Пинск жил предчувствием праздника. Казалось, что и небо над городом стало голубее, и Пина понесла свои воды в Припять более величественно, чем в обычные дни, и птицы запели громче, хотя сам июньский день 2001 года был несколько прохладным. Но солнце ухитрялось сквозь небольшие прорехи в объемных пушистых облаках смотреть на людей, на улицы, пробежаться вместе с веселой детворой по тротуарам, обласкать усыпанную цветами улицу, отразиться в куполах храмов, которых в этот день стало одним больше.

Первомайскую улицу народ выстлал ковром из живых цветов от самого перекрестка с улицей Завальной до входа в храм Воскресения Словущего, огородил ее на многие сотни метров своей живой изгородью в ожидании прибытия Его Святейшества Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

О том, что высшее духовное лицо православного мира посетит Пинск, было известно давно, и прихожане жили этой отрадной новостью. Им предстояло увидеть, прочувствовать душой и в некоторой степени самим участвовать в совершении Чина Великого Освящения нового Свято-Феодоровского собора, возведенного всем миром.

Сам же Чин Великого Освящения будет проводить Патриарх Алексий II. Событие для Пинска, прямо скажем, не имевшее аналогов в историческом прошлом.

Собор, украшая город, величественно вознес в синеву свои купола, вселяя в души верующих, и не только их, неиссякаемое чувство гордости. На встречу с Патриархом Московским Алексием II пришли и стар и млад. Пространство ближайших улиц было запружено народом.

Теле-, радиожурналисты, газетчики, просочившись сквозь милицейское оцепление, сновали у главного входа в храм Воскресения Словущего, профессиональным чутьем предугадывая, что именно здесь днем сегодняшним и развернутся основные события по встрече патриарха.

Утром нас всех заранее собрала начальник Брестского областного управления по информации Нина Шпак и раздала пластиковые пропуска с реквизитами Московской патриархии.

– Благодаря им вы будете вхожи за оцепление, – говорила она, протягивая светло-желтые карточки, – и еще просьба – сохраняйте чувство такта. Понимаю, что вам захочется сделать какие-то особенные снимки, о чем-то спросить Его Святейшество, но во всем должна быть мера, без назойливости, ведь этот визит не ради вас, а ради прихожан.

Голос у нее был слегка хрипловатый, на круглом всегда улыбчивом лице виднелась печать некоей легкой усталости. Но такой же легкий и светлый платочек, аккуратно повязанный на кудряшках светлых волос так, как его повязывала моя мать, собираясь в церковь, подчеркивал в его хозяйке особую одухотворенность. И даже налет ее усталости воспринимался нами, журналистами, с уважением. Визит главы Православной церкви на Полесье – событие значимое, ибо за всю многовековую историю края таковой совершался впервые.

Появление патриарха народ встретил с ликованием, какого еще, пожалуй, улицы города не слышали, и здравицей «Многая лета».

Хлеб-соль преподнесли городская и районная власти. Здесь же находились директора предприятий, представители интеллигенции.

Архиепископ Пинский и Лунинецкий Стефан от имени духовенства и православных верующих Полесья выразил безмерную сердечную благодарность Его Святейшеству Алексию II за посещение Пинска – столицы православной земли полесской.

– Ваш визит еще больше укрепит веру людей в Господа нашего Иисуса Христа и поможет достойно нести свой жизненный крест наперекор всем невзгодам, которых было очень много на нашей многострадальной земле.

Высокопреосвященнейший Владыка Стефан передал в дар его Святейшеству панагию Божией Матери Купятицкой, особо почитаемой на Полесье.

Вот что сказано о ней в исторических архивах. Текст из православной летописи, изданной Минской епархией в 60-х годах XIX столетия, гласит:

«Икона имеет на себе надпись 1182 года. Празднование ей 15 ноября. Первоначально она явилась в необычайном свете, на дереве, некоей девице Анне из села Купятич, пасшей стада своего отца. Отец ея Василий с другими соседями своими построил малую церковь на месте явления иконы, в которой она находилась до нашествия татар, разоривших и сжегших село и церковь Купятицкую. Во время пожара чудотворная икона уцелела и скрывалась под слоем пепла всеми забытая до тех пор, пока вторично не явилась некоему богомольцу Иоакиму, путешествовавшему по святым местам и возвращавшемуся из Иерусалима через Полесье.

Пилигрим этот не осмелился взять с собою явившуюся ему светоносную икону, а объявил о ней жителям купятицким, которые с радостию приняли весть о вторичном явлении чудотворной своей иконы и на прежнем месте построили церковь (около ста лет перед явлением чудотворной иконы Жировицкой), где она находилась до времени перенесения ея в Киев в половине XVII века бежавшею туда по причине гонения православных братиею бывшаго Купятицкаго монастыря. Чудеса, бывшие от сей иконы и описанные купятицким игуменом Иларионом Денисовичем у Кольнофойского, суть следующие:

1) исцеление одного жителя купятицкаго, участвовавшего в строении церкви после перваго явления сей иконы;

2) спасение от потопления пилигрима Иоакима, переправлявшегося через реку Ясельду;

3) извержение из гроба и церкви мертваго тела некоей княжны, вопреки откровению погребенной в Купятицкой Введенской церкви. Со времени этого чуда вошло в обычай не вносить в сию церковь мертвых тел;

4) 1617 год. Спасение от насильственной смерти одного купятицкаго пономаря, ходившего ночью в церковь за книгою, которого хотел убить какой-то вор, наказанный за свое намерение омертвением рук, но помилованный за раскаяние и исцеленный Богоматерию. Впоследствии, совратившись с пути раскаяния, он пойман был в обворовании церкви Молодовской и казнен смертию;

5) 1627 год. Насильственная смерть одного монаха Вениамина от облагодетельствованного им человека за дерзкое оскорбление ножом чудотворной иконы для дознания, из какого материала она сделана;

6) исцеление больного Маскевича, судьи пинскаго, разбитаго параличом, во время самого молебствия перед чудотворной иконою о его здравии и спасении;

7) 1624 год. Тяжкая болезнь и смерть Павла Войны, делавшего предметом шуток чудотворную Купятицкую икону;

8) 1631 год. Исцеление от смертоносных ран пинскаго обывателя Саввы Козляковскаго;

9) 1629 год. Чудесное возжжение свечи перед чудотворною иконою ночью перед днем Введения в храм Пресвятыя Девы;

10) 1631 год. Исцеление отрока Павла, ушибшагося до полусмерти при падении с высоты на кирпичный пол;

11) 1632 год. Исцеление одного больного жителя пинскаго уезда, Пласковицкаго, оставившаго в церкви восковой знак в память сего чуда;

12) исцеление сумасшедшей Марины Токаржевской-Петровской;

13) пение ангельское «Слава в вышних Богу» в церкви, слышанное одним благочестивым жителем купятицким;

14) 1633 год. Исцеление Павла Дзевалтовскаго, наказанного от Бога болезнею за неудовольствие на проповедника иеромонаха купятицкаго, обличавшего грехи, в которых чувствовал себя Дзевалтовский виновным. Он прислал восковое изображение руки в память сего чуда;

15) 1633 год. Исцеление некоей больной Ивановой-Почуйковой, пинской жительницы;

16) исцеление малолетнаго сына Пелагии Трушковой, страдавшего болезнею, похожей на беснование;

17) исцеление больнаго Тимофея Нелиповича, жителя села Городища, для избавления от болезни, по совету одной благочестивой женщины, постившагося 9 пятниц и приходившаго на поклонение Купятицкой чудотворной иконе;

18) 1634 год. Исцеление семейства одного жителя села Ставка Пинскаго уезда, кроме главы семейства, скончавшегося мучительной смертию за неверие явлению Богоматери молившейся жене его;

19) 1636 год. Исцеление одной больной женщины Макарихи из села Купятич;

20) 1635 год. Исцеление Марины Ивановой Богдановой;

21) 1636 год. Исцеление одного бесноватого, приведенного в Купятицкую Николаевскую церковь.

Далее Кольнофойский замечает, что было и более чудес от Купятицкой иконы, но письменных сказаний о них не сохранилось».

Святость этой древней иконы для полешуков была и остается незыблемой. Ей поклонялись и поклоняются. К ней шли за помощью и советом раньше, идут и сейчас. Вот почему столь драгоценный дар в знак своего уважения и преподнесли Его Святейшеству.

В ответном слове Его Святейшество Патриарх Алексий II сказал:

– Мы рады посетить эту древнюю землю, землю многострадальную, которая испытала за свою историю много бед. Это и богоборчество, и отстаивание святого православия перед лицом инославия, это и Великая Отечественная война. Сегодня особенный день для белорусской земли – День памяти всех святых, земле белорусской просиявших, подвизавшихся различными подвигами веры и благочестия. И мы верим, что Господь по молитвам святых благословляет людей своя миром. И что третье тысячелетие и двадцать первый век будут для народа, живущего здесь, на белорусской земле, летами мира и созидания…

Я молитвенно призываю благословение на этот град, на всех жителей его и на все Полесье.

Слова Его Святейшества опять всколыхнули в моей душе то, чем жил многие годы. Жил. Верил. Надеялся. «Надо получить благословение Его Святейшества. И если будет угодно Богу, то осуществлю ее».

Патриарх Московский и всея Руси отслужил молебен в соборе в честь Воскресения Словущего. Усиленное динамиками песнопение витало над городом вместе с голубями, и неведомо было, то ли голуби сами плели свои кружева, то ли песня, славящая Бога, держала их в высоте, и они там выписывали невидимые ноты.

…Многотрудный, насыщенный день пролетел быстро. Город зажег фонари и окна. Река в их свете из стальной серой полосы превратилась в жемчужное ожерелье. Асфальтную мазутность и бензиновую гарь вытеснял прохладный ветерок, расплескивавший по улицам запах цветущих клумб, а также тех цветов, которыми прихожане усыпали двор епархии, где остановился Патриарх Алексий II.

Народ не расходился…

Святость и одухотворенность читались и на усеянном морщинками лице старушки, молитвенно складывающей руки, и на юном прекрасном лице девушки, прижимающей к груди несколько роз, и в глазах седовласого мужчины, теребящего узловатыми, но еще крепкими пальцами бейсболку. Кто-то негромко переговаривался, кто-то просто молчал. Вместе с ними молча стоял и я.

Когда патриарх после вечерней молитвы вышел на крыльцо, я, склонив голову, попросил:

– Ваше Святейшество, благословите, чтобы Господь помог мне завершить дело, которым живу столько лет.

Патриарх пристально глянул в глаза, его рука легко, подобно тем голубям, что днем парили в поднебесье, взлетела надо мной и легла на голову:

– Бог благословит.

На следующий день Патриарх Алексий II совершил Чин Великого Освящения Свято-Феодоровского собора. Затем за большие заслуги перед православной церковью вручил высокие церковные награды представителям духовенства и мирянам. За укрепление веры во славу Господа нашего Иисуса Христа благодарственной панагией был отмечен архиепископ Пинский и Лунинецкий Стефан. Ордена равноапостольного князя Владимира удостоился настоятель Свято-Феодоровского собора протоиерей Михаил Пинчук. За огромный вклад в строительство собора орденом преподобного Сергия Радонежского II степени были отмечены директор строительной организации Михаил Водчиц и церковный староста прихода Михаил Лесников. За труд на ниве милосердного служения ближнему медаль преподобного Сергия Радонежского I степени и сопутствующая ей грамота были вручены председателю Пинского отделения общества Красного Креста Ольге Жуковой.

Теперь часто вспоминаю тот июньский вечер и такое отцовское:

– Бог благословит.

Вспоминаю с благодарностью. Ведь тот вечер добавил надежды…

У нее [грамматики Тихоновича] уже были годы поиска. Пока особенных результатов не получил. Но верилось, верилось…

Однако хочу вернуться к истокам этой надежды.

* * *

Не успели мы войти в дом, как мать, поочередно приткнувшись ко мне и к жене мокрыми от радостных слез щеками, замахала руками:

– Ой, Василь уже несколько раз заходил, спрашивал, когда ты приедешь, так хочет с тобой повидаться.

– Какой Василь? – недоуменно переспрашиваю ее, поскольку в нашем роду есть еще несколько родственников с таким именем.

– Да Василь Гой, неужто забыл? – сказала мать, укоризненно качая головой.

Признаться, забыл. Да и немудрено, ведь с прошлого нашего приезда в родные места прошло почти два года. За это время ни он мне, ни я ему ничем не напоминали.

После материнских слов уже до самого утра не мог сомкнуть глаз. Хотя позади была долгая дорога из русского города Коврова, где я служил в военной газете, через Москву в Минск. Оттуда пассажирским поездом, прозванным в народе «кругосветкой», к любимой с детства маленькой железнодорожной станции под названием Ловча. Миниатюрный кирпичный вокзальчик украшала мемориальная доска, посвященная русскому поэту Александру Блоку. Он когда-то в годы Первой мировой войны сошел здесь с поезда, чтобы попасть в одну из русских воинских частей, расположенную на линии фронта с германцами в районе деревни Колбы Пинского уезда. Ничем особенным этот великий русский поэт на полесской земле не отметился. Но она все равно выразила ему свою благодарность даже за то, что волею судьбы он когда-то прожил здесь несколько месяцев, – создала в его честь музей в деревне Лопатино, посвятила ежегодный литературный праздник «Блоковские чтения».

Несколько иная судьба выпала памяти служившего в то же самое время на той же станции Парохонск Максима Горецкого. Величине для нас весьма значимой в литературном плане. Немногие знают об этом периоде поэта. Практически исчезнувшее из литературного наследия здешних мест имя просит вернуть его на подобающее ему место.

Мемориальная доска на лунинском вокзальчике из дани памяти, но Александру Блоку.

Нынешнее здание было совсем не тем большим помещением, просторным, деревянным, со служебными комнатами и жильем для семьи начальника разъезда, огороженным от вагонного перестука длинными рядами сирени, большим садом с толстенными дубами.

В развилке одного из них добрым знаком высилось вековое гнездо аистов. Молва гласит, что птицы его построили в день открытия вокзала ранней весной 1882 года. С того времени каждое новое поколение их обязательно добавляло свою ветку. Став многоэтажным, оно вобрало в себя и многочисленных окрестных птиц помельче. В гнезде чернели дыры, куда сновали синицы и воробьи. Только такому огромному дереву было под силу выдержать всю его тяжесть.

Когда-то в зале ожидания, протапливаемом обложенными расписным кафелем печками, стояли удобные деревянные диваны с удивительными вензелями на спинках. Дождливой осенью, морозной зимой народ из окрестных деревень в ожидании поезда грелся у этих печек, у коновязи кормил лошадей, доставая его с доверху набитых санных кошелей.

Теперь здесь находился каменный шесть на шесть метров домик, увешанный проводами, с одной скамьей напротив окошка дежурного по разъезду и кассира одновременно.

Ныне, как и ежегодно, над станцией пахло подсохшей травой: кто-то обкосил ближнее болото. Сенной аромат забивал запах прогретого за летний день мазута – пропитки шпал железной дороги. Лягушки-полуночницы кричали вслед уходящему поезду так, словно подгоняли его своим кваканьем уезжать подальше от этих благословенных тишиной мест. Над селом висела яркая луна. Лениво отлаивались собаки. Чемоданы мы оставили под присмотром дежурившей на станции женщины, чтобы поутру приехать за ними возом, а сами налегке, прихватив лишь небольшие сумки, пошли через село, теперь уже сопровождаемые собачьим гвалтом, катившимся следом за нами и стихавшим, когда мы поворачивали на очередную улицу. Изредка встречались молодые пары. Было это накануне праздника Святой Троицы, который всегда с особым душевным подъемом отмечался сельчанами нашего Лунина.

* * *

Василь Карпец, а по-деревенски его род называли просто – Гой, был моим далеким родственником. С вьющимся чубом, красивый, высокий, мастеровитый, он по праву считался первым парнем в нашем Лунине, огромном полесском селе. Под стать ему и двоюродный брат Антон. Их отцы – Максим и Петро – были родными братьями. Петра летом 1943 года убили около деревни Богдановка. Кто? Неизвестно. Василь с малолетства пропадал у дядьки Максима. Росли они с Антоном не разлей вода.

Еще со школы Василь много читал, выписывал разные газеты. Осталось это навсегда. Со своим семиклассным образованием, он, благодаря огромной начитанности, заинтересовался историей родного края. Интерес оказался столь глубоким, столь широким, что Василь из простого сельского кузнеца превратился в краеведа, в личность, известную далеко за пределами района. В это трудно поверить, но когда читаю сохраненные женой (она и сама не знает для чего) его письма в книжные магазины, музеи, переписку с друзьями, которые обосновались в Минске, областных центрах, то поражаюсь: это в силу каких же причин обычный сельский кузнец поднялся на такую высоту?

И что его подняло?

Осознаю: любовь к родным местам, их прошлому, отсюда и поиск, постоянный поиск…

Он поставлял интересные экспонаты в музей Белорусского Полесья, который размещался в Пинске, отсылал их в Брест. И ко всему человек скромный, даже стеснительный. Хотя его больше уважали и любили не за то, что он колесил на велосипеде по окрестным селам, не за игру на гармонике. Нет. Его любили за умелые руки.

Антон – сама противоположность – острый на язык. Он знал много прибауток, поговорок, пословиц. Он и сейчас за словом в карман не полезет. Народ удивлялся:

– Антон, из тебя как из рога изобилия. И где столько всего вмещается?

Но стоило Василю взять в руки гармошку, а Антону бубен, как у этого же народа ноги сами шли в пляс.

– Это не хлопцы, дядько Максим, а черти, – говорили люди. – Не позови их на свадьбу, так это не свадьба, а поминки будут.

Василь с Антоном и на нашей с Надеждой свадьбе играли. Да как играли! Столько лет прошло, а помнится…

У Василя мокрый от пота чуб ко лбу прилип. Тонкие длинные крепкие пальцы музыканта и кузнеца стремительно летали по белым пуговкам старого тульского, но очень голосистого гармоника. Антон под взмах гулкой медной блестящей тарелки бубна белозубо улыбался. У Пеша, лесника и нашего соседа по улице, тогда от новых хромовых сапог подошвы отлетели. Пешо был танцор каких поискать, в танце на ходу мог носок своего сапога поцеловать. Такой фокус еще на селе удавался только одному человеку – Антону Печуру, колхозному пчеловоду.

Поздним вечером, да нет, ночью, когда танцоры угомонились, а женщины принялись за спевки, я повел Василя домой. Мы оба, петляя по широкой улице от забора к забору, с особым усердием пылили так, чтобы добраться к намеченной цели – Василевой хате, стоявшей от нашей за добрых два километра. Василь пытался мне что-то рассказывать, начинал размахивать руками и тогда уходил из-под моего плеча, и мы тут же присаживались на пыльную траву, чертополох, крапиву у забора, чтобы сориентироваться и передохнуть. Поднабирались сил для следующего рывка.

– Завтра мне приходить? – вопрошал Василь после каждой такой передышки.

– Конечно! – мужественно восклицал я.

– С утра пораньше? – опять спрашивал Василь.

– Конечно! – на той же ноте довольного жениха отвечал я.

– Тогда обо всем и поговорим!

– Конечно!

На следующий день мы с женой на правах молодоженов еще нежились в постели, как на улице звонкоголосо грянул гармоник. Было слышно, как соседка тетка Надя, выделившая нам на период свадьбы комнату для жилья, ойкнула:

– Люди, это же еще и коров не гнали, а он за музыку взялся. И не успался.

На что ее муж Антон со смехом отвечал:

– Успишься, когда голова раскалывается, а душа чарку чует. Перебрал он вчера.

– А ты не перебрал? Тоже хороший был.

– Так ведь свадьба!

– Ну, Василь, Василь…

– Ты иди, буди молодых. Это для них концерт.

– Пускай поспят. Вы тут всю ночь колобродили. Весь Лунин вас слушал. Отдохните, – постукивая чугунками, приговаривала тетка Надя.

Что это было за колобродство, мы узнали, когда, одевшись, пошли на зов Василевого гармоника. Оказывается, старый Бумкач уснул под лавкой, а другой – за упавшей рядом на пол, его и отгородило от людского глаза. Дед удумал неведомо что, вплоть до того, что его уже в сосновой хате на тот свет отправили, потому как, где рукой не проведет, везде доски. Поднял крик:

– Люди! Я живой, люди, смилуйтесь! Откопайте!

Да так голосно и жалобно, что народ сбегался кто откуда. Еле деда успокоили, убедили, что он на этом свете. Окончательно тот пришел в себя, когда выпил две стограммовки водки, разгладил на груди жилистыми руками рубаху и, выйдя во двор, довольный прилег на траву.

– Вот, надо было сразу здесь ложиться, – бубнил он себе под нос, – лето ведь.

И захрапел как рожденный заново.

Василь, поставив гармоник на лавку, протянул мне завернутый в газету пакет:

– Я ведь вчера тебе ничего не подарил, так вот это, считай, мой подарок.

Видя, что я захотел развернуть газету, предупредительно махнул рукой:

– Потом посмотришь и оценишь, а сейчас пошли, трубы горят, надо хотя бы пару стопок влить.

* * *

Газетный пакет я развернул где-то спустя год уже в маленькой комнатушке пятиэтажного ДОСа – дома офицерского состава в гарнизоне, расположенном в самом центре России – в городе Коврове.

Здесь размещался воинский гарнизон. Издавалась военная газета, в которую после окончания Львовского высшего военно-политического училища меня направили служить. Около полугода мы с женой снимали частную квартиру у премилой старушки, страстной любительницы игры в лото. По вечерам у нее собирались еще несколько таких же игроков, от которых веяло здоровой русской мещанской обыденностью, сохранивших самые лучшие традиции мещанства еще царских времен. Все они были женами оружейников – людей зажиточных и мастеровитых. Но мужья в силу своего возрастного превышения уже ушли в мир иной, а их подруги остались доигрывать свое лото жизни уже без них. Там всегда подавался душистый чай, печенье и малиновое варенье, часто и мед. Иногда приглашали и нас с женой: «Молодежь, давайте-ка на чай!» – голосно выкрикивая номера: «Стульчики!» – это был номер 44, или «Барабанные палочки», то бишь номер 11, и удивлялись нашей неповоротливой памяти. О какой «разворотливости» можно было говорить, когда почти у каждого номера имелось свое закамуфлированное, понятное только этим игрокам название. Оно воспринималось нами с трудом. Но эти лотошные воспоминания, подкрепленные старинными фотографиями, для нас оказывались мало привлекательными. Даже литературный журнал «Нева» за 1912 год, посвященный 100-летию Отечественной войны, оформленный многими уникальными снимками, меня почти не заинтересовал.

– Возьми, – уговаривала хозяйка, – может когда-нибудь да посмотришь.

– Может, – согласился я.

Затем мы получили одну на две семьи двухкомнатную квартиру и оказались владельцами премилой комнатушки. Полгода из мебели у нас были два стула и стол. Все имущество лежало в углу, старательно прикрытое от посторонних глаз домотканой скатертью, подарком матери.

Когда обжились, дошла очередь и до газетного пакета. В нем оказалось полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, изданное в санкт-петербургской типографии товарищества «Общественная польза» толстенным томом в 1902 году. Удивительное издание Ф. Павленкова под редакцией А. Скабичевского с портретом автора, гравированным В. Матэ и 160 иллюстрациями. На обложке так и было напечатано «Все сочинения в одном томе». В нем я открыл для себя Пушкина как человека со всеми «болячками», потому что около трети книги составляла его переписка с друзьями. Переписка, которой не особо коснулась рука цензуры. Разумеется, рука цензора в ней присутствовала, но только там, где Александр Сергеевич позволял себе пошалить с великим и могучим русским языком, придавая своим выражениям истинно народную окраску.

Имелась надпись:

«Педагогическим советом Радзивиличской железнодорожной школы дана сия книга в награду ученику 5 отделения той же школы Дзендолету Станиславу за хорошие успехи и отличное поведение. 11 мая 1903 года».

И подписи дарителей. Среди них старший учитель Н. Обровец – такая фамилия была весьма распространенной в нашем селе.

Книга стала семейной реликвией и положила начало нашей домашней библиотеке. Я тогда не задумывался, как она могла попасть в руки простого сельского кузнеца.

* * *

Спустя пару лет, будучи в отпуске, спросил у Василия:

– Как этот Пушкин у тебя появился?

– Долгая история. Но ты мой подарок оценил?

– Да, огромное спасибо. Так все же…

– Дело вот какое. Когда закрывали нашу церковь, встал вопрос, куда девать церковную библиотеку. А библиотека, я тебе скажу, была большая. Когда увидел, сколько в ней книг, дух захватило. Вот Плешко, наш священник, и предложил мне забрать ее часть, поскольку все, кому он только не предлагал, отказывались.

– И в библиотеки?

– И туда тоже. Среди различных изданий и Пушкин. Там много разных интересных книг имелось. Знаешь, собирали эту библиотеку лунинские священники столетиями и передавали, как говорится, вместе с храмом друг другу по наследству. Удивительные были люди. Более того, от Плешко я узнал, что первую белорусскую грамматику также написал священник, Платон Максимович Тихонович, притом священник нашей церкви.

– Какую грамматику?

– Самую настоящую, нашу первую. Мне Александр Иосифович часто рассказывал о том, что Тихонович не раз с обидой вспоминал, мол, ее так и не издали, хотя говорили, издадут. Были на тот момент свои исторические оценки…

– Где же она теперь?

– Кто его знает. Плешко говорил, может, в каком архиве затерялась. Я послал запросы в разные места, но пока с ответами туго.

– Нет, подожди, это же не страничка, две, три, это же грамматика, целый труд. След должен быть.

– Пока ничего. Ни со Львова, ни с Бреста, ни с Минска. В Пинск сам ездил, выразили любопытство, помогали, да что толку. Там ведь все свежие архивы. Когда области объединяли, пинский архив вывезли в Брест. Это уже после войны. А в войну, где-то в 43-м, немцы кое-что вывозили во Львов. Мы в то время входили в состав Украины.

– А если где подальше?

– Москва молчит, Ленинград молчит. Видимо, самому надо ездить, да у кузнеца какие деньги. Жена и так ругается, что всю получку трачу на книги. Ты ведь во Львове учился. Если бы на то время да попросить тебя посмотреть в музее, может, что-то и высветил. А так… Говорят, там музей прекрасный?

– Не был.

– Эх ты, а еще журналист. При твоей специальности да без музеев – это что коню без подков, – Василь улыбнулся. – Ладно. Живем надеждой.

– Знаешь, пожалуй, я смотаюсь во Львов.

Он удивленно кехекнул, пожал плечами:

– Как хочешь. Своим не говори, меня ругать будут. Скажут, человек в отпуск приехал, а я подбил его на дурницу.

– Придумаю что-нибудь.

В плацкартном вагоне поезда Ленинград – Львов, который почти полностью был уставлен огромными пустыми корзинами из-под ароматной клубники, для меня нашлось место.

Вагон оказался говорливым, веселым, песенным. В клубничный запах добавлялся пах колбас, купленного в Лунинце свежего хлеба и водки. Неугомонные пассажиры – загорелые крепкие парни с двумя молоденькими девушками в красиво вышитых сорочках – всю ночь «распрягали коней и ходили спочивать», да еще дружным многоголосьем «копали криниченьку». Несколько раз приглашали в гости. Но я уже жил встречей со Львовом – городом своей курсантской юности. Предвкушал удачу, думал, что именно там находится белорусская грамматика Тихоновича, и как обрадую Василя, когда покажу ему хотя бы ее копию.

Львов – старинный красавец, полуполяк, полу-украинец, полурусский, полу-австиец, полугуцул, полу-еврей, полубелорус – жил своей жизнью, озвученной перестуком трамваев, степенным говором, а также вылетавшей из окон домов, кафе, из распахнутых дверей магазинов популярной до сумасшествия песни «Червона рута»…

В историческом музее ничем не обрадовали. Узнав цель поездки, очень захотели помочь, но…

Правда, меня увлекла «прогулка» по страницам «Львовского слова» – местной газеты, издававшейся здесь в середине XIX столетия. В частности, отрывок из статьи, подписанной инициалами и с дополнением к ним: «Известный писатель». В ней велся разговор о том, на каком языке целесообразно преподавать науки и грамоту в открывающихся народных школах. Подумал, значит вполне вероятно, что по этому вопросу велась большая полемика, которая выходила далеко за пределы «Львовского слова». Центрами спора и, судя по всему, основополагающими для того времени, как выяснилось позже, были Киев и Вильно. Чувствовалось, что этот спор захватил не только творческую интеллигенцию, но и значительные круги духовенства.

– Вы знаете, такая грамматика имела право на жизнь, – такими были мои выводы.

Сотрудники музея согласились:

– Тогда много всего писалось, сочинялось, творилось. Представляете: отмена крепостного права, новые веяния. Жизнь бурлила. Так что у вашего Тихоновича были весомые аргументы сесть за подобный труд. Ищите свою жар-птицу, молодой человек, ищите.

С этим напутствием львовских хранителей старины и уехал обратно.

* * *

…Василь моему пустопорожнему возврату не удивился. Философски-мечтательно произнес:

– Ха, Миколка, будь все так просто… Думаю, если она написана, то все равно где-то есть. Найдем, почитаем. Знаешь, как ее мог написать священник, ума не приложу. Ладно, будь он профессор или там лингвист. А вот на тебе, оставил след.

Его мечтательность, так захватившая перед поездкой, теперь меня разозлила.

– Какой там след, а войны, пожары…

– Нет, Миколка, пока ты от всего этого далек, так далек, что и не представляешь.

– А ты представляешь?

– Злишься?

– Да нет.

– Вот и ладно. Поверь, что представляю, – он сжал в кулаки крепкие цепкие пальцы, постучал ими, словно соединял, склепывал на своей наковальне невидимые части чего-то целого. – Должна быть. Плешко просто так говорить не мог.

Священника Александра Иосифовича Плешко я тоже знал, но чисто со своей мальчишечьей стороны. Учился в одном классе с его внуком Сашей. Мы дружили. Я бывал у его дедушки, который и растил своего Сашеньку. Их старый дом стоял на повороте сельской улицы, что служило причиной целого ряда несчастий. То ли по неопытности, то ли подвыпивши, но шоферюги норовили въехать в него. И въезжали, ломали забор, однажды повредили стену дома, чем до смерти напугали матушку Ольгу. Сельчане, чтобы оградить священника от еще больших неприятностей, защитили его усадьбу, вкопав на углу рельсы. В комнатах пахло ладаном, свечами. С многочисленных икон смотрели задумчивые лики святых. На душе становилось боязно. Александр Иосифович никогда не мешал нам, не встревал в разговоры. Бабушка Оля старалась подать к столу чай с медом. В саду у них стояло несколько ульев. Мне было немного смешно: все происходило словно в каком-то старом фильме о старом времени. Но благодаря дедушке Сашу в школе уважали. К тому же он учился хорошо. А еще прекрасно играл в футбол. Мы, вся сельская пацанва, жили футболом и голубями. Размечали под футбольные поля все окрестные пустыри и возводили на чердаках клетки для голубей.

В 1964 году церковь закрыли. Церковная документация сохранила четвертушку бумажного листа с машинописными строками:

«Церковной общине д. Лунин. На 1963 год церковной общине в прошлом году было предъявлено к уплате налога со строения и земельная рента.

В 1964 году община должна уплатить налога со строения и земельную ренту в сумме 112 руб. 64 коп. Указанную сумму прошу внести сельсовету к 1 марта 1964 года.

Заведующий Лунинецким районным финансовым отделом Е. Шецер».

Такой суммы денег на тот момент у церкви не оказалось. Но, скорее всего, деньги здесь играли второстепенную роль. Это был лишь повод для оправдания тех, кто решил бороться с религией любыми методами.

После этого последовали со стороны власти и выводы: в один из воскресных дней вывозили иконы, сбрасывали колокола. Часть икон перенес к себе священник Плешко. Часть была передана в Лунинецкую Крестовоздвиженскую церковь, некоторые уехали в епархию в Пинск. Церковная библиотека в большинстве своем была перевезена к себе домой Василием Карпцом и сложена там на чердаке.

Кто-то, глядя на здание храма, вытирал слезы и горько вздыхал. Кто-то злорадствовал, кто-то роптал. Поговаривали, что теперь селу надо ждать какого-то лиха. Всю жизнь вставали и засыпали с Богом, и вот на тебе… Нет печальнее, больнее картины, чем безмолвствующая церковь.

Молиться, крестить детей, венчаться ездили в Лунинец. Ездили втихомолку и совсем немногие. Нет, не потому, что перестали верить. Во всех домах как украшали красные углы святые лики, так они и остались на своем уготованном им жизнью и верой месте. Перед ними по праздникам по-прежнему теплились огоньки лампад. И эта вера уже не была доступной тем, кто хотел бы и ее порушить. Но осталась она без самого важного, связующего звена.

А лихо по селу бродило. Народ и раньше трезвенником никогда не был. Но пьянчуг имелось мало, как говорил сельский сочинитель прибауток, частушек Данило Обровец: «Мы на пальцах сосчитаем, кто наливает водку с краем». Теперь люди стали еще больше пить. Раньше закусочная находилась в здании бывшей корчмы, до войны стоявшей на берегу небольшого искусственного озерца, когда-то огороженного плотиной с водяной мельницей. Потом ее перенесли в старинную пятиугольную католическую каплицу, построенную в начале XVIII века после сожжения казаками римско-католического костела. В селе было немало верников римско-католического вероисповедания. Закусочная-«каплица» объединила около стакана и православных, и католиков, и иудеев… «Зашел и Данило промочить рыло».

Теперь она стала центром всей сельской жизни. Здесь орали песни, частушки, сочиненные тем же Данилой. Особенно одна из них полюбилась, посвященная Хрущеву: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, захвати с собой Никиту и забрось-ка на орбиту. Преврати его в верблюда и швырни его оттуда». Участковый милиционер Самандык ругался, говорил, что за политику могут и схлопотать. Люди смеялись, наливали и участковому, били друг другу морды. Надрывно плакали женщины, уводя подальше от греха своих мужей. А сколько молодых судеб поломалось.

В церкви под притихшими куполами поселились голуби. Множество голубей. Мы ловили их, приручали. Правда, кто-то сберег один колокол и водрузил обратно на звонницу. Теперь его глухой, словно выстуженный временем голос оповещал о том, что село провожало кого-то из своих жителей в последний путь. Унылое, полное печали «бум-бум, бум-бум».

Как-то Саша пришел в школу без настроения. На вопросы:

– Тебя что, дедушка поколотил?

Он закусил губу и отвернулся.

Потом я узнал, что шальная детвора разожгла в церкви костер, и престарелый священник таскал из колодца ведрами воду, чтобы потушить огонь. Потушил. Но сердце сдало. После этого случая начал болеть.

В церкви сделали склад для зерна, затем для удобрений, после превратили в спортзал, более того, танцплощадку. Затем опять в спортзал.

А старый Плешко умер с надеждой, что все вернется на круги своя, что опомнится народ и что церковь вновь станет Божьим храмом, и пойдут в него люди, ибо человек без веры – это человек без души. Она в человеке первооснова всему, что и делает его человеком.

Станет. Но для этого надо будет преодолеть путь безверия, путь без молитв и без разговора с Господом Богом. Тяжелый, страдальческий путь. Пройти и осознать в самом себе, что Бог нужен мне. Свыше двух десятилетий будет идти это осознание. По историческим меркам путь ничтожный.

На мой вопрос:

– Плешко сам хоть видел ее, грамматику эту? Или и ему кто-то рассказывал?

Василь, негодуя на мое недоверие, громко хлопнул ладонями:

– Да он служил в церкви вместе с Тихоновичем! Правда, как долго, не знаю. Не спрашивал. Эх, Колька, Колька…Слушай, у тебя там на бутылку вина ничего не завалялось? Возьми велосипед да смотайся в магазин, тогда и побеседуем.

У меня в кармане всегда что-то для такого случая имелось. И был разговор невеселый, непростой, словно завязывались стаканы узлом на горле.

* * *

Спустя неделю после своей поездки во Львов был я в Лунинце в районной газете. Тянуло туда, как тянет человека в круг единомышленников, единоверцев. Хотелось поговорить с Колей Каленковичем, местным журналистом-краеведом. Увидев меня, он обрадовано произнес:

– А я к тебе в Лунин собирался. Хочу написать про вашего кузнеца.

– Василя, что ли?

– Да, удивительный человек. Я уже о нем кое-что писал. Надо бы побольше. Простой кузнец, а сколько всего в нем непростого. Он мне кое-какие книги пообещал дать. Говорит, что это остатки библиотеки Друцко-Любецких – значимая фамилия для нашего края.

– Недавно виделся с Василем. Во Львов меня спровадил.

– Никак за грамматикой Тихоновича?

– За ней.

– Мне он тоже рассказывал. Эх, заняться бы ее поисками…

– Так в чем дело!

– Увы…

Как оказалось позже, в то далекое лето Николай Каленкович круто поменял свою журналистскую судьбу. Перед ним легла совсем иная жизненная дорога.

Договорились, что через пару дней увидимся у Василя Карпца и там обо всем поговорим.

Не увиделись. Я был занят заготовкой дров на зиму для матери. Он побывал в Лунине без меня…

* * *

…Мать опять повторила, что Василь забегал несколько раз.

– Чего он хочет от тебя? Спрашиваю, какие у тебя такие секреты.

– Не сказал?

– Да какое там. Есть говорит секрет, иначе не приходил бы. Говорила ему, дам твой адрес, напиши. Так знаешь, что отвечал, «я уже свое все переписал, теперь его очередь». Посмеялся и пошел. И чего это он от тебя хочет?

– Вот схожу и узнаю.

– Сначала поспите после дороги.

Но сна как и не бывало. Вышел во двор, сел на лавку. Над Засталичьем – огромной дубравой, самым веселым местом для села, поскольку там отмечались и дни победы, и дожинки, и еще разные праздники – всходило солнце. Оно словно раздвигало веки дубравы и небосклона. Мать вышла на крыльцо, видя мои утренние бдения, неодобрительно покачала головой:

– Знала бы, не говорила.

Василя я застал в кузне. Он на наковальне по чем-то усердно отстукивал молотком. Звон шел легкий, веселый, тот особенный звон, который рождается только в кузнице и рождается под руками мастера. А Василь был мастером.

– Во, а мать говорила, что завтра будешь! – обрадовано воскликнул он. – Да в такую рань. Вот, копаничку делаю. Заказов как никогда много. Как свободная минута, так и стучу.

В углу лежало несколько штук уже готовых трехрачных копаниц, так любимых женщинами нашего села. Он бросил туда старую фуфайку:

– Прикрою, а то умыкнут хлопцы. Продадут и пропьют.

– Мать говорила, что ты заходил.

