- ...От дурной болезни в Петербурге Хозрев-Мирзу так и не вылечили. Но это оказалось не главным огорчением в жизни шахского внука. Лет через шесть после возвращения миссии в борьбе за трон ему выкололи глаза...
- Прав оказался этот ваш Сухтелен, угробили мальчика!
- Угробили. Так и прожил он остаток дней своих слепым, вспоминая московские да питерские утехи.
- А вы говорите, нравы иные. Нравы ни от века, ни от общества не зависят. Поверьте человеку, на свете пожившему. Все едино...
***
В парадной обеденной зале своей виллы в центре Рима пятидесятитрехлетний князь Семен Семенович Абамелек-Лазарев рассказывал гостям историю, в которой его деды, прадеды и прапрадеды сыграли далеко не последнюю роль.
Купленная четыре года назад вилла была построена за Яникульским холмом, вдоль древней Аврелианской дороги еще в 1730-е годы и прежде именовалась то «Виллой Тори», то «Виллой Феррони». Теперь же князю доставляло особое удовольствие, направляя приглашения на обеды, ужины, званые вечера и театральные представления, указывать «Villa Abamelek». Отреставрированная Винченцо Моральди, лучшим из всех работающих нынче в Италии архитекторов, вилла сохранила манящие тайны прежних эпох и, украсившись затейливыми вензелями фамильной монограммы Абамелек-Лазарева, приобрела тот шик и шарм, который отличал все, к чему имела отношение эта семья, составившаяся из трех богатейших родов России.
Единственный наследник двух родов: Абамелеков и Лазаревых, женившись четырнадцать лет назад на дочери крупнейшего заводчика и фабриканта Павла Павловича Демидова Марии, Семен Семенович не только продолжил слияние крупнейших российских фамилий и состояний, но и стал одной из самых загадочных фигур новой Европы. Европейские пересуды то и дело крутились вокруг имени Абамелека-Лазарева, лучшие представители высшего общества считали честью быть приглашенными в римский или петербургские дворцы князя, а стремительно богатеющие нувориши Старого и Нового Света то и дело являлись с разного рода проектами, сулящими невиданные прибыли, разумеется, после первоначального вложения значительных средств самим князем.
Но помимо затмевающих сознание прибылей, помимо поражающих воображение платиновых рудников, золотых приисков и железорудных заводов, которыми в большом количестве владел сиятельный князь, особый ореол имени Абамелека-Лазарева придавали и пересуды иного рода. В России и в Британии, во Франции и здесь, в Италии, то шепотом, то громко из уст в уста пересказывались истории о невероятных бриллиантах персидского деспота, которые уже несколько веков оставляли свой остро очерченный алмазный след в судьбе двух родов, скрестившихся в этом красивом основательном, вполне европейском мужчине.
И нынешние гости князя не могли отказать себе в удовольствии использовать обед на «Вилле Абамелек», дабы насладиться угощениями не только для желудка, но и для ума. А в этот майский день 1911 года в большой столовой зале, где по снежной белизне тончайшей льняной скатерти меж фамильного серебра и наполненных зернами граната чаш богемского хрусталя гордо разгуливали серебряные фазаны, обязательные участники всех обедов на вилле, собралось самое изысканное, самое любопытное общество, какое только можно было собрать в новейшей Европе.
Конечно же, сам князь Абамелек-Лазарев, или «principe S.S.», как звали Семена Семеновича итальянцы, которым непривычна российская традиция имен-отчеств. Среди римской элиты представление о «principe S.S.» сложилось весьма устойчивое. «Этот русский», скупающий на их родине все самое дорогое, что не по карману самим жителям Апеннин, являет собой блистательный образец соединения в одном человеке жесткого и удачливого промышленника, тончайшего ценителя искусств и мецената, и родовитого европейского князя, в котором лишь тонкий орлиный нос и густые черные усы выдают принадлежность к двум старинным армянским фамилиям.
По правую руку от князя сидела principess Maria Demidoff Abamelek. Воздушная, эфемерная, почти прозрачная, как звезда народившегося ныне синематографа. Волны вошедшего в моду тончайшего плиссированного кружева спадали на трижды обмотанные вокруг точеной шейки нити крупного жемчуга и спускались к талии столь стройной, что трудно было предположить, что ее обладательнице уже тридцать восемь. На собственной римской вилле хозяйка была редким гостем. Проводя большую часть времени на другой - подаренной ей отцом - вилле «Пратолино» близ Флоренции, Мария Павловна не жаловала ни шумный и помпезный Рим, ни свою историческую родину, предпочитая вести жизнь, достаточно отдельную от жизни мужа. И этот общий обед был скорее исключением, чем правилом в жизни супругов.
Гостями Абамелеков в тот майский день были немецкий барон, персидский посланник, модный французский художник, известный русский трагик, итальянский министр с супругой и некая феерическая дама неизвестной национальности. О феерической даме все шепотом говорили, что, дескать, она международная авантюристка, шпионящая в пользу то одного, то другого правительства, влюбляющая в себя мужчин и обирающая их до нитки, очищающая от излишков сейфы банков и неприкосновенные валютные запасы разных стран. Но все это лишь шепотком, а так, знаете ли, для нас большая честь видеть вас, графиня, на этом скромном приеме в нашем доме и все такое прочее...
