, нужно, отверстие, в, центре, то есть, по-сре-ди-не. Для дорог. Ну, как ещё говорить – и так, и сяк, и в лоб, и по лбу? Дороги были, и будут.

Еще когда мы сидели в боксике, Павлуха, дорожник из 19, начал на нервяках снизу барабанить: ауе, не забыли про нас? И пока мы стояли с Юрой и обсуждали тупо местонахождение форточки – он как заведенный, как "Энерджайзерный" заяц – долбил и долбил снизу: Спар-так – чемпи-он! та-та, та-та, та, та! – то есть, вот он я, Павлуха, на месте, пацаны, где вы? Ничего не вижу, вы ловиться-то с нами собираетесь, или положили?

Павлуха колотится, как прокаженный – а ничего и нет – мы после шмона ещё и не плюнули ниткой в его сторону. Расстояние-то – тьфу, ерунда! – от нашей решки вниз по скату крыши метра три – щель – и до его решки – ещё метра два вниз наискосок, за угол – всего семь метров… То есть Павлухина решка – прямо под шконарём Колямбы "Толстого". От решки – четыре шага вбок, ещё пару шагов в сторону, и метра полтора вниз – делов-то, казалось бы, хрен да ни хрена…

На самом деле – до хрена делов, особенно для дорожников. Такой слой возни, суеты, нервяков – именно дотуда, докуда пи…расу гольфы, как здесь говорится… Грубовато, но верно…

И началась жара, клубок небольших по сути событий, которые, как комары, сбились в одну кровососущую тучку, слепо всё и вся разъедающий ком: стреляем… Паха долго-долго ловит (пускает по ветру пустой пакетик на нитке и ждёт, ждёт, пока он упадёт куда надо и зацепится), потом рвёт наши нитки (какие есть, связанные из старой тельняшки). В хату закидывают новенького, Жабика, на белом коне, на котором может его стебануть в любую минуту. Ночью кто-то из дорожников забывает точковщику донести с долины малявки для точковки, а это заморозка почты на несколько часов. Пока всё выясняется, в чью смену это произошло, пока шли отписки, пробивки, разговоры на нервяках по долине, мелочь – маленькие с полтора миллиметра рыжие муравьи облепили колбасу, сломали ручку у заточки, в долину уронили тряпку, опрокинули пару раз пепелки, не понимающий по-русски азербайджанец обиделся, что у него большая голова, а мыслей в ней (помочь сплести нитки, помочь скрутить пули) – мало, Пашка закривлялся и не даёт свитер на дорогу, шмон, Павлухины нервяки, прогулка с целью поглазеть в разных ракурсах на его решку, щель, борода ниток и коней, предложение сделать длинную удочку, сделать суперпулю, запустить дальше, выясняется причина шмона – Юра Х…чик обиделся, что мы аккуратно сняли два стекла, чтоб добраться до середины решки, из которой только и можно словиться с соседями, роняет "обезь" (зеркальце) Сова – и нашёл куда её примастырить, к какой-то еле скрученной газетке, ловим зеркальце часа полтора, без него наши попытки наладить дорогу в 19 – пустая трата времени, темнеет, крутим нитки на пули, смазываем мылом, утро, шмон, выясняется, что Юра Х…чик перепутал, и сказал стекольщику оставить нам другое стекло, а сам побежал тем временем жаловаться, что мы обнаглели, что может заявиться комиссия, что кто-нибудь может пожаловаться омбудсменше (бывшему председателю комитета Госсовета республики, матери моего одноклассника) – на холод, уронили за окно палку хромого Сергея "Директора" (у него одна нога наполовину железная), ловим больше часа гладкую, как гаишный жезл, палку, только выловили – шмон, Жабик полночи крутил нитки на пули из ластика, а кто-то намотал ластик так плохо, что он по заусенцам безнадёжно склеился и запутался, так что невозможно разъять, не рулон – а бесформенный комок, шмон, окно на месте, оставлена форточка в середине, но отлетели по новой два десятка супер-мега пуль, рулон нормального ластика, приходит контролем м-ка от того, кто отвечает на централе за дорогой, с тревогой – что за форточный кипеж и что это за комиссии, отвечаю, что окно с нужной нам посреди форточкой на месте, Юра Х…чик при мне выписывал стопари стекольщику, который перепутал – какую форточку нам оставить (нашел стрелочника), но уже поздно, уже как баба успел сбегать и наговорить всей этой дребедени по всей тюрьме, пишу, что никаких комиссий по холоду, по жаре, по другим причинам не приглашал, даю расклад этой очередной "красной" замутки, которые теперь выкручиваются, за счет стекольщика-стрелочника, я пока в своём уме, советуюсь по всем важным вопросам, без этого в большой тюремной семье ни шага, проходя по продолу одноглазый зам. хозяина страшно кривится, нехорошо улыбаясь и почему-то называет меня "киллером" и "националистом" (боится, что ли? плод всеобщей истерии?) – всё это воспринимается как закусь с "красными" серьезного характера… Вкратце – всё. Устал.

Переезжаю в другую хату, к Денису Ш. На заслуженный отдых. От этого дурдома, в строгую подследственную, к нормальным, от этой форменной поселковой некондиции – то белочка, то алименты, то аварийщики, то поселковые заросшие аборигены, то безумные дорожники – не понос, так золотуха – случайные, нелепо загнанные в тюряжку люди.

Сочувствую следующим за мной – Илье и Валере. Им тут обживаться по-новой, жить. Пусть у них будет так же – при всей нынешней ситуации – дай Бог, без серьезных происшествий, которых нам удавалось избегать девять месяцев…

В новой хате. Тишина.

Легко описывать потоки зла, струи грязного мутного селевого навала, и ох как тяжело назвать своим именем хорошее, даже отличное.

Читаю Арсеньева – Дерсу Узала, уссурийская тайга, тигры, олени, ночёвки у реки. Нереально тихо. Спокойно. Другой мир. Каюта для ветеранов, залечивающих раны.

На прогулке впервые за несколько месяцев – спорт. Подтягиваюсь, учусь бить по лапе, разрабатываю двоечку, удар "отвёртка".

– Зачем тебе учиться, Юра? – улыбается Ванька, которого кличут по-местному, то Каньва, то Вакань.

Захар на лапах. После моей неловкой серии краснеет, потирает руки.

– Юра, точно. Тебе главное попасть, и всё. Не отклоняйся, бей пока можешь… – советует Денис, глядя на мои упражнения и оторопевшего Захара – И ещё, делай вот так, на турнике… И ещё, не знаю что там у тебя с "красными", с евреями, с пиковыми – здесь пока забудь об этом… Не принято. Присмотрись, пойми в чём суть…

И всё же спрашивает – кто я, что я? В двух словах, как можно короче, говорю – о вере, "белой" Церкви и связанной с нею Белом движении. Никаких секретов – это мы ещё в школе проходили: начиная с князя Владимира и Иоанна Грозного, минуя Колчака и Маннергейма, и далее – Деникин, Ильин, патриарх Тихон, декларация Сергия о лояльности **-власти (ваши радости – наши радости), похищение в Париже генерала Кутепова, Цветаева, Эфрон и НКВД, Есенин и Блюмкин, расстрелы в подвалах, миллионы верующих, пошедших на смерть… – до нынешних времен, до А2 с его новой декларацией перед раввинами Нью-Йорка (Шалом, братья, ваши пророки – наши пророки), до Талькова и митрополита Виталия, старейшего православного иерарха, видевшего Царя и его семью…

Закрыли тему. Пока что на первом плане спорт – достижения, приседания. Зачем мне это? Тем не менее сегодня, завтра, во все последующие дни – за полтора-два часа прогулки – только и делаю, что бьюсь с тенью, с лапой, расквашиваю мерзкую богоборческую харю невидимому злу, паразитирующему уже века, раздающему эти века, как срока, и – надеюсь, верю, жду, что через не так уж много лет и месяцев – исчезнущую, растворившуюся образину, как всё, что имело своё начало.

Ленивый день.

– Вакань, зацепи с решки аскобала? (то есть колбасы).

Каньва, Вакань – Ваня-"Бина" отрывается от доминошек, из которых выложено слово "срок" (гадает, сколько дадут) – Зачем? Разве что кувачам… (Кувачи, я так понимаю – это чуваки…)

Денис, услышав статистику по телику: "на одного мужчину детородного возраста в столице Республики Коми приходится столько-то женщин…" – восклицает:

– Ого, сколько кувичех на одного кувача!.. –  язык, рождающийся прямо на ходу.

О хорошем писать сложно, даже невозможно, как о тепле печки, об уюте старого стёганого одеяла, о том, что в темнице – не обязательно разбойники.

И Христос сидел в темнице. Где-то в Перми есть целый отдел в музее деревянных икон-скульптур, целое собрание сидящих, задумчивых фигурок умеющего ждать Бога. Так что и здесь есть место вместить невместимый свет, который разбивает века, являясь их началом, и концом, с которым – ничего не страшно.

 

# 24. Преступник в зале.

Итак, долгие месяцы, уже почти год, с прошлой осени до этой, новой – я на централе. Только потому, что месяцами идут экспертизы: лингвистическая, социогуманитарная, комплексная (уже своими названиями призванные внушать трепет любому непосвященному – не трожь, наука, мир стоит на трёх китах, и если ты говоришь, что он круглый – то ты еретик, достойный с точки зрения господствующих тенденций – костра, спичку к которому поднесёт в нашем случае филолог или политолог: казнить, нельзя помиловать…). С их помощью (всё-таки XXI век), отложив винтажную шерлокхолмовскую лупу, мы и ищем преступника: кто и какой тут разжёг несанкционированный костёр инквизиции!..

Ни шатко, ни валко, подошли к прениям. То есть выслушали доводы и факты обеих сторон (вернее, ворох добытых прокуратурой бессмысленных фактов, и наши попытки хоть что-то прояснить в виде ходатайств – отказать, отказать, отказать…). После многомесячных унылых допросов свидетелей, которые то молчали, то приходили разряженные, как в театр, то забывали, что их в прокуратуре учили говорить, то потели (в основном, милиционеры), то ободряюще кивали (девушки) – можно наконец-то из этой несвязной кучи извлекать, анализировать, клеить, моделировать, отбрасывать лишнее – чтобы из кадриков вышел образ того монстра, которого мы всё это время ловили, подмечая из засады малейшие его движения.

Ну, всё, чудовище в зале…

Найдём? Как в закрытой комнате Агаты Кристи, посмотрим на тех, кто от начала до конца сидит в этой зарешеченной судебной коробочке, без исключения (у Агаты Кристи в "Десяти негритятах", напомню, монстром оказался старый судья, притутуливший остальных обитателей острова).

С судьи и начнём. Уже немолодая, подтянутая женщина с недлинной стрижкой, рыжеватой прядкой. Татарка. Характер восточно-спокойный (интересно, в мусульманской традиции имеют ли право женщины судить?). Отклоняет все мои ходатайства и поддерживает все пожелания прокурора. Как все обыватели, запугана националистами, которых в силу особенностей нынешней пропаганды не отличает от нацистов, фашистов, скинхедов, арийцев, вскидывающих правую руку, борцов против нелегальной иммиграции, татарофобов ("Кое-кому в зале хотелось бы повторить Куликовское побоище…"), белогвардейцев, национал-патриотов. То есть, в духе современной единорастической толерантности считает их всех скопом – врагами государства, семьи, молодёжи. О чём и свидетельствует своими вопросами: "Вы, девушка, где работаете, на рынке? Ваша неприязнь к тем, кого называют, уж выражусь по-вашему, "чёрными" – она ведь явно вам кем-то внушена? Ах, это испытывают все ваши подруги? Ну и что, что вас трогали, шлёпали, щипали – это что, только им свойственно? Может, вас просто кто-то натолкнул на эту мысль?"

Собственно, прокурор. Фамилия – русская, внешность – смешанная. Актёр средней руки. С нажимом, с чувством гонит жути, зачитывая обвинительное заключение. На слух всё это выглядит как небоскрёб, незыблемо. Пока не приглядишься – небоскрёб-то – один фасад. И тот из пеньков… В течение процесса кто-то поцарапал гвоздём его новую иномарку. Он хмурится, злится, иногда злобно поглядывает в зал. В кулуарах оправдывается: "Ну, зачем же машину-то?.. Не я такой, работа такая!.." На указания явного нарушения закона с их стороны только кивает, улыбаясь: да, это так, закон нарушен, тем не менее, мы – сила. А где сила – там и закон, и правда!..