– Так и для нее сделал. Отнес. Но заходил вот по какому поводу. Новость узнал такую, что и не поверишь. Нашлась наша грамматика! Приезжал ко мне писатель из Минска. Долго мы с ним беседовали. Я ему тоже втолковал, что жил в наших краях такой удивительный человек. Он сначала про меня захотел написать, а потом так увлекся, что пообещал тоже заняться ее поисками. Книгу пишет и теперь ищет следы Тихоновича. Так вот, прислал письмо и сообщил, что существует эта грамматика. Знаешь, ну хоть бы глазком увидеть, что в ней написано!

– У Кохановского?

– Нет, Тихоновича. То, что Кохановский напишет, скоро прочитаю. Обещал прислать свою книгу.

– Сама грамматика где?

– Вроде как в Минске. Я не уточнял. Но я в Минск и раньше писал – отвечали, что у них ничего подобного нет.

– Писатель ведь специально к тебе приезжал?

– Да, может из-за моих писем, а может, где в газете прочел. Каленкович кое-что написал. Сначала и Кохановский сказал, что обо мне хочет написать, а как узнал о Тихоновиче, так мы больше и говорили о нем. Ходили на кладбище, искали его могилу. Да где там. Столько лет прошло.

– Значит об авторе никаких следов?

– Чего же. Вот воспоминания Плешко остались, его сыновья кое-что рассказывали. Люди еще не забыли.

– А документально?

– Надо искать. Даже не знаю, откуда он родом, что за человек? У меня на чердаке кое-какие документы из церкви сохранились. Надо бы посмотреть. Засяду там над ними основательно… Зайди вечером.

Вечером подвыпивший Василь отказался лезть на чердак.

– Там пылища, все в куче малой. Приезжали после писателя хлопцы из Минска, перерыли все…

Жена Ганна удручающе покачала головой:

– Напаковали книг несколько мешков и увезли, а ему вина накупили. Там уже столько ходоков лазило, что, может, ничего и не осталось.

– Да не слушай ты ее. Злится. Она на меня все время злится.

– Коля, ну скажи, как на него не обижаться, когда он столько лет деньги тратил на различные книги. Детям конфет не купит, а на книжку потратится. Его ведь сколько раз приглашали на работу в пинский музей. Стеснялся, отказывался, говорит, «ну куда я без образования». И вот…

– Да ладно. Вот Кольке все передам, пусть пишет. А книжку свою Кохановский обещал прислать. Эх, было бы у меня образование…Столько всего на душе, а вот изложить на бумагу не могу. Завидую тем, кто умеет это делать.

– Садись и пиши, – улыбнулся я, – чего проще.

– Не скажи. Мог бы, конечно, выучиться. Да матери пришлось помогать. Потом армия, целина. Туда-сюда за рублем, а время утекло. Давай, я что-нибудь сыграю. Когда на душе погано, играю.

– В последнее время у тебя на душе все чаще погано да погано, – вздохнула Ганна.

– Да, беда-горе, жил человек, искал что-то, а не нашел… – он растянул меха гармоника, но играть не начал, – ты знаешь, не туда моя колея повела, не туда.

Когда я собрался уходить, он поманил меня пальцем в кладовку:

– Это я специально для тебя оставил, – и передал стопку книг, аккуратно обвязанную тонкой бечевой. – Помни Василя. Их сам Тихонович читал, пометки карандашом поставлены. Почитай и ты, поймешь, что он был за человек, какой высокой натуры священник. Такими, брат, нам гордиться да гордиться надо. А веревка крепкая, не волнуйся, бери за нее и неси. Она, если надо, и меня выдержит.

Я взял стопку. Он положил мне на плечо ладонь. Чувствовалось, как подрагивали мелкой дрожью некогда такие крепкие пальцы.

– Если какая зацепка появится, не поленись, сообщи. Мне это очень важно. Он ведь и школу в нашем селе открывал. Кажется в 1865-м или где-то около этого году.

Но зацепки не появилось, и я не смог ему ничего написать.

* * *

Жизнь военного журналиста шла в другом ритме, в ином темпе, чем у людей, как мы между собой говорили, гражданских. Шла под рев танков и грохот артиллерии на полигонах, треск автоматных и пулеметных очередей на стрельбищах. Затем провожал из ковровского гарнизона в далекий Афганистан хороших офицеров и прекрасных друзей. Встречал оттуда гробы и нес венки в траурной процессии. Писал о фронтовиках, партизанах. Искал какие-то военные документы, записывал чьи-то воспоминания. И работа в военной газете не оставила ни единого шанса для дальнейшего поиска. Правда, надежда теплилась. Подогревали ее подаренные Василем книги. А они и на самом деле оказались удивительными. Историко-литературные журналы середины XIX столетия. Журналы времени Тихоновича – пастыря лунинской паствы – из его церковной библиотеки.

Получил от матери очередное письмо. Было это в 1981 году. Писала она, как всегда, очень мало. Скупо. И занимала всеми новостями полстранички из тетради, в которой на обратной стороне записывала свои колхозные трудодни. Полстранички и не больше. Имела только начальное образование, которое выходила при Польше. Стеснялась своих, как она говорила, каракуль. Но читала неплохо и письма писала сама. «Как-нибудь разберете, зато не надо никого чужого просить. Что сообщила, то и наше». На этот раз письмо заканчивалось словами: «И еще хочу тебе сказать, что ушел из жизни Василь Гой. Хоронить пришло очень много людей. Оно и понятно. Таких ковалей, как он, уже и не сыщешь».

Я несколько раз перечитывал эти строки, не веря в случившееся. Василь – мужик в расцвете сил, 45 лет за плечами, всего-то ничего, и вдруг…

Оборвалась ниточка, которую считал такой прочной, долговечной…

* * *

Еще были годы службы в Германии, затем перевод в Среднюю Азию – Ташкент. Там пахло войной. Ей жили, о ней говорили, ее чувствовали. Со всей пылкостью начал просить командование командировать меня в Афганистан. Но на горизонте уже маячил вывод наших войск, и добавлять себе излишней головной боли из-за какого-то сиюминутного стремления журналиста руководство не стало. Таких «просителей», как я, в Ташкент приезжало немало. И военных, и гражданских. Им почему-то хотелось побывать на этом празднике смерти, увидеть все своими глазами.

– А чего там видеть, – часто говорил мой добрый друг, красивый и энергичный дагестанец, военный врач Максим Магомедов, – пойди в госпиталь, в нем эта война во всей своей красе, слезами захлебнешься.

Ходил. Беседовал. Переживал и писал.

…На родину я вернулся после развала могучей и сильной страны никому не нужным офицером уже не существовавшей армии и такой же страны. Вернулся, по правде говоря, ненужным и родине. Но жизнь понемногу вошла в спокойное русло. Время позволяло осмотреться, определиться, даже отдохнуть от таких передряг, которые раньше и не снились моему поколению. Нам ведь предсказывали благополучие на века. Появилось жилье. Нашлась и работа. Точнее, вернулась прежняя, но уже в ином, гражданском обличии. И город Пинск вписался в жизненную биографию новой, по-своему хорошей, доброй строкой.

Вот на этом фоне и возродилась мысль: какая же была судьба Тихоновича?

Мысль-заноза, которую реализовать после такого геополитического коллапса, оказалось трудно.

Опять поиски, запросы. Дело не сдвигалось с места. Нулевая отметка никак не хотела сдаваться, покоряться. И это расстраивало, даже злило. Злился и на себя, и на какую-то бесперспективность, и на Василя, который так рано ушел из жизни и не оставил мне ничего, кроме надежды. Призрачной надежды. С годами все более блекнувшей, уменьшавшейся в своих размерах, подобно шагреневой коже. Написал несколько статей. Опубликовал их в разных газетах. Надеялся хоть на маленькое эхо. Но эха не было.

Даже в родном селе. Но это изначально. Потом в разговоре с родней обмолвился в бесперспективности своих поисков, на что муж двоюродной сестры Александр произнес:

– Так у тестя какие-то церковные книги есть. Ему после смерти Василя принесла Ганна. Говорит, возьми, а то пропадут.

Дядька Антон относился к той категории нашего рода Дырманов, по материнской линии, которому история была всегда интересна. Так ко мне попала «Книга на записку расхода денежных сумм и капиталов Лунинской Борисоглебской церкви Пинского уезда на 1899–1900 – 1901 годы», прошитая и скрепленная церковной печатью.

Поразил аккуратный, удивительно приятный для глаз почерк. Каждая буковка была узнаваемой и воспринималась с той легкостью, которая поражала. Вчитываясь в книжные строки, сделал свой первый шаг в мир священника Лунинской Борисоглебской церкви:

«В мае выделено на содержание Пинского духовного училища по 2 копейки с каждой души прихожан по норме 1885 года на текущий 1899 год 18 рублей 14 копеек.

На выписку пробельной бумаги на исповедальную ведомость на 1900 год 78 копеек.

Итого в мае месяце в расходе 18 рублей 92 копейки.

К 1 числу июня остается 87 рублей 78 копеек.

Свидетельствуем: священник Платон Тихонович, псаломщик Василий Радзивинович, церковный староста Власий Трухнов.

Представители от прихожан: Климентий Демянчук, Иван Дудорга, который за Демянчука также подписался».

И далее:

«По году за декабрь переходящие суммы:

на восстановление православия на Кавказе – 11 копеек,

на сооружение церквей в Туркестанском крае – 9 копеек,

на улучшение быта православных поклонников в Палестине – 11 копеек,

на сооружение храма в Тифлиси – 13 копеек,

на распространение православия между язычниками в империи – 12 копеек,

в пользу Японской миссии – 12 копеек,

на сооружение и украшение церквей внутри империи и за границей – 13 копеек,

на вспоможение православному духовенству – 14 копеек,

на больницы для раненых воинов – 15 копеек,

в пользу церкви Святого Гроба Господня в Иерусалиме – 11 копеек,

в пользу нуждающихся славян – 11 копеек».

По другим годам:

«на возобновление строительства Мстиславова храма во Владимире-Волынском –12 копеек,

на достройку соборного храма в Киево-Покровском женском монастыре – 10 копеек,

в пользу церковно-приходских школ – 13 копеек…»

…Читаешь и ощущаешь всю глубину смысла народной поговорки, начинающейся словами – с миру по нитке… И в то же время видел, насколько многообразен, широк был тот мир, для которого жертвовали свои копейки прихожане полесского села. Насколько он был значим для человека, которому духовной властью доверили распоряжаться этими копейками.

Опять же записи

«о расходах на погашение ссуды, на закуп свечей и церковного вина, муки, на составление капитала для призрения в больницах лиц духовного звания, на выписку губернских ведомостей, на выписку епархиальных ведомостей, на постройку общежития для воспитанников Минской духовной семинарии…»

И здесь же с красивым почерком записка:

«Высокоуважаемый батюшка! Благодарю за одолжение. Посылаю 10 конвертов. Подпись. 5 апреля 1901 года».

Десять конвертов, видимо, для личной переписки Платона Тихоновича. И в ряде текущих месяцев и такие записи, как возвращено священнику П. Тихоновичу вычтенных из его жалованья за книги (перечень книг и сумм самый различный) – где 1 рубль 70 копеек, где 2 рубля, где 5 рублей 62 копейки.

А затем и вовсе удача: мне родственники передали книгу Геннадия Кохановского «Адчынiся, таямнiца часу». Сдержал свое слово Геннадий Александрович, отослал ее полесскому кузнецу в его родную деревню. Вот только не застала она Василя в живых, потому как вышла в свет в 1984 году и весьма небольшим по тем временам тиражом. Имелась в ней небольшая главка под названием «Беларуская граматыка Платона Цiхановiча».

Геннадий Александрович рассказывал о своей поездке в Лунин, о встречах с местным кузнецом Василем Карпцом, о самой грамматике, поисках следов Тихоновича. Процитирую несколько абзацев.

«Аўтар добра ведаў свой час і ўлічваў зачаджаную палітычную атмасферу на Беларусі, калі нават мова народа была ў забароне, таму ён пісаў беларускую граматыку на дзвюх мовах: беларускай і рускай. Безумоўна, гэтая частка з’яўляецца ўступам да асноўнай працы. Ужо ў самым пачатку Платон Ціхановіч (1838–1922) пераконвае чытачоў, што беларуская мова мае свае асаблівасці, яе не трэба блытаць з рускай.

Гэтая думка вынікае, калі чытаеш асобныя тэмы:

а) Асаблівасці ў вымаўленні гукаў як зычных, так і галосных;

б) Розныя параўнанні з рускай мовай;

в) Адрозненні ў склонавых і дзеяслоўных формах;

г) Асаблівасці ў родах назоўнікаў і асаблівасці ў сінтаксічным ладзе».

Завершает свою публикацию Кохановский так:

«Пры ўсіх выпадках “Мова” П. М. Ціхановіча варта ўвагі гісторыі беларускай лінгвістычнай навукі».

О самом Тихоновиче автор говорит то, что услышал от Василя, сельских старожил. Особых точностей в приведенных фактах не имелось. Но это мы и не собираемся ставить ему в вину. Он только лишь коснулся большой жизни человека, сделавшего, по сути, первый шаг в сторону развития родного языка.

Звоню в Минск своей знакомой Галине Прико. Она работала старшей научной сотрудницей в национальном архиве, помогала мне в поисках материалов по открытию народной школы в Лунине. И в них имелись ссылки на священника Тихоновича.

– Галина Александровна, у меня в руках книга Кохановского. Он пишет, что видел и держал в руках грамматику Тихоновича. Значит, она есть.

Увы, позднее Галина огорошила меня ответным звонком:

– В национальном архиве подобной грамматики не имеется.

– Тогда где мне ее искать?

– А какую сноску сделал в своей книге Кохановский?

– Ссылается на ЦДГА ЛитССР.

– Это в нынешней Литве. Вот туда и необходимо обращаться.

* * *

Запрос был послан. Ответ пришел на удивление очень быстро. В нем сообщалось, что в государственном историческом архиве Литвы имеется такая грамматика. При соответствующей оплате мне пришлют ее электронную копию. Называлась сумма, которую мне на тот момент предстояло уплатить. Прочел и вздохнул. Посылаю запрос с просьбой уменьшить сумму оплаты. Оказывается, на все существуют договора и расценки. В Пинском отделении «Приорбанка» мне посоветовали найти в Литве хорошего знакомого и попробовать через него. Объяснили:

– Вы заключаете сделку с государственной организацией другой страны, отсюда и сумма. А если через физическое лицо, будет гораздо дешевле.

– Но у меня нет таких знакомых в Литве. В другое время съездил бы и никаких проблем, а теперь…

– А теперь все гораздо сложнее.

Посоветовались с женой и деньги ушли в Литву.

Вскоре по электронной почте пришел ответ:

Uvazajemyj gospodin N.Jelenevskij,

Vcera kopakt s kopijami byl vyslan poctoj. El – poctoj vsio vyslat nie polucilos, poprobujem vysylat otdelnymi failami. Izvinitie za zadersku.

Zav. otdelom Virginija Cijunskiene

Это письмо я получил из Вильнюса и привожу его на языке оригинала. По-русски оно звучало так:

«Уважаемый господин Н. Еленевский, вчера компакт с копиями был выслан почтой. Электронной почтой все выслать не получилось, попробуем высылать отдельными файлами. Извините за задержку. Зав. отделом Виргиния Чиюнскене».

Я не знал вас, Виргиния. Мы ни разу не встречались, кроме краткой переписки по электронной почте нас ничего не связывало.

Но на тот момент она для меня стала женщиной, сотворившей чудо. Она подвела своеобразный итог тому, чем жил, чем мучился, над чем трудился, что искал несколько десятилетий. И не один я. Дай Бог вам, а также заместителю директора Алфонсу Тамулису, директору Литовского государственного исторического архива Лайме Таутвайшайте здоровья и счастья на долгие, долгие годы.

Спустя несколько дней после электронного сообщения пришла бандероль с диском. Аккуратная. Все обвернуто ударопоглотителем. С особым волнением вставил диск в компьютер…

И моему взору предстал уже такой знакомый красивый и аккуратный почерк Платона Максимовича Тихоновича. Почерк, не подвластный времени. Казалось, что ушедшие 100 с чем-то лет исчезли. Время полетело вспять. Оно приблизило ко мне Тихоновича так, словно он вот только что вернулся после службы из церкви, погладил широкую бороду и присел рядышком. Присел так, словно хотел посмотреть, разбираюсь ли я в том, что он написал, что сотворил.

Для меня она представляет интерес не столько как грамматика вообще, сколько тем, что она построена на мини-диалогах полешуков с их неповторимым колоритным говором. По сути дела, это даже не учебник, а художественное произведение, написанное языком того времени и тех людей, которые на нем разговаривали. Столько в нем сочности, образности. И если в рукописи Платона Максимовича Тихоновича эти диалоги не обозначены, а речь льется, словно из животворного источника звенящая струйка, непрерывно, то я попробовал под эту струйку поставить кувшинчики-абзацы, чтобы в каждый из них вливался свой диалог.

Отсюда и свой характер разговаривающих между собой людей. Их восприятие времени, их отношение к действительности. Сколько языковых красок! Какой темперамент! Какая насыщенность действием. На каждом слове знак правильного ударения для верного произношения согласно канонам того языка, который был воспроизведен автором.

Да, так они читались и воспринимались лучше. При этом совсем не теряли тех особенностей, о которых писал Тихонович. Уловил себя на том, что это даже не грамматика, а цельное произведение, состоящее из большого ряда миниатюр.

Удивительных миниатюр!

Скажу, что в своем цитировании первого абзаца грамматики Геннадий Кохановский допустил некоторую неточность. Видимо, сама бумага с ее желтизной времени смазывала некоторые буквы и не позволила ему уловить некоторый нюанс. Для меня это стало понятно и по самой электронной версии. Над ней пришлось немного поработать сотруднице «Полесской правды» Светлане Степанюк: убрать темный фон, прибавить четкости в строки. Компьютерная технология позволила восстановить все до мельчайших деталей. И в этом было мое нынешнее преимущество перед Кохановским. К тому же я – полешук. Еще многое из того, что записал Тихонович, живо и сейчас. Полешуки – это та историческая общность людей, населяющая практически весь юг нашей республики, которая не особенно тяготела к смене языковых понятий, сложившихся в ее среде в течении многих столетий.

* * *

И вот сейчас вопреки столетиям со мной рядом сидел Тихонович. Когда-то он ожидал этой первой публикации его грамматики.

А. Язык. Из особенностей в произношении звуков как согласных, так и гласных

– Он яки коминок хороши, мае быть его недавно зробили.

– О не, уже давно.

– А брычка якая ж хорошая! Мусить майстар добры быу, коли гэтак выробиу.

– Брычка як брычка, але колёса нищо не зусим приходяцца, быцца крохи замалые.

– Не, гэто тоби так здаецца.

– Эй, що ты кажеш. Неужеш таки я не ведаю, гэтыя колеса робиу Мікіта, то скуля вын ж ведае, якия колеса треба до гэтакой брички.

– Небыйсь, добре все зроблено.

* * *

– А скылечки я тоби виноват грошей? От и я уже забыуся, быццам десять золотых.

– Займать то вын не забыуся, а уже трети раз у мене пытаецца, дай не памятае. Хиба у иого память гэтака коротка.

* * *

– Ох и гиблецца мый ножичок. Мусить с поганои стали зроблены, бо як бы добрая сталь, то вын бы не гибауса, нават и дерева не хоче резати.

– Чы чуу ты гэтакую гуторку? О тож ты мяне спужау, ажни я й не спамятауся, на каторым я мисцы.

– А нащо ты украу мого ножа? Ах ты, злодей, ось я тоби дам.

* * *

– Ах як ж ты плюгавы, нащо ты так збештау мою сокирку? А щоб тебя помырок узяу!

* * *

– А почым ты заплатиу хунт мяса. От уже й забыуся, чи то десяць, чи то двананцать грошей.

* * *

– Так витер коло ушей ходить.

* * *

– А сыночка ты не оженитимешь? А дочок неотдаватимешь замуж? Нащо ж ты их маеш годовати? Отдавай, коли люди знаходяцца.

* * *

– А отчого гэтая лушпайка?

– Гэто мабыць с каштана.

– Да яка хороша, як помалювана.

* * *

– Чого ты шукаеш?

– А где наш котко?

– Оньде пыд лаукою седить, а ты й не бачышь.

* * *

– Чы гэто волова шкура, чы коровья?

– Мабыць волова, бо вельми тоустая.

* * *

– Нащо ты гэто важыш? Гэто ж ведомо, що по пять хунтов важышь кожному чоловику.

– От як зважу, то буду видати. Ой щоб його палярус кинуу, от ужэ поухунта и не доважыу, а у тебя як раз?

– От я не ведаю.

– Ой, Господь з вами, нащо вам турбоватиса.

* * *

– Чого ты до мене чепляесса? Чого ты од мэне хоч? Ну вгэ й с тебя чоловик, чорт видае, чого чэпляецца, здаецца я тоби крыуды ниякой не зробиу, от таки хочэш посварытиса. Одчеписа ты од мяне, шчезни ты, лихи, гэто мара, а не чоловик.

* * *

– А куды гэтые дрова несешь?

– У хату.

– Ох якое вяликае барыло чоловик понис. Як вын одужае его нести?

– Коб ты мни сказау здалечыни, тоб я й постарауся.

* * *

– Корова пошла у поле, дай загинула, а теперь и шукай еи.

* * *

– Чы гето ты мяне кликау? Ни, гетто я Грыца, коб вын пришоу до мене.

– Ох яки дед сивы пошоу, мабыть уже вын вельми стары.

* * *

– От не вам кажучы, нищо мое жеребья занедужало, але так немависти що ему сталого.

* * *

– Ах яки ты дивны чоловик? Ну куды ты поедишь, гэтакая година на дворе. Не липшь бы тоби переночовати, а завтра протиу дня и поихау бы, тепере ж дороги – и слиду нигде нема, гето ты нигде заблудишь, дай загинешь. Переночуй липш, я тоби кажу. А з рештою, коли уге так намыгса пхати, то иди соби за возом. Ах, гэтакая завия на дворы, а вын и попхав, нигде загине на дорози.

– Ну що ты иому зробиш? На упартого лекарства нема.

* * *

– Чы переплывеш ты на той бык реки, чы не?

– А ты?

– Я, переплыву.

– Ой гледы онно, коб где не утопиуса.

* * *

– Чы пытауса ты у Миколая, чы зробиу вын нашу сокиру, чы не?

– Казау хиба еще за недилю, бо казау нияк не маю часу.

* * *

– От теперь нашым панам и споконы мало.

– Чому так?

– От взяли грошы за лис да и издять соби куды хочут. Пан паном, таки иому николи великой бяды нема.

* * *

– Чы тый итимеш, чы ни? Отто, якщо тебя трудно куды выкликати. Идеш бо так, як не своими ногами. Гетаки молоды детюк, а так як выл поворочаесса, хоть бы крохи хучий. Идиж онно ну, поворачайса!

* * *

– Чы ты чуу, як нихто в лиси гукау.

– Але, нихто гукау, але нимависти хто, мабыть лесник ниякий, мо кого в лиси зловиу, що сик дерево. То той мо утик, той крычыт доганяючы.

– Алеж, бо теперь и штроп вялики за лис, але того небояцца, крадуть.

* * *

– Ой, як бо ты любиш жартовати, чому то ты не любиш, як с тебя хто стане збытковати?

– Чому, нехай збыткуе.

– Ах яки ты розумны! Небыйсь, зарез закопысиш носа, дай пыйдеш мормычучы соби пыд ныс.

– Ожно так, прошу тебя, не втыкай свойго языка, куды не слидно, лиш ты помоучы, абы я тебе не чепаю.

* * *

– А що, сынок, поидь ты тепер в лис да насечы дроу, да прывязи, бо вже нема ни полина, а тут Свята надыходят.

– Ой, колиж вельми сокира тупая.

– То возьми да нагостры. Брус там лежыт на угли коло хлева. Да небауса онно, бо вге нерано.

– Коли б ты мене не звау, тобь я й не пошоу. Чы не бачыу ты вероуки? Вона лежала там пыд шыпкою.

– Не, не брау.

– То певно уге нихто украу, бо у нас гэтаких майстрыу нимало, готовое прыбиратиж.

– Ах як у мене литось на ночлези нихто коня украу, щоб иого беда взяла, дай добры быу кынь, вельми быу сильны, дай натуры жаднои не мау. Дай що я шукау, що я пытау, пропау вичным правом. А тепер купиу у жыдыу, але уге не таки. Дорого я за иого заплатиу, але ниц – варты. Осимдесят рублиу за иого дау, Але вын не варты того, що коштавау лиш пятьдесят.

* * *

– Що ты бересса не за свое дило. Чы ты гэтую рэч зробиш так, як слидно?

– О сам побачыш, коли не зроблю, а як крошки и не так буде, то що.

* * *

– Ба! Го ба! Нищо наша кобыла стала кульгати, да так що не може нияк ступити на заднюю ногу. Я уге гледиу пидняушы ногу, але ниц незначно.

– Мо нигде навихнула. Пойдеш ты завтра рано до бабы Христи, нехай вона прыде да погледить, вона добре пособляе от звиха.

* * *

– Не пытауса ты часом, чы прыихау уге жыд коваль с Пиньська, чы не? Не, нихто не казау, мабыть еще нема.

А. Русский перевод

– Ах, какой очаг (камин) красивый, наверно его недавно устроили.

– Нет, уже давно.

– А коляска какая красивая. Должно быть, мастер хорош был, когда так устроил.

– Коляска как коляска, да колеса что-то совсем не приходятся, кажется, немного за малы.

– Нет, это тебе так кажется.

– Ох, что ты говоришь! Неужели я не знаю, эти колеса делал Никита, так неужели он не знает, какие колеса нужны до этакой коляски. Небось, хорошо все сделано.

* * *

– А сколько я тебе должен денег?

– Вот я уже и позабыл, кажется 1 руб. 50 коп. серебром.

– Будто он и позабыл, а уже у меня третий раз спрашивает, да и не помнит. Разве у него память так коротка.

* * *

– Ах и гнется мой нож, верно с плохой стали сделал, как бы хороша сталь, то он бы не гнулся, даже и дерева не хочет резать.

– Слыхал ли ты такую сказку?

– Вот же ты меня испугал, даже я не вспомнил, на котором я месте.

– Зачем ты уворовал моего ножа? Ах ты злодей, вот я ж тебе дам (накажу).

* * *

– Ах, какой же ты скверный, зачем ты так испортил мой топор.

* * *

– Ах, кабы тебя моровая язва взяла.

* * *

– А по сколько ты платил фунт говядины?

– Вот я уже и позабыл: или по 5, или по 6 копеек серебром.

* * *

– Так ветер около ушей и ходит.

* * *

– А сыновей ты не будешь женить? А дочерей не будешь выдавать в замужество. На что же ты имеешь их годовать, отдавай, когда люди ищут.

* * *

– А с чего же эта скорлупа?

– Это должно быть с каштана, да какая красивая, как будто покрашена.

* * *

– Чего ты ищешь?

– А где наш котик?

– Вон где, под скамьею сидит, а ты и не видишь.

* * *

– Волова ли это кожа, или коровья?

– Должно быть волова, потому что весьма товста.

* * *

– Зачем ты это весишь? Это известно, что по 5 фунтов весит всякому человеку.

– А вот, как я взвешу, так буду знать. Ах кабы его паралич бросил (разбил, поразил), вот уже полфунта и недовесил (недодал), а у тебя как раз?

– Я не знаю.

– Ой, Господь с вами, зачем вам беспокоиться!

* * *

– Чего ты ко мне вяжешься? Чего ты от меня хочешь? Ну, уж и с тебя человек, черт (дьявол) знает, чего вяжешься, кажется я тебе обиды никакой не сделал, вот так и хочешь побраниться (ссориться). Отстань ты от меня, пропади ты лихой, это дьявол, да не человек.

* * *

– А куда ты эти дрова несешь?

– У комнату.

– Ах, какой большой бочонок человек понес, как он в силах его несть?

– Если бы ты мне сказал заблаговременно, то я бы постарался.

* * *

– Корова ушла в поле, да и заблудилась, а теперь ищи ее.

* * *

– Ты ли это меня звал?

– Нет, это я Григория, кабы он пришел ко мне.

– Ох, какой дед седой пошел, верно уж он весьма стар.

* * *

– Вот, не вам говоря, что-то мой жеребенок захворал, да так и неизвестно, что ему сделалось.

* * *

– Ах, какой ты удивительный человек! Ну куда ты пойдешь? Этакое время на дворе. Не лучше ли тебе переночевать, а завтра против дня (утром) и поехал бы, нынче дороги и следа нигде нет, это ты где-то заблудишься и пропадешь. Заночуй лучше, я тебе сказываю! А впрочем, если упряминка усиливается против, так поезжай себе с Богом. Ах этакая вьюга на дворе, а он и уехал, где-то пропадет на дороге. Ну что же ты ему сделаешь?

– На упрямого лекарства нет.

* * *

– Переплывешь ли ты на ту сторону реки или нет?

– А ты?

– Я, переплыву.

– Ой, смотри только, кабы где не утонул.

* * *

– Спрашивал ли ты Николая, сделал ли он наш топор или нет? Сказывал разве еще за неделю, ибо говорил, никак не найду времени.

* * *

– Вот теперь нашим Господам (Помещикам) и заботы мало!

– Почему так?

– Вот взяли деньги за лес, да разъезжают себе куда хотят.

– Помещик Помещиком, ему никогда большой беды нет.

* * *

– Идешь ли ты или нет? Вот, как-то трудно тебя трудно куда вызвать? Идешь, как будто не своими ногами. Такой молодой парень, а как вол поворачивается, хоть бы немного скорее. Ну, только, ну, поворачивайся!

* * *

– Слышал ли ты, как кто-то в лесу звал?

– Да, кто-то кричал, да только неизвестно кто, должно быть лесничий какой-то, быть может, в лесу кого-то поймал, что рубил дерево, а тот, может быть, ушел, так и кричит, догоняя.

– Да нынче-то и штраф большой за порубку, однако не боятся и воруют.

* * *

– Ах, как же ты любишь шутить? Почему ты не любишь, если с тебя кто начнет шутить?

– Почему, пусть издевается.

– Ах, какой ты умник. Небось, сейчас отвернешь нос, да и пойдешь бормоча себе под нос.

– Только ты, прошу тебя, не втыкивай своего языка, куда не следует, лучше ты помолчи, лишь бы я тебя не трогал.

* * *

– А что сынок, поедь ты нынче в лес, да наруби дров, да привези, ибо уже нет ни полена, а тут и праздники приближаются.

– Ох, когда же весьма топор тупой.

– Так возьми да наточи. Точило там лежит на угле около скотского сарая. Да не сиди только, ибо уже поздно.

* * *

– Если бы ты меня не звал, то бы я и не пошел.

* * *

– Не видал ли ты каната? Он лежал там под навесом.

– Нет, не брал.

– Так верно кто-то уже уворовал, ибо у нас таких мастеров есть немало, готовое убирать.

– Ах, как у меня в прошлом году на ночлеге кто-то лошадь уворовал, чтоб его беда взяла, да и хорош был мерин, весьма был силен, да и порчи никакой не имел. И что я не искал, что я спрашивал, пропал вечным правом. А ныне купил у Евреев, да уже не такой! Дорого я за него заплатил, да ничего не стоит. Восемьдесят рублей я за его дал, да он не стоил того, что стоил мне пятьдесят.

* * *

– Что ты берешься не за свое дело? Разве ты эту вещь сделаешь как следует?

– А вот посмотришь, если не сделаю, а как немного и не так будет, так что?

* * *

– Отец! А отец, немного наша лошадь начала хромать, да так, что никак не может ступить на заднюю ногу. Я уже смотрел, подняв ногу, да ничего незаметно. Может быть, где-то ушибла.

– Пойди ты завтра утром к бабе Христине, пусть она придет да посмотрит, она хорошо пособляет от ушиба.

* * *

– Не спрашивал ли ты иногда, приехал ли уже Еврей кузнец из Пинска, или нет?

– Нет, никто не сказывал, должно быть еще нет.

Б. Различие сравнительно с великорусской речью в словоударении

– Чуешь Грыц, чы ты гэто уге в лис идешь?

– Але, пойду, треба пошукати деревины у заплыт, а то вельми погано, да телята, да корыву перескакают.

– А ты Гаврыло скоро пыйдеш? От и я невзабаве иттиму, а то еще батька нема дома, то треба еще крохи почекати, поки вын приде.

* * *

– Онопрый! Го Онопрый! Чы не бачыу ты мои сокирки, вона там пыд поветью лежала?

– А тыж там коло плота покину, а я идучы не брау, думау, що ты там еще нищо маеш робити.

– Я гето забыуся, пойдешь, да принеси у хату, бо мни вона потребна.

* * *

– Дядю! Го дядю! Пойди он там на поли твои кони ходять, я думау заняти, але кобыла як выбрыкнула да побигла, а за ею и уси кони побигли.

* * *

– Отож нигде дити заволокли моего ножа, чы не бачыла ты где, Присся?

– Ой я нигде бачыла, да не спамятаю где, быцца на переклети лежау.

* * *

– Езеп! Пойди ты у клить, да возьми мои чоботы, да прынеси у хату, нехай крохи нагрэюцца, бо вельми нахолодали. Трэба обуцца да занести гэтые грошы до старосты, бо зноу нияки хрып выдерецца, да и зноу не заплатю цынизу. Зыле! Пойди ты там у кубли да озьми пять рублей грошей, да дваццатку дрыбными озьми, а решту положы, да онно добре зачыни, бо я ниякось ходиу, дай кубиол быу незачынены, а все гето с тебя несправа, бо ты там часто ходишь, а погледити не тра. За гето варта тоби было дати гицля у карок, тоб ты крохи липшь гледила, що я прыдбаю, дай того не хочешь догледити.

– Ой, иди уге ты ничого з моих очей, годи ты мене журыти, иди, там уге Рохля на тебя выждаласа.

– На тебя онде уге давно, неси хучэй грошы, то уже пришедь говоритимешь, що хочь.

– Уге починаешь сварку, то уже и ладу и конца не буде. Тыльки мни и спокою, як тебе нема дома, а як придешь, то хоть ты з хаты выбирайся. Отож то мни Бог послау кару, невидаю онно за яки грэхи. Уже як мога стараюса, коб вын до мене не прычепиуса, алеж не можны. Здаецца я и гледю, здаецца я и стараюса, алеж не можны з гэтым чоловиком ужытиса, чыста смола, таки за щонь да прывяжецца. О тож я нещасна уродиласа на свит, чому я на роду не померла. Да гэто зауше приде пьяны, як бейла, да онно сварыцца. Щоб то иому у господи погледити, где як що робицца… Як настане Божы день, то гето в корчми и выседить.

* * *

– Присья! Зажени Приска поросята у хлеу, да дай им щонь зьисти, бо они голодны, да погледи, чы доглядае (Ф) Пилип товару, уге нерано. Да пойди озьми крохи гречки на пичь, тра крупы зробити. Пойди ты Марцолька, да поможи Пилипу, овечкам укинь липшого сина.

* * *

– А где мое свитонко, ма?

– Чы тыж сама не знайдешь, да мяне пытаесса, пошукай, той знайдешь.

– Ой, колижь нема.

– Да уге, покуль ты выбересса, той не треба буде.

* * *

– Докуль ты гэто будешь седить? Зарез пора обидати, а ты онде й з хаты не вылазиу. Ах ледащыца ты, ледащыца! Що ты соби думаешь? Пойшоу бы хоть полено, которое пересик. Такиж ты молоды детюк, пора женити, а ты ничого не хочешь робити.

* * *

– Баранчык наш нигде побиг, тра идти шукати. Побежи ты Ганночка до сусидоу, чы нема часом у их, а коли нема, то пройди далей селом, да попытайса, мо к кому на двыр забиг. Алеж ты сама мабыть ничого не зробишь, то конечне, тра самый пойти. Ой, а тут тра и печы догледити, коб горшки не збигли. Побежи й ты Химка з Ганою, мо яконьчы не прыженете, бо мни нияк нема часу. Ох якиж хлемажые дити, покуль зберуцца идти, то той нема висьци куды забежыть. Хучий жеж бо ты Хима! Ой, яб тебе стегнула, да ото нема чым, щоб тебя хвороба узяла, як ты не поворитна, яб уже десять раз сходила, а ты нияк не выбересса.

* * *

– Нащо ты гэто посередь хаты покинула виника? Чы гэто ему мисца нема? Замети гэтое, що куры напаскудили, да й виника постау у куток.

* * *

– Нищо наша мати занедужала, тра якой нибудь рады шукати.

– Мабыть тра пойти до доктора, нихай бы дау якого лекарства, альбо трэба пойти до бабы Хведоры, коб вона прышла, да пошептала, моб гэтае и минулось.

– Онно що на дворы вельми великая круча, то пэуно не хоче прыйти.

* * *

– От дерева уге большую половину пэрэвэзли на груд, а сино маль не все засталось в болоти, а тут и година гэтакая лихая, що неможны навэт и з хаты вылезти.

– Еще навэт дзякуючы Богу, що морозу великого нема, а тоб нигди чоловик и загинуу.

* * *

– Чы заложыу ты Хвед коням сина, як я тоби казау, чы мой не?

– Заложыу, нехай онно зъедять, то буде з их.

* * *

– А корова гэтая хворая пьет чы не?

– Нибыто корова пьет, але вельми помаленьку.

– Мо даст Бог, що вона й поздоровие, шкода добрая корова.

* * *

– Нищо мои кости вельми ломить, коб не прычэпиласа часом до мэне шуня.

– Ох сынок, нехай вона пропаде.

* * *

– Чы гэто твый ныж?

– Мый, бра! Дай иого сюды, а ты соби пошукай другого, бо мни самому тра.

* * *

– Поклич онно ты Грыгора, то хиба вын тоби збэрэ роя, бо ты сам и рады не даси.

* * *

– Данило да Иван пошли выносити сино, а Ганна побигла у лис, чы не найде грыбыу.

– Але мабыть еще нема.

* * *

– Ах як мое тило свэрбить, коб часом на мэне короста не напала, то буде бэды.

* * *

– Да покинь жэ кагу блегукати, бо аж мни нудно робицца, як ты станешь баяти.

– От хиба хто скажэ прауду.

– А ты говорыш, говорыш, да все не до ладу.

Б. Русский перевод.

– Слушай Григорий, ты это уже в лес идешь?

– Да пойду, надо поискать бревна в забор, а то весьма плохо, низок забор совсем. Да телята з коровами перепрыгивают.

– А ты Гавриил скоро пойдешь? Вот и я немедля буду идти, только еще отца нет дома, так надо еще немного обождать, покуда он придет.

* * *

– Онуфрий! А Онуфрий, не видал ли ты моего топора, он там под навесом лежал?

– А ты же там около забора оставил, а я, идя, не брал, думал, что ты там еще нечто имеешь делать.

– Я это позабыл. Поди же принеси в комнату, ибо он мне нужен.

* * *

– Дядя! А дядя! Поди вон там на поле твои лошади ходят, я думал занять их, да кобылица как выпрыгнула, да побежала, а за нею и все лошади побежали.