И среди таких почетных гостей, а именно между персидским посланником и утонувшей в перьях и блестках авантюристкой, сидел юноша столь скромного вида и столь трепетного возраста, сообразно которым он вряд ли мог быть допущен в собравшееся блистательное общество. В начале обеда юноша явно стеснялся, краснел, теребил манжеты и тугой излишне накрахмаленный воротничок. Но после супа из ревеня он успокоился, а к жаркому из оленины с брусничным соусом даже включился в разговор, время от времени отпуская замечания настолько колкие, что только статус гостя «самого князя Абамелека» мешал принять его за невоспитанного юнца.
В отличие от других гостей юношу не интересовал завораживающий всех прочих антураж - ни большой обеденный сервиз лиможского фарфора с монограммой Абамелека-Лазарева, ни роскошные люстры муранского стекла XVII века, ни расположенная между ними на потолке картина художников венецианской школы позапрошлого века, изображавшая мецената в окружении живописцев, ученых и муз. Стоит ли говорить, что каждый из гостей «Виллы Абамелек» считал своим долгом провести аналогию между изображенным на полотне меценатом и нынешним хозяином. Но юноша на прелести здешней обстановки не обращал внимания. Юноша здесь жил.
Князь Семен Семенович решил устроить каникулы своему крестнику, сыну ближайшего друга Николая Алексеевича Шувалова, и вывез пятнадцатилетнего Ивана в Италию. А теперь рассказывал гостям историю, к которой Иван имел отношение не меньшее, чем сам князь Абамелек. Точнее, не сам Иван и князь, а их предки.
- Прабабка Ивана Николаевича, - князь кивнул в сторону юнца, и головы всех обедавших повернулись к нему, - Елизавета Ардалионовна, царство ей небесное, благополучно добралась до Кронштадта. Убедилась, что Сухтелен свое слово сдержал, бумаги персидскому сундуктару оформлены так, что назад в Россию ему хода нет. И только тогда обменяла переданную моей бабкой Екатериной Мануиловной восточную погремушку на положенный ей кошель с золотом и долговыми расписками. На глазах пограничного капитана проверять начинку погремушки персу было не с руки.
- И что же было начинкой, СимСим? - юный Иван с неким бахвальством, подчеркивая собственное положение «более чем гостя», назвал хозяина дома не князем, не Семеном Семеновичем, а домашним именем, как привык звать крестного с раннего детства.
- Камень. Только не алмазный. Обыкновенный камешек, то ли с крымского, то ли с итальянского берега. К слову сказать, подаренный семилетней бабке Ивана Ленушке, Елене Николаевне, Семушкой Абамелеком, будущим моим отцом, которому в ту пору было четырнадцать лет. Камень по форме оказался очень похож на почти идеально овальный фамильный лазаревский алмаз, вот и сыграл роль кота в мешке, стал, как нынче модно выражаться, дублером. Но отданное за него золото, по счастью, оказалось натуральным.
- А дальше? Что ж было дальше, князь? - графиня, коей молва приписывала недюжинные авантюрные способности, живо интересовалась подробностями интриги восьмидесятилетней давности.
- Прабабка Ивана Елизавета Ардалионовна выкупила оставшиеся закладные, обеспечив будущность детей своих, а бабка моя Екатерина Мануиловна, которой Господь долго не посылал детей, в день, когда отдала подруге персидскую погремушку, словно в награду узнала о долгожданной беременности.
- Вашей матушкой?
- Нет, то была моя тетушка Анна Христофоровна. Матушка родилась двумя годами позднее.
- Что же, наследника Лазаревы так и не дождались? - сердобольно поинтересовалась жена итальянского министра.
- И да и нет. Еще через двенадцать лет Бог послал деду Христофору с бабушкой Катериной наследника, названного в честь Ивана Лазарева Иваном. Но мальчик умер от воспаления мозга шести лет от роду. Странное, невесть откуда взявшееся проклятие, лежащее на лазаревском роду: дети не родятся, либо не рождаются мальчики, либо они быстро умирают. И единственными наследницами Лазаревых оставались две дочери.
- И тогда одну из девочек решили выдать замуж за кузена Абамелека, дабы лазаревские капиталы из семьи не ушли? - догадалась графиня-авантюристка.
- Через столько лет нам трудно предполагать, кто и как решал. Но даже при тех трогательных отношениях, которые связывали моих родителей до самого их конца, думаю, что расчет старших сыграл не последнюю роль. Так Семен Давыдович Абамелек и Елизавета Христофоровна Лазарева стали моими родителями.
- Но близкородственные браки не одобряются церковью! - важно произнес немецкий барон.
- На этот брак было дано особое разрешение армянского архиепископа.
- Но как же, будучи Абамелеком по отцу, вы стали вдруг Лазаревым? - поинтересовался генеалогическими тонкостями барон.
- Когда стало понятно, что род по мужской линии не продлится, последние из Лазаревых стали хлопотать о дозволении закрепить род по женской линии. И когда в 1873 году дозволение было получено, все наследственные титулы от деда Христофора перешли его племяннику и мужу дочери, Семену Абамелеку, и его внуку, то есть мне. Так и стал я Абамелеком-Лазаревым. Но боюсь, не передалось ли мне вместе с титулом и фамилией и странное проклятие рода Лазаревых, - глухо продолжил князь, взглянув на сидящую по левую руку княгиню. Детей и в этом браке не было. - Сыну думал фамилию и титул передать. Да вот доселе не судьба...
- Какие ваши годы! - молодцевато гаркнул барон, на фоне которого подтянутый и моложавый князь Абамелек-Лазарев и вправду смотрелся весьма выгодно.
- И княгиня в самом соку! - говоривший бросил в сторону Марии Павловны взгляд, вряд ли подобающий немецкому барону. - А уж у мужчин этот процесс возможен до бесконечности. Мой фатер в последний раз стал отцом и произвел меня на свет в семьдесят три года!
