1
Капитан Калентьев гулял по Софии. София ему не нравилась.
Другое дело Велико-Тырново. Калентьев получил разрешение Кутепова и снял там для себя комнату на старинной улице, носящей имя русского генерала Гурко. Согласно инструкции, каждый пятый вечер он сидел в ресторане «София», у окна, положив перед собой серебряный портсигар с монограммой «Г» и «К». Он ждал связного. Связной должен был сказать: «Простите, не смогли бы вы поменять тысячу левов на франки?» А он ответит: «Вы обратились не по адресу, милостивый государь. Но я могу указать такого человека». Связной обязан был передать деньги и срочный приказ Центра. Калентьев знал его: коренаст, рыжеват, похож на немца. Зовут «Мишель». Впрочем, мог прибыть и другой. Связной прибыл благополучно в Софию, но дважды не выходил на встречу. Что-то мешало ему. Что? Это предстояло выяснить со всей осторожностью. И побыстрей. Можно было выждать — в других условиях. Но не теперь: у Калентьева накопилась срочная информация, а ситуация становилась напряженной. Поэтому и пришлось ему отправиться в Софию...
Капитан не спеша шел парком «Борисова Градина». Он всегда, по приезде, начинал день с прогулки, чтобы размяться, а заодно проверить, не тянет он за собой ненароком филера. Калентьев подумывал о том, что линия связи у него после переезда в Болгарию несколько сложна и громоздка, следовало бы ее упростить, а его визиты в Софию свести к минимуму. С другой стороны, в Тырново каждый новый человек на виду, их встречи следовало бы «ставить», как шекспировский спектакль, на это ни времени, ни сил уже не оставалось. Все же сказывались перегрузки последних лет, с ними тоже невозможно было не считаться. А еще Калентьев с нежностью подумал о своей помощнице Леночке, Елене Владнславовне Андриановой, по легенде — дочке корниловского полковника, георгиевского кавалера и первопоходника, пропавшего без вести при эвакуации Симферополя. После константинопольских мытарств добрые люди помогли ей перебраться в Софию и устроили сначала в русский хирургический госпиталь на улице Искрь, а потом, с трудом, в русскую амбулаторию поближе к центру и посольскому особняку, на Московской улице. Здесь Елена Владиславовна имела вполне сносные условия: работа через день, небольшое, но все-таки жалованье, добрые знакомства и приличное окружение. Елена вела довольно замкнутую жизнь. Недавно она познакомилась, правда, с милым ей Альбертом Николаевичем Венделовским, дипкурьером штаба главнокомандующего. Молодые люди открыто встречались всякий раз, когда дела службы забрасывали его в Софию, но его приезды не были слишком частыми. Еще реже приезжал из Тырново друг и соратник отца, капитан Калентьев, так много сделавший для нее. Иногда присылал «своего денщика» — крепкого парня, у которого одно плечо было чуть выше другого, — передавал с ним коротенькие записки, немного денег, «луканки» — сырокопченую колбасу — или любимый ею слоеный пирог с овечьим сыром. Вот и все знакомства Андриановой. А в обычные дни — работа в амбулатории; прогулка до комнатенки на мансарде трехэтажного дома по улице Графа Игнатьева, которую она снимала; немудреная еда: «фасул чорба» — суп или «фасул яхния» — тушеная фасоль, «кисело млеко»; уединенная однообразная жизнь, никаких развлечений, случайных знакомств. Елена Владиславовна Андрианова, она же Надежда Андреевна Бекер, она же Мадлен Лepya, милая сероглазая девушка с ямочками на бледных щеках, и была теперь софийской связной Калентьева.
Найти ее сегодня являлось первоочередной задачей: она должна была переправить к нему «Мишеля». Возможно, она знала, что произошло с ним, — если, конечно, «Мишель» не «засветил» ее. Прежде всего следовало навестить амбулаторию, под видом больного, естественно.
День выдался по-настоящему весенний. Ласково пригревало солнце. Калентьев направился в центр. И все же, подстраховываясь, решил пройтись по улице Графа Игнатьева, мимо дома № 31, где жила Андрианова. Мощенная каменными торцами улица казалась узкой из-за тесно прижатых друг к другу домов. И тротуары были узкими. А в первых этажах — лавчонки, магазины, портновские и сапожные мастерские. И только впереди каменная щель расширялась, распахивалась: слева возникал как бы бульвар или сквер, а там, среди берез и плакучих ив, — прекрасный храм «Святых седьмочисленцев», сооруженный из турецкой «Черной мечети» Сулеймана I — в память славянских просветителей. Контуры мечети угадывались. Купол сидел на старых стенах, пристроены были лишь притвор, колокольня и алтарь. Все здесь поражало красотой и целесообразностью. Перейдя тихую, застроенную небольшими особняками улицу Царя Шишмана, Калентьев по вновь сузившейся улице Графа Игнатьева подошел к угловому дому № 31 — старому, запущенному и высокому, с выпирающими округлыми трехколонными фонарями. Над третьим этажом, в мансарде и жила Андрианова. В ее комнатенку можно было попасть по внутренней деревянной лестнице, переходящей в узкую винтовую, и через дверь прямо с крыши, имеющей кованый затейливый бордюр по краю. (При выборе жилья для связной это играло немаловажную роль, но теперь Глеб подумал, что соседство у Елены неподходящее: в доме № 33 обосновался «Союз возвращения на родину» и уж конечно это место притягивает сюда десятки филеров.) Он постоял на углу бойкого перекрестка, наблюдая при помощи витринного отражения, не следят ли за ним, а затем посмотрел наверх. Дверь на крышу была заперта, выстиранный передник не висел на окошке, оба цветка в горшках стояли рядом. Все это означало, что связной нет дома и опасности тоже нет. Калентьев отправился в амбулаторию.
Здесь было многолюдно. Принимали три врача, и возле двери каждого собралась изрядная очередь. «Не хватает встретить знакомого, — думал Калентьев, пробираясь узким коридором. — Привяжется, замучает рассказами о трагическом положении, а напоследок попросит денег на недельку-другую». Он решил ждать. Решение оказалось правильным, ибо минут через пять дверь раскрылась: выпуская больного, Леночка Андрианова, сразу заметив Калентьева, удивилась, испугалась, конечно, и, чтобы скрыть эти чувства, кивнув ему, скрылась в кабинете и, появившись тут же, уже без халата, прижалась к нему стремительно, поцеловала в щеку, шепнув «идите», и, не выпуская его руки, быстро повела по коридору. Еще несколько шагов — и они оказались в маленьком дворе, заставленном пустыми ящиками.
— Что случилось? — и голос выдал ее волнение.
— Если я здесь, ничего серьезного. Почему не вышел «Мишель»?
— Подозревает, что за ним следят. Решил отсидеться.
Калентьев, почувствовав чей-то взгляд, внезапно обернулся. В окне второго этажа мелькнул и скрылся человек. Калентьев обнял девушку и, нежно увлекая ее в коридор, спросил:
— Здесь «Мишель» бывал?
— Нет.
— Сколько раз встречались?
— Два.
— Когда и где новая встреча?
— Сегодня: собор Александра Невского, семь вечера. Возле стенописи «Христос благословляет детей».
— Сегодня не пойдете. Запасная квартира есть? — Девушка кивнула, и Калентьев зашептал, выговаривая слова четко, тоном приказа: — Под любым предлогом немедля уходите, домой не возвращайтесь.
— Но там рация. И новый портативный фотоаппарат для вас — «Экспо», американский.
— Туда для изъятия пойдет другой. Ты уходишь отсюда и ждешь меня, не высовываясь. Когда связь с Центром?
— Завтра, двадцать три сорок семь. Дублирование в два сорок семь. Послезавтра должен приехать Венделовский, на день.
— Где встречаетесь?
— Вокзальный район, больница «Климентина», газетный киоск.
— Вы не пойдете и туда. Ваша задача — оставить квартиру на Игнатьева и обеспечить мне «нитку» с Центром.
— Ясно, — кивнула Елена Владиславовна. — Я уйду через час.
— Постарайтесь быстрее. И сохраняйте выдержку. Увидимся.
Оказавшись на улице, Калентьев задумался. Информация, полученная от Андриановой, ему не нравилась, настораживала. Что-то происходило и тут. «Хвост», не отпускающий «Мишеля», и эта тень, мелькнувшая в окне. Если уже следят и за Андриановой, значит, и он «засветился» только что. Надо дождаться, пока Елена сумеет покинуть свою амбулаторию, и посмотреть, не сопровождают ли ее филеры. И подумать, откуда они взялись, кто послал их?
Калентьев заметил небольшой ресторанчик — само небо поставило его на пути! — выход из амбулатории отсюда прекрасно виден, — и решил подождать, а заодно и перекусить: с утра маковой росинки у него во рту не было. В момент, когда он покончил со шницелем и взялся за десерт, в дверях амбулатории показалась Елена. Бросив взгляд по сторонам, она перешла улицу и заспешила в сторону русского посольства: «Хорошо идет — чуть боком, — оценил машинально Калентьев. — Видит, что у нее за спиной».