* * *

– Вот же где-то дети затащили моего ножа, не видала ли ты где, Ефросинья?

– Я где-то видала, да не помню где, кажется (переклеть – одна ступень пред дверами амбара) под амбаром лежал.

* * *

– Иосиф! Поди ты в амбар, да возьми мои сапоги, да принеси в комнату, пусть немного обогреются, ибо весьма настыли. Надо надеть да снести эти деньги к старосте, ибо снова какой-нибудь хрен (горькое растение) найдется, да и снова не заплачу чинша. Зиновия! Поди же ты там (кубел – круглый небольшой деревянный ящик с крышкой) в ящик, да возьми пять рублей денег и 10 копеек мелочью возьми, а остальные положь, да только хорошо запри, ибо я как-то ходил, да и ящик был незаперты, а всё это твоя непоправность, ибо ты там чаще ходила, а посмотреть не нада. За это бы стоило тебе дать (ударь) в шею, кабы ты немного лучше смотрела. Что я приобретаю, да и того не хочешь досмотреть.

– Ой, иди уже ты по крайней мере с моих глаз, довольно ты меня уже грызть. Иди, там уже Рохля (Еврейка, удерживающая шинок) выждалась, она тебя ожидает уже давно.

– Неси поскорее деньги, то уже придя, будешь говорить, что захочешь.

– Уже начинаешь ссору, так уже ей порядка и конца не будет. Только мне и спокойствия, когда тебя нет дома, а как придешь, так хоть из дому убирайся. Вот же это мне Бог послал наказание, не знаю только за какие грехи. Уже сколько возможности стараюсь, кабы он ко мне не прицепился, да нет возможности. Кажется, я и смотрю, кажется, я и стараюсь, да невозможно с этим человеком ужиться, настоящая смола, за что-нибудь да привяжется. Вот я несчастная родилась на свет, почему я на роду не умерла. Да это всегда придет пьян как бейла (общее название – прегорький пьяница), да только бранится. Что бы то ему в хозяйстве посмотреть, где как что делается. Как настанет Божий день, так это в шинке и высидит.

* * *

– Ефросинья! Загони Ефросинийка поросят в хлев, да дай им что-нибудь съесть, ибо они голодны. Да посмотри, досматривает ли Филипп скота, уже поздно. Да сходи возьми немного гречки на печку, надо крупы сделать. Поди и ты Марфочка, да помоги Филиппу. Овцам убрось лучшего сена. Где же моя (свитонко – верхняя одежда) одежка, Мать?

– Разве ты сама не найдешь, да меня спрашиваешь, погледи, так и найдешь.

– Ой, когда же нет.

– Да уже, покуда ты соберешься, так и не нада будет.

* * *

– Докуда ты это будешь сидеть? Сей час время обедать, а ты еще и с комнаты не выходил! Ах баловник ты, баловник! Что ты себе думаешь? Пошел бы хоть полено, которое дров перерубил. Такой же ты молодой детина, время женить, а ты ничего не хочешь делать.

* * *

– Барашек наш где-то побежал. Нада идти искать. Побеги ты, Анночка, к соседям, нет ли иногда у них, а когда нет, то пройди дальше улицей, да спросись, может быть к кому-нибудь на двор забежал. Только ты сама должно быть ничего не сделаешь, то непременно надо самой идти. Ах, а тут нада и печки досмотреть, как бы горшки не сплыли. Побеги и ты Ефросийка с Анною, может быть как-нибудь не приженете ли, ибо мне никак нет времени. Ох, какие же неуклюжие дети, покуда соберутся идти, так тот неизвестно куда забежит. Живее же ты Ефрисинья! Ой, я бы тебя стянула (ударила), да только нет чем, чтобы тебя болезнь взяла, как ты не проворна. Я бы уже десять разов сходила, а ты никак не соберешься.

* * *

– Зачем ты это средь комнаты бросила веник? Или это ему места нет? Замети это, что куры нагадили, да и веник поставь в угол.

* * *

– Что-то наша мать захворала, нада какого-нибудь способа искать.

– Должно быть нада сходить к фельдшеру, пусть бы дал какого лекарства, или нада сходить к бабе Федоре. Как бы она пришла да пошептала, может быть это ей и миновалось. Только что на дворе весьма большая вьюга, то наверно не захочет придти.

* * *

– Вот дерева уже большую половину перевезли на рум (рум – берег озера или реки, где привозят и сваливают товарное купеческое дерево, там же оно приготовляется и для сплава), а сено мало все осталось в болоте (на покосе), а тут и время этакое скверное (дождь или метель), что нельзя даже из комнаты выйти.

– Еще даже благодарение Богу, что мороза большого нет, а тобы где-то человек и пропал.

* * *

– Положил ли ты, Федор, лошадям сена, как я тебе сказывал, или может быть нет?

– Положил, пусть только скушают, так будет с них.

– А корова эта больная кушает или нет?

– Будто бы немного кушает, только весьма помаленьку.

– Может быть даст Бог, что она и поздоровеет, жаль, добрая корова.

* * *

– Что-то мои кости весьма ломает, хоть бы не прицепилась иногда ко мне лихорадка.

– Ах, сынок, пусть она пропадет…

* * *

– Не твой ли это нож?

– Мой, брат! Дай его сюда, а ты себе поищи другого, ибо мне самому нужен.

* * *

– Позови только ты Григория, так разве он тебе соберет рой (пчел), ибо ты сам и способа не дашь.

* * *

– Данил и Иван пошли вытаскивать сена, а Анна побежала в лес, не найдет ли грибов.

– Но должно быть, еще нет.

* * *

– Ах как же мое тело чешется. Хоть бы иногда на меня чесотка не напала, то-то будет беды.

* * *

– Да и оставь же ты, говорю, сквернословить, ибо мне тошно делается, как ты начнешь толковать.

– Вот разве кто скажет правду, а ты говоришь, говоришь, да все некстати…

В. Различия в падежах и глагольных формах

– От я, бра, пьять дион заробляу, да й гроша не дали.

– Хто порося украу, тому у ушах пищыть.

* * *

– Не наша то мыц, коб Старшину змэнити, бо гэто тра Мирового просити.

* * *

– На тым тыжни косили сино, да еще до гэтои поры сырое, через шесть дион дай не высохло.

– Ах, кобьда Господь змиловауся, да дау погоду.

* * *

– Опрочь двойча коней, еще пару волыу маю, да пятеро овец, да одно телятко, да и уся моя худоба.

* * *

– Нехай уже як прыйдешь, то сварытимэшь мэне.

* * *

– Матко! Го ма! Однэ ягнятко засталось там у рови, а другэе я прынесла, а тэе нияк не схопити, дай зосталось.

* * *

– Миколай! Пойди ты по кони, да поидем у лис по дрова.

* * *

– Есип! Чы гэто твоя скрынька?

– Моя, бра.

– А мо ты й продаси?

– Продам.

– А що ты за еи хочь?

– Я б хотив осим золотых, але мусиць и ты гэтаки купец будешь як и тые, що дауний у мэне були.

– Бо ты вельми дорого хочь, от озьми рубля, коли хочь.

– Ни, брат, не дам.

– Поличы, що теперь дерево коштуе, а такиж и робота не абы якая. Зроблено гладко, щыльно, що уложышь, то буде лежати.

* * *

– Одарка! Чым ты гэто так поплямила хусточку?

– Ничым.

– А гэто ж бачышь яки плямы. Отож прыде свято, то ничого тоби буде й на голову завязати, бач якая ты неувага.

* * *

– Для кого ты гэто зробиу скрыпку?

– От, хто купить, той игратимэ.

* * *

– Чы ты еще не ихау по сино?

– От зарез поиду.

* * *

– Господь жэ то видае, чы поправицца мое жэрэбятко, чы мо й не.

– Але ужэ теперь липш крохи стало пить, а напэрод то няк не пило.

– Мо далей, далей по маленьку чы не отойде.

* * *

– Ах, якая шапа хорошая. Лазарь! А кому ты зробиу гэтую шапу?

* * *

– Петрук! Го Петрук! Подай мни кожуха окрытиса, бо мни нищо вэльми холонно. Да еще й нунно. Коб тколе выблёвауса, тоб мо легчый було, а мни так тяжко, що не дай Боже.

* * *

– От як положили у хати пыдлогу, то крохи суший стало. Але що гэто значыцца, що столя кожын раз мокра?

– Немависти що тому за прычына.

– Тра буде спытатиса у дида Ониська, чы не видае вын, що гэто такэе.

* * *

– Продай ты, бра, мни гэтого гарапника! Алеж яки доуги. Ну, бра, гэтым заихаушы почым, то почухаецца, и на трэти день помацае. От у вэсильи то вжэ гэтаки бизун добрэ маршалку, тогды вжэ нихто не стый на дорози. Откуль ты иого маешь?

– Гэто мни, бра, дядько подаровау на памятьку.

– Ну, гэто добрая памьятка, кого займешь, то кожын памьятатимэ. Пожыч ты мни иого на яки час, от у нас вэсилье буде, то добре буде когонь потягнути.

– А як жэ ты иого пожуешь, чы хтонь украде, то ты мни вэликую шкоду зробишь. Ни, не дам, бра. Гэтакую рэч трудно нажыти, а як ты мни иого перевэдешь, то мни й жалю не стане.

– Да пожыч, бра, смилуйса, пожыч, побачыш, що я тоби по вэсильи с подзенькованнем одам.

– Ой, коли шкода, коб ты мни иого не пэрэвиу, то я гэтого боюса.

* * *

– Ганно! Го Ганно! Ничый собака прыбиг да як ухопиу нашу гусь за горло, да чысто передавиу. Яж думала, що вын ничыю чужую душыць, коли я побигла погледити, ажно гэто наша гуска.

– А щоб иого воуки зъли, бодай иого задавили, якая ж шкода, ды навэть старую гусь. Ах, моя доля, от тоби и маешь, ну що тепэрь й робити?

– Тра заризати, чы що?

– Ой, якая ж бо худая. Ну чому ты не гледила?! Ой, щоб тебэ моя дохля, як ты добрэ догледила.

* * *

– Мельян да Андрыя так мыцно ударыу по голови, що той аж юхою облиуса. У гэтым часи подходить й Старшына, да як попау ниякого кия, да як стау жэ вын бити Мельяна, то бидны й сам не видау що робиты, да гэто еще сказау старости и у цюну засадити, покуль той не проспицца. Назутрэй, бра, сказау выпустити, да еще пятнадцать раз ростягнуушы усыпау.

– Бач на иого и Старшына буу крохи сердиты.

– Такиж бо воно й варта було крохи. Гэтож вын уге дион чотыры седиу у корчми, и жынка иого прыходила по иого, але не послухау, покуль таки доседиуса.

* * *

– Чы не бачыу ты Грыц мои пуги?

– А тож там коло воза лежала, погледи онно добрэ, то й знайдешь.

– А где вона поделаса, як тая прыказка кажэ: «Не так шкода як не выгодиу, ничым буде коня поганяти».

* * *

– Отож то як воду потягло з болота. Гэто через гэтые дион тры так потягло, бо я нещо дауно буу тут, то еще воды довольно було, еще можно было чоуном переихати гэтую мистину, а теперь уге не переидешь.

– От коли то Божа мыць, где вона й деецца.

– Поихали ж нашы рыбаки на рэку, але як воны у пьятери невода тягнутимуть, то гэто же диво?

– Хиба не найдуть быльш людей, коб онно рыба була, то найдут способ.

* * *

– Тра гэтую овэчку з ягнятком у хату взяти, коб часом ягнятко не змэрзло, то шкода буде.

* * *

– Ох, я тоби стягну гэтою пугою, то ты будешь памьятати, як мэне чепати. Я тоби покажу, як жартовати зо мною. Коли я тебэ не займаю, то й ты мэне не займай. Займиса ж онно еще раз, то запрауды що по ушах заиду. От побачышь, коли я не прауду говору.

* * *

– Чы не позычыу ты у мэне часом уздечки з лейцами, Хартын?

– Ни, не позычау, у нас сяка-така своя е.

– От гладко пропала уздечка, здаецца й на дворы никого чужого не було, але от пропала, дай годи. Уздечка-то неособливая была, але шкода новых леец, вэльми добрые були.

В. Русский перевод

– Вот я, брат, пять дней зарабатывал, да и полкопейки не дали.

– Кто поросенка уворовал, тому в ушах пищит.

* * *

– Не наша то сила, чтобы Старшину сменить, ибо об этом надо Мирового (Посредника) просить.

* * *

– На прошлой неделе косили сено, да еще до сих пор сыро. Через шесть дней и не высохло, ах, как бы Господь помиловал да дал погоду.

* * *

– Кроме пары лошадей еще пару волов имею, да пять овец и одного теленка, да и вся моя рухлядь (движимое имущество).

* * *

– Пусть уже как придешь, так будешь бранить меня.

* * *

– Мать! А мать! Один ягненок остался там во рву, а другого я принесла, а то никак не захотело идти, и осталось.

* * *

– Николай! Поди ты за лошадьми, да поедем в лес за дровами.

* * *

– Иосиф! Не твой ли это сундук?

– Мой, брат.

– А может быть ты его продашь?

– Продам!

– А что ты за его хочешь?

– Я бы хотел 1 рубль 20 копеек, да видно и ты такой покупщик будешь, как и те, что прежде у меня были.

– Но ты весьма дорого хочешь, вот возьми 1 рубль, если хочешь.

– Нет, брат, не отдам. Посчитай, что теперь дерево стоит, да работа-то не какая-нибудь. Сделано гладко, плотно, что положишь, то будет лежать.

* * *

– Дарья! (Одарка уменьшительно)! Чем ты это так попятнила платочек?

– Ничем.

– А это ж видишь какие пятна? Вот же придет Праздник, так нечего тебе будет на голову завязать, вишь какая ты не уважливая.

* * *

– Кому ты это сделал скрыпицу?

– Вот, кто купит, тот будет и играть.

* * *

– А ты еще не ехал за сеном?

– Вот сейчас пойду.

* * *

– Господь же то ведает, оправится ли мой жеребенок или нет? Только уже теперь лучше начал немного пить, а прежде то никак не пил. Может быть, дальше, дальше помаленьку не оправится ли.

* * *

– Ах, какой шкаф красивый. Лейзарь! (Еврей) А кому ты сделал этот шкаф?

* * *

– Петр! А Петр! Дайка мне шубу окрыться, ибо мне что-то весьма холодно, да еще и томнит, как бы сорвало, так, может быть, легче было бы, то мне и так тяжело, что и не дай Бог.

* * *

– Вот как уложили в комнате пол, то немного суше стало.

– Только что это значит, что потолок всякий раз влажный.

– Неизвестно, что бы тому за причина.

– Надо будет спросить деда Онисима, не знает ли он, что это такое.

* * *

– Продай ты, брат, мне эту плеть? Да какая же длинная. Ну брат, этой заехавши по шее, так пошевелится, и третьего дня пощупает. Вот у свадьбе, так уж такая нагайка хороша маршалку (особая привилегия некоторым лицам, имеющим участие в свадьбе), тогда уже никто не стой на дороге. Откуда ты ее имеешь?

– Это мне, брат, дядя подарил в память.

– Ну, это хороша память, кого ударишь, то всяк будет помнить. Одолжи ты мне ее на некоторое время, вот у нас свадьба будет, так хорошо будет кого-нибудь стянуть.

– А как же ты мне ее испортишь, или кто-нибудь уворует, так ты мне большой вред сделаешь. Нет, не дам, брат. Этакую вещь трудно набыть, а как ты мне ее как-нибудь затеряешь, так мне и жалости не станет.

– Да одолжи, брат, сделай милость одолжи, посмотришь, что я тебе после свадьбы с благодарностью отдам.

– Ах, когда жалко, как бы ты мне ее не потерял, так я этого боюсь.

* * *

– Тетка! А тетка! Чья-то собака прибежала да как схватила нашу гусь за горло, да совершенно передавила. Я же думала, что она чью-то чужую давит. Когда я побежала посмотреть, а это наша гуска.

– Ах, кабы ее волки съели, кабы ее удавили, как же жалко, да даже старую гусь. Ах моя доля, вот же живешь, ну что теперь с нею делать?

– Нада зарезать, что ли.

– Ох, как же худа. Ну зачем ты не смотрела, так ты их пасла. Ой, чтобы тебя, моя дочь, как ты хорошо досмотрела.

* * *

– Емельян Андрея так крепко ударил в голову, что тот и кровью облился. В это время подходит и Старшина. Да как попал какую-то палку, да как начнет он бить Емельяна, так тот бедный и сам не знал что делать, да это еще сказал Старости и в холодную посадить, покуда тот не проспится. На утро, брат, сказал выпустить да еще пятнадцать ударов растянувши всыпал.

– Видишь на его и Старшина был немного сердит.

– Оно то и стоило немного. Это он уже дней три сидел в шинке, и жена его приходила за ним, да не послушал, пока-таки досиделся.

* * *

– Не видал ли ты Григорий, моего кнута?

– А там, около повозки лежал, посмотри только хорошо, так и найдешь.

– Куда же он девался, как та пословица говорит: «не так жалко, как невыгодно, не будет чем лошадей подгонять».

* * *

– Вот же то как воду потянуло из болота.

– Это через эти дней три так потянуло, ибо я не весьма давно был здесь, так еще воды достаточно было, еще возможно было лодкой переехать эту местность, а нынче уже и не переедешь.

– Вот когда-то Божья сила, где она и деется.

– Уехали наши рыбаки на реку, да как они у пятерых сеть потянут, так это-то удивительно?

– Разве не найдут больше людей?

– Кабы только рыба была, так найдут способ.

* * *

– Надо эту овцу с ягненком в комнату взять, как бы иногда ягненок не замерз, то жалко будет.

* * *

– Эх, как я тебя стяну этим кнутом, так ты будешь помнить, как меня трогать. Я тебе укажу, как шутить со мною. Коли я тебя не трогаю, так и ты меня не тронь. Затронь же только еще раз, так в самом деле что по ушам заеду. Вот посмотришь, когда я неправду говорю.

* * *

– Не одолжал ли ты у меня иногда узды с вожжами, Харитон?

– Нет, не одолжал. У нас кое-какая своя есть.

– Вот гладко пропала узда. Кажись и на дворе никого постороннего не было, ну вот пропала, и (только) довольно. Узда-то незавидная была, да жаль новых вожжей, весьма добрые были.

Г. Особенности в родах существительных и в синтаксическом строе.

– Так ниякось твоя брэхня нияк не прыходицца. Твою дурную мову усяки познае, бо нияк не умиешь збрэхати, липш говоры по прауди, нащо тоби гэтое здалосо. Бо коб воно було до ладу, то що липшее, а так ничого покинь морочыти людей.

– А ты то уже вэльми розумны, ты вжэ то заушэ прауду кагешь. Часом й ты так гладко збрэшешь, що нихто гэ й прауды не скаже. Бач як то ты умиешь кого учыти, а сам себэ той не бачышь, як той моуляу: «чужэе бачым пыд лисом, а свого не й пыд носом». Не мало вас таких знойдецца розумных, але онно бэда, що нема кого учыти.

– От покинь ничого, бо ты уге як розмэлесса, то так як той витраны млин.

– Не липшы й ты млин.

* * *

– Саливэй! Чы забили того мэдьвэдя, що ходили на полованьне, чы не?

– Не, не забили. У трох, бра, стрэляли, але онно один заняу крохи по морди, а тые ни годин и незачэпиу, дай пошоу.

– Як жэ вам не сором. Да вас душ за трыста було на полованьни, ды одного мэдвэдя не звойовали! Мусиць вы уси гэтакие стрэльцы були, як паны, так и вы.

– От не трапилосо тоби пойти, пэуно ты б уге иого забиу.

– За гэтым, бра, невидомо, моб як раз улепиу кулю в лоб.

– Ох, бра, колиж вэлич посудомая, страшэнно яки вэлики.

– Ой, мо и у вочы не бачыу!

– Ох, чому? Да я уже трийчы ходиу на иого, да коб и не бачыу. Але ж, бра, вэльми вэлики, то трудно одважытиса и стреляти у иого. Так як стане на задние лапы, то аж выстрах зирнути на иого. Коли стрэльцы… дай тые попужаюцца, а я мало и стрэльбу держау у руках, то мне ж диво.

* * *

– Чы тоби щы не надодило лежачы? Устау бы, да пройшоуся хоть крохи. Мабыть твои и ноги уже заклякли.

– Ой, колиж не можны. Подай мни, Палажка, воды смагу прогнати, бо у роти вэльми палить, не можны и слины прокоутнути.

– Озьми тколе гэтого лекарства написа.

– Ой не хочу, дай мни воды, а вона мни лекарство тыче, уже оно мни и так горло пэрэило. Мо од иого я й хвораю так доуго.

– А можэж тоби вода ещы гырш зашкодить, неужэж таки дохтор тоби робиу иого на збытки?

– А хтож иого мае видати, мо й на збытки. Гэтож дохтары гледять онно коб им щонь у руку у сунуу, а помогти хворому чоловику они не вэльми хочуть. Воны гледят, коб онно кишэня их була поуна, а об хворых они не дбають.

* * *

– Барбара! Озьми ты постау драбину, да положы гэты мак на стрэху, нехай сохне, а то як пыйде дощь, то погние.

* * *

– Музыка попу не товарыщ. Як хто дбае, то так и мае.

* * *

– Ну як вжэ у нашого Опанаса одномасные кони, то и во всим сели нема ни у кого гэтаких, чорные, бра, так як та галка. Да й спасные такие, що й вода на них не одержыцца.

* * *

– Титка мэне нияк покинула у лиси, а я гукала, гукала, дай не спамьяталаса сама у яким я мисти, а далей як заморочылосо мни у голови, да я вге й ходю по лиси, як тая заблудная овэчка. Аж гэто напоткау мэне нияки чоловик да й выуиоу мэне на дорогу, а то я вжэ думала й ночовати в лиси.

* * *

– Докуль ты гэто волочытимесса, докуль ты гэто питимэшь? Чы маешь ты розум? Поличы, скыльки ты уже завиноватиуса жыдым за гэтую гарылку. Мусить ты еи николи не покинешь пити. Поихау бы по сино, що ничого товару дати.

– Ой, погодиж, то вжэ поиду и прывэзу, онно ты не сварыса, то все добрэ буде.

* * *

– Чы скыльки вас глухих тут зобралосо?

– Никого нема.

– Чогож вы тут так крычыте, що аж не можны и у хати уседити?

– Мы ж здаецца не крычымо, да потиху говоримо.

– Не валяйса ты мни у вочы, бо аж гидко слухати твои мовы.

– За що вы тут сварытеса?

– За дурницу, як той казау. Сама ничого не хочэ робити, да онно сидячы грызецца, а то ий тэ зроби, а то ий тэ зроби, а сама то, як пани, якая сидить, да еще й не озывайса против еи.

– Гэтак бы й я умила седити, да замышляти, що кому робити.

Г. Русский перевод

– Так как-то твое вранье, никак не приходится. Твой дурной разговор всяк узнает, ибо ты никак не умеешь врать, лучше говори правду, зачем тебе это придалось. Если бы оно было кстати, так что другое, а так по крайней мере оставь дурить людей.

– А ты так уж весьма умный, ты уж так всегда правду говоришь. Иногда и ты так гладко соврешь, что никто так и правды не скажет. Видишь, как ты умеешь кого учить, а сам себя так и не видишь, как тот говаривал: «чужое видим и под лесом, а свое и под носом». Немало вас таких найдется умных, да только беда, что нет кого учить. Вот оставь по крайней мере, потому что ты уже как размелешься, то так, как та ветряная мельница.

– Не лучшая и ты мельница.

* * *

– Сильвестр! Убили ли того медведя, что ходили на охоту, или нет?

– Нет, не убили. Втроем, брат, стреляли, да только один занял немного по рыле, а так ни один и не задел, да и ушел.

– Как же вам не стыдно, да вас душ триста было на охоте, да одного медведя не своевали. Верно вы все такие охотники были как господа, так и вы.

– Вот не пришлось тебе сходить, верно ты бы уже его убил!

– С этим, брат, неизвестно, может быть, как раз улепил (бы) пулю в лоб.

– Ах, брат, когда же велик чрезмерно, ужасно как велик.

– Ой, может быть и у глаза не видал.

– Да почему? Я уже три раза ходил на него, да чтобы и не видал. Когда ж, брат, весьма большой, так трудно отважиться и выстрелить в него. Да как станет на задние лапы, то страшно взглянуть на его. Когда охотники не меня взять, да и те испугаются, а я мало и ружье держал в руках, так мне не удивительно.

* * *

– Неужели тебе еще не наскучило лежать. Устал бы да прошелся хоть немного. Должно быть твои ноги уже одеревянели.

– Ой, когда ж нельзя! Дай-ка мне, Пелагея, воды, жажду утолить, ибо во рту весьма жжет, нельзя и слюны проглотить.

– Возьми-тка этого лекарства выпей.

– Ой, не хочу, дай мне воды, а она мне лекарство сует. Уже оно мне и так горло переело. Может быть от его я и хвораю так долго.

– А может быть тебе вода еще хуже завредит. Неужели таки фельдшер тебе делал его на шутку.

– А кто его может знать, может быть и на шутку. Эти фельдшера смотрят только, чтобы им что-нибудь в руку всунул, а пособить больному человеку они не весьма хочут. От смотрят, как бы только карман их был полон. А о больных они не заботятся.

* * *

– Варвара! Возьми ты приставь лестницу, да положь этот мак на крышу, пусть сохнет, а то как пойдет дождь, то сгниет.

* * *

– Музыкант священнику не товарищ. Как кто старается, тот так и живет.

* * *

– Ну уж, как у нашего Афанасия одной шерсти лошади, то и в целом селении нет ни у кого таких. Черные, брат, так как черная ворона. Да и жирные такие, что вода на них не задержится.

* * *

– Тетка меня как-то оставила в лесу, а звала, звала, да и не вспомнила сама, в котором я месте, и дальше как задурилась моя голова, так я уже и хожу в лесу так, как та заблудившаяся овца. Вот это встретил меня какой-то человек, да и вывел меня на дорогу, а то я уже думала и ночевать в лесу.

* * *

– Докуда ты это будешь шляться, докуда ты это будешь пьянствовать? Имеешь ли ты ум? Посчитай, сколько ты уже должен Евреям за эту водку. Верно ты и никогда не оставишь пить, поехал бы за сеном, что нечего скоту дать.

– Ну так довольно, так уже и пойду и привезу. Только ты не бранись, так и все хорошо будет.

* * *

– Много ли вас глухих здесь собралось?

– Никого нет.

– Чего же вы здесь так крычите, что нельзя и в комнате сидеть?

– Мы кажется не крычим, а потихоньку говорим.

– Не лезь ты мне в глаза, потому что скверно слушать твоего разговора.

– За что вы здесь бранитесь?

– За пустяк, как тот говорил. Сама ничего не хочет делать, да только сидя грызется: а то ей то сделай, а то ей то (другое) сделай, а сама то как госпожа какая сидит, да еще и не отзывайся против ее.

– Этак бы и я сумела сидеть да загадывать, что кому делать

Конецъ этой части.

Священникъ Платон Тихоновичъ.

Января 31 дня

1875 года.

Лунин.

* * *

Это был труд не одного месяца, не одного года. Практически завершив его в 1874 году, он перед отправкой в комитет по проведению конкурса на создание учебников для школ Северо-Западного края переписал свою работу набело, поставив январскую дату 1875 года. В основе – поразительные наблюдения Тихоновича за местной жизнью, точное воспроизведение им услышанного. При этом отменный перевод, какому можно только позавидовать. Сохранены все языковые нюансы. Надо заметить, что собранный языковой материал отображал и весьма обширный регион.

Сам конкурс проводился Минской дирекцией народных училищ Минской губернии под патронажем Виленского учебного округа.

Отмечу, что литовскому филологу Ф. Куршату с его грамматикой повезло гораздо больше, чем Тихоновичу. Написанная примерно в одно время, если не считать нескольких месяцев в пользу Тихоновича, она, тем не менее, сразу была издана в немецком городе Галле в 1876 году.

Статья известного ученого и филолога профессора Варшавского университета Евхима Карского «К вопросу об этнографической карте белорусского племени», им и напечатанная в 1902 году в «Литовских епархиальных ведомостях», имела ряд одинаковых моментов с грамматикой Тихоновича. Тот же Карский составлял свою этнографическую карту на основании того языка, на котором разговаривали жители той или иной местности. Так вот, основные особенности, которые имеет только белорусский язык, и взяты им за основу в этом этнографическом труде. Отмечу, что эти особенности были отмечены Тихоновичем при написании своей грамматики свыше тридцати лет назад.

Перевод на русский язык так же входил в условия конкурса. Он был необходим ученикам для того, чтобы через перевод они могли более объемно постигать изучаемые предметы.

Содержание историко-литературного журнала «Вестник юго-западной и западной России. Историческая истина» за те годы, и не только его, пронизано «языковой» полемикой насквозь. Читаешь и чувствуешь, какие педагогические бури поднимались, какие страсти разворачивались…

Эти книжки имелись в церковной библиотеке и, несомненно, читались Тихоновичем. На многих статьях имеются карандашные отметки. Представлю некоторые из них, чтобы было понятно, почему 26-летний священник не остался безучастным ко всему происходящему.

Вот редакционный отклик на вызвавшую огромный резонанс статью «Ручаюсь, что примиримся. Слово к братьям полякам по поводу польско-русского вопроса. Львов. 1861 год». Это в дополнение к тому, что я уже читал во «Львовском слове». Под заголовком, правда, стояло небольшое уточнение:

«Еще новый образчик маневра, придуманного поляками к привлечению на свою сторону русских».

Некоторые моменты, которые создавали атмосферу, способствовавшую рождению «Грамматики Тихоновича». Вначале идет разговор о том, насколько важно местным чиновникам знать и местный, и русский языки,

«чтобы они могли удовлетворять – устно и письменно – государственным правительственным потребностям той и другой народности».

Далее речь об образовании:

«Что же касается школ, здесь является то же самое отношение, какое существует между говорящим и слушающим, т. е. говорящий или учитель должен беседовать со слушателями, особенно с учащейся молодежью, не на чужом, а на их собственном, народном языке…»

И далее примерно в таком же духе.

Вот такие моменты, и такая ширина, такая глубина мнений за ними.

Несомненно, что всем этим и проникнулся молодой лунинский священник.

Так кто же он – Платон Максимович Тихонович?

Важно одно – патриот своей родины, своего края, человек бесконечно любящий, как говорят священники, свою паству. Только такие качества могли подвигнуть его на столь значимый труд.

Увы, о нем, кроме того, что он служил священником, практически ничего не было известно.

Из какой семьи?

Откуда родом?

Сам ли он решился на этот труд, или кто подтолкнул его?

Какое имел окружение?

Данные факты всегда значимы. Без помощи родных и близких людей, без интересных, творческих церковнослужителей осилить подобное дело было бы невероятно сложно. Ведь такая работа, тем более научный труд, связаны с собиранием большого языкового материала.

К тому же, что получил он в наследство от предыдущих священников? Ведь на радзивиловской карте 1612 года, на которой были отмечены все значимые для того времени населенные пункты Великого Княжества Литовского, село Лунин значилось с церковным значком. Это было село, и село немалое.

Все это было окутано тайной времени.

* * *

Волею судьбы ко мне попала удивительная книга. Называлась она «Исповедная ведомость по приходу Лунинской Борисоглебской церкви с 1799 по 1841 годы». На первом листе (временной отсчет велся с конца, потому как наверх подшивались и скреплялись новые данные за каждый последующий год) значилось:

«Ведомость Минской Губернии Пинской округи села Лунина владений князя Любецкого церкви Зачатия Святой Анны, что в святую четыредесятницу споведались и приобщалися Святым Таинствам, и кто не был из-за нахождения в инославии селетнего 1799 года лица».

Далее

«Звание, имена: посполитые и их домашние».

И начало, а точнее продолжение, родословной местных жителей. В ней же были переписаны и все дворовые. Так назывались люди, находившиеся на службе у князя. Пометки, у кого родился сын или дочь, кто умер, кто уехал, кто в бегах… Скажем, в 1800 году священник Павел Федоров Попов записал фамилии всех посполитых, то есть людей государственных, на русский манер. Обровец стал Обровцов, Дырман – Дырманов, Мельянец – Мельянцов, Васюшко – Васюшков, Трухно – Трухнов, Сытин – Сытинов и другие. Лишь немногие фамилии сохранились в первоначальном звучании и написании. Что заставило сделать такой шаг священника, наверное, так и останется в неизвестности. Но уже спустя несколько лет приход возглавил сорокалетний священник Максим Филиппов Гапанович, и все вернулось на круги своя: Богданцов стал Богданец, Сахвонов – Сахвон, Тишков – Тишко, Лобков – Лобко и другие.

Вместе с Гапановичем появился в селе и дьячок Кузьма Василиев Жураковский, 45-ти лет от роду с женой Ефросиньей Ивановой, сыновьями Максимом, Иосифом, дочерью Агафьей. Впоследствии Максим Жураковский получит хорошее домашнее образование и изберет путь духовного служения. Это ему предстоит встречать на пороге церкви нового священника в 1861 году – Платона Максимовича Тихоновича. Встретить, а также передать свое место сыну Ивану, чтобы и он стал надежной опорой для Тихоновича как в делах духовных, так и в светских заботах.

Удивительные повороты истории.

В этой же книге расписки о получении церковной утвари, уведомления о наличии количества дворов, душ мужских и женских, переписка священников, поминальные записки, различные ордера.

Один из ордеров гласил:

«Лунинецкого благочинного Ивана Савиловича лунинскому священнику Гавриилу Паскевичу с причатником ордер № 17 1821 года отправляй дворов в Лунине…»

Далее арифметика гласит, что на тот момент православное население села составляло около 900 человек.

Уже одно упоминание священника Паскевича заставило меня расширить круг поиска. Эта фамилия могла быть связана с известнейшим родом Паскевичей, его духовной ветвью. И я не ошибся в своих предположениях.

В книге «Памяць» Пинского района имелась небольшая глава, посвященная Новодворскому монастырю. В ней говорилось, что этот монастырь в 1677 году посещали известные церковные деятели греко-российской веры, которые участвовали здесь в крестном ходе.

Что это за крестный ход в селе Новый Двор, который оставил такой значительный след?

Интерес возник еще и потому, что в ряде источников по развитию православия и просвещения в Беларуси, особенно, что касается XVII столетия, весьма часто упоминается и преосвященный Феодосий Василевич, притом с самыми разными характеристиками. Тепло отзывались о нем друзья, а недруги, которых было превеликое множество, признавая заслуги преосвященного Феодосия Василевича (это правильное написание фамилии с ударением на букве е), епископа Белорусского, архимандрита Слуцкого, игумена Дятловичского Спасо-Преображенского мужского монастыря, в развитии просвещения на Беларуси, ругали его за совмещение забот духовных и светских. Но благодаря ему уцелела в большей части своей огромная библиотека Дятловичского монастыря, когда эта крепость православия подверглась гонению и разграблению. Библиотека впоследствии была передана Слуцкому духовному училищу, в некоторой части уничтожена французами в 1812 году. На данном малоизученном факте остановлюсь подробнее.

* * *

Очень интересные заметки о пребывании французской армии в г. Слуцке в 1812 году оставил для нас преподаватель местной духовной семинарии соборный иеромонах Маркиан, проживавший в Слуцке в Свято-Троицком монастыре. И здесь он на передний план уже выходит не просто как священнослужитель, а как своего рода летописец. В его заметках много весьма интересных подробностей, притом малоизвестных, а в некоторой части и почти неизвестных широкой читательской публике. К тому же понравилось очень точное описание всего, что происходило:

«В 1812 году июня 29 числа, когда я остался один, учитель риторики Российской и Латинской в Слуцкой семинарии, а все учителя и ученики разбежались от страха, дабы их не взяли в воинскую свою службу французы, вступила в город французская армия и при выходе на третий день в ночь забрала с собою в Слуцком Троицком монастыре, как-то б муку, сухую рыбу, грибы и крупы, а также цинкованныя тарелки и все блюда и ножи…

20 июля прибыл в Слуцк со своим войском и поляками вице-круль Заиончик и занял со своими генералами все архиерейские покои в Слуцком Троицком монастыре. Архимандриту Исаии тотчас приказали через своего полковника при мне, чтобы на другой день к обеду час 1-го прислал 3 хлеба съестных, 12 ножей и 12 виделок. Тот архимандрит через меня – переводчика отвечал полковнику его, что пришедшие прежде его королевского величества солдаты забрали в монастыре все съестное, тарелки и ножи, блюда, – и нет из чего спечь хлеба, и нет ни ножей, ни виделок. Он в другой раз прислал к архимандриту, чтобы без всякой отговорки всенепременно исполнил приказание, а инак он его выженет из монастыря.

Почему реченный архимандрит постарался сыскать сыпной ржаной муки и упросил меня с человеком монастырским отнести муку за версту в девичий Илиинский монастырь для спечения там ситнаго хлеба. А как воинство его гладное сырый даже хлеб недопеченный из монастырской печи вынимало и съедало, и монахи гладные остались по причине забора всего съестного в амбарах, то я тогда попросил генерала, чтобы дал двух вооруженных французов провести меня с монастырским человеком и муку отнести в реченный монастырь для спечения хлебов его королевскому величеству.

Провожаные французы были даны, мука была вручена игуменье Агании, и я, оставив монастырского человека и французских солдат в монастыре, сам отправился обратно. На дороге попались мне польские жовнеры, которые, узнав во мне православного иеромонаха, встретили меня насмешками и ругательством, желая вызвать меня на какое-либо резкое замечание, которому можно было бы придраться и затеять драку. Однако я очень дипломатично, не теряя собственного достоинства, отпарировал стрелы их злостного остроумия и пришел неприкосновенным.

Однажды вице-круль приказал архимандриту Исаии отслужить литургию. Исаия отказался за неимением вина и просфор. И то, и другое было доставлено. Обедню служил я обычным порядком, поминая за богослужением Российский царствующий Дом. В церкви присутствовал вице-круль со всеми своими генералами. По окончании литургии он дождался моего выхода из церкви и сказал мне по латыни: «Мы свое дело знаем, и вы свое должны знать и с любовью исполнять, молясь Богу о всех христианах по вашему уложению православной церкви».

Семь недель служил я в то опасное время. Другие из братии отказались все потому, что лишь только кто покидал свою келью, как она немедленно была разграбляема. Я был единственный из оставшихся в Слуцке человек, знающий латинский язык и для французских генералов часто служил переводчиком…»

Записи иеромонаха послужили свидетельскими показаниями при исчислении тех бед, которые сотворили французы.

«По имеющейся в монастыре записи соборного иеромонаха Маркиана 3-я французская армия вступила в город Слуцк 7-июля 1812 года. Каждое французское полчище, как видно из записей Маркиана, останавливалось в Слуцке на несколько дней, запасалось провиантом, доставляемым жидами и поляками за неимоверно высокую цену, и отправлялось дальше за передовою армиею под Смоленск.