- Было бы чем гордиться! - вполголоса проговорила графиня-авантюристка так, чтоб было слышно всем, кроме сидящего на другом краю стола барона. Респектабельные гости, рассмеявшись лишь глазами, сдержали улыбку, только юный Иван прыснул.
- Вы что-то хотели сказать, юноша? - барон приподнял лохматые черно-белые брови. Брови эти и почти бутафорская борода делали его похожим на итальянского короля Виктора Эммануила II, изображенного на знаменитом фотографическом снимке братьев Алинари в день его вступления во второй брак с Розой Верцеллана. Не далее как вчера в фотографическом магазине синьора Пини Иван видел этот снимок, датированный 7 ноября 1868 года, днем королевского бракосочетания. У этого барона одно лицо с дедом нынешнего короля. Но говорить о сходстве прилюдно юноша все же не стал.
- Подумать, когда все эти истории происходили! - нашелся что сказать Иван. - Восемьдесят лет назад! Ни поездов тебе, ни телеграфов, ни телефонов, ни автомобилей, ни фотографий! Каменный век, да и только! А бабушка моя с папенькой СимСима... я хотел сказать, с папенькой князя, дружили. Может, и влюблены были, как знать. А вы, СимСим, с моим отцом сошлись. Поди, и с тетушкой Александрин между ног Толстого да Тургенева ползали, пока Левицкий портреты писателей «Современника» делал...
- Увы, не поспел. И я, и твой отец родились уже после этого события. А тетушка этого молодого господина в более чем юном возрасте случайно попала в фотоателье, где шла съемка великих писателей, и, прячась под столом, ползала у них между ног, - счел необходимым пояснить своим гостям князь. - И между каких ног! Толстой! Гончаров! Тургенев! Островский!
- Толстой ей тогда очень не понравился, - добавил Иван.
- Толстой умер, - графиня-авантюристка решила проявить осведомленность в литературных делах.
- Да, в прошлом году, графиня. Мне же довелось в 1891 году фотографировать Льва Николаевича в Ясной Поляне. Твоей тетушке, Иван, тогда в ателье Левицкого и в голову прийти не могло, что через неполных три десятка лет фотография достигнет такого прогресса, что все люди сами смогут легко делать портреты и фотографии. А теперь этот юноша большие успехи в фотографировании делает.
- История, как тетушка Ивана между ног писателей ползала, такой же семейный апокриф, как знаменитое предание Абамелеков о том, что Пушкин держал на руках сестру твоего отца, - тихим грудным голосом отозвалась Мария Павловна.
- А кто это Пушкин? - образованности графини-авантюристки хватило лишь на знание Толстого, о котором в газетах годом ранее писали, что он умер.
- Пушкин - это Толстой в российской поэзии. И даже больше! - пояснил графине Абамелек.
- Почему же этот «Толстой поэзии» держал на руках вашу тетушку? Разве это не моветон?
- Мою почтенную тетушку извиняет тот факт, что в ту пору ей был от роду год. После, когда тетушке исполнилось восемнадцать, Пушкин написал ей в альбом:
Я смел вас нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя...
Стихи на непонятном для собравшихся русском языке впечатления не произвели, лишь Иван в такт звучащим строфам шевелил губами, вспоминая, как читала ему это стихотворение бабушка Елена Николаевна, да сам князь улыбнулся, вспоминая тетушку Анну.
- Вот и тетушке Анне Давыдовне и мужу ее Ираклию Боратынскому, брату поэта Евгения Боратынского, детей Господь не послал.
- Но что же стало с другими алмазами Надир-шаха? - итальянского министра, чья жена родила уже семерых детей, более интересовали иные цветы жизни.
- Алмазная роза «Дери-а-нур» загадочным образом попала к армянскому купцу Шафрасу, была заложена им в Амстердамский банк, откуда ее выкупил брат моего прадеда Иван Лазарев.
- И «Дери-а-нур» стал вашим?! - воскликнула жена министра.
- Нет. Камень был обменян на графский титул и милость российской императрицы. Лазарев продал его графу Орлову, который подарил алмаз Екатерине Великой. Екатерина даровала Лазаревым дворянство, а тот алмаз второй век под именем «Орлов» украшает скипетр российских императоров.
- Желтый алмаз с вязью, названный «Шах», как мы уже поняли, достался русскому императору, - французский художник сделал вывод из рассказанной за обедом истории Хозрев-Мирзы.
- А овальный алмаз, который сам шах называл «Зеба», так и остался вашим родовым камнем, - не преминул выказать собственную осведомленность Иван.
- Что же два других алмаза? - подал голос доселе молчавший персидский посланник.
- «Гора света» - «Кох-и-нур» днями снова дал о себе знать.
Князь сделал едва уловимый жест, отделившийся от стены лакей почтительно склонился перед хозяином и, выслушав сделанное вполголоса приказание, с поклоном удалился. Князь тем временем продолжал:
- Сейчас принесут газету, и я прочту вам дословно. А след самого крупного алмаза, который Надир-шах в честь любимой наложницы назвал «Надирой», так и не найден. Сколь все Лазаревы всех поколений ни вели розыски, сколь ни нанимали сыщиков, сколь те ни разведывали и в Персии, и в России, след камня, боюсь, безнадежно утерян. А вот и «Таймс».
Князь взял с принесенного лакеем серебряного подноса, украшенного все той же затейливой монограммой «А» и «Л», доставленную из Лондона газету, развернул, пробегая глазами по прочитанным утром текстам:
***
- «...после откровенного неуспеха двух последних пьес-дискуссий для интеллектуалов «Getting Married» и «Misalliance» Джордж Бернард Шоу пошел на поводу у публики и выпустил откровенно кассовую безделицу «Fanny's First Play»...» - не то.
