1. Откуда пошли комары

Жила лягушка Чамджи. Была она некрасивая и одинокая. Никто ее не любил; ютилась она в кочке, — кто проходил мимо, всяк пинал ее дом, с потолка сыпалось, порошило Чамджи глаза, она выскакивала наружу и кричала:

— Эй, нехороший, зачем ты мне просыпал на глаза целый короб трухи и пыли?

— Какая злая лягушка! — говорили соседи.

Раз идет мимо ее дома Девка-Охалка; лягушка Чамджи зазывает ее к себе в гости и говорит ей:

— Давай сварим обед, наедимся сами и позовем соседей, угостим.

— Давай.

— Только вот беда: варить-то я хорошую еду не умею, — говорит лягушка. — Возьмись-ка ты за это дело.

— Ладно, — сказала Девка-Охалка; однако варить, жарить, парить она не стала, забралась на трубу, наклала на шесток, сверху и крикнула: — Готово!

Лягушка Чамджи, не подозревая о проделке, созвала гостей и стала угощать. Гости отведали, поперхнулись, накинулись на Чамджи с дракой.

Долго молотили ее, пока не устали. От побоев Чамджи упала в обморок и долго лежала возле своей кочки распластавшись. Охалка смотрела на нее и смеялась: как ловко она подшутила над Чамджи!

Прошло сколько-то времени, зажили побои. Чамджи предлагает:

— Слышь, девка, пойдем женихов ловить. Я знаю, в ближайшей деревне холостые парни живут.

— Пойдем!..

Пошли они. Девка на подволочных лыжах идет, а Чамджи едет в корыте. Колонки и горностаи из нор высовываются, смеются: Чамджи в корыте! Дятел насмехается над лягушкой, птица казара — тоже. Все смеются и презирают: бессовестная, в корыте едет!..

Пришли, посватались. И Девке-Охалке жених попался красивый, сильный, и Чамджи — тоже. В одном доме живут. Мужики в урман ходят, зверя, птицу промышляют, лягушка с Охалкой хозяйствуют, печи топят, еду варят, за скотиной ухаживают. У Охалки, как время истекло, ребенок родился. Но водиться с ним и работать по домашности она не любит. Как утро, уйдет она по соседям, болтает, зубы скалит, кости всем моет и ругается; а лягушка все по дому на себе везет. И за скотом уход, и за ребеночком. Только ей за труды никакой благодарности. Вернутся охотники из урмана, Охалку нахваливают: работящая, хозяюшка! — а на Чамджи не смотрят: какой прок от болотной квакухи!

Долго ли коротко время прошло, Охалка совсем обнаглела: не глянется ей, что у лягушки мужик такой же красивый, как и у нее. Задумала она прогнать Чамджи из дому. Раз охотники вернулись из урмана, Охалка жалуется им: совсем она измучилась с хозяйством, от Чамджи никакой подмоги, ходит по соседям да молотит языком. Прогнать бы ее!

Выслушал Охалку мужик Чамджи, разозлился, с криком и руганью накинулся на лягушку и пинками выгнал ее из дома. А вслед ей корыто бросил и засмеялся злобно: возьми, дескать, свое приданое! Нечего делать, Чамджи села в свое корыто, поехала куда глаза глядят, сама плачет, Слышит голос:

— Здравствуй, добрая Чамджи, куда путь держишь?

Протерла лягушка глаза от слез, — над ней склонилась лесная баба Масси Пая.

— Э, не спрашивай, добрая Масси Пая, оговорила меня Девка-Охалка, мужик из дому, не разобравшись, за мое радение меня прогнал. Еду куда глаза глядят.

— Не печалься, милая Чамджи, — сказала Масси Пая. — Дам я тебе колечко, ты его почавкай — и счастье за свою доброту познаешь.

Дала золотое колечко Масси Пая лягушке, скрылась в пихтаче. Чамджи тотчас почавкала, как велела Масси Пая, колечко и тотчас увидела себя во дворце каменном, прислужники в белых перчатках снуют, подносы таскают, большая музыка играет. Сама лягушка одета в бархат и парчу, платье длинное, горничные девки за ней ходят и парчовый хвост втроем поддерживают. И величают лягушку по отчеству. Заботятся о ней, то и дело предлагают:

— Не хотите ли покушать?

— Хочу, — говорит Чамджи; и тотчас ей на подносах разные кушанья подают: и стерлядь, и жареного муксуна, и водочки, и поросенка, и рябчика, и цыпленка. Чамджи ест, пьет и все добрым словом поминает Масси Паю.

А захочет Чамджи купаться, выскажется об этом прислужницам, те под большую музыку ведут ее в бассейн и под руки сводят в воду, лягушка плавает и квакает от удовольствия и радости.

Долго ли коротко ли жила лягушка в счастливом дворце, неизвестно. Прослышала про лягушечье счастье Девка-Охалка. Завидно ей сделалось, захотела она заиметь такой же дворец, как у Чамджи. Пошла она к Чамджи, упала в ноги и говорит, плача: ее тоже прогнал мужик, не знает она, куда податься, хоть в болото лезь. Лягушка пожалела Охалку и разрешила ей жить во дворце.

Ладно, долго ли коротко ли живет Охалка во дворце, зло ее давит, не хочет она жить приживалкой, хочет она сделаться первой, чтобы за ней бархатный хвост прислужницы таскали и рюмочку с вином подносили перед едой. Не в силах бороться с завистью, она пошла к черту-лозу и попросила совета: как ей изжить Чамджи. А черт всегда рад подлости, говорит: укради у нее золотое колечко, надень на руку — и сделаешься королевной, тебе будут прислужницы прислуживать, для тебя будет играть большая музыка.

— Спасибо, черт! — сказала Охалка. — Как я добьюсь своего, так приходи в гости, я тебя ублаготворю.