Французы помещались в здании семинарии, ее бурсе и монастыре. Здесь они хозяйничали по-своему: сожгли все скамьи и столы, выбили окна, повредили печки, а книги из семинарской библиотеки употребляли, по словам очевидца иеромонаха Маркиана, «на сварение пищи, по причине не бывших дров». Все монастырское имущество и убогие монашеские пожитки были разграблены. Так из документов монастырских видно, что неприятелем взято в это время из монастыря: 800 коп жита, 1200 осмин ржи, 200 коп ячменя, 2416 осмин овса, 120 осмин пшеницы, 16 бочек ржи зерном, 6 бочек ячменя, 10 бочек гречихи, 2 бочки пшеничной муки, 5 бочек гречневых круп, 6 бочек ячменных круп, 8 пудов сала, 8 фасок масла, 611 гарнцев водки, 10 пудов медной посуды, 6 пудов цыны (оцинкованной утвари – прим. авт.), 9 лошадей с повозками, каретами и колясками, 47 штук рогатого скота, все сено в тысячах пудов и положительно все имущество, находившееся в монастырских покоях. Разобраны на дрова и сожжены: дом духовного правления, находившийся при монастыре, 5 монастырских сараев и вся ограда вокруг монастырской усадьбы и при огородах. Таким способом совершенно разорена была и корчма, принадлежащая монастырю. По тогдашним ценам Слуцкий монастырь потерпел убытков более чем на 7000 рублей.

Монастырская сумма перед нашествием неприятеля наместником монастыря архимандритом Исаею была закопана в землю в небольшом сундучке под корнями и стволом вековой липы, благодаря чему не сделалась достоянием неприятеля.

Кроме монахов, терпевших разные притеснения, очень плохо приходилось и тем бедным ученикам – сиротам бурсы, которые не могли убежать и оставались в своем общежитии: голодные, босые и почти нагие, они погибли бы, если бы о них не позаботился, насколько только мог, отец Маркиан. Это была поистине страшная военная гроза. Французский погром и наполеоновский бич на очень продолжительное время совершенно парализовали жизнь и деятельность разных учреждений города Слуцка и его жителей.

Хотя французы из политических видов и не делали жителям Слуцка намеренного опустошения, желая привлечь их на свою сторону, но зато всюду был забираем всякого рода фураж и все, что только возможно было забрать; известно, что стоит стране приход огромного неприятельского войска. К тому же население Слуцка было крайне запугано нашествием страшного неприятеля и, оставив свое движимое и недвижимое имущество на произвол судьбы, искало приюта вдали от района неприятельских действий, а возвратившись на родные пепелища, застало все расхищенным и навсегда потерянным.

Разогнанные французскою бурею семинаристы только в январе месяце 1813 года начали прибывать в Слуцк, и 20 февраля возобновилось учение в семинарии при самом незначительном количестве учащихся. Долго еще оставались незаглаженными следы пронесшейся бури. Почти целый год не было в семинарии классов философии и богословия – за неприбытием учителей.

Не меньше бед православному люду города Слуцка во время Отечественной войны причинили встречавшие с распростертыми объятиями жиды и поляки. Город Слуцк, как занятый французами, считался уже их достоянием, и здесь было учреждено иноверное правительство.

Во время нашествия французов Слуцк принадлежал князю Доминику Радзивиллу, который вступил в службу к Наполеону 1-му, бежал вместе с ним и, не достигнув Парижа, умер…

Настоятель Слуцкого монастыря

Архимандрит Афанасий».

* * *

Согласитесь, весьма интересные заметки. Более того, именно Слуцк посещал и прожил в нем значительное время великий пастырь православной братии святой Дмитрий Ростовский.

Имеется повод заглянуть в те еще более далекие и глубокие от нас времена. И вот какой.

Зимой 1677 года преосвященный Феодосий Василевич отправил вместе с купцами просьбу в Чернигов к настоятелю Черниговского монастыря, чтобы тот прислал сюда отца Дмитрия. В своем письме преосвященный Феодосий обратился с просьбой к отцу Дмитрию принять участие в освящении нового храма Божьего в селе Новодвор. В нем сообщал, что хотел бы видеть отца Дмитрия к середине лета.

Надо сказать, что отец Дмитрий, впоследствии митрополит Ростовский, пользовался в православном мире огромным авторитетом и уважением. Имел он тесные связи со всеми монастырями грекороссийской веры на земле Русской, Белорусской и Греческой. Послушать его проповеди в Чернигов съезжалось много народа. В среде православного казачества к нему очень прислушивались.

«Сей великий пастырь, – как впоследствии писали о нем современники, – изъявил согласие». Для этого имелись весомые причины. Одной из них было продолжавшееся обострение между православием и католичеством. Особенно это чувствовалось в приграничных с российской империей районах, таких как Пинщина. Поддержать православных верников и ставил своею целью будущий святой Дмитрий Ростовский.

Истории было угодно сохранить дневник, который вел он во время своей поездки. Его страницы достойны воспроизведения, ибо они – документ, в котором я впервые прочел упоминание о монахе Паскевиче.

1677 год

«Июня 31, выехал из Чернигова в Новодвор (местечко в Великой Литве, при самой границе Литовской с Великою Польшею, в воеводстве Новгородском повету Волковинского) на поклонение святому образу Пресвятыя Богородицы чудотворному.

Августа 13, приехали с господином Бучинским в Новодвор к вечеру и сотворили поклон чудотворному образу еще в старой церкви: а 14 числа, в предпразднество Успения, преосвященный Феодосий Василевич, епископ Белорусский, с клиром и немалым числом священников учинил перенесение чудотворному Пресвятыя Богородицы образу из старой церкви в нову, передал Литургиею. Тогож дни рано поспешил на сие перенесение его пречестность отец Тризна, старший Виленский, игумен грекороссийской веры монастыря в Вильно, к епархии Киевской принадлежащего. В помянутом ходу шел рядом с Хоментовским, епископским проповедником.

Когда крестный ход вошел в церковь и чудотворной Пресвятыя Богородицы образ поставлен был на месте, тогда отец Хоментовский сказал проповедь. По окончании проповеди сам епископ совершил Литургию.

Августа 15, в самый праздник Успения Богоматери епископ Василевич также совершил Литургию, и после Литургии говорена была проповедь отцем Паскевичем, минским проповедником, который на той же Литургии посвящен во иеромонахи.

Августа 16, отец Никодим, игумен Цеперский, оглашал в церкви после обедни чудеса Пресвятыя Девы, во время ходу сбывшиеся.

В оба сии дни епископ Василевич принимал все духовенство с изобилием, где и я был. Из Новодвора поехал я в Вильну с отцом Климентом Тризною, старшим Виленским.

Будучи в Вильне, сказывал две проповеди, первую в неделю осмнадесятую по Пятидесятнице, вторую в неделю двадесять третию.

Перед Филипповым заговеньем преосвященный Феодосий, епископ Белорусский, приехал в Вильну, отсюда с его преосвященством поехал я, 24 ноября в Слуцк, главный город княжества Слуцкаго в Литве, в Новгородском воеводстве, принадлежащий князю Радзивиллу. В семъ городе есть монастырь грекороссийской веры, архимандрит онаго принадлежит к Киевской епархии.

Декабря 6, в Слуцком братстве начал иметь жительство.

Декабря 28, отец старший Мокриевич привез ко мне письмы из Чернигова как тамошняго г. подполковника, объявляя именем ясновельможного Гетмана, дабы я к ним возвратился, так и от преподобнейшего отца игумена Дзика, киевского Михайловского монастыря.

1678 год

Генваря 10, духовенство братства Слуцкаго, удержав меня у себя усильнейшими просьбами и великими обещаниями, послали к отцу игумену Дзику отца Христича с письмами обо мне просительными». (Везде сохранен текст оригинала – прим. авт.)

Далее в дневнике отца Дмитрия сообщается о том, что его весьма заждались в Михайловском монастыре и просят как можно скорее вернуться в Киев. Однако отец Дмитрий внял усиленным просьбам со стороны пресвященного Феодосия и белорусского духовенства и остался еще на какой-то срок, чтобы посетить православные храмы с проповедями.

Епископ Белорусский преосвященный Феодосий затем отъехал по делам в Люблинское воеводство.

Прочтя эти строки, я представил себе морозную, метельную зимнюю дорогу, на которой, разрезая полозьями сыпучие снега, покачивались санки. Обледеневшая седая борода, заиндевевшие брови, глубокие морщинки на усталом, но светящемся высокой одухотворенностью лице, старческое покашливание и неуемная жажда нести знания и православие. И не думал он о летах своих, о болезнях, подступивших к телу с годами, потому что был весьма крепок душой. В санях сидел преосвященный Феодосий. Позади на конях рысили несколько монахов, укрывая лица от ветра воротами простеньких суконных накидок.

В этом же дневнике отца Дмитрия есть и строки о том, что отец Дзик, игумен святого Михайла Киевского Золотоверхого монастыря прислал несколько частиц мощей святой великомученицы Варвары,

«из коих одну отдал я в церковь братства Слуцкаго, которая положена в золотой крест, и к Спасителю привешена образу».

В том же дневнике есть и весьма скорбная запись. Приведу ее полностью:

«Марта 11, на память святаго Софония, архиепископа Иерусалимскаго, в понедельник, блаженныя памяти преосвященный отец Феодосий Василевич, епископ Белорусский, архимандрит Слуцкий, преставися в Люблине. Да почиеть с миром».

И там же:

«По прошествии недели преставися отец Серапион Заморович, в той же понедельничный день. Помяни его, Господи, в Царствии своем небесном! Погребен в Новодворе и при новой церкви он положен».

Заморович недаром удостоен упоминания в дневнике отца Дмитрия. Это был настоящий сподвижник православной веры и помощник преосвященного Феодосия. Благодаря их стараниям и построили новую церковь в здешнем селе, а также здесь создали духовную школу при ней.

Сам же преосвященный Феодосий в своем завещании просил похоронить его на родине. Что и было спустя некоторое время исполнено. О чем также в своем дневнике сообщал отец Дмитрий.

«Октября 23, отъехал из Слуцка Макарий Теодориди, митрополит Греческий в Дзиенциловичи (местечко при реке Цна, тут есть монастырь грекороссийской веры, к Киево-Печерской лавре принадлежащий) на погребение Белорусскаго епископа, отца Василевича».

При проведении перезахоронения в последний путь преосвященного Феодосия также провожали Феофан Крековицкий, архимандрит Овруцкий, настоятель Овруцкого монастыря, киевскому митрополиту принадлежащего, владыка Гуславский, игумен Минский, владыка Мефодий, архидьякон Винницкий, другие видные просветители и деятели православия.

Надо заметить, что владыка Василевич сделал весьма много для укрепления православной веры на земле белорусской. На строительство новых храмов шли и пожертвования, а также деньги от сдаваемых в аренду земель, которыми владел Дятловичский монастырь, за что имел отец Феодосий большие неприятности с тогдашним духовенством Киево-Печерской лавры, а также с князем Радзивиллом, князем Миколаем Друцко-Любецким, у последнего в залог под 50 тысяч злотых было взято село Великий Лунин, и где выстроена в 1659 году церковь Святой Анны.

Кстати, впоследствии иеромонах Паскевич долгие годы служил православной вере. Многие мужчины, вышедшие из этой ветви рода Паскевичей, посвятили ей свою жизнь.

Новодворский монастырь в 1817 году был закрыт. Один из его священнослужителей – Гавриил, сын Иванов Паскевич, на год ранее, в 1816 году, стал настоятелем храма Святой Анны в селе Лунин Пинского уезда Минской губернии.

Но вернемся к отцу Дмитрию и его дневнику:

«В январе 29, к вечеру, выехал из Слуцка с г. Дмитрием Окуличем, Березинским купцом».

Это одна из последних записей отца Дмитрия, будущего митрополита Ростовского, о своем пребывании на земле белорусской, сделанная в 1679 году. Его возвращения настоятельно потребовал по предложению полковника Черниговского казачьего полка и гетман Иван Самойлович, писавший, что в смутное время очень важно здесь доброе слово отца Дмитрия.

Впоследствии Владыка Дмитрий причислен Православной Церковью к лику святых.

У той давности было свое продолжение.

Воскресным днем 25 мая 1869 года при минской классической гимназии открыли церковь во имя святителя Дмитрия, митрополита Ростовского. Сюда же крестным ходом был перенесен из Кирилло-Мефодиевской церкви хранившийся там до завершения постройки храма

«дар Ея Императорского Величества Государыни Императрицы великолепный образ святителя Дмитрия, доставленный его преосвященству Александру, епископу Минскому и Бобруйскому, еще 25 марта, и перламутровый крест, освященный в Иерусалиме на Святом Гробе Господнем».

Из слова по освящении храма в минской гимназии, сказанного преосвященным Александром, епископом Минским и Бобруйским:

«Соединенное с благочестием образование действительно делает человека истинно-просвященным и ученым, вполне полезным гражданином и усердным деятелем на поприще общественной жизни.

Живой пример такого высоко-христианского образования представляет нам святитель Дмитрий, в память и честь котораго и освящен сей храм. Святой Дмитрий основательно изучил все необходимые в тогдашнее время науки, но в основе и во главе его образования стояла Вера Христова, по духу которой он направлял всю свою жизненную деятельность. И какими светлыми чертами изображается благотворная и многополезная жизнь его. Святая душа Дмитрия горела ревностью по вере православной, и для поддержания и защиты оной, для укрепления православных в борьбе с латинством и униею святитель, оставив южную свою родину, путешествует по окраинам России, проповедует в Слуцке, Пинске, Минске и Вильно».

* * *

Может лунинскому священнику Гавриилу Паскевичу, пятидесяти лет от роду, и пришлось сохранить и взять с собою из монастырского наследия все то доброе, что жило в его памяти, переданное ему предками? В том числе и память о новодворском крестном ходе. Надо сказать, что и Новодворский монастырь имел по тем временам приличную библиотеку. При монастыре существовала и школа. Сам священник был весьма грамотным человеком, о чем свидетельствовали веденные им записи и переписка. Это он начал обучать лунинских детишек грамоте и церковному пению. Имел Гавриил Паскевич и большую семью – шестеро детей. Жена Ефросинья Михайловна пользовалась уважением среди местных сельчан.

Паскевич был тепло принят и князем Иеронимом Друцко-Любецким.

В 1824 году завершено строительство новой церкви, именованной в честь святых князей владимирских Бориса и Глеба. Предыдущую церковь Святой Анны по причине ветхости закрыли и разобрали.

Надо сказать, что на то время в Лунине по приглашению Друцко-Любецкого проживали многие исторические личности. Долгие годы здесь провел выдающийся собиратель и исследователь фольклора Полесья Ромуальд Зенькевич, учивший детей князя. Помощником ему стал приглашенный на должность капеллана в местную филиальную каплицу Павел Генюш.

Отметим, что такое общество, назовем его по причине образованности и положения высшим сельским обществом, в которое были вхожи и православный священник Паскевич, и местный дьяк Максим Жураковский, и псаломщик Петр Лукашевич, и церковный староста Константин Горагляд, сыграло свою роль в жизни села.

Здесь особой строкой хотелось бы сказать о церковном старосте Константине Онисимове Горагляде. Он избирался местными прихожанами и утверждался епархиальным руководством подряд на несколько сроков. Человек честный, принципиальный, хотя и неграмотный, многое сделал для местного храма. Сам совершал паломничество в Киево-Печерскую лавру, привозил оттуда иконы. Старался, чтобы кружечная, кошельковая и свечная суммы расходовались на нужды Божьего храма и православной веры. Часто в документах за него, но с его согласия подписывался находившийся на то время в селе дворянин Бернард Мартынов Колоссовский. Он переделывал по заказу Друцко-Любецких водяную мельницу. Бывший шляхтич, подтвердивший, согласно императорскому указу от 1840 года, свою шляхетскую родословную, был внесен в дворянские списки губернии, постоянно посещал церковь, делал разные пожертвования, в том числе и книжные.

И новой церковью, и библиотекой, и обученными грамоте крестьянскими детьми Паскевич со своим окружением оставил хорошую память в селе. О том, что это был за человек, и передал молодому Тихоновичу дьячок Максим Жураковский. Такова нерушимая связь времен.

И опять же, сам-то Тихонович, кто он?

* * *

Две мировые войны, революция, смена властей – все ураганом прокатилось по белорусской земле, по здешним местам, сметая на своем пути города, деревни, уничтожая целые роды человеческие. Тот же Лунин последнее столетие лишило много фамилий. Даже сельское кладбище не уберегло о них память. Превратились в труху крепкие дубовые кресты, поросли мхом бетонные надгробья, упали навзничь под ударами времени и недоумков чугунные памятники. Сорванные с них таблички с именами усопших утопил в себе древесный слой гнилья. Сам перед Святой Пасхой поднял на лунинском кладбище не меньше десятка литых из чугуна крестов.

Даже то, что казалось вечным и незыблемым, превратилось во временное и ненужное. Почему вдруг такое стало? Вопрос колючий для души, колючий, как терновый венец на челе Христа, не просто колючий, а такой же болезненный. Живущие еще смотрят за вечным пристанищем ушедших родственников. Но есть и такие могилы, за которыми и посмотреть некому. Где покоятся отменные строители из рода Махно, лодочники Усовичи, садовники Волутянины, песенники Старинские, колесные мастера Шимко, а вместе с ними Горневичи, Кириковичи, Теребенцы, Сусневичи, Сошнины, Шиши, Сушко и многие другие.

Все они исчезли со страниц сельской истории.

Противостоять такому натиску времени смогли только мощные, самые жизнеспособные роды: Мельянцы, Космичи, Трухновы, Обровцы, Сацкевичи, Богданцы, Васюшко, Сахвоны, Карпцы, Ильючики, Солуйчики и другие.

Они и теперь на слуху. Их новые поколения трудятся в местном сельхозкооперативе, их дети заполняют школу.

А сколько родов и могил время разбросало по свету. Ведь только перед Первой мировой войной десятки парней и девушек уехали за счастливой долей в Аргентину на медные шахты, в Канаду, Австралию, не говоря уже о Дальнем Востоке, Сибири.

Остался ли после такого хаоса какой-то след от Тихоновича? И где он должен быть? И каким он должен быть?

* * *

Уцелевшие церковные книги сообщали о Тихоновиче очень немногое. Скажем, «Книга на записку расхода денежных средств и капиталов Минской епархии, Пинского уезда 2-го благочиннического округа по Борисоглебской церкви села Лунина за номером 2619», выданная Минской Духовной консисторией марта 23 дня 1878 года, велась им самим. Тем же аккуратным почерком в графе «расход» 1878 года прописано:

«Январь 25 числа. За шесть фунтов восковых свечей в училищной лавке (магазин по продаже церковных принадлежностей Пинского духовного училища – прим. авт.) заплачено шесть рублей.

За один пуд крупчатой муки на печение просфоры училищному поставщику разных продуктов Еврею заплачено два рубля двадцать копеек серебром.

За один фунт ладана пинскому купцу Колодному заплачено сорок пять копеек серебром.

И того в расходе в январе наличными 8 р. 65 коп.

Билетами ……………

К 1 февраля в остатке наличными 14 р. 33 коп.

Билетами ……………

Свидетельствуем:

священник Платон Тихонович.

И. д. псаломщика Даниил Бернадский.

Сверхштатный псаломщик Петр Лукашевич.

Церковный староста Федор Старинский».

И добавление к выше написанному:

«Внесено местному Благочинному на уплату за “Синодальные ведомости” и сборник узаконений шестьдесят копеек серебром и за книгу землевладельцев Минской губернии восемь копеек».

И далее уплачено за «Губернские ведомости», за «Церковные ведомости», за приобретенные книги…

В апрельском расходе за 1880 год записано, что

«за парчовую ризу на желтом фоне с бархатными малиновыми цветами со всем прибором заплачено приказчику Пинского купца Якова Фейгельмана тридцать рублей серебром.

О получении этих денег приказчиком Ниренбергом свидетелем был Абрам Куртман».

Здесь же плата за новое паникадило, черную ризу, медную купель, внутри полуженную с двумя рукоятками и тремя при ней подсвечниками.

И примерно в таком же духе вплоть до завершения данной книги, прошнурованной и скрепленной церковной печатью. Обычная бухгалтерия. Но и она была по-своему интересной, поскольку раскрывала некоторые моменты жизни полесского села. Скажем, расход за апрель составил свыше семидесяти рублей серебром, а в остатке на май значилось еще 29 рублей 51 копейка. Выходит, не столь бедно жили здешние прихожане, как это часто преподносится по нынешним временам различными журналистами, писателями, краеведами. Это весомое подкрепление строкам грамматики Тихоновича. Вспомним, как он пишет:

«Езеп! Пойди ты у клить, да возьми мои чоботы, да прынеси у хату, нехай крохи нагрэюцца, бо вельми нахолодали. Трэба обуцца да занести гэтые грошы до старосты, бо зноу нияки хрып выдерецца, да и зноу не заплатю цынизу. Зыле! Пойди ты там у кубли да озьми пять рублей грошей, да дваццатку дрыбными озьми, а решту положы, да онно добре зачыни».

Заметим, не лапти, которые постоянно вешают на стенку во всех наших музеях, а сапоги. И пять рублей с мелочью по тем временам очень большие деньги. Оказывается, они водились у полешуков.

Или такие строки:

«Ну, як вжэ у нашого Опанаса одномасные кони, то и во всим сели нема ни у кого гэтаких, чорные, бра, так як та галка. Да й спасные такие, що й вода на них не одержыцца».

Так говорили, да и сейчас говорят о сытых и гладких лошадях. Значит, прекрасным хозяином был Афанасий, который позволял себе подобрать одномастных лошадей и содержать их.

Поэтому строки церковной бухгалтерии имели и, на мой взгляд, имеют свой исторический вес.

Искать в архивах что-нибудь о простом сельском священнике – дело бесполезное. Это сейчас, когда пришло время осмысления, понимаешь, что он оказался для нашей истории пусть и небольшой, но величиной, оставившей свой след. Смог бы он претендовать на большее, окажись благосклоннее к нему судьба? Вполне вероятно.

Правда, мы прекрасно осведомлены, что и сама история порой действует избирательно, сортируя по своему усмотрению и людей, и их дела. Субъективизм во взглядах современников становится объективным и вносится в исторические анналы как объективность. Время же ставит эту объективность под сомнение, и уже другие мыслители-современники начинают свой ряд исторических ценностей.

Но в каждом ряду присутствует то, что не теряет своей исторической ценности и придает этому ряду фундаментальность и незыблемость. Порой эти ценности имеют крохотную величину, но это не умаляет их значимости. Так как эта значимость определяется вековечностью. У грамматики Тихоновича есть свое историческое начало. Свои корни. Ее по нынешним временам можно назвать по-разному. Все зависит от того, кем будет человек, ее прочитавший, оценивший, исходя из своего внутреннего мировоззрения, таковым и будет его вердикт. Одни назовут ее «местечковой», то есть присущей лишь, как я уже говорил, определенной группе нашего общества и уже уходящей в языковую историю, ибо эта история очень сильно обновила и обогатила наш язык. Для других – это корни того дерева, которое выросло и стало частью одного большого строения под названием – родной язык.

Будут и третьи, скептики. Есть ли таковая грамматика, не было таковой – для них все равно.

Хотя, скорее всего, это весьма условная градация. Весьма. Сложно, да и абсурдно проводить ее, не навредив многим историческим тонкостям. Да и ни к чему.

* * *

В ноябре 2004 года в деревне Лунин прошла первая «Лунінская восень», посвященная 140-летию здешней школы и человеку, принявшему активное участие в ее открытии, ставшему в ней одним из первых учителей – Платону Тихоновичу. Он начинал как законоучитель и преподаватель языка. Потом мне удалось подсчитать его школьный стаж – 55 лет.

Вот на этой «Восені» Андрей Мазько, первый заместитель председателя Лунинецкого райисполкома, ко всему и хороший поэт, высказал мысль, что биографию Тихоновича надо искать в здешнем крае.

– Не могла она исчезнуть, как и не исчезла церковная библиотека, а помимо библиотеки и вся церковная бухгалтерия, – Андрей Иванович оживленно потер ладони, как всегда делал в минуты чего-то радостного, вдохновенного. – Священники – народ скрупулезный, дотошный. Одним словом, надо искать. К тому же есть предложение не ограничиваться нынешним разовым мероприятием. Ведь на будущий год грамматике Тихоновича исполняется 130 лет, вот и посвятим ей следующую «Лунінскую восень».

Его поддержали писатель Анатоль Крейдич, поэты Валерий Гришковец, Анатоль Шушко, редактор газеты «Лунінецкія навіны» Татьяна Войцеховская, коллектив школы.

Более того, в подготовке и проведении очередного мероприятия самое активное участие приняли районные отделы образования и культуры. То, что я до этого времени считал делом только своей жизни, вдруг затронуло и оказалось нужным и важным для многих и многих.

На сей раз «Лунінская восень» собрала значительный круг поэтов и писателей, учителей, библиотекарей, талантливую молодежь. Этот круг уже не ограничивался рамками одного района. Приехали представители творческой интеллигенции Минска, Бреста, Пинска.

Началось все у памятника Якубу Коласу, открытому в Лунинце во время областного праздника «Дожинки». Затем мероприятие продолжили в деревне Лунин.

Директор Лунинской школы Сергей Курак с учителями подготовил прекрасную выставку работ сельских умельцев. Особенно гостей поразил школьный музей. Одна его часть была посвящена современной деревне, другая представляла композицию тех времен, когда по этим улица хаживал святарь Тихонович.

Читались стихи, пелись песни, на небольшой школьной сцене вихрились народные танцы.

Стержнем всего происходящего являлась грамматика Тихоновича. Она объединяла, она созидала, она украшала.

И становилось все более очевидным: немыслима она без автора!

Опять предстояло пройти путь, который уже считался практически завершенным. И в какой-то мере пройти заново, потому что, несмотря на все предыдущие старания, как и мои, так и многих помощников, ничего нового об авторе не прибавилось. Все встречавшееся – это домыслы, вымыслы на грани легенд, пересудов, пересказов…

Начинаешь осознавать и страшиться того, что впереди уже нет ничего.

Это, пожалуй, хуже, чем тупик! Ты нацелен на свет, на выход, на удачу! А шаг вперед – беззвучная стена, шаг в одну сторону – та же стена, шаг в другую – опять она. Услышишь что-то, обрадуешься, а это «что-то» оказывается эхом от уже однажды пройденного пути.

Эхо не рождало надежду, но и не отбирало ее.

* * *

Весенним днем 2006 года решил опять заехать в гости к Ганне Карпец. Случилось это накануне Святой Пасхи, и Ганна затеяла небольшой ремонт. Несколько месяцев назад был у нее. Тогда говорили, вспоминали. Я попросил найти для меня снимок Василя. Сказала, что поищет:

– У него и альбомы какие-то сохранились. Все вклеивал туда разные журнальные и газетные вырезки.

Я тогда по своей прихоти полез на чердак, долго копался в самых различных книгах. Ничего не выкопал, с тем и спустился вниз. Долго отмывался. Ганна предложила полотенце. Вздыхала:

– Ох, и едучая эта пыль. Чуть где сядет – не отобьешься, не очистишься. Я же тебе говорила, а ты не верил.

Теперь, извиняясь за некоторый беспорядок, выложила передо мной несколько альбомов, фотоснимков, а также писем от друзей, сотрудников музеев.

– Здесь пару недель назад из Пинска приезжали. Спрашивали, не осталось ли чего. Оказывается, прочитали статью в «Полесской правде» о Тихоновиче, вот и решили навестить. Говорю, все на горище (чердаке) лежало, да и сейчас кое-что лежит. Лезьте и смотрите. Нашли несколько книжек. Наверное, штук пять. Сказали, что если они кому понадобятся, так пусть им позвонят, и телефон свой оставили, только вот куда я его за этим ремонтом сунула, понять не могу.

– Пожалуй, полезу и я, покопаюсь.

– Покопайся, покопайся. Если не надоело. Раньше надо было думать.

– Раньше не думалось, а в прошлый раз не все пересмотрел.

– Там уже столько лазило-перелазило. Кое-что и сама поотдавала, где-то сразу после Василевой смерти. Если люди этим всем интересуются, то и хорошо. Пускай берут. Я здесь и для тебя кое-что оставила. В прошлый раз позабыла. Вспомнила, когда ты уехал. Ругала себя. Вот, посмотри, – и она принесла несколько толстенных книг.

Время оставило на них свой неизгладимый след. Ветхие запыленные страницы. Одна из них была «Обыском брачным», выдана Минской духовной консисторией в Лунинскую церковь за № 9283. Первая запись в ней сделана 28 октября 1879 года, когда

«по указу Его Императорского Величества Минской епархии Пинского уезда Лунинской Борисоглебской церкви священно– й церковнослужители производили брачный обыск желающих вступить в брак, и оказалось следующее:

а) жених: уволенный в запас рядовой Андрей Моисеев Дуньчик православного вероисповедания, жительствует в деревне Вулька в приходе Лунинской Борисоглебской церкви;

б) невеста: крестьянская дочь Марианна Никитична Клевцевич православного вероисповедания, жительствовала в той же деревне и в приходе той же церкви;

в) возраст к супружеству имеют совершенный, а именно: жених двадцати девяти лет, невеста шестнадцати лет, и оба находятся в здравом уме;

г) родства между ними духовного, или плотского родства и свойства, возбраняющего по установлению Святой Церкви брак, никакого нет;

д) жених холост, а невеста девица;

е) к бракосочетанию приступают они по своему взаимному согласию и желанию, а не по принуждению, и на том имеют жених от родного отца Моисея Лукианова Дуньки, а невеста от родной матери Зиновии Михайловой Труш позволение;

ж) по троекратному соглашению, сделанному в означенной церкви 14, 21 и 28 октября месяца, препятствия к сему браку никакого никем не изъявлено;

з) для удостоверения беспрепятственности сего брака представляются письменные документы;

и) посему бракосочетание означенных лиц предложено совершить в вышеупомянутой в приписной Вульковской Свято-Параскевской церкви сего двадцать восьмого числа октября месяца в узаконенное время при посторонних свидетелях.

к) что все, показанное здесь о женихе и невесте, справедливо, в том удостоверяют своею подписью как они сами, так и по каждому поручители с тем, что если что окажется ложным, то подписавшиеся повинны за то суду по правилам церковным и законам гражданским.

Жених: рядовой Андрей Моисеев Дуньчик.

Невеста: крестьянка Марианна Никитична Клевцевич.

Поручители по жениху: деревни Вульки крестьяне

Павел Лукианов Дунька и Григорий Моисеев Дунька.

По невесте: деревни Вулька крестьяне

Пантелеймон Яковлев Клевцевич и Павел Михайлов Мельянец и за них, как неграмотных, по их личной просьбе подписался Константин Филонов.

Производили обыск:

священник Платон Тихонович,

и. д. псаломщика Даниил Бернадский,

сверхштатный Петр Лукашевич.

1880 года января 4 дня свидетельствовал благочинный священник

Андрей Бернадский».

Штрих к чьей-то родословной. Весомый штрих. Эта книга хранила в себе тайну многих родов окрестных сел и деревень. И не только их. Потом, знакомясь с ее содержанием, я увидел, что в ней представлена практически вся география Беларуси. Тому было ряд причин. Одна из них – прокладка участка железной дороги Пинск – Лунинец, другая – строительство мелиоративных систем на огромном полесском пространстве. Практически оно развернулось сразу после утверждения генерального плана осушения полесских болот, составленного участниками Западной экспедиции под руководством генерал-лейтенанта И. И. Жилинского в 1873 году. Возможность заработать привлекала сюда людей из самых разных губерний, не говоря уже о местных полешуках. Рождались новые семьи, появлялись новые роды.

Этот «Брачный обыск» потом откроет и некоторые тайны, связанные с родственниками Платона Тихоновича. Но это потом, когда начну изучать страницу за страницей, что называется «влезу с головой».

* * *

На чердаке в дальнем углу лежала куча самых различных книг, газет, журналов. Целые собрания копий картин из галерей Лейпцига, Дрездена, Эрмитажа. Много книг по искусству, истории. Попадались школьные учебники. Правда, на одном из них стояло название: «Новый арифметический задачник. Часть 1. Москва 1914 год». А так, все послевоенное. И оно будет когда-то для исследователей представлять интерес, уже другой человек будет глотать пыль чердаков в своем поиске. Но это еще будет, и меня оно вовсе не касалось: забавная психология.

Просидел несколько часов, просматривая все до последнего томика, до последней завалявшейся в пыли странички. Попытался сортировать по времени, по еще каким-то критериям, но все безрезультатно. Привлекла внимание груда какого-то тряпья. Поверх нее лежало несколько старых гармошек, экспонатов для сельских музеев, в которых, кроме ручных прялок, кросен, кос, топоров, «желязков» – утюгов на печных углях, ничего такого и не имелось. Как уже говорил, такими лапотными мы представлялись, точнее сами себя представляли, что иные туземцы с какого-нибудь захудалого тихоокеанского островка и то оказались побогаче в своем историческом наследии, добавив ему фантазии. Нам не надо фантазии, нам важна историческая достоверность. Подальше лежало несколько согнутых и неиспользованных, не сделанных ободов для колес. Видимо, надобность в них отпала, когда в конце девятнадцатого века открыли при местной лесопилке свой колесо-обозный цех. Василь у кого-то эти обода нашел да и притащил. Рядом фонарь-керосинка путевого обходчика, шклюд (специальный топор для теса бревен, с появлением лесопилок надобность в нем практически исчезла, так же как и специальность тесляра) с личным клеймом мастера. Судя по отполированной и очень похожей на бивень мамонта рукоятке, или, как говорили плотники, топорищу, поработал он немало. Был он не литой, а кованный. Значит, возраст имел за столетия…

Одним словом, чего только не попадалось на глаза. Чердаки старых сельских хат – своеобразное хранилище многих семейных вещей, даже реликвий, порой передаваемых по наследству, и эти нехитрые вещи с десятилетиями становились вначале простым напоминанием о годах, утекших по реке времени, а затем превращались и сами в носителей того утекшего времени. Может, в этом и состояла их ценность?

Переложил на другую сторону чердака гармоники, штуки три или четыре, отбросил тряпье, и… уткнулся в газеты. Чисто машинально принялся их ворошить, перекладывать. Внизу, на самой что ни на есть льняной тресте, которую в те времена использовали для утепления потолков, прижимались друг к дружке книги. Сердце екнуло. Вижу императорские указы, другие документы и ту самую бухгалтерию, о которой говорилось на «Лунінскай восені»: она исчезнуть не могла. И еще ряд самых различных изданий, периодика тех далеких лет. С трудом, но поверил в удачу.

Увидев мое запыленное улыбающееся лицо, Ганна спросила:

– Что-то попалось?

– Попалось!

– И слава Богу!

Стал сносить книги вниз, передавать жене, которая их бережно укладывала в автомобиль.

– Вы бы постлали что, – посоветовала Ганна, – а то машины жалко.

Мы с женой переглянулись и улыбнулись: главное, чтобы книгам было удобно.

Шел мелкий прерывистый дождь. Небо то затягивалось тучами, то пятналось синевой, и тогда над Лунином скользил широкий солнечный луч, отражаясь в лужицах. Заглядывал в окна домов, заставлял жмуриться о чем-то весело щебетавших детишек, в руках которых пестрели пакетики со сладостями. Их дружная, не обращавшая ни на кого стайка пролетела по улице и скрылась за соседней хатой.

Дома мы долго вытирали книги от пыли.

На некоторых реликвиях, таких как «Царская и патриаршия грамоты об учреждении Святейшего синода с изложением православного исповедания восточно-католической церкви. Москва. В синодальной типографии 1839 год», разные выпуски книжек «Троицкие листки, духовно-нравственное чтение для народа. Издание Св. – Троицкия Сергиевы Лавры», а также более ранние метрические и другие книги, время особенно поусердствовало. На грамотах рукой священника Паскевича написано:

«1840 года февраля 4-го дня получены сии царская и патриаршия грамоты, за которые уплачено из церковной кошельковой суммы 20-дцать копеек серебром. Священник Г. Паскевич».

Здесь же я нашел и «Опись имущества Лунинской Борисоглебской церкви 2-го благочинного округа Пинского уезда Минской епархии». Проводилась она в 1895 году. В ней перечень книг как духовного, так и светского содержания, принадлежавших библиотеке. Начинался он с «Бесед и поучений о главнейших спасительных догматах веры и заповедях Божиих» на славянском наречии, по месяцам, в кожаном переплете, Москва, 1795 год». В перечне значилось много книг исторических, таких как «Историко-статистическое описание Минской епархии. Архимандрит Николай. С.-Петербург, 1864 год», а также периодических изданий, журналов. Все это завершалось записью о собрании древних грамот и актов городов Минской губернии, православных монастырей и церквей и по различным предметам. И как отмечено, в Ѕ листа на русском и польском наречиях.

В конце книги с описью запись:

«1910 год, июня 20 дня. Все церковное имущество по сей описи комиссии передал священник Платон Тихонович.

Все имущество, поименованное в сей описи, принял священник Иоанн Рожанович».

Дальше – чистые листы.

Несколько раз просматривал, перечитывал и, дойдя до пустоты, останавливался. Но однажды Богу было угодно, чтобы пролистал дальше. Чисто машинально. А дальше…

Дальше находилась ведомость о церкви с описанием самой церкви, ее штата, сведения о том, что на его содержание поступает от казны жалованья – 534 руб. в год. Описание земель, принадлежавших церкви, из которых вследствие строительства железной дороги в 1883 году была изъята часть сенокосных угодий в урочище Поплав, но причт обещанной денежной компенсации так и не получил. Описание домов священника, псаломщика, просфорни и того, что священник Платон Тихонович дважды на собственные средства производил ремонт своего дома. Первый раз в 1861 году, второй – в 1894 году. И здесь же имелась глава

«О притче означенной церкви. Кто именно, где родился, из какого звания происходит, где и чему обучался, когда и в какой чин произведен, когда и чем был награжден, кого имеет в семействе».

Это была она, УДАЧА!

Разве мог я подумать, что все далекое окажется таким близким!

* * *

Глава открывалась собственноручно написанной пастырем биографией:

«Священник Платон Максимов Тихонович, священнический сын, родился в околице Вылазов Пинского уезда 18 ноября 1836 года…»

Здесь же о псаломщике Василии Георгиеве Радзивиновиче,

«сыне дьячка, образования домашнего, до поступления своего к месту служения псаломщика состоял сверх штата пономарем при Бортникской церкви Бобруйского уезда, куда был назначен из Мокровской церкви Мозырского уезда. Жена его Елена Романова…»

Потом шли строки о псаломщике Петре Александрове Лукашевиче:

«Сын дьячка, образования домашнего. Первоначально был назначен пономарем к Купятичской церкви Пинского уезда, откуда переведен на дьячковскую должность к церкви Островичской того же уезда, а 23 июня 1852 был назначен пономарем к Лунинской церкви. С 1880 года по его прошению оставлен при этой церкви за штатом».