«31 мая корабль будущего «Олимпик» отправится в свой первый рейс через океан», опять не то.
«Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк выдвинут на Нобелевскую премию по литературе...» - нет.
«Итальянский физик Маркони, прибывший в Лондон по приглашению Королевского общества, обещает продемонстрировать прием трансатлантических сигналов из Глас-Бэй, что в Североамериканских Штатах...» - нет.
А, вот-вот: «Алмаз Королевы Виктории, известный также под историческим названием «Koh-i-Noor», что значит «Гора света», вставлен в корону, которая изготовлена для предстоящей коронации короля Георга V и королевы Мэри. Читайте далее на странице 3». Читаем на странице три.
Абамелек-Лазарев развернул газету и продолжил:
- «Древний камень, которого, согласно преданию, могут безнаказанно касаться только боги и женщины, принадлежал правителям Индии, позднее был вывезен в Персию кровавым и жестоким Надир-шахом. После убийства шаха в 1747 году алмаз теряется, и сведения о его дальнейшей судьбе становятся достаточно противоречивыми. По одной версии, он был вывезен в Кабул генералом Ахмадом Шах Абдали, затем перешел к его сыну и внуку Шаху Шуя аль-Мулка, а от них камень снова вернулся в Индию к махараджам сикхов. После подавления англичанами восстания сикхов в 1848 году «Koh-i-Noor» был объявлен военным трофеем и подарен английской королеве Виктории. По другой версии - после свержения Шаха Шуя в 1813 году он передал этот алмаз человеку, освободившему его из тюремного заключения, Махарадже Раниту Сингху, а королеве Великобритании Виктории алмаз «Koh-i-Noor» в 1850 году подарил его наследник, 11-летний принц Махараджа Далип Сингх, когда его королевство было аннексировано Великобританией. В любом случае, афганские талибы утверждают, что Сингх украл алмаз, в статье газеты «Kabul Post» Сингха называют «большим предателем» и требуют возвращения исторической реликвии в Афганистан. Настойчивые разговоры о возвращении камня ведутся и в Индии...»
- Странно, что еще Персия ничего не требует! - неожиданно подал голос персидский посланник, но ему никто не ответил. Все увлеченно слушали князя, который продолжал чтение:
- «В любом случае, доподлинно известно, что в Великобритании блеск необработанного 186-каратного алмаза разочаровал публику...»
- Варвары! - снова отозвался персидский посланник, и снова безрезультатно.
- «...и в 1852 году по приказанию королевы Виктории камень переогранили, после чего его масса уменьшилась до 108 карат, но бриллиант приобрел неповторимый блеск и сияние. Отныне этот исторический бриллиант вставлен в Королевскую государственную корону, которая будет возложена в день коронации 22 июня на голову супруги короля Георга V королевы Мэри, ибо королева женщина, следовательно, может касаться камня безнаказанно».
- С ума сойти! - воскликнула графиня-авантюристка. - Русская императрица Екатерина, император Николай, британская королева Виктория и королева Мэри! И в этой компании новых владельцев алмазов Надир-шаха вы, князь!
- Вы правы, графиня, компания подобралась достойная! И то, что волею судеб и трудами моих предков я попал в блистательный ряд, лишь накладывает на меня ответственность. И заставляет продолжить поиски.
- Вы намерены продолжить поиски пятого алмаза?!
- Не исключено. Это мой долг перед предками, перед завещанием прапрадеда Лазаря.
- И где, по-вашему, стоит теперь искать алмаз «Надира» - в Персии, в Индии, в России? - поинтересовался персидский посланник. - Или, быть может, здесь, в Италии?
- В Италии - не думаю. Ни одна из ниточек никогда не вела в эту сторону света. Хотя могу с уверенностью утверждать, что из пяти исторических алмазов по крайней мере один теперь точно здесь!
- Здесь?!
- Почему?!
- Какой?!
Невиданное возбуждение заставляет почтенных гостей, забыв правила приличия, заговорить разом.
- Посудите сами, господа, - степенно отвечает хозяин, - ежели один камень в российском скипетре, второй в хранилищах Зимнего дворца, третий в британской короне, пятый доселе не найден, то несложно вывести, какой из камешков может оказаться здесь.
- Четвертый?
- Алмаз «Зеба»?
- Фамильный камень Лазаревых?
- Вы привезли его?
- Да. Фамильный камень приехал вместе со мной.
- Как неосмотрительно! Времена не те, чтобы возить такие сокровища по дорогам Европы: грабители, авантюристы! - решительно заявила графиня, которой как раз и приписывали всевозможные авантюрные подвиги.
- Камень хранится в банковском сейфе. Сразу по приезде в Рим я абонировал сейф, так что никаких сложностей и опасностей не предвижу.
- Но почему, почему Мария Павловна не носит такой камень?! - воскликнула жена итальянского министра.
- Бриллиант слишком крупный, - отозвалась доселе молчавшая хозяйка. - При всей его изумительной красоте носить его в качестве украшения было бы излишне вульгарно. Даже королевы подобные камни вставили в короны и скипетры, а не украшают себя ими каждый день.
- О боже! Хочу видеть этот брильянт, который настолько велик, что даже вульгарен! Как я хочу его увидеть! - воскликнула графиня. - Mary! Semen! Полжизни за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на ваш алмаз!
- Полжизни это слишком жестоко, графиня. Живите и радуйтесь!