Зрители. Мамка, на седьмом десятке, с палочкой, весь процесс в своей монашеской одежде. Ждёт чуда, которого пока не будет. Но таковы они, наши мамки, хоть в есенинские, хоть в шукшинские времена – будут верить и ждать. Будут плакать от обиды, что даже шоколадку не дают передать – ведь не кормят… И спокойно, с достоинством выслушивать приговоры – сознавая, что этот суд неправый, и соответственно, приговор-то за правду данный – не клеймо, а даже награда в чём-то для нашего человека.

Корреспондент газеты, закрытой потому, что писали и пишут о нашем деле. Газета выходит пока только в И-нете. Тем не менее, пишут, продолжают. Давно, как остальные, могли продаться, а вот не продались. И такое ещё водится на нашей земле, северной, холодной, неласковой к тем, кто её не любит. "Зырянская жизнь" называется... Зыряне, по версии одного из создателей коми филологии, коми науки, переводчика Евангелия, Псалтыри, Г.С.Лыткина – это вытесненные. То есть, угрофинны с русской окраины. Северные украинцы, окраинцы, живущие на границе, но только не с Европой, а с Севером. Андрей, корреспондент "Зырянской жизни", неизменно внимателен. Обязательно с диктофоном. Кто интересуется – может найти аудиозаписи в интернете, сделанные им на процессе. Объективен. Самостоятелен. Демократичен в том смысле, в котором такой один из многих героев нашего времени – от одежды casual до суждений и меры в выпивке. Разумен, осторожен в высказываниях о наших митингах и проделках. И несмотря на всю осторожность – корреспондент не выходящей в реале, на бумаге, газеты – дух-то никуда не скроешь.

Два иерарха Российской Православной Церкви: архиепископ Стефан (Бабаев) и епископ Афанасий (Жюгжда). Два иерарха Белой Церкви, к которой принадлежал (и принадлежит) святой Иоанн (Максимович), принадлежали и Игорь Тальков, и многочисленная эмиграция от рядовых Белого движения до генералов Деникина, Кутепова, русский философ Ильин, Лев Тихомиров, Иван Солоневич, и прочая, и прочая – от прихожан до иерархов – Митрополиты от Антония (Храновицкого) до Виталия (Устинова), передавшего бразды вовсе не нынешним, легшим под ридигеро-режимные голубые знамёна, лавринитам – а Митрополиту Антониию (Орлову). Два иерарха той Белой Церкви, которая всегда жила и в России – в катакомбах, в лагерях. Два моих друга, с которыми пройдено очень много. Без того, чтоб взять их добро и благословение я и не трепыхаюсь, даже зная на что иду. И владыки знают: "За правду и посидеть не страшно, не так ли? И за решёткой люди сидят…"

Друзья-афганцы. Кто артиллерист, кто снайпер, кто наполовину русский, кто наполовину татарин. Пока сижу –  тоже пытаются посадить, надавить – обыски, подписки...

Ещё мой друг, фотограф, огромный чистокровный воркутинский татарин. Со всеми мы читали, обсуждали "Древнюю Русь и Великую Степь", пророчества о будущем России, сидели в компаниях, смотрели одни и те же фильмы. Все мы – одна Церковь, из которой ещё многие приходили на процесс – священники, прихожане – неслучайные здесь люди. И парни со своими подругами. Осторожные, машущие украдкой, улыбающиеся своим ослепительными русскими улыбками (даже те, у кого на улице повыбиты, подрихтованы штакетники – Грем, Бапс, Птаха, Белка, Федя… – десятки простых, наших, по-соседски родных) – привет!

Полуслучайные зрители, узнавшие, что сегодня процесс – тоже бывают раз от раза.

Трое судебных охранников.

Адвокат, нанятый знакомыми людьми, разводящий руками: ну что ты хочешь, политический? У нас ведь во все времена любят прилюдные казни…

Ну, и я – основной подозреваемый, основной кандидат в монстры, в изгои человечества серьезного характера. Кому неинтересно, как это делается – можно пропустить эту главу. Конечно, здесь не говорится о красотках, о неземной любви, и так далее – о всём том, что интересует праздного читателя, даже не подозревающего, насколько здесь всё спрессованно говорит об этом – о любви, ненависти, кажущейся случайной и неуловимой ткани событий, облечённых в лёгкое покрывало лжи от свидетелей до участников. Кто считает, что может избежать этого – тюрьмы – глупец, витающий в облаках, поскольку, возможно, уже произошли события, которые приведут его именно сюда – на полированную доску, скамью подсудимых – а он об этом еще даже не догадывается. Возможно, ваш брат, младший, скажем, зашел в магазин, где его "случайно" толкнул какой-то наглый типок и как-то так выразился, что ваш братишка его запомнил, и даже проследил до дома, где он живет, и решил уже, что просто так этого не оставит, и уже звонит вам на мобильник, чтобы вы помогли ему, просто подкинули к подъезду, и подождали, объяснив, что там живет одна девушка, и вы легко согласились и не обратили внимания, что у братишки за поясом, и насколько быстро он выбежал из подъезда новой девушки, и почему-то попросил ехать побыстрее, и вы оказались не в то время и не в том месте, став в один миг – соучастником. Вы от этого застраховались? Скажите, где? "Там, где оскудевает любовь, там умножится беззаконие". Логика событий всегда проста – идет война, летят осколки, а не быть раненным, заговорённым – чудо, особенно для тех, кто на передовой. Так что здесь всё говорит о любви, или её отсутствии, какими бы ни были сухими отчёты, экспертизы, справки – просто другими словами.

Что ж, суд идёт.

Сначала судья оглашает, что поступила наконец-то ещё экспертиза по листовкам (прокуратура уверяет, что я главный злодей, действуя в соответствии со злым умыслом, публично распространил руками молодых людей 4 штуки, чем нанёс ущерб серьезного характера нашему обществу…) Эти листовки анализировали главные специалисты по разжиганию межнациональных костров инквизиции в нашей стране. А именно сотрудники всем известного со школы музея, Кунсткамеры. Да-да, той, где в спиртовой невесомости кружатся, как американские астронавты, редкие чучела в банках, двухголовые жабы, не родившиеся мутанты, сиамские человечки, голова любовника супруги императора Петра, положившего основание такому сборищу – и прочая жуть.

Весёленькое место. Располагает. К чёрному юмору и сказкам про чёрную руку в чёрной-чёрной комнате.

Вот эти-то специалисты установили (железно, мёртво, "иное толкование невозможно"), в отличие от многих других, что – да, в листовке говорится о войне. О войне с врагом. И этот враг очень хорошо описан в следующем абзаце: "50% богатств России принадлежит 1,5% населения". То есть, внимание! – кавказцам. Мёртво. Железно. Неоспоримо. Иных толкований быть не может. Абрамович, Березовский, Фридман, Коган, Дерипаска, Лужков и Батурина, Черномырдин – кавказцы…

Далее. "В стране проживает 107,4 тысяч иностранцев". Наверно, Ромодановский, глава миграционной службы, который запустил всех этих китайцев, иранцев, вьетнамцев, французов, пьеров нарциссов, авраамов руссо, березовских с двойным гражданством, попрошайничающих таджиков – главный враг, скрывающий, что он … кавказец. Точно, Ромодановский – кавказец. Об этом говорит экспертиза. Значит, это так.

Подписано, вроде, филологом и философом, мужчиной и женщиной, музейщиком и музейщицей. Но кто из двоих настолько гениален – не берусь судить. Хотя по закону, по УПК (ворочается слабое возражение, ссылка всего лишь на закон, на языке …) – каждый должен подписаться под своей частью выводов. Но я гениален не настолько – кто из них решил, что "кавказцы" в ответе за аварии на дорогах и заражение СПИДом, за коррупцию и продажность судей – я сказать не возьмусь. Для этого надо стать музейным экспонатом, а у меня не две головы…

Всё же заявляю ходатайство, что закон нарушен, и что подобное нечто не может быть ни экспертизой, ни научным доказательством чего бы то ни было – ничем вообще, служащим для суда основанием для приговора. Плюс отсутствует добрая половина того, что вообще формально называется экспертизой. Это заформалиненная, препарированная двухголовая ненависть.

Вердикт суда – выводы музейных сиамских близнецов к данному процессу присовокупить, экспертизу признать, мои доводы отклонить, закон не нарушен. Да, видно, Березовский точно кавказец... Вот и в Грузию летал по поддельному паспорту. И, говорят, Басаева финансировал, Ну, точно, разве еврей полезет туда, где стреляют? Абрамович тоже тот ещё еврей – "Челси" купил, зачем? Чтоб быть ближе к королевской семье? Нет, потому что везде буквы "ч" – Абрамович, Чукотка, Челси, Чечня … – а какая ещё может быть логика в столь абсурдной ситуации?

Прения. Слово берёт один из сиамских близнецов – прокурор (весь процесс вторая голова, нынешний суд, кивала: поддерживаю, соглашаюсь с ходатайством, принимаю ваши аргументы…). Посмотрим, в чём суть дела по версии этой комедии "от Гоблина" в соединении с нагнетанием жути "от Менсона".

Прокурор уверяет, что:

Я, такой-то, препарируемый уже почти год монстр, совершил три эпизода преступления. Кого никогда еще не судили, тот пока не знает, что это такое – жизнь твоя, разбитая по кадрам, по эпизодам, подретушированным, подчищенным до неузнаваемости, из которых злой режиссер склеивает мрачный триллер. Режиссер этот по нашей Конституции обязан представить доказательства вины. Препарируемый не обязан ничего. Вот только когда эта машина включает все свои железы и органы: РУБОП, ОМОН, "контору", участковых и начальников управлений, следователей прокуратуры по особо важным делам, и прочее – а ты просто ждешь, получится ли у этого удава тебя проглотить? – то становишься жертвой. Не будешь сопротивляться – станешь кроликом, с ужасом ждущим, когда тебя проглотят, кроликом, который перед тем, как скрыться в утробе поглощающей тебя мачехи-тюряжки, еле трепыхается: а как же, как же презумпция невиновности?

Дальше, не будешь сопротивляться – легко проскочишь через основное правило, облегчающее до невесомости принятие любого решения на твой счет – "по внутреннему убеждению судьи". И всё. Эпизоды, эпизоды – это легкая имитация дымка, который должен дать пищу для "внутреннего убеждения" другой головы близнеца-кривосудия, что нет его без огня.

Эпизод первый. Словесная резня в сельской местности. Разговоры в сельской пирожковой. То есть, по версии наших неутомимых блюстителей по особо важным делам – я туда приехал, посидел от получаса до трех (сколько – не установлено, когда – не установлено, с кем – не установлено), показал на ноутбуке что-то страшное, призвал всех (два сдвинутых столика) создавать патрули и прочее – то есть разжёг инквизиционный костёр розни, и уехал. Свидетели этого эпизода серьезного характера говорят каждый одно и то же, только чуть по-разному, что разговор шёл от покраски машин до количества представителей разных молодежных субкультур, в том числе скинхедов, в нынешней России. Запомнили довольно плохо то, что хотел вложить в их уста прокурор. Кто-то говорил про патрули, а больше ничего не было. Кто-то про телепередачу, где показывали кавказских бородачей и русских солдат. Третий про страшные кадры, где молодежь марширует по московским улицам с фашистской символикой (имелся в виду, по-моему, ФК "Спартак" с его страшным флагом, государственным, державным, черно-золото-белым и буквами FKSM, то есть "футбольный клуб Спартак Москва" – жуть!..) Все выходили, курили, продавщица явилась наряженной в обтягивающую футболку, взбитой по-модному прической, безупречной, подчеркнуто-красивой юбочке, макияж в меру для двадцатилетней участницы столь важного процесса, показания: "Я ничего не слышала. Вроде как говорили о том, что надо начинать с машин – красть или красить…" Это состав, место, время, форма и мотив преступления.

Эпизод второй. Бешеные листовки атакуют.

Я, "имея преступный умысел" изготовил, а затем распространил на своем митинге около четырёх листовок серьезного характера (которые и анализировали музейные умники). Тех, кто распространял, троих молодых людей сразу взяли, с листовками (это еще и 150-я, малолетки). Листовки взяли, прочитали, вернули. Молодежь сначала отпиралась, а потом, когда перед ними поставили дилемму "или сливаете этого человека – или на нары", выбрали себя. То есть дело против них закрыто, в связи с деятельным раскаянием. А я, следовательно, как и положено Змею Горынычу, попался – и должен гореть за это в тюремном аду. Годика так три с половиной.

Вот, собственно, суть. Ясность полная – я/п!