«Причетнический сын Венедикт Василиев Левашкевич на оба глаза совершенно слепой».

«Причетнический сын Иван Максимов Жураковский, в училище не был…»

Но вернемся к биографии Платона Тихоновича.

* * *

Осень стояла тяжелая, нудная и холодная. Изредка налетали шальные ветры, гонявшие по водной ряби многочисленных луж кораблики из последней опавшей листвы. Дожди шли через день, но высоко обсыпанная дорога от Пинска до Городища воду не держала, и та многочисленными ручейками выплескивалась на обочину. Вот от Городища до Вылазов дело обстояло худо: пошли низкие места. Все раскисло так, что бричка, объезжая опасные места, резала колесами глубокие колеи, а в лужах наклонялась так, что матушка Мария тихонько ойкала, прижимая к груди туго спеленатое крохотное тельце, укрытое огромной виртанкой.

– Ничего, ничего, матушка, даст Бог, доедем, – успокаивал жену Максим Данилович, – ты мне такую радость везешь.

Священник Тихонович считал себя самым счастливым человеком, Бог внял его молитвам и дал сына – опору и надежду.

Дома, по приезду, сам сходил к местному колодцу. Согрел воды в большом чугуне, и после молитвы вместе с матушкой искупал первенца.

– Быть тебе, Платоша, крепким и здоровым, расти на радость отцу и матери, расти с верою в Господа нашего в душе и в сердце.

Народ на селе радовался, каждый встречный желал святарю и его первенцу здоровья и многая лета.

– Батюшка то наш весь светится.

– А как же здесь не светиться, если сынок в прибавление и в продолжение рода пришел в семью.

– Вон Есип, сколько Бога не просит, а все девки да девки.

– Не знаем, где он просит, только в шинке сам чаще бывает, чем в церкви.

Платона крестили в местной церкви Рождества Богородицы перед святым ликом древней иконы.

Мальчик рос крепеньким, любознательным. Вода из колодца тому ли способствовала, из которого когда-то, как говорили сельчане, сама королева Бона более двух веков назад водицу пила. Да и Максиму Даниловичу, когда он в разгар лета 1834 года приехал в Вылазы сразу после окончания Слуцкого духовного училища, полешуки принесли из него водицы и после службы упросили Максима Даниловича испить ее.

– Здоровья в ней много. В наших местах в большинстве своем вода гнилая, а эта как слезинка.

К различным поверьям Максим Данилович относился снисходительно, но внял просьбам сельчан. Вода и на самом деле была хороша.

Тихонович сменил на пастырском посту Матвея Каминского, очень много сделавшего для того, чтобы уберечь, сохранить православную веру в Вылазах. Народ отзывался о нем с уважением.

Матушка учила своего Платошу читать и писать. Просиживала с ним долгими вечерами, приговаривая: «Буковки всегда расскажут другим о том человеке, которым они писаны. Красивые буковки – значит и человек красивый. Косы и кривые – значит и человек плохой, злой, неряшливый. Пиши красиво».

Детство Платона прошло в гомонких и веселых Вылазах. Село негласно давно носило статус шляхетского, потому как в нем немало проживало семей, имевших корни в самых древних полесских родах. Людей вольных, умевших и работать, и отдыхать. Если свадьба в Вылазах, то ее слышали и в Ермаках, и в Парохонске. Даже до Сошно отголоски докатывались.

– От вылазяне распелись. Никак не уймутся.

– Оно как же, все в болоте, да в болоте, а теперь повылазили.

– А в Вылазах вся та сторона вылазит.

Намекали, что после Вылазов хорошей дороги в сторону припятских сел не было. Сплошная гать. По ней на уложенных в трясину лежаках трясло так, что, как шутили местные жители, «зубы крошились, тому мы и щербатые».

А еще любила молодежь в праздничные дни на бричках при хороших конях с колокольчиками да лентами на упряжи с шиком прокатиться по окрестным селам в сторону Погоста, где и повыше, и суше. А то и в самом Пинске колесами по брусчатке отстучать. В селе было немало грамотных людей. Народ побогаче обучал своих детей в городе, где имелись разные училища, а также в школах при монастырях. Между собой говорили:

– Кто есци захоча, той лыжку знойдзе, а каму навука патрэбна, той и да книжки дойдзе.

По-своему уютным и красивым село Вылазы осталось и на день нашего посещения. Меня и Миколу Прокоповича, брестского поэта и ведущего телепрограммы «Край», готовившего передачу о Тихоновиче, оно и поразило этим необычным уютом, непостижимой, идущей откуда-то изнутри сельской улицы красотой и таким умиротворяющим покоем, над которыми господствовали церковь с древним ликом Рождества Богородицы и клекот аистов.

* * *

В 1844 году Максим Тихонович передал Вылазский приход священнику Василию Грудницкому, который после окончания Минской духовной семинарии был рукоположен в священника к Вылазской церкви. Со временем Василий Грудницкий станет заметной фигурой среди священнослужителей епархии. Прекрасно подготовленный, образованный, он спустя несколько лет будет переведен благочинным и соборным священником в Несвиж. Здесь его деятельность получит высокую оценку Святейшего синода. В 1855 году Василий Грудницкий переводится на настоятельское протоиерейское место к Пинскому Федоровскому собору с назначением вместе с тем и на должность местного благочинного. Ему в заслугу поставят строительство нового собора, на которое он жертвовал практически все личные средства. Он также закажет прекрасный колокол весом в 12 пудов стоимостью в 240 рублей и отправит его в дар на родину в Дмитриевскую церковь села Перерова Мозырского уезда.

Семья Тихоновичей переехала в большое село Хотыничи того же Пинского уезда, куда перевели Максима Даниловича. От Пинска почти 90 верст. Скрипучая ухабистая лесная дорога. Нанятые для перевозки имущества мужики шли рядом со своими возами, посматривая, как бы что не слетело, не потерялось, не разбилось.

Сами Хотыничи желтели камышовыми и соломенными крышами по песчаному гребню, немного возвышавшемуся среди окрестных болот, и логишинский тракт, шедший через село на Ганцевичи и далее на Клецк и Слуцк, был и центральной сельской улицей, которую в хорошую весну тоже подтапливала вода. Жили победнее, чем в Вылазах, но живности держали много. По осени за скотом сюда, как и в другие большие полесские села, приезжали скупщики. Говорили, что гоняли стада и в сторону Минска, и в сторону Киева, даже до Варшавы добирались. Так ли оно было на самом деле, кто знает, но здешнему народу льстило, что их товар столь высоко ценился.

В 1840 году в Пинске открылось духовное училище, и многие священники, дьячки, псаломщики старались послать в него своих детей на учебу. Поступил туда и сын хотыничского святаря Платон Тихонович. Затем с 1855 по 1860 годы продолжил учебу в Минской духовной семинарии.

* * *

Об этом учебном заведении можно и говорить, и писать очень много. Переведенная из Слуцка в 1840 году семинария к этому времени по праву наравне с такими, как Московская, Киевская, Виленская и Воронежская, она заняла одно из ведущих мест в империи по подготовке людей духовного звания. Россия вступала в эпоху грандиозных перемен. Готовилась отмена крепостного права. Шло широкое обсуждение того, каким должен стать народ, если его «отпустить» на волю. Велась большая полемика по подготовке и проведению реформы образования этого народа.

Историко-литературный журнал «Вестник юго-западной и западной России» в 1862 году опубликовал в порядке полемики интересную статью под заголовком «Замечания по поводу вопроса о народных у нас школах». Суждения и высказывания автора относительно целого ряда вопросов примечательны тем, что авторство ее принадлежит не какому-то научному светилу, а некоему помещику Степану Еремееву. Статья примечательна по ряду моментов.

Приведу некоторые из них, сохраняя авторский стиль. (Как я уже сообщал ранее, во всех цитируемых документах этот стиль будет сохраняться, чтобы наиболее полно передать дух того времени).

«Статья о народных у нас школах», напечатанная во 2-й книжке «Вестника юго-западной и западной России», заключает в себе самый жизненный вопрос в нашей стране. Вполне сочувствуем мнениям почетного и вполне уважаемого автора в главных основаниях, но, по важности предмета, позволяем себе сделать несколько дополнительных замечаний, которые, как кажется, не лишены основания и могут послужить к лучшему разъяснению вопроса о народном образовании.

Прежде всего, скажем, что по всем трем примечаниям, сделанным редакциею «Вестника», мы более разделяем мнение редакции. С вопросом о народных школах неразрывно связан вопрос о духовенстве. Почетный автор признает, что ближайшим и самым удобным орудием народного образования есть, разумеется, духовенство, и что без его участия нормальное народное образование немыслимо. Совершенно справедливо. Далее сказано: «Говорят, что наше сельское духовенство стоит на слишком низкой степени развития, чтобы служить с успехом делу народного образования».

В этом случае автор не высказывает своего личного мнения, но следующее замечание его позволяет думать, что такое мнение о духовенстве усвоено и самим автором. Не упрекаем его в таком предубеждении насчет здешнего православного духовенства. Не далее как 20 лет назад это мнение имело основание, отчасти было справедливо; но что можно было сказать тогда. Далеко не следует говорить теперь. Притом в то время духовенство не отставало в образовании от других цивилизованных слоев Империи. Ныне почти все уже духовенство старое заменено новым, получившим более чем гимназическое образование в семинариях; достаточно много есть пастырей с академическим образованием. Говоря вообще, духовенство ныне, по большей части, люди достойные, понимающие свое назначение, и прежнее нарекание, которое оно могло заслужить, теперь далеко не уместно (нет речи об исключениях). Оно всегда отличалось любознательностью и любовью к чтению, а теперь эта любовь едва ли у него не превратилась в страсть: нет почти ни одного прихода, где бы не выписывалось двух, трех журналов и даже газет, большею частью духовных, а также множества светских газет и журналов. Сегодня церковные библиотеки не составляют хранилища только одних богослужебных книг на церковно-славянском языке – год от года они обогащаются почти всеми новейшими произведениями духовной и более полезной светской литературы; кроме того, в каждом благочинии заводятся благочиннические библиотеки, а это значит, что духовенство неотступно следует прогрессу – но, конечно же, прогрессу правильному, разумному.

Мы говорим, что сельское духовенство отличается особенной любовью к чтению. Мало того, оно выражает такую же любовь и к умственным упражнениям.

Затем, когда три года назад сельскому духовенству предложено было епархиальным начальством приступить к заведению сельских приходских школ для образования народа, с каким успехом приступило оно к исполнению этого, вовсе не обязательного для него предложения!

Минская духовная семинария, ставшая, по сути, центром духовной жизни Минской епархии, а это территория всей Минской губернии, в которую входили Минский, Борисовский, Бобруйский, Новогрудский, Слуцкий, Игуменский, Речицкий, Мозырский, Пинский уезды, на тот момент полностью соответствовала высоким требованиям, предъявляемым обществом к духовенству. В епархии на 1900 год насчитывалось 550 православных приходов.

Вот науки, которые изучали семинаристы: святое писание; теория русской словесности; история литературы; языки греческий, латинский, немецкий, еврейский и французский; сельское хозяйство; медицина; физика и математика; история всеобщая и русская; логика; психология; начальные основания и краткая история философии и дидактики; библейская, церковная история и история Русской Церкви; обличительное богословие; гомилетика; космография и тригонометрия; литургика и практическое руководство для пастырей, нравственное богословие, церковное пение, рисование и иконопись, музыка, гимнастика и многие другие.

До 1859 года преподавались геодезия и архитектура, которые затем упразднили ввиду большой загруженности семинаристов.

Скажем, сельское хозяйство в виде самостоятельного предмета преподавалось с 1846 года. Как свидетельствует история семинарии,

«программа этого предмета слагалась из следующих отделов: обработка почвы, производство посевов, попечение о растениях во время их роста, жатва, уборка и сохранение плодов, огородничество, садоводство и луговодство. На семинарском плаце был устроен для практических занятий воспитанников огород, и здесь в миниатюре велось хозяйство самого разнообразного вида. Ежегодно для этих целей выписывались из лучших агрономических магазинов, главным образом из Риги, отборные семена. Состояние сельского хозяйства как учебного предмета пользовалось особенною заботливостью и вниманием со стороны духовно-учебного управления. Оно указывало и высылало учебные пособия по этому предмету, периодически требовало сведения о состоянии обучения и практических занятий, а также об участии наставника учеными трудами в специальных изданиях».

В 1866 году этот предмет наряду с естествознанием и медициной, согласно постановлению Высочайше утвержденного присутствия по делам православного духовенства и распоряжению Святейшего синода, были закрыты.

Вместо них вводилось больше времени на психологию, историю, литературу.

Кроме того, при семинарии в конце девяностых годов были открыты педагогические курсы и организована начальная школа, где курсисты и курсистки проходили практику.

* * *

Особое внимание хочется уделить семинарской библиотеке.

В ней черпали знания Платон Тихонович и его друзья семинаристы. Она была также перевезена из Слуцка. В последующие годы, как отмечалось в различных реляциях, пополнялась за счет безвозмездной присылки книг из различных мест и учреждений, приобретением их за счет семинарии и за счет пожертвований. К тому же духовно-учебное управление аккуратно высылало сюда в количестве 1–2 экземпляров все выходящие в империи руководства, пособия, научные сочинения, периодические издания как духовные, так и светские, анатомические и географические атласы, учебники. Так, в 1849 году императором были подарены 52 книги, в том числе и о деятельности императора Александра и его сподвижников, а также духовно-учебным управлением были присланы «Сказания русскаго народа» Сахарова, славяно-русская библиография, летопись русской нумизматики, сочинения Ломоносова, Державина, Кантемира, Хемницера, Жемчужина.

В последующие годы поступали сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Достоевского, Островского, Купера, Диккенса, Теккерея. В год свыше ста наименований новейших русских и переводных сочинений, в том числе отдельно для фундаментальной библиотеки, а в семинарии имелась и таковая, по различным отраслям знаний. Так, в 1844 году императорское Вольно-экономическое общество пожертвовало в пользу семинарии книги своего издания по сельскому хозяйству в количестве 63 экземпляров. В том же году по распоряжению преосвященного Антония были предоставлены книги на латинском языке из библиотеки Пинского Лещинского монастыря в количестве 190 томов. По требованию консистории сюда высылались наиболее ценные издания из церковных библиотек епархии, так из Новосверженской церкви поступило 117 томов изданий XVI и XVII веков.

Сам преосвященнейший Антоний пожертвовал 377 наименований книг: часть французских прошлого столетия по истории и политике, часть русских периодических сочинений по экономии и сельскому хозяйству, часть польских по истории, а также многотомные сочинения Гизо, Тьерри, Жоржа, Массильона, Вольтера, Корнеля, Расина, Руссо, Паскаля, Монтескье, Боссюэта, Фурье, Ремюза, а из русских – Павского, Шрекка, Кайданова, Ленца, Щеглова и других.

Семинарская библиотека, а также епархиальный архив были настоящим кладезем для многих историков. Сюда приезжали работать ученые из Санкт-Петербурга, Москвы, Вильни, Варшавы и Киева, не говоря о преподавателях различных светских учебных заведений Минской губернии. Заметим, что некоторые из них просили предоставить интересующие их издания на определенное время для создания научных трудов, и это время настолько растягивалось, что семинария вступала в тяжбу с такими пользователями по поводу возврата принадлежащих ей сочинений.

Старинные издания подвергались реставрации руками самих семинаристов, так как все они обучались переплетному делу. То, что уже нельзя было отреставрировать, списывалось и отправлялось в утиль.

Как свидетельствует исторический формуляр семинарии за 1840–1874 годы,

«выдача книг ученикам из фундаментальной библиотеки, по требованию окружного академического правления от 1854 года, должна была производиться 2–3 раза в неделю, в определенные часы, причем предоставлялось по усмотрению семинарского начальства требовать отчета о прочитанном. Правлением семинарии тогда же было постановлено: выдавать ученикам книги дважды в неделю, в четверг и субботу, с 1 и до 2 часов пополудни».

Много книг выписывалось через книжные магазины Исакова и Вольфа в Санкт-Петербурге с уступкою в 10 процентов. В 1858 году последовало императорское распоряжение о том, что за книги, выписываемые для семинарии от книгопродавцов, на почте страховых и весовых денег не взимать.

К тому же семинария по собственному усмотрению приобретала и современную художественную литературу. Более того, священники выступали в роли ее обозревателей на страницах периодики. Причем делали это весьма зрело и доказуемо по отношению к автору и его произведению. Говоря языком нынешнего времени – весьма профессионально. Убедился в этом, когда прочел впервые встреченную за свою долгую литературную практику подобную статью, принадлежащую перу священника Николая Колосова, на новомодного тогда писателя Максима Горького. Называлась она «Миросозерцание и герои Максима Горького перед судом православного читателя», которая была напечатана в нескольких книжках журнала «Душеполезное чтение» за 1903 год.

* * *

Фабула этой литературной статьи, на мой взгляд, выбрана очень верно и проницательно.

Пастырь на примерах из самых различных рассказов Горького, таких как «Коновалов», «Бывшие люди», «В степи», «Емельян Пиляй», «Мальва» и ряда других, говорит читателю о том, что этот писатель преклоняется перед насилием и силой, что главные герои у него – босяки и проходимцы, для которых родина, отечество – пустые слова.

«Таково миросозерцание и таков нравственный облик не только босяков и близко к ним стоящих людей, но и в значительной степени и всех героев Горькаго, – пишет автор. – Но во всей этой массе есть и особенно выпуклые типы, и из нее можно выделить несколько разновидностей положительного, по взгляду нашего автора (Горькаго) типа. Таковы: проповедники свободы, в особенности безусловной свободы. Таковых Горький находит преимущественно вне русскаго народа: цыган Макар Чудра, молдаванка Изергиль, татарин – и их романтические легенды. И люди эти, и рассказываемые ими легенды полны самого обидного презрения к установившимся формам жизни и стеснениям, налагаемым ими на людей, и воспевают простор белаго света, разгул страстей и свободу от всяких обязанностей…»

Окончание этой статьи хотелось бы привести полностью. На мой взгляд, оно стоит того.

«Теперь мы должны ответить на вопрос: верна ли картина нравственного состояния русского общества и народа, нарисованная Горьким?

Сильно ошибся бы тот, кто вздумал бы судить о русском обществе и народе по сочинениям Горькаго. Все, все, кто в каком бы то ни было отношении стоят выше босяка, кто приобрел себе более или менее устойчивое положение в жизни, – все одинаково и почти без исключения осмеяны в сочинениях Горькаго. Интеллигенция – «гниды» – духовно сгнила, пошлость ее превосходит всякое вероятие, все ея либеральные учреждения – лишь лицемерие и обман. Купечество – все, без малейшего исключения, – люди, хуже которых и представить себе невозможно, интеллигентный и либеральный купец – гад, какого не найдешь ни в одном болоте. Мужик – зверь, туп, жаден и труслив.

Таков приговор обществу.

Кто же остается в выигрыше?

Кто заслуживает уважения?

Только один босяк.

Босяк заслоняет у Горькаго весь русский народ. Из-за его широкой спины совсем не видно многомиллионного православного русскаго народа – точно он вымер совсем.

Но и этого мало.

Босяк не только заслоняет собою русский народ, но он и в своем роде герой. Он (и один только он) заслуживает сочувствия и уважения. Хотя Горький отнюдь не скрывает его отрицательных качеств, но изображает их так, что эти качества обращаются босяку едва ли не в заслугу и, по крайней мере, составляют вину не его, а интеллигенции.

Словом, босяк изображен у Горькаго в приподнятом, мелодраматическом тоне. Это уже не пропойца, у котораго «нутро горит до смерти от жажды водки, презирающий и ненавидящий работу, высматривающий, где что плохо лежит, и потрясающий воздух неприличною руганью, – это скорее трагический герой бульварных французских романов XVIII и прошлаго столетия и на его Марлинскаго (намек на знакомство с ним нашего автора дан устами Вареньки Олесовой, увлекающейся будто бы этими бульварно-героическими романами, во время одно в обилии переводившимися и издававшимися в России). Это в своем роде герой, нередко носящий в груди почти титанические силы, зачастую носитель мировой скорби и остроумный философ, едко и беспощадно осмеивающий ложь, пустоту и зло жизни. Это, наконец, будущий социальный мститель, мечтающий об «универсальной мести» всем «господам жизни», хотя он в то же время унижается и лебезит перед всеми и трепещет обыкновенной полиции.

Он совершает геройские подвиги, способен на безграничное великодушие, попирает блага мира, презирает жизнь. Женщины, и не босячки, а богатыя и едва ли не знатныя, наперерыв добиваются его любви.

Самая фигура босяка – иногда «львиная, огненная, сжатая в ком мускулов», он рычит, ревет и скрипит зубами от сочувствия Стеньке Разину, и от него в это время исходит что-то возбуждающее и опьяняющее, какой-то горячий туман.

Вообще, босяк возвеличен Горьким за счет всего русскаго народа.

Горький не первый открыл в России босяка: его изображали до него и Тургенев, и Достоевский, и Лев Толстой, и Григорович, и Островский и многие другие. Но они старались открыть даже в самом падшем человеке искру Божию, остатки совести и сознание своего падения, способность и желание стать лучшими, но не возвеличивали того, что не достойно возвеличения, и не изображали босяков героями и едва не титанами…

…Какое впечатление могут произвести на читателя сочинения Горькаго, принимая во внимание в особенности то, что они усердно читаются всеми классами общества? Впечатление, которое никак нельзя признать желательным. Мир босяков, где уважается только сила, нахальство да звериная хитрость, где хорошо живется лишь тому, у кого длинные когти да острые зубы – и тем лучше, чем они острее и длиннее, где главное правило жизни – «наплевать на все», где первыя места принадлежат волкам в человеческом образе и ворам – людям босым и голым не в буквальном, а в духовном и нравственном смысле, – ни в коем случае не способен пробудить в душе добрых чувств и дать здоровое освежающее чтение…»

И далее автор рассуждает о том, для чего все это написано, почему все лучшее и положительное в русском народе подвергается насмешке. Насмешка над купцом, над мужиком. И над всем этим стоит призыв громить гнилые устои общества.

Статья весьма большая. Практически детальному анализу подвергнуто все, что написано Горьким в жанре малого рассказа до 1902 года.

Скажу, что я впервые посмотрел на творчество, как еще совсем недавно говорили, великого пролетарского писателя – у меня в домашней библиотеке целая полка отведена его многотомному изданию – глазами человека, радеющего за веру, за отечество, за жизнь в самых добрых ее проявлениях, посмотрел взглядом православного священника. Над многими вещами такой взгляд заставил задуматься, заставил даже переосмыслить то, что в некоторой степени считал важным, терпимым и даже неприкосновенным.

Таких глубинных подходов, такой боли за народ, за его долю, таких переживаний за его будущее, которые я ощутил в этой статье, переживаний, пропущенных через авторское видение литературы и ее влияния на людей, переживаний верующего человека крайне мало, на мой взгляд, сейчас.

* * *

…Платон Тихонович был принят в семинарию на своекоштный счет. Вся учеба оплачивалась вычетами из жалованья отца. На тот момент оно составляло около 300 рублей в год. Но если учесть, что семья к этому времени состояла из шести человек, то каждый рубль был на особом учете. Хотя по тогдашним меркам священнику с таким годовым доходом было по силам оплачивать учебу в семинарии. На казенный счет в большинстве своем принимались сироты, а также дети из семей дьячков и псаломщиков, жалованье которых было в три, а то и в четыре раза ниже, чем у настоятеля прихода.

Деньги, выделяемые Платону, уходили на питание, наем жилья, пошив семинарской одежды и обуви. Особенно дорогим был наем жилья. Вот что гласила докладная записка инспектора семинарии:

«И хотя своекоштные ученики жили на частных квартирах у хозяев, известных семинарскому начальству доброю нравственностью и честностью, помещения на этих квартирах были не так удобны, как в семинарии. Комнаты в них были тесны, особых спален не было, вентиляция была недостаточная. Единственное преимущество, которым пользовались ученики, жившие на квартирах, состояло в том, что содержатели квартир кормили учеников значительно лучше, чем в семинарии».

Но зато и плата за квартирное содержание была значительно больше. Так, если за семинарское общежитие воспитанники платили на то время по 35–40 рублей, то за квартиру на 10–15 рублей больше. Причем за стирку белья и освещение полагалась особая плата.

Но уже после первого курса Платон Тихонович вошел в число самых успевающих воспитанников и был переведен на полуказенный счет. Что это значило? Например, каждому казеннокоштному воспитаннику полагался суконный костюм, состоящий из сюртука, теплой фуфайки или жилета с рукавами и панталон – все сроком на три года, а также летний нанковый или люстриновый костюм – на два года, и картуз – на три года. Теплых шинелей не полагалось. Ученики ходили в город в зимнюю пору в суконных сюртуках, под которые надевались фуфайки. Сюртуки шились длинные, так как в зимнюю пору они заменяли пальто.

Семинария училась и жила в режиме строгой экономии. По решению ректора семинарии архиепископа Иануария

«в интересах сохранности одежды и сокращения расходов было решено отбирать одежду, не выслужившую определенного срока как у учеников, оканчивающих семинарию, так и у тех, которые лишаются за безуспешность (неуспеваемость – прим. авт.) казенного содержания или не удостаиваются перевода в следующий класс».

Кроме того, казеннокоштным ученикам выдавалось белье: в один год по три пары, в другой – по две, а также шейный платок на два года, а сапоги – ежегодно по две пары новых и одна с головками.

Так вот, половину этой одежды семинарист Тихонович теперь получал бесплатно. Сюда добавился и один бесплатный обед в день. В обыкновенные скоромные дни, в будни, подавалось по два блюда за обедом и ужином, обыкновенно щи и кашица в оба раза. Постный праздничный обед составляли щи с грибами, похлебка из рыбы соленой или вяленой с картофелем и кашей с постным маслом. Иногда вместо праздничного рыбного блюда выдавалась каждому пшеничная булка в 2,5 копейки или селедка – одна на троих.

С 1857 года происходит значительное улучшение семинарского стола: так, в первые дни Святой Пасхи полагался завтрак из кулича, окорока и двух яиц, в первые дни Рождества Христова, в дни Нового года и Крещения давалась на завтрак жареная колбаса с капустой. В дни заговенья на ужин полагались три блюда: щи, жаркое и каша. В сырную неделю дважды давались на завтрак блины с маслом, а на ужин добавлялось холодное блюдо из свежей рыбы.

Хотя, как отмечали проверявшие семинарию лица из духовно-учебного управления, порции вследствие того, что на казеннокоштном содержании было больше воспитанников, чем отводилось для них мест, установленные нормы питания не всегда выдерживались. По сметному назначению полагалось на семинарию 100 казеннокоштных вакансий, в действительности на семинарской пище содержалось по 350–400 человек. По определению Святого синода главными кандидатами на казеннокоштное содержание были сироты из семей духовного звания, но сверх того могли быть принимаемы дети заштатных священников, многосемейных отцов и низших членов притча, не получавших жалованья и не имевших церковной земли.

Как следует из семинарской истории,

«практикою установился обычай – из трех священнических сыновей и двух дьячковских по одному принимать на полное казенное содержание, остальных по усмотрению правления семинарии, на полуказенное или пансионное. Иногда за отсутствием свободных казеннокоштных вакансий из троих священнических детей двое принимались на полуказенное содержание, а третий на пансионное, равно как и оба дьячковских сына принимались на полуказенное содержание вместо определения одного из них на полное казенное».

Прошения о принятии на казенное или полуказенное содержание подавались родителями учеников на имя Преосвященного, затем с его соответствующими резолюциями препровождались в семинарское правление. Там делалось примерно следующее заключение:

«Правление семинарии примет во внимание 200-верстное расстояние места жительства просителя от г. Минска и его семейное положение».

При этом нередко принимались во внимание успехи самих учеников. Так на прошении Матвея Каминского, священника Вылазской церкви Пинского уезда, стояла такая резолюция преосвященного Антония:

«Принять обоих сыновей просителя на полуказенное содержание, если они числятся во 2-м разряде по успехам».

Иногда резолюции сопровождались внушениями и замечаниями по адресу родителей учеников. На прошении ученика М. Данкевича из Слуцкого уезда преосвященный Антоний написал:

«По причине скупости отца просителя, заглушающей в нем родительское чувство, правление семинарии отнесется в Консисторию для взыскания с оклада, получаемого священником Данкевичем, нужного количества денег на полукоштное содержание сына, коего должно поместить в семинарию».

Особо учитывались и заслуги родителей перед Святой Церковью. Преосвященный Михаил в 1855 году на прошении ученика К. Загоровского писал:

«Отец просителя своим поведением и усердием заслужил на внимание Епархиального начальства к оставленным им сиротам. Семинарское правление примет просителя на полное казеннокоштное содержание, если не встретится важных препятствий».

Такими препятствиями могли быть только неудовлетворительная учеба и плохое поведение.

За учебу и поведение в семинарии был очень строгий спрос.

Грубость, в какой бы то ни было форме, каралась постоянно. Так, в 1857 году архиепископ Анатолий подал в правление записку следующего содержания:

«Сколько раз ни приходилось помощнику инспектора Ив. Пигулевскому посещать квартиру Сорочинской, ученик высшаго отделения К. Кон. постоянно встречал его или насмешками, или неблагопристойными выходками, а 11 февраля, усевшись на кровати, вздумал здороваться с ним, а затем насмешливо покивал перед его носом тетрадью. Явившись на другой день ко мне, объяснялся резко и назвал помощника инспектора клеветником и ябедником».

По определению правления ученик К.К. ввиду хороших успехов наказан только карцером (на два дня на хлеб и воду) и оставлен в семинарии на усмотрение начальства.

Или вот записка инспектора:

«Ученик начального отделения И. Зданович вторую треть не ходит в класс, а А. Роздзялович перестал ходить на лекции после Пасхи. Накануне же (14 июня) в 9 часов утра они в одних халатах отправились на Переспу, где повстречали помощника инспектора и, не постеснявшись его, стали купаться. Кроме того, второкурсные словесники бурлачат (работали на реке, на складах – прим. авт.), шатаются по ночам и проделывают над мещанами разные смешные и дерзкие выходки. Я становлюсь в тупик перед озорством их и прошу содействия мне в инспекторской должности».

Ректором семинарии была написана следующая резолюция:

«Поведение Здановича и Роздзяловича учесть при составлении разрядных списков».

Это означало, что перевод в нижний разряд лишал данных семинаристов многих льгот.

Так же за непосещение классов семинаристы лишались обеда, наказывались стоянием в углу в столовой или работой в ней, что особенно влияло на семинаристов, им объявлялись выговоры, понижение в разрядных списках, перевод с казенного содержания на собственное и как самая исключительная мера – увольнение.

Семинаристам категорически запрещалось иметь и хранить холодное и огнестрельное оружие. Но во время отпусков ученики могли и нарушить это требование. Так, в 1857 году семинарию потряс несчастный случай, произошедший с их товарищами на охоте.

«Ученики начального отделения С. Страт. и Ст. Мел. и ученик Минского духовного училища П. Вишн., проживая в селе Паперне, во время отпуска на Пасху, 1 апреля взяли ружье и отправились на стрельбу. Во время последней ученик н. отделения семинарии А. Страт. был убит. По расследовании дела, при участии полиции, оба виновные были исключены».

* * *

Хочется сказать, что всю семинарскую жизнь пронизывала забота о внешнем приличии и добропорядочности воспитанников, стремление готовить высокообразованных священников.

Так, в обширном докладе члена совета общества по распространению религиозно-нравственного просвещения профессора И. В. Преображенского, сделанного им 4 мая 1899 года для всеподданнейшего отчета синодального обер-прокурора Государю, говорилось:

«Добровольно и бескорыстно служа на пользу народному просвещению, духовенство обнаружило такие учительные силы, каких тщетно было бы ожидать от какого-либо другого ведомства или учреждения. Учительным силам, которые были в распоряжении духовного ведомства, могли бы позавидовать любая из просвещенных стран Европы».

Однако денежное содержание его было невысоким. Вот почему ввиду скудности окладов (средний размер годового оклада учителя составлял в 1858 году около 320 рублей, это для Минска было суммой незначительной, если учесть, что только сажень дров для отопления жителю города стоила 6–7 рублей, не говоря уже о других благах городской жизни) преподаватели стремились облегчить свое материальное положение занятием побочных должностей, которые даже составляли предмет своеобразной конкуренции. К таким должностям относились преподавание французского, немецкого и еврейского языков, должность секретаря, библиотекаря, эконома.

Значительным подспорьем служила плата за проводимые ими уроки выбывших товарищей, выдаваемая из свободных денежных окладов. Само распределение свободных уроков проводилось по взаимному соглашению наставников, большей частью по принципу равномерности.

Здесь также существовала и система материального поощрения. Денежные награды выдавались более ревностным наставникам по представлению правления семинарии и ходатайству Преосвященного за выслугу определенного срока лет службы. Таким сроком приблизительно были 12 лет. Так, преподаватель словесности Илья Поржецкий неоднократно отмечался двумя третями годового оклада и полугодовым окладом в размере 160 рублей 87 копеек, а в 1858 году был награжден орденом Святой Анны 3-й степени. В 1858 году полным окладом в размере 321 рубля 75 копеек были отмечены Д. Подгаецкий, Гр. Павлович; в 1860 году – Иван Листов и Иустин Зданович.

Несчастные случаи, болезни зачастую заставляли наставников запутываться в долгах, доводили до нищеты. Так, ветеран семинарской службы Илья Поржецкий на протяжении всей своей многолетней деятельности никогда не мог вылезти с долгов и неоднократно подвергался судебным взысканиям, а по выходе в отставку впал в безденежное состояние. В начале 1871 года он, за неимением материальной возможности лечиться на дому, по ходатайству сослуживцев был помещен в городскую больницу, где и скончался.

Преподавательская работа в семинарии во многих случаях была только изначальной ступенью для восхождения вверх по служебной лестнице. По истечении определенного срока наставники, не имевшие духовного звания, но стремившиеся к тому, принимали таковое и переходили на церковную службу или же продвигались в чинах и званиях по государственной службе. В большинстве своем это были люди, преданные своему делу. Это они вылепили из семинариста Платона Тихоновича, простого паренька из полесской глубинки, того священника, которому предстояло сказать свое Слово.

К их числу надо отнести епископа Калужского и Боровского Анатолия, в миру Александра Андреевича Станкевича, человека, оставившего свой след в истории не только как священнослужитель. Вот что писалось о нем в то время:

«Архипастырь был уроженец Минской епархии, сын священника. Первоначальное образование он получил в Жировицкой духовной семинарии, по окончании курса которой (в 1843 г.) был определен на священническое место в заштатный город Радошковичи Виленской губернии. Священническая деятельность его продолжалась недолго. Рано овдовев, он принял монашество с именем Анатолия и поступил для продолжения своего образования в С.-Петербургскую духовную академию. По окончании курса в академии в 1853 году со степенью магистра иеромонах Анатолий в том же году, 28 июня, был назначен инспектором Минской Духовной семинарии, где в 1856 году был возведен в сан игумена, а в 1860 в сан архимандрита. Семь лет он занимал должность инспектора гимназии. При этом весь свой досуг, остававшийся у него от прямых его обязанностей по семинарии, он уделял на изучение истории местного края.

В отношении к Минской епархии преосвященный Анатолий являлся одним из первых ея исторических исследователей. Плодом его трудов по изучению местной старины явилось его обширное и ценное в научном отношении исследование «О составе древней Туровской епархии», к сожалению, оставшееся нигде не напечатанным. Этим рукописным обширным и ценным трудом преосвященного Анатолия впоследствии пользовались самые различные ученые, в том числе и подполковник И. Зеленский в своем исследовании «Материалы для географии и статистики России. Минская губерния».

Далее сообщается, что

«Зеленский неоднократно в своем труде ссылается на него и в подтверждение своих мнений делает о нем самые лестные отзывы».

* * *

Учеба в семинарии давалась трудолюбивому Платону легко. Преподаватели отмечали его усердие, живость мышления, стремление к знаниям.

На эти годы пришлись и черные дни как для Минской губернии, так и всего западного края. В начале июня 1855 года в губернию пришла холера. Это было не первое ее посещение. Так, в октябре 1847 года холера дала о себе знать в Пинском уезде. С наступлением лета 1848 года она стала стремительно распространяться по губернии. Правление семинарии после наскоро проведенных экзаменов поторопилось отпустить учеников по домам. По распоряжению преосвященного Михаила через благочинных были извещены все родители семинаристов о продлении каникул вплоть до погашения вспышки страшной болезни. Занятия начались с 15 сентября.

Спустя 5 лет, в июне 1853 года, холера опять дала о себе знать. Особенно сильно свирепствовала эпидемия в южных районах губернии – Пинском, Речицком и Мозырском. Пришла она сюда по Днепру и Припяти вместе с весенними торговыми караванами с юга России. И тогда с приближением эпидемии руководство семинарией приняло все меры предосторожности и пораньше отпустило воспитанников на летние каникулы.

Не взирая на эпидемию, ректор семинарии архимандрит Геласий отправился в Пинск, где он был настоятелем Пинского Богоявленского монастыря, чтобы вместе с монахами и паствой противостоять страшной болезни. Однако и сам от нее не уберегся. Предчувствуя кончину, написал в правление письмо, в котором выразил свою последнюю волю и дал наставления. 13 августа он скончался и был похоронен в Пинске на специально отведенном для умерших от этой болезни кладбище далеко за пределами города.

Теперь же холера сразу проявила себя в Пинске и Слуцке. В числе ее первых жертв врач Слуцкого духовного училища, он же и городской, Павел Скарга, только что приехавший из Пинска, куда ездил для оказания помощи местным лекарям.

Особенно холера свирепствовала в приречных деревнях по Припяти и Горыни. Многие из них, где шел сильный мор, были окружены солдатами 30-й пехотной дивизии. Помимо этого солдатские посты стояли на въездах в такие большие села, как Лунин, Кожан-Городок, Лахва, Дубое, Рубель, Парохонск, Камень, Доброславка и другие.

Хотыничи как будто и не замечали того, что где-то рядом бродила эпидемия. Село жило своим чередом, если не считать того, что на логишинском тракте с его обеих сторон солдаты никому без специального разрешения уездного начальства проезда не давали. Солдаты выставили палатки, жгли костры, гарцевали на конях, по вечерам пели песни и никого к себе не подпускали, кроме священника Максима Тихоновича и волостного писаря.

Максим Тихонович все время проводил в церкви, молясь, чтобы страшный недуг не пришел в село. Семь лет назад эпидемия не миновала Хотыничи. Тогда умерло много людей.

Ныне же по настоянию Хотыничского волостного правления людям без надобности запрещалось собираться в одной хате, ездить в другие села, а тем более в Пинск. Были закрыты и два местных шинка.

Некоторые деревни болезнь ополовинила. Холера добралась до Бобруйска, Минска, Несвижа, Логишина, Дрогичина и затихла к середине осени.