Расплатившись с официантом («Обычные чаевые, не большие и не маленькие, чтоб не запомнил»), он вышел на ресторанное крыльцо. Удовлетворенно и лениво ковыряя зубочисткой во рту, Калентьев зорко следил за уходящей Еленой. Вроде бы «хвоста» не было. Подождав, он пошел следом с видом фланирующего бездельника, временами переходя Московскую улицу и останавливаясь, чтобы убедиться в том, что и за ним нет слежки. Все было чисто, хотя он и не мог еще дать себе ответа на вопрос, откуда дует враждебный ветер. Союзники исключены, «Мишель» без инцидентов перебрался из Германии. «Внутренняя линия» тоже исключалась: «Доктор» сумел бы предупредить. Оставался Климович. Вероятнее всего — Климович. Нужна быстрая перепроверка. Перепроверка и нейтрализация через «Доктора» и Перлофа. На это потребуется время, а его, по существу, нет, ибо есть работа, которую и на день не отложишь, — встреча с «Мишелем» для получения денег и приказа Центра, переданного через него. Нужна связь, чтобы сообщить очередную информацию.
Елена, а за ней и Калентьев, выйдя на улицу Руска, миновали миниатюрную русскую церковь «Русский святониколаевский храм». Она была как желтый игрушечный теремок с блестящими золотыми луковками куполов. Делая вид, что завязывает шнурок на ботинке, Калентьев огляделся по сторонам. Улица Руска выглядела пустой. Кроме них — никого. А Елена, свернув налево, уже поднималась к Московской, и вскоре ее каблуки застучали по желтоватой торцовой плитке мостовой. Андрианова быстро шла в сторону собора Александра Невского, огромной глыбой задавившего город. Филеров не было. Тут Елена Владиславовна внезапно вскочила в пролетку, которая быстро стала удаляться и свернула в ближайшую боковую улицу. Исчезновение Андриановой ничего не изменило на улице. Никто не кинулся следом, не взял извозчика, хотя их стояло несколько, никто и внимания не обратил на ее исчезновение. «Оторвалась, умница!» — Калентьев решил дойти до собора и заранее осмотреть место вечерней встречи, чтобы быть готовым ко всему и знать пути для отступления — если его ждала засада. Он и такой возможности не исключал...
Но еще по пути Калентьев решил специально зайти в русское посольство, чтобы потолкаться на виду у всех, а заодно исполнить пустяковое поручение, данное ему в Тырново, в штабе.
Глядя на русское посольство, занимавшее территорию между Московской (парадный въезд с трехцветным российским флагом) и улицей Руска, трудно было представить себе, что на одной шестой земного шара уже пятый год существует государство рабочих и крестьян. Русское посольство в Софии по-прежнему представляло Российскую империю. Здесь сидел посол Петряев, и все, казалось, было призвано подчеркивать незыблемость старых порядков: чистота и особая тишина, холодный блеск окон высокого первого этажа, забранных фигурными решетками, жандармского вида швейцар (или охранник — кто разберет?), то и дело появляющийся возле двери.
За полчаса справившись с делами, Калентьев поднялся на второй этаж и просил секретаря доложить Петряеву: из Тырново прибыл капитан Калентьев — офицер для поручений генерала Кутепова, интересуется, не будет ли почты или каких-либо устных приказаний. Изобразив на хмуром лице почтительность, секретарь ответил, что господин посол строго-настрого запретил беспокоить его и закрылся с белградским гостем. «Кто же пожаловал к нам, уж не сам ли главнокомандующий?» — спросил Калентьев. «Не велено-с сообщать», — строго ответил вымуштрованный чиновник. «Не велено — не надо, без поручений мне легче будет возвращаться. Не хотите ли сигару? Пожалуйста!» — «Превосходна! Какой аромат! И крепость — прелесть! Откуда, господин капитан?» — «Константинопольские запасы. Возьмите парочку, не стесняйтесь, прошу!» — «О, не знаю, как и благодарить вас». Калентьев сделал протестующий жест, беспечно улыбнулся, но тут же, посерьезнев, сказал озабоченно: «Думаете, начальство поверит, что я ходил к послу? Подумает, не вылезал из ресторанов. С Кутеповым, знаете ли, шутки плохи». — «Да-с, командир корпуса у вас особый человек». — «Хоть бы узнать, с кем занят господин Петряев, — для правдоподобия, знаете ли». — «Кутепову можете сказать: с генералом Климовичем». Так вот откуда дул ветер! Климович! Сбывались худшие предположения. «Мастер сыска» не без важного дела оказался в Софии Надо быть готовым. Готовым к худшему. Капитан вышел из здания посольства и направился к собору Александра Невского.
...Горели золотом купола храма, показавшегося вблизи еще огромней. Внутри собор был прекрасен — замечательными фресками и громадными люстрами, мозаичным полом, стенами, у основания зелеными, а выше серыми, зеленоватыми колоннами, двумя тронами, охраняемыми крылатыми львами, алтарем, иконостасом с амвоном и обширными балконами, где пел хор. Тысяч пять-шесть молящихся — никак не меньше! — мог вместить собор. Сейчас он был почти пуст, хотя шла служба и человек сорок стояло подле алтаря. Слаженно и тревожно-жалостливо пел квинтет. Маленький попик в черной рясе густым басом творил молитву. Благодаря отличной акустике, голос его гремел, как труба-геликон. Рука невидимого человека ловко передала кадило, и попик, плавно помахивая им, спустился к молящимся Сладкий запах ладана сразу же ощутился в воздухе. Попик двинулся быстрыми, короткими шажками сквозь группу людей — и все расступались перед ним и кланялись низко, а он приостанавливался, деловито крестил пустоту перед собой и шел дальше.
Калентьев, купив две свечки и зажегши их от большого напольного светильника возле алтаря, застыл богомольно и сосредоточенно, незаметно бросая взгляды налево и направо. Он увидел большую настенную картину, изображающую группу людей под деревом. На переднем плане, возле сидящего Христа — три мальчика. Глеб вспомнил, что здесь где-то должна быть и работа Васнецова «Христос и Богородица», но отогнал непрошеную мысль, повернулся и пошел к выходу.
На улице он вновь остановился возле большой доски белого мрамора, делая вид, что заинтересовался текстом. И вдруг услышал насмешливый глухой голос, читающий из-за его плеча: «...добровольные пожертвования всего болгарского народа для увековечения его братской любви и глубокой признательности к... — тут голос поднялся чуть не до визга, — великому — подумать только! — русскому народу за освобождение Болгарии в семьдесят восьмом году... Вечная слава павшим!..» Калентьев спокойно обернулся лишь тогда, когда голос смолк. Сзади стоял поджарый человек с седой головой и четким профилем римлянина, одетый в простой костюм явно с чужого плеча.
— Вот, мать-перемать! — зло воскликнул он. — Для увековечения!.. Любви!.. Соборы построили! Лучше бы деньгами выдали, сволочи! Мать их так!
— Не понимаю, о чем вы? — сухо сказал Калентьев.
— Вижу я, ты, как всегда, в отличной форме.
— Не имею чести быть знакомым.
— Не имээшь? Здравствуйтэ, гаспадын. Какой приятный встрэч! Какой жизн — наший жизн?! Я из Крым, гаспадын, из Стамбул, гаспадын, из Галпол, гаспадын, — дурачась и кривляясь, сказал седой.
Калентьев узнал Андрея Белопольского и думал, выгадывая секунды, что могла означать эта встреча: внезапная ли она в действительности или кому-то было нужно именно сейчас подсунуть ему приятеля.
— Ба! — воскликнул он дружески. — Князь?! Изменился ты, однако, не узнать.
— А ты ничуть, Калентьев. Все такой же! Один — во всей армии.
— Как ты оказался здесь, князь?
— Я послан убить царя Бориса за то, что его крестил наш Николай Романов.
Это был новый Андрей, и что-то переменилось в нем.
— Ну, здравствуй, — Калентьев протянул ему руку, и тот, чуть подумав, пожал ее. — Рад видеть. Хотелось бы поговорить.
— Поговорить можно, но не более: я случайно не при деньгах. — Белопольский усмехнулся. И усмешка у него была новая, незнакомая Глебу. «Укатали сивку крутые горки», — подумал Калентьев.
— Предлагаю ко мне, — сказал он. — Выпьем за встречу. Я в «Болгарии».
— А меня пустят? Я не стану шокировать тебя и тамошнее блестящее общество? Лучший отель!
— Идем, идем! Проведу тебя по старой дружбе. — И он повел Андрея в обратном направлении, к царскому дворцу. — А ты где остановился? Не в Подуэнях, случаем, — вечным железнодорожным пассажиром?
— Обижаешь. — Андрей усмехнулся. — Я пролетарий, зарабатываю на хлеб этими двумя, — он протянул мозолистые, в незаживших ссадинах, ладони. — И сам себе удивляюсь: нынче выгодней стать убийцей, вором, тайным агентом — кем угодно!
Они миновали царский дворец — длинный, двухэтажный, на высоком цоколе, с большими продолговатыми окнами и балконами на втором этаже, позади дворца был виден сад, у входа, под железным балконом, застыли дюжие часовые, — и свернули на бойкую улицу, ведущую к почте. На ней и помещался отель «Болгария», который в те годы, действительно, считался лучшим в столице.
— Хочу спросить, — остановился Белопольский. — Ты, случаем, ничего не знаешь о членах моего семейства?