- Но я хочу! Я хочу видеть ваш алмаз! Князь, исполните прихоть женщины!
- Графиня, готов потакать вашим прихотям, но не готов выглядеть дурно в глазах моих гостей. Как я только что объяснил, камень помещен в банковский сейф, и с моей стороны было бы излишне неучтиво бросить гостей и отправиться в банк.
- Быть может, кто-то мог бы доставить камень сюда вместо вас? Мы бы обеспечили вашему посланнику надежную охрану, - отозвался итальянский министр. - Я тотчас телефонирую в жандармерию, и нам пришлют конвой сопровождения.
- Может быть, княгиня? - поддержала мужа госпожа министерша.
- Со стороны хозяйки было бы еще более невежливо оставить своих гостей без внимания... - Абамелек посмотрел в сторону жены.
- И я совсем ничего не понимаю ни в банках, ни в сейфах, - отозвалась Мария Павловна.
- Счастливица! - не преминула вполголоса заметить министерша. - Я бы тоже с удовольствием ничего не понимала в банках, если бы деньги сами каждое утро оказывались у меня в бюро. Или, что еще лучше, все мои счета оказывались бы просто оплаченными. Просто оплаченными, и все! - министерша выразительно посмотрела на мужа.
- ...разве что Иван, - вслух продолжил свои размышления Абамелек. - Он был вместе со мною в банке, когда я закладывал камень в сейф, так что процедура ему знакома, а его лицо знакомо управляющему банка. Думаю, если телефонировать синьору Точелли и послать с Иваном письменное уведомление, разрешающее выдать ему алмаз, то уже через час вы, графиня, сможете насладиться его сиянием.
- О да! Да! Юноша, я готова сопровождать вас! - графиня излишне импульсивно прильнула к мальчику.
- В этом нет необходимости, - сухо прервал ее излияния Абамелек. - В хранилище вас не пустят, в этом банке строгие правила, оттого я и пользуюсь его услугами. Тем более что господин министр вызвался приставить к нашему посланцу охрану.
-Si-si! Откуда здесь можно телефонировать?
***
У вызванного министром отряда карабинеров не заняло много времени добраться до виллы, расположенной всего в нескольких минутах езды от Ватикана. Еще меньше времени ушло на сборы у Ивана. Возбужденный тем, что он сам поедет в банк, сам спустится в хранилище, сам будет открывать сейф, мальчик взлетел по ведущей на второй этаж витой лестнице, не изменив, однако, своей привычке глянуть вниз. Ракурс этот отчего-то его завораживал: просматривающийся сквозь мраморную спираль лестницы мозаичный пол с изображением, подобным тому, как он всегда воображал себе эгиду Афины, доспехи с головой Медузы в середине и со змеями по краям. На этом мозаичном полу голова была подобна голове горгоны Медузы, да и змеи по бокам наличествовали. Иван всякий раз невольно вздрагивал, представляя, как иной несчастный, решивший распроститься с жизнью, может лететь с верхней площадки лестницы в объятия этих змей.
Сменив смокинг на дорожную курточку и кепи, юноша уже намеревался спуститься вниз, но, не успев ступить на лестницу, услышал внизу голоса.
- ...shoot him down! And that's it! <Пристрелить! И все дела! (англ.)> - отчего-то по-английски произнес женский голос, который из-за шепота Ивану узнать не удалось.
Графиня-авантюристка? Министерша? Сама Мария Павловна?
- Не is so young! <Он еще так молод! (англ.)> - также по-английски отвечал мужской голос.
В другое время обожавший всякого рода детективные изыскания и с упоением читающий все сочинения Артура Конан Дойла Иван занялся бы поиском разгадки таинственного разговора. Но теперь, когда у него было более важное дело, он галопом понесся вниз по мраморным ступеням, а добежав до нижнего этажа, не увидел под лестницей никого. Лишь неплотно прикрытую дверь в следующую залу. Все услышанное показалось странным, и об этом обязательно стоит поразмыслить как следует, но теперь он спешил.
Через четверть часа Иван уже ехал в новеньком «Роллс-Ройсе» СимСима в сторону банка. Услужливая память подсказывала блоковское: «...как все пути приводят в Рим, так нам заранее известно, что все мы рабски повторим...» - а юноша, не думая про рабские повторы, с интересом разглядывал окруживших машину охранников и город за их спинами.
А город этот сводил с ума! Дома, в Петербурге, он не так много ездил по городу. Родительская квартира на Невском, гимназия, дома дядюшки Ивана Алексеевича и тетушек Александры и Елизаветы, где он встречался с кузенами, дом СимСима на Мойке, театр, манеж - вот, пожалуй, и все его привычные маршруты. То ли от погруженности в собственные размышления, то ли от привычности пути, в родном городе он забывал смотреть по сторонам. Разве что явись на его пути обнаженная нимфа, он остановился бы, а так все бежал, летел, спешил.
Здесь, в чужом и манящем Риме, он видел то, что выпадало из поля зрения в привычном Петербурге. Один или с СимСимом он днями бродил по Риму, вглядываясь в тысячелетние руины и наблюдая картинки нынешнего городского бытия. Покупал карнавальные маски для старших сестер и кузин и оловянное наполеоновское войско для приятеля Мишеньки Люшковского. Миша собирал солдатиков с пяти лет, и, подружившись с ним, Иван тоже намеревался предаться делу коллекционирования, но сам вскорости остыл, а про Мишеньку не забывал. Если видел где настольное воинство, то на свои карманные деньги прикупал для друга то конников Надир-шаха, то российских пехотинцев времен покорения Рымника Суворовым.
