Долгие годы я состою в доме престарелых, на Половинке, кастеляном. Рабочие обязанности мои — простые: сдай в стирку постельное и другое белье, прими его из прачечной, выдай старикам, обитателям дома нашего, чистое. И об одежке я обязан заботиться, что старички носят. Ну, и само собой разумеется, отвечаю я и за похороны, которые среди старичков — дело житейское — приходится править, увы, не так уж редко. Сам я тоже давно не молод...

Находясь, как и временные жители Половинок, в пределах старости, я обрел успокоение характера и держу себя на людях, а также и в одиночестве соответственно возрасту: в споры-разговоры вступаю реже, чем в молодые годы, больше молчу, соглашаюсь с высказанным и про себя размышляю. О своей думаю прошедшей жизни, о людях. Разные, думаю, люди проживают на земле, и они, думаю, в какой бы обстановке не оказались, сами собой всегда остаются. Что въелось ему в кровь с самых первых лет жизни, так и останется с ним навсегда. Чтобы убедиться в моем житейском выводе, стоит побывать на наших профсоюзных собраниях. Сядьте в президиум и смотрите в зал. Впереди, по обычаю, самые активные, по пять — семь раз за собрание с рукой тянутся, чтобы высказать свое слово. В середине же, справа у стены, — угрюмая оппозиция, эти всегда чем-нибудь недовольны. Позади же — бузотеры. Смотрю на них я и думаю: так вот вы всю жизнь и жили — одни бузотерили, другие активничали, а как время пришло, всем вам одно равенство — Половинка, дом, стало быть, престарелых, все одинаковое: завтрак, обед и ужин.

Лет тому восемь назад появился в нашем доме престарелых один старик, по имени Прокопий, высокий такой ростом, худой наружностью, что шкелет. Старик как старик, немного только суетливый какой-то, шебутной. Сижу раз в своей кастелянской, на счетах щелкаю, возрос он из дверей передо мной, толкует:

— Хочу посовещаться с вами, Сигизмундий, — так меня зовут, — по одному делу.

— Совещайся, — говорю ему в ответ, — Прокопий, я, в чем ежли возможно, посоветую тебе.

— У меня вопрос сурьезный, можно сказать, философский, — толкует мне Прокопий, не замечая моего удивленного лица. — Хорошо бы мне на старости лет пожить по-хорошему, чем-то отличиться хочу, чтобы и после смерти меня помнили и говорили обо мне долго и одно только хорошее.

— Похвальное, — говорю, — желание. Каждый, — говорю, — стремится к жизненной славе и послесмертной тоже.

— Я про то знаю, стремится каждый, — говорит Прокопий. — А ты мне посоветуй, как мне отличиться-то, чтоб заметили и прославили.

— Про такое дело подсказать никак невозможно, потому как у каждого своя слава и судьба своя, — сказал я. — Наверно, тебе следует, если имеется свое здоровье, проявлять заботу о других, за немощными ухаживать — мало ли чем можно помочь людям и тем самым в славе утвердиться.

— Я подумаю, по-хорошему подумаю, — согласился Прокопий и удалился, прямой и несгибаемый, как палка.

С тех пор, заметил я, стал Прокопий еще больше суетиться и вертеться передо мной, а также и перед заместителем по хозчасти Луппом Абросимовичем Востроглазовым. И тем самым зачислился наш старик в очень короткое время в активисты. Стал частенько поминать его заместитель в праздничных докладах, по линии месткома был поручен ему бытовой сектор, а в свободное время он не переставал заглядывать ко мне в кастелянскую, — тут о нем и узнал я все.