Только благодарить-то Охалке черта было рано. Многое знал черт, да не все. Знал, вся тайна лягушачьего счастья не в кольце, а в том, что его надо почавкать, чтобы исполнилось задуманное, об этом он не знал. Отсюда и неудачи вышли у Охалки. Колечко она украла, надела на руку — и тут же сама сделалась лягушкой. Квакает: ква-ква. А Чамджи, наоборот, сделалась девицей-раскрасавицей. Велит она своим прислужницам: осторожно взяли бы они лягушку, отнесли бы на болото и бросили между кочек. Прислужницы исполнили приказание: посадили в корзину лягушку и понесли на болото. Только хотели выпустить, как лягушка подпрыгнула и укусила одну девушку за нос, а в другую собственным пометом швырнула.

— Мерзкая дрянь! — Девушки-прислужницы накинулись на злую лягушку и растоптали ее. Тогда из того места, где растоптали лягушку, стали роями вылетать комары и мошки — таежный гнус. Много налетело, целые тучи кровопийц поднялись в воздух...

От Охалки зло, она виновата. А еще от прислужниц: не надо было топтать лягушку. Недаром говорится, не тронь дерьмо — не пахнет...

 

2. Таежная девка

Иван-охотник на Ёлтыревой реке промышлял. Год неурожайный: кедровый орех не уродился, а оттого и соболя нет, и белки, и птицы мало, даже казара-кедровка куда-то откочевала. Иван лежит на нарах в избушке, думает: плохое житье, не фартит, хоть бы таежная девка помогла, что ли!..

Утром встал Иван, поел что бог послал, собаку накормил, отправился на промысел. Идет — лыжи скрипят, крупинки сверху от ветра валятся вниз, сучки потрескивают. Слышит: собака загавкала. Смотрит: белка скачет, серая, пушистая, на шее цепка золотая. Иван прицелился, выстрелил, белка упала. Иван цепку спрятал, а белку в избушку унес, ободрал, шкурку сушиться повесил, а тушку — за пазуху, — значит, понял: таежная девка ему знак подает: выйдет, дескать.

Ждет таежную девку Иван, думает: как бы ее перехитрить.

С вечера наготовил он много дров — с одной стороны еловые, с другой — пихтовые. Сам сидит в избушке, в котле на железке белку варит, дверь приоткрыл, чтоб запах мяса далеко занесло: на запах должна выйти из урмана таежная девка.

Но вначале к Ивану на запах беличьего мяса выходили звери разные: медведь коряжинами швырялся; рысь скалилась, рычала; еретник зубами клацал. Но Иван бесстрашный, сидит себе возле печки, дровишки подкладывает, усмехается, думает: не таковский он, чтоб его запугать.

В полночь буря поднялась, померкли звезды, деревья зашатались. Слышно: снег скрипит, человек идет. Видит Иван: девка из гущины выходит, красивая, волосы по плечам распущены до пяток самых. Подошла, из-за порога рукой хвать, хотела из котла белку добыть и съесть. Но Иван не дал, сказал:

— Сначала, гостья, давай дрова жечь!

— Давай дрова жечь, — согласилась девка.

— Мой костер еловый, а твой пихтовый, — сказал Иван. — Согласна?

— Будь по-твоему, — сказала девка. — Мой — пихтовый.

Костры горят, Иван с девкой между огней сидят, слушают. Пихтовые дрова искрами стреляют, еловые — на разные голоса воют, знать, мужчинское, Иваново, побеждает.

— Хорошо твои дрова горят, — говорит девка и снова к котелку, опять хочет белку выметнуть и съесть. Но и тут опередил Иван девку, схватил белку, разломил на две части: переднюю — себе, заднюю — девке отдал.

Поели.

— А теперь давай спать ляжем, — сказала девка, — вместе. — Сняла она с гвоздя Иванову фуфайку и хочет ее постлать на нарах. А Иван не дает, — снял с гвоздя ее тужурку из лосиной шкуры, стелет на нары, говорит:

— На твоей одежке спать будем, а моею оденемся.

Тогда таежная девка взвыла в голос, лицо волосами вытерла, говорит:

— Перехитрил ты меня, Иван, теперь я твоей женой буду, помогать тебе буду, только ты за мной не подглядывай, не дознавайся моих тайностей.

— Ладно, будь по-твоему, — пообещал Иван. — Мне в бабьи дела встревать нечего.

С тем и спать легли, сделались мужем и женой. Дома на Оби у Ивана жена, дети, на речке Ёлтыревой — таежная девка. То в доме хозяйничает Иван, то на Ёлтыреву торопится. Идет — сердце колотится: шибко любит он таежную девку. И она его, хитрого, любит, помогает ему на промысле.

Не фартило Ивану, бедно жил. А с той ночи, как спознался с девкой, стало ему фартить. И белок, и соболей, и лисиц, и колонков, и бобров, и выдр — всего невпроворот он добывает. В деревне на Оби все удивляются: откуда такое счастье Ивану в руки идет? А Ивами рад бы сказать, да и сам не понимает, откуда. Придет на Ёлтыреву — стены шкурками увешаны, складывай в мешок да продавай.

Раз Иван идет на Ёлтыреву, любопытство ему бока зудит: узнать бы, как девка добычу добывает!.. Дал Иван обещание не подглядывать, но ежли незаметно, то, поди, вреда не будет. Так думает Иван, сам подкрадывается к избушке, в щелку глядит. Видит: на чурбаке девка сидит, гребнем волосы на голове, что до пяток, расчесывает. Как чеснет, так на пол с дюжину белок упадет, вдругорядь чеснет — дюжина соболей.

«Вот здорово! — подумал Иван. — С такой до смерти не надо расставаться, богачом она меня сделает».