— Я уже говорил тебе о деде: он остался в Крыму, а теперь вернулся в Петроград. — Глеб вопросительно посмотрел на Андрея, тот кивнул безразлично, и Глеб продолжил, словно после раздумья и внутренней борьбы: — Я видел и его подпись под одним из обращений к солдатам и офицерам врангелевской армии.
— Может, он и прав, — дед, — задумчиво сказал вдруг Белопольский.
Калентьев посмотрел на него с удивлением...
— Думаешь, все русские — те, что привел Врангель, и те, что прибежали сюда после Одессы, Новороссийска, — одинаковые? И страдают одинаково, и верят одинаково, и одинаково молятся за Россию? Как бы не так!
— Господь не допустит гибели России, — сказал Калентьев.
— Не допустит? — с усмешкой посмотрел на него Андрей. Ну будет уж, Калентьев... Или как тебя там — на самом деле?
— О чем ты?
— Бог уже допустил... Рассчитывали, большевиков можно победить? Нет! А Россия, как вы изволили только что выразиться, погибнуть не может. Следовательно, и победить ее нельзя. Невозможно. Нам с вами. И тысячам таких же изгоев. Ибо: там страна. С ними. Не с нами, Калентьев.
— С такими идеями вам и к большевикам отправиться не страшно.
— Нет, Калентьев, страшно. Точно вы выразились — очень страшно. От меня осталось лишь полчеловека. Другую съели господа Корниловы, Деникины, Врангели. А зачем большевикам получеловеки? Обрубки?! Нет, такие, как мы, России не нужны. Наше дело плохо, Калентьев. Как вы, вероятно, убедились, в беженском раю никто не хочет сентиментальничать. Все ножами да зубами работают — только успевай обороняться.
— Оставим эту тему.
— Оставим, — согласился князь. — И мои подозрения тоже.
— Какие подозрения?
— В отношении тебя.
— И в чем ты меня подозревал?
— Какая теперь-то разница?! На тебе по-прежнему русская воинская форма... Считаем, вопрос снят.
— Как будет угодно. Готов ответить на любой твой вопрос.
— Благодарю. Но вопросов не будет... Никаких...
В маленьком номере Калентьева они выпили несколько рюмок водки, закусили, и Андрей, внутренне расслабившись, подобрел и принялся расспрашивать Глеба о его житье-бытье, об армии и знакомых офицерах.
— Но ты-то, ты-то как здесь оказался? — спросил Калентьев.
— Рассказывать сутки, — отмахнулся Белопольский, в который раз подливая себе и понемногу отхлебывая, но не пьянея.
— А ты в двух словах, — настаивал Калентьев.
— Если в двух — изволь. Но выпьем! — Андрей сделал глоток, лицо его перекосилось, в глазах — ярость: — Все было, все! Нанялся я матросом на вонючую фелюгу. Пиратствовали, контрабанду возили. Чуть не угробили меня там. Потом в Варне околачивался — дела искал. Когда от голода стал пухнуть — тоннель строил в горах. Молот, лом, кирка — ты держал когда-нибудь это в руках, Калентьев? Десять часов? Босиком — никакая обувь острых камней не выдерживает... Еще копал землю под виноградники, работал на разгрузке вагонов со «смрадом». Знаешь, что такое «смрад»? Знаешь, конечно... Этим «смрадом» я надышался досыта. Вся жизнь — смрад! — Андрей не пьянел будто, но становился все злее. — Хотя тот «смрад», что я грузил, — другой. Это сухие дубовые листья, пыльные, едкие. Их употребляют при выработке кожи. Дрова пилил в лесу, даже в стачке участвовал там, каково? Штрейкбрехеров привезли — наших с тобой земляков, ясно? Мы им: «Навоз вы! Подлецы!» А они в ответ: «Хамы! Скоты». Кто-то схватился за сук, за ним — другой, третий. Пришельцев обратили в бегство. — Андрей улыбнулся, хохотнул. Смех у него был добрый, незнакомый Калентьеву. — Ну, жандармы, разбирательство. Назвали всех нас большевиками, напавшими на честных людей, и уволили. Теперь я — в артели грузчиков на железнодорожной «гаре», станции. Мостки к вагонам пляшут, плечи, ноги и руки болят, пот слепит, рот и легкие в пыли — не продышаться. Мешки — на плечах, сыпучие грузы — в тачках. И беги! Зато следующий день отдых. Как сегодня.
— Ты очень изменился, Андрей.
— К лучшему или худшему?
— Очень изменился, — повторил Калентьев, уйдя от ответа.
— Видно, потому, что за короткое время я прожил не одну жизнь, Калентьев. И все эти разные жизни остались во мне. И знаешь, хоть трудно, не хочу ничего, кроме своей артели. Пригласи меня господин Кутепов начальником штаба, откажусь. И это не поза — убеждение. В наше время самое лучшее, когда руки-ноги работают, а голова — свободна. Думать не надо, не хочется, да и не о чем.
— А не хотел бы ты вернуться домой?
— Ты имеешь в виду Россию? Oh, non! Там у меня нет дома.
— Сейчас многие возвращаются.
— Для меня это невозможно. Не заслужил.
— Je comprends! Могу ли я помочь тебе?
— Можешь. Налей еще и выпьем за нас — таких прежних, героических, доверчивых и глупых. Живых и мертвых.
Они чокнулись и выпили. Калентьев, подумав, решился и сказал:
— А ты можешь помочь мне. Вечером. Только не задавай вопросов.
— Для тебя, мой спаситель? Ты столько раз появлялся в моей жизни, в самые нужные моменты, — приказывай! Я готов даже на аттентат.
— Услуга иного свойства. В семь часов вечера я вновь посещу собор, где мы встретились. У меня rendevous с дамой, которую я не могу компрометировать. А в семь десять, скажем, ты подъезжаешь к западной стене на извозчике, с поднятым верхом. Если я наткнусь на мужа и мне придется бежать, мы побежим вместе. Если все пойдет хорошо, в семь двадцать ты уезжаешь. Договорились?
— Договорились, — согласился. Белопольский. — Давненько не участвовал я в любовных играх. Только учти: пистолета у меня нет, отстреливаться нечем.
— Надеюсь, до стрельбы не дойдет, — беспечно сказал Калентьев.
Опытным разведчиком и знатоком человеческой психологии считал себя фон Перлоф. Но он грубо ошибся, когда, после долгих поисков, нашел в свое время человека для освещения деятельности Евгения Константиновича Климовича. Случилось это еще в конце 1920 года, после оставления Крыма, когда в поле зрения руководителя «Внутренней линии» попал маленький воынский мещанин, старый сотрудник департамента полиции, некто Далин, по кличке «Шарль», одно время работавший на Климовича. Перлоф привез Далина из Парижа и, посулив ему приличное жалованье, подсунул его, будто случайно, прежнему начальнику. Перлоф явно недооценил своего соперника: Климович, быстро разобравшись в ситуации, легко перекупил «Шарля», любящего азартные игры, женщин и вечно нуждающегося в деньгах.
2
Далин давно уже работал на двух хозяев, но главная его информация шла все же в первую очередь к Климовичу. С ней был связан и весьма срочный приезд Евгения Константиновича в Софию. Далин вышел на некую, весьма законспирированную личность, и теперь предстояло разобраться, кому она служит. Произошло это, в общем-то, случайно. Появившийся неизвестно откуда в софийском отеле «Сплендид-палас» человек был встречен нежданно Далиным, который вспомнил, что уже видел его где-то в Константинополе. Он дал задание одному из своих филеров на всякий случай «поводить» своего знакомца. Несколько дней внешнее наблюдение не давало ничего, заслуживающего внимания: образ жизни приезжий ведет скромный, гуляет по Софии, ни в какие контакты на улицах не вступает. Далин полагал уже возможным снять наблюдение, когда ему доложили, что гость, поинтересовавшись поездом на Велико-Тыриово, привез в номер еще один чемодан, взятый в камере хранения. Опытному сыщику ничего не стоило — в отсутствие хозяина — проникнуть в номер и открыть чемодан. Каково же было его изумление, когда он увидел среди белья весьма крупную сумму денег — и не только в левах, но во франках и фунтах. Ясно, деньги предназначались для передачи. Но кому? Далин, нюхом почувствовавший дело, на котором при любой ситуации можно неплохо заработать, сообщил об этом Климовичу. Евгений Константинович решил, что деньги предназначаются либо Кутепову, что не очень вероятно (от кого?), либо человеку фон Перлофа, который сидел возле Кутепова по заданию «внутренней линии» и Врангеля. А еще, решил Климович, тут вне всякого сомнения можно «половить рыбку в мутной воде»! Во-первых, войти в полное доверие к Кутепову, который, как показывает время, выдвигается в первые фигуры белого движения, и ему принадлежит будущее. Во-вторых, утереть нос этому выскочке Перлофу, всерьез считающему себя разведчиком. Короче, Евгений Константинович, человек на подъем легкий, незамедлительно выехал в Софию, чтобы во всем разобраться лично. Приехал он не один. Он привез с собой Дузика. Теперь при Климовиче он состоял вроде бы порученцем и охранником.