Далее. После окончания триллеров, из тех же кадров я должен слепить совсем другое кино. Обычно пересказывать кино, особенно наш боевик, дело неблагодарное: он мне – дш! Я ему – дф! А он мне – вот так! А я его, и его мамашу – тынс!..

Делать нечего, по порядку, опущу долгую экспозицию почти что год длившихся бородинско-севастопольских заседаний. Менялись времена года, в зал то набивалось битком народа, как при Куликовской битве, где земля стонала и плакала кровью, и, выслушав кратенькое постановление, расходилась. То приходило несколько тех, кто не разъехался по делам, кто победил осеннюю хандру или летнюю олимпийскую жару – как триста спартанцев – и на слух пытались определить, будто в шуме пехоты персидских полчищ, а что же на самом деле так долго зачитывается: то ли филологическая дискуссия о добре и зле, о законе и благодати, то ли семинар для продвинутых по анализу военного дискурса, и что преступление моё расположено где-то между анафорой войны в тексте девятого абзаца и политическими маркерами, имеющими смысл только в определенном и одновременно туманном контексте общеизвестных, а потому и не упоминаемых нынешних реалий…

Сон разума порождает чудовищ. А сон разума, совести, боли, сердец, всех пяти чувств, всех свойств души – чудовищные дела о листовочном безумии, обрастающих как ком, как лавина – бумажными потоками, управление которыми сродни финансовым – там и тут бумажка… Кто ими управляет, тот и папа.

Первая экспертиза, на основании которой и возбуждено уголовное дело – проведена здесь. Человеком, обслуживающим местную власть (с которой мне довелось закуситься), и его тремя помощниками. Как думаете, ходатайства о том, что нарушено то-то, игнорируется то-то, все это не соответствует тому-то, будут услышаны? Вы наивны и верите в то, что родина Деда Мороза в Устюге, а не в Лапландии? Тогда они когда-нибудь придут к вам. И скажут, что вы преступник.

Змей-эксперт, изрыгнувший из своих чресл эту бумажку под названием "экспертиза №3" (почему №3, так и не понятно, видимо, у него свой счет, как у Одиссеева Циклопа в его ловушке) – явился в суд, поизвивался, как ужаленный, и, пригвожденный другой, следующей бумажкой – упал на первом ряду сидений, побледнел, взмок, как и милиционеры до него. (Интересно, им не хотелось воспользоваться бумажными мешками? Говорят, предавать и убивать невинных тяжело. Тошнит… Мутит…). Жаль, что "Властелина колец" уже сняли. Спилберг, или кто там еще – жестоко просчитался: настоящих гоблинов и орков надо было набирать среди музейщиков и экспертов. Они страшнее и реальнее, даже без грима.

Доктора Гоблина, имеющего докторского звание, сразила бумага из нашей Госдумы, из комитета по законодательству, где, с одной стороны, путем научного анализа говорилось, что я не виновен, а, с другой стороны, подчеркивалось, что те, кто выдал свои писульки за экспертизу – "совершили не просто научный подлог, но являются полностью аморальными людьми".

И верно, – какая мораль у того, кого Пидерсия использует в качестве сливного бачка? Научность куска водопроводной трубы, используемой в качестве "дерьма" в драке?

Новая экспертиза. Проводится там, где настаивает говорящая голова прокурора, которое под занавес своего появления рекомендует аморально-антинаучное светило… Мои предложения, мои права? – стоит ли говорить о том, что они отклонены …

На удивление, через несколько месяцев приходит ответ, оформленный, как следует, под каждым выводом – своя подпись. И вывод: ничего не нарушено и, если быть объективным – все это неоднозначно: толкование текстов, установление авторства, да и листовочка-то слишком маленькая, коротенький простенький текст об общеизвестных событиях.

Казалось бы – я/п. Но это не устраивает близнецов – суд с прокуратурой и ту руку, на которую надета эта двухголовая кукла. В дело вступают музейщики, выделив философа и филолога, которые за несколько месяцев, пока я ждал их действий в СИЗО, как настоящие виртуозы словесного скальпеля, в микельанджеловском духе отсекли лишнее, и из огромного Давида (1,5% населения, владеющее 50% богатств России) сделали чернявенького … кавказца. Мы уже об этом говорили. Вот только мотив, непонятный мотив… Может, их Сталин обидел? Или Берия изнасиловал? И им чудится кругом: если в кране нет воды, значит Сосо и Коба ее выпили – пусть не в рифму, корявенько, но зато то, что надо близнецам. Заказ готов. Заслушав эту монументальную сагу, переходим к прениям.

И после прокурора выпадает говорить сразу, не готовясь, не плавя понапрасну мозги над безумием и абсурдом – как получится. В груди, в голове – и так уже все отшлифовано: невинность, как кислота, разъедает страхи, тоже отсекает лишнее. И по всему выходило – преступник здесь, перед нами. Вернее, исполнитель, надетый на его палец, палец заказчика, который сам надет на палец своего заказчика…

На минутку отвлекусь. Болтали накануне с Денисом о снах, их значении. Мне опять приснилась рыбалка: таежная река, закинутые снасти… Я рассказываю, а Денис с Каньвой переглядываются: оказывается, рыба, пойманная рыба – это срок… Только усмехаюсь в ответ – я-то этому не придаю такого значения.

Денис сел раскладывать доминошки, что они сулят: раскладываешь из них слово "срок", и как в детской игре с фишками, что выпадает на следующем ходу, на столько и продвигаешься. Выпадает "пусто-пусто" – к освобождению, значит, нагонят. Если же на чем-то зациклишься, встаешь на уже открытую – скажем на 3:5, то тут есть варианты. Либо 3 плюс 5 – это 8. Либо 3 и 5 – 3 года и 5 месяцев, либо уже наоборот – 5 и3 – это по самочухе, по внутренней чуйке. Или же другой способ, практикуемый Денисом почти каждый вечер: выстраиваешь суд: 6:6 – это судья, 5:5 – прокурор, справа, 2:2 и 1:1, сложенные вместе слева – это и полированное дерево, скамья подсудимых, одновременно – это и ты с адвокатом. Все остальные доминошки делятся на четыре равных кучки, по шесть – тебе, адвокату, прокурору и судье. И выходит, когда их складываешь одну к одной, что остается вне цепочки – то и запрашивают судья и прокурор, или на что ты с адвокатом согласен…

Денис доволен – опять "пусто-пусто", смешивает доминошки, уступая место Жеке, валится с сигаретой на шконарь – в настроении: мультики посмотреть или же фильм хороший, а по телику – сплошные сериалы. Наконец, мелькает что-то про войну – "Максим Перепелица" – о, хороший, но уж больно старый – зато актер хороший.

Жека тем временем раскладывает "часики" – по циферблату по две доминошки на каждый час. И идешь уже, что выпадет, по кругу, по часам, выкладывая в середку вместо стрелок дубли: 0:0 – свобода, 1:1 – ты, 2:2 – менты, 3:3 – документы, 4:4 – дом, 5:5 – тюрьма, 6:6 – дорога.

Жека, раскладывая после Дениса, слегка язвит. У него выпадает: свобода – ты – дом – менты… А он-то, по крайней мере, внешне, относится к этому не так серьезно.

– И чо? – восклицает Жека, – где тут доминошка под названьем "и чо"?

– Ну, в рифму все, смотри: свобода – ты, дом – менты, – вмешивается с доморощенными комментариями Паха "Шерхан".

– И чо? – осаждает его Жека.

– Ну, чо… Это ты в который раз раскладываешь?

– Ну, во второй, и чо? – юродствует Жека.

– Ну, может это настоящее… – осторожно размышляет Шерхан, в какую сторону выгоднее повернуть, беря на себя роль Пифии из "Матрицы". – Надо три раза, на прошлое, настоящее и будущее… – Паха все же тормозит, пытаясь по лицу Жеки угадать, что он хочет услышать.

– Так. Свобода, я, дом… И менты. Настоящее. Дом – это централ получается, дом наш общий. Я и дом – это в настоящем. А при чем тут менты, свобода… Что этот все вместе-то значит, а? Я свободен, словно птица в небесах? В доме нашем, где тупят со мной менты? Втыкая, как отсюда выбраться – ведь это мой дом, и я тут свободен, а они – за решеткой, всю жизнь?..

– Можно и так, – осторожно соглашается с этим импровизированным Жекиным тюремным репом Паха.

– Но это бред, Шерхан. Как ты не втыкаешь, что все это бред!.. И чо? – вскипает Жека.

– А это не имеет смысла такого прямого. Это так, намек для тебя. А если не понимаешь – нужен человек, который все это умеет растолковать по сути…

– Да ну! Еще скажи, как в "Криминальном чтиве": может, это я пастырь, а моя плетка, "татарин" мой – это мой жезл!.. А может, это он пастырь, а я жезл…

– Брось, это дело темное, – советует, наконец, Паха.

– То-то… Не знаешь "и чо" – лучше молчи!..

Итак, мои прения и последнее слово. На суд едем вместе с Денисом – у него тоже рассмотрение. Он садится в дальний боксик воронка – поближе к девушкам, которых вроде тоже должны были сегодня везти. Я в ближнем, откуда девушки видны плохо, зато, как в старом кино – ползет полоска с видами на часть улицы, осеннего города, маленького отрезка бабьего лета… Денису не везет сегодня – входит пожилая цыганка в черной хрустящей кожанке, грубо прошитой по турецкой моде белыми нитками, в белом пуховом платке, вся уже от возраста не розовая, а коричневая – короче, Дене не подфартило! Мне везет больше. Передо мной, вернее чуть сбоку, за мелкой клеткой автобусной решки – два мусора, которые решительно стараются не смотреть в глаза. Позади меня, в темной глубине воронка – спешная напряженная беседа двух подельников, словившихся вместе – если ты вот так скажешь, а я во так, то получится нормальный расклад, еще и терпила, господи гребаный, вспотеет – придется ему, скотине, признать, наконец – что должен был нам, и что побежал в РУБОП, хотел денег не отдавать, и что микрофон нацепил, и неделю бегал, посылал всех нах, провоцировал, чтоб ему морду кинулись чистить, как и было, братан, как и было, вот только бы эту ОРМ отмести, и полегче будет, скоты, как неделю он бычил – не включают в запись, вырезали все, подчистили, ну, держись, братан, правда она и есть правда, вот только почему-то в суде правда – это то, что мент говорит, а не ты…

В клеточках, будто на электронном рекламном щите, мелькают картинки пригорода. Золотая осень, золотая, самый разгар, солнечная игра на желто-зеленых, раскиданных как в японской головоломке по квадрату поля, листьях берез. Проезжаем мою улицу (недавно приснилось, что вместо нее течет река, а я на перекрестке, где обычно бьются машины, закинул свои продольники. Но рыба, по версии Дениса, – срок – не снилась. Только видел наживку: червячков-зебр, миног. Да еще те, кто собирался со мной на эту рыбалку – сунули в банку с наживкой весь продуктив – сырокопченую колбасу, сыр. Короче, ничего это не значит, кроме одного – спал плохо…). Дальше поворачиваем к центру. Десять долгих месяцев на централе, в доме нашем общем, и я уже отвык от того, что можно идти вот так, никуда, из обувного в продуктовый, с работы домой, из общаги в уличную пивнушку, которые уже позакрывались – осень, или все же в галантерею – присмотреть чехол для ключей, детям подарок, бегом на вторую работу, подработать на хорошие кроссовки, в "Тропик" (впрочем, с утра он закрыт, с утра другое настроение, не до баров, ресторанов нашему люду, из настоящего – в настоящее… Из прошлого – в прошлое, которое не имеет смысла без будущего. Утро располагает к деятельной борьбе за существование, или к вечной жизни в кругу друзей – время Литургии верных… Время начала битв, наступлений, решающих прорывов… Время человеческих слабостей от изменившегося за ночь атмосферного давления, смены непогоды, перевода часов, смены осеннего равноденствия, неустойчивого, клонящегося по направлению к зиме, которая будет холодной… Время узнавать плохие и очень плохие вчерашние новости, входить в курс мировых перемен, планировать неуправляемый взрыв будущего… Время быть судимым и невиновным… Лучшая пора, чтобы ходить по тайге – еще тепло, а комаров и мошкары уже практически нет – повыбило заморозками, висит переспелая малина, осыпающаяся – только тронь, по открытым полянам поспела ежевика, брусника после заморозков наконец-то налилась, стала прозрачной, тонкошкурой, не просто вкусной, а ароматной по-настоящему; в реках вся хищная рыба вышла на осенний жор, на последнюю долгую охоту перед зимой – щука, хариус, окунь кое-где жируют, плавятся по заводям; заветная, счастливая мушка, падающая в черную струю похолодевшей воды с желтыми холодными искрами проплывающих березовых листьев – если есть у травы хариус – найдет его обязательно.