А девка его уже учухала, грозит во дверь: не надо-де так, а то всего он лишится.

Иван не стал больше подглядывать, снова живут. Опять он едва успевает зверьков обдирать да сбывать скупщику. Еще богаче сделался. Пить стал, перегаром от него разит, чиркнет спичку — синий огонь возгорается.

Раз пьяный Иван опять захотел посмотреть, как девка соболей и белок из головы вычесывает. Про обещание забыл, подкрался, в щель заглядывает. А девка снова его учухала, — как закричит диким голосом — все кверху поднялось, исчезло. Ваньку о землю шибануло.

На том и кончился охотничий фарт Ивана-охотника. Снова он сделался бедным, баба его в лохмотьях ходит, а ребятишки сопливые, до пупа рубашонки, коротенькие.

 

3. Бабушкин остров

Тот остров высокий, большой, его Обь никогда не заливает. Пихтарником порос, березами. Посреди — озеро, пурул-то, что по-остяцки означает яма черной воды. В той яме давно, рассказывают старики, жило чудовище кволли-казар, похожее на громадную, с облас, щуку. Кволли-казар хватал с берега зевак и глотал их; так он хотел и одного промысловика проглотить, да тот удалым оказался, распорол изнутри кволли-казара брюхо и вылез на волю. А чудовище окаменело на берегу в камышах, мясо его сделалось такое твердое, что даже ворон не мог расклевать...

А позже, тоже уже давно, на острове приезжий письменный голова из Тобольска строил таможенную заставу. Избушка стояла из бревен, в той избушке пешие казаки-годовальщики жили, дежурили-караулили днем и ночью, глядя из-под ладони на берегу, всех проезжих к себе зазывали, угрожая пищалью, бумаги смотрели. Как у кого не в порядке с уплатой таможенного побора — в палки того, в батоги: отбирай меха, вычищай лодку, обездоливай — в пользу царской казны, которая, говорят, всегда пуста. А ежли проезжая грамота скреплена печатью, подписана воеводой, все равно не уйти от таможенной расправы: государева казна мехов ждет, но и брюхо служилого годовальщика всегда пусто. Не ограбит пеший казачина, ни с чем на Русь вернется, тогда ему впору на Волгу в ватагу записаться — купецкие павузки очищать...

Долго стояла таможенная застава на острове, и остров потому прозвали Таможенным.

А сейчас остров по-новому назван — Бабушкиным — в память об одной глупой бабе.

Ее Зиновеей звали, была она единственная дочка у родителей. Красивая. Без матери росла, та давно в земле лежала. Отец приказчиком был у купца. По нашему Утичьему краю ездил, меха собирал, остяков спаивал. Честно служил купцу, но и себя не забывал: сказывают, каждого третьего соболя брал в свою пользу. Большое богатство скопил, много золотишка в кубышках звенело.

Богатый, бедный — всем конец один, смерть. Приспело время — помер приказчик. А богатство дочке, Зиновее, отказал. Перед смертью наказ сделал: как помрет, пусть она золото в укромное место схоронит, чтоб никто не украл, а как придет время, поживет в свое удовольствие.

Так и поступила Зиновея. Отца в могилу, сама темной ночью выгребла из подполий золото, перевезла в обласе на Таможенный остров, снова в землю зарыла, под ягельный мох.

Замуж после того вскоре вышла.

Муж-охотник прознал: есть золотишко! — стал требовать на расходы, но Зиновея не из таковских, чтобы отцовское богатство пускать на ветер. Муж подступает: отдай, раз жена! — Зиновея молчит, как каменная, про себя думает: держи карман шире, постылый! — да я удушусь, чем тебе хоть полушку отделю. Подохнешь, в в свое удовольствие жить стану — отец наказывал.

Потекли годы. Муж промышлял, Зиновея хозяйство вела, заветную думку про себя таила — скорей бы ей пожить на свете в свое удовольствие. А как, своим умом догадалась. Как помрет ледащий мужичишка, старый, так она тотчас молодого работника наймет, вместе с ним вино пить станет, душистые папиросы раскуривать, дикалоном брызгаться — не жизнь, малина!..

Время подошло, старость одолела — муж помер. Похоронила Зиновея постылого, сама на остров бросилась, думает: подошло мое время, подошло, дождалась! Завтра новая жизнь начнется, женихи гужом, не посмотрят, что старая, вина — море, икра в бочках — горы, душистые папиросы в золотых коробочках!..

Роет — испуг одолел, поджилки трясутся: не найдет кубышку с золотом. В одном месте пороет — нет кубышки, в другом — тоже нет. Кажется, тут зарывала, под пихтой, — нету под пихтой, земля сухая да корни цепкие, а золота нету. Под кустом черемуховым примется копать — и там одна земля да корни, а больше ничего. И под смолевым пнем пусто, и на бугре, возле мурашиной кочки. Там-сям роет — нету золота: то ли украл его кто, то ли заговорил.

Горе великое одолело Зиновею: богатства лишилась. Думала в свое удовольствие пожить — не получается. Ждала смерти мужа — зря ждала. Эх, насмеялась жизнь над Зиновеей — лишилась она рассудка. Яму за ямой роет на острове, не отступается. День и ночь работает, да все зря. Люди над ней сжалились, еды несут старухе, не берет, ягодой подкрепляется и роет, без конца роет, все клад свой надеется разыскать.

А тут и осень подступила. Холодно сделалось. На острове ветер ходит поверху, о берег хлещутся речные валы, летяги кричат, чуя заморозь: ба-ба, ба-ба! Услышит Зиновея голос летяг, думает, ее зовут, на голос бросается. И снова в земле роется, снова ищет. От недоедания высохла в скелет, оборвалась, в лохмотьях осталась.

— Ба-ба, ба-ба! — кричат летяги. — Где ты, баба?

