Боль. Страшная боль пронизывала мозг. Голова разбухла от боли, и Шуракену хотелось разбить ее о стену. Но когда он попытался подняться, его повело и отбросило назад. К горлу подкатила тошнота. Шуракен инстинктивно свесил голову вниз, изо рта и из носа у него хлынула кровь. Он давился, блевал кровью и желчью. Зрелище было страшное, но кровотечение спасло его от непоправимой беды. Способный выдерживать запредельные нагрузки, организм сумел защитить себя. Кровеносные сосуды в носу и горле порвало, прежде чем это произошло бы в головном мозге. Кровотечение спасло Шуракена от смерти в лучшем случае, а в худшем — от паралича.

Через некоторое время боль стала терпимой. По-прежнему следуя только инстинкту, заставлявшему его, как раненое животное, встать на ноги, Шуракен поднялся с койки, со сбитого в ком солдатского одеяла, испачканного кровью и желчью. Ничего не соображая, он сделал два шага и уткнулся в стену, тупо повернулся, сделал пять шагов и уткнулся в закрытую дверь, снова повернулся и пошел обратно к стене. Так он кружил около двух часов, потом остановился в углу. Стены дали ему ощущение безопасности, Шуракен опустился на пол и прижался к ним спиной. Сознание застилал мрак отчаяния и тоски. Мир рассыпался, как головоломка. Шуракен, как сквозь амбразуру, видел только то, что оказывалось прямо перед глазами. Стоило повернуть голову или перевести взгляд, и картинка становилась другой. Никакой логической связи между дробящимися картинками Шуракен установить не пытался. Он не понимал, где находится, не узнавал камеры, из которой его вывел сталкер, не помнил ничего, что за этим последовало. Шуракен вообще ничего не помнил, потому что в его голове не возникало ни одной мысли, даже просто слов не было. Были только хаос и отчаяние.

Щелчок замка ударил по нервам, как разряд тока.

В камеру вошел дежурный прапорщик с подносом, на котором стояли тарелки. Он выматерился, увидев Шуракена, сидящего на полу в углу камеры. Лицо и майка у него были в засохшей крови.

— Ты только посмотри, что этот придурок с собой сделал, — сказал прапорщик оставшемуся у двери напарнику. — Он весь в кровище.

Прапорщик поставил поднос на стол и всего лишь сделал шаг к Шуракену. В следующий миг он грохнулся на пол, подсеченный ударом ног. Шуракен бросился на него сверху и оседлал, придавив к полу. Ударом в челюсть он отбросил назад притянутую к груди голову прапорщика и заставил его открыть шею. Следующий, смертельный, удар был нацелен в горло. Мускулы работали автоматически, подчиняясь вписанному в подкорку стереотипу боевых действий. Шуракен не бил, он убивал.

Прапорщика спасло только то, что его напарник оказался человеком достаточно решительным, а у Шуракена сейчас отсутствовала объемность восприятия, называемая видением поля боя. В нормальном состоянии он не выпустил бы из внимания второго противника и не пропустил бы страшный удар ногой в голову. На несколько секунд Шуракен вылетел в нокаут, а второй прапорщик схватил своего напарника за шиворот, волоком вытащил в коридор и захлопнул дверь камеры.

Через несколько минут пострадавший прапорщик был отправлен в санчасть со сломанной челюстью, а его напарник давал объяснения дежурному офицеру по поводу происшествия.

— Да он невменяемый отморозок, — заявил прапорщик. — Если бы я не сшиб ему башню, он бы просто размазал Мамонова по полу.

Дальнейшие наблюдения показали, что Шуракен действительно невменяем. Он часами кружил по камере или сидел в углу, прижавшись спиной к стенам. Желающих входить к нему в камеру не находилось, слишком очевидно было, чем этот эксперимент кончится. О невменяемости капитана Гайдамака было доложено начальству, и Профессору предложили дать объяснения по этому поводу.

— Я предупреждал о возможных тяжелых последствиях допроса под психотропными препаратами, — заявил Профессор. — У Гайдамака отсутствует социальная мотивация поведения, другими словами, разрушена личность. Он подчиняется только базовым инстинктам. Он постоянно чувствует себя окруженным опасностью, а так как он сотрудник специального боевого подразделения, обученный убивать своих врагов, то он действительно очень опасен.

— С этим можно что-нибудь сделать?

— Самосознание может восстановиться в любой момент, может не восстановиться вообще или восстановиться частично с шизофреническими деформациями.

— В таком случае им должны заниматься специалисты.

Желая как можно быстрее избавиться от никому не нужного, к тому же опасного человека, начальство велело готовить приказ об отправке капитана Гайдамака в госпиталь.