Хорошее время. Жаль его тратить на что иное, кроме того, что ты можешь. Но иного пока не дано – больше года государственная машина, которой по фиг осень и любовь, работала против тебя, рыскала по следам, подслушивала, подглядывала, обыскивала, давила слабых, пыталась поймать на слове, словить за руку, обличить, заманить в ловушку, очернить, купить, раздавить, избавиться, и вот впереди у тебя есть несколько десятков минут, чтобы на это ответить…

Прокуратура с присными свою часть похлебки оправдали (жалуясь в кулуарах и оправдываясь – кушать-то хочется, ведь работа такая… Так меняй работу!). Пришло мое время, мои несколько минут, к которым как ни готовься – не подготовишься. Ночью дорожники забыли задернуть одеяло на решке, использовавшееся вместо портьеры – и с решки на шконари всю ночь тянуло осенней ночной прохладой, самой простудной, опасной, пронизывающей, понемногу, миг за мигом, – глаза, тело, днем еще ощущающие обманное последнее тепло – не готовые к резкому ночному нападению, добирающихся до костей, до сердца, со всех сторон сквознячков (даже матрас с испода мокрый). Состояние неважное, сумбур вместо музыки в голове, усиливается тем, что судья, прокурор – появляются в задании суда из дома, из теплых постелей, плотно позавтракав, или же по рекомендации какой-нибудь певички, наоборот, заточив в одно горло йогурта или дыни, чтоб в обеденный перерыв продолжить – кефир для похудения, смесь авокадо с бананами для омоложения, для вечной земной жизни на зарплату, которая выше чужих судеб.

А мы, весь воронок, кто в суд, кто в психушку, на пятиминутку, кто на экспертизу или ознакомку – кто бы ни был – сначала проходим несколько часов холодного сырого прокуренного и пахнущего чем-то неживым, нежилым, подвала, – воронок, боксик в суде, шмон, другой боксик, практически без вентиляции, пара рандоликов – это весь обед, какой уж тут освежающий, по рекомендации "кремлевской диеты", кусок нежирной телятины… У нас своя диета: война, борьба с обвинениями, практически всегда и везде сегодня сляпанными наскоро, – и скорый суд. Борьба настолько неравна, что одно это придает сразу второе, третье, десятое дыхание – ах так!

– Да, Ваша честь, преступление человека – это его говорящая совесть. Моя совесть чиста. И никакого снисхождения я просить не намерен. Но я согласен – преступник здесь, среди нас, в зале. Только это не я. А кто? Мы сейчас установим. Согласно нынешнего законодательства, а именно 73-ей статьи УПК РФ, гласящей о том, что же подлежит доказыванию и что такое преступление. Что такое преступление? И что необходимо при установлении события, именуемого так? Необходимо установить – время, место, форму вины, мотив, а также иные обстоятельства, всесторонне изысканные и расследованные. Давайте начнем по порядку с тех эпизодов, которые мне вменяются. Первое. Разговоры в сельской "Пирожковой" (увы, читатель, именно так, вот за что сегодня судят и раздают срока… Даже во время пресловутой 70-ой статьи "антисоветская пропаганда" – за такое не судили). Якобы я приехал и разжег костер инквизиционной резни в этой маленькой сельской забегаловке. Мы выслушали свидетелей обвинения, молодых парней, которые единственно, что указывают, совпадающее друг с другом, это то, что пригласили их просто познакомиться. Остальное настолько приблизительно, насколько вообще может быть с разговором на несколько минут, несколько месяцев назад. (Сделаю отступление: все наши пути – это мелочи, из которых составлено то, что мы никогда не замечаем. Шишки, ветки, песок – если мы будем пристально всматриваться в них, то никогда не дойдем к цели. Но есть иные мелочи, предательские, маскирующиеся под обыденные. Иногда маленькое предательство изменяет жизнь огромной цепи людей, целого рода – предательство может прервать и отдельную жизнь, маленький огонек с сухой ветки может опалить все дерево, может выгореть страна – как наше дворянство, отошедшее от Царя, с горечью воскликнувшего: "Кругом трусость, предательство, и обман!". Здесь, надеюсь, этого не будет – по протоколам видно, как искренне, с неохотой сельские молодые парни, ленивые и вольные, беседовали с прокурором. В каждом слове чувствовалось, как они с опаской относились к жути, которую на них нагоняли, и как искренне не понимали – к чему все это? В чем тут особо страшное преступление, в их обыденной неспешной деревенской движухе, между своими путями – от девчонок к деревенским недорогим радостям… Моя бабушка, мамина мама – из этого села, была здесь учителем истории, директором школы. Все детство я шастал по здешним местам – речкам, лесам, собирал полные карманы чертовых пальцев по тенистым ручьям, таскал посреди села, около свай старого моста, рыбешек из реки, несерьезного характера – пескариков, гольянов, красноглазок; бегал на дни рождения к двоюродным братьям и сестрам, коих чуть не полсела, объедаясь там жирной деревенской пищей и играя потом в прятки по малинникам с девчонками; хмурился по чужим сельским похоронам, не понимая, кто кому какой родней приходится, и при чем тут я; лазал по пыльным сумеречным заброшенным домам, где все было окутано таинственной дымкой. Это был и мой мир, спокойный, неагрессивный, не суливший никаких опасностей. И вот, спасибо, вмешались, разъяснили, – что я на своей земле должен ходить по-другому, и разговаривать не о том, о чем я там разговаривал, а лучше – молчать...)

Вот мы приехали в "Пирожковую", сели за два сдвинутых стола, я представился, начал что-то показывать на ноутбуке, потом пару слов сказал… Но что из этого установлено с достоверностью, и в какой момент совершилось преступление-то? По разным сведениям был то конец августа, то начало сентября, а официантка говорит, вроде был октябрь… Мы приехали – одни говорят, вчетвером, другие – впятером. На машине, цвет которой варьируется от темно-серого до зеленого, через вишневый и темно-синий. Одни говорят, что сели, выпили чаю, был с собой ноутбук, и я показывал просто фотки "людей в простых одеждах", другой – что телепередачи про молодежные шествия, составленные из новостных программ, третий – какие-то митинги молодежи (принимая при этом государственный российский черно-желто-белый флаг – за фашистский, кто-то брякнул, что это был флаг ФРГ…). Еще один увидел, как расстреливают русских солдат страшные бородачи. Еще одному, что переворачивали лотки с помидорами на рынках. По версии официантки, говорили о машинах – то ли красть их, то ли красить… Выходили, входили, курили, разговаривали по телефону, было кому-то интересно, кому-то не очень… Узнав, что на сходке есть кто-то из "блаткомитета" этого села, в панике примчалась милиция, боялась, что из-под их "крыши" уводят "Пирожковую" и всех дальнобойщиков. Всех переписали и умчались, примчались обратно с предложением поговорить с районным начальником, снова упылили… Кто-то говорит, что разговор был о молодежных субкультурах в России, в частности, скинхедах – что это такое… Кто-то ляпнул, где надо строиться в патрули и бегать шеренгами по району, наводить порядок… И все это уместилось в промежуток от семи до десяти минут. Так говорит половина из тех, кого напрягла прокуратура. До двух-трех часов – вот во что растянулось все у продавщицы (Она пришла в суд красивая-красивая… Полностью ничего не сведущая, но восхитительно ладно скроенная молодая татарочка, которой такой звездный час – как шанс в телелотерее… После ее допроса еще долго витал запах какой-то косметики с пачулями и ванилью…). Вот только потом в суде выяснилось, что в районе вообще-то нет ни иммигрантов, ни кавказцев, ни даже рынка… Есть в селе за двадцать километров несколько корейцев, а в самом селе – один ассимилировавшийся грузин, Отари, сосед моего брата по общаге, гоняющий на стареньком белом "мерине", который подходил ко мне – Юра, давай замутим что-нибудь, ну давай воду чистую по бутылкам будем разливать, а? Я что, этого Отари предлагал обхаживать патрулями или что? Тем не менее, прокуратура талдычит, совершено преступление, совершено преступление – по нескольку раз всех переспрашивает… Видимо, задавая все вопросы в черных красках… Не надо долго думать – зачем это нужно было? – чтоб свидетелей зомбировать, ввести в определенное настроение – посадить на измену, а еще, чтоб не забыли, что говорить (и чтоб пропустили своей волей этот моментик внутрь своей души – осудить человека, если так нуждается в этом государство...). И вот в суде началось самое интересное – начали в суде осознавать, что все, что они говорили – записано не с их слов, а со слов пацанов, которые говорят, что так было по утверждению следователей. Или что им прокуратура разъяснила, что и как там происходило (не будучи в "Пирожковой" ни ухом, ни рыльцем). Мама одного из парней (тоже пришла в суд, яркая, красная, красивая, спелая, уверенная) возмутилась, что это не ее сын давал показания – он и выговорить-то такого никогда не мог – ассимиляция, оккупация – а так красиво, складно, хитро выражается только прокурор, и рынка у нас нет в селе! и кавказцев! и врете вы все! (и села довольная, что хоть слово удалось завернуть за правду – за что поклон… Русская красивая женщина в борьбе за правду, неистовая, неудержимая – тебе памятник надо ставить, как на Мамаевом кургане. Весь зал – обдало твоим жаром, ох!). Что из этого правда? Да, я показал на ноутбуке только то, что мы видим в новостях, или все же в том, что предлагал маршировать вокруг Отари, мы не видим абсурда? Хоть обвинение абсурдно только на первый взгляд. Далее мы выясним, в чем тут преступление, а в чем мотив.

Перейдем ко второму эпизоду. Раз или два в месяц я проводил митинги от своего имени, санкционированные с долгим препирательством с администрацией города – то место не то, то тема… И на этот раз – после долгой нудной бумажной войны – вышел, провел, и в конце митинга узнал, что задержали каких-то двоих парней. Мы, уже по традиции не оставлять никого на поле боя, сразу половиной митинга заявились в УВД – выяснить в чем дело. Оказалось, что трое ребят распространили штук пять-шесть листовок – оп! – и оказались в лапах бдительной милиции. (В тот день, через пару месяцев после Кондопоги, на наш митинг в несколько десятков человек, по подворотням, по затонированным автобусикам – проклиная все за испорченное воскресенье, парилось все УВД с иными службами – около тысячи человек… Бдительные стражи дули не только на воду, обжегшись в Кондопоге – они от малейшего признака парового облачка – угрозы ливня, впадали в кроличью истерику, и начинали месить все кругом. Не знаю, как у вас было тем сентябрем…Вообще, кто вы, читающие эти строки? Курящий в подъезде парень? Красивая девушка с утра за чашкой кофе передается такому эксклюзивному наслаждению, отложив "Vogue" и "Cosmo", а также страсти по Боне и Степе? Хотелось бы, но едва ли. Но хотелось бы. Особенно, учитывая мое нынешнее положение – год на централе и прочие прелести. Кто-то в очереди, в метро, на пятничном дачном диване? Скорее, уже ближе к теме. Кто бы вы ни были – спешу вас огорчить: Вы не тот, за кого себя принимаете… Вы пока не военный – потому что родина в руинах, а беспризорных больше, чем на войне… Вы не патриот, потому что сейчас патриот должен драться, вы не казак – потому что у власти ваши враги… Гораздо больше плод собственных иллюзий и собственных проблем, порожденных своим сознанием. Как разговаривать с вами, если вы сами не определились по отношению к настоящему и будущему – да с точки зрения успешного человека, то, о чем я говорю – безумие, как и для меня – этот самый успех под крылом Пидерсии… Или я ошибаюсь? Ладно, не буду напрягать – я записываю свою историю, кому не нравится – кто не испытывал жизни на краю смерти – кто больше мертв, чем жив – пусть попытается найти покой в Матрице. А кому интересно, вернее, близко – прошу прощения за косноязычие, прошу учесть условия, в которых это написано, сильно не судите, вообще не судите… Вернее, "духовный все судит, его же никто не судит" – то есть судите все судом святости, и – до встречи! – этот путь, как бы он ни был для вас лично оформлен в повседневности: от митингов до уединенных молитв и разговоров в ваших "закусочных" – этот путь уже, чем Фермопильский проход. Мы еще встретимся, это точно, кем бы вы ни были… Словимся, известно где – там, где горячо… Возвращаемся к УВД…)

Я поговорил с начальником милиции – все уладилось в пару минут. Ребят вернули. Листовки кому-то отдали, их кто-то раскидал…

И тут, по мнению прокуратуры, совершилось страшное! Листовки оказались не того, слишком резкие!... Взяли этих ребят, запугали. Они сначала лепетали, что кто-то взял из Интернета, распечатал, они и раздали штук пять-шесть. С третьего раза до них дошло, что если они не скажут, что все это сотворили не они, а я – то им светит, то им светит…Что-то им светит, короче… Пуганули и сломали. Получилось. Сразу после этого – обыски, допросы, запугивание всех, кого зацепило очередной облавой на ведьм: от моей мамы- монахини до всех банков в городе, финансирующих террористов… – опять работа РУБОПу, ОМОНу, конторе, всему отделу прокуратуры по особо важным делам – и все это не дало ни пылинки, ни одной буковки, отпечатанной хоть в одной из типографий… Что же произошло? Ну, давайте, схватим, наконец, преступника, он вот здесь, перед нами… Я готов…

Уф. Отдохнем. Не по себе. Вас не судили? Это хорошо. Многие поддержат – когда дело касается обвинений против них – человека буквально воротит физически, подташнивает, мутит, когда читаешь документы о себе, с отвращением вынуждая себя перелистывать и просматривать через строку всю эту чушь, кафкианскую прокурорско-судейскую дурь. И я не исключение. Очень тяжело, буквально рука виснет, мысль начинает противно кипеть, в груди тяжелеет, когда пишешь об этом, касающемся тебя в третьем лице, причем лицо это – твое – преступного характера… Что, орать, что невиновен? Или лучше помечтать о мести?