Прокопий — деревенский, как он говорил, из нагулков, то есть мать его, богатая хозяйка, согрешила с проходящим побродяжкой, а после, когда парнишка стал подрастать, грех-то и открылся. Однако муж его матери усыновил его, вырастил, но к своим детям все же не приравнял и отдал его в чужой дом, то есть женил на девке с переходом его в другую семью. Сделался Прокопий богатым человеком: тесть помер, все отказал дочке с зятем, — только богатством даровым Прокопию воспользоваться не пришлось, — мучения принял. В тридцать первом его как богатея произвели в эксплуататорское звание и увезли на север недра тайги разрабатывать.

Жена его, за богатство которой он пострадал, на север не поехала. Вскоре он, находясь в ссылке, узнал, что вышла она за другого. Прокопий шибко не печалился: ему тогда не до переживаний сердечных было, надо было самому в тайге уцелеть.

Поставив перед собой цель — выжить, Прокопий стал проявлять активность на работе; его вскорости заметили и выдвинули в члены самоохраны — товарищей охранять, а ежли кто сдуру побежит, за тем поскакать на коне и возвернуть обратно.

Состоя в самоохране, как признавался мне Прокопий, он разбаловался, на «чижолую» работу смотреть не хотел и все норовил в придурки — писарьком в контору, певцом-козлетоном в самодеятельность, рассыльным-курьером, мастером-бригадиром каким-нибудь, который не отвечает ни за что. Так и крутился всю жизнь. О северной ссылке давно позабыто, но «придурщина» осталась в Прокопии навсегда.

Вторично он не женился, прожил одиноким бобылем, оттого и запросился на Половинку, когда время подоспело, в чем ему не отказали...

Итак, крутился Прокопий и у нас, в доме престарелых, активничал. Надо Луппу Абросимовичу, скажем, старичков, кто в здоровом состоянии, на горох бросить или на картошку — у нас свое подсобное хозяйство, — созывается, как положено, собрание, Прокопий и еще кое-кто таких же, как он, выступают немедленно с поддержкой; никто не возражает, дело, как говорится, в шляпе, картошка вырыта собственными силами, всем, кому следует, объявлена благодарность. Прокопий ходит гордый. От начальства, ясно, Прокопию почет и уважение, но старички кое-кто к нему со злобным шипением. А старухи — так те прямо ему в глаза высказывали: нехорошие-де в нем замашки: людей, подлец, на картошку поднял, а сам для себя работенку не бей лежачего высмотрел — лук в тепле перебирать. Старухи — в поле, а он, мужик, в тепле — лук перебирать... Где стыд-совесть?

Прокопию в ответ на такие упреки, само собой разумеется, крыть нечем было. Он делал вид, что стыд его пробрал, извинялся, а сам вдругорядь, при повторном выходе в поле, снова устраивался в теплых условиях. Что поделать с ним, если он привык всю жизнь в придурках!..

Однако ближе к делу, к тому, ради чего, собственно, эта история рассказывается.

Половинка наша, известно, в низинном месте расположилась. Летом здесь благодать: красиво и замечательно, окрестье, говорят, чем-то напоминает Швейцарию: склоны гор, долины, ручьи, речушки, лесок пихтовый, а также и ельнички. На такую красоту, ежли смотреть, не насмотришься. Летом отдыхать удобно и приятно здесь: грибы и ягоды, и рыба, — есть чем позабавиться старичкам. Летом на нашу Половинку и престарелым завидуют, что в таком прямо-таки курортном месте они проживают. Но в зимнюю пору!.. Зимой жить на Половинке трудненько всем приходится. Главное — такие в этих низменных местах холода сгущаются, что, случается, птица на лету замерзает и падает на снег. Вот такие холода. А земля промерзает так глубоко, что до талого слоя и экскаватору за трое суток не добраться.

Ничего не скажешь, холода досаждают нам. Из-за них наше хозяйство испытывает немалый урон и нужду, то есть делается убыточным и, случается, даже входит в долги. Причина в земляных работах, которые зимой резко дорожают. И дело вот в чем. По естественному ходу событий, в простудные холода среди наших старичков и инвалидов смертность увеличивается, а рытье зимних могил чувствительно дорожает... А смета, как известно, что летом, что зимой одна и та же. Где взять деньги?

