1
Фон Перлоф ехал в Галлиполи с двойным заданием. Нужно было встретиться с Кутеловым и «прощупать» его, передав «секретные», а на деле ничего не значащие распоряжения главнокомандующего. После беседы с Кутеповым он собирался повидать своего агента при штабе корпуса, чтобы перепроверить сведения о Кутепове.
Было очень жаркое утро. Фон Перлоф плохо переносил турецкую влажную жару и, приближаясь к полуразрушенному городку, с тоской и раздражением думал о том, какие адовы муки ждут его в полдень: и физические и нравственные, когда зной станет невыносимым, ноги ватными, а тело покроется липким потом и он вынужден будет один за другим менять носовые платки. Перлоф был крайне брезглив: случалось, дважды в день менял белье, обтирался одеколоном или спиртом, при первой возможности мыл руки, хотя при выходе обязательно надевал перчатки тончайшей лайки.
Как только Перлоф сошел на пристань, плотная, густая духота охватила его. По выжженной солнцем, высвеченной и оттого казавшейся совершенно плоской и белой улице он двинулся к штабу армейского корпуса, высоко и осторожно поднимая ноги в щегольских сапогах и брезгливо опуская их в клубы легкой воздушной пыли, невесомыми облачками вздымающейся вокруг него. Белая пыль поднималась над Галлиполи к густо-синему бездонному небу. Вокруг города спокойно лежала сине-зеленая пустыня моря. Казалось, горячая, душная дрема погубила здесь все живое.
Навстречу, ритмично перебирая копытцами, двигались два библейских ослика. Между ними на жердях в гамаке лежал офицер, в беспамятстве. Вероятно, тифозный или малярийный. Пожилая сестра милосердия с исступленными глазами шла сзади.
Возле запыленного, забитого ящиками и жестянками сарая, на котором бессильно обвисал выгоревший звездный американский флаг, встретился ему огромный, костлявый, плечистый офицер. Заложив руки в карманы штанов цвета хаки и заметно приволакивая правую ногу, он двинулся навстречу генералу, ослепительно улыбаясь.
— Хаю ду ю ду? — сказал он и, протянув длинную, как оглобля, руку, в мгновение ока оторвал от генеральского мундира пуговицу.
Фон Перлоф оторопел.
Американец, продолжая ослепительно улыбаться, оторвал с нагрудного кармана френча свою пуговицу и протянул ее генералу на большой, точно сковородка, ладони.
— Я — ты!.. Ты — я! Мена — карашо! — американец доброжелательно рассмеялся и, вытащив из глубокого кармана штанов несколько орденов и тускло блеснувших медалей, добавил их к пуговице: — Давай, давай! Ты — я! Какао? Клэб? А?.. Лира? Уан, ту? Давай, давай!
Фон Перлоф пожал плечами. Связываться не хотелось: знал, через склад Американской ассоциации помощи поступают в Галлиполийский лагерь одеяла (из которых шьют галифе), бумазейные пижамы, шарфы, молоко, игральные карты и даже бритвенные помазки. Торгаши! Все они торгаши — союзники! А еще говорят, кормим русскую армию, скоты!.. Но американец, похоже, все еще надеялся на совершение сделки. Он цепко схватил повернувшегося было Перлофа за руку — сила его клещей была нечеловеческая — и принялся выкрикивать с упорством и уже явным недовольством:
Клэб! Ту! Ту клэб! Лира! Какао, раша! А? О!
Перлоф четко, презрительно сказал по-английски:
— Я генерал, сударь. Дайте пройти, черт вас побери!
Американец вытянулся и щелкнул каблуками высоких шнурованных сапог. «Good luck»!» — крикнул фамильярно, отдал честь и вроде бы подмигнул, улыбаясь, каналья! И беспокойная мысль мелькнула у Перлофа: «За буханку хлеба здесь любого офицера — на выбор! — в большевика превратить ничего не стоит!»
...Кутепов принимал посланника Врангеля в штабе корпуса, в своем кабинете, приказав никого не пускать, не мешать беседе. Александр Павлович ничуть не изменился и, как всегда, поражал выправкой. Его смуглое лицо тронул загар, густая холеная бородка расчесана надвое, усы с загнутыми вверх концами воинственно топорщились. В то же время Кутепов точно выставлял напоказ то новое, что появилось в нем, — спокойствие, самоуверенность и реальную силу предводителя, вождя армии. Слушая распоряжения главнокомандующего, Кутепов характерным лихим жестом то и дело подкручивал ус, принимал позы, долженствующие изображать величие, занятость, усталость, нетерпение оттого, что ему навязывают сущую безделицу и отрывают от дел подлинных, неотложных. Он картинно подпирал голову, откидывался в кресле, смотрел через окно вдаль, и только его запрятанные подо лбом, медвежьи, с монгольским, раскосом глаза оставались прежними, кутеповскими. В них таилась офицерская привычка к выполнению приказов, данных старшими, к беспрекословному подчинению. Уверовав в это, фон Перлоф успокоился: Кутепов еще не вырвался на самостоятельную дорогу. Однако не следует успокаивать главнокомандующего. Кутепов «на подъеме», его мечта — стать командующим русской армией, оставив Врангелю политические функции. На этом следует поиграть, лавируя между обоими и стараясь выяснить, к кому станет склоняться Александр Павлович — к великому князю Николаю Николаевичу во Франции или к великому князю Кириллу Владимировичу в Германии. До этого дело дойдет: вот-вот появится человек, который предъявит права на русский престол.