Давайте, лучше отвлечемся, приколемся на чем-то менее мрачном, чем вести с фронта… В тот же день, напомню, мы ехали с Денисом. У него наконец-то, с третьей попытки, явился в суд свидетель, оказавшийся более-менее адекватным, о чем речь ниже.

Прокурор (все это происходит на допросе у Дениса, по 105-й (убийство), и вот один из основных свидетелей приведен прокурором перед очи правосудия): – Вы способны, свидетель, давать показания?

Свидетель, икнув. – Да.

Прокурор. – Как было дело?

Свидетель, обращаясь к Денису. – Ну… Их было двое… Или трое? Вас ведь трое было? Ну, подошли они вдвоем-втроем, поговорили. И все. Ничего не помню.

Прокурор – Так двое было, или трое?

Свидетель. – Да я же уже говорил. Раньше. Мне следователь сказал – все будет "индиго"! И вот – я здесь?! Какое же это "индиго"?!..

До Дениса и его адвоката доходит, что "индиго" – это инкогнито! – они начинают тихонько ржать. Судья, сурово, так и не вкурив, что это за "индиго" такое обещал ему следователь. – Но-но… Вы что, не подтверждаете тех показаний, что давали первоначально?

Свидетель – Ну, я же их бухой давал!

Прокурор, хватаясь за голову. – "Ну" – это значит "да"! Согласитесь, что сейчас вы адекватны!

Свидетель. – Я? Ну… То есть да!

Адвокат. – Извините, не могли бы вы пояснить, как себя чувствуете?

Свидетель. – Уже нормально. Ну?

Адвокат. – Что значит "уже"? Вы давно пьете-то?

Свидетель, опять икнув. – Дней пять. И еще несколько месяцев (тихо, шатаясь, закатывая глаза и уходя в себя, куда-то ввысь, в память, в Алебастру, где живут воспоминания алкоголиков…)

Адвокат. – А сегодня? Голова не болит?

Свидетель. – Уже нет. Я с утра две полторашки портвейна взял, каждая по 75 рублей, каждая, подчеркиваю! Ну и освежился. Нормально так чустую ся…

Судья, в гневе, прокурору. – Две полторашки, 75 рублей, каждая! Да вы что?! Свидетель, чтоб явились через неделю, трезвый!

Прокурор. – Да он нормальный!

Судья – Да!.

Свидетель. – Это моя норма. Я и тогда бухой был, когда показания сначала давал. И тогда, когда мы встретились, тоже был бухой. Я всегда бухой – формально вы правы, это моя норма. Моя, личная норма! Две по 75 – и все, я же норму знаю…

Адвокат. – Ходатайствую о вызове следователя, бравшего показания, которое прошу считать недопустимыми…

Его реплика тонет в онтологическом споре судьи и прокурора: адекватен – не адекватен, а я говорю – да!, а я говорю – нет!

Судья. – Всем стоять! (Свидетель уже развернулся и куда-то полетел…). Заседание отложено. Ввиду, ввиду… В-общем, на неделю.

Свидетель виновато останавливается перед Денисом. Карман рубашки оторван, рубашка торчит наполовину. Вздыхает.

– Это, братан… Я хотел, это, индиго… Ну что ж… – Бьет себя в грудь. – Ну, прости…

Денис только махнул, сквозь смех, рукой – иди, некондиция, полечись…

Ну, вернемся из параллельного зала в наш. Я говорю, что обвинение абсурдно только на первый взгляд, на самом деле – это продукт злой воли, в которой преступник виден, как отпечаток грязной лапы на всех приложенных доказательствах, приобретенных путем тотального обыска, как крысиные укусы с характерным прикусом на душах спрашиваемых, как лица американских президентов на их "средствах", на которые приобретены и Mazd’ы и Hond’ы (не только за мой счет, за счет тех многих, кто сейчас рядом со мной). Преступник – это прокуратура. У нее есть мотив – власть надавила (а мы всего лишь служим…), у нее есть время – сейчас (пока идут выборы…), место действия – вот этот зал, форма действия – ложь и наглое преследование, и главное – заказчик.

Давайте, говорю, проследим путь листовок, которые мурыжили музейщики-ботаники (листовок, от слова лист, наколи ее как бабочку булавкой, и исследуй, строчи потом, как Жак Паганель, свои выдумки…) Они изготовлены неизвестно где. Может, на домашнем компе, между игрой в "Контру" и "Sim’s"-ов. Ребята принесли их под своими бомберами, пока собрались вместе, втроем, остановку нашли, где люди есть, пока раздали четыре листовки – их приметили некоторые из выгнанных на улицы милиционеров. Отвезли их в дежурку, не изъяли ничего, вернее взяли, прочитали и отдали. Получается, если это орудие преступления, скажем, "Калашников" или нож – возьми, изыми, сделай опись. Нет. Забрали несколько сотен и вернули. Если это средство преступления, а преступник должен осознавать, что он совершает преступление – почему вернули? И где тогда рядом со мной доблестные менты, которые, получается, совершили в сотни раз более тяжкое преступление, если исходить из количества листовок: с одной стороны – четыре, с другой – сотни.… Или закон написан ради того, чтоб загнать в ловушку единицы, в данном случае – одного меня? Или прокуратуру вовсе не интересовало преступление и преступники? – ей нужно было удержать, засадить одного конкретного человека, любым способом – меня? Вкратце так.

По "Пирожковой" – все еще смешней и абсурдней. Два сдвинутых вместе стола – это уже признак публичности? (статья-то – за публичное разжигание…). Опять явилась милиция, посмотрела, как мы пьем чай, смотрим по ноуту новости, то есть, совершаем преступление…

Что она сделала? Переписала всех и уехала. То есть у нее на глазах, по уверению прокуратуры, происходило нечто, предусматривающее, как минимум, "двушку лишения", а она, эта наша голуборубашечная самооборона, как-то пропустила это дело… Или ничего не было? Конечно, они приехали не чай пить. "Пирожковая" – это их вотчина (как у лос-анджелесских копов их закусочные, где они едят бесплатные пончики. Насмотрелись, а чем мы хуже? – переняли…) Ткнулись проверить, не течет ли их крыша, не посягает ли кто на их "законную" собственность? Те же вопросы, по избирательности закона – что, времена изменились-таки (и первыми это почувствовали не в Кремле, а у нас – впору гордиться…), и теперь ждать надо процессов – кто, что ляпнул про батюшку-тупина на свадьбе, на похоронах, на застольях, где собрались больше трех?... Ждать, что ли опять их репрессий и террора? Или они не прекращались с семнадцатого? Тот же самый почерк (тот же самый крысиный прикус и змеиный яд между строк): свидетели в один голос утверждают в суде, что ничего не было, а один на один с прокурором, что да, дымком пахло… Каким-то не таким, не нашим… Итак, тот же действующий на нашей сцене типок, старающийся "тихими стопами-с", легкой тенью остаться незамеченным: прокурор и его команда… Зачем он это делает? Ведь главное в преступлении – мотив.

Уф, отвлечемся еще раз. Спустимся вниз, в судейский боксик, у судьи – обед. Денис сидит у стенки: – Сейчас бы бутик с аскобалом… (с колбасой).

– Есть семечки.

– Давай.

Достаем, аккуратно расстилаем одноразовые носовые платки. Он как раз рассказывает о своем свидетеле – мне же обещали "индиго", и вот я здесь?...

Смеемся. Я вспоминаю еще что-то. Мелькает, как искра, разрывная пуля памяти, и взрывается, разворачивается другой мир, не просто параллельный, а основной, настоящий, единственный…

Я уже писал о стерляжьей ухе. Гораздо меньше о том, как ловится эта рыба. Чаще всего помнится не самая крупная, а та, что упустил (она и кажется-то всегда внушительней, и запоминается ярче). Но в этом случае у меня – не так. Самая здоровая, которая мне попалась – около четырех килограммов (для стерляди – редкость, у нее стандарт – килограмм, полтора). Хорошо помню то утро, когда она попалась.

У меня есть свой дом в деревне. Река от дома недалеко, по единственной улице метров двести-триста, и через сто метров – и тайга, и река, северная, быстрая, шириной метров сто пятьдесят (что я все о метрах? Расстояние в памяти ведь все равно условно…). На реке – излучина, мое место на реке, где закинуты продольники на крупную рыбу. Я ловлю обычно на миног, которые добывю из прибрежных кочек, из сине-серой глинистой грязи, скрепленной старым корнями упавшей в воду, подмытой по весне луговой пластины. Место, где я их добывал – выше по течению, возле заросших, когда-то колхозных, а еще ранее – монастырских, лугов... Подниматься туда на веслах – отдельная история, приключение, обыденно-тяжелое, совершаемое раз в три-четыре дня в зависимости от клева. Если углубляться дальше по ассоциациям, от тех лугов – можно уйти далеко, в детство, к отцовской молодости, к собиравшимся на покос в автомашину бодрым, полнотелым, громко хохочущим сдобным деревенским молодухам – пышкам… Короче, можем увязнуть… И так уже увязли…

Читатель(ница), не хотите следовать за мной – пейте утренний кофе, не опаздывайте в фитнес или на шопинг, или корову подоить… Или все же, лучше не бывает – к друзьям, к любимым…

Я – о миногах. Я плавал за ними вверх по течению, пару километров, иногда, когда было тепло – залезал в воду, выкидывал кочки на берег, возился в грязи, собирая миног, а по холоду – приходилось тащить с собой загнутые вилы, чтоб таскать кочки… Плыть вниз по течению – отдых. Курить я бросил уже лет шестнадцать назад, просто отдаешь лодку течению, а сам – сидишь, смотришь: кулики-сороки проскочили по руслу туда вниз, потом полетели обратно, что-то у них, наоборот там, внизу… Ястреб кружит… Мир Божий и покоится, и стоит, и движется, и идет к неведомому, оставляя от твоей жизни только то, что не перемелется, не сотрется, не исчезнет – немую любовь, к чему, к кому?.

Свой запас миног, пока меня несло течением, я освобождал от мутной воды, грязи – дня два-три им мыкаться в старом бидоне, пробитом для их сохранности дырками от гвоздей. На миног – мелочь не клюет, только хищник – щука, язь, налим, стерлядь, судак, окунь – или все, или ничего, тем и хорошо.

То утро было молочно-белым, пасмурным. Я встал, как всегда, очень рано, с падающей росой и поднимающимися ночными туманами. В доме все еще спали – не то, чтоб я это помню, просто так было почти всегда: утро, излучина реки, сотни раз пройденные, прожитые, присвоенные до некоторого предела, до вечности, в которой есть место тому, с чем ты сроднился в жизни – нехитрая деревенская жизнь, еженедельная и праздничная служба в церкви, друзья.