Юноша постигал город и просто взглядом, и с удвоенным вниманием впитывал его через глазок фотографической камеры, которую перед отъездом из Петербурга подарил ему СимСим.
Увлекшись, Иван стал снимать все, что видел. Их первый визит в банк: серые клерки с налокотниками поверх сюртуков, чем-то встревоженные вкладчики, причудливая вязь защищающей сейфы решетки, будто пересечение прутьев еще раз обмотали железной нитью. И продавца улиток на улице - жаль, камера не могла передать окружавшего его запаха. И нану, восхитительную римскую любовницу, к которой без смущения привел мальчика СимСим, да только сам Иван, заробев, сбежал из ее заставленной пальмами квартиры. И пришедшего нынче в гости знаменитого русского трагика Незванского. И выходящую из оперы итальянскую примадонну. И рабочих на автомобильной фабрике, куда повез его СимСим, намеревающийся завести автомобильное производство в России: «Ты только погляди, что за чудо этот грузовик «Флоренция»! Две скорости! И кузов! Каков кузов! Целый взвод усадить! Для армейских нужд этому грузовику цены нет! И сколько груза на рудниках можно перевезти во много раз быстрее и экономнее, нежели на подводах!»
СимСим учил его фотографировать.
- Главное - это настроение! Ощущение! Дух! Все пройдет, а через сто лет человек возьмет твой снимок и почувствует то, что чувствовал ты, глядя на этот город, на это парящее над улицами выстиранное белье, на этих голодных оборванных мальчишек и на аккуратненьких бамбини, которым так скучно в их чистеньких курточках и сапожках.
И теперь, из окна автомобиля вглядываясь в жизнь города сквозь силуэты карабинеров, Иван жалел, что не было с ним фотокамеры и что миссия его торопила в банк. Как много восхитительных картинок, просившихся в кадр, оставалось безнадежно утраченными, отображаясь лишь на негативной пленке его памяти - закрыл глаза, вызвал нужную картинку, словно проявил кадр.
Вот играют нищие мальчишки. Босые, в рваных штанах и рубахах, прямо на холодной земле они отвешивают друг другу тяжелые щелчки, служащие расплатой за проигрыш. СимСим говорил, игра эта называется «морра». Мальчишки бросают свои камни-биты с такой неистовой решимостью, что кажется, на кону стоит их жизнь. Выросший в дворянском доме, Иван и представить себе не может, что было бы, окажись он на месте этих мальчишек на холодной земле, голодный и раздетый, с единственной ставкой в пугающей своей дикостью игре, проиграть в которую нельзя, невозможно.
Вот и очередные раскопки. В этом городе веками раскапывают его прошлое, словно и живет этот город лишь для того, чтобы через несколько столетий начали раскапывать и его нынешнюю жизнь. Плохо огороженные раскопки зияют провалами, свалившись в которые в темноте, и шею сломать можно.
Вот рабочие в размашистых итальянских рубахах и необычных полукруглых шляпах, шумно переговариваясь, тяжелыми каменными палицами утрамбовывают булыжники мостовой. Их бесконечный разговор похож на блистательно отрепетированный хор из новой оперы.
А вот... вот уже и банк.
***
Пока Иван, запечатлевая в собственной памяти не отснятые римские картинки, едет в банк, на «Вилле Абамелек» разговор, как и следовало ожидать, разделяется на дамский и мужской. Мария Павловна уводит дам показывать им устроенный здесь, на вилле, театр, а мужчины, расположившись в атласных креслах под гобеленом семнадцатого века, изображавшим коронацию императора Марка Аврелия, переходят к кофе и коньяку.
- Рим! Рим! Он совсем не тот, что в пору моего первого приезда, в семидесятые годы! - говорит хозяин. - Пока мы здесь в мужском обществе, без дам, могу признаться, что я для того и привез мальчика, чтобы дать ему то, что было запретно в пору моего отрочества.
- Да уж! - громогласно одобряет трагик Незванский. - Кто бы мне в юности подарил Рим со всеми его прелестями!
- А я бы и теперь от всех прелестей Вечного города не отказался, не то что в отрочестве, - откликается французский художник.
- Тогда, в 1873-м, был другой Рим. С ежевечерними променадами в Рипетте, с бесконечной сутолокой телег, создававшей рынок на площади Навона. После дождя рынок этот превращался в озеро, и торговцы вылавливали уплывающий товар и лошадей. Теперь такое кажется невозможным, но я все это видел.
- А торговцы углем, развозящие свой товар на гондолах! - не преминул предаться воспоминаниям итальянский министр.
- А белье, развешанное сушиться на портике Оттавии!
- А женщины! Вы вспомните тех женщин в бесконечных кринолинах! - У немецкого барона свои воспоминания о городе сорокалетней давности.
- Но были женщины и без кринолинов. И мы с вами их знаем, - хохотнул министр. И, пользуясь отсутствием госпожи министерши, пропел: - «La donna e' mobile, qual piuma al vento, muta d'argento e di pensiero...» <«Сердце красавицы склонно к измене...» (итал.)>.
- Да только никто не водил нас к ним столь щедро, как вы нынче отвели Ивана.
- Дар не был принят. Увидев раздевающуюся нану, мальчик просто сбежал, - улыбнулся Абамелек.
- Но хоть вы-то, надеюсь, остались?! - воскликнул трагик.
Появившийся в дверях мажордом внес какой-то пакет на серебряном подносе с монограммой и, поклонившись, вполголоса сказал что-то хозяину.