Заботясь о деле, заместитель по хозчасти Лупп Абросимович года два тому у себя в кабинете собирал актив и советовался: как быть? Как уменьшить убытки при зимних похоронах? Вопрос был щекотливый, старички, хоть и были активисты, замкнулись. Только Прокопай пообещал поломать голову.

Два дня он думал, потом явился перед Луппом Абросимовичем, заявил, что вроде нашел, что требуется, но надо обсудить.

— Говори, вдвоем пообсуждаем, а потом людей созовем, — сказал Лупп Абросимович.

— Предлагаю сверло земное.

— Что за сверло?

— Сверло, которым для телеграфных столбов ямы роют, установка такая на тракторе.

— И что?

— Они поблизости работают, телеграфисты эти, — объяснил Прокопий. — За бутылку им ничего не стоит приехать и прорыть.

— Что прорыть? — никак не понимал Лупп Абросимович.

— Да дыру в земле, — терпеливо объяснял Прокопий. — Вы могилами, как их рыть, интересуетесь, я и придумал... сверлом, значит.

— Кажется, понял... — Лупп Абросимович на минуту задумался, вот лицо его воссияло радостью, но тут же и помрачнело; он спросил: — А как хоронить, Прокопий, будем, стоймя, что ли?

Прокопий молча кивнул. Лупп Абросимович покачал головой, что изображало сомнение, сказал:

— Обмозговать надо со всех сторон, с людьми посоветоваться.

На другой день все обитатели нашего дома уже знали о земном сверле, однако новый способ никому не понравился. Многие были даже искренне возмущены. Составилась делегация, которая после дружного совета отправилась к Луппу Абросимовичу и изложила ему свою позицию: не согласны-де вековечно стоять в могиле... Лупп же Абросимович свое мнение еще не выработал и от спора со старичками воздержался, сказал, что рационализация находится пока еще в самой начальной стадии и неизвестно, будет ли внедрена.

После ухода из кабинета делегации Лупп Абросимович вызвал Прокопия и рассказал, что старички протестуют, что, наверно, ничего не получится с рацпредложением. Прокопий, выслушав, опечалился и молвил:

— Разве неживому не все равно — лежать или стоять в могиле?..

— Дело подсудное...

— Экономия, — сказал Прокопий. — Не ради себя радеем, ради общей пользы...

Лупп Абросимович не ответил, кивнул головой, что обозначало, что ему надо остаться одному; Прокопий удалился.

Прокопий был разволнован и раздосадован неудачей. Он решил побороться за свое рацпредложение и для этого стал производить расчет. Он решил убедить и зама по хозчасти, и старичков цифрами. Уединившись ночью на кухне, он считал и записывал, записывал и снова считал, наморщив лоб, размышлял. Он складывал, умножал и делил и, наверное, перетрудил голову и перенапряг волнениями сердце, — с ним случился удар, и за этой работой он скончался, не успев сделать никакого завещания. На листке бумаги, лежащем на столе, значилось:

«ручная работа — кубометр мерзлого грунта — 4 рубля, всего — 24 рубля, да дерево — доски — 33 рубля 35 копеек. Полати — 1 рубль. Памятник 29 рублей. Итого: 87 рублей 35 копеек. Работа машинная путем сверления — 4 рубля 12 копеек. Минус доски — 33 рубля 35 копеек. Минус полати — 1 рубль. Итого 34 рубля 35 копеек экономии с покойника».

...Похоронили Прокопия обычным способом. Насыпали продолговатый бугорок мерзлой земли и деревянный обелиск поставили. И помянули по обычаю, как всех, кутьей и киселем. А бухгалтер в книге расходов напротив фамилии Прокопия вывел каллиграфическим почерком красными чернилами цифры — 87 рублей 35 копеек.