До реки добрался тоже по привычке – на машине, не успевшей прогреться, с запотевшими стеклами, обляпанными серыми отпечатками давленых, присохших комаров (будто отпечатки с египетских эрмитажных покрывал) – тоже привычка, городская, в городе доходящая до абсурда – несколько сот метров до магазина и обратно: обязательно на машине…

Солнце было за легким слоем ровных, не дождевых, покойных облаков. Закаты тоже бывают, как вечные костры – обжигающе, обваривающе красны. А то утро и день, и многие такие же другие – белы и прозрачны, обнимающе-молочны, будто укрытые легким уютным одеялом, в отличие от вездесущего красно-огненного вечернего разлива, иногда вызывающего противоположное – не отеческую объемлющую ласку мира, а прожигающую изнутри тревогу, неустойчивость, потребность, что-то сделать, чтоб притушить этот нечеловеческий пожар.

То утро, предчувствие, что что-то попалось на снасти – в меру волновали, будили, конечно, кровь, одновременно сливаясь с постоянством: так было и будет до Страшного суда, когда уже конец всему, что имеет начало, и что преобразится в последнем огне. Река будет по утрам спокойна почти всегда в такие утра, всегда одинаковая и новая, давая каждый день – свое, сужденное этому дню, щедро разговаривая на своем языке.

В то утро, я только подошел к берегу, – и еще издали, сверху, с крутого обрыва, на котором наладилось древнее городище, помнящее еще скандинавские легенды, войну викингов за Железные ворота, которые они приплыли сюда штурмовать аж в 11 веке – увидел, что что-то не так: попалась рыба, серьезная.

Городище было по квадратикам раскопано до древних очагов-каменок 12 века, пару лет назад. И на расчищенной округлой полянке, окруженной еще угадывающимися ровом и валом – росла теперь земляника, которую я обычно пробовал каждое утро, или приносил домой. Но сегодня было не до того – надо было быстро спускаться, цепляясь за мягкие по-детски лапы пихты, вниз, к лодке, отвязывать ее, сталкивать в воду – ведь что-то крупное попалось возле одной из донок (ее мне в том месте, почти посреди реки, посоветовал поставить еще несколько лет назад отец, когда он вышел на пенсию и мы вместе осваивали здешнюю ловлю) – выпрыгнула раз, другой, третий вверх, дала свечку и снова ушла в воду какая-то крупная рыбина… Лишь бы не сорвалась, пока я успею подплыть, встать удобно, настроить подсак и взять в руки леску – лишь бы не ушла!.. – и я рывками, не обращая внимания на брызги, погреб на плоскодонке туда, делая гребки все осторожнее по мере приближения… Рыба, видно, тоже уловила мое приближение – свечка! – огромная стерлядь, я такой не видел за всю свою рыбацкую, от Севера до Астрахани, сорокалетнюю жизнь…

Но на самом деле я хотел бы рассказать не об этой, а другой, менее великолепной по размерам, но более важной и памятной для меня, рыбине. Эту я вываживал очень долго – то осторожно подтаскивая, то отдавая лесу по опыту, сколько нужно, перебирая леску между пальцев так, чтоб рыба не могла засадить рывком никуда, ни в руку, ни в рукав, ни в лодку, мои острейшие, подточенные оселком, крючки. Эта была необычайно сильной (обычно они ходят парами, я потом ловил вторую, но в конце концов в районной газете поместили заметку об уникально большой рыбине, пойманной в то же время, что и моя, на несколько километров ниже, в другом поселке. Там ее фотографировали, взвешивали с хвастовством, охали – а моя-то была больше! Правда, мы тоже разок сфоткались – в тот день заглянули в гости двое монахов, и мы с батюшками растянули эту стерлядину на весь стол, а сами сели позади… – но это мы для себя, в архив, мы-то и так знаем, что все наше – лучшее). С этой, здоровущей, я намучился, конечно, долго. Но, в конце концов, поддел большим подсачком, который, еще папка сотворил из картофельной сетки, черенка от грабель и толстой, с мизинец, сталистой проволоки – больше метра в диаметре: серьезного характера снасти на серьезную рыбу.

И все-таки я хотел рассказать о другой, о которой никто другой не знал. Под осень рыба клюет уже редко, выборочно. Бывает то пусто, то густо. В основном, из-за того, что ту, которая зашла и стояла по своим местам – я уже выловил, и теперь ловилась проходная: спускавшаяся сверху, или наоборот, стремившаяся вверх с других мест. Короче, надо было уже сматывать донки – пустые дни были все чаще, и молочно-белая осень сменилась сначала дождливо-унылой, а потом уже и вовсе пошли заморозки. И вот в эту пору я однажды загадал почему-то – если попадется рыба, то у нашей движухи будет все хорошо, если нет – то… Конечно, это некорректно, суеверия и прочее, так нельзя. Но иногда слабым, колеблющимся нужны подтверждения тому, как ты живешь – не всем же ходить по воде, некоторым нужно что-то твердое, чтоб следующий шаг ступить. Что тут еще объяснять – монархия для нас естественна, и написано, что она будет – и все же по-детски иногда хочется, чтоб внимание к тому, чем ты живешь – было каким-то осязаемым, воплощенным что ли…

Короче, плывем за ответом – когда уж, Господи, избавимся от богоборческого ига, когда уж порядок, сила, мир, покой…

Обычно на "моем" участке реки я ставлю двенадцать продольников, и рыбы хватает, и время остается на другие занятия. Проверять плаваю, начиная снизу, с самого низкого – верх. В то утро все было тихо, прошел заморозок. За это лето от реки к дереву, к которому пристегивал замком лодку – я уже протоптал в траве целую тропу: вся трава стерлась, глина от моих вечерних и утренних выходов на реку превратилась в кашицу, а по желобку, оставленному лодкой, сочился ржаво-радужный ручеек. В это утро – все замерзло, и глупо вдвойне было что-то загадывать. Пока весло было сухим, было еще не так холодно. Я вышел на реку, поднял со дна реки бидон с миногами, которые шуршали тихо о бока – дней пять я уже не пополнял свой запас, а они все не кончались – это значит не клюет, и как с этим бороться.

Поплавки – из связки трех-четырех пластиковых бутылок – лежали на воде ровно, не култыхаясь. Миноги были на месте, резво извиваясь на крючках, изображая живой отрезок пойманной на что-то волны осциллографа – все буднично и уныло.

Я проверил уже десять продольников. Осталось два. Пока ноль, ничего, кроме дурацкой затеи с проверкой своих загаданных желаний. Обычно, если внизу не клюет, то возьмет где-то посередине. А если уж в середине не тронуто – то везде мертво не клюет, и не может – глубокая осень кругом, какая рыба… Надо готовиться к зиме, дожигать картофельную ботву, дособирать последние грибы, и в город, на движуху.

Предпоследний продольник. На самом глубоком месте. Обычно, если не клюет, то здесь – и подавно. Что там, на несколько метров внизу, может быть, кроме оставшихся поздних листьев, черных, вирусоподобных мелких личинок ручейника, облегающих лески, да злых вредителей – раков – аккуратно, зряче, обкусывающих миног вокруг крючков, издевательски оставляющих от них маленький окурок… При моем приближении бутылки не шелохнулись. Я взял их на борт, взялся за леску, которая оказалась натянута, но это еще ничего не означало, могло набиться мусору, бобер, проплывая реку, мог отпустить свою ветку, и она могла сесть на донку. Сколько раз уже это бывало… И туристы, сплавляющиеся на своих дурацких плотах, тоже могли нашерудить…

Леска пошла в сторону, будто при ловле хариуса корабликом на течении, и тут я понял – это рыба. Никогда я еще так сильно не молился на рыбалке, и так горячо не проклинал себя за всякие дурацкие приметы и небылицы: только бы не упустить… Никогда еще пальцы так не дрожали – на их кончике, как это ни было по-идиотски, по-детски нелепо – было нечто важное, чем ты жил, и что теперь поставил, как игрок на ставку в игре с судьбой, на что никогда нельзя играть.

Так со страхом, за гранью дозволенного – я ее вытаскивал, и когда все же выводил, все же долго не верил своим глазам: опять стерлядь, царская рыбка, не такая, конечно, здоровущая и рекордная, зато желанная…

Мы победим, без комментариев.

Хотел я еще дорассказать про свой суд, но что-то лень не лень, а не поймешь – неохота об этом даже говорить: заказчик и так ясен: как-то в газете "Коммерсантъ" проговорились, что Илья Клебанов дал "второй срок" нашему Главе республики, чтоб с нами разобрались… Республиканский Госсовет выдернул прокурора республики, навтыкал ему, что я все еще на свободе… Полтора года назад приезжал к нам в деревню этот глава, побеседовали мы с ним пару часиков – о моем народе, о том, что объехал я все села, поселки вокруг – знаю, где вчера было двести детей, а сегодня еле десяток… Ну, наговорил он тогда в интервью (вечером телевизионщики расстарались – уже был сюжет в новостях), что, дескать, Юра, сколько тебе нужно на восстановление этого всего – двадцать, тридцать, сто миллионов? – бери, на десять, на пятнадцать лет!.. – прямо так в телевизор и говорил. И в результате, что? Я здесь, миллионы – у других. Почему? Наверно, потому, что путь к этим миллионам чрез баню… А я в баню хожу – мыться, а не за должностями… В баню-то мы так и не зашли, а вот в церковь нашу заходили – поговорили о сущности власти. Что не вся она от Бога, вернее, если не от Бога, то и не власть – это так надо понимать довольно расхожее ныне место из апостольских посланий. Только так: не от Бога – значит, не власть. А какое тут от Бога? – если говорят: давай, займись детским отдыхом, подойдут деньги – четверть "откати" нам, и себе оставь сколько нужно… Вот она, вся вертикаль заказчиков. Дальше – весь отдел "по особо важным", десятки попыток завести уголовные дела… Следаки уже наизусть выучили – что я буду говорить – сами "прикалываются"; что, то же самое будем писать? Копируем? Блин, опять забыл, как это делается… (приходится подсказывать – выделяем, копируем, заходим в мои показания, жмем две клавиши Shift и Ins… Вот и вставлено то, что обычно – что "прокуратура занимается не своим делом, и вместо того, чтобы заниматься ответственными за разрушение потенциала республики, уничтожением предприятий, – предпринимает политические гонения неугодных") Да, говорю, так и будем, опять слово в слово. Можем список утраченных предприятий составить: механических, судостроительных заводов, фабрик, предприятий… Хотите? В каждом городе, селе, поселке моей республики – на глазах развалины того, что уничтожено. Нет? Молчат. Отнекиваются, что, дескать, не их дело. Их дело – меня посадить, надо понимать. И поехать на Лазурный берег, или в Сочи, на новой Mazd'е, как мой последний из "важняков"…

Хотел бы я все это расписать, но боюсь, мало кому это будет сегодня интересно – время не то, люди не выдерживают долгих разговоров, долгих дел, долгой и нудной гражданской войны, которая все не кончится. За последнее время мой народ, коми, потеряли 1/8, или 12,5% – 40 тысяч из 320. В-основном зрелыми работоспособными детородного возраста мужиками… Если это не война, то что такое война?

Конечно, я преступник – не сижу тихо под шконарем. Что-то суечусь по движухе… Что-то, что могу – делаю, стремлюсь, как говорится, вперед и вверх.

Вот однажды я заехал в маленький поселочек. Лесной, необустроенный, почти брошенный. Рядом с сельсоветом, как пенек от коренного зуба – остатки недавно достроенного под ключ детского садика. Скрысили сельсоветские под шумок лихих 90-х, на досочки для своих домиков. Биржа еле шевелится – леспромхоз, одиннадцать поселков вместе с верхними, нижними складами – купила одна дамочка (а считай, взяла в рабство) – по цене подержанной иномарки… В стороне – цех столярный, брошенный. Директор школы взял под крыло, чтоб окончательно не исчез, но что ему с ним делать? – не знает, жалуется, что на детей-то не хватает его… Иду в детсад, старый, покосившийся. Падаю в кресло. Присесть, осмотреться. И тут чувствую – с разных сторон, неторопливо, как в фильме про австралийских ленивцев, какие-то неброские тени в скромных, выцветших нарядах… Дети. И тут они на меня начинают наползать, как на муравейник, как на сладкое – и вцепляются в уши, начинают что-то рассказывать о своих проблемах… Они, видно, никогда не видели мужчины, никогда не видели, чтоб их жизнью кто-то интересовался. У меня что-то было с собой съестное – так они стали спрашивать, с какой стороны котлету есть? Привыкли к монодиете последних лет. Чай с хлебом. Вот эти-то дети и будут нас судить: что мы делали, когда это творилось с нашей страной? Вот эти, выжившие, худые и опрятно-бедные существа – и есть наши настоящие судьи. Вот этот суд – самый страшный.