Семинария из этой передряги вышла достойно, не потеряв своих воспитанников. Правда, занятия начались позже обычного.

* * *

В марте 1860 года окончивший полный курс семинарии по второму разряду Платон Тихонович был рукоположен архиепископом Минским и Бобруйским Михаилом в священники к Выгонощской церкви Пинского уезда. Приехал он к первому месту своей службы вместе с молодой матушкой Александрой Яковлевной, урожденной Горагляд.

Надо сказать, что этому семинарскому выпуску, а равно и еще нескольким последующим, была уготовлена особенная судьба. Молодые священники постепенно, но уверенно включались в многогранную духовную и светскую жизнь губернии. Вместе со своим пастырским служением Святой Церкви и пастве находили самые различные точки приложения полученных в семинарии знаний. Практически все становились членами Кирилло-Мефодиевского братства, созданного при церкви Минской духовной семинарии с целью популяризации жития святых Кирилла и Мефодия, развития церковно-приходских школ, распространения нравственно-религиозных знаний. За счет добровольных взносов братство создало фонд, пособиями из которого, а также приобретаемыми вещами поддерживало наиболее бедных учеников духовных училищ и семинарий.

Новое поколение священников стремилось сохранить и донести до потомков и богатую историю родных мест.

Здесь мне бы хотелось познакомить вас с письмом, написанным в 1869 году священником Песочанской Покровской церкви Николаем Соловьевичем и посланным им в Минскую епархию. Оно удивительное и по содержанию, и по характеру написания. Хочу процитировать его не просто как факт появления данного письма, а как исторический документ, весьма полно характеризующий лицо его писавшее, как творчество человека, любящего свой край, смотревшего в далекое будущее. Думаю, его прочтение не будет для вас утомительным, а наоборот, познавательным.

Выдержки из летописи Песочанской церкви Игуменского уезда.

Во имя Отца, и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Я, священник Песочанской Покровской церкви Николай Соловьевич, по распоряжению епархиального начальства, 1867 года декабря 1 дня, с Божиею помощью начинаю летопись вверенной мне церкви и прихода.

С молитвою и какою-то боязнию начинаю это дело, зная, что строки мои будет перечитывать, может быть, самое отдаленное потомство. По обыкновенному ходу вещей потомство это будет гораздо развитее меня и, может быть, в строках этих не найдет для себя ничего ни назидательного, ни занимательного. Во всяком случае, оговариваюсь, что все передаваемое мною, хотя и будет сухо и обыденно, но всегда и во всем правдиво, ничего в нем не будет ни измышленнаго, ни преувеличеннаго, ни натянутаго, ни искаженнаго.

Местечко Песочна заселено при польском правительстве, на основании грамоты короля Сигизмунда Августа, данной князю Слуцкому Юрию Олельковичу, 12 февраля 1568 года, людьми вольными, своими и прихожими, которыми князья – дедичи (потомственные) предоставили немало льгот и привилегий. (Ук. Прав. Сен. Минскому гражданскому губернатору, от 7 декабря 1848 года, о признании жителей местечка Песочны свободными).

Когда и кем построена была первая церковь в этом местечке, неизвестно; но из Клировых ведомостей Песочанской Покровской церкви за 1809 год видно, что церковь в местечке Песочне во имя покрова Пресвятой Богородицы и при ней приход существовали уже в первой половине XVIII столетия, что церковь эта имела в то время документы на землю и что сама церковь с документами и всем имуществом сгорела в 1754 году. В 1811 году церковь и почти все местечко опять истреблены пожаром; нынешняя же церковь, однопрестольная, деревянная, на каменном фундаменте, построена в 1826 году…

В особенном киоте, на северной стороне храма, помещена древняя икона Божией Матери под медною посеребренною ризою. Об этой иконе местное предание гласит следующее:

«Скоро после заселения местечка Песочны усердием православного люда выстроены были в этом местечке две православные церкви: Дмитриевская и Покровская. Исконные враги православия, католики, хотя не имели в м. Песочны ни одного своего единоверца, владеющего землею, выхлопотав у польского правительства дозволение, выстроили здесь довольно красивый деревянный костел и в одном из алтарей его поместили икону Божией Матери, взятую ими где-то в окрестностях Слуцка, в православном монастыре. Вскоре после освящения новоустроенный костел сгорел дотла, и с того времени ни костела, ни даже униатской церкви в Песочне никогда уже не было, и костелище (место это и ныне указывают) отведено было одному из жителей под огород. Через пятьдесят лет после того, как сгорел костел, владелец костелища задумал поставить здесь гумно. Копая ямы для столбов, он нашел в земле икону Божией Матери, дивно пощаженную и пожаром, и временем. Икона эта с подобающей честью внесена была в Покровский храм, и на деньги, пожертвования некоторыми усердными прихожанами, в 1805 году для нея сделана медная посеребрянная риза.

Когда построена приписная церковь Святаго великомученика Дмитрия, тоже неизвестно. По преданию, церковь эта древнее первой церкви, Покровской. Построена она была сначала на песчаном бугре леваго берега Немана, за местечком.

Церковь эта была деревянная, малая, об одном куполе, с холщевым иконостасом. Некоторые иконы, при перестройке церкви как древность перенесены в самостоятельную церковь, и на них сделаны деревянные рамы. По древнему, довольно оригинальному письму, иконы эти легко узнать всякому, кто обратит внимание на иконопись Покровской церкви.

В 1857 году церковь эта перенесена была с прежняго места на погост самостоятельной церкви и коштом прихожан перестроена на теплую.

На песчаном бугре, на месте, где находился престол Дмитриевской церкви, сделана малая часовенька. В средине часовни помещен простой работы деревянный крест и на нем икона. При кресте лежал камень, находившийся прежде у входных дверей церкви. Так как при камне этом когда-то совершалось чудо, то прихожане Песочанской и соседних церквей, в особенности страждущие глазными болезнями, несут к нему свои жертвы, состоящие: изо льна, холста и денег. О камне сем рассказывают следующее:

«Когда-то (а когда именно, предание молчит, только давно) по дороге в Песочну три шли слепца. На пути их застигло ненастье, и они, сбившись с дороги, наткнулись в поле на камень, и, при нем остановившись, начали молиться. Во время молитвы один из слепцов прозрел. Со слезами возблагодарив Господа за такую нежданную милость, он довел двух товарищей своих до Песочны и о чудесном прозрении своем рассказал жителям. Камень, при котором Господь явил чудодейственную силу свою, немедленно взят был с поля и положен при дверях церкви».

Местечко Песочна заселено вначале людьми вольными. Владельцы онаго, князья Радзивиллы, которым имение Песочна перешло от князей Олельковичей, мало-помалу закабалили Песочан в барщину и, наконец, продали помещику Иодко как крестьян, имевших только некоторые льготы. Дело, заведенное Песочанами с владельцами имения Песочны в 1806 году, тянулось сорок два года, и только в 1848 году, решением Сената, жители м. Песочны признаны вольными и, по их желанию, обязаны были приписаться к ближайшему мещанскому обществу.

Население Песочанского прихода древне-православное, несмотря на то, что соседние приходы: на восток – Слободо-Пырашевский, на запад – Могильнянский и Талядовичский, на севере – Семеновичский и Узденский – совращены были в унию. Один только юг – Старица, Грозов, Слуцк и далее – остался православным, и гранью этого православия была Песочна. Предание гласит, что были покушения со стороны католиков совратить в унию и Песочну; но следующия, довольно вероятныя, причины помешали им достигнуть цели: а) стойкость и зажиточность песочан; б) отдаленность костелов; в) неимение вблизи панской резиденции – двора, из катораго католические пропагандисты, расположившись лагерем, могли бы расставлять православному населению Песочны свои иезуитские тенета. О стойкости Песочан можно заключать по упорной и продолжительной борьбе их с владельцами имения Песочны за свободу.

Материальный быт Песочан и прежде был и ныне хорош, а двор (местопребывание помещика) над Неманом хотя и был, но до продажи Радзивиллами имения Песочны Иодко (в двадцатых годах настоящего столетия) в нем жили небогатые поссесоры (арендаторы), обыкновенно из шарачковой шляхты (название шарачковой шляхты народом усвоено дворянам низшаго разряда, которые по внешности отличаются от крестьян только тем, что носят сюртуки из дешеваго сераго сукна).

В прихожанах Песочанского прихода особеннаго усердия к церковному богослужению не заметно. Хотя на Литургии по воскресным и праздничным дням в церковь собирается немало народа, но зато на всенощных, несмотря на все увещевания священника, прихожан бывает очень мало.

К трехдневному говению прихожане уже привыкли. У исповеди, кроме малолетних, бывает каждый ежегодно, и к Св. Таинству приобщаются все, не исключая и детей. Старые люди у исповеди бывают и к Св. Таинству приобщаются два, а некоторые и три раза в год. Многия беременныя женщины исповедываются и приобщаются перед самыми родами. Всякий заболевший, даже легкою болезнею, исповедывается и Св. Таин приобщается охотно и с уверенностью, что после выполнения своего христианского долга ему становится гораздо легче, и здоровье его или восстанавливается, или, если Господь пошлет смерть, предсмертныя страдания бывают не так мучительны.

Поучения и беседы церковныя прихожане слушают охотно и на досуге любят говорить и рассуждать о том, о чем священник поучал их в церкви.

Поминать усопших считают священною обязанностью.

Молебны и акафисты отправляются изредка.

Песочанские мещане как народ вольный, зажиточный и постоянно занимающийся заработками, как в своем, так и в соседних уездах гораздо развитие, расторопнее и бойче жителей деревень Песочанского прихода. Вообще же все население этого прихода в умственном отношении довольно развито.

Нравственная сторона прихожан, представляя много светлаго и отрадного, вместе с тем высказывает и немало темных пятен. Так, все население этого прихода отличается трудолюбием, честностью, целомудрием; воровство и незаконорождения встречаются в приходе очень редко. Зато все население прихода отличается какою-то особенною скупостью, которая бывает причиною многих очень печальных последствий. Так, на стариков родителей, родных, калек и страждущих продолжительными болезнями семья смотрит как на дармоедов, ругает их, кормит объедками, попрекая при этом за каждый проглоченный кусок хлеба, и всегда рада бывает, когда смерть похищает такого семьянина.

Достаточный и даже богатый человек никогда не сделает пособия (исключения бывают, но очень редко) брату, дяде, племяннику, пострадавшему от пожара, градобития, падежа скота или от другаго какого-либо несчастия. И такое невнимание к вопиющим нуждам роднаго не считается даже нехорошим делом.

Брат с братом, сосед с соседом враждуют и часто вступают друг с другом в драку за самыя ничтожныя вещи, например, за свинью, подкопавшую на поле несколько кустов картофеля, или за полпрокоса перекошенной травы.

Зависть до того въелась в плоть и кровь прихода, в особенности у Песочан, что многие из суеверной боязни опасаются покупать хорошаго сорта или жирную скотину, боясь, что она скоро пропадет от завистливого глаза. «У нас нельзя держать ничего добраго – обыкновенно говорят песочане – людское завистливое око скоро переведет его со света».

Кроме скупости, невнимательности к нуждам родных, вражды и зависти, есть еще темная сторона в нравственном быту песочанских прихожан – это суеверие и предрассудки. Вера в знахарей, колдунов, ведьм, в недобрые знаки: при встрече со священником с пустыми сосудами и в другие крупнейшие предрассудки – уже подорвана в этом приходе вразумлениями священников; но есть много мелких предрассудков, за которыми трудно и даже невозможно следить приходскому священнику. Так, например, если жениха и невесту не осыпать рожью, не водить кругом квашни, то от этого обоим им много будет несчастий в жизни; если провести на поле первую борозду или бросить первую горсть зерна в новолуние, то и поле испортишь, и урожая не будет; если начать ткать холст в новолуние, то не будет спеху в работе: нити будут рваться, путаться и холст выйдет дрянь. А о разных заговорах: крови, боли зубов, спины, поясницы и прочее – и говорить нечего. Тайны эти передаются преемственно от родителей к детям, берегутся, как святыня, и им верят, как чему-то святому. Предрассудки эти могут быть истребляемы временем, и к этому может помочь народная школа, которая много может сделать добраго в приходе в то время, когда священник в силах будет дать ей то направление, какое она должна иметь.

К училищу Песочане относятся очень холодно и неохотно отдают туда своих детей; причиною этому та же скупость. «Мой сын не будет есть с книжки хлеба, ему нужно привыкать к хозяйской работе. Я еду на заработки, а сын да жена смотрят за скотом. Молитвам и катехизису выучит его духовенство, для чего же ему пригодна наука?» Так, или почти так, отвечает песочанин на вопрос: почему он не отдает сынка своего в училище? Крестьяне (жители окрестных деревень) в обучении детей грамоте гораздо усерднее, и в пределах Песочанского прихода есть две частные школы, заведенные и содержащиеся коштом крестьян.

1866 год

За деревнею Речицею, вблизи застенка Новосад, в 1866 году помещиком Иодко отведена была земля под расчистку на запашку. Когда вырублен был лес и принялись очищать пасеку, оказалось, что грунт земли содержит в себе недурного качества глину. Крестьяне и вольные люди, живущие вблизи этой местности, и случайно под глинистым слоем земли нашли не малое количество разных каменных орудий, как-то: молотов, иголок, топоров, долот, брусьев и одну пилу в двух кусках. Как диковинка, непонятная для простого народа, вещи эти были разобраны разными лицами; много из них переломано детьми, а еще более заброшено как вещи ни к чему не пригодныя. Случайно узнав о находке, я нарочно был у жителей этой местности, и из найденных каменных вещей мне достались только брус, на котором оттачивались острыя орудия, долото и молоток. Вещи эти при первом удобном случае переданы будут мною в Виленский археологический музей, а самый факт я счел нужным занести в Церковную Летопись, как ясное доказательство того, что здешняя местность была заселена людьми в самую глубокую древность.

Песочанской Покровской церкви

священник Николай Соловьевич».

Вы не забыли первые строки этого удивительного письма? Напомню:

«С молитвою и какою-то боязнию начинаю это дело, зная, что строки мои будет перечитывать, может быть, самое отдаленное потомство».

Прочитаем и отдадим должное их автору.

* * *

Несомненно, что заслуживают внимания и споры по преподаванию различных религиозных дисциплин в светских учебных заведениях, в которых активно участвовало и духовенство. Притом участвовало грамотно, энергично, ведя полемику с наступательных позиций. В частности, широкую огласку получил спор, касающийся Молодеченской учительской семинарии.

Автором одной из статей был священник Михаил Ивановский. И выступал он как прекрасный публицист, чьи строки могли бы сделать честь любому самому именитому журналу. Они сделали такую честь «Московским ведомостям».

Началось все с того, что некий господин Забелин в № 102 тех же «Московских ведомостей» за 1865 год написал об открытии первой в России учительской семинарии, а состоялось это событие в местечке Молодечно. Основной упор он сделал на то, что в любом светском учреждении обязательно должно вестись нравственное воспитание учеников, ибо без этого невозможно получать глубокие знания. Нравственность и знания – вот тот фундамент, на котором должно развиваться общество, только что по сути пережившее отмену крепостного права и шагнувшее в цивилизованный век. Альтернативы нет. Нравственность немыслима без преподавания православия. И здесь первое слово за духовенством. Статья вызвала огромный общественный резонанс.

Вначале сделаем небольшой экскурс в историю создания первой в Российской империи учительской семинарии, прочитав выдержку из статьи господина Забелина в «Московских ведомостях»:

«В половине прошедшего столетия один из князей Огинских, вотчинный владелец местечка Молодечно, основал здесь тринитарский монастырь. В 1811 году согласно желанию князя Михаила Огинского переведено сюда из Бобруйска дворянское уездное училище; но первоначально только два класса помещены в монастыре, а остальные поместились в доме Огинского.

Когда же впоследствии по ветхости этого дома помещение училища в нем оказалось неудобным, то и остальные два класса переведены с согласия тринитаров в их монастырь: это свершилось в 1816 году. В 1823 году сгорел находившийся близ монастыря деревянный костел, почему помещение для него временно отведено в одной из монастырских комнат. После мятежа в 1831 году монастырь упразднен и оставался незанятым до 1832 года. В этом году в монастырском здании сверх училища помещена почтовая станция, снова открыт костел и отведена квартира для ксендза.

В 1835 году возникла мысль о необходимости предоставить училищу все монастырское здание, о чем тогда же заведено дело, но до 1840 года оставалось без последствий.

В 1841 году смотритель училища вновь возобновил ходатайство по этому предмету и в донесении своем высшему начальству, между прочим, пояснил, что костел, помещающийся в монастырском здании, по весьма малому числу прихожан может быть упразднен, так как об этом, по Высочайшему повелению, производится переписка. В том же донесении он указывал на необходимость иметь для училища немного усадебной помонастырской земли.

В 1841 году была учреждена по этому делу комиссия, и 15 декабря того же года составлен ею акт, которым предложено: 1) предоставить в распоряжение училища все каменное монастырское здание, за исключением комнат, в которых помещались костел и квартира ксендза; 2) отдать училищу ту часть земли, которая примыкает к стенам здания с правой стороны, а всю прочую землю оставить во владении настоятеля костела.

Составители акта, конечно, польского происхождения, устроили дело так, что почти все строения, принадлежавшие училищу и даже каменное здание, в котором оно помещалось, очутились на ксендзовской земле; притом разграничение между этою землей и училищною показано в акте самым неточным образом.

Несмотря на то, акт этот утвержден генерал-губернатором и представлен министру внутренних дел. За сим последовало постановление сената, по которому в августе 1843 года переданы училищу: 1) все каменное монастырское здание, за исключением тех комнат в правом крыле его, где, как выше сказано, помещались костел и ксендз, а также переданы пять деревянных строений; 2) 7 десятин и 1394 сажени земли, а вся остальная земля в количестве 28 десятин и 2249 сажень и большая часть деревянных помонастырских строений оставлены во владении ксендза. Таким образом, последний стал твердою ногою в каменном здании упраздненного монастыря и на принадлежавшей ему земле, хотя она как конфискованная за участие тринитаров в мятеже должна была остаться во владении училища, чем латинского костела.

Смотритель училища скоро сообразил всю невыгоду состоявшегося распоряжения. Он видел, что ксендз мог располагать по своему произволу всеми училищными строениями, как стоящими на земле ему принадлежащей, и свое соображение по этому предмету представил на усмотрение высшего учебного начальства.

Вследствие сего директор училищ Виленской губернии вошел с представлением к попечителю учебного округа о необходимости ходатайствовать перед сенатом об отмене указа, но дело оставалось в прежнем виде до последнего времени. В училище всегда был свой капеллан, помещавшийся в том же каменном здании, где и ксендз, настоятель костела.

В 1861 году Молодечнянское дворянское училище преобразовано в прогимназию с 5 классами. Эта прогимназия была наполнена почти исключительно польскою шляхтою в лице учителей и учеников. Православных учеников никогда не было более десятой части.

В 1863 году прогимназия, заявившая свое сочувствие мятежу, была закрыта. Бывший попечитель Виленского учебного округа князь Ширинский-Шихматов, горячо преданный делу народного строго религиозного образования, представил проект об учреждении здесь учительской семинарии.

Проект этот Высочайше утвержден 25 июня 1864 года, и первая в православной России учительская семинария открыта в стенах бывшего тринитарского монастыря 8 ноября 1864 года, в день Архистратига Михаила.

Молодечненская учительская семинария учреждена с целью доставить педагогическое образование молодым людям, как уже сказано выше, всех сословий, но исключительно православного исповедания, желающим посвятить себя учительской деятельности в народных училищах Виленского учебного округа.

Воспитанники настоящего курса семинарии почти все дети крестьян, освобожденных из крепостной зависимости из разных губерний Северо-Западного края.

Желательно (оно так и будет), чтоб и следующие приемы давали исключительно детей крестьян.

Дети же крестьян, только что вышедших из египетского рабства панов, единственное средство для своего приготовления в семинарию имеют в народных училищах здешнего края.

Но народные училища, быстро возникшие в краю благодаря деятельности бывшего попечителя князя Ширинского-Шихматова, существуют не более трех лет и, сами нуждаясь в хорошем составе учителей, в большинстве случаев не могут надлежащим образом приготовить желающих поступить в учительскую семинарию. Поэтому оказывается необходимым в семинарии еще один класс приготовительный.

В самой Германии для поступления в учительские семинарии существуют особые приготовительные классы, несмотря на то, что там курс семинарий большею частью трехлетний, а не двухлетний. Кроме этого, надобно иметь в виду и то, что в каждой учительской семинарии кроме теоретического должно быть и практическое приготовление будущих учителей.

Само Высочайшее утвержденное положение Молодечненской учительской семинарии определяет первый класс семинарии как класс теоретический: «воспитанники в нем только учатся»; курс же старшего класса как теоретико-практический: «воспитанники этого класса не только сами учатся, но и сами, под руководством своих наставников, преподают в состоящем в семинарии народном училище».

Успеть выполнить эту широкую программу в два года при всех упомянутых обстоятельствах едва ли будет возможно и для учащих, и для учащихся. Надобно отдать честь настоящим воспитанникам семинарии, что они, поступив сюда по своему совершенно добровольному и искреннему желанию с ясным сознанием пользы ученья и необходимости прилежания, сделали в преподаваемых им предметах успехи весьма замечательные. Но надобно иметь в виду и то, что в настоящем году преимущественное внимание обращено на Закон Божий, историю церкви, русский и славянский языки, церковное пение, практическое землемерие и, кроме того, на объяснение крестьянского общественного управления по положению 19 февраля 1861 года.

Желающих поступить в семинарию на казенный счет будет всегда больше, чем определено стипендий. Еще до приема остается три месяца, а есть уже до десятка прошений крестьянских детей – воспитанников народных училищ разных губерний о принятии их в семинарию.

Своекоштных всегда будет мало, потому что крестьяне бедны, а жизнь в Молодечно дорога: из 80 рублей стипендии не менее 60 рублей воспитанник платит за стол и квартиру с отоплением и освещением. На одежду, обувь и все прочее у него никак не останется более 20 рублей. К счастию, он еще пользуется казенными учебными пособиями.

Всякий, добросовестно наблюдавший здесь и молодое, и старое поколение простого народа, скажет, что народные училища пробудили в молодежи жажду знания, на которую с участием и надеждою смотрят отцы и деды, – преимущественно жажду знания Закона Божия, истории церкви православной, церковного пения и чтения и вообще всего относящегося к церкви. Все воспитатели народа должны с полным уважением относиться к этому направлению: поступать иначе значило бы губить здесь народное дело».

Вышедшая следом публикация-отклик в № 135 «Санкт-Петербургских ведомостей» некоего господина из Вильно была несколько иного плана. Называлась она «Одно из важнейших учебных заведений Северо-Западного края». По ряду моментов ее автор подверг Забелина острой критике. В частности, он сделал упор на том, что в дела светских учебных заведений церковь вмешиваться не должна. В защиту Забелина и его взглядов и выступил законоучитель Молодечненской учительской семинарии священник Михаил Ивановский. Его отклику под названием «По поводу письма из Вильна о Молодечненской учительской семинарии» «Московские ведомости» – одно из самых авторитетных в то время в Российской империи светских изданий – отвело целую страницу.

И если для нынешних читателей статья Забелина интересна как исторический факт, то отклик священника Ивановского – это яркий и живой пример умения владеть и темой, и словом. И притом сколько корректности. Поначалу подумал, что он весьма значительный и объемный. А вследствие нашего полного воспроизведения может быть и слегка утомительным. Но когда начал читать и вник в содержание, то уже не мог оторваться.

«Так как мы знакомы с семинарией не меньше автора этого письма (здесь Ивановский цитирует письмо господина из Вильна на статью Забелина – прим. авт.), то, находя в нем много неправды, сочли себя обязанными указать, где именно ошибался автор во взгляде своем на семинарию.

Мы вполне согласны с автором упомянутого письма, что Молодечненская учительская семинария одно из важнейших учебных заведений в Северо-Западном крае России, потому что во всех других учебных заведениях, существующих в этом крае, дается образование детям большей частью польской шляхты, враждебной православию и русской народности, а в Молодечненской семинарии будут получать образование дети исключительно русских и православных родителей, и притом со специальною целью противоборствовать распространению идей, враждебных отечеству.

Мы согласны также с автором письма в том, что русское общество в Северо-Западном крае отнеслось к семинарии очень неравнодушно; но в этом, по нашему понятию, нет ничего удивительного. И в самом деле, чему тут удивляться, что русские люди сочувствуют русскому народному делу?

Далее автор письма обращает внимание публики на известие о том, что ныне в семинарии 36 воспитанников, тогда как могло их быть, согласно уставу, 40, в том числе 30 казеннокоштных и 10 своекоштных.

Разница тут самая ничтожная, но примечание автора, поставленное в выноске, дает нам право думать, что он видит и здесь что-то не совсем безукоризненное. Должно быть сорок воспитанников. А почему меньше, после того как крестьянское сословие выразило к семинарии такое живое сочувствие?

Вопрос этот разрешается очень просто

Казеннокоштным воспитанником, на 8 рублей стипендии, может быть всякий крестьянский мальчик, а на собственном содержании, по причине дороговизны всех жизненных продуктов, имеют возможность воспитывать в семинарии детей своих только крестьяне местечка Молодечна и самых близких к нему деревень. Этим и объясняется, почему на первый раз неполный комплект воспитанников в семинарии.

Автор письма продолжает утверждать, что народные школы края выслали сюда цвет своих бывших воспитанников, и видит в них такие умственные и нравственные качества, что больше нечего желать.

Мы любим и уважаем народ и потому, из любви и уважения к его детям, не станем идеализировать их добрые качества, а скажем просто, как есть, что они дети скромные, послушные и все без изъятия имеют охоту к учению.

И это прекрасно.

Но трудно, трудно им дается наука! Не надобно забывать, что воспитанники семинарии – дети несчастного белорусского народа, который, находясь несколько веков под гнетом панов чуждой ему народности и веры, не имея никакой собственности, на которой он мог бы сосредоточить свою мысль, свои заботы, потерял почти сознание своего человеческого достоинства: сделался вял, апатичен; жил без мысли о своем прошлом и без надежды на будущее. Только освобождение от крепостной зависимости доставило ему возможность вздохнуть несколько свободнее и заставило призадуматься о своем житье-бытье в будущем.

Вследствие этого пробуждения народного сознания появились в крае, при усердном старании местного духовенства, народные школы, но существование их на первых порах было весьма незавидное. При всем усердии своем к делу народного образования духовенство стеснялось недостатков необходимых для этого материальных средств. И в то же время должно было бороться с возможным противодействием развитию народных школ со стороны помещиков, латинских ксендзов, мировых посредников, которыми были сначала местные помещики, и других подобных лиц. И благодарение Господу, что народные школы при таких неблагоприятных условиях просуществовали до того времени, когда обстоятельства переменились к лучшему, когда обязательные отношения крестьян к помещикам прекращены окончательно, и когда благодетельное правительство поспешило к народным школам на помощь, обеспечило их быт материальными средствами и учреждением дирекции народных училищ дало им правильный ход.

Но давно ли все это свершилось?

Около трех лет тому назад.

А много ли можно сделать в продолжение такого короткого периода времени для образования такого народа, умственная и нравственная характеристика которого представлена нами выше, и когда учебное время в народной школе в каждом году состоит из четырех пяти месяцев?

Говоря это, мы нисколько не думаем уменьшать заслуги народных школ. Напротив, мы даже удивляемся и тому, что ими сделано для образования народа. В семинарию ими высланы действительно лучшие ученики. Но чтобы эти последние были вполне подготовлены, чтобы они знали, как следует вести все те предметы, коих преподавание положено в народных училищах, мы этого сказать никак не можем.

Следующий комплект кандидатов для поступления в семинарию, вероятно, будет лучше, но на первый раз в этом отношении семинария и не должна была, но могла быть слишком требовательною.

И так, скажем откровенно, что вся подготовка поступивших на первый курс семинарии воспитанников состояла в том, чтобы они более или менее знали краткую священную историю, умели кое-как читать по-русски и по-славянски, да писать с грехом пополам, и по арифметике одни знали все четыре первоначальные действия, а другие знали хорошо только сложение и вычитание простых чисел. Некоторые сверх того могли порядочно пропеть литургию и всенощную.

Вот и все.

Повторим опять, что на первый раз и это хорошо. Но вместе с тем просим обсудить без пристрастно, какие при такой подготовке воспитанников предстояли им и наставникам труды, когда вдруг пришлось приняться за курс преподавания, определенный уставом семинарии?

Автору разбираемого нами письма, представившему себе умственный кругозор первых воспитанников семинарии в радужных цветах, курс преподавания в семинарии казался необширным. По его словам, это – не что иное, как расширенный и несколько продолженный курс того, что теперь преподается в каждом народном училище. Полно, так ли это? Если упоминаемый автор знаком с семинарией не в воображении, а на деле, то он должен был сообразить, что география, отечественная и естественная история, геометрия, землемерие, линейное черчение и методика далеко не то, что чтение и письмо по-русски, славянское чтение и четыре простых арифметических действия. Возьмитесь-ка выучить в два года всем этим предметам воспитанника, едва разбирающего грамоту так, чтобы он, сделавшись народным учителем, был, по выражению автора письма, хозяином в своих занятиях, чтобы он имел по всем показанным наукам необширные, но серьеозные и обстоятельные сведения?!

И еще бы в два года!

А то если принять в соображение, что семинария открыта 10 ноября 1864 года, а первый выпуск из нее должен последовать 1 июля 1866 года, да исключить из этого небольшого периода времени святки, каникулярные и праздничные дни, так собственно учебного времени почти из 20 месяцев остается не более 12 месяцев!

К этому, кажется, прибавлять нечего – цифра говорит сама за себя.

Да не подумает кто, что мы приводим все эти обстоятельства с намерением дать объяснение. «Почему, – как пишет автор письма, – курс семинаристов в текущем году уменьшен преподаванием естественной истории, отечественной истории, географии, арифметики и геометрии?» Объясняться нам тут не в чем. Много раз упоминаемый автор принял тут своеобразную выдумку за существующий факт и потому своим красноречивым пером разит призрак. На эту ошибочную мысль навели его слова г. Забелина, что в настоящем году обращено преимущественно внимание на Закон Божий, русский и славянский языки, практическое землемерие и объяснение Положения 19-го февраля 1861 года (последний предмет введен в курс преподавания не как специальный предмет семинарского курса, а как предмет для объяснительного чтения).

Но если на одни предметы обращено преимущественное внимание, то из этого никак не следует, что другие оставлены вовсе без внимания. Напротив. Преподается семинаристам и география, и арифметика, и история, и все прочее, согласно уставу семинарии. Из всех этих предметов, в начале июня, проводил испытание господин попечитель Виленского учебного округа, посещавший семинарию и удостоивший ее самого лестного одобрения. Конечно, все эти предметы преподаются в самом сжатом виде, (кроме, впрочем, арифметики, которая проходится в надлежащем объеме). Да, принимая в уважение непродолжительность семинарского курса, иначе и быть не может.

Не имея возможности на первых порах существования семинарии расширить круг преподавания этих предметов, отчего же не обратить особенного внимания на Закон Божий, когда нужно было начать преподавание его с объяснения крестного знамения, или на русский и славянский язык, когда пришлось начинать с обучения правильному чтению и письму? Ведь это предметы главные и служат основанием всем прочим.

Автор письма почему-то хочет видеть во всем, что касается семинарии, темную сторону и отступление от устава. Задавшись ошибочною мыслию, что в семинарии целый год не преподавалась арифметика и не сообщены воспитанникам основания геометрии, он удивляется, каким образом может преподаваться практическое землемерие? А между тем оно преподается. И преподается с успехом.

Ему кажется непонятным, отчего объяснение Положения 19-го февраля, равно как и практическое землемерие, преподается воспитанникам в настоящем году, когда можно было бы отложить его на следующий. А нам представляется это дело совершенно логичным и естественным. Занимаясь практическим землемерием, воспитанники семинарии убеждаются наглядным образом, что арифметика и геометрия не есть цифирная неприложимая к делу мудрость, а науки весьма полезные в быту житейском. Точно также, слушая объяснение общественного крестьянского управления, в котором все это изложено на десяти страницах большого формата, по Положению 19-го февраля, они знакомятся с законами, на которых основываются дарованные им права и наложенные на них обязанности и от которых зависит все их общественное благосостояние.

Неужели для крестьянских детей могут быть полезными сведения в роде следующих: например, по географии, что китайцы – народ, отличающийся своею неподвижностью; или что земля, вращаясь неопределенное время в беспредельном пространстве вселенной, получила от этого в течение тысячелетий шарообразный вид; или по естественной истории – что в мясе свиней водятся какие-то микроскопические существа, называемые в науке трихинами, от которых однажды умерло в Лейпциге 150 человек; или около того, и что, поэтому, было бы очень полезно, чтобы каждый крестьянин-домохозяин обзавелся микроскопом и, готовясь употреблять сказанное вещество, рассмотрел бы прежде, посредством этого благодетельного снаряда, нет ли в куске свинины сказанных смертоносных животных.

Да не подумает кто-либо, что мы приводим этот педагогический курьез как плод собственного юмора. Нет, мы говорим то, что сами видели и слышали. Некоторым из нынешних молодых педагогов кажутся необходимыми для воспитанников семинарии познания естественных наук, а Закон Божий, в состав которого входят священная история, катехизис, объяснение богослужения, история православной церкви, к которой принадлежит столь поучительная, столь близкая сердцу каждого русского в здешнем крае, история церкви западно-русской, по их понятию дело второстепенной важности!

После этого нам становится понятным, от чего так не понравились автору письма слова г. Забелина, что «народныя училища пробудили в молодежи жажду знания, на которую с участием и надеждой смотрят отцы и деды, преимущество жажду знания Закона Божия, истории церкви православной, церковного пения и чтения и вообще всего относящегося до церкви».

А какого же знания, по мнению автора, жаждет в настоящее время простой народ?

Да полно, знакомы ли вы с нуждами простого народа?

Мы считаем себя вправе сделать этот вопрос, основываясь на том месте письма, где автор говорит, что направление в образованности народа едва ли будет зависеть от влияния школ (так зачем и школы? зачем разглагольствовать о них и об учительской семинарии, приготавливающей для них учителей?), а от влияния всего общественного народного строя и от литературы, то есть книг, какие будет читать народ.

Оставляя «общественно-народный строй» в стороне как громкую фразу не совсем понятную (а такого набора слов в статье сказать мимоходом – много), мы скажем, не обинуясь, что не скоро, очень не скоро наступит то время, когда чтение будет иметь влияние на направление в образованности простого народа. А пока будет несомненно влиять на это направление прежде всего церковь, потом школы, а когда, наконец, наступит то блаженное время, когда народ станет читать книги, то, без сомнения, он прежде всего возьмется за книги духовно-нравственного содержания.

Мы вполне уверены, что противники нравственно-религиозного направления в образовании народа не скоро, очень не скоро дождутся исполнения своих надежд, да и едва ли когда-либо дождутся. А пока и народные школы, и учительская семинария должны стараться удовлетворить именно ту жажду знания в народе, которая выражена в статье г. Забелина и против которой ратует автор разбираемого нами письма, называя указанное выше направление относительно семинарии односторонним и уродливым.

А жажда именно такого знания ныне существует в народе, автор легко бы мог убедиться, если б он действительно наблюдал ту самую Молодечненскую семинарию, которая, по его словам, ему близко знакома. Разговаривая с родителями, навещающими своих детей в семинарии, он мог бы ясно увидеть, что ни о каком другом образовании для своих детей они не имеют понятия и о другом образовании не мечтают, кроме церковного! Он мог бы увидеть, с каким чувством слушают они стройное пение семинаристов во время их молитвы. Он мог бы увидеть, что ученики в свободное время от уроков занимаются в своих квартирах большей частию списыванием или пением церковных песней по нотам, или громким чтением церковных книг. Из устроенной для учеников библиотеки брались ими для чтения почти исключительно книги религиозного содержания.

Что доказывают все эти явления?

Конечно, совершенно не то, что хочется доказать неизвестному корреспонденту, извратившему по своему произволу весь характер семинарии – какой он есть и какой он должен быть. (Всякий воспитатель, честно преданный служению своей церкви и своему отечеству, конечно, радовался бы этим явлениям и продолжал бы развивать это направление учеников в семинарии. Человек с противоположными качествами постарался бы сообщить и направление противоположное – прим. К. Говорского, издателя «Вестника западной России). Душа отрока, особенно в простом народе, то же, что лист белой бумаги, на котором пиши, что хочешь. Из крестьянского мальчика можно сделать и нигилиста, и атеиста, и анархиста, и это еще легче, чем из детей других сословий, которые получают нравственную основу в семействах и в семействах же могут находить отпор вредным внушениям своих наставников.

Крестьянский мальчик лишен всех этих опор, и какое же надо иметь развращенное сердце, чтобы вскружить головы этим простым людям неестественным с ними обращением, развитием их самолюбия и напичкиванием их голов всякими модными бреднями, которые передаются как последние слова наук! Опять повторим: вскружить голову крестьянскому мальчику легче, чем всякому другому, особенно здешнему крестьянину, только что освободившемуся от неслыханного гнета и унижения. Конечно, семинария здешняя могла принять и тот космополитический характер, о котором пишет скрывшийся автор. Но прозорливые и опытные люди, с широким кругозором, указали, какое направление семинарии будет полезно и для правительства, и для народа, и для самих воспитанников. И весь служащий персонал семинарии добросовестно исполняетэти указания, вполне сознавая, что всякое отступление от них было бы грехом перед Богом и преступлением перед правительством и народом.

В дополнение к сказанному нами о том, что в простом народе существует в настоящее время жажда нравственно-религиозного, или, что то же – церковного образования, – мы считаем нелишним рассказать следующий случай.

Спустя несколько времени после открытия в приходах школ для детей поселян, крестьянский мальчик, обучавшийся в одной из этих школ, прочитал в своей приходской церкви в праздничный день апостол. Явление это было доселе невиданное в приходе. И когда священник после обедни спросил отца этого мальчика, что он чувствовал, когда сын его читал апостол, отец отвечал: «Батюшка, что и спрашивать об этом, я только слушал и плакал от радости».

Дай, Господи, чтоб еще долго, долго такие святые чувствования одушевляли наш народ и чтобы наши народные школы не ослабляли, а укрепляли и развивали в нем эти высокие чувствования!

Впрочем, автор письма и сам не отрицает религиозно-нравственного направления, как исключительно единственно возможного в народных школах вообще. Он делает исключение в этом отношении только для учительской семинарии, как будто ее назначение совсем иное, чем народных школ, тогда как, по нашему мнению, для них семинария то же, что мать для детей.

Но автор смотрит на семинарию иначе: он говорит, что это специальное учебное заведение, и сравнивает его с земледельческой школой. «Что было бы, продолжает он, если бы и в западном крае была устроена земледельческая школа для крестьян с целью поднять в крае земледелие, и в ней, из боязни оторвать крестьян от своего сословия, не учили бы ничему агрономическому, а только славянскому и русскому языкам, церковному пению и чтению и т. п. Тогда едва ли кто согласился бы, восклицает автор, что подобная школа может содействовать процветанию земледелия в крае».