Приехав в Софию, Евгений Константинович счел необходимым нанести визит старому хозяину «русского дома» Петряеву. Не столько визит вежливости, сколь зондаж, стремление получить информацию об обстановке и болгарских делах из первых рук. Однако нашла коса на камень! Александр Михайлович Петряев, конечно же хорошо знавший своего гостя (два раза раненный, но не убитый революционерами, человек Врангеля) и не симпатизирующий ему (неспроста приехал, заварит и тут кашу)» с подлинным искусством дипломата ходил вокруг да около, многозначительно вздевал очи горе и заливался соловьем о новостях второстепенных. Контакт не получался. Господин посол начинал злить Климовича своей неколебимой сановностью, спокойствием, плохо скрываемым пренебрежением к собеседнику. Начальник врангелевской контрразведки упустил тот факт, что в глазах Петряева он прежде всего доверенный представитель Врангеля — человека, вступившего в конфликт с Советом послов, где Александр Михайлович играл определенную роль. Когда Евгений Константинович сообразил это, было поздно. Беседа заканчивалась, да он и не мог даже намекнуть этому ортодоксу, что давно готов сменить хозяина...
Раздосадованный Климович позднее принял своего агента. Далин впервые появился в хорошем костюме-тройке, с мягкой шляпой в руках и тростью. Его умное, непроницаемое и ничем не запоминающееся лицо походило на лицо самого Климовича и, впервые подметив это, Евгений Константинович подумал о том, что это, очевидно, влияние профессии, стирающей с лиц разведчиков все индивидуальные особенности. Но лишь агент начал говорить, голос выдал его: Далин докладывал привычным языком полицейского протокола:
— Пробыв восемь дней в Софии и не уехав в Тырново, «Эн» внезапно изменил образ жизни, который стал шикарным. Часто посещал рестораны, поменял гостиницу, стремился к знакомствам с женщинами и не один раз садился за рулетку.
— Может, заметил слежку?
— Никак нет, Евгений Константинович. Поведение не то. Открытое очень. Пять дней назад мой лучший филер «Пашка», что его вел, доложил: «Эн» в соборе Александра Невского имел непродолжительную беседу с молодой женщиной. О чем говорили, установить не удалось. Мы получили приметы женщины или, если вернее сказать, девицы: роста невысокого, хрупкая, лицо узкое, светлое, овальное, глаза серые, на щеках ямочки, шатенка, года двадцать два — двадцать четыре. Я на всякий случай учредил пост внутри собора.
— Молодец! Хвалю! — воскликнул Климович. — Будешь поощрен.
— Стараемся, ваше превосходительство, — сказал Далин с достоинством. — Азбука-с... Позавчера-с рыбка это, в общем-то, случайно. Появившийся неизвестно откуда в софийском отеле «Сплендид-палас» человек был встречен нежданно Далиным, который вспомнил, что уже видел его где-то в Константинополе. Он дал задание одному из своих филеров на всякий случай «поводить» своего знакомца. Несколько дней внешнее наблюдение не давало ничего, заслуживающего внимания: образ жизни приезжий ведет скромный, гуляет по Софии, ни в какие контакты на улицах не вступает. Далин полагал уже возможным снять наблюдение, когда ему доложили, что гость, поинтересовавшись поездом на Велико-Тырново, привез в номер еще один чемодан, взятый в камере хранения. Опытному сыщику ничего не стоило — в отсутствие хозяина — проникнуть в номер и открыть чемодан. Каково же было его изумление, когда он увидел среди белья весьма крупную сумму денег — и не только в левах, но во франках и фунтах. Ясно, деньги предназначались для передачи. Но кому? Далин, нюхом почувствовавший дело, на котором при любой ситуации можно неплохо заработать, сообщил об этом Климовичу. Евгений Константинович решил, что деньги предназначаются либо Кутепову, что не очень вероятно (от кого?), либо человеку фон Перлофа, который сидел возле Куте-пова по заданию «Внутренней линии» и Врангеля. А еще, решил Климович, тут вне всякого сомнения можно «половить рыбку в мутной воде»! Во-первых, войти в полное доверие к Кутепову, который, как показывает время, выдвигается в первые фигуры белого движения, и ему принадлежит будущее. Во-вторых, утереть нос этому выскочке Перлофу, всерьез считающему себя разведчиком. Короче, Евгений Константинович, человек на подъем легкий, незамедлительно выехал в Софию, чтобы во всем разобраться лично. Приехал он не один. Он привез с собой Дузика. Теперь при Климовиче он состоял вроде бы порученцем и охранником.
Приехав в Софию, Евгений Константинович счел необходимым нанести визит старому хозяину «русского дома» Пстряеву. Не столько визит вежливости, сколь зондаж, стремление получить информацию об обстановке и болгарских делах из первых рук. Однако нашла коса на камень! Александр Михайлович Петряев, конечно же хорошо знавший своего гостя (два раза раненный, но не убитый революционерами, человек Врангеля) и не симпатизирующий ему (неспроста приехал, заварит и тут кашу), с подлинным искусством дипломата ходил вокруг да около, многозначительно вздевал очи горе и заливался соловьем о новостях второстепенных. Контакт не получался. Господин посол начинал злить Климовича своей неколебимой сановностью, спокойствием, плохо скрываемым пренебрежением к собеседнику. Начальник врангелевской контрразведки упустил тот факт, что в глазах Петряева он прежде всего доверенный представитель Врангеля — человека, вступившего в конфликт с Советом послов, где Александр Михайлович играл определенную роль. Когда Евгений Константинович сообразил это, было поздно. Беседа заканчивалась, да он и не мог даже намекнуть этому ортодоксу, что давно готов сменить хозяина...
Раздосадованный Климович позднее принял своего агента. Далин впервые появился в хорошем костюме-тройке, с мягкой шляпой в руках и тростью. Его умное, непроницаемое и ничем не запоминающееся лицо походило на лицо самого Климовича и, впервые подметив это, Евгений Константинович подумал о том, что это, очевидно, влияние профессии, стирающей с лиц разведчиков все индивидуальные особенности. Но лишь агент начал говорить, голос выдал его: Далин докладывал привычным языком полицейского протокола:
Пробыв восемь дней в Софии и не уехав в Тырново, «Эн» внезапно изменил образ жизни, который стал шикарным. Часто посещал рестораны, поменял гостиницу, стремился к знакомствам с женщинами и не один раз садился за рулетку.
— Может, заметил слежку?
— Никак нет, Евгений Константинович. Поведение не то. Открытое очень. Пять дней назад мой лучший филер «Пашка», что его вел, доложил: «Эн» в соборе Александра Невского имел непродолжительную беседу с молодой женщиной. О чем говорили, установить не удалось. Мы получили приметы женщины или, если вернее сказать, девицы: роста невысокого, хрупкая, лицо узкое, светлое, овальное, глаза серые, на щеках ямочки, шатенка, года двадцать два — двадцать четыре. Я на всякий случай учредил пост внутри собора.
— Молодец! Хвалю! — воскликнул Климович. — Будешь поощрен.
— Стараемся, ваше превосходительство, — сказал Далин с достоинством. — Азбука-с... Позавчера-с рыбка клюнула. Ее встреча с «Эн» состоялась в соборе, в то же время, у картины «Христос благословляет детей». Разговор был короток, производился шепотком-с. Друг другу ничего не передавали. Мой человек провел ее до дома — на улице Графа Игнатьева, тридцать один. По проверенным данным: девица Елена Владиславовна Андрианова, дочь погибшего в Крыму корниловского полковника. Прибыла из Константинополя.
— На что живет? Работает?
— Состоит сестрой милосердия в русской амбулатории. Живет скромно, характеризуется положительно. Знакомых не имеет.
— Странно... Весьма, — задумался Климович. — Пахнет липой. Липой!.. Как это не имеет? Что соседи?
— Говорят, много работает. Одинока.
— Тайный обыск не провели?
— Пока не удалось: была дома, никуда не отлучалась. Наружное наблюдение не заметило ничего заслуживающего внимания. Правда, сегодня в поле нашего зрения появился еще один объект. Он приходил к Андриановой в амбулаторию, имел беседу, после которой она, видимо предупрежденная о наблюдении, внезапно скрылась. И в квартире больше не появлялась.
— Упустили, упустили. Ах, Далин, Далин!
— Народу у меня мало, сами знаете, ваше превосходительство.
— Видно, с профессионалами дело имеем.
— Совершенно справедливо. Полностью согласен с вашим превосходительством. Однако спешу заметить, ниточка тянется.
— Новый мужчина? Прекрасно! Что?
— Остановился в отеле «Болгария», приближенный генерала Кутепова, капитан Калентьев. Приехал из Тырново только что.
— Тырново, Тырново, — задумался Климович. — И «Эн» собирался в Тырново. Есть ли тут связь? Возможно, весьма возможно. Кто же передает ему столько денег? Но, насколько помнится, этот Калентьев в Турции работал на Перлофа. Значит, Врангель через Перлофа, по каналам «Внутренней линии» посылает деньги Кутепову? Чепуха! Нет, здесь что-то не так. Знаком ли был раньше капитан с девицей?
— По сведениям, знаком. Приезжал. Их неоднократно видели вместе.
— А девицу мы потеряли, — задумчиво сказал Климович. — Держитесь теперь покрепче хоть за капитана. Кто его ведет? .
— «Пашка», он наиболее способный, и «Валет».
— Так, так... А не делал ли капитан попытки встретиться с «Эн»? — Климович продолжал рассуждать вслух. — Они обязательно пойдут друг к другу. Обязательно. Надо дать им встретиться, Далин. Пусть они встретятся и поговорят. Пусть «Эн» передаст ему привезенные деньги. Посмотрим, куда они поедут. И еще: ищите девицу. София — не Петербург, не могла же она раствориться!