Фон Перлоф расспрашивал о положении в городе и лагере. Кутепов отвечал: количество беженцев увеличилось, но он имеет силы справиться с ними, несмотря на агитацию французов и их приказы, на помощь американцев чинам армии, переходящим на положение гражданских лиц. Перлоф заметил, что газеты пишут о росте возвращенческих настроений в частях — в ответ на меры по укреплению дисциплины. Кутепов сказал жестко;
— Все чины корпуса с нетерпением ждут часа, когда приказом будет объявлено движение в Россию. Лучшим ответом на выдумки враждебных писак о палочной дисциплине и прочих мерах стал смех, с которым корпус читает их дерьмовые бредни.
— А письма офицеров? Как вы допустили публикацию их, генерал?
— Они не боевые офицеры! Дрянцо!
— Это уж неважно, простите, Александр Павлович. Письма прозвучали громко, на весь мир.
— Повторяю, они уже не офицеры, генерал, — сказал Кутепов грозно. — Мы метлой вымели их из наших рядов! Скоро у нас торжество — производство в офицеры юнкеров старшего класса. Приглашаю и вас.
— Благодарю, — небрежно отозвался Перлоф. — ...Позвольте вернуться к прежней теме, — сказал он. — Считаю, и дело полковника Щеглова было произведено с излишней поспешностью и гласностью, которой, естественно, не преминули воспользоваться враги армии и левая пресса.
— Тут выхода не было, — по-прежнему жестко и безапелляционно возразил Кутепов. — Щеглов агитировал против главного командования. Я получил ряд рапортов. Это и побудило меня организовать дознание.
— Простите, — вежливо, но сухо и твердо перебил фон Перлоф. — Полковник, известный в русской армии, пере ходит в разряд беженцев, собирается уезжать — бог ему судья! Пускай! Проявите терпимость, на нас нацелены тысячи биноклей Европы! И вдруг становится известным: полковник арестован, внезапно помещен в госпиталь. Действия ваших людей лишены гибкости.
— Военно-полевой суд вынес приговор, — проговорил Кутепов угрюмо. — А я утвердил смертную казнь. Чтоб другим наука!
— Командующий не против ваших действий, господин генерал. Вероятно, следовало изолировать Щеглова. Командующий обращает внимание на осуществление методов без должной гибкости, дипломатической.
— Что у вас еще, простите? — Кутепов спросил мрачно и принял позу, долженствующую обозначать крайнюю занятость. И тут же поинтересовался, понимая, что переиграл: — Какие новости в Константинополе? Как происходит устройство армии на Балканах?
— Ничего, слава богу. «Рашид-паша» вышел в море. Следом «Карасунд» повез отделы штаба.
— Прекрасно! — .с аффектацией воскликнул Кутепов. — Начало есть!
— Не обошлось, впрочем, и без инцидентов. Французы потребовали разоружения конвоя. Мы, разумеется, отказались. Назревал конфликт. Генерал Шатилов проявил чудеса дипломатической изворотливости. — Перлоф осклабился презрительно: — У него опыт в подобных делах. Он приказал сдать оружие — неисправное, конечно, а остальное тайно перенести на пароход. Французские офицеры, к счастью, вели себя достойно: сделали вид, что не замечают наших пулеметов и винтовок.
— Браво! — Кутепов засмеялся. — Они боятся нас!
— Плохое впечатление на греков в Салониках произвело то, что оба наших парохода шли под турецким флагом. Когда «Рашид» стал швартоваться, к пристани были стянуты войска. Хорошо, кто-то скомандовал: «Салют грекам!» — и трубачи сыграли греческий гимн. По прибытии «Карасунда» выяснилось: на обоих пароходах более пяти тысяч солдат и офицеров. Говорят, с генералом Шарпи был обморок, не ждал и трех тысяч, приказал «лишних» на берег не пускать. Чуть не силой пришлось нашим пробиваться к железной дороге.
— Все же дерьмо этот Шарпи! У нас же весьма пристойные отношения с греками.
— Не спорю, генерал, — контрразведчик улыбнулся. — Это компетенция политиков. Мы — люди военные.
— Не согласен, — покровительственно заметил Кутепов. — Если мы не станем политиками, нас сомнут. Мы обязаны сохранить честь и традиции русской армии. Теперь — это политика. Прежде всего!
«И он поучает меня, солдафон! — подумал фон Перлоф презрительно. — Он — политик! Поэтому и ломаем дрова. Поэтому и орут на нас со всех сторон: все считают себя политиками».
— Насколько мне известно, — сказал Перлоф как бы между прочим, — среди беженцев есть и корниловцы, и дроздовцы, и даже первопоходники. Чем вы объясняете это, господин генерал?
— Пестротой наших частей в Галлиполи. Голодом, неудобствами, отсутствием средств. Слабостью духа одиночек! Приходится смотреть в глаза правде. Я, как командир корпуса, естественно, принимаю всевозможные меры. Считаю, выход — один: усиление дисциплины.
Выслушав тираду командира корпуса с видимым сочувствием, фон Перлоф начал разговор, ради которого он и посетил Кутепова. Немалое значение в его миссии отводилось сообщению вчерашних константинопольских газет, которые Перлоф захватил. Они наверняка не дошли до Галлиполи, и никто не знает о сенсационном заговоре, в раскрытии которого и он, Перлоф, сыграл определенную роль при помощи своих людей.