Шуракен не подозревал, какая страшная беда надвигается на него, но вряд ли его состояние можно было назвать блаженным неведением. Он кружил и кружил, инстинктивно ища выход из железобетонной клетки, или забивался в угол от смертельной тоски. Миски с едой ему ставили на пол у порога. За те несколько дней, в течение которых начальство переваривало ситуацию и принимало решение, Шуракен совершенно утратил человеческий облик, но животный инстинкт заставлял его находить пищу и отправлять естественные надобности в определенном месте камеры, где стояла параша.

Услышав щелчок замка, сидящий в углу Шуракен поднял голову и угрожающе посмотрел на открывающуюся дверь. Как в сильном и свирепом звере, страх пробуждал в нем ярость и готовность убивать. Но вместо озлобляющих его фигур, мельтешащих на пороге и быстро исчезающих за дверью, в камеру шагнул крупный мужчина в черных джинсах и дубленой куртке с меховым воротником. Он сильно хромал и опирался на трость. Увидев засевшее в углу звероподобное существо, он крепко выматерился.

В душе Шуракена вдруг шевельнулась тревога узнавания. Это было первое человеческое чувство с того момента, как он оказался в этой камере. Чувства Шуракена мучительно напряглись, но все усилия зацепиться за проблеск человеческого самосознания, памяти, пока напоминали попытку немого заговорить.

Человек с худощавым ястребиным лицом, обширной плешью, окруженной плотно прилегающими к черепу седыми волосами, и жесткой щеткой таких же коротких, пробитых сединой усов с отвращением осмотрел камеру: кровь, объедки, зловонная параша. В его холодных серо-голубых глазах сверкнула вспышка гнева. Но когда он снова повернул голову к Шуракену, твердый взгляд, направленный прямо в зрачки, был спокойный и властный.

— Встань, — приказал он.

В его голосе прозвучал волевой посыл такой силы, что ему нельзя было не подчиниться. Шуракен машинально поднялся на ноги.

— Следуй за мной.

Шуракен много раз слышал этот приказ, и всегда он означал конкретное целенаправленное действие, осмысленные усилия и достижение цели. И сейчас в его сознании возник ответный волевой импульс, который как проблесковый маяк прорезал царящий там хаос.

— Командор…

Все, слово было произнесено, имя названо. Разрозненные куски головоломки сложились, Шуракен осознал, кто он, увидел себя в омерзительной, загаженной клетке и почуял отвратительное зловоние. Он не представлял, что такого человека, как он, можно довести до подобного позорного состояния. Шуракен был уверен, что его можно убить, но нельзя унизить. Оказалось, что это не так.

Следом за Командором Шуракен вышел из камеры. За дверью их ждал адъютант Командора Костя, везде сопровождавший его и исполнявший различные поручения. В руках он держал такую же, как на Командоре, летную куртку на натуральном меху.

— Помоги капитану одеться, — приказал Командор.

Адъютант невозмутимо подал Шуракену крутку. Точно такую куртку и черный комбинезон Шуракену выдали, когда он был зачислен в элитное боевое подразделение и прибыл на учебную базу. Ощущение на плечах тяжести одежды, согревавшей когда-то в любую погоду, дало еще один ориентир для возвращения к себе такому, каким он был до того, как его сломали.

Теперь Шуракен понимал, что с головой у него очень плохо. Память и самосознание начали как бы оттаивать, возникли слова, обрывки мыслей. Но все пока было сумбурно. Разум лихорадило от противоречивых чувств, и единственное, за что Шуракен мог зацепиться, было безграничное доверие к Командору, благородная преданность учителю, жестко и честно, без поблажек и снисхождения обучившего жестокому ремеслу.

Случайно или нет, но, пока шли по переходам, напоминающим лабиринт, они не встретили^ни одного человека. Тут следует уточнить, что, когда Командор явился за своим сотрудником, его предупредили, что Шуракен опасен, и предложили надеть на него наручники, прежде чем вывести из камеры. Ответ Командора по форме далеко превосходил все известные образцы общеупотребительного мата, а по смыслу сводился к предупреждению, что если по пути на глаза Шуракену попадется хоть один человек, с которым ему захочется расквитаться, то Командор ему в этом мешать не станет. Наконец шагавший впереди Командор открыл тяжелую бронированную дверь. Шуракен увидел мягкий пасмурный свет зимнего дня и почувствовал на губах ни с чем не сравнимый вкус свежего морозного воздуха.

Буквально два дня назад повалил густой снег, и землю укрыл настоящий зимний покров. И сейчас в полном безветрии пушистые белые хлопья медленно опускались в колодец внутреннего двора, со всех сторон замкнутого железобетонными плоскостями с рядами стандартных казенных окон. Невесомые холодные хлопья ложились на жесткую щетку коротких волос Шуракена, на его дикую щетину и продубленную свирепым чужим солнцем кожу.

Шуракен чувствовал, как вместе с холодным воздухом в грудь входит сила и пьянящее счастье. Все-таки он вернулся.