— Может, уехала? — предположил агент, и его старое морщинистое лицо угодливо напряглось.
— Вряд ли. Она знает обоих, капитан не знает «Эн» — так мне кажется. Они встретятся с ее помощью либо у нее. Впрочем, и собор продолжайте держать под наблюдением.
«Если бы хоть предположить, кто работает с такими деньгами, легче строились бы гипотезы», — подумал Климович. И добавил:
— Не станем торопиться, Далин. Сейчас главное — водить их и не выпускать, смотреть и анализировать. Рано или поздно они приведут нас к Андриановой. «Может, поехать к Кутепову? — мелькнула еще мысль. — Или, словно невзначай, встретиться в гостинице с этим Калентьевым? Заставить открыть карты?»
— Раньше, при старом-то режиме, проще было, — сказал Далин. — Главное, народу больше. Нужны тебе филеры, агенты, — проси сколько надо. А требуется, поймал — хватай и в тюрьму! А теперь все переменилось: кто с кем и против кого?.. Голова кругом.
— Да, ты прав, Далин... Сообщай мне обо всех новостях незамедлительно. И я дам тебе своего Дузика. Будет у тебя хоть на связи.
— И еще вопросик, ваше превосходительство. Разрешите? Если начнут уходить, что прикажете? Брать? Ликвидировать?
— Ты что — с ума сошел? Забыл, где находишься? В Болгарии! Чужая страна, нас самих посадят!
— Так я ж говорю, по-тихому?
— В крайнем случае задержать, Далин. Легко ранить. Нам нужен человек для дознания, а не покойник. Стрелять только по ногам и брать вечером, без шума, без полиции и журналистов. Но не раньше, чем они обнаружат слежку. Пока мы только наблюдаем. Только, — повторил он строго, тоном приказа. — А мне нужна квартира. На окраине, в тихом месте. Из гостиницы я должен уехать сегодня же: слишком много людей меня знают. Озаботься немедля, Далин.
— Квартира для вашего превосходительства имеется. В центральной части, правда, — Далин улыбнулся, отчего его лицо сжалось, сморщилось, стало с кулачок. — Но сад большой, забор глухой, подвалы глубокие. Там хоть режь, на улице никто не услышит. Уже заплачено за месяц — чтоб без подозрений. Так что я совсем без денег.
— Жуликоват ты, Далин. Но все равно молодец, хвалю за усердие! Будешь поощрен. И помни! Главное — докладывать мне обо всем. Никакой самостоятельности! Прежде всего разобраться, с кем мы имеем дело.
Отпустив агента, Евгений Константинович задумался. Пожалуй, впервые в жизни он сталкивался с противником, не зная, кто он, не зная даже, противник ли это. Климович корил прежде всего самого себя: никогда раньше такого не случалось — он не знал, на кого работает и на кого должен работать...
3
В оговоренное время «Мишель» не вышел и к Андриановой. Калентьев, пришедший в собор минут за десять до встречи, чтобы осмотреться, без большого труда обнаружил филера. Есть в их лицах и повадках что-то удивительно похожее, канцелярско-полицейское, профессиональное стремление «пережимать», свойственное самым плохим актерам. Калентьев пытался поводить филера. Делая вид, что внимательно осматривает фрески, он останавливался и у фресок «Бог Саваоф», «Святые Кирилл и Мсфодий», и возле двух тронов, и возле центрального иконостаса. Филер, как прибитый, стоял за красной колонной, перед картиной «Христос благословляет детей». Это казалось подозрительным. Калентьев быстро направился к западной стене, где находился вход на балкон хора, взбежал по лестнице, но тут же повернул и стал спускаться вниз. И конечно, незамедлительно, нос к носу, столкнулся еще с одним филером, отпрянувшим в сторону и пропустившим Глеба. Сомнений быть не могло: и он уже тянул за собой «хвост»! Предосторожность, принятая «Мишелем», не имела теперь никакого смысла. Неужели попался? Но в чьи руки? Скорее всего — конкурирующие «фирмы» Климовича и фон Перлофа. Возможно, его случайно узнал кто-то из константинопольцев? «Мишеля» схватили и теперь выколачивают из него показания?.. Плохо. Надо уходить. И обеспечивать безопасность Андриановой, если ее еще не «засветили» на запасной квартире. Тогда совсем плохо. Он остается слепым и глухим, без связи, накануне взрывных событий. «Приятеля» пора выводить из игры. Пора ли? А если это работают люди Перлофа, которого, вероятно, сможет обуздать «Доктор»? Значит, не пороть горячку, не суетиться... Выждать?.. Калентьев порадовался своей предусмотрительности: Андрей Белопольский — человек обязательный, пунктуальный, — в эти минуты он подъезжает на извозчике к главному входу. Делая вид, что ничего не заметил и продолжает ждать кого-то, Калентьев не спеша продвигался от западного входа, вдоль стен, к центральному. Оба филера, держась на расстоянии, уже открыто шествовали за ним. Интересно, ждет ли его у входа третий? И сколько их всего? В последний момент Глеб переменил решение и повернул к западному выходу. Он сумеет обогнуть собор, и это даст ему некоторые преимущества. Если Андрей на месте, посадка к нему на извозчик будет выглядеть не как заранее спланированная, а как случайная акция. Если все филеры ждут его в центре, бегство через западную дверь тоже даст некоторые преимущества. Глеб убыстрил шаги и вдруг побежал. К счастью, западные врата оказались незапертыми. Он даже не удосужился заранее проверить это. Позор!.. Упав на сиденье рядом с Белопольским, Глеб крикнул извозчику:
— Пошел! Оплата двойная! — и, переведя дух, благодарно пожал руку Белопольскому.
— За тобой действительно муж гнался?
— Ты недалек от истины. Но не один — с дружками, их было там с десяток, — усмехнулся Калентьев. — Посмотри, не едут?
— Сзади чисто.
— А красотка не пришла. Бедняга! Ей достанется.
— Не переживай: красотки всегда выкрутятся. Я тебе удивляюсь. Столько женщин вокруг, зачем же выбирать замужнюю?
— Сердцу не прикажешь. Пожалуй... Знаешь, нам, к сожалению, пора расстаться. Отвези меня к вокзалу.
— У тебя есть деньги, Андрей? Прости, не обижайся. Я могу дать тебе денег. Немного. Отдашь потом.
— А зачем мне деньги, Глеб? Разве ты не понял? Мне ничего не нужно. Все, что зарабатываю, — мое.
— Я понял и рад за тебя. — Калентьев замялся, не зная, имеет ли он право рисковать и что говорить приятелю, с которым они расстаются надолго, быть может, навсегда. — Завтра я уеду, Андрей. Не знаю, как сложится жизнь, кому и что она приготовит. Но мне кажется, мы всегда были добрыми друзьями и солдатами. Не нужны деньги, прими добрый совет. Возвращайся на родину, Андрей.
— А ты как решил?
— Для меня это давно решенное.
— Да меня там просто шлепнут, когда разберутся, кто к ним пожаловал.
— Не шлепнут. Я ручаюсь.
— Ты?! Кутеповский капитан? Солидное поручительство!
— Я тебе верю, Андрей. Очень. И верю, ты вернешься. Может быть, даже раньше, чем я. Поэтому слушай внимательно и запоминай. Если решишься, ты пойдешь на улицу Графа Игнатьева, тридцать три. Там — «Союз возвращения на родину». Я не могу тебе всего объяснить... Но когда ты вырвешься отсюда и вернешься в Россию, при проверке говори: мой друг капитан Калентьев, капитан Калентьев в Болгарии уговорил меня вернуться, уверил, что Россия меня простит.
— Боже, Глеб! Чего это ты вдруг заговорил так?
— Прощай, Андрей! Больше сказать не могу ничего. Не знаю, увидимся ли еще.
— Тут уж как судьба распорядится. Сколько раз мы прощались!..
Они обнялись. Белопольский зашагал к вокзалу, думая о разговоре с Калентьевым. Сколько он его знает? Вечность! С Корниловского ударного полка. Что-то всегда выделяло Калентьева из массы офицеров. Он был добр, справедлив, никогда не участвовал в общих пьянках, не участвовал в экзекуциях и карательных экспедициях. Он от всех отличался. И всегда был сам по себе. Кому же он служит? Неужели красной России?! Большевикам? Следовательно, и он, князь Белопольский, идет против своих?.. Но кто теперь «свои» для него? Врангель? Слащев, предавший его? Жандарм Бадейкин? Или его друг Калентьев? Или дед — отставной генерал, вернувшийся в Петроград?.. «Какое мне дело! — успокаиваясь, подумал Андрей. — Боритесь! Режьте друг другу горло. Дискутируйте. Я далек от вас, от вашей политики. Надо жить дальше. И выполнять то святое, что было обещано старой Кульчицкой — найти ее невестку...»
И сразу возникло воспоминание, точно для того, чтобы опровергнуть мысли Андрея. Оно относилось ко времени, когда Белопольский стал матросом на «Преподобном Фоме». Почему эта худая посудина носила такое название — оставалось загадкой, как и то, кто являлся ее подлинным хозяином. Люди без национальности, без имен и фамилий (большинство имело подложные документы), объяснялись на диком каком-то эсперанто, основу которого составлял французский язык.