Началось с арестов на пароходе «Франц Фердинанд», пришедшем из Батума. Союзническая полиция и пехота с помощью турецкой полиции произвели облавы и одновременный удар по нескольким очагам большевизма в разных частях города. Обыски и аресты с двух часов ночи до утра происходили в здании советской торговой миссии, в Центросоюзе, в гостиницах, ресторанах, частных домах и даже трамваях. Взламывались сейфы, увозились документы. Арестованные в наручниках препровождались во французскую казарму «Виктор» и на военные суда, на английский адмиральский дредноут «Аякс». Газеты полагают, попалась вся красная сеть, списки турецких коммунистов, план восстания.
— И что же? — Кутепов играл заинтересованность.
— Идет следствие. Большевистский муравейник разорен, во всяком случае. Красные заявили протест.
— У меня несколько иные данные, — Кутепов уже не скрывал торжества. — Ваши друзья-союзники извалялись в собственном дерьме и попросили пардону у Советов.
— Но я четыре часа как из Константинополя!
— За эти часы ваши данные устарели. Советская торговая миссия освобождена. Полностью! Английские власти запретили печатать в газетах информацию об арестованных, заявив, что репрессиям подвергались не большевики, а преступники, готовившие восстание в пользу Кемаля. И тут же поспешили заверить: досадный инцидент исчерпан, торговля с Советской Россией будет продолжаться. Греческое корыто, идущее в Керчь, грузится как ни в чем не бывало. Вот так!
— Да, да, — развел руками Перлоф. — События! И честь вам: вы оказались куда как более сведущи.
— Вам могу сказать больше, Христиан Иванович. По моим данным, часть красных сочла необходимым после освобождения уехать из Константинополя. Удрали на парусно-моторном судне «Аспазия». Почему? Как вы думаете? — Кутепов хмыкнул.
Справившись с удивлением («Кутеп-паша» оказался не таким уж простаком и солдафоном, он цепко следил за событиями, происходящими вокруг, и пытался влиять на них), фон Перлоф все же начал задуманный зондаж. Он ответил, что на «Аспазии» удрали, вероятно, скомпрометированные, которые могли «засветить» кого-то из хорошо законспирированных агентов. Тут не может быть иного мнения. По его данным, главное направление большевистской сети — работа против армии и разложение эмиграции. Главнокомандующий не вполне согласен с ним, и это рождает в последнее время некоторые разногласия. Кутепов «клюнул». Подобная постановка вопроса позволила Перлофу перейти к развитию мысли о том, что Врангель, оторванный от армии и «задавленный» делами дипломатическими, государственными, финансовыми, все более перестает быть подлинным командующим, вождем, и сотрудничать с ним становится все труднее» Он, Перлоф, всегда со вниманием относился к боевым делам Александра Павловича, с восхищением следил за его карьерой и теперь преклоняется перед его умением сплачивать людей и авторитетом, ибо он, и только он, сохраняет армию, ее костяк здесь, в Галлиполи.
Да, Кутепов клюнул на грубую лесть. Или сделал вид, что клюнул, и фон Перлоф добавил: он с удовольствием послужил бы под командованием прославленного полководца. Кутепов не оценил откровенного предложения и, поблагодарив за добрые слова, заметил: счастье, что в лихую годину во главе армии за рубежом стоит Врангель. Ныне он — знамя не только воинских частей, но и русской государственности. Перлоф согласился, но пояснил: сейчас один человек, каков бы он ни был — хоть семи пядей во лбу, — не в силах одновременно руководить и армией и эмиграцией, при столь разрозненном ее характере и политических интересах. Он считает, Кутепов обязан возглавить русское воинство.
Кутепов и с этим согласился, хотя отметил, что идея разделения власти в настоящий момент представляется ему несвоевременной и нуждается в обдумывании. И лишь в самый последний момент Александр Павлович позволил себе приоткрыться: сказал, что с благодарностью принял бы службу такого опытного разведчика, каким является фон Перлоф, но, вероятно, услуги его оказались бы более необходимы в случае, если бы Христиан Иванович оставался при штабе главного командования, поддерживая при этом контакты и с признательными ему галлиполийцами. Это можно было считать уже успехом! Фон Перлоф решил, что ему следует остаться на некоторое время при Кутелове, чтобы спокойно и внимательно во всем разобраться, все увидеть и проанализировать. Кутепов без энтузиазма принял это заявление, понимая, что врангелевский соглядатай свяжет его по рукам и ногам, усилит свою доносительскую деятельность. Он служит не ему, а Врангелю, все сегодняшние разговоры — сотрясение воздуха, контрразведчик приехал инспектировать его, усиливать деятельность своей агентуры. «Кто тут возле меня работает на этого прощелыгу?» — подумал Кутепов и вдруг обиделся и оскорбился: — Сучьи дети! Вместо того чтобы стать в строй и бороться за единство, они шпионят друг за другом, вербуют и перевербовывают одних и тех же людей. Дерьмо!»
— К сожалению, генерал, я не смогу уделить вам много времени: дела насущные, и несть им числа, — сказал он сухо.
Фон Перлоф, решившись, бросил «Кутеп-паше» последний козырь, идею, которую он вынашивал:
— Разрешите, ваше превосходительство, задержать ваше внимание еще несколько минут? Не могу уйти, не поделившись с вами перспективной идеей.
— Слушаю, генерал, — Кутепов хмуро крутанул ус и с видимым сожалением отодвинул бумаги: — Видите, чем меньше войск, тем более документов. Так что за идея?
— В двух фразах, ваше превосходительство. Раз люди все равно бегут в совдепию, надо засылать с ними своих агентов.