Совершенно справедливо.

Мы сами сочли бы такое ведение дела бессмыслием.

Но какое сходство такая идиотическая земледельческая школа может иметь с Молодечненскою учительскою семинарией, мы этого решительно не понимаем и не скажем. В свою очередь, едва ли кто-либо согласится, что в этом сравнении есть какой-либо смысл. Агрономическая школа имеет целью приготовить ученых земледельцев, а учительская семинария приготовить учителей для народных училищ. Агрономическая школа должна преподавать своим воспитанникам выработанные наукой сведения по части агрономии, а цель семинарии – сообщить учащимся в ней верные, основательные, отчетливые познания по тем предметам, которые преподаются в народных школах и сверх того указать способы, по которым лучше, успешнее передаются эти познания другим. Молодечненская семинария и действует согласно с этой целью.

Думаем, что многим будет небезынтересно узнать следующее: когда известие об открытии в Молодечно учительской семинарии разнеслось повсюду, крестьяне из разных мест, иногда за несколько сот верст, стали привозить сюда своих сыновей, обучавшихся в местных народных училищах с просьбой подвергнуть их экзамену и, если окажутся удовлетворительно подготовленными, принять в число стипендиатов семинарии на следующий учебный год. Такого желания со стороны родителей означенных кандидатов для поступления в семинарию нельзя было не поддержать, и потому было предложено этим кандидатам остаться в семинарии до конца текущего учебного года как для того, чтобы можно было с ними лучше ознакомиться, так и для того, чтобы их самих лучше подготовить по тем предметам, знание коих требуется для поступления в семинарию.

Родители с радостью согласились на это предложение, и теперь уже второй месяц их сыновья на собственном содержании обучаются в устроившемся таким образом приготовительном классе. Труд обучения их приняли на себя наставники семинарии охотно, несмотря на то, что число уроков у каждого через это удвоилось. В ней теперь 30 учеников, и в числе их есть отличные мальчики. На этом основании мы сказали выше, что второй комплект семинаристов будет вероятно еще лучше, чем нынешний.

Сильно ошибается автор относительно происходящей в западно-русском крае вековой борьбы двух цивилизаций, и что затем учительская семинария должна будто бы выпустить борцов, способных противостоять враждебной польской цивилизации. Мы родились и воспитывались в этом крае и потому достаточно знакомы со всем, что в нем происходило.

Но борьбу двух цивилизаций мы никак в нем не видели и не видим. А видим просто борьбу латинства с православием, то есть борьбу двух вероисповедований, и только. Для успешной борьбы с этой пропагандой, мы надеемся, семинария достаточно приготовит своих воспитанников, если утвердить их в том убеждении, что истинно Христова вера есть вера православная и что они природные русские.

Автор письма в своем заключении набрасывает тень даже вообще на воспитательные начала, которые приняты в семинарии, и те дисциплинарные меры, которыми они приводятся в дело. Он любопытствует их знать, хоть сам же говорит, что он знает семинарию.

Мы можем открыть их.

В семинарию приняты следующие воспитательные начала: начало премудрости – страх Божий, любовь к своему отечеству, братолюбие, честность и правдивость.

Меры же дисциплинарные – совершенно те же, какие употребляются родителями, но не развращающими своих детей баловством.

Законоучитель Молодечненской семинарии

священник М. Ивановский.

Молодечно.

19-го июля 1865 года».

* * *

Статья не была оставлена без внимания широким кругом читателей самых разных сословий. Более того, в ряде моментов данной полемики всплывал вопрос о том, на каком языке должно вестись преподавание тех предметов, которые особенно влияют на жизнь народа. Хотим мы того или нет, а человек, привыкший с малолетства к родному для него языку, в дальнейшем приобретает вместе с полученными знаниями и определенные сложности, особенно, что касалось вопросов чисто практических, таких как земледелие, пчеловодство, садоводство, животноводство и других. Эти знания, как известно, давались в школах и училищах самого различного направления. Будь то реальные, или земледельческие, или иные. В августовском номере историко-литературного журнала «Вестник западной России» за 1865 год некто господин П. Бобровский, минский чиновник, в своей статье «Физические и нравственные элементы северо-западных губерний» в части, посвященной Минской губернии, писал:

«Священники, имея постоянное сношение с одной стороны с помещиками и чиновниками, говорившими по-польски и никогда не говорившими по-русски, с другой стороны с крестьянами, не знавшими по-русски, по необходимости усваивали или польскую речь помещика, или белорусскую крестьянина».

Православные священники в открывающихся народных училищах в абсолютном большинстве своем разъясняли Закон Божий, используя русскую методическую литературу и многочисленные издания, выходившие под покровительством Святейшего синода, и разъясняли на том языке, на котором говорило местное население.

Село Лунин на время прибытия Тихоновича, а это декабрь 1861 года, состояло на четыре пятых из православных прихожан и одной пятой части католиков. Здесь многие века соседствовали православная церковь и католический костел. Отмена крепостного права в 1861 году прошла для его жителей в большинстве своем незаметно. Как незаметно прошла она и для многих сел и деревень Полесья. Причиной тому было практически полное отсутствие среди их жителей крепостных крестьян. Например, исповедная ведомость по приходу Лунинской церкви Зачатия Святой Анны за 1799 год открывалась графой «Звание и имена посполитых (государственных) и их домашних», а спустя три года священник Федор Юзефович уже ввел графу «Крестьяне и их домашние». Имелась и еще специальная графа для дворовых людей, находившихся на службе у князя, которая через несколько лет исчезла.

Скажем, что широко отмечавшийся в России в 1911 году полувековой юбилей со дня отмены крепостного права для здешних мест оказался настолько неактуальным, что порой возникали казусы. В подготовленной к 19 февраля материал для собеседования и централизованно разосланной речи, «приноровленной к слушателям-простолюдинам православным и католикам в храме или волостном правлении», относительно Западного края пришлось в спешном порядке убирать целые абзацы. Например, такой:

«Грустно и тяжело вспоминать о той жизни. Не верится, чтобы люди, созданные по образу Божию, одаренные от Бога умом, разнообразными способностями и, между прочим, способностью самостоятельно устраивать свое положение, свой быт, удерживались столь долгое время на положении неразумных детей, приравнивались в оценке не более, чем оценка трудоспособных животных, чтобы могли быть так угнетаемы и презираемы. И кем же? Подобными себе людьми, хотя иного звания, положения и достатка».

И в таком же духе. В местечке Нобель Пинского уезда, где намечались большие торжества по данному поводу, и как сообщал в губернию пинский мещанин Константин Рогосин:

«Центр тяжести празднования был перенесен в село Невель по следующим соображениям: несомненно, что великий акт 19 февраля 1861 года имеет общерусское и общегосударственное значение, но, имея в виду то, что прихожане Нобельской церкви – мещане, люди под крепостным правом не бывшие, то, естественно, что для них и день 19 февраля имеет меньшее значение, чем для крестьян прихожан Невельской церкви».

Там же для крестьян была прочитана биография императора Александра II и статья о значении его благодетельных реформ.

Лунинских сельчан, как того и следовало ожидать, больше всего интересовал и волновал земельный вопрос. Среди них только и разговоров о том, как будет с землей. И в церкви вопрос за вопросом:

– Батюшка Платон, вот к нам стали разные люди со стороны захаживать. Говорят, что надо всем миром становиться под лозунг «Земля и воля». Надо приводить к власти тех, кто даст землю. А вы как считаете?

– К оружию призывают!

Одни – за лозунг, другие – против.

Нахлебалось село крови и в тридцатые годы, и в сороковые. Тогда некоторые луняне взялись за косы да в отряды к Пусловскому. Так родные и теперь не знали, где белели их косточки. Выходит, опять кровопускание.

Село раскололось.

И это уже было страшно.

Отец Платон в своих речах много говорил о том, что лучшая судьба приходит к тем, кто идет вперед через науку, через образование. И сводил свои беседы и речи к тому, что очень важно в селе открыть народное училище, в котором могли бы заниматься все детишки.

Часто ездил за советом к отцу в Хатыничи. Благо дорога от Лунина через Бостынь не была уж такой и длинной, верст шестьдесят, или около того в один конец. У Викентия Богданца, волостного старшины, кони были что огонь. Мало кому из мужиков доверял их. Вот и нового батюшку сам подвозил, если куда требовалось по надобности. Правда, в Хотыничи без особой охоты. Дорога туда – не приведи Господь. До Бостыня еще шлях отсыпной. А далее на Мальковичи, Лющу – сплошная гребля… Того и гляди, что гнедой ноги в ней оставит.

У дьяка Максима Жураковского тоже пара вороных имелась. Так он перво-наперво прокатил отца Платона с ветерком в Вульку и обратно, когда Тихонович принимал приход у священника Александра Тарановича.

В Хотыничах у Максима Даниловича открытие школы уже было на подходе. Волостное правление выделило и отремонтировало для нее просторный дом. Его вскладчину купили крестьяне у перебравшегося в Ганцевичи местного шляхтича.

В Лунине с помещением была проблема. Вели разговор, что отдадут под нее часть здания волостного правления. Да вот особой спешки в этом не чувствовалось.

Старший Тихонович рассчитывал, что уже с декабря 1862 года начнутся в Хотыничах первые уроки первого в Пинском уезде народного училища. Но события в крае повернулись так, что стало не до школ. 1863 год ударил набатом и по Полесью. Да еще как ударил – заполыхали пожары.

В Лунине на начало 1863 года только и разговоров о том, что под Хатыничами стоит большое войско повстанцев, которые называют себя «солдатами войска польского», что к нему вскоре подойдут еще отряды из-под Мозыря и Слуцка, что все они затем двинутся на Пинск. Потом пришли вести, что повстанцы разгромили посланных против них солдат, и народ только качал головой: «Эка силища то недовольных собралась». Спустя неделю уже людская молва закрутила в своих слухах, что уланы с казаками разогнали повстанцев: «Много людей побили. Очень много».

Платон не выдержал – уговорил Жураковского запрячь пару и съездить в Хатыничи. Больше из мужиков никто не отваживался:

– Лихое время, батюшка. Могут и лошадей забрать, и нас побить.

– Потерпите немного, пусть все успокоится.

Наверное, и поехал бы, да по почте, которая работала исправно, получил от отца письмо, который сообщал, что недалеко от Хатынич, под Борками, был страшный бой: «Приедешь, обо всем и поговорим».

В Хатыничи свозили санями погибших и раненых. Казаков и солдат из Хатынич сразу повезли в Минск, а повстанцев приказали закопать где-нибудь у села. Да вот народ не согласился. С разрешения священника на местных кладбищах в промерзлой от февральских морозов земле мужики молча долбили ломами, высекали колунами могилы:

– На целый метр, однако, промерзла.

– Не хочет принимать…

– Оно, конечно, не хочет. Одна молодежь. Ей бы жить да жить.

– Похороним по-людски, чтоб совесть не мучила. Батюшка наш молодец, согласился.

Это решение будет долго ставиться властями в укор старшему Тихоновичу. Он же, когда встретился с сыном, мудро отвечал:

– Моя совесть и перед Богом, и перед людьми чиста. Я выполнил свой долг. Угодными были эти люди власти или нет, то Божье дело, а мой долг – предать их земле так, как обязывает нас Святая Церковь.

Младшего Тихоновича за то, что из его прихода мало кто взялся за оружие, представили к бронзовой медали на ленте «За усердие», этим подчеркивали тот авторитет, которым пользовался местный священник среди прихожан.

Лето прошло под знаком строительства нового здания для школы и для волостного правления. Вначале все складывалось хорошо, а затем…

* * *

Викентий Богданец собрал бороду в кулак, задумчиво взглянул на лежавшую перед ним бумагу. На ней подчиненный ему волостной писарь Коротыш красивым, немного витиеватым почерком аккуратно выписал рапорт его Высокоблагородию господину мировому посреднику в Пинск.

С рапортом Викентий немного попридержался. Хотелось получше донести до высокого начальства в Пинске те проблемы, которые решало Лунинское волостное правление по открытию народной школы. Деньги на саму школу собрали. Здание уже наполовину построили. Место по настоянию отца Платона выбрали и освятили для нее хорошее – напротив церкви. Место высокое, видное – в самом центре села.

Но вот загвоздка: пришла бумага из Пинска, чтобы стройку приостановили.

Рапорт Викентий сочинял со священником Платоном Тихоновичем. Хоть и молоденький, а обращению с разными бумагами обучен исправно. Умеет и сказать, и прописать. Он и его, Викентия, за те три года – это с декабря 1861 года, – что возглавил здешний приход, многому научил. Да разве только его одного. Когда с уезда прислали бумагу о создании народной библиотеки, загорелся этой идеей. Создал. Сам старинные книги переплетал. Золотые руки были у отца Платона. Заведовал библиотекой дьячок Максим Жураковский.

В марте 1862 года, это через год после отмены крепостного права, на общем собрании выбирали луняне своего первого волостного старшину. Тогда Платон Тихонович поддержал его, Викентия Богданца.

И мужики согласились. И приехавший из Пинска помощник мирового посредника тоже согласился. На том и бумагу составили. Помощнику понравилось то, что у Викентия имелась своя земля, большое хозяйство и пользовался он уважением среди односельчан. Хотя могли бы, скажем, и того же Матвея Сацкевича выбрать. Мужика зажиточного, тоже грамотного. И чем был бы не старшина? Или Тимофея Космича, Трофима Васюшко.

Хороших людей было немало. Вот теперь тот же Матвей Сацкевич тоже за народную школу ратует. Денег на нее больше всех внес. Его дети грамотности при церкви обучаются. Учит их письму тот же Тихонович.

Матвей Сацкевич после тех выборов Викентию сказал:

– Ты все должен сделать для того, чтобы в Лунине хорошая школа появилась.

Викентий и сам понимал, что должен, да вот беда, куда ни ткнись – бумага нужна: сколько, чего да как. Думал, что к осени, пока картофель копать не начали, школу под крышу подведут, да на тебе. План, по которому она строилась, нужен. А план из Пинска не прислали по той причине, что и там его пока нет. Начальник края граф Муравьёв распорядился, чтобы во всех селах школы возводились по единому плану. А не строили их «каждый во что горазд». Губернское управление народного образования и послало вниз такую бумагу. Так что, пока плана нет, школы не строить.

Викентий снова прочел письмо:

«Его Высокоблагородию Господину Посреднику 1-го участка Пинского уезда Лунинского волостного управления рапорт (в ряде документов волостное правление именовалось то управлением, то правлением – прим. авт.).

В исполнении предписаний Вашего Высокоблагородия от 23 минувшего августа за № 1.276 сие Управление вас почтейнейше имеет Вашему Высокоблагородию представить, на обороте сего список крестьянских мальчиков, обучающихся грамоте, с присовокуплением, что они воспитываются, по неимению училищного здания в доме при волостном Управлении в большой комнате на сей предмет предположенной. Постройка же особого дома по сему предмету не начата до настоящего времени, потому что Господин Начальник Губернии предписанием от 6 апреля за № 1.054 на имя предшественника Вашего Высокоблагородия данным распорядился, чтобы с постройкой училищных домов для устранения разнообразий приостановить впредь до присылки плана, одобренного Господином Главным Начальником края. Но какой по сие время не прислан. Волостное Управление имеет честь покорнейше просить Ваше Высокоблагородие о разрешении вопроса, следует ли с таковой постройкой воздержаться или же начать хотя бы с отступлением от образца тем же планом зданию.

Лунинский Волостной Старшина

Викентий Богданец.

№ 194

Сентября 10 дня 1864 года

Село Лунин

Волостной писарь

Коротыш».

Вроде бы все правильно.

На словах же мужики просили передать в канцелярию Господина мирового посредника, что если сейчас им разрешат строить, то за ними дело не станет. Они также найдут, чем и как отблагодарить его Высокоблагородие. Да и гостей по случаю открытия школы встретят как полагается.

На обратной стороне листа был аккуратно выписан список крестьянских мальчиков, которые по сей день обучались письму и чтению в школе грамотности при церкви и после постройки здания переводились в разряд учеников народной школы.

«Список крестьянских мальчиков Лунинской волости, обучающихся грамоте, села Лунин.

Адам Кондратов Сакович

Игнатий Францов Сацкевич

Пляцыд Валерианов Липский

Казимир Лаврентиев Качанович

Степан Андреев Обровец

Осип Петров Мелянец

Иван Григорьев Бондарь

Адам Фёдоров Богданец

Антон Иванов Сацкевич

Иван Матвеев Сацкевич

Роман Григорьев Трухнов

Фёдор Михайлов Савилович

Моисей Тимофеев Парфенчук

Яков Матвеев Сацкевич».

Рано утром следующего дня, еще только-только забрезжил рассвет над дальней дубравой Засталичье, как Викентий уже стоял у запряженной повозки. День обещался хороший, погожий. В конце августа отдождило и теперь пока держалось. Поправил сбрую на лошадях, вошел в дом, перекрестился на икону Николая Чудотворца, приложился к ней устами. Сказал жене, которой так же захотелось побывать в Пинске, да и на Погостскую ярмарку заглянуть, чтобы та выходила.

Во дворе уже толпились мужики. Провожать пришли Кондрат Сакович, Тимофей Парфенчук, Григорий Трухнов. Каждому хотелось сказать своему волостному старшине доброе слово в дорогу.

– Казенной почтой отправить, конечно, оно хорошо, – рассуждал перед ними Викентий, – да почтой ведь гостинцев не передашь. Потому как, сами знаете, еду не с пустыми руками. Главное, чтобы к зиме школу заиметь.

– Правильно говоришь, Викентий, – согласно закивали мужики.

В провожатые снарядили еще одну пароконь, чтобы волостному старшине ехать спокойно. По нынешним временам в лесах много разного народу шастало. Так в две подводы и двинулись. Через Перекрестье на Богдановку. Там на Новый Двор. От него до Пинска уже, почитай, рукой подать. Там хорошей дорогой хоть и немного, но кати себе да кати.

А так всей от Лунина верст на шестьдесят. При ладных лошадях туда полдня, да обратно столько же.

На Перекрестье, около постоялого двора с корчмой, под навесами уже вовсю «тпрукал» народ. Многие ехали издалека: кто по делам, кто по родственникам, кто на ярмарки. Были из Несвижа, Ганцевич, Житкович.

Зимой сподручней в Пинск напрямую. Тем же лунянам через Сошно да на Сущицк куда как короче, верст на пятнадцать. Весной – летом была дорога «по мокрому» – то есть по реке или лошадьми посуху – через Новый Двор.

В Пинске, как и думал Викентий, пришлось целый день ходить по начальству, как снял шапку с утра, так и до вечера не надел. Рапорт его приняли благосклонно. От подарков не отказались, но пришлось долго ждать решения самого мирового посредника. Дали подписать документ, что если потребуются перестройка здания, чтобы привести его к плану, то село берет все расходы на себя.

– Нам бы школу свою заиметь, – ответил Викентий, ставя свою подпись и довольно поглаживая бороду, – ради такого дела под любым документом подпись поставлю.

Зашел к помощнику мирового посредника, который его на волостную должность напутствовал, пересказал ему все сельские новости. Передал гостинцы, потому как велика была заслуга помощника в том, что дело сладилось.

– Вот с Богом и приступайте, достраивайте, – сказал тот.

Мало когда в своей немалой истории знало село такую стройку, как эта. Разве что возведение церкви святых Бориса и Глеба вместо пришедшего в ветхое состояние храма Зачатия Святой Анны в 1824 году было еще таким всенародным делом.

Уже к 1 ноября 1864 года, как того и требовало распоряжение Главного Начальника края по началу учебного года, народное училище, так его отныне официально именовали, заняло подобающее ему место напротив церкви. Срубили добротно. Получилось здание вместительным. Половину в нем отвели для волостного правления, потому как местная власть вследствие прошлогоднего пожара была пока без своего помещения и принимал Викентий людей в пристройке, что находилась рядом с католической капличкой в центре села, да еще в одной комнатушке учились дети.

На освящение здания понаехало много народу из самого Пинска, а также окрестных сел.

О том, как проходила сама церемония открытия Лунинского народного училища, сведений нет. Но описание подобного мероприятия, состоявшегося в Слонимском уезде, история для нас сохранила:

«Вот они, (крестьяне – прим. авт.) собравшись в церковь и помолившись здесь вместе со всеми о здравии Государя Императора, пригласили после окончания службы военного начальника и многих других лиц в свое училище, и здесь духовенством по их просьбе отслужено было другое молебство о здравии Царя-освободителя. С каким воодушевлением они молились о том – и говорить нечего! Воодушевлению этому, конечно, способствовало стройное и довольно приятное пение учеников – детей их.

После молебна гостям-посетителям предложена была от крестьян закуска…

Во время этой закуски мальчики, воодушевленные общим одобрением, высказывали свои знания и искусство в пении, а родители от восторга целовали их и плакали…»

Далее автор сообщает еще одну весьма приятную новость:

«В этот самый день крестьяне в школе, рассуждая о пользе грамотности, подали благую мысль открытия у себя в деревне продажной библиотеки русских и славянских книг. Мысль эта с восторгом всеми была принята».

В Лунинском народном училище занятия, как и в других подобных заведениях сельского типа, проходили, в основном, с ноября по апрель. Этим временем определялось начало и окончание полевых и хозяйственных работ на селе, в которых была задействована сельская детвора. Согласно Положению о приходских училищах, экзамены о переводе из класса в класс назначались на летние дни – с 19 по 23 июня. Время узаконивалось распоряжением начальника губернского управления народного образования. Мальчики испытывались в русском языке, чтении славянском, арифметике, Законе Божьем. Ученики второго класса еще сверх этого – по географии России и по русской истории.

* * *

С годами плохую службу сыграло то, что училище размещалось в одном здании с волостным правлением. Если по началу, когда обучались всего 14 человек, данное соседство никому не мешало, то в дальнейшем увеличение числа учеников привело к неимоверной тесноте. К тому же впоследствии волостные старшины, уже назначаемые Пинским уездом, были не из местных, и они со своими семьями занимали в школьном здании несколько комнат. Эта беда касалась очень многих школ в Минской губернии.

По материалам из «Памятной книжки Минской Епархии» на 1887 год следует, что даже было заведено специальное дело по данному факту. Оно именовалось «Дело по отношению Минской дирекции народных училищ об освобождении волостными управлениями помещений для Морочанского и Лунинского народных училищ Пинского уезда от 11 ноября 1893 года – 1 декабря 1893 года».

Документ и события, разворачивавшиеся вокруг него, сами по себе интересны:

«Прошение попечителя Виленского учебного округа Минской губернии присутствия «Об освобождении народных училищ Морочанского и Лунинского от помещения в них волостных старшин от 7 ноября 1893 года:

…одну из комнат Лунинского училища занимает тоже старшина…».

По этому делу имеется донесение Пинского уездного по крестьянским делам присутствия Минскому губернатору от 18 июня 1894 года. Написано оно на основании ответа, которым лицо, проводившее проверку от 24 января 1894 года, уведомляло власть Пинского уезда. Проверка проводилась по жалобе здешнего учителя, фамилию его история для потомков не сохранила, но чувствуется, что это был человек, не безразличный к народному образованию. Сам же проверяющий написал нижеследующий документ. Приведу его часть:

«…имеет честь сообщить присутствию, что волостные старшины Орабей и Конопацкий, проживающие в отдаленных деревнях, пользовались предназначенною для них комнатою в здании Лунинского народного училища, что, однако, по моему мнению, не могло принести вреда ученикам, а, напротив, принесло пользу, и что при достаточной величине здания это не могло служить ущербом в смысле стеснения учебных занятий, особенно при малом количестве учащихся. Ныне Волостной Старишина Космич не пользуется этой комнатой ввиду того, что он проживает в самом селе Лунин. Между тем, мне казалось бы, что на будущее время нет особенной необходимости настаивать на том, чтобы Старшина не пользовался назначенным ему помещением в училищном здании, так как частое его присутствие вблизи учеников, а следовательно, и наблюдение за их поведением может принести лишь пользу…»

В данный документ, который Пинском был препровожден выше, были внесены несущественные добавления. При прочтении они очевидны.

«… помещение старшины в одном здании с учениками и его квартирою (даже) приносит существенную пользу тем, что Волостной Старшина имеет больше возможности наблюдать как за приготовлением для учеников пищи, так и за порядком в спальне, что особенно важно, потому что народный учитель, помещаясь в отдельном доме, не всегда имеет к тому возможность. Помещение Лунинского Волостного Старшины в здании Лунинского народного училища так же не может приносить вреда ученикам, при достаточной величине здания и при малом количестве учащихся.

Притом прежние только старшины пользовались квартирою в училищном здании, ныне же служащий старшина Космич не пользуется этой комнатой ввиду того, что он происходит из местных крестьян с. Лунина и живет в собственном доме. По мнению Пинского уездного присутствия, занимаемую старшинами комнату в училищном здании следует и на будущее время оставить для волостного старшины».

Надо отдать должное волостному старшине Космичу: он многое сделал на ниве народного образования. При нем было построено здание для волостного управления и вся освободившаяся площадь отдана школе, проведена реконструкция последней.

* * *

В конце августа и начале сентября 1897 года преосвященнейший Симеон, епископ Минский и Туровский, совершил путешествие по Полесскому краю для обозрения церквей Минской епархии, а также ознакомления с преподаванием Закона Божьего в местных народных училищах и церковно-приходских школах.

Это путешествие в «медвежий угол Западного края» очень подробно описано сопровождавшим Владыку священником Павлом Афонским. Владыка посетил и совершил богослужения в селах Бродница, Дубое, Мохро, Дольск, Любязь, Любешов, Сенчицы, Нобель, Невель, Хойно, Местковичи и оттуда приплыл пароходом в Пинск. Он также ознакомился с преподаванием в церковно-приходских школах и народных училищах. 11 сентября, выступая перед духовенством Пинска и Пинского уезда, преосвященнейший Симеон, человек весьма образованный и необычайно эрудированный, ратовавший за развитие образования как в епархии, так и во всем крае, дал высокую оценку вклада, вносимого в это благородное дело местным духовенством.

По итогам своей поездки он составил докладную записку в Святейший синод, в которой просил внести для награждения в указ Его Императорского Величества ряд священников Минской епархии. Эту записку сам и отвез на заседание Синода в Санкт-Петербург. Согласно ей, ордена Святой Анны третей степени были пожалованы учителю Пинского духовного училища Ивану Покровскому, ордена Святого Владимира четвертой степени священнику Параскевиевской церкви села Дубновичи Пинского уезда Феодору Каминскому, Параскевиевской церкви села Морочно того же уезда Василию Конюшевскому и Свято-Троицкой церкви села Судча того же уезда Михаилу Кришниновичу.

Еще ранее, в 1889 году, на первом году своей деятельности в Минской епархии, куда преосвященный Симеон был переведен из Орловской епархии, в честь даты 25-летия создания народных училищ в Западном крае он вошел в Святейший синод с просьбой отметить наградами тех священников, которые внесли значимый вклад в развитие народного образования в Минской губернии.

Вот что писали газеты в те дни:

«Государь император, по всеподданнейшему докладу Кавалерской Думы ордена Святой Анны, в 3-й день февраля сего года, Всемилостивейше соизволил, согласно удостоению Святейшего синода, пожаловать сей орден 3-й степени:

а) священнику Минского кафедрального собора Павлу Афонскому – за 12-летнее прохождение должности члена Епархиального Попечительства о бедных духовного звания;

б) священнику церкви села Лунин Пинского уезда Платону Тихоновичу – за 25-летние труды по народному образованию».

О человеке, возглавившем список награжденных, мне бы хотелось сказать особо. Павел Афонский – один из самых образованных людей духовного звания своего времени, человек высокой нравственной культуры, стремящийся донести истоки духовной культуры до прихожан.

2 февраля 1900 года в Минске праздновалось 25-летие учебной службы законоучителя минского городского четырехклассного училища, ключаря Минского кафедрального собора священника Павла Петровича Афонского. Начинал он в должности преподавателя Минской духовной семинарии, затем трудился инспектором народных училищ Минской губернии, потом уже в сане священника учителем в Минском мужском и женском духовных училищах.

По своей сути, являясь историком Минской епархии, он активно выступал в печати. При этом статьи написаны им на богатом, исторически выверенном материале. Мое внимание привлекла малоизвестная для нынешнего поколения статья «Четырехсотлетие явления Минския чудотворныя иконы Божией Матери». Она была издана отдельной брошюрой, но чрезвычайно маленьким тиражом, который весь раздали в дни этого празднования, что позволило брошюре исчезнуть с исторической полки почти бесследно.

Хочу заметить: данная статья позволяет нам сделать вывод о том, что Минская чудотворная икона Божьей Матери на сей день является одной из самых старинных икон православного христианства. Еще за десять лет до празднования 400-летия Минской чудотворной иконы Божьей Матери в Минск для ее изучения и обследования был приглашен известный ученый, археолог, профессор Киевской духовной академии Н. И. Петров, который затем в своей книге «Киевская старина», изданной в 1889 году, написал:

«Минская чудотворная икона Божией Матери одна из древнейших и наилучше сохранившихся икон».

Позволю себе процитировать статью Афонского полностью, поскольку выдержки могут вольно или невольно исказить ее глубокий смысл.

«400 лет Минской чудотворной иконе Божией Матери

13 августа 1500 года в нашем богоспасенном городе Минске произошло событие, исполнившее великою радостию сердца всех православных жителей города. В этот день Пресвятая Владычица мира благоволила чудесным образом в благославление городу послать в Минск свою чудотворную икону. Произошло это знаменательное событие таким образом: в вышеуказанный день жители города Минска были приведены в изумление необычайным светом и чудесным сиянием, исходившем из реки Свислочи, из того места ея, которое находилось против деревянного замка удельных князей минских и построенной здесь Замковой Рождество-Бородичной церкви.

Изумленные этим чудесным видением, православные жители города не замедлили точнее исследовать причину этого удивительного явления и при этом убедились, что на поверхности воды находится в том месте икона Пресвятыя Богородицы и от этой святой иконы и исходит это чудное сияние.

Жители города, исполненные великой духовной радости, озаботились немедленно извлечь из воды пречудную икону Владычицы мира. С глубочайшим благоволением приняли ее и торжественно перенесли в соборную Замковую Рождество-Богородичную церковь, против которой святая икона явилась, приняв это последнее обстоятельство за указание самой Царицы Небесной относительно того места, в котором должна была пребывать новоявленная святая икона Ея.

Новоявленная святая икона Преблагословенныя Богородицы не была, однако, новонаписанною; напротив, и во время явления своего в волнах реки Свислочи святая икона Богородицы отличалась уже древностию своей живописи и внешняго вида.

Внимательно рассматривая ее, православные жители города Минска, посещавшие с благочестивыми намерениями древний стольный город Киев и поклонявшиеся его святыням, тогда же убедились, что явившаяся столь дивным образом святая икона есть та самая, которая с самаго построения Святым Равноапостольным Князем Владимиром в Киеве Десятинной церкви, находилась в этой церкви, которой и дана в благословение самим равноапостольным князем. А им была принесена из Корсуня, где была им принята при крещении как благословение греческого патриарха.

Благочестивые жители города Минска, получившие из Киева христианскую веру, и впоследствии никогда не прекращали духовного общения с этим древним стольным городом и ходили на поклонение его многочисленным святыням, и впоследствии хорошо знали, какую именно святыню благоволила даровать им в помощь, покров и защищение Пресвятая Богородица.

Каким же образом древняя святая икона, относительно которой существовало даже благочестивое предание, что она принадлежит к числу тех немногих икон, которыя написаны святым апостолом и евангелистом Лукою, каким образом такая древняя и славная святыня была утрачена градом Киевом и оказалась в городе Минске?

Произошло это знаменательное и радостное для нашего города событие частию по причинам историческим, частию по чудесному действию благодати Божией.

Когда святая икона Богоматери находилась еще в Киевской Десятинной церкви, тогда она, как одна из величайших и наиболее чтимых в городе святынь, усердием благочестивых поклонников и почитателей Ея была облечена в золотую ризу, украшенную многими драгоценными камнями. Эти-то драгоценныя украшения, бывшия на святой иконе, и послужили причиною того, что во время происходившей в 1500 году войны между ханом татар заволжских Шахмат-Гиреем и перекопским ханом Махметом-Гиреем при разграблении города Киева татарскими полчищами один татарин взял из Десятинной церкви святую икону Богоматери и, сорвавши с нея драгоценныя украшения, которые собственно и привлекли к ней его внимание, самую святую икону, не понимая ее значения и важности, бросил в реку Днепр. А отсюда через несколько дней после этого, как сообщает в описании жизни святой Евфросиньи Полоцкой и Святой Параскевы старинный западно-русский писатель Стебельский, святая икона Богоматери или реками против течения воды чудесным образом приплыла, или ангелами еще более дивным образом была перенесена в Минск, где и оказалась в волнах реки Свислочи против Замковой Рождество-Богородичной церкви, в которую торжественно и благовейно была перенесена 13 августа 1500 года.

С тех пор эта святая икона, которой самою Пресвятою Владычицею мира столь дивным и чудесным образом указано новое место пребывания, получила наименование Минския чудотворныя иконы Богоматери.

…Вот какое великое сокровище находится в нашем богоспасаемом городе!

В заключение скажем несколько слов о внешнем виде Минской чудотворной иконы Богоматери. Эта святая икона при первом даже взгляде на нее убеждает зрителя и богомольца, что она есть произведение глубокой древности. Известный русский археолог профессор Киевской духовной академии Н. И. Петров, посетивший летом 1888 года с археологической целию Минск, в своих путевых записках говорит о Минской чудотворной иконе Божией Матери так: «Несомненно, что это – одна из древнейших и наилучше сохранившихся икон во всем Северо-Западном крае».

При обозрении этой же святой иконы в самом соборе профессор Петров высказал, между прочим, что, судя по способу письма, по краскам лика и по дереву, из котораго сделана доска иконы, можно думать, что это – икона византийского письма и существует никак не менее тысячи лет, а на самом деле, вероятно, гораздо более.

По своим размерам Минская чудотворная икона Божией Матери довольно велика: она имеет в вышину 2 аршина и в ширину 1 аршин и 5 с половиною вершков. Несмотря на свою древность и почитание, которым всегда пользовалась Минская икона Богоматери, она до 1852 года не имела на себе никаких достойных ея украшений. Но в этом году супруга бывшаго в то время минскаго губернатора Федота Николаевича Шкларевича (Ф. Н. Шкларевич был минским губернатором с 1850 по 1857 годы) Е. П. Шкларевич при участии и содействии некоторых благотворительных особ в самом Минске и в С.-Петербурге пожертвовала новую украшенную различными драгоценными камнями серебряную вызолоченную ризу, которая была освящена накануне праздника Рождества Христова преосвященным Михаилом, епископом Минским и Бобруйским.

В память этого внизу вычеканена следующая надпись: «Сия икона Божией Матери с Младенцем Иисусом, поставленная Великим Князем земли Русския Св. Владимиром в Киев в Десятинной церкви, а по разорении Киева татарами, явившаяся 13 августа 1500 года в городе Минске на реке Свислочь и помещенная в Замковой церкви, впоследствии перенесенная в Кафедральный собор, 1852 г. усердием православных облечена в новую серебряную ризу».

Гравированныя изображения Минской иконы Божия Матери имеются двух видов, которыя значительно разнятся между собою. Это зависит от того, что одни снимки сделаны с иконы тогда, когда она была без ризы, а другие тогда, когда она была украшена серебряною ризою, которая, собственно, и значительно изменила внешний вид Минской иконы Божией Матери.

Главное различие этих изображений заключается в том, что на ризе изображена корона над головою Богоматери, какового украшения подлинная икона не имеет.

Священник Павел Афонский».

Тем же императорским указом ордена Святой Анны 3-й степени за многолетние труды в народном образовании были пожалованы священники церквей села Бегомля Борисовского уезда Петр Васюкович, села Тумиловичи того же уезда Матвей Балевич, села Белевичи Слуцкого уезда Иероним Доминиковский, местечка Грозова того же уезда Петр Яхневич, села Поцек того же уезда Александр Бартошевич, местечка Турец Новогрудского уезда Иулиан Зелинский, местечка Снова того же уезда Стефан Арень, местечка Любешов Пинского уезда Павел Таранович, местечка Столин того же уезда Иоанн Лукашевич, села Ольшаны Мозырского уезда Григорий Корженевский, местечка Давыд-Городка того же уезда Никодим Сулковский, села Барбарово Речицкого уезда Алексей Зморович и села Семеновичи Игуменского уезда Николай Любинский.

О том, что священники стремились в своей деятельности идти в ногу со временем, свидетельствует и небольшая корреспонденция неизвестного автора из местечка Заславль Минского уезда, опубликованная в «Епархиальных ведомостях» за 1900 год:

«26 декабря в Заславльской церковно-приходской школе было устроено чтение для народа при помощи волшебного фонаря. Чтение открылось пением стихиры «Днесь благодать Святаго Духа нас собра», которую очень стройно пропел хор, состоящий из учеников церковно-приходской школы.

По окончании стихиры местным священником отцом Петром Сущинским была сказана народу речь, в которую оратор в простой безыскусной форме изложил ту цель, которую преследует наше правительство, заботясь об устройстве народных чтений.

По окончании речи отцом Петром была очень выразительно прочитана народу повесть Гоголя «Тарас Бульба», которая иллюстрировалась соответствующими содержанию световыми картинами.

Чтение было прослушано с возрастающим интересом и с полным пониманием со стороны слушателей, которых, к слову сказать, было около двухсот человек.

По окончании его крестьяне окружили батюшку со словами: «Благодарим вас, батюшка!».

От души следует пожелать, чтобы такие народные чтения устраивались как можно чаще. Они без сомнения служат одним из лучших и симпатичнейших средств для отвлечения простого народа от кабака, разумно заполняют крестьянский досуг и, конечно, отражаются на нравственном укладе народной жизни».

* * *

Годы шли один за другим, как журавли в клине. В 1869 году к Платону из Хатынич переехала семья сестры Елены, чтобы помочь управляться с хозяйством. В это время Платон Максимович не только усиленно работает над сбором материала для грамматики, но и, не бросая своего прихода, преподает чистописание в Пинском духовном училище. Поездки в Пинск и обратно длинные и утомительные. Вдохновение черпал от того, что страница к странице прибавлялась в его труде.

Зимой 1871 года тяжело заболел и помер муж сестры Александр Полховский, который как бывший волостной писарь вел всю церковную бухгалтерию, много и полезно помогал в работе над будущей книгой.

Каждый год для Тихоновича был чем-то памятен, как бывает он памятным для любого священника. Скажем в 1886 году, году его пятидесятилетия, в Лунине было сыграно 15 свадеб. Никогда еще село не слышало столько колокольного песнопения под дугой, добрых напутствий и молитв с наилучшими пожеланиями.