Греческую армию, сражавшуюся с турками, оружием, боеприпасами, продовольствием снабжали французские интенданты. Команда «Фомы» наладила кражу и доставку на шхуну банок с чаем, мешков с сахаром и перевозку этих дефицитных продуктов на восток, где они продавались втридорога базарным перекупщикам. Туда же шло купленное в Константинополе оружие. С востока на запад «Преподобный Фома» перевозил греков и армян, бежавших от резни, то тут, то там спровоцированной турецкими националистами. Кемаль-паша побеждал. Фронт неуклонно продвигался с востока на запад. Шхуна шла вдоль черных анатолийских скал, подбирая беженцев. Обезумевшие от пережитого ужаса люди, нагруженные впопыхах схваченным скарбом и детьми, за спасение отдавали все, что имели. Капитан набивал ими трюмы, заваливал палубу так, что «Преподобный Фома» чуть не черпал бортами воду. Старенький мотор работал с перебоями, задыхаясь, как астматик. Вода проступала сквозь дырявую обшивку...
«Преподобный Фома», совершив очередной рейс за контрабандным керосином в Батум, возвращался в Константинополь. На море царил штиль, но барометр падал, и вода, освещенная предзакатными лучами солнца, казалась покрытой масляно-желтой пленкой, сливающейся на горизонте с вытянутым длинной полосой желтым облаком. Было очень тихо в этот час, и только мотор выстукивал простую мелодию, ритмично постреливал в бездонное небо дымными колечками. Команда, свободная от вахты, благодушествовала на палубе — играли в карты, пили вино, спали. И даже капитан приказал вытащить на мостик кресло-качалку и подремывал, не выпуская трубку изо рта.
Потом не могли уж и вспомнить, кто первым заметил большую группу беженцев на берегу, взывающих о помощи. Береговые скалы в этом месте уходили под воду, причаливать было опасно, и, хотя шхуна была изрядно нагружена, желание заработать, владевшее каждым, не потребовало приказов. В мгновение были сброшены оба якоря, подготовлены к спуску шлюпки с гребцами.
Звериный вой несся с берега. Толкая друг друга и подымая детей над головой, беженцы лезли в воду, видя свое нежданное спасение в яхте и двух лодках, приближающихся с каждым взмахом весел. Первая царапнула дном камень и остановилась. Следом — вторая. Их тут же обступили обезумевшие люди. Они кричали, взывали к богу, молили о помощи. Одни протягивали матросам кошельки, золотые кольца и браслеты, другие — запеленутых младенцев, сумки и тючки с жалким скарбом — самое дорогое, что оставалось у каждого. В это время на гребне высокой скалы появились вооруженные люди. Раздалось несколько выстрелов. Брызнули каменные осколки. Толпа взревела и кинулась на штурм лодок.
— Куда?! Назад! — кричали матросы, размахивая веслами. — По одному!
— Отцепляй! — приказал боцман, выхватывая огромный нож и нанося удары тяжелой рукояткой направо и налево.
Обе лодки, перегруженные сверх меры людьми, преследуемые плывущими вслед беженцами, упорно хватающимися за борта, корму и весла, медленно уходили от берега. Удерживаемые людьми, для которых эти мгновения оставались единственным шансом остаться в живых, лодки почти не продвигались вперед и в любую минуту могли перевернуться. Стрельба с гор усилилась. Стали хорошо видны многочисленные фигуры турок, спускающихся по скальным осыпям и расщелинам. Положение осложнялось. Матросы, испугавшись за собственные шкуры, принялись с поспешной яростью отталкивать веслами еще державшихся за борта и корму. Беженцы один за другим отставали, и лишь молодая и сильная женщина с грудным младенцем цепко удерживала шлюпку побелевшими от напряжения пальцами. Кто-то ударил женщину веслом по голове. Собрав остаток сил, женщина бросила живой сверток в шлюпку, и Андрею удалось подхватить его. Молодая гречанка, продолжая улыбаться, медленно проплыла мимо шлюпки, погружаясь в воду, и Андрею показалось: она с надеждой смотрит на него. Он передал ребенка в чьи-то руки. Матросы навалились на весла. На «Преподобном Фоме» уже поднимали якоря.
А черев час налетел шторм. Облако на горизонте быстро росло и клубилось. Море закипало. Черная туча закрывала небо. Свет мерк. Становилось темно. Ревущий ветер вздымал волны. Шхуну кидало вверх и вниз. Стремительные потоки обрушивались на палубу. Заглох мотор.
— Наверх! К парусам! Все наверх! — надрывался боцман. — Руби ванты!
Матросы, держась за леера, передвигались по палубе на четвереньках, поливаемые водопадами воды, суетились, мешая друг другу. В сущности, и матросов среди них не было, так, голытьба, — вот когда это проявилось, при первом серьезном шторме.
Андрей выскочил в момент, когда «Преподобного Фому» медленно поднимало к верхушке гигантской черной волны, нависающей и уже опасно закругляющейся над шхуной. Стремительно падало на голову черное небо. Балансируя по ускользающей из-под ног палубе. Белопольский с трудом сделал несколько шагов. Мачта позади него упала, обрывая снасти, и вдруг шхуна и все, что было на ней, рухнуло в гудящую волну. Качнулось, оторвалось от кипящей волны и взлетело ввысь, в небо. Вслед за Андреем неслись по палубе какие-то предметы, ящики, грохотала сорванная с креплений небольшая лебедка, катились кричащие люди. От кормы к носу пронесся стремительный белый поток. Андрей летел в нем, чувствуя полное бессилие, думая лишь о том, как бы зацепиться, не дать волне смыть себя в море. О в больно ударился. В это время волна схлынула, нос шхуны со стоном и скрипом стал задираться, небо, посветлев и качнувшись, стало приближаться. Андрею удалось схватиться за леер. Он подтянулся, волоча обессилевшее тело, и прижался к стойке, охватив ее руками и ногами.
— Тонем! — несся чей-то истерический визг.
— К помпе! — раздался голос боцмана, и Андрея сильно толкнуло вправо. Он не удержался на трапе и полетел вниз, в душную трюмную темноту. Падая, ударился о ступеньку трапа и полетел еще ниже, в зловонную воду на дне трюма...
Еще много часов бушевало Черное море. Но шторм отходил уже на запад. «Преподобный Фома», к общему удивлению остававшийся на плаву, походил на раздавленную и порванную коробку, носившуюся по воле волн. С поломанной грот-мачтой и повисшей бизанью, с порубленным и порванным такелажем, поврежденным рулем, трюмами и мотором, залитыми водой, корабль смещался к западу, в сторону Константинополя. Ручные помпы не справлялись с откачкой. Все матросы авралили уже вторые сутки.
К вечеру, когда механику удалось наконец запустить мотор и «Преподобный Фома» двинулся на малых оборотах по ветру, за ними погнался военный катер, вооруженный пушкой и двумя пулеметами системы «Кольт».
— Турки! — закричал боцман. — Беженцев вниз! Трюмы задраить!
Катер приблизился. С него приказали заглушить машину. Пятеро турок в широченных шароварах, фесках, красных бархатных жилетках, увешанные оружием с головы до пят, поднялись на борт и велели построить команду у мостика. Старший над ними, горбоносый, размахивая маузером перед всегда сонным капитаном, чудовищно коверкая французские слова, требовал документы на грузы, команду и судовой журнал. И повторял, если он найдет тут хоть одного грека, капитан будет расстрелян.
— Сто хочет эта собачий сын? — невозмутимо спросил капитан Юсуфа, турка. Тот объяснил, и тогда капитан, пожав плечами, сказал: — Пусть кофорит с босман. — И полез на мостик: — Дайт им теньги, босман.
Турки проводили капитана недоумевающими взглядами. И тут, выстрелив из маузера и взъярившись, горбоносый подскочил к Юсуфу — он был матросу по пояс — и, тыча стволом ему в живот, быстро и гневно залопотал что-то. Огромный Юсуф согласно кивал и униженно кланялся, испуганно косясь на пистолетное дуло. И перевел:
— Спрашивает, сколько беженцев везем?
— Скажи, штормом с палубы смыло.
— Поверит разве?
— Неужели детей на смерть отправим? — возмутился боцман — Аллахом клянись. Аллах простит.
— Они гяуры, — мрачно возразил Юсуф. — Не могу. Никак мне нельзя.
— Скажи, задерживать станут, утонем: забортной воды набрались. Даю пятьсот лир, пусть отпускают. А в трюмах вода, ясно?
— Он согласен, — облегченно перевел Юсуф.
Боцман достал мешочек, висящий на груди, отсчитал деньги.
Горбоносый схватил их и, вращая глазами, закричал что-то.
— Говорит, не хватает десять лир, — пояснил Юсуф.
— Пусть подавится! — боцман швырнул турку ещё несколько бумажек, смятых в кулаке, и тот схватил их на лету. И засмеялся — точно заклекотал, давая команду покинуть шхуну. Тут, к несчастью, он и заметил Христо, грека, и, схватив его за ворот брезентовой куртки, вытащил из группы матросов, старающихся прикрыть несчастного.
— Грек? — радостно спросил он.