— Мои люди не бегут, — не скрывая раздражения, отчеканил Кутепов и встал. — Бежит дерьмо собачье! А ваших людей вы и посылайте. Хоть в совдепию, хоть к господам союзничкам, хоть прямиком в ад. Честь имею. Простите. Надеюсь увидеть вас перед отъездом.
Дневной зной изматывал фон Перлофа. Серая пыль покрывала разгоряченное, точно натертое кирпичом лицо. Липкий обильный пот, пропитавший одежду, связывал движения. Фон Перлоф с тоской отметил, что стареет и сдает. Как всегда, четко оценивая ситуацию, Христиан Иванович вынужден был констатировать: да, сегодня, на чужой земле, но среди своих он чувствовал себя хуже, чем тогда, в любой из заграничных разведывательных командировок. Почему? Трезвый, натренированный ум фон Перлофа выдавал ему ответ, состоящий из одного слова «обреченность», но все его естество восставало против подобного определения, лишающего смысла все его действия. С этим невозможно было смириться, и, продолжая анализировать положение, в котором ныне оказался он, Христиан Иванович начал приходить к иному выводу: дело не в старости, не в убивающей галлиполийской жаре, дело в том, что он теряет ориентиры. Сегодня он не знал точно, какому хозяину служит и — что было более важно! — какому хозяину должен служить...
Приходили к Перлофу беспокойные мысли и о Ксении. В последние дни она переменилась — возбуждена, нервна, резка. Надо увезти ее. В Белград? На Адриатическое побережье? Подальше от Константинополя, во всяком случае. Хотя здесь он может оберечь ее, сделать все для ее лечения — употребить свое влияние, деньги, силу, наконец. А когда они расстанутся, их разделит тысяча километров и она вновь останется одна — слабая, растерявшаяся, одинокая девочка — единственное родное существо, которое так внезапно вошло в его жизнь. Скорее бы завершились переговоры и штаб переехал на Балканы. Но сколько еще ждать этого? И вправе ли он рисковать здоровьем Ксении, ее безопасностью? Не эгоизм ли это — желание не расставаться с ней?
Обдумывая эти проблемы, фон Перлоф занимался, разумеется, обыденными делами. Он посетил штаб корпуса и разведотдел, где беседовал со старшими офицерами и получил возможность ознакомиться с документами, из которых самыми интересными для него оказались донесения осведомителей о положении частей, находящихся в «Голом поле». Кутепов уповал на устав и железную дисциплину, однако настроения солдат и части офицерства внушали серьезные опасения. Не дай бог какой-нибудь искры! Лагерь, точно пороховая бочка, в секунду взлетит в воздух. Самоуверенному Александру Павловичу следует дать своевременный совет — пусть он выпускает пар потихоньку и не препятствует наиболее ретивым вернуться в совдепию.
Фон Перлоф столкнулся в штабе и с человеком, которого после Крыма заставил работать на себя. Они сумели обменяться несколькими фразами, договориться о встрече. На эту встречу фон Перлоф и направлялся, проклиная и не ослабевавшую даже к вечеру жару, и «белые рубахи», и всех этих одинаково черномордых турков, греков, евреев, армян — и бог знает кого еще! — что, гомоня и толкаясь, заполняли улицы без названий и дома без номеров, собирались в очередях за водой у пересыхающих фонтанов, орали друг на друга, ссорились и мирились, совершая свои копеечные сделки возле мелочных лавок и шинкарен, кофеен, — один аллах ведает, как называются эти жалкие, крысиные норы! Впрочем, и соотечественники не отставали — как же без трактира на берегах Мраморного моря! Извольте посетить — корчма «Пронеси, господи!», только для господ офицеров. Точно: гульба, выкрики, нестройные голоса корниловцев горланят свой марш: «За Россию и свободу если в бой зовут, то корниловцы и в воду, и в огонь пойдут!» Боже, кто может спасти, сохранить армию?!
Фон Перлоф выбрался из лабиринта кривых улочек — Галлиполи кончился — и пошел к западу. Здесь, примерно в полуверсте от города, на склоне холма, обращенного к проливу, на кладбище находили последний приют многие жители «Голого поля». Здесь, миновав три кипарисовых креста, у креста железного, изготовленного в мастерских технического полка и водруженного на могиле неизвестного Перлофу генерал-майора Орлова, и должен был ждать Христиана Ивановича «его человек», освещавший всю галлиполийскую ситуацию и прежде всего деятельность Кутепова... Могил было предостаточно, многие — совсем свежие. Вид их окончательно испортил настроение генерала. Вырытые как попало, без плана и порядка, наспех, они затрудняли ориентировку. Наконец, фон Перлоф заметил три кипарисовых креста и направился к ним. Из-за могилы шагнул ему навстречу человек. Это был капитан Калентьев.
— Здравствуйте, капитан.
— Здравия желаю, господин генерал!
— Не лучшее место для беседы, а? Отведете меня к себе. Есть что-либо новое на этой адовой сковородке?
— Я не знал о вашем приезде и вчера отправил донесение по обычному каналу.
— Меня интересует Кутепов.
— Александр Павлович озабочен. Основная его задача — сдержать генерала Туркула, претендующего на особую роль в командовании корпусом. Туркул беспринципен. Он атакует Кутепова слева. В его палатке вечерами собираются дроздовцы. Перехвачено письмо в Париж к лидерам республиканских кругов. Смысл прост, как дважды два: довольно монархий, даешь республику! Имела место и открытая демонстрация. Перед палаткой командира Дроздовского полка на лагерной линейке у двуглавого орла на клумбе была снята корона. Кутепов пришел в ярость. Туркул принес публичное извинение. Кутепов обнял его, но...