Мертвая лежит Зиновея. На голос стремилась, о колоду споткнулась, упала, тут и схватила ее в свои объятия смерть.

Зиновею зарыли на острове, под пихтой, а остров с той поры в память о жадной Зиновее стали звать Бабушкиным. Летяги близ ее могилы в гнездах на деревьях живут, к ненастью орут отчетливо:

— Ба-ба, ба-ба! Глупая ба-ба!..

 

4. Гиблый мыс

Едва-едва течет река, то ли течет, то ли на месте стоит — не понять. Вода черная, как крепкий навар чаги. Глубокая речка, масляные пятна поверху. Начало ее в Верховских болотах.

Ныне эту речку зовут Нефтянкой — нефть под ней нашли, — а мыс на крутом повороте, там, где фонтан газа из земли ударил, Фартовым. Но еще недавно эту речку по-другому звали — Гнилой, а мыс — гиблым: люди часто в зимнюю пору здесь гибли.

Поедут по льду с одной стороны на другую — обрушится лед, поминай как звали неосторожных ездоков.

Раз, давно-давно было, в феврале ехал из урмана купчик Стахей с приказчиком Лукьяном. Веселые. В урмане они вели обменный торг, сивухой охотников спаивали, соболей и лисиц у пьяных выманивали. Два воза наторговали мехов, на тыщу рублей везли добычи. За полтора дня пути до Гнилой речки в густом пихтарнике загородил им дорогу маленький человечек, плосколицый, безносый, с узеньким ртом и большими грабастыми руками. Стахей с Лукьяном — пьяные и оттого им совсем не страшно.

— Кто такой, откуда ты, парень, здесь взялся, — спросил Стахей, — и зачем загородил нам дорогу?

— Ослепли разве, я — Материковый Мужик...

— Ну, так что из того, что ты Материковый Мужик? — засмеялся Стахей. — Подарка, что ли, дожидаешься от меня?

— Да, подарка-ко́за я жду, — сказал Материковый Мужик. — Мне много не надо, хватит хвоста собольего, или хоть шкурку белки, или щепотку табачку. Я не жадный...

— А ежли не дам?

— Не дашь — покаешься, — сказал Материковый Мужик. — Лучше уважь, скатертью тогда тебе будет дорога.

— Эй, — весело в ответ закричал Стахей, — эй, Лукьян, а ну-ка, уважь карлика плетью, чтоб нас с тобой помнил.

— Счас! — закричал с заднего воза приказчик и взмахнул плетью. Материковый Мужик подпрыгнул от боли, взвыл и скрылся в густерне леса, только его и видели. А купчик с приказчиком хохоча поехали дальше.

Едут — за день до Гнилой речки повстречалась Стахею с Лукьяном чертуха Масси Пая, красивая, голая, волосы распущены по плечам. Кричит:

— Уважьте, уважьте!

Слышали Стахей с Лукьяном: кому повстречается в тайге чертуха Масси Пая, кого позовет к себе, тот должен пойти за ней и делать все, что она прикажет. А прикажет она наколоть для ее печки дровишек, натаскать из истока или из чвора воды, сварить в котле сохатину, накормить Масси Паю, улечься с бесстыжей спать... Уходя же, следует ей оставить хвост или лоскуток какой-нибудь шкурки, а большего и не требует чертуха от таежника. Кто услужит по-хорошему Масси Пае, того ждет в тайте непременный фарт, а кто не захочет знаться с чертухой, тому не миновать беды.

— Уважьте, уважьте! — кричит голая Масси Пая из-за лесин.

Знают Стахей с Лукьяном, надо кому-то из них слезть с подводы, пойти за чертухой в ее избушку, но некогда: на ярмонку торопятся, да и вдоволь уже навеселились, да и боязно, ведь не баба она, а чертуха. Так подумав, Стахей с Лукьяном натянули потуже вожжи, гикнули на коней, шибче помчались. Едут — деревья мелькают, сзади жалостный крик чертухи слышится, плачет, заливается Масси Пая...

На подъезде к Гнилой речке дорогу Стахею с Лукьяном загородил четырехсотлетний кедр. Кто ни пройдет мимо, кто ни проедет, тот в угоду местным лозам — духам тайги вешает на ветку какой-нибудь недорогой ко́за: медную денежку, дыроватый кисет, старый платок, цветной лоскутик или соболиный хвост — всему рады духи-лозы тайги. Остановились Стахей с Лукьяном, порылись в карманах — кисет шелковый жалко, монеты у них золотые — тоже жалко, а бутылку с водкой и того пуще.

Стахей сказал:

— Пусть вешают те, у кого кисеты дырявые, а нам от лозов ничего не надо.

— Ха-ха, — подтвердил Лукьян.

Вот Гнилая речка перед ними, не широкая вроде, под снегом, как переедешь на ту сторону, еще день пути — и большое обское село Коломины Гривы, а там народ собрался на ярмонку, мехов ждет, выгоды ждет, почета и денег, и они ждут того же. Скорей на ярмонку!

Скорей на ярмонку — а как? — Гнилая речка загородила дорогу, лед на ней всегда тонкий, а сверху снежком припорошен — поедешь, просядет лед, утонешь. Можно и дальним кружным путем, — но ведь ярмонка!

Стахей говорит:

— Поезжай первый, а я погляжу. Как очутишься на той стороне, и я по твоему следу.

— Нет, страшно, — заупрямился приказчик, — ты хозяин, тебе и первому ехать.

Стали Стахей с Лукьяном спорить, перепираться, с кулаками друг на друга наскакивать: один говорит: ты поезжай, другой: нет, ты! — кедровки слетелись на шум, над ними смеются, лисицы из кустов тявкают, дразнит, белки в гнездах хихикают.

И водяные черти про спор их услышали. Услышали и решили заманить их в ловушку: хватит-де, попировали, пусть покипят в смоле на том свете.