Тот кивнул, и, повинуясь взгляду старшего, турки схватили Христо, бросили под ноги горбоносого. Потрясенный страхом грек пополз на коленях, стеная и сипло затянув суру из Корана. Турки совещались, на чем его повесить. Матросы «Преподобного Фомы» взирали на происходящее с холодным любопытством. Андрею показалось, он услышал, как заключается пари — вздернут Христо или его пристрелит начальник. Очевидно, выигрывали первые: на несчастного грека накинули петлю и поволокли по палубе. Христо хрипел, задыхаясь. Андрей чувствовал, как нарастает в нем ярость. Но он не успел вмешаться: боцман шагнул вперед и наступил ногой на веревку. Турки выжидательно посмотрели на своего горбоносого, тот — недоуменно — на Юсуфа.
Боцман стал говорить, что Христо русский грек, за греков Турции они не ответчики, турок уважают, а греческих греков ненавидят, как первейших врагов, из-за которых вынуждены страдать. Турок выслушал боцмана, затем — испуганно бормотавшего что-то Юсуфа и коротко заключил:
— Сто лир, — и посмотрел на боцмана. Пускай Христо платит, — боцман демонстративно повернулся спиной к турку.
— Сто лир! Я даю! — закричал несчастный пленник.
Христо отпустили. Он вскочил, нашаривая кошелек в глубоких карманах.
— Двести! — приказал турок.
Христо, вытащив кошелек, торопливо пересчитал наличность, выкрикивая:
— Пятьдесят! Шестьдесят! Восемьдесят пять!.. Сто двадцать!.. Сто сорок!.. Сто сорок семь!.. Все! — И сказал сокрушенно: — Больше нет.
— Двести! — повторил турок. — Возьмите его!
На несчастного мигом вновь накинули петлю.
— Друга! — взмолился он, падая на колени и протягивая руки к матросам «Преподобного Фомы». — Братья! Спасите! Я отдам!
Команда молчала. Продолжая стоять на коленях, с петлей на шее, Христо протягивал деньги каждому, оглашая шхуну рыданиями.
— Подонки! Вы все — подонки! — не выдержал Белопольский. — Его убьют из-за пятидесяти лир. Он же наш... товарищ?!
— О! Господин сказал «товарищ»? — насмешливо бросил боцман. — Это прогресс! Остается выложить деньги. -
— Даю! — отозвался Андрей. — Хотя этот подонок не стоит и трех лир.
— Так рассуждает каждый из нас. — подытожил боцман. — Стоит ли тратиться?
— Прошу! Я прошу вас! — молил Христо. — Я отдам! Клянусь!
Андрей дал сорок лир — все, что было. Остальные собирали по лире, по две.
Пересчитав деньги, горбоносый удовлетворенно засмеялся и, демонстрируя мастерство, пальнул в сигнальный фонарь на мостике и, срезав его первым выстрелом и еще веселее рассмеявшись, пошел к трапу. Турки мгновенно очистили палубу.
В начале третьих суток путешествия, к вечеру, мощное течении втянуло в Босфор «Преподобного Фому». Ошвартовались у пристани в Румели Гиссаре, освободились от греческих беженцев, а утром малым ходом доползли до каботажной пристани Селибазар...
Прожив вновь тот, старый кусок жизни, Белопольский с горькой насмешкой над собственной наивностью подумал сейчас о том, что, пока где-то на земле идет война и одни люди убивают других, никому не удастся остаться над схваткой, стать в сторону безучастным наблюдателем. Надо делать выбор. Каждому придется делать свой выбор. И чем скорее, тем лучше. Тогда человек перестает быть щепкой, которую волны носят по морям и океанам. Надо только помнить все, ничего не забывать. Тот, кто забывает о прошлом и прожитом, рискует пережить его вновь... Он вернулся мыслями к Калентьсву и даже позавидовал ему: Калентьев — не щепка. Он знает хорошо, что делает...
Калентьев, приказав извозчику ехать от вокзала не торопясь, раздумывал над событиями последних дней и анализировал каждый шаг. Ошибки он не видел, не находил. Ошибку, возможно, допустили те, кто работал с ним, — Андрианова, «Мишель», «Приятель»? Конечно, «Мишелю» не следовало и на час оставлять в гостиничном номере деньги. Что произошло с «Мишелем» дальше, Калентьев точно не знал. Заметив слежку, он не потащил за собой филеров в Тырново. Однако он навел их на Елену — это без сомнения. Здесь просчет. Следовало, пожалуй, повременить, но кто знает его обстоятельства и данные ему инструкции? И не арестован ли он? Не убит? Успела ли поменять квартиру Андрианова?.. Сколько лет проработал, и вот, пожалуйста, начались сбои — в момент, когда накануне Генуи от него ждут чуть ли не самой важной за эти годы информации...
Глеб Георгиевич Калентьев родился в богатом рязанском поместье генерал-лейтенанта Георгия Ивановича Багрова, вышедшего в отставку по многим ранениям, ничуть не изменившим, однако, ни его крутого нрава и гвардейских привычек, ни стремления к яркой и азартной жизни. Отца своего Глеб видел редко. Ходили в округе много лет анекдотические рассказы о его проделках, кунштюках; о цыганских хорах, привозимых им на масленицу; о приемах, для которых сервировали столы на сто персон; об оранжерее, где работал выписанный из-за границы специальный цветовод; о замечательной конюшне, облицованной кафелем, где содержались бесценные кони и среди них знаменитый жеребец по кличке Уголек, оцениваемый в полмиллиона рублей.
Мать его, Елизавета Владимировна, женщина удивительной красоты, доброты и мягкосердечия, была дочерью полкового врача, спасшего на поле боя отца Георгия Багрова, тоже генерала и сумасброда, поселившего своего спасителя у себя в поместье, выделившего ему немного земли и домик с хозяйственными пристройками. Врач Владимир Матвеевич Калентьев — дед Глеба, безотлучно просидев пять суток у постели больного, сам закрыл глаза благодетелю своему. Сын умершего не пользовался услугами полкового врача, да и не требовался ему врач вовсе, — однако с земли не гнал, относился к нему, как к памятной вещи, оставшейся после отца. Существует, и ладно! До тех пор пока в отставку не вышел и не приметил, что выросла рядом раскрасавица и умница Лизочка, которая еще вчера, кажется, смущаясь до немоты, приходила в усадьбу на пасху или на рождество и недурно пела, аккомпанируя себе на фортепиано.
Багров-младший увлекся ею. Она же просто и бескорыстно полюбила его, явившего, по-видимому, какие-то, скрытые от других, добрые черты сумасбродного своего характера, хотя, имея семью, он не давал ей никаких обязательств. И к рождению сына отнесся с полным равнодушием, заявив, впрочем: «Если будет здоров, дам достаточные деньги на содержание. Его судьбу определят его успехи. Он должен быть хорошо воспитан. Я укажу ему и дальнейший жизненный путь». После 1903 года, когда приняли закон, позволяющий усыновлять внебрачных детей даже при наличии законных, Георгий Иванович не пожелал изменить судьбу сына. Глеб так и остался Калентьевым — по фамилии деда. А вскоре генерал внезапно умер, как и жил, на бегу, от апоплексического удара, оставив завещание, по которому давал небольшую часть состояния сыну при условии, если тот окончит юнкерское училище и станет хорошим офицером.
Воспитывал Глеба дед — человек образованный, мыслящий широко и прогрессивно. У него в доме вечно жили какие-то люди. Глеб запомнил землемера и художника, а потом попа и мастерового: вечерами, сходясь за самоваром, спорили до хрипоты — что есть жизнь, что есть человек, что ему надо для свободы и счастья. Бывали здесь и люди, неугодные властям, скрывающиеся от полиции. Дед и мать называли их шепотом — «политические»... После смерти Багрова-младшего наследники приложили немало сил, чтобы ликвидировать «революционное гнездо». Калентьевы переехали в Москву. Глеб окончил классическую гимназию и, несмотря на сопротивление деда, отдан был в юнкерское училище: семья бедствовала, нужны были деньги. В училище и в полку Глеб чувствовал себя белой вороной. С начала войны он был послан во Францию в рядах русского экспедиционного корпуса. Участвовал в. боях, был ранен и награжден солдатским «Георгием». Глеб приветствовал Февральскую революцию и незамедлительно сбежал из госпиталя, чтобы принять в ней участие. Один из тех «политических», кого в свое время долго прятал дед, оказался большевиком, членом московского Военно-революционного комитета. Он помог разобраться в политической ситуации. Революции нужны были профессиональные офицеры — Глеб командовал отрядом красногвардейцев. До середины восемнадцатого он оставался в Москве, учился на специальных курсах. В чине поручика и под своей фамилией был направлен на юг, где формировалась Добровольческая армия. При Каледине стал штабс-капитаном. Деникин произвел его в капитаны. Калентьеву не нужна была легенда, не приходилось играть никакой роли: он играл самого себя. И псевдоним себе сам придумал — «Баязет» — первое, что пришло в голову...
4
Елена Владиславовна с нетерпением ждала прихода Калентьева. Он задерживался. Зная его пунктуальность, Елена волновалась, хотя, как успел сообщить ей «Приятель», благополучно перенесший рацию и страховавший «Баязета», возле собора Калентьеву удалось оторваться от филеров и умчаться на случайно оказавшемся тут же извозчике. Наконец раздался условный стук в раму (в отличие от главной квартиры, эта, запасная, находилась на первом этаже, на восточной окраине Софии), а затем в дверь, и появился Глеб. Он нравился Елене: всегда спокоен, хладнокровен, малоразговорчив, невозмутим. И красив, строен, безукоризненно одет. Елена была даже чуть-чуть влюблена в своего шефа.