Что еще сказать про мой нынешний суд? Моя совесть чиста, и никакой приговор – не страшен. Я ничего не совершал – это прекрасно знали и прокурор, и судья. Они осмелились судить по безику, только заручившись поддержкой, приказом, шепотком в телефонной трубке, оттуда – для них сверху, для меня – снизу, из сердцевины смердящей пидерсии, плюющейся своей истерией: убей, распни, осуди!.. – для которой я зло.

Что еще добавить? Беззаконие пожирает своих детей. И они на самом деле судили самих себя. Их преступления, прокуратуры и нынешнего беззаконного суда – будут разбираться не в этом суде. Будет суд истории, народа, вот этих выживших наших детей, и дай Бог, они будут судить так же кротко, как шептали мне в уши – за растерзанную страну. Я готов. А вы?

Вечером, когда после суда нас с Денисом поднимали в хату, чрез шмон, милиционеры, дежурная бригада, как обычно, спокойно шутили, лениво интересовались, ну что, все ездим? Все никак не осудят? Что это они, охренели там совсем? – с сочувствием и равнодушием – таков мир: сегодня одних судят, другие – сторожат… Завтра, глядишь, наоборот…

Говорю, боятся, и осудить, и оправдать – всего боятся.

– А чего? Окрестили бы по бырику, – удивляется конвойный, – хотя ты, конечно, политический, персона…

– Судить невиновного всегда, во все времена – сложно. К тому же, все-таки, как ни крути, лидер белой движухи… А вдруг я злой, мстительный тип, как начну тут бойню…

– Во как сошлось! – радуется старшой. – А это один из лидеров черного движения, – подмигивает Денису. – А я один из красных…

– Да, из красных… Главное, чтоб не из голубых! – вздыхаю после долгого тяжелого дня.

Денис тоже устал: пьяный, свидетель "индиго"… Прислонился к стенке боксика, глаза закрыл, смеется опять.

– Что, еще что-то вспомнил?

– Да его спрашивают – вы с Шишкиным-то, как, знакомы? На короткой ноге? Не, говорит, не заметил, нога вроде нормальная у него, хотя, может быть. Точно, хромал он. Правда, пьяный я был, пьяный… Да, точно, ваша честь, у него одна нога короче была – железно, это ведь для следствия важно?

Река, одинокая, течет. Церковь стоит на берегу. Раз в неделю собираются на службу наши. Поминают нас. И мы тут их, всех, и живых, и многих уже – за упокой. Дни лукавы, несут с собой иногда незаметные изменения, которые потом становятся все больше, все видней от глубинного, внутреннего, белого света, согревавшего здесь наши сердца, такого красивого, когда снится тебе халцедоново-изумрудная трава, мелкая речушка, выезжающий навстречу скрывающийся до времени Русский Белый Царь, чей суд – будет коротким и строгим: каждому – свое: барыгам – смерть, которой они торговали, разрушителям садиков и заводов, леспромхозов и армейских баз – свое, большинство же накажет, по Библии, – милостью. А тех, кто карал, судил, уничтожал ради "красного", а потом и "голубого" дела – видно, ждет огонь.

"Мужеложцев же жечь непременно" – патриарх Никон. Добавим, за четыре века, к физической, приложилась духовная пидерсия. Каяться в том, что принадлежали, прикасались к неприемлемому – придется многим.

Ничего, после, на пепле и золе – лучше будет расти. Нам еще десятки лет восстанавливаться. Смотреть камеди-клабы с квн-ами с их пассивными шуточками будет некогда, да и их самих не будет. Будет другое, родное, русское…

 

# 25. Не гнездо ли кукушки мелькнуло под крылом?

Они везде.

Мы – тоже.

Только по-разному.

Они боятся за своё. Мы за своё болеем. И своё у нас разное. У них – приживальское, оттяпанное, у нас – наследное. Они считают собственностью эту страну, её богатства, и нас, и боятся названия – Россия, оформляя "по закону" недра впридачу, получая рабов –жителей "освоенных" ими территорий, которая для них – и символ власти, и источник прибыли, источник рыночно-рабовладельческого хозяйствования. Религиозный экстаз в поклонении Тельцу связывает их, оформляясь зачастую в виде эксклюзивного статусного потребления – от девочек и мальчиков, до дорогих машин, от резиденций в тайге до квартир в столицах.

Они везде, потому что они кочуют за нефтью и золотом. Мы – тоже везде, оседаем на наших землях, каждый комок которой мы по праву называем своим, пьём воду из наших рек, каждую каплю которых провожаем своим сердцем – они века омывали подножия наших святынь, служили дорогами нашим предкам, кормили детей нашего народа; наша земля, как семенами нетленными, усеяна могилами наших предков, и вот уже – наших друзей…

Мир России – мир, пронизанный святостью, и чистотой. Пролитая кровь, вера и святость – вот что скрепляет нашу страну в единое целое. Истоптанная и раскуроченная их вмешательством, исполненная убийствами – Царя, дворянства, народа – она лежит в кроваво-безжизненной единорастической агонии. Всё, имеющее начало, неизбежно подлежит и исчезновению, и тем не менее – оправдаем ли мы убийство нашей страны? Согласимся ли превратить её в очередной израильский полигон и курорт?

Только крепкая русская (именно русская, а не то еще подсунут под идейку кого) монархическая власть способна удержать Россию, охранить, повернуть от агонии к реализации созидательной силы, заложенной в нас, частичек тела России, а не паразитов на её огромных пространствах.

Такой поворот неизбежен.

Не буду вдаваться в преимущества (неизмеримые для России) монархии и имперского устройства – они познаваемы только на практике. Мы побывали в красном чекистском застенке, в клетке омерзительной жидократии, и чтобы вернуться от самого низменного за всю историю России оккупационного инородческого режима – к нормальной, достойной жизни – одного умозрения мало.

Скажу одно, что только при русской монархии русский человек способен раскрыть свои лучшие качества. Он раскрывается в своём стремлении только в отеческих лучах заботы и грандиозных задач и целей. Только в русской монархии легитимность и устойчивость власти сочетаются с жаждой правильности, правды.

Историй империй в жизни человечества – немного. Из них Русская империя – уникальна. Кроме того, что я указал, как скрепляющее и удерживающее – что улавливает практически каждый в империи, была ещё основа – Русская правда, сложная система наследства и преемственности власти, тем не менее понятная в своей здравой разумности любому. Со времён Бориса и Глеба русское сознание знает, что сила власти не в страхе, и оружии, а в её Божественной сущности, стоящей выше смерти. Борис и Глеб, законные наследники, как и Царь Николай II со своей святой семьёй – сознательно идут на смерть, утверждая тем самым то, что сущность их власти – не в их владении, и уж тем более не в руках их убийц.

Элементы, только элементы – мы найдём в Римской империи. Император Марк Аврелий написал целый трактат о власти – "К самому себе". Вряд ли он был настолько слаб, чтоб периодически возобновлять в своей повести то, что составляет основу его мировоззрения. Скорее, таким способом он пытался по наследству передать некую "римскую правду" о властителях и их суде, и суде над ними: "Пусть божество в тебе будет руководителем существа мужественного, зрелого, преданного нтересам государства, римлянина, облечённого властью, чувствующего себя на посту, подобно человеку, который не нуждаясь ни в клятвах, ни в поручителях, с лёгким сердцем ждёт зова оставить жизнь".

Как всё это не похоже на нынешнюю продажную блудливость?! Фокусники, телевизионные иллюзионисты, мастера создавать видимость "государственной озабоченности", погрязшие в виртуальном решении тех проблем, которые сами и породили в силу своей неспособности управлять – вот нынешняя россиянская "элита". Какое уж тут "с лёгким сердцем ждать зова оставить жизнь"… Шелест стабилизационно-пенсионных откатов, звон оседающих в Швейцарии нефтедолларов…

Выпестованный в красном гнезде революции, кукушонок Пидерсии, вылез наружу, явив миру свою сущность – гадить кругом, извращая и подавляя. Он силён настолько, насколько сильно сочетание страха и денег, насколько велика продажность и страсть к удовольствиям. Кукушонок в интересном наряде. Формально двухголовый – демократичный и официально-МП-шный, в галстучке, со свечкой в храмике. На самом деле это маска, надетая им на свою злую жестокую главу с её синагогой. МП – только "шкурка", которая сама рада, что её напяливают в виде государственной "церкви", в экстазе раскидывая ноги перед всей чередой вылуплявшихся один из другого ехидноподобных существ, влезших на русский трон. Не проповедуя и отстаивая веру, а наоборот, торгуя ею – в храмиках ценнички… Сколько стоит тяга русских к вере? Крещение – столько-то, отпевание – столько… Проповедь жертвочки среди и так обобранного добросердечного народа, нытьё в высоких кабинетах о религиозных льготочках на ввоз алмазов, табачка… Благостенькое "духовное попечение" о золотых куполах, под которыми, как и предсказывал Серафим Саровский, молиться-то будет нельзя… Заученные поклончики "о власти и воинстве ея" (о Вове или Диме (а настоящие имена?), и конторе их) на жидовском пальчике – это ли мы назовём молитвой?

Череда кукушат. Череда прогрызающих внутренности матрёшек-преемников. Всё это прервётся единственной законной в России легитимностью – венчанием с Белой непорочной Русской Церковью, сохранившей целомудрие и святость. То, что вы не слышали ещё о ней – не значит, что её нет. Вы не там искали.

Она не торговала кровью своего народа, не строчила доносики, не совокуплялась за деньги с извращенцами. Её не одолели врата адовы, как ни старались: купить, убить, подменить… Крови, праведной крови пролито столько, что если сказать много – значит, ничего не сказать. Кровь эта, скрепляющая нашу страну со времён Бориса, Глеба, Андрея Боголюбского – давала, и даёт плоды, посеянная в тлении, возрастает в нетлении.

Белое движение начала ХХ века, времён Колчака и Деникина, Врангеля и Маннергейма, Бунина и Кутепова, было изначально ослаблено именно тем, что не ставило задачи обретения Царственной России. Люди дрались скорее против красных, чем за единый идеал (кукушонок в итоге, на сегодняшний день, обвёл вокруг пальца и "красных", которые слетели с его когтя, как ненужная дряблая кожура, и теперь носятся с воспоминаниями о прекрасном прошлом, никому не нужные, никем не охраняемые, безопасные, позабывшие даже про прибавочную стоимость, и про то, что Сталин воплощал в жизнь скорее идеи Дюринга, чем Энгельса… Но кого сегодня заинтересует "Анти-Дюринг" какой-то там… Всё в прошлом – борьба и кровь, Петров работал шесть часов, а Иванов восемь, и как Петров возместит Иванову эти два часа? – за это сегодня не идут на каторгу, с этим знаменем не грабят банки, не взрывают губернаторов… Остались только "красные" в виде брошенных войск – милиции и ей подобных…). Тем не менее, всякий человечек из "Русской книги жизни", то есть отдавший свою жизнь, кровь, боль, пошедший на страдания ради жизни России в свойственном ей мире и спокойствии, от опухшего от голода крестьянского младенца, до утопленного среди десятков тысяч других в Крыму русского офицера (не будем укладывать их жизни, их судьбы в прокрустово ложе только лишь политических энергий, все они – Божьи) – все они, безвинно пострадавшие, в каком-то смысле по-царски распорядившиеся божественным даром живой души – самой сутью своей безвестно прожитой жизни, одной только ниточки огромного русского полотна, вплетённой своей личностью и в тех, кого они любили, кто любил их, с Тем, Кто и есть сама Любовь – ниточки, окроплённые своей кровью – дали нам в целом картину прекрасную, царственную, жертвенную и решительную, не раздробленную на мозаики партийных целей – но картину, и скорее даже – икону русской, простой, сокрушённой перед Богом духом, доброй, неброской, наполненной милосердием, милостью, непритязательной и сильной – жизни!

Отечество, за которое столько отдано, должно быть преобразовано наиболее рациональным (и соответствующим русскому духу) способом. Мы сотни лет со времён Иоанна Грозного простояли на царской милости и царском же наказании, а русские цари – в свою очередь – на вере. Неужто не надоело блуждать в потёмках чуждых американо-израильских театральных политических гнусностей? Не пора ли домой, к простому, к своему, свойственному нам?

Ещё в римские времена, времена становления одной из величайших цивилизаций в истории человечества, во времена раздумий и выбора между республикой и единовластием, небезызвестный Меценат советовал Октавиану Августу: "… Свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несёт гибель всем. Напротив, свобода, везде ставящая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по достоинству, делает всех счастливыми…" Август выбрал единовластие – и империя устояла.