— Понятно, — перебил фон Перлоф. — Развитие этих отношений перспективно для нас. Туркул свяжет руки Кутепову. Надо узнать, кто за кем стоит и из каких источников они кормятся. Особо — этот Туркул.
— Пока он кормится за счет своей популярности.
— Поверьте: времена батьки Махно прошли. Главнокомандующий поддержит Туркула и его офицерский кружок. А как происходит депортация с точки зрения Александра Павловича?
— Он понял, что не в силах удержать желающих. Издаются новые приказы. Воинские чины, перешедшие в трехдневный срок в беженцы, изолируются в специальном лагере. Они обязаны до отъезда неукоснительно соблюдать требования воинской дисциплины. В случае ее подрыва «свободные граждане» будут преданы суду за дезертирство с захватом казенного имущества. Военно-полевой суд уже рассмотрел несколько подобных дел. О случаях расстрелов за разложение частей я сообщил. Как и о случае самовольного отъезда в Болгарию тысячи человек, инспирированном французами. Да, девятьсот пятьдесят солдат, пятьдесят офицеров. Врангель крайне расстроен. Учтите, в Галлиполи отправлен приказ — в связи с начинающейся передислокацией частей это особенно важно — командирам эшелонов под их личную ответственность вменяется в обязанность не принимать на посадку беженцев, а если таковые и будут посажены французами — докладывать о них немедля русским представителям в пункте высадки. И все же мы, капитан, опоздали. Опоздали! Из Софии получена телеграмма, имеющая отношение к той тысяче, что поплыла в Болгарию. Нам сообщают: допущение в страну элементов, за которых главное командование не способно поручиться, нежелательно, ибо может заставить болгар взять обратно с таким трудом полученное согласие принять наши контингенты. Что ж. Темнеет. Пойдем, пожалуй. У нас еще долгий разговор, а тут это... грязное кладбище. — Перлоф брезгливо поморщился.
— Заранее прошу прощения за свою берлогу, — сказал Калентьев.
Они спустились с холма и вышли на берег. Багровое огромное солнце скрывалось за кромку моря. Скрипел под ногами влажный песок.
— Что в общественной жизни? Есть ли настораживающие моменты?
Калентьев ответил меланхолически:
— Храмов — семь, всевозможных союзов, рукописных листков, газеток и журналов — раз в десять больше. Наиболее представительный — «Союз кавалеров ордена святого Георгия Победоносца», включающий триста восемьдесят пять членов, и медицинское общество из ста восемнадцати членов; самые малочисленные — кружок шахматистов и любителей фотографирования. Местный юмор получает развитие в журнале с веселым наименованием «Эшафот». Театр репетирует Арцыбашева. Кутеповский официоз, газетка «Огни», названа офицерами — прошу прошения, господин генерал, — «Паршивкой». Недавно был показательный, театрализованный суд над Максимом Горьким за измену русской культуре. Дважды выступала с концертами Плевицкая. Ее солирование в баре Корниловского полка вызвало бурю восторга.
— Устали? — спросил вдруг участливо фон Перлоф. — Хотите, отправим вас в Болгарию первым транспортом?
— Никак нет! — Калентьев внутренне подобрался, поняв, что генерал, проверяя его, лишь кидает ему приманку. — Я готов и дальше выполнять порученное мне.
— Вы будете поощрены по службе, капитан. Я думал про облегчение вашей работы. Для сдерживания Кутепова главнокомандующий направляет сюда Кусонского. Мы позаботились о том, чтобы он забрал вас к себе. Будет проще со связью: сможете использовать официальные штабные каналы. Сегодня мы поменяем шифр.
— Благодарю вас... Мы пришли. Прошу извинить.
Пригнув голову, фон Перлоф шагнул в темную каменную клеть. Судорожно дернул влево-вправо головой:
— Как вы живете здесь, Калентьев?
— Многие живут хуже, — равнодушно пожал плечами тот.
— Отдаю дань вашему повседневному мужеству и вашему безукоризненному виду, капитан. — И вдруг фон Перлоф нахмурился: — Позвольте, позвольте! Вы не один здесь?! Как это понять?
— Никто сюда не войдет, мы сможем спокойно работать.
— Но это... это ложе, — Перлоф с трудом подобрал слово. — У вас женщина?
— Так точно!.. Бывает. Иногда.
— Кто? Кто? — перебил Перлоф. — Уверены, что ее не подсунули?
— Абсолютно... Беженка, совершенно далекая от политики. Несчастная вдова. Я проверял каждый факт ее биографии. Не сомневайтесь. Прошу прощения, добрые чувства, сострадание, и... физиология. — Калентьев, скрывавший присутствие здесь Белопольского, вынужден был сочинять и дальше, чтобы не вызвать подозрений у внезапно нагрянувшего в Галлиполи генерала.
— Ну прекрасно! — Фон Перлоф надел пенсне, лицо его приняло замкнутое, хорошо знакомое Калентьеву выражение: — Вернемся к делам. Скоро начнется переброска армейского корпуса, и мы должны к ней подготовиться: задания, каналы связи, шифры.
— Слушаю вас, — сказал Калентьев, думая о том, чтобы сейчас, не дай бог, не появился Белопольский...