— Как прошел переезд? — спросил он буднично, словно речь шла о поездке из города на дачу. И, увидев, что она кивнула успокаивающе, вновь спросил: — Была ли связь? Центр передал: по сообщению «ноль сто тридцать пятого», подтвержденному «Доктором», Климович вышел на человека возле Кутепова.
— А-а! Значит, подтверждается. Это опасно! Что с «Мишелем»? У меня встреча не состоялась, он не пришел.
— Знаю. «Приятель» страховал вас. Он увидел его возле собора, и они контактировали. Он в безопасном месте. Центр приказал: «Баязету» уходить. Нам вместе. В Варне у отеля «Сплендид» будет ждать человек. В девять утра, возле входа — газетный киоск. Пароль: «Нет ли у вас расписания движения пароходов?» Отзыв: «Вас интересует Константинополь?» — «Афины». — «Про Афины вы узнаете в Константинополе». «Мишель» уходит. «Приятель» остается пока здесь.
— Когда должен был быть сеанс связи? Ну, если б мы не уходили?
— Завтра в двадцать два.
— Ясно. Уйдем после сеанса: исключительно важная информация. Сейчас поработаем, Елена Владиславовна. Будете шифровать.
— Но ведь приказ — уходить срочно.
— В Варну мы не поедем вместе, дорогая Елена Владиславовна. Люди Климовича уже ждут нас на всех крупных станциях, можете не сомневаться. И словесные портреты у них имеются, если кто-то из наиболее расторопных не успел вас или меня сфотографировать. А то и вместе, когда мы мило беседовали во дворе амбулатории. Будем добираться поодиночке. Поработаем, и я уйду, чтоб подготовить свое исчезновение. Так что не будем терять времени. Записывайте информацию.
— Я готова, — метнувшись за блокнотом, сказала она.
— Итак, номер... Диктую. — Калентьев сел в плетеное кресло и, прикрыв глаза, устало вздохнул. Помолчал, сосредоточиваясь. — Пишите: «Кутепов, поощряемый сербским посланником, в контакте с болгарскими монархистами готовит заговор. Точка. Самохвалов под видом антикоммунистической организует свою агентурную сеть, направленную против членов правительства Стамболийского, он собирает сведения о болгарских укреплениях, складах оружия, амуниции, наличии подвижного состава на железных дорогах и автомобилей. Требования Межсоюзной комиссии о немедленном разоружении врангелевской армии не выполняются. В штабе Кутепова получено ультимативное распоряжение полковника Топлджикова. Все русские должны подчиняться болгарским законам. Врангелевские контингенты не могут пользоваться правами боевых частей, обязаны подчиняться гражданским властям, коим надлежит немедля приступить к разоружению кутеповцев. Все желающие вернуться в Россию беспрепятственно депортируются. Ввиду наступления весны части русского корпуса могут быть определены на сельскохозяйственные работы. Врангелю запрещен въезд в Болгарию. Им послано Кутепову указание о непринципиальных уступках. Одновременно, при ухудшении обстановки, вырабатывается план, согласно которому части корпуса снимаются с мест и идут в Сербию на соединение с русской армией. Из Белграда дипсвязью получено письмо Шатилова, оценивающего ситуацию по поручению главкома. — Калентьев замолчал, посмотрел на Елену: — Успеваете? Цитирую: «Положение русской армии в Болгарии в случае вооруженного выступления земледельцев, поддержанных местными большевиками, будет чрезвычайно затруднительным. В этом случае нам необходимо соблюдать полнейший нейтралитет, дабы не вызвать к себе новый взрыв вражды со стороны болгарского народа и иностранных держав. Этого же требует наш долг по отношению к гостеприимно принявшей нас стране. При этом положение наше будет значительно облегчено, если болгарская армия в этом вооруженном выступлении окажется на стороне короны. Если же она расколется и в большей своей части окажется на стороне земледельцев, то обстановка для нас сложится значительно тяжелее, но и в этом случае я не вижу оснований отказаться от нашего нейтралитета, так как конец борьбы будет знаменовать возвращение к существующему ныне политическому положению. Только в одном случае обстановка, может заставить нас выйти из положения нейтральных зрителей, именно, если это выступление будет организовано земледельцами, руководимыми коммунистами, так как успех в борьбе, одержанный левыми партиями при этой группировке сил, имел бы первым последствием расправу над нами...» Подпись. Конец цитаты. Генерал Миллер готовит от имени Врангеля приказ, в котором предписывается частям, находящимся в Болгарии, быть наготове и выступить по первой тревоге, но в то же время не принимать никакого участия в боевых действиях внутри страны и в случае вынужденного перехода границы Сербии. Точка... Считаю, усилия левых сил и прессы Болгарии, требующих «отсечь кровавую руку Врангеля», насильно посадить войска в поезда и отправить в Россию, малодейственными. Все приказы главного командования и Кутепова направлены против Генуэзской конференции, призваны явить неослабную мощь сил контрреволюции, готовой и к массовым выступлениям, и к индивидуальному террору. Уходим завтра через Пловдив либо Бургас на Варну. Рация передается «Приятелю», нуждающемуся в помощи. Время связи, пароли прежние. Баязет».
— Готово! — сказала Елена.
— Шифруйте немедля, Лена. Готовьтесь к связи и переезду внимательно. «Приятель» будет здесь. Заранее сожгите все, пепел — в туалет. Чтобы ни духу ни запаху.
— Зачем вы так? Разве мне впервой?
— Повторение — мать учения, — обезоруживающе улыбнулся Калентьев. — Не вовремя засек нас Климович, ох не вовремя! Да что делать?! Тут кто — кого. Буду ждать вас в Бургасе. Проводит «Приятель». Ну, а там как бог пошлет! Авось выскочим. Итак, до свидания, Елена Владиславовна.
«Ну и выдержка! — подумала Андрианова, накидывая цепочку и невольно прислушиваясь к шагам Калентьева по каменным плитам тротуара и не слыша его шагов. — Работать, когда все рушится, когда охранники Климовича наступают на пятки. Недаром он просидел столько лет бок о бок и с Деникиным, и с Врангелем, и теперь — с Кутеповым. Будь мы с «Мишелем» поосторожнее, он еще работал бы и работал».
— Ну-с, Далин, — Климович, не скрывая раздражения, ритмично постукивал карандашами, зажатыми в кулаке, по столу. — Теперь-то вы можете твердо сказать: они ушли! Ускользнули между пальцами. Провели нас, как детей! Может быть, это призраки? Ничего подобного! Они — такие же, как мы с вами, люди. И более того, они, как и мы, русские! Психологию русского человека вы уж должны были знать: столько лет в охранке... Что? Вы не знали, на кого они работают? Да, это смягчает вашу вину. В очень малой степени, увы... И я не знал. Но на кого могут сегодня работать русские? На всех! И на большевиков — откуда ни возьмись, у них возникла сильная разведка и контрразведка, в этом мы могли убедиться и в Петрограде, и в Москве, и воюя против них в Крыму. И в Константинополе, черт возьми! Вечером мне удалось по телефону связаться с вашим другом, Далин. Перлоф заверил меня, что ни капитан Калентьев из кутеповского штаба, ни эта медицинская сестра Андрианова, ни этот рыжий «немец» никакого отношения к его «Внутренней линии» не имеют... Положим, Калентьев оказывал ему услуги. И не раз! Он был подсажен к Кутепову с ведома самого Врангеля. Короче, сведения Перлофа равны нулю, но я сегодня ему поверил. У нас нет фотографий этой святой троицы?
— Только девицы, ваше превосходительство.
— Калентьева, если нам повезет, найдем у кутеповцев.
— У нас есть словесные портреты для внешнего наблюдения.
— Хорошо. Передайте Дузику. Я обратился за помощью к софийскому градоначальнику Станчо Трифонову. Дузик отвезёт их ему. Хотя я уверен: эти трое еще ночью покинули Софию. Может быть, удастся их перехватить где-нибудь на границах, хотя это маловероятно. Мне очень не хочется, но придется обращаться за помощью и к начальнику жандармерии полковнику Мустанову. Они все тут полковники — наваждение какое-то, Далин. Мустанов особый — он терпеть не может нас. Так что считайте, сражение — вероятней всего! — мы проиграли, Далин... Пошлите ко мне этого идиота Дузика. А впрочем, черт с ним! Пусть отправляется в градоначальство, к Трифонову, — что с него возьмешь! Работать не с кем, Далин. Вот такая, сударь, ситуация... Помню, хорошо сказал как-то покойный генерал Корнилов: «Надо солдата как можно чаще заставлять чистить казарму. Иначе власть захлебнется в собственных нечистотах». Очень верно! Но у нас и солдат не осталось, Далин. Довоевались! Красным повезло еще и потому, что у меня есть дела поважнее — Генуя. Решено любым способом ликвидировать руководство большевистской делегации. Где угодно и как угодно. Конференция в Генуе — наша братская могила, Далин. Вы это понимаете? Понимаете? Ну, спасибо. Так что готовьтесь, Далин. Надо бороться, надо сопротивляться хотя бы...