Помогал сестре выдавать замуж и сам венчал в Лунинской церкви ее дочерей Екатерину, Марию и Ольгу.

Екатерина вышла замуж за учителя народного училища Трофима Корытько, Ольга тоже за учителя Платона Миронова, а Мария за местного фельдшера Ивана Суходольского.

Помимо этого был занят заботами о благоустройстве храма. Сделал на нем новую тесовую крышу, обшил снаружи сосновыми досками стены, исправил крыльцо и возвел из дерева новую отдельную колокольню.

В год завершения написания грамматики устроил в церкви и новый иконостас с новыми поместными иконами киевской работы. В алтаре положил дощатый пол, окрашенный масляной краской, а стены в алтаре и церкви окрасил часть масляной, а часть клеевой краской.

Он постоянно заботился и будет заботиться о храме, и в этом ему большую помощь оказывали и будут оказывать жители села. Скажем, что на 1891 год все проведенные починки будут оценены по тем временам в огромную сумму – 470 рублей, пожертвованную прихожанами. Отметим, что по штату, утвержденному Святейшим синодом в 1889 году, Лунинской церкви положен одноклирный причт. На содержание священника, церковнослужителей и просфорни от казны выплачивалось годовое жалованье в 534 рубля.

Настоящей жизненной трагедией станет для него скорбный факт: в 1908 году церковь обворуют. Как он переживал! Какую смуту носила его душа, и как обрадовался, когда полиция сообщила, что воровство совершили люди пришлые. «Я ведь знал, что никто из моих прихожан на такой зловредный проступок не пойдет».

В 1908 году пожаром будет уничтожено имущество просфорни Александры Голушкевич, одинокой престарелой женщины, которая последние двадцать лет со всей душевной щедростью служила в местной церкви. Тихонович сделает все, чтобы помочь ей преодолеть эту беду, свалившуюся на ее плечи на 84 году жизни. Деньгами поможет епархиальное руководство, кое-что соберут прихожане, свою лепту внесет и Платон Максимович.

* * *

В канун каждой Святой Пасхи Платон Тихонович ехал в Пинск. Так когда-то ездил его отец. Здесь по вековой традиции отправляли богомольцев в Киев – в Киево-Печерскую лавру. У пристани, растянувшейся вдоль Пины на добрый километр, красовались огромные новые челны. Их полешуки специально строили к этому дню, чтобы затем с выгодой продать в Киеве рыбакам с Причерноморья. На челны грузили провизию, нехитрый скарб, сено для лошадей, плыли в них и сами богомольцы.

Караван освящался перед дальней дорогой, с напутственным словом выступали благочинный и настоятели местных храмов. По пути к каравану добавлялись лодки из Турова, Речицы, Мозыря, и он вытягивался по Припяти и Днепру на километры. Повозки же ехали налегке посуху и напрямую. Обратно полешуки возвращались на повозках, везя приобретенные и освященные иконы.

В те дни Киев наполняли десятки тысяч паломников. Вот как описывался в статье «О киевском паломничестве», опубликованной в «Православном собеседнике» за 1864 год, этот праздник.

«В эти дни ближайшия к святыням Киева площади и улицы заполнялись густыми толпами странников, и одно из первых мест занимала в этом отношении Старокиевская площадь, где стояли один против другого Михайловский монастырь и Софийский собор. Здесь можно было увидеть не только представителей из многих сторон нашего обширного отечества, но из сопредельных православных стран: Болгарии, Дунайских княжеств и других. С раннего утра до позднего вечера беспрерывными вереницами они сновали тут между монастырем и собором. Все более было заметно странниц, так как женский пол в числе посещающих Киев богомольцев всегда составляет едва ли не две трети.

Большая часть женщин на том непреложном основании, что они, прежде всего, всегда и везде женщины, не упускали случая принаряжаться.

В особенности заметны были их головные уборы: четвероугольные рогатые кички орловок, кораблики калужанок, намитки малороссиянок. Последние пользовались случаем щегольнуть цветными запасками да желтыми и красными чеботами с подковками.

Порой за богомольцами тянулись по площади шаг за шагом дорожные кибитки, тарантасы, запряженные тройками гремящих бубенчиками коней, набитые купчихами в штофных телогрейках и шелковых ярких цветов платках, которые приехали от господина великого Новгорода, с Урала, Дона, из далекой Сибири.

По преобладающей численности своей в глаза бросались белорусы. Были они в белых свитках и штанах из тонкого отбеленного полотна, красиво вышитых узорами, в сапогах на высоком каблуке и всегда повязанных на шее шелковых платках, чего коренной русак не позволил бы себе и в трескучий мороз. Ходили они по городу артелями и от избытка усердия к святыням, не надевавшие шапок и на все ротозеющие».

Весной 1903 года, отправляя богомольцев в Киев, по предложению самого старейшего священнослужителя настоятеля Феодоровского собора, члена правления Пинского духовного училища протоиерея Василия Грудницкого было решено на Святую Троицу поощрить поездкой в Киев лучших учеников духовного училища. Один из участников этой поездки Владимир Тиминский вел дневник, сохранив все подробности посещения духовных святыней православия на киевской земле.

Кстати, в тот, 1903 год, Пинское духовное училище по первому разряду окончили Владимир Тиминский и Михаил Новицкий, награжденные за успехи в учебе книгами, Василий Дорогокупец и Филимон Перешивайло, отмеченные похвальными листами. По второму разряду – Иван Маевский, Николай Гейхрох, Григорий Буйчиков, Николай Рудаковский, Стефан Ломако, Владимир Файницкий, Александр Липов, Иван Пигулевский, Александр Гейхрох, Мефодий Кришпинович, Анатолий Сулковский, Василий Ивашкевич, Вячеслав Манкито.

Рождался XX век. На долю тех, кто выберет путь труда на ниве Христовой, выпадут самые нелегкие испытания. Кто-то будет расстрелян в революцию, кто-то погибнет в Великую Отечественную. Кто-то, как, например, Александр Плешко, который окончил это училище несколько ранее, выйдет из этих испытаний с честью и достоинством и будет награжден медалью «Партизану Великой Отечественной войны 1 степени», устанет от борьбы с властью за существование своего Божьего храма и уйдет из жизни с верой, что все вернется на круги своя и быть этому Божьему храму с народом и народу с ним.

Другого не дано.

Время пастыря – это мгновение, превращенное в вечность.

Но это им и предстояло – несмотря ни на что вырастить и подготовить новое поколение священнослужителей, поколение, ныне возрождающее Святую Церковь в самом высоком понимании этого слова.

Из дневника Владимира Тиминского:

«С разрешения и благословения преосвященнейшего Михаила, епископа Минского и Туровского, в сопровождении смотрителя училища М. В. Феофилова, учителя приготовительного класса и репетитора отца Андрея Хацкевича и учителя пения Л. Гомолицкого мы предприняли поездку в Киев. Целью ее, с одной стороны, было возблагодарить Господа Бога за успешное окончание нами училищного курса и испросить помощи на дальнейшее учение, а с другой стороны – осмотреть многочисленные достопримечательности этой колыбели христианства на Руси.

О поездке своей мы задумали еще перед Пасхой, а потому известие о том, что она нам разрешена нашим Архипастырем Михаилом, а его Высокопреосвященством Митрополитом Киевским Флавианом отведено бесплатное помещение нам на время пребывания в Михайловском монастыре, было встречено нами с большой радостью. Вскоре также было получено уведомление от управления пароходного общества о скидке нам 50 процентов с платы за проезд на пароходе в Киев и обратно. Наконец, перед самым отъездом его сиятельство почетный блюститель училища князь Иероним Эдвинович Друцко-Любецкий прислал нам 40 рублей на предстоящее путешествие.

Наконец наступило давно желанное утро 16 июня. Едва забрезжил рассвет, как мы уже начали собираться в путь, хотя пароход отходил в 10 часов дня. В 9 часов утра мы собрались на пристани, где уже под парами стоял пароход «Стрелок». Заняв общую каюту 2-го класса, которая была довольно просторная, мы разместились в ней как у себя дома. Разложивши вещи, поднялись на палубу, где в ожидании отплытия наблюдали картину нагрузки парохода товаром и разлуки отъезжавших с провожающими. Каждый, дорожа последней минутой, спешил что-либо сказать или приказать другому.

Наконец, раздался второй, а вскоре и третий свисток, послышалась команда капитана: «Малый ход вперед!» – и пароход начал медленно отчаливать от пристани.

Как-то особенно приятно при этом забилось сердце и мы, снявши шапки, несколько раз набожно осенили себя крестным знаменем.

Вскоре подул сильный ветер, начал капать дождь, и мы принуждены были сойти в каюту.

На другой день мы причалили к пристани «Мозырь». Здесь была как раз половина нашей дороги. Вторая половина прошла веселее, так как с вечера мы уже плыли среди ровной и красивой Малороссии. Здешние крестьянские усадьбы с чистенькими мазанками, чуть-чуть видневшимися из-за небольших садиков, ласкали наш взор.

Утром следующего дня мы уже причалили к последней перед Киевом пристани «Межгорье», затем не уставали любоваться рекой до самого Киева. Вот вдали постепенно перед нами открывался вид города. Еще ничего нельзя было пока различить в тумане, кроме огромных фабричных труб, высившихся на окраине. Через некоторое время заблистали перед нами золоченые купола церквей. Еще полчаса и величественная панорама Киева, тонущего в садах, развернулась перед нашим взором. Мы сделали поворот вправо и, пройдя через длинную цепь стоявших на якоре пароходов, причалили к пристани.

Не спеша сошли на берег, по два человека уселись в дрожки извозчиков, и длинная вереница их потянулась по шумным улицам в гору к Михайловскому монастырю.

Здесь для нас уже были приготовлены места. Наскоро переодевшись после дороги, мы направились прежде всего в Михайловский монастырь, чтобы воздать благодарение Господу Богу за благополучное прибытие в Киев, где выслушали литургию и приложились к мощам святой великомученицы Варвары.

Наибольшее время мы употребили, конечно, на осмотр Киево-Печерской Успенской лавры. Мы отправились в лавру на другой день по приезде утром в 9 часов на электрическом трамвае. От места остановки вагона трамвая до святых ворот лавры идти около полуверсты пешком. Здесь по дороге на каждом шагу вас останавливают торговки, приглашая что-нибудь купить. Не обращая на них внимания, мы приблизились к святым воротам лавры. Какое-то особенное чувство благоговения охватывает душу, когда входишь с обнаженной головой и крестным знамением через эти ворота, все покрытые изображениями ликов святых угодников Божиих, которые как бы благословляют всех и каждого входящего и выходящего.

Войти в собор и помолиться там мы не имели возможности ввиду массы богомольцев, наполнявших его.

Мы отправились в ближние пещеры. Затем посетили Успенский собор, где поклонились чудотворной иконе Успения Божией Матери. Потом с разрешения наместника лавры архимандрита Антония отправились в лаврскую ризницу. Здесь за один час мы увидели столько драгоценностей, сколько иной не увидит их, может, и за всю свою жизнь.

С лаврской колокольни осмотрели Киев и его окрестности. После колокольни отправились в лаврские мастерские – типографию, литографию и переплетную. В типографии нам показали полный ход типографских работ от набора букв до печатания книги включительно. В литографии мы видели, как рисуют иконы сначала на камнях, а потом печатают с них в несколько красок. Каждый камень имеет один лишь цвет: и сколько красок должна иметь икона, столько и камней меняется для ее печатания.

В последующие дни мы побывали во Владимирском соборе, который поразил нас своей величественностью и красотой как снаружи, так и внутри. Осмотрели и помолились в древних Десятинной церкви и Софийском соборе, а также на Подоле в церкви святого пророка Илии и Андреевском соборе. Ко всенощной в субботу мы отправились в Софийский собор, где поет известный в Киеве хор Калишевского. Тихое, стройное пение хора, разносясь под сводами храма, проникало глубоко в душу человека и невольно побуждало к молитве.

Перед отъездом мы посетили городской музей и церковно-археологический при духовной академии.

Обратно мы плыли на пароходе «Некрасов».

Путешествие в Киев произвело на нас глубокое впечатление, и воспоминание о нем неизгладимо останется в сердцах наших на всю жизнь».

Ни он, ни его сотоварищи еще не знали, какие тернии уготовила им история.

* * *

Летом того же 1903 года священник Тихонович решил в свой отпуск посетить Саровскую пустынь. Весь православный мир жил освящением и открытием на Ильин день, 19 июля, мощей Серафима Саровского. Тогда во многих газетах и журналах печаталось немало материалов, посвященных Саровской пустыни, Дивеевскому монастырю и его обитателям.

Перед этим, 7 декабря 1901 года, священник Лунинской церкви Платон Тихонович был утвержден, согласно избранию духовенства, духовником 1-й части 2-го благочиннического округа Пинского уезда. В мае 1902 года Святейший синод удостоил Тихоновича награждения за заслуги по духовному ведомству ко дню рождения Его Императорского Величества наперсным крестом. Вместе с ним эту высокую духовную награду получили священник Александр Волочкович Щорсовской церкви Новогрудского уезда, священник Антоний Климонтович Марьиногорской церкви Игуменского уезда, священник Павел Таранович Любешовской церкви Пинского уезда, Федор Чернявский Косокской церкви Минского уезда, священник Владимир Чехович Старобинской церкви Слуцкого уезда, священник Никодим Сулковский Давид-Городокской церкви Мозырского уезда, священник Григорий Лукашевич Логишинской церкви Пинского уезда.

Тихонович уже давно свыкся с мыслью, что обязательно побывает в Саровской пустыньке.

Бывали в тех краях, много рассказывали и священники Минской епархии, и учителя народных училищ и церковно-приходских школ, уездные и губернские сановники и чиновники, простой народ.

Для жителей Минской губернии, собиравшихся наведать нравственно высокие места в дни открытия мощей, публиковался специальный путеводитель:

«Ввиду могущих быть паломничеств и из нашей епархии, считаем нелишним поместить на страницах местного духовного органа некоторые руководственные данные для этих паломничеств.

Саровская пустынь находится в Темниковском уезде в северном углу Тамбовской губернии, почти на границе ея с Нижегородскою, в глухой местности среди векового соснового леса, вдали от железнодорожных и водяных путей сообщения. Ближайшие к Сарову станции железных дорог – «Арзамас» и «Шатки» Нижегородско-Ромодановской ЖД (ветвь Московско-Казанской линии), каждая в 62 верстах от нее, и станция «Тарбеево» Московско-Казанской ЖД в 120 верстах.

Для ямской езды между обозначенными пунктами в помощь земской почте будут собраны в достаточном числе и вольные ямщики-троечники с платою за провоз по взаимному соглашению.

Вот подробный маршрут обоих этих путей.

Первый путь.

Из Минска через Москву в Нижний Новгород билет 3-го класса 9 р. («2-й класс в 1,5 раза дороже, в 1-й класс в 2 раза). В Нижнем Новгороде дороги Московская и Ромодановская не сходятся, так как их разделяет река Ока, а потому с вокзала Московской дороги нужно ехать сначала ярмаркой, а потом городом и, наконец, полем, всего верст 8–10 на лошадях с платою за одиночку 1,5–2 рубля и за парный экипаж 3–5 рублей до станции «Мыза» Ромодановской ЖД.

От станции «Мыза» до Арзамаса в 3-м классе 1 р. 68 коп., если придется в Арзамасе ночевать, то, кроме подворья Саровского монастыря, более приноровленного для простого народа, можно остановиться в довольно чистой и приличной гостинице Стрегулина (цена номеров от 80 копеек до 2 р.).

От Арзамаса до Сарова 62 версты – часов 13 езды с остановками через Дивеев монастырь. В прежнее время извозчики брали, смотря по времени года и состоянию дорог, от Арзамаса до Сарова и обратно за пару от 10 до 20 рублей.

Второй путь.

Из Минска через Москву до станции «Тарбеево» Московско-Казанской ЖД (в Москве известной больше под именем Рязанской). Билеты 3-его класса 9 р. 20 коп., от станции «Тарбеево» 120 верст лошадьми. В прежнее время извозчик брал за один конец рублей 15–20.

Водных путей не указываем, так как они для нашей губернии не удобны.

Для приюта паломников в Саровской обители в полутора верстах от нея строятся бараки на 20 тысяч народа и временная больница на 200 кроватей. Вблизи Серафимо-Дивеевского монастыря (расположенного в 12 верстах от Саровской пустыни) бараки на 5000 человек, так как рядом с ними расположены 2 деревни.

Кроме этого строятся гостиницы в Сарове на 156 номеров и в Дивеевской обители на 70 комнат. При каждой из них особыя от монастырской трапезные.

В заключение считаем нелишним привести следующее опубликованное на днях в газетах сообщение из Саровской пустыни от заведующего устройством приготовительных мероприятий к предстоящему торжеству архимандрита Серафима: «Несмотря на все старания построить как можно больше помещений для приезжих богомольцев, только четвертая часть записавшихся в Московской синодальной конторе может получить отдельные номера и кровати в общих палатах. Дальнейшая запись прекращается.

Газетные известия о таксе за проезд от Арзамаса до пустыни неверны: ямщики будут ездить по взаимному соглашению с нанимателями. Желающие ехать в Саров и не получившие места в монастырских гостиницах предупреждаются, что вокруг обители нет населенных мест, где бы они могли остановиться, и им придется ночевать на открытом воздухе».

(Выписал это сообщение и подумал, как не единожды сам с семьей ездил в Жировичский монастырь – к источнику духовному и водному. Сколько чудесного, высокого и волнующего приняли наши души, и как важно и полезно каждому православному белорусу побывать здесь – прим. авт.).

Видимо, великую тягу имел к саровским местам отец Платон, который на склоне лет решил побывать там.

Замечу, что у православных белорусов богоносный Серафим весьма почитаем. Скажем, в селе Осовино Борисовского уезда вскоре после открытия мощей преподобного Серафима решено было приобрести его икону молящегося на камне. Как свидетельствовал священник Симеон Севбо, прихожане собрали на ее покупку деньги, и в январе 1905 года в Осовинской церкви уже стояла освященная икона Серафима Саровского.

Может, эта тяга Тихоновича к Саровскому старцу была еще и потому, что некогда там с 1820 года служил преподобному Серафиму до самой его смерти родственник Иоанн Тихонович, впоследствии игумен Иосааф, и что сам Платон Максимович питал уважение к поучениям Серафима.

Они были напечатаны в книге «Прославление святых в Церкви христианской православной. К торжеству прославления преподобного и богоноснаго отца нашего Серафима Саровского», написанной протоиереем Петром Смирновым и изданной в 1903 году к открытию мощей Великого Старца. Она стала настольной книгой святаря Тихоновича.

Поучения собрал и отредактировал протоиерей Виктор Гурьев. Среди них «Ленивым к молитве», «Об избавлении от уныния и отчаяния», «О кротком обращении с ближними» и ряд других.

Хотелось бы обратить ваше внимание на одно из них – «О кротком обращении с ближними».

Обратить потому, что на нем стояли карандашные пометки, сделанные рукою Платона Максимовича. Чем это было вызвано, и почему он придавал этому поучению такое значение, можно лишь догадываться. Видимо, появились эти пометки после его посещения Саровской пустыни. Хотя могли быть иные причины.

Поскольку само поучение не очень длинное и не затруднит вашего внимания, это с одной стороны, а с другой стороны – вдруг кто-то из достопочтимых читателей откроет в этом поучении для себя нечто важное, поэтому приведу его полностью:

«О кротком обращении с ближними.

К сожалению, братие, в большинстве случаев мы никак не можем похвалиться своим обращением с ближними.

При обращении с высшими у нас нередко являются лицемерие, лесть, коварство, человекоугодничество. При обращении с низшими – презрение, гордость, надменность, спесь.

Это нехорошо, как и говорит апостол Иаков: «Если вы исполняете закон царский по Писанию: возлюби ближняго твоего так, как себя самого – хорошо делаете. Но если поступаете с лицеприятием, то грех делаете и пред законом оказываетесь преступниками».

Ввиду этого понятно, нам необходимо и впредь переменить наше обращение с ближними и относиться к ним так, как относились до сих пор.

Но как же?

Да относитесь к ним так, как относились угодники Божии, – и это самое лучшее. Своим примером они научат вас должному обхождению с ближними, и тогда вы будете обращаться с ними совсем иначе, чем обращались доселе. Мы же для того, чтобы подтвердить последния слова наши самым делом, сейчас и пример вам от одного из угодников Божиих представим.

Вот что, например, по этому поводу пишется про преподобного Серафима Саровского в житии его: «Особенным свойством его обхождения и беседе были любовь и смиренномудрие. Кто бы ни был приходивший к нему, бедняк ли в рубище или богач в светлой одежде, с какими бы кто ни приходил нуждами, в каком бы греховном состоянии ни находилась его совесть, он всех лобызал с любовью, всем кланялся до земли и, благословляя, сам целовал руки даже у непосвященных людей».

Никого не поражал он жестокими укоризнами или строгими выговорами, ни на кого не возлагал тяжкого бремени, сам нес крест Христов со всеми скорбями.

Говорил он иным и обличения, но кротко, растворяя слово свое смирением и любовию. Старался возбудить голос совести советами, указывал пути спасения и часто так, что слушатель его на первый раз и не понимал, что дело идет о душе его. После же сила слова, усиленного благодатию, непременно производила свое действие.

Не отходили от него без действительного наставления ни богатые, ни бедные, ни простые, ни ученые, ни вельможи, ни простолюдины. Для всех было довольно живой воды, текущей из уст прежнего молчальника, смиренного и убогого старца.

Народу, особенно в последние десять лет его жизни, к нему стекалось ежедневно целыя тысячи. Ежедневно при многочисленном собрании пришельцев в Саров у него бывало в кельи около 2000 человек и более. Он не тяготился и со всеми находил время побеседовать на пользу души. В кратких словах он объяснял каждому то, что именно ему было благопотребно, открывая часто самые сокровенные помыслы обращавшихся к нему. Все ощущали его благоприветливую истинно родственную любовь и ея силу, и потоки слез иногда вырывались у таких людей, которые имели твердое окаменелое сердце.

Таково то было обращение преподобного Серафима с ближними».

Удалось ли осуществить свою мечту, Тихонович письменных сообщений, кроме записи о таком пожелании, не оставил. Однако сошлемся на воспоминания дьяка Ивана Жураковского, а также его сына Антона, что свое намерение Тихонович воплотил в жизнь. И это в 67 лет от роду!

* * *

20 июня 1910 года в Лунинскую Борисоглебскую церковь войдет новый священник Иоанн Рожанович. Ему Платон Тихонович в связи со своим выходом на пенсию передаст ключи от храма, а вместе с ними и всю паству. Сам же будет определен в качестве заштатного священника. В сентябре того же года по соглашению и разрешению руководства Минской епархии в Лунине пройдут торжества, посвященные полувековому юбилею служения Святой Церкви священника Платона Тихоновича. В них примет участие как многочисленное духовенство Пинского уезда, так и светская власть. Сам же Платон Максимович к этому значимому как в его жизни, так и в жизни пинского духовенства событию будет указом императора Николая II по прошению Святейшего синода награжден золотым наперсным крестом.

За Платоном Тихоновичем по его просьбе оставят место законоучителя в народном училище, а также, учитывая его заслуги, выделят для пропитания участок причтовой земли. Но вскоре, по настоянию Иоанна Рожановича, законоучителем утвердят его, а Платон Максимович займется своим любимым делом – пчеловодством. Здесь он найдет себе и благодарного ученика – молодого псаломщика Александра Плешко.

Потом грянет Первая мировая война, а вместе с ней и тяжелейшие испытания для народа, для Церкви и ее служителей. В 1917 году священник Иоанн Рожанович вместе с семьей, получив эвакуационный билет, покинет село и в силу сложившихся обстоятельств приход снова возглавит Тихонович.

В самое тяжелое время он опять будет вместе со своей паствой. Это к нему будут приходить с жалобами учителя на то, что они никак не могут получить деньги за свой труд. Он будет вынужден неоднократно писать в пинское казначейство и под свою ответственность просить этих денег и посылать за ними учителя Лемешевского, чтобы произвести выплату и поддержать в такое трудное время педагогов.

Сельчане устанут от произвола, чинимого в 17-ом году солдатами 71-го и 123-го пехотных запасных батальонов, которые воровали разную живность, кавалеристами 31-го корпуса, совершившими большие потравы полей, на поломанные артиллеристами заборы…

Он будет в едином лице на то нелегкое время представлять для всех власть и духовную, и светскую. Но именно духовная окажется влиятельнее и сильнее всего. К слову священника будут прислушиваться и те, кто отстаивал старые идеалы, и те, кто рвался в неизвестное им будущее. Хотя, чем далее, тем больше унижений, а порой и оскорблений пришлось принять в свой адрес Тихоновичу.

Летом 1919 года ополченцы вновь созданного коммунистического полка сожгут имение Друцко-Любецких, а вместе с этим и большой ценности библиотеку. Еще накануне была составлена комиссия по описи имущества, которое большей частью решили передать новой власти. В ее состав включили и Тихоновича. Но солдатам нового полка требовалось чем-то платить, и его командование решило сделать оплату натурой – этим имуществом. Дележ принял дикий разгул. Говорили, что в подвалах имения нашли много разносортного вина, которым солдаты и командиры опились и не знали, что творили. Престарелый священник Тихонович вместе с молодым псаломщиком Плешко, что успели, так это выхватить из огня некоторые книги. Их сложили на повозку и перевезли в церковь. Считали, что там самое надежное для них на то время укрытие.

Эта груженная книгами повозка, ехавшая по центральной улице села, и шедшие рядом перепачканные пеплом немощный плотью, но крепкий духом старик в духовном одеянии и молодой красивый Плешко запомнились сельчанам.

В ноябре 1919 года Платон Максимович схоронил просфорню Александру Глушакевич. Свою надежную помощницу и советчицу. Когда она овдовела, он по доброй памяти и в знак своей дружбы с ее мужем священником Оховской церкви Пинского уезда Голушкевичем взял ее в Лунинскую церковь, куда ее и перевели в 1880 году. У нее, кроме Святой Церкви, как она часто говорила, никого в этом мире больше и не имелось. В начале декабря такого же «греховодного года» ключи от церкви он передал Александру Плешко, поскольку новый священник Василий Вечерко задерживался с переездом.

В священнический дом Тихоновича, всегда гостеприимный и открытый для всех, вместе с новыми хозяевами уже входило и новое время.

* * *

…За окнами храма набирала силу декабрьская метель. Порывы ветра вносили вместе с входившими в него людьми снежинки, мелкие, знобкие, они опадали на непокрытые головы людей, оседали на кожухах мужиков, больших шерстяных платках женщин. Народу набралось столько, сколько приходило сюда по самым большим праздникам.

Сегодня праздника не было. С утра все село говорило о том, что отец Платон будет служить свою последнюю божественную литургию и прощаться. Старухи плакали и горестно вздымали руки. Старики украдкой, чтобы, не дай Бог, кто-то заметил их такую не мужскую слабость, вытирали глаза рукавами свиток. В церковь народ шел торопливо, даже быстро, подставив лицо метели…

…Люди молчали. Все взоры были устремлены на Тихоновича. Он чувствовал взгляд каждого, казалось, ощущал так, словно люди прикасались к нему в эту первозимнюю пору. Сквозь пар дыхания эти взоры были похожи на те, которыми смотрели вокруг многочисленные иконы. Взоры, полные добра, нежности, участия.

Кое-кто украдкой продолжал всхлипывать. Вон в дальнем правом углу около иконы Николая Чудотворца собралась вся многочисленная родня Космичей, рядом с ними с малыми сыновьями и женой Иван Дырман, на своем постоянном месте все Васюшки, Трухновы, Обромени, Сацкевичи… Почти всех их кого крестил, кого венчал. Почти шестьдесят лет он был с ними вместе в радости и горести. Шел к ним с Богом.

Теперь ему предстояло сказать свое последнее слово. Слово прощания, ибо уже не суждено более ему выйти к ним и предстать перед ними, как они представали перед ним.

Тихонович прокашлялся: после похорон просфорни простыл и теперь простуда нет-нет да и давала о себя знать – и тихонько начал:

– Я приготовил речь для прощания с вами. Хочу зачитать ее, если позволите.

– Читай, батюшка наш, – загомонили все разом, – читай.

И под сводами церкви разнесся такой знакомый для всех голос. Без прежней силы, но все равно волнующий, проникающий в душу.

– Последний раз я совершил божественную литургию в этом святом храме как священник этого прихода.

Последний раз беседую с вами, христиане, как отец ваш духовный.

Не таю, друзья мои, скорбно мне расставаться с родной стороной, в которой для меня много дорогого. Дорога земля, на которой я прожил больше чем полвека, которая кормила, питала, одевала и согревала меня. Недалеко отсюда, в Хотыничах, покоится прах моих родителей.

Дорог в особенности наш приход: здесь, служа у престола Божия свыше пятидесяти лет, я провел самые лучшие годы своей жизни. Здесь, на что ни посмотрю, о чем ни вспомню, все мне дорого, от всего трудно оторваться сердцем; так я со всеми и со всем сроднился здесь душой.

Посмотрю ли на вас, дети мои духовные, каждого из вас знаю не только в лицо, но знаю его жизнь, его привычки, его нрав, его добрые и благочестивые дела, равно и его слабости и недостатки. Вашей радостью и я радовался. С вами и я горевал. Но и в горестях и в радостях я всегда за всех вас молился.

Посмотрю на наш храм, который, могу сказать без всякого преувеличения, обустроен и украшен моим и вашим старанием и заботами, и при этом думаю, что мне надобно его оставить, – грусть невольно охватывает и тяготит мою душу.

Здесь на всем останавливался мой взгляд, моя мысль. Не умея выпрашивать у других собственно для себя, я никогда не стыдился просить на храм Божий, и, благодаря Богу, жертвы на наш храм щедро подавались: и своими, и чужими, и близкими и дальними людьми.

Вам, прихожане, более всех известно, сколько забот, неприятностей и огорчений перенес я при ремонте этого храма. Все это вместе и привязало сердце мое к этому святому месту; от того-то мне так и трудно оторваться от него.

Прощаясь с вами, прихожане, я хотел бы обозреть пройденный мной у вас путь, желал бы, совместно с вами рассмотреть отношения мои к вам и как священника, и как человека, чтобы вернее судить: не остался ли я в чем-либо виновным перед вами?

Прежде разберем отношения мои к вам как приходского священника.

Припомните, православные, не оставлял ли я когда-либо служб церковных, по лености, небрежности или по причине выездов к соседям и родным?

И вдруг кто-то тихо, но внятно проговорил:

– Помилуй Бог, батюшка, о чем ты! Это может мы виноваты, что не всегда видели дорогу в храм Божий.

Тихонович замолчал, посмотрел из-под густых седых бровей на стоящих перед ним людей. В его высокой, так и не согнутой годами и лихолетьем фигуре, чувствовалось нечто такое, над чем время не властно.

И вдруг кто-то тихо, но внятно проговорил:

– Помилуй Бог, батюшка наш. Мы тебе за все благодарны…

И словно вдогон этим словам опять повторили, как на исповеди:

– Это мы скорее перед тобой виноваты, ежели не всегда находили дорогу в церковь. Это мы…

Он взмахнул рукой:

– Спасибо. Не обинуясь, могу сказать, что богослужение у нас во все воскресные и праздничные дни всегда совершалось неопустительно.

– Так, батюшка, так.

– Не старался ли я по силе и разумению поучать вас словом назидания так, чтобы поучения мои были понятны и вразумительны для вас?

– Старался, старался, батюшка, – пошел гомон по церкви.

– Не всегда ли я по первому призыву, без замедления спешил к одру болеющих для напутствования их Святыми Тайнами и для подачи христианского утешения? Разве можно меня попрекать в том, что младенцы ваши, оторванные от груди матерей, томились когда-либо по моей вине в ожидании святого Крещения? Были ли примеры, чтобы волей Божьей умершие предавались земле без молитвы священника?

– Нет, батюшка наш, нет.

– Думаю, что нет семьи в приходе, члены которой не прибегали бы ко мне за советом в духовных своих нуждах, а всего чаще в мирских своих делах. Скажите: уходил ли кто-либо от меня в таком случае без вразумления и наставления?

– Спасибо, батюшка наш. И дети наши, и внуки, и правнуки жили и живут с твоим словом в душе.

– Итак, как духовный ваш отец я по силе и возможности старался быть аккуратным священником.

– Подтверждаем, батюшка, подтверждаем. Храни вас Бог.

– Спасибо, а теперь разберем отношения мои к вам как человека.

В первые годы служения моего у вас я был очень беден. Но, несмотря на это, просил ли я когда у кого-либо из вас материальной помощи? Кто может попрекнуть меня в вымогательстве – в том, что я вымогал копейку притеснением, хитростью или обманом? Удержал ли я что-либо из жалования служащих или из заработка за поденный труд работающего у меня? Ни моя совесть и никто из вас не могут уличить меня в этом. Я всегда старался быть честным человеком, между прочим, и для того, чтобы учить вас честности и справедливости не словом только, но и примером жизни.

Некогда вы нарекали на меня за открытие народного училища, которое будто бы дорого вам обходится, нарекали также и за то, что я детей ваших мучаю, как выражались вы, изучением катехизиса и что без толкового знания молитв и катехизиса не допускаю молодых людей к бракосочетанию. Но теперь вы сами убедились, что нарекания ваши неосновательны. Школа сделала детей ваших богобоязненнее, благонравнее и умнее. И вы сами не нарадуетесь, слушая в храме Божьем хор певчих, составленный из ваших же детей-школьников.

Что же касается изучения детьми вашими первоначальных истин веры, то, я уверен, вы сами уже понимаете, что без знания этих святых истин трудно быть не только добрым христианином, но даже добрым семьянином. Ибо семья – первейший храм православного христианина.

Нарекали на меня нередко и те из вас, злые дела которых совершались на глазах у всех и которые поведением своим приносили великий вред себе и другим. Это отъявленные пьяницы, знахари-обманщики, кривдолюбцы и обидчики.

Вразумляя и наставляя этих несчастных, и долго не видя в них раскаяния и исправления, я действительно нередко был в отношении к ним взыскателен и настойчив. Но вы сами понимаете, что такого образа действий требовал от меня прямой мой долг, собственное спасение исправляемых и польза ближних.

Сказанного мной вам я не стал бы говорить другим, но вам, дети мои, говорю смело и откровенно: вам известен всякий мой поступок, каждый шаг моей жизни, а поэтому вы и не заподозрите меня во лжи.

Вы моя нива духовная, над возделыванием которой я трудился полстолетия и, благодарение Богу, трудился не напрасно. Я помню, кем вы были, когда я пришел к вам, и кем вы стали ныне. Теперь вы и богобоязненнее, и человечнее, и миролюбивее, и нравственнее.

За такую перемену в вас я от всей души благодарю милосердного Господа. Эта благая перемена более чем радует меня. Это мне награда за труд, несравненно высшая из всех наград, раздаваемых волей и рукой человека. Эта награда вытекает прямо из сознания души, подается совестью.

Расставаясь с вами, возлюбленные, приношу вам искреннюю благодарность за вашу любовь, доверие и преданность мне. Может быть, по слабости человеческой я оскорбил кого-либо из вас чем-либо, со всем христианским смирением кланяюсь оскорбленному мною и прошу прощения.

В храме послышалось всхлипывание. Народ вытирал глаза.

– Последний раз я беседую с вами, дети мои духовные. Много хотелось бы сказать вам, да тоска сковывает мысль, скорбь тяготит душу. Молю вас, друзья мои, молитесь о моем спасении, а я буду молиться о вашем. В особенности прошу вас молиться обо мне в то время, когда услышите, что Господь отозвал меня в другой мир.

С молитвой я пришел к вам, с молитвой и отхожу от вас.

Да сохранит вас Господь от всякого зла и напастей, да помилует, спасет и благославит вас всем добрым. Вот моя молитва за вас, это же и искреннее желание мое вам, исходящее из любящего вас сердца. Аминь.

Когда он вышел из церкви, все склонились в поклоне. Затем людская масса двинулась следом к ожидавшим у дома Плешко саням. Около них хлопотали племянница Мария и жена Плешко – Ольга. Когда Тихонович сел в сани, Мария заботливо поправила покрывало, затем предложила:

– Дедушка, надо бы тебе повернуться спиной, а то ветер сильный, пробирает насквозь.

Он прокашлялся и внятно произнес:

– К дороге, как и к Богу, надо быть всегда лицом.

И это слышали многие, кто стоял рядом с санями. Затем он вдруг спросил:

– А мои тетради где?

И Ольга Плешко услужливо показала на стоявшую под лавкой возчика, за которого восседал Антон Жураковский, сумку:

– Туда сложила, батюшка, туда.

– Негоже им там быть. Достань!

Она достала и он, расстегнув суконную накидку, немощными пальцами старательно запихивал рвущиеся на ветру из рук листы поближе к груди.

– Вот теперь они на месте. Да и ветру будут помехой. Не доберется.

В тетрадях была вторая часть грамматики. Ее Тихонович переписывал набело под песенное гудение пчел и закончил перед самой войной. Все эти годы хранил, открывал, добавлял что-то новое.

Как-то Мария, застав его за очередным сидением над тетрадями, спросила:

– Зачем все это тебе, дедушка?

Он улыбнулся и, погладив тетради ладонью, как гладят любимых детей, ответил:

– Это не мне. Это им.

Кто стоял за этим «им», уточнять не стал.

И вот теперь тетради у груди. Тетради с вековыми песнями, пословицами, прибаутками, поговорками его прихожан, его паствы. Как когда-то говорил убеленный сединой его добрый друг Максим Жураковский: «Пусть я уже не спою, так правнуки, праправнуки споют, и мне там веселее будет». У Максима Козьмича был великолепный баритон. Его голосу завидовали. Его приезжали слушать. Максима приглашали и в соборы Пинска, и Минска. Зная об этом, Тихонович иногда после таких приглашений волновался, а вдруг да согласится. Однако он устоял перед искушением уехать из Лунина и остался верен здешнему храму. Церковный хор Борисоглебской церкви считался одним из лучших среди храмов в уезде. К тому же Максим Козьмич знал много народных песен. Свой голос передал по наследству и сыну Ивану, и внукам.

Вспомнив его слова, Тихонович пробормотал:

– И мне тоже на душе теплее.

– Дедушка, ты чего? – забеспокоилась Мария.

– Ничего, – он поднялся в санях. – Будем прощаться, дорогие мои. Оставайтесь с Богом! – и Тихонович осенил их крестным знаменем, осенил величественно, широко.

Народ начал креститься.

Сани двинулись.

Толпа пошла за ними. Ветер закручивал мелкую снежную спираль над селом, над лесом, над дорогой. Лошади задробили подкованными копытами по мерзлой скользкой земле. Тихонович уезжал к племяннице в село Погост-Загородский. Уезжал навсегда. И вслед уплывающим в снежную замять саням неслось:

– С Богом! С Богом!