Фон Перлоф застрял в Галлиполи. «Попал под нескончаемые праздники», — доносил он главнокомандующему. В немалой степени задержке способствовал и Кутепов. Командир армейского корпуса всячески демонстрировал свое дружеское расположение, словно жалел о первом холодном приеме. Перлоф понимал — Кутепов удерживал его для того, чтобы проверить все контакты, перевербовать его и получить информацию о действиях Врангеля. Фон Перлоф был настороже, хотя ни от каких приглашений не отказывался, давал ни к чему не обязывающие обещания «Кутеп-паше» — и во время конфиденциальных бесед, и во время шумных застолий, где самым трезвым всегда оказывался командир корпуса.
2
Первое торжество проходило 12 июля — по случаю производства юнкеров в офицеры. На 16-е было назначено освящение памятника русским воинам.
Идея создания галлиполийского символа родилась в окружении Кутепова и пришлась ему весьма по вкусу «как демонстрация веры армии в ее неколебимые идеалы». Был объявлен конкурс на создание памятника (первая премия — пять лир, вторая — три). Победил подпоручик технического полка Акатьев. Ему же, во главе специальной команды из 35 человек, поручили строительство. Девятого мая памятник был заложен на вершине одного из холмов. Приказом объявлялось: каждый обязан возложить на братскую могилу камень весом не менее десяти килограммов. За несколько дней на холм было привезено двадцать четыре тысячи камней. И вот — 16 июля. Выстроены войска. Замерли трубачи и оркестры. Памятник напоминал шапку Мономаха, увенчанную мраморным крестом. Спереди — российский герб с двуглавым орлом, под ним — мраморная доска с текстом на русском, французском, турецком и греческом языках. «Первый корпус русской армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь родины нашедшим вечный покой на чужбине в 1920 — 1921 годах и в 1845 — 1855 годах и памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену».
Воинские торжества Кутепов умел устраивать: богослужение, парад, депутации с венками из колючей проволоки и обрезков жести («Терновый венок — отличная деталь, подчеркивающая трагизм положения и мученичество русского воинства»), торжественная передача командующим коменданту Галлиполи акта, который давал городу право охраны русской святыни.
С речью выступил корпусной священник Миляновский — седой, с благообразным лицом, с глазами, полными слез, — заговорил, точно запел;
— Вы, воины-христолюбцы, дайте братский поцелуй умершим соратникам вашим! Вы, дети, помните... здесь заложены корни будущей молодой России...
Фон Перлоф следил за Кутеповым, стоящим рядом. Лицо командира корпуса светилось. Он не скрывал счастливой улыбки. Кутепов упивался зрелищем: он его создавал, он им командовал. «Боже правый, как мало нужно этому солдафону, чтоб он чувствовал себя вождем! — подумал Христиан Иванович. — Врангель может держать его за фельдфебеля. Кутепов совсем не страшен политику, ему лишь бы поиграть оловянными солдатиками».
— Вы — крепкие! Вы — сильные! Вы — мудрые! — продолжал выкрикивать как заклинания отец Миляновский дрожащим от старческих усилий голосом. — Вы сделаете так, чтобы этот клочок земли стал русским, чтобы здесь со временем красовалась надпись: земля государства Российского — и реял бы наш русский флаг!
«Ну и ну! — забеспокоился фон Перлоф. — И эти речи звучат на берегах Босфора и Дарданелл! Вот «обрадуются» союзники! Ведь он говорит словами Милюкова?! Черт бы побрал этого Кутепова со всеми его идеями!» Почувствовав чей-то пристальный взгляд, Христиан Иванович оглянулся. Сзади стоял Шаброль. Как некстати, однако. А он, Перлоф, в генеральской форме. Тогда, в «Жокей-клубе», за преферансом, он представился фон Граасом. Правда, с тех пор много воды утекло. Как ему стало известно, и у м’сье Шаброля есть основания опасаться, чтобы кто-либо не стал проверять его фамилию. Перлоф, отступив, придвинулся к французу.
— Рад видеть, — тихо сказал он. — Какими судьбами?
— Вы хотите добавить — в ваших краях? Я имею в виду иное, м’сье фон Граас. Вашу форму. Помнится, я был недалек от истины, когда говорил о немцах на русской военной службе.
— Считайте, я пойман на месте преступления. И прошу о снисхождении: виноват, люблю аристократические клубы, как вы коммерцию, вероятно. Но откровенность за откровенность. Что привело вас сюда?
— Коммерция, дорогой фон Граас, коммерция! За несколько сот лир приходится лезть и в пасть к дьяволу.
Каждый в душе не радовался этой случайной встрече, хотя Шаброль имел преимущество — он знал точно, кто такой фон Перлоф, и теперь думал, каким образом постараться использовать это. Христиан Иванович с трудом скрывал раздражение. «Знает ли француз, кто я? — думал он поспешно и мучительно. — Или ему, действительно, и дела нет?» Он успокаивал себя, но чутье разведчика приказывало ему держаться настороже.
— Может, я смогу быть вам полезен, раз судьба свела нас? — спросил Перлоф. — Генералы, как вы знаете, нынче не в моде, и каждому не худо бы обзавестись коммерческим делом: пушки замолчали надолго.
— Вы предлагаете мне сотрудничество? — заулыбался Шаброль, темные глаза его уперлись в собеседника испытующе, проницательно и холодно, точно два пистолетных дула. — Каковы будут наши вклады, генерал? Полагаю, с моей стороны — капиталы. А с вашей?
— И я могу быть вам полезен.
— Где? — живо повернулся всем корпусом француз. — Здесь? В будущей России? Это необыкновенно важно.
— Мне представляется важным иное, м’сье, — Перлоф «находил» наконец себя и чувствовал растущую уверенность. — Дело не в том, где. Дело в группе людей, которых — скажем так! — я представляю. Вот мой капитал.