Вылетели черти из пихтача на тройке с шаркунцами и в человеческом облике в кошевке через Гнилую речку с песнями и гармошками маханули.

Скрылась тройка. А на снегу через речку санный след остался. Крепкий лед — тройку с четырьмя мужиками удержал, а сани-то с пушниной и подавно сдержит. Стахей первый направил на лед свою подводу. Конь всхрапывает от страха, Стахей уже на середине оглянулся: приказчик Лукьян все еще с подводой на берегу, ждет, что получится.

— А ну, двигай за мной следом! — приказал Стахей. — Не поедешь, прогоню из приказчиков.

Нечего делать, съехал с берега на лед Лукьян. Страшно ему, крикнул на лошадь, помчался, догнал хозяина.

И тут началось: черное под ногами коней полыхнуло, лед разломанный зазвенел, зашумела взбурлившаяся вода. Отчаянно закричал Стахей, отчаянно закричал приказчик, отчаянно заржали кони. Были люди на реке, были воза, были кони — ничего не стало, пусто, лишь колеблется взломанный лед да лопаются пузыри. А из пихтача слышится смех: черти животы надрывают.

Вышел из урмана на берег Гнилой речки Материковый Мужик, покачал головой, сплюнул и ушел обратно.

Появилась у речки Масси Пая, высунулась голая из гущины, крикнула:

— Не уважили!..

Кедр качался на ветру и грозно шумел и скрипел раздвоившейся вершиной...

 

5. Галеры

Как лебеди белые, плывут по Оби теплоходы, в ту и другую стороны идут, людей везут. А большие буксиры баржи толкают с лесом, досками. Много лодок туда-сюда снуют, быстрые, как щуки. Сегодня здесь, завтра там — как по-щучьему велению, чудо-лодка может забросить тебя по речкам в любой таежный угол, хоть к черту на кулички. Обновилась Обь. Не верится даже, не так давно все иначе в Сибири было. Послушайте!..

У купца Флегонта на стрежевом лове коловщиком робил молодой цыган Юрко. Было ему двадцать, силы хоть отбавляй, один коловщиком стоял, невод удерживал, когда неводили рыбу. А длина стрежевого невода — семьсот метров.

На том же стрежпеске работала засольщицей цыганка Аганя, красавица. Пела — заслушаешься, плясать выйдет, всякого подмывает вслед за ней на круг выскочить. Юрко и Аганя любили друг друга, и зимой после неводьбы, на мясоед, хотели пожениться.

Флегонт же богач, был сластолюбец, напьется вина, сделается на морду красным, взглядом по бабам-работницам блудит, глазами грех вершит, распаляется.

Раз он велит своим подручным подпевалам: заманили бы они за песчаный бугор Аганю да растянули бы на земле, а он за кустами будет дожидаться. Да чтобы тихо было, без ржанья.

— Сделаем, сказали подручные подпевалы, — нам эвто ниче, ха-ха, не стоит, только ты нас, великатный купец, не обдели.

— Не обделю, — сказал Флегонт. — За красный товар плачу дорого.

Исполнил задуманное Флегонт, и с того началось. Аганя от позора в омут головой — искали, не нашли. А Юрко на Флегонта с ножиком...

Поставили Юрко пред очи судьи неправедного, и тот одним махом присудил ему каторгу, пять лет обских галер, — и тотчас надели на Юрко кандалы, а на плечи натянули лямку. И поплелся он по берегу вместе с другими страдальцами.

Долог путь бурлака-галерника. Начинается на восходе, кончается поздним вечером, когда, как повсюду в северных странах, сходится с зарей заря. Заря с зарей сойдется, уснет на час-другой галерник на песке под звездным дождем. А лишь высунется из-за леса солнышко, с каюка дерет горло приказчик:

— Эй, шантрапа, вставай, время!

Идет по берегу супротив течения таежной речки Юрко, а комарья да мошек — не продохнуть! Облепили со всех сторон, жалят, кровь пьют. От комариного яда глазки-щелки, лицо — маска, все тело горит, будто крапивой настегали.

Яр — вдоль яра плывет купеческий каюк, Юрко на греблях сидит, веслом угребает. Опухло лицо, не лицо — луна. В ушах звон, в сердце гнев ключом бьется: где правда? Убийца на свободе ходит, справедливый Юрко кормит своей кровью комаров!

Выше, выше по речке купеческий каюк. Что ни верста, то новые преграды, их надо одолевать. Залом — топором руби, перекат — на руках каюк перетаскивай. Исчезла речка, под землю ушла, лодку надо тащить волоком. Тяжела каторга!

Пол-лета волокутся в вершину галерники, иные, обессилев, упадут, не встанут. Мертвым вечно спать, живым дальше плестись, увязая в тине по колена, волоча за собой каюк.

Приволокутся в вершину реки галерники, перетаскивают в лабазы купеческое добро: водку да бисер, сукно да медные бляшки, крупу да муку — и пойдут обратно. И с привезенным добром до зимы останется вооруженный огненным боем смелый приказчик. Придет ярмарочное время, понаедут остяки-таежники — начнется обмен и обман: дюжина крупинок-бисеринок — соболь, медная бляшка — выдра, бутылке сивухи цены нету, мешка пушнины мало. Но до купеческих барышей Юрко дела нету: тащит он на Оби с товарищами баржу. Бросят якорь повыше, в песок, сами вернутся на баржу, ворот крутят, канат натягивают, баржа медленно вверх против течения идет.

Редко бывает — пофартит бурлакам: попутный подует ветер, тогда распускают парус, и ветер несет баржу.

Однажды солнышко пекло, ветер дул — шли под парусом. Бурлаки сидели на палубе, отдыхали. И Юрко вместе со всеми отдыхал. Вдруг кто-то закричал:

— Смотрите, утопленник!