- Уже проявлены и напечатаны? - откликнулся Абамелек. - Очень хорошо. Иван сейчас вернется, и поглядим на его творчество. Учу мальчика фотографировать. Увлекательное это, надо сказать, занятие. И у Ивана есть определенные задатки.
- Вы пестуете мальчишку, как родного сына, - промолвил трагик.
- Он мне больше, чем сын, - отозвался хозяин.
***
Операция в банке прошла, как и виделось Ивану, солидно и торжественно. Вошел в кабинет управляющего синьора Точелли, которому уже позвонил СимСим, предъявил расписку, спустился следом за управляющим в тот самый подвал с причудливой сеткой решетки. Проследив, чтобы посторонние управляющий и охранник остались за решеткой, набрал сообщенный ему СимСимом код, извлек сейф, достал сафьяновую коробочку с камнем, тщательно закрыл сундучок и, вложив его в сейф, снова набрал код. Все, как и должно быть. Управляющий важно пожал ему руку, пригласив и далее пользоваться услугами только этого банка, и проводил до дверей...
Странности начались на улице. Автомобиля СимСима и сопровождавших его карабинеров охраны на том месте у подъезда банка, где их оставил Иван, отчего-то не оказалось. Улица перед банком была пуста. Вечер, стремительно спускающийся на город, сгущал краски, но вряд ли мог сокрыть целый отряд охранников и новейший «Роллс-Ройс 40/50» с шестицилиндровым мотором на семь литров, пневматическими шинами, новомодным откидным ветровым стеклом и последней новинкой - фигуркой «Дух экстаза» на капоте.
Решив, что кортеж ждет его за углом, Иван пошел вдоль серого здания банка и вышел на еще более пустынную улицу. Но там не было ни автомобиля, ни карабинеров, ни замеченных им при подъезде к банку двух десятков рабочих, шумно утрамбовывавших мостовую. За углом вообще никого не было. Римские улицы пустынностью обычно не отличались, скорее напротив, кишели людьми всех сословий. Отчего вдруг такая пустота?
«Как в сказке у мистера Кэрролла? «Curiouser and curiouser». Все страньше и страньше. Вот тебе и страньше!» - подумал Иван, изо всех сил стараясь не поддаться испугу. И отчего-то вспомнил день, когда они с СимСимом закладывали камень и ценные бумаги в банк. Тогда Ивану показалось, что за ними кто-то следит, но СимСим расхохотался и посоветовал не читать столько детективных романов, даже если это считается хорошим тоном. Но теперь, вспомнив то ощущение, Иван почувствовал предательскую дрожь в коленях.
«Спокойно. Теперь только спокойно. Я же не маленький. Я не ребенок. Я сумею добраться до виллы сам, и камень довезу в неприкосновенности. Нужно только скорее найти экипаж. Главное, не первый попавшийся. Мистер Шерлок Холмс учил доктора Ватсона никогда не садиться в первый встреченный им экипаж, это может быть засада. Только во второй или лучше даже в третий или четвертый...»
Но ни третьего, ни четвертого, ни даже первого экипажа на улице не было. На улице по-прежнему не было вообще никого.
Темнело стремительно. Чужие улицы переставали выглядеть маняще, как днем, и Иван уже не шел, а почти бежал, не разбирая дороги. Перемешанные с новыми стройками раскопки древнего города зияли не огороженными провалами, способными увлечь бегущего в свои бездны, и несколько раз юноша едва не свалился в раскопочные ямы.
Из грязной подворотни вывалилось некое тело, едва не припечатавшее бегущего к земле. «Пьяный», - успокоил себя на бегу Иван, но на всякий случай, так же на бегу, достал из потайного кармана курточки сафьяновую коробочку и хотел спрятать алмаз в другой карман, но почему-то засунул камень в рот.
Через несколько кварталов быстрого бега увидав первого возницу, юноша забыл о только что мысленно проговоренных правилах Холмса и, пытаясь справиться со сбившимся дыханием и перекатывающимся во рту камнем, закричал, пришепетывая:
- Исвосщик! Coachmen! Coachmen! Исвосщик! Сюда! Скорее!
Проезжающий мимо возница на коляске со спущенным верхом почти нехотя осадил дохлого вида клячонку, чтобы та бежала медленнее, но не остановился, а продолжал ехать рядом с бегущим Иваном, не позволяя юноше перевести дух.
- Абамелек! Вилла Абамелек, - кричал мальчик, пытаясь ухватиться за коляску и запрыгнуть внутрь, но возница и не думал останавливаться.
- Ватикано! - отчаянно размахивая руками, пытался объясниться Иван. - Совсем рядом. Ватикано. Собор Сан Петро. San Pietro. Рядом.
Возница качал головой, показывая, что не понимает.
- Via Gaeta , пять. Cinque <Пять (итал.).>, - вспомнил адрес Иван.
- Si paga prima! <Деньги вперед (итал.).> - сделал характерный жест пальцами возница - деньги, мол, предъяви, а то знаем мы вас, таких пассажиров. - Lire, lire!
- Лиры... - Иван похлопал себя по пустым карманам. На вилле миллионера никому и в голову не пришло, отправляя мальчика за алмазом стоимостью в несколько миллионов, дать ему с собой несколько лир. - Лиры там, на месте! На вилле Абамелек. Principe Abamelek. Там лиры. Там!!! Поехали скорее.
Извозчик только покачал головой, махнул кнутом, и подстегнутая лошадь поскакала быстрее, оставляя уже сбившегося с дыхания юношу далеко позади.
- Говорил же папенька: учи разные языки, учи! А я все отпирался, что французского, немецкого и английского цивилизованному человеку довольно. Вот тебе и довольно! - не прекращая бега, бормотал себе под нос Иван.