Сегодня, находясь в ином измерении, пройдя гораздо более сложный путь, к словам Мецената добавим: свобода – ставящая на первый план благоразумие и решительность нашей веры. Путь России – особый, и благоразумная свобода, венчанная на царство, высшее из высших достижений человечества, не может быть достоянием какой-то части русского общества – мы везде – это общая идея Белого движения, на сегодняшний день способного как объединить благоразумных, достойных и сильных, так и приступить к вопросу о власти.

Завершая свои записки, всё-таки с известной долей сомнения задаюсь вопросом: насколько это всё реально? – ощущение тяжкой гробовой плиты жидократии, прихлопнувшей ещё живую Россию. Можно ли сдвинуть её, можно ли преодолеть мертвящее охлаждение, проникшее во все суставы и клеточки нашего организма? Где реальность? Здесь, в склепе? На шконках, занавешенных простынями и чисовскими одеялами, не только от сквозняков, но и друг от друга, чтобы не было излишнего раздражения, напряжения у русских, привыкших к раздольной вольности? Парадокс – свобода в максимальном ограждении в пространстве, в уединении? Может, это здесь реальность, а не там, в разгуле и раздолье "золотой" свободы, растрачиваемой понапрасну, на заплетение афрокисичек и плотские утехи? Обычные оппозиции,  составляемые по правилу чёрное – белое, кислое – сладкое – как правило, ошибочны. Любви противостоит не ненависть, а извращение любви, то бездетный секс, то холодное кошачье похотливое мартовское действо, лишенное тайны и таинства. Так и реальности противостоит не что иное как иная, извращенная реальность, и каждый выбирает своей волей – находиться в ней или нет. Ненависть и любовь – одно и тоже, только с разных сторон. Кто не умеет ненавидеть врагов – тот не любит свой народ.

Здешняя реальность спрессована до одной сути, до коньячной крепкой квинтэссенции – её не стоит никому пробовать, и надо попробовать каждому, чтобы избежать Матрицы…

В хату закинули новичка. Выглядит, как и его погоняла – Мао-цзе-дун – вполне по-китайски: раздутая неестественно шарообразно голова, узкие прорези глаз, палочек… Короче, Интернет кишит сценами избиения бомжеподобных ему сородичей! Речь соответствующая, с характерным для вечно пьющего человека заплетанием языка вокруг слов, состоящих из более чем двух слогов:

– Мао ме-ня-зо-вут… Пью с июня, с двадцать вто-ро-го… Ну что-что… Что придёт-ся… Вод-ку-пил, пи-во-пил… Вод-ку лег-че все-го у-красть…

Начал Мао с того, что развернул матрас на полу, и уснул. Вкололи ему, бедолаге, противосудорожное, от белочки, чтобы конь не стебанул. Всё, что было из нижнего белья – заставили сложить в пакет – и в мусорку, на продол по проверке… Собрали ему лантухов – трусселей, носков, майку. Омылся. Снова уснул.

На третий день рискнули, положили на пальму, на верхний шконарь. Но Мао учудил – через несколько часов вскочил, и, короче, до долины добежать не успел – пока шарил, искал выданные ему шлёпанцы – успел кое-что оросить. Короче, отжал тапки, которые пришлось ему подарить.

 – Я не на-роч-но… У-ко-лы дей-ству-ют… Тапочки долго и-и-искал… По-по-подумаешь пару ка-пель упало…

Короче, влез в тапки – уже не вернёшь. Опять отправился вести "половую жизнь", от греха подальше – а вдруг ночью напрудит на соседа снизу? Что тогда?

Ещё через пару дней Мао совсем пришёл в себя – стоит посреди хаты, весь в джинсе, волосы аккуратно сбриты, вспоминает:

– Меня в восемь лет током ударило… Я малину ел, а там провод упал в ма-ма-малинник… Коридор чёрный, а потом – я на небе лечу над деревней, вижу, как кругом ангелы летают, как рождаются люди, и умирают, а я всё это время сверху наблюдаю… А потом снова чёрный коридор, и я очнулся. Месяц в коме. Врач так обрадовался!.. Не желаете в шахматы?

Попытка номер два – Мао снова на пальме, после бани, лежит красный, распаренный, распухшие раны на голове и ногах от побоев в приемнике – ноют, ощупывает рубашку, что-то мешает лежать, достаёт – пуля резиновая, охранник из магазина:

 – Да, точно, он ещё стрелял в меня, вспомнил теперь… Взяли из боль-ни-цы, и сюда.

 – Тебе, наверно, на зиму, на зимовку, определили, так Мао?

– Не-е. Я штраф 3200 рублей не заплатил. И с охран-ником по-драл-ся… В шахматы не желаете? Я, когда на Воркуте сидел, Макса учил, он под-твер-дит…

Делать нечего. Играем в шахматы. И тут Мао начинает сыпать терминами: дебют Рети, защита Грюнфельда… Самонадеянно играю слишком авантюрно, ориентируясь на внешность, и еле умудряюсь выиграть одну из двух партий – вот так Мао! Я, правда, не разрядник – так, поигрываю на досуге, да и шахматы очень неудобные – сувенирные, очень высокие, слона еле от пешки можно отличить. Тем не менее 1:1, но в его пользу.

 – Мао, ты что, серьёзно? Сицилианская защита, и так далее… Ты что, не шутишь? Откуда ты это знаешь?

– Я-я-я… книги чи-тал в школе ещё, – Мао волнуется, радуется, что всё это удалось подтвердить, и что это правда, и что это было и есть в его жизни – Алёхин, Чигорин, шахматный клуб, первый разряд…

Захар щёлкает, переключая каналы, по кнопкам телика. Мао, запомнив анонс, позавчерашний:

– Та-та-там в две-двенадцать пятнадцать фи-фильм эротический…

– Ого, Мао? Так ты любил кого-то? Было?

– Была подруга, конечно. Но за милиционера вышла…

На десятый день его отмели от  нас – отвезли на суд, и заменили штраф в 3200 рублей на 2 месяца строгого…

– Мао, было у тебя что-то в жизни, смысл? Чем занимался-то?

– Я-то газо-сварщик по профессии. Мне тогда провод живот-то прожёг насквозь… Потом после ПТУ разрезал на металл трактора, вагоны… Искрой попало – видишь мне кадык вырезали, еле выжил… Не знаю – что еще хорошего сделал… Батареи людям варил, тепло проводил всем соседям, в деревню ездил, зла не делал никому…

Не устану удивляться русскому человеку. Его беззлобию и его способностям, раскрытие которых ещё впереди. Герои ХХ века – святые, воины, мученики – донёсшие до нас через потоки крови – непогрешимую веру. Герои века нынешнего – это те, кто на основании этой веры, выкристаллизованной, алмазно-прозрачной, чистой – восстановит империю, Белую империю, царственную, на которой – вновь встанет народ. Имперский флаг, сверху вниз – чёрное (народ) над золотом (символ царственности), которое стоит на белом – на вере. Вообще, история человечества – это история тайн Божественной Крови, и крови человеческой, история Христа, Его Церкви и предчувствия вочеловечения, и врастания человечества, целых стран – в Царство Небесное.

Не буду вдаваться в частности и подробности: эти записки вовсе не политический манифест. Скажу одно, в противовес расхожим банальным, даже насаждаемым, ложным представлениям: грязной политику делают только люди. С другой стороны, выбираясь из лужи, вы будете вынуждены эту самую налипшую грязь – скоблить, счищать, стирать… В принципе, каждый должен сам на себе попробовать, исходя из глубины нашего падения – подняться, скинуть ветхую одежду, кишащую паразитами, омыться, стряхнуть и с души, и с тела, всё что отяготило язвами и ранами – всю гниль пидерсии, её петушиного образа жизни – сверху донизу всего государства. Реальность осознания нашего падения, гумозно-кладбищенского состояния, учёт сохранившегося достояния – исходя из этого только можно строить реальные планы на будущее и пути реализации "благоразумной свободы".

В общих чертах можно сказать на что ещё можно опереться и на что разумно было бы ориентироваться. Единовластие предполагает минимум карательных инстанций – только легитимные ("в законе", так сказать) представители единовластия, опирающиеся не на "конституцию для одурачивания черни", но исключительно на волю носителя Божественного права, постоянно соотносящегося в своих действиях в первую очередь с подлинной Церковью – вот эффективное административное, управленческое, и одновременно имперское (имперское в смысле предводительства воинством) – не больное бумажной, очковтирательской болезнью – местное самоуправление. Княжеское, если хотите, но не пользующееся двойными стандартами, не прячущее своей сущности (как прячут нынешние наместники по областям). В римской империи преемство власти было довольно хаотичным – воины могли провозгласить своего вождя, императора (первоначально – выдающегося из полководцев), впрочем, он мог и не согласиться. Цезарем, правителем определённой области, мог как родственник, так и усыновлённый преемник, которого мог наметить в будущем в августы властелин империи, или же её части, если таких было несколько. Резня и хаос, сопровождавшие нечёткие критерии наследования фактически приводили к власти наряду с образованными людей иных, решительно безнравственных. Нынешний "демократический хаос" воцарившийся в России ведёт к власти – наихудших.

Единовластие – и чёткие законы русского наследования – по сути только таким может быть окончание гражданской войны, когда русский народ выйдет из тюрем, и расстанется с клеймом "красных охранников" чужого добра. Средства, направляемые сейчас на "правоохранительную" (а по сути – междоусобную, когда брат сторожит брата) войну, пойдут на гораздо более достойные цели, найдут применение в виде создаваемых производств, центров обучения, благоустройства населённых пунктов, продовольственной и военной безопасности, да и многие другие. Римская империя запрещала нищенство, во многом не потому, что таким образом боролась с нищими, но таким образом властителям областей указывалось на их постоянную обязанность заботиться о подданных, постоянно активно им предлагая по возможности участие в разных сферах деятельности единого общества. По сути дела империи избежать нищенства, убогой безвыходной трущобной психологии, – вполне реально. Поскольку при единой общественной цели, единой территории, самозащищённости и интенсификации в использовании внутренних ресурсов – возникает колоссальный, превосходящий ядерный, общественный взрыв и взлёт, при котором произведённый продукт многократно с избытком перекрывает огромные потребности (единовластно, разумно устроенное, вовсе не требует огромной избыточной, разрастающейся как опухоль, администрации). Вспомним Ивана Бунина, который писал в мемуарах, как в русской деревне перед революцией не было и не могло быть голодных – а хлеба в зародах (хранилищах) стояли с запасом на лет сорок вперёд.

Эти избытки реализуемые как в естественной для России культуре, искусстве, так и в укреплении разумной, самодостаточной, самодержавной идеологии – вот один из признаков настоящего расцвета.

Идти к России Белой и Великой обязывает нас как прошлое, наши жертвы, наша кровь, так и наше и наших детей будущее. Естественные границы России, в рамках которой она управляется таким естественным и эффективным единовластным способом (когда власть по областям делегируется, как во времена Иоана Грозного – "лутшим людям") – эти границы способны оградить тот белый сад на земле, в котором расцветают и спасаются души, восполняющие число отпавших от Бога ангелов.

Путь этот труден. Жидократия должна быть изжита с нашей земли до последнего микроба, чтоб даже не осталось семени этого алчного кровососущего "голубого сорняка".

Русские всегда будут строить этот сад, инстинктивно, где бы они ни оказались – так в них заложено. Третье, самое кровавое иго, добравшееся почти до нашей сердцевины, коснувшееся души души – духа, попытавшееся похоронить его и подсунуть нам вместо наших птенцов своих выкормышей-извращенцев, кукушат, не имеющих исторической памяти и родины – будет скинуто. Осталось организоваться – и в бой, последний, он как известно – трудный самый…

# # #

Я ушёл на эту войну. Если кому-то показалось, что здесь – курорт, извиняюсь, значит, не удалось полностью донести атмосферу. Здесь есть всё – и дружба, и физический, телесный страх, и свобода, и страдание.

Я ушёл на войну, и не жалею о том – это сегодня лучший удел, чем омертвление души. Кроме друзей и матери меня пока что никто не ждёт – тем не менее, проснувшись рано утром, ещё в темноте – вспоминается детство, ожидание зимой первого выпуска новостей по радио – а вдруг сегодня очень холодно, и актированный день? И тогда можно будет бежать на улицу, схватив клюшку, сунув в карман запасной мяч – к таким же как я, заполняющим улицы в отчаянные морозы. Наверное, этой новости я жду постоянно – что есть кто-то ещё, кто ждёт крепчайшего мороза, чтоб выйти на улицу.

И тогда – что не досказал, при встрече…

Ноябрь 2006 – ноябрь 2007, централ.