— Это чрезвычайно интересно, — француз взял генерала под руку. — Полагаю, разговор предстоит весьма конфиденциальный, но не здесь же? У вас еще дела?
— Смею думать, нет. А у вас?
— Как только погрузят партию ковров, зафрахтованная мною яхта пойдет в Константинополь. Приглашаю и вас, генерал.
— Принимаю предложение с благодарностью.
— В таком случае обещаю и обед, с некоторыми неожиданностями. Гастрономическими, — Шаброль заразительно засмеялся. — Я взял с собой отличного повара, клянется, что работал у Донона, каналья!
Фон Перлоф исключил мысль о ловушке («Зачем французу убирать меня, если он и работает на французскую разведку? — подумал он. — Если он знает обо мне все, то ограничится перевербовкой...») и ответил спокойно, что поедет один, и с величайшей признательностью, ибо, пока он добирался сюда на военном баркасе, намучился достаточно, лишенный не только знаменитого повара, но и приятного попутчика.
— Ну, а что вы скажете по поводу воинственной речи русских на берегах Дарданелл? — спросил Шаброль.
— К счастью, тут не оказалось корреспондентов.
— Ошибаетесь, мой генерал! — Шаброль дернул коротко стриженной головой, и смоляные, набриолиненные волосы его как зеркало блеснули, отразив солнечный луч. — Я представляю «Пресс дю суар», — сегодня вечером Константинополь узнает о погромных речах русских!
— Вы не сделаете этого, м’сье Шаброль!
— А почему, собственно? — вскинулся француз.
— Это повредит нашему общему делу.
— Так мы уже в одном деле? Разве? Интересно! Вы отличный партнер, генерал! Нам, действительно, предстоит увлекательная морская прогулка!..
Фон Перлофа провожали чины штаба корпуса. Шаброля не провожал никто, и, когда партия похожих на мумии, свернутых трубками ковров оказалась Погруженной, он скомандовал белокурому капитану — не то немцу, не то скандинаву — отдать швартовы.
Спокойное море, отсвечивало перламутром. Неподвижная вода казалась оплывшим под палящими лучами солнца стеклом. Фон Перлоф оглядывался с удивлением: коммерческая яхта напоминала военное судно — четкостью команд капитана и быстротой их выполнения.
Они сидели на корме под полосатым тентом, за столом, уставленным сластями и фруктами. Крепчайший обжигающий кофе подавал им вышколенный матрос в кремовой щегольской чесучовой курточке поверх тельняшки. Задний карман голубых выутюженных брюк его слегка оттопыривался. «Наверняка вооружен, бестия, — отметил фон Перлоф. — Хорошее осиное гнездышко! Интересно, что ему от меня надо?» Он уже не сомневался: их встреча подстроена, чего-то от него потребуют, прямо тут, на яхте. Оставалось определить: чего — жизни, денег, услуг? Купят? Возьмут заложником? «Кому служит этот француз? Наверняка он такой же Шаброль, как я фон Граас. Однако не поддается сомнению — он француз, разведчик, следовательно, как-никак союзник... Вероятно, имеет данные о моих связях. Пусть покупают...» И тут же фон Перлоф заметил пулемет «гочкис» на треноге, укрытый куском парусины — торчал лишь кончик ствола, он-то и взблеснул на миг, освещенный лучом заходящего солнца, обратив на себя внимание разведчика.
— Вас это удивляет, милейший фон Граас? — поинтересовался Шаброль, проследив за его взглядом. — Коммерция во все времена удавалась лишь тому, кто умел защитить себя. Приходится принимать меры: случается, нападают кемалисты, большевики, бог знает кто!
— Будем надеяться, наше путешествие пройдет без происшествий.
— Я обещаю, — улыбнулся Шаброль.
— И говорить о политике?
— Пожалуй, — согласился француз. — Когда вы говорили о своем участии в нашем деле, — Шаброль подчеркнул последние слова интонационно, — вы, вероятно, имели в виду общность интересов. Что-то связывает нас, генерал?
— Может связывать, — поправил фон Перлофа — Если разрешите, я вернусь к этому после выяснения вопросов, сближающих или, напротив, разделяющих нас.
— Разрешаю! — беспечно отозвался француз, откидываясь в плетеном кресле. — Не желаете коньяка?
— Жарко, — поморщился фон Перлоф. — Хочу вызвать вас на откровенный разговор. Что вы думаете о перспективах белого движения?
— Откровенно? Никаких перспектив! — и Шаброль принялся объяснять свою позицию, основанную, как отметил Перлоф, на точной и обширной информации, о чем тут же не преминул сказать. Француз, многозначительно подмигнув, ответил, что торговец, как и военный, должен располагать большим кругом друзей, дающих разнообразные и обширные сведения.