Заждавшиеся гости на «Вилле Абамелек» тем временем переместились в парк. Возникшая задержка с доставкой алмаза поставила в неловкое положение всех - и гостей, и хозяев. Привычная церемония званого обеда была нарушена. Теперь и откланяться без лицезрения обещанного алмаза было как-то неловко, и ожидание неприлично затягивалось.
- Следует позвонить в полицейское управление, - решил итальянский министр, - может, какой-то казус по дороге.
- Я провожу вас к телефону, - отозвался хозяин. И, подведя гостя к аппарату, взял в руки пакет, оставленный мажордомом рядом на столике. - Что наш мальчик на этот раз наснимал?
Из фотографического магазина синьора Пини прислали проявленные и отпечатанные карточки.
Первые кадры, они отъезжают из Петербурга. Мелькающие средь целого сада дамских шляпок батистовые платочки. Руки провожающих, среди которых мужская рука с каким-то чуть смазанным от движения замысловатым изображением около среднего пальца - то ли нарисовано что-то на руке, то ли такая перчатка. Иван сделал снимки из трогающегося поезда и успел запечатлеть как кто-то опоздавший, закутанный в длинный темный плащ, впрыгивает на подножку соседнего вагона.
Кадры на римском вокзале, итальянские переселенцы с узлами и картонными коробками идут по перрону. Со спины они похожи на российских крестьян - такие же цветастые юбки и скромные белые платочки на женщинах и девочках. Разве что шляпки-канотье мальчишек выдают не российскую жизнь, да стоит повернуться любому мужчине - как тому черному на дальнем плане - и видна иная кровь. Хотя этот черный крестьянин и на итальянских крестьян не слишком похож, скорее есть в нем что-то восточное...
А эти кадры Иван снимал в банке в тот день, когда они закладывали камень в сейф. Сам Абамелек заполнял бумаги и выслушивал синьора Точелли, а мальчик через глаз своей фотокамеры успел подметить много забавного. Люди в очереди к клеркам заполняют документы, получают деньги. Женщина повернулась к окошку кассы, в кадре она почти спиной, в три четверти оборота, что-то знакомое в этой линии шеи и в этом фасоне шляпки. У соседнего окошка Иван запечатлел процесс получения денег, рука берет банкноты, а вокруг среднего пальца загадочный рисунок - четырежды опутавшая палец змея. Очень похоже на смазавшееся изображение руки, что машет на вокзале в Петербурге. Как может одинаковая татуировка быть у человека, провожавшего их поезд в Петербурге, и человека, получавшего деньги в римском банке именно в тот день, когда они закладывали там алмаз?
- Дозвонились, синьор министр?
- Номер в полицейском управлении почему-то не отвечает.
- Не нравится мне все это. Очень не нравится. Еще четверть часа, и надо будет что-то предпринять.
- Полагаете, ваш названый сын мог украсть у вас алмаз?
***
Незнакомая улица уводит Ивана куда-то в сторону от его цели. Он все надеется выйти на один из холмов и оттуда увидеть купол собора Святого Петра, чтобы понять направление движения. Но в быстро густеющих сумерках на почти не освещенных улицах невозможно разглядеть даже крыши соседних домов, не то что купол собора вдали.
- Не туда. Иду совершенно не туда. Таких трущоб в стороне виллы СимСима быть не может.
Темень. Руины, дома, трущобы, улицы без электрических и без газовых фонарей. Сумерки опускаются на эти грязные улицы столь быстро, что уже ничего не разглядеть. Как все это далеко от его утреннего восприятия Рима - торжественного, словно бросающего тебе вызов своей величественной красотой. Этот вечерний вызов куда серьезнее утреннего. От быстрого бега у Ивана пересохло во рту, алмаз прилип к щеке.
Слабый огонек света над убогой вывеской «Osteria del Tempo Perso» <«Трактир потерянного времени» (итал.).>.
Ниже на деревянной дощечке краской нацарапано «Vino». Вино, оно на всех языках вино. Не убьют же его здесь, может, воды дадут. Курчавый хозяин в длинном грязном фартуке, с пустой кружкой в руках что-то лопочет, указывая руками на дверь. Выглянувшие на шум отцовского голоса дети мал мала меньше трещат еще быстрее и шумнее, чем отец, а меньшая девочка в прохудившейся соломенной шляпке хватает Ивана за брюки и тянет в таверну.
- Где я? Где? - спрашивает Иван, пытаясь на всех языках сразу разъяснить хозяину свой вопрос и свою просьбу. - Воды, пожалуйста.
Курчавый хозяин той же пустой кружкой, какую держал в руке, зачерпывает жидкость из большой стоящей у входа деревянной бочки.
- Vino! Vino!
- Нет! No! - машет головой Иван. - За вино у меня денег нет. Non ho soldi <Нет денег (итал..).>. Воды бы!
Девочка в прохудившейся шляпке тащит из глубины грязной комнаты другую кружку, но отец отбирает ее и засовывает свою кружку с зачерпнутым вином в руку Ивана, жестом подбадривая - пей, пей.
- Спасибо. Я завтра вам деньги привезу, - шепелявит юноша и, думая лишь о том, как не проглотить камень, начинает жадно пить...
- Lo zio e' caduto <Дядя упал (итал.).>. Quell'uomo e' caduto <Человек упал, мужчина упал (итал.).>! - говорит девочка и опускается рядом на коленки, трогая светлые волосы Ивана. - Е' caduto е non riesce ad alzarsi <Упал и не встает (итал.).>.