Все бросились к борту. Река подбила к барже что-то безобразное, раздутое, вонючее, обернутое в красные лоскутья. «Аганя! — мелькнуло в голове Юрко. — Кофта-то красная ее!..»

Юрко закрыл глаза. Бурлаки закричали:

— Пихай, отпихивай падаль, нам она не нужна! Отпихнули.

Юрко сидел на палубе с закрытыми глазами, думал: «Бурлачу, голод и холод и комаров кормлю, а все равно живу. Живу — это лучше, чем падалью заделаться!..»

И с той минуты уверовал в себя Юрко: все испытания он вынесет, стерпит, а как дадут ему свободу, так в степь, где кочуют цыгане, уедет, женится, семью заведет, будут у него дети, станет им про обские галеры рассказывать, накажет: ножик против купца держать вострым, чтоб рука, когда время придет, как у него, не дрогнула.

 

6. Огненный дракон

Охотник Василий на промысел идет, слышит: под землей два черта-хозяина между собой в карты зубятся. «Послушаю-ка я, о чем они толкуют», — подумал Василий. Остановился — слушает.

— Денег у меня больше нету, все проиграл, — говорит черт-хозяин Василиева урмана. — На кон ставлю наших с Василием белок.

— А по мне хоть душу поставь, — отвечает хозяин-сосед. — Принимай — сдаю, видишь, очко. Были белки ваши, стали наши, так-то. Что, еще будешь играть?

— Ставлю — сохатых...

— Я и сохатых выиграю, вишь, опять двадцать одно. Были лоси ваши, стали наши.

— Косачей ставлю с рябчиками...

И опять проиграл...

За короткое время черт-хозяин Васильева урмана всю живность проиграл, какая водилась, даже бурундуков, мышей, сов и ястребов — все поставил на картежный кон и проиграл. Хотел было и душу свою заложить, да пожалел. «Гад, — ругался про себя Василий на хозяина-черта. — Ишь, ничего ему не жалко. Как бы не пришлось мне класть зубы на полку да потуже затягивать поясок! Его, черта, собратья подземные прокормят, а я кормлюсь сам по себе, дети у меня...»

Ладно, переночевал Василий в своей избушке, наутро идет на остров Кедровый к другу-охотнику Молчану в гости — посоветоваться и пожаловаться на своего хозяина-черта.

Пришел, охотник Молчан вскипятил на железке чая, — сидят Василий с Молчаном, разговаривают, попивают. Василий рассказывает: черт-хозяин всю живность проиграл, даже свою душу хотел заложить, да пожалел, — что делать?

— Эх, молодо-зелено, — упрекнул Василия старый охотник. — С чертом пособиться просто, не такой он страшный, как его малюют. Поведаю я тебе тайну...

И поведал, подробно расписал, как с чертом пособиться.

Ладно, пришел Василий в свою избушку, лег на нары. Ждет. Слышит: засвистело в воздухе, зашумело — Василий вышел из избушки, видит: прилетел огненный дракон — голова рысья, тулово змеиное, хвост — огонь, — посланник черта-соседа, — и давай всех зверей и птиц в один табун загонять, чтобы перегнать в свой урман.

Василий крикнул:

— Эй, огненный дракон, зачем прилетел?

— Были звери ваши — стали наши, — сказал дракон. — Не умеете играть в карты, оставайтесь с носом!

— Погоди, а про закон и волю земли ты слышал? Надо спросить зверей и птиц, хотят они переселяться в ваш урман. Не захотят — супротив воли зверей и птиц идти нельзя.

— Давай спросим, — сказал дракон и замахал во все стороны огненным своим хвостом, потом крикнул: — Эй, звери и птицы, кто не хочет переселяться к новому хозяину, откликайся!

В ответ из тайги ни звука.

— Вишь, молчат, — прорычал дракон. — Значит, хочут...

— Нет, я не согласен с тобой, — сказал Василий. — Давай по-другому спросим.

— Что ж, спрашивай, а я послушаю.

Развел Василий на земле два костра. Один из пихтовых дров, другой — из еловых. Когда дрова разгорелись, он повернулся к пихтовому огню и крикнул:

— Эй, звери и птицы, хотите ли вы переселиться на новое место?

Из костра ни звука, лишь сучки трещат да искры разлетаются во все стороны.

— Вишь, молчат, — сказал Василий. — Значит, не хочут.

— Погоди, теперь моя очередь спрашивать, — сказал дракон. — Мне-то они скажут всю правду. — И он повернулся к еловому огню и рявкнул во все горло:

— Звери и птицы, неужто вы не хочете переселиться к новому хозяину?

Еловый костер вспыхнул ярче, валежины и поленья, как всегда, завыли, заголосили, засвистели, — ясно, плачут звери, плачут птицы, неохота им переселяться в чужой урман.

— Не хочут, — крикнул Василий. — Слышишь, плачут все до одного.

— Верно, плачут, — сказал дракон, — слышу.

— Ну что, пойдешь теперь против закона о воле земли?

— Что-то боязно, — сказал дракон. — Как бы они нам с чертом-хозяином не отомстили.

— То-то, — сказал Василий, — а теперь убирайся прочь.

Дракон взлетел ввысь и взял направление к соседнему урману. А Василий принялся за промысел. Ходит по тайге, постреливает белок, ловит соболей, настораживает на глухарей слопцы и думает: как ему образумить хозяина-черта, чтобы тот таежное добро вдругорядь не проиграл, петлю на него, как на зайца, поставить или яму вырыть, чтоб черт в нее провалился и никогда не вылез.

 

7. Золотая кумирня

Охотник Степан собрался на промысел. Насушил сухарей, накормил собак, уложил на нарты добришко и увязал крепко-накрепко веревкой. Но перед тем как отправиться в путь, подумал: а не сходить ли мне к шаману Алсею, не попросить ли благословения?

Ладно, пошел к шаману. Алсей живет на Ворожейном Мысу, над Шедолгой-речкой. У леса могилы — предки шамана зарыты, посреди мыса избушка, в ней Алсей спит и ест, в двух шагах от избушки — амбарушка, в ней идолы и кумиры обитают, им шаман молится.

— Так и так, — сказал, поздоровавшись, Степан, — пришел получить благословение.

А шаман Алсей в ответ принялся лаяться: худой остяк нынче пошел, дерзкий, в богов и чертей не верит, ни во что не верит, русским боженятам поклоняется, про своих остяцких позабыл. Раньше лесной человек лучше был, здоровый, душа без изъяну, а нынешний — двоедушный, лукавец, просмешник и лицемер. Раньше каждый охотник стремился золотую кумирню отыскать, чтобы поклониться идолам, богам и боженятам, а нынешний ни к чему не стремится и думает об одной собственной выгоде и брюшной пользе.

Лаялся, лаялся шаман Алсей, но все-таки охотника Степана благословил и пожелал ему удачи.

Идет Степан на промысел, нарты за собой волочит, ему собачки помогают. А он из благодарности своим дружкам на лыжах дорогу утаптывает, по своему следу пускает упряжку, облегчает собачкам работу.

Долго тащился Степан на промысел. Пришел наконец в свой урман. Смотрит: тайга пустая, неурожай — ушла белка, ушел соболь, улетели глухари, косачи и рябчики. Даже глазастый сыч и тот куда-то девался.

«Плохи мои дела!» — приуныл Степан и уселся на пенек и стал думать, как ему быть. Степан понимал: надо искать богатый урман: не вся же тайга пустая! Но искать трудно и долго. «А не поискать ли мне, в самом деле, золотую кумирню, — подумал, — не поклониться ли остяцким идолам и не попросить ли у них помощи, авось они не откажут! Вернусь тогда домой с богатой добычей».

Думал, думал Степан и порешил искать кумирню — так легче будет прожить.

Идет. День идет, другой, третий. Поднялась падера, снежной мглой все кругом застлало, ветер опрокидывает назад, идти мешает. Степан в чью-то переночуйку забрался, отсиживается, хорошей погоды ждет. Дождался — снова пошел. Неделю идет, другую, третью. Чует, весной повеяло, тепло. Солнышко греет, бурундуки свищут, одинокая лисица тявкает, собак зовет — позабавиться, поиграть в пихтаче. Река большая перегородила дорогу — на берестянке Степан переправился на ту сторону. Снова идет, быстро идет, хочет скорее разыскать золотую кумирню.

Шел, шел, вышел к чужим юртам. Большие юрты, богатые, крыты шелковой и бархатной крышей, на дверях бисерные украшения. Возле дверей собаки большие, жирные, цепи на них золотые, ошейники серебряные, сами ленивки мутноглазые, едва шевелятся, не лают, даже паута с носа им лень согнать. Вошел в одну юрту Степан, здоровается, никто ему не отвечает. Вглядывается со света Степан — возле стен нары, коврами персидскими устланные, на коврах люди валяются вповалку, толстые да мордастые, как собаки, зевают спросонок широкорото, переговариваются между собой ленивыми голосами: кого это боженька послал нам спозаранку?..

«Хороши спозаранку, — подумал Степан, — уже дело к вечеру, а они все спят». Сказал:

— Робята, не скажете, как мне добраться до золотой кумирни? Идолам да кумирам хочу поклониться, чтобы удача сама по себе перла в руки.

— Как не сказать, скажем, — за всех ленивцев ответил самый толстый и жирный лежебока. — Вон там она, на Шеломке, выйдешь на взгорок — увидишь.

— Спасибо, братцы, — сказал Степан. — Пойду. Скореича мне охота с идолами встретиться лицом к лицу и упасть перед ними на коленки.

Вышел — постоял возле дверей, назад вернулся. Спросил:

— Робята, а не скажете ли вы, отчего вы все такие толстые?

— Скажем, — за всех ответил самый толстый лежебока. — Все из-за этой самой кумирни, которую ты ищешь, провались она в тартарары. Наш шаман шибко умный, знается с чертями и кумирами, подарки им дарит, и за то кумиры нас любят, все нам дарма дают: и балык, и черную икру, и мед, и водку, и мясо. Хошь, птичье молоко добудем. Сытно нам живется, едим от пуза. И от такой, братец, жисти охотники среди нас повывелись. Все норовят домовничать, а в урман не затянешь на веревке. У мужиков брюхо растет — земли не видят, одно знают: водку жрать да с бабами обниматься. Разленились, изнежились хуже некуда, метко стрелять разучились, лыжами не владеют, по звездам не ходят, болота боятся, реки боятся, медведя боятся... Вот и получается, что от золотой кумирни вред один. Понял?

— Ага, понял, — сказал Степан, — вижу, зажрались вы, робята.

— И ты зажрешься, ежли золотым кумирам молиться будешь, — сказал лежебока. — А как отучнеешь, так свалишься на нарах свинья свиньей.

Степан отошел, уселся на пенек, думает: надо разобраться что к чему. На голодное брюхо жить худо, но и так валяться, тоже не хорошо. Не поискать ли богатый урман, зачем ему кумиры?..

Сидит Степан на пеньке, думу думает. И пусть думает — на то и голова на плечах, чтобы в соображение входить обо всем.

 

8. Хитрая шкура

Жил богатырь, звали его Наун. Был он такой сильный, что никто в тайге не мог его побороть. Рост — выше леса, идет — земля дрожит. Люди почитали его и уважали за то, что он делал много добра: защищал от врагов, добывал рыбу, ходил на звериный промысел.

Текли годы. Род богатыря Науна процветал. И люди, и Наун — все были довольны друг другом и жили в мире и уважении. Так, может, до скончания века текло бы, да вмешалась нечистая сила. Так было. Приходит раз к Науну черт и говорит:

— Послушай, Наун, чегой-то ты все колготишься, на людей гнешь горб, без дела не посидишь. В твои годы не мешает тебе пожить в свое удовольствие и повеликаться: живешь-то на свете ведь всего-навсего раз.

— Такая моя натура, — сказал Наун. — К работе я привык и людей защищать от врагов привык.

— А ты попробуй по-другому пожить, — сказал черт, — поверь, не покаешься. Дам я тебе хитрую шкуру — счастье узнаешь. Если же тебя моя шкура не устроит, можешь возвернуть ее в любое время.

— Ладно, давай шкуру, может, в самом деле, я счастье узнаю.

Вынул черт из мешка хитрую шкуру, подал Науну и тотчас скрылся. Наун облачился в шкуру черта, поверх нее штаны и малицу надел — и тогда одолел его сон. Лег на лежанку, уснул, спал долго. Проснулся — старых настроений как не бывало. Работать лень, охота дома без дела валяться. И гордость в груди за себя ворошится зверьком. Есть захотел — поднялся, думает: «Хватит по-старому жить, по-новому поживу. Делал я людям добро, теперь пусть люди кормят меня за то и возвеличивают: я заслужил!» И закричал во весь голос:

— Эй, люди, тащите мне нельму, тащите икру, тащите и оленье мясо.

Люди уважают Науна — несут ему, как велит, оленье мясо, и икру, и жаренную на сковородке нельму.

— Ешь, богатырь, — говорят, — наедайся, время придет — нам послужишь.

— Послужу, — обещает Наун. — За мной дело не станет.

С тех пор и повелось: люди работают на богатыря, а он в пещере сидит, принимает приношения, ест, пьет да еще ругается: того-другого мало, то-другое невкусно. Если ему возразят: попил, поел задарма, может, хватит, помоги нам, из сил выбились, — он сердится и велит кормить его получше и для деликатности на колени перед ним становиться. Что ж, сила солому ломит: боятся богатыря люди, на коленях перед ним ползают и подают сладкие кусочки. Ежли же найдется среди людей кто понастырней, того Наун в пещеру-кутузку посадит и приставит верного караульщика. Учинив расправу, усядется у огня и думает: «Молодец черт, хороша хитрая шкура!»

Много ли, мало ли времени протекло, неизвестно. Раз прибегают к Науну люди, кричат:

— О, богатырь Наун, спасай нас, враги напали.

Наун вылез из пещеры, видит: кругом тьма-тьмущая врагов, схватил было бревно, чтобы неприятеля бить-колотить, но тут хитрые мысли явились в голову. «А чего, — подумал, — я полезу наперед батьки в пекло, зачем я буду жизнью рисковать. Пусть от врагов защищаются люди сами». И снова забрался в пещеру.

А врагам того и нужно: пожгли жилища, увели в полон детей и женщин, мужиков побили, лодки угнали, сети порвали, много беды принесли. Уцелевшие от разгрома и разорения люди, как враги ушли, собрались вместе, стали советоваться: что делать, как заставить Науна работать и воевать. Говорили, говорили, ни к чему не пришли, отправились к Науну все вместе. Пришли, спрашивают:

— О, великий богатырь Наун, почто ты от всех дел отстраняешься? Ужель ты обижен на нас?..

— Нет, не обижен я на вас, — ответил Наун, — я просто, как враги пришли, был хвор, не обессудьте. Знайте, как снова враги придут, я за вас горой-стеной стану.

— Дай-то бог, дай-то бог! — говорили люди и радовались, что Наун с ними.

Ушли успокоенные люди. А Наун, проводив ходоков, полулежит в пещере и похохатывает: спасибо черту!..

И еще были нападения на землю Науна. Люди падали сотнями, сраженные мечом, а Наун, вопреки обещаниям, отсиживался в пещере и наружу не показывал носа. Хорошо ему жилось. Враг опустошал землю, людей побивал во множестве, но всегда кто-нибудь уцелевал, — после ухода неприятеля этих уцелевших Наун заставлял работать на себя.

Много ли, мало ли проходит времени — приходит к Науну черт и говорит:

— Ну, каково живется в хитрой шкуре?

— Хорошо живется, спасибо, черт.

— А я за шкурой пришел, самому нужна.

— Не отдам, — сказал Наун. — Пришлась она мне впору.

— Брось дурачиться, — говорит черт, — снимай шкуру, я тебе добра желаю. А ежли отступлюсь, тебе хуже будет, пропадешь.

— Не пропаду, — говорит Наун. — Я понял: хорошо жить в свое удовольствие.

— Хорошо-то хорошо, — говорит черт, — только знать надо меру, а ты, гляжу, совсем обнаглел.

— Я богатырь, я заслуженный...

— Заслуги твои старые, на них далеко не уедешь.

— А твоя шкура на что?

— Дурак, хитрить и великатиться тебе больше не перед кем.

Сказал — исчез черт, как в воду канул. Наун вылез из пещеры, смотрит: кругом пепелища, мертвые тела, скот бродит без призора, ни единого человека из его рода не уцелело. Почесал в затылке Наун, делать нечего, раз не перед кем хитрить и великатиться, придется снять хитрую шкуру: снабжать-то его едой некому, самому надо разворачиваться. Хочет снять хитрую шкуру Наун, а она не снимается, рвет ее — не сдирается, словно приросла.

Худо! В воду Наун нырнул, смывает водой шкуру — Не смывается. Катается по песку — не стирается. Что делать? Посоветовался бы, как дальше жить, да не с кем, ни одного сородича не осталось...