Это, как показалось Перлофу, был уже вызов. Хотя надежда оставалась: француз переигрывал именно в силу своей военной неосведомленности. Просто зарвавшийся нувориш, раздувшийся от торговых удач, и все! Шаброль же вел разговор наверняка. У него и у врангелевского разведчика было разное положение. Фон Перлоф шел на контакт вслепую, без определенных целей. Твердых за дач не ставил перед собой и тот, кто назывался Шабролем. У него было преимущество, и, если бы даже оно не дало ему сразу никаких реальных результатов, он не имел права не воспользоваться им. И еще одно ощущение росло у Шаброля: фон Перлоф не верил, что его собеседник коммерсант, он подозревал его в принадлежности к союзнической разведке, скорее всего — к французской. Дай бог утвердить его в подобной мысли! Тут следовало поиграть, постараться привязать к себе врангелевца чем угодно: обещаниями, деньгами, знакомствами в высоких командных и дипломатических кругах. Но на что можно было подцепить такого разведчика, каким являлся фон Перлоф? Данных о сегодняшнем фон Перлофе у Шаброля почти не было. Он оставался верным своему благодетелю, но, как человек трезвый и умный, несомненно, готов был продаться («Если еще не продался!») новому хозяину, стараясь, пока возможно, продолжить службу Врангелю. Какой же «капитал» станет предлагать фон Перлоф? Знания («А знает он, увы, немало!»), свои связи, агентуру?.. «Против кого работал фон Перлоф? Против врангелевских соперников. Это первое. Достаточно обширные досье имеются у него и на Кутепова, на Туркула, Шатилова, Витковского. Еще в свое время «Баязет» сообщал: Перлоф сыграл не последнюю скрипку в замене Деникина Врангелем... Итак, генералы, монархисты. И конечно, все «левые политики». Это — второе. Но главное — левые элементы и плюс наши, работающие в белой армии и в Константинополе. Что он знает о нас? Что им известно через Дузика о Венделовском? Вряд ли Перлоф снял с него наблюдение и после того, как Дузик стал передавать нужные нам сведения о поведении Альберта Николаевича, сопровождающего генерала Шатилова. Что еще?.. Издетский и его люди? И тут как будто все достаточно чисто. Что же?..» Подспудная, непроясненная еще мысль беспокоила Шаброля. Какая-то неосторожность, опрометчивый шаг, случайная встреча, могущая родить нежелательные последствия... «Стоп! Ведь была такая встреча, была! Они оказались на грани провала... Кафе, тридцатисекундное свидание для передачи сверхсрочного приказания «Баязету». Связная не пришла на условленное место, выбора не оставалось, и он обязан был рискнуть, уповая на счастливый случай и на то, что Прокудиш сумеет освободиться от филеров, сопровождавших его повсюду. Единственное, что он успел тогда сделать — обеспечил страховку на случай любого непредвиденного обстоятельства. «Ротмистр кубанец Баранов» отлично выполнил свою роль и помог им разбежаться вовремя. Но вовремя ли? Заметил ли их контакт кто-либо из людей Издетского? Доложено ли об этом фон Перлофу? Если бы Перлоф знал нечто определенное о «Шаброле», он не доверился ему и не отправился бы в Константинополь на его яхте. Перлоф не полагал, что его могут убить. Он надеялся на деловой и конфиденциальный разговор. Но входить в тесный контакт пока нельзя: слишком мало известно о нем. Пусть он берет всю инициативу на себя и предлагает свою игру. Тем более что «ротмистр Баранов-Иванцов-Хольц» исчез и укрыт. «Шаброль» останется для врангелевца преуспевающим коммерсантом, не чуждым и валютных операций. Вот об этом и стоит поговорить с господином Граасом, осторожно намекая на некоторые грешки, заставляющие, скажем, и его прибегать к разным фамилиям. Да, он, Шаброль, будет продолжать играть роль коммерсанта».
Фон Перлоф рассуждал иначе. Француз прикидывается торговцем, все мысли которого направлены на увеличение капитала. Он не идет на контакты. Боится? Не доверяет? Набивает себе цену? Хочет уточнить, какие круги стоят за мной?.. Это должно настораживать. И эта яхта с вооруженным экипажем — все достаточно странно и требует внимания. Мы мало знаем о нем. Лишь его встреча в кафе с Прокудишем. А может, и встречи никакой не было, она показалась Издетскому? Он просто выдумал ее, чтобы выслужиться, показать свое рвение, прикрыть бездеятельность?.. Надо изучить Шаброля, все его связи, все контакты. А пока что же? Пока будем играть в игру, предложенную французом.
— Разрешите предложить еще кофе, генерал? — как ни в чем не бывало спросил Шаброль. — И коньяк отменный, можете поверить.
— Кофе, пожалуй, — согласился фон Перлоф.
Шаброль свистнул особым образом, и тотчас за его спиной воздвигся тот же широкоплечий квадратный матрос в белой куртке, посмотрел выразительно. Шаброль показал ему два пальца. Матрос проворно нырнул под палубу и через миг поставил на столик поднос с коньяком, джезве, кофейными чашечками и горкой сандвичей.
— Выпьем за дело, которое объединит нас! Я — весь ннимание. Мы будем друзьями, увидите!
— Всю жизнь, м’сье Шаброль, я служил России. Простите романтическое вступление. Революция лишила меня всего. Ныне я — нищий. Согласитесь, не лучшее ощущение. Но я — трезвый человек, посему и хлопочу, пока являюсь обладателем совершенно иного.
— Чего же? — с наивностью перебил француз.
— У меня в руках реальная власть и... группа преданных людей.
— Охотно верю. Вы говорили о нашем общем деле. Хотите, чтоб я возглавил ваших людей?
— Понимаете ли вы, м’сье, о каких людях я говорю?
— Естественно, — буднично кивнул Шаброль. — Ведь вы возглавляете разведку Врангеля.
— Оказывается, вы информированы лучше, чем хотели показать, м'сье Шаброль. («Французик наверняка сотрудник разведки и показывает, что пойдет на контакт...») Это облегчает мою задачу. Я руковожу добросовестными, знающими и весьма преданными мне людьми. Для их характеристики приведу лишь один факт. Ваша встреча в кафе «Токатлиан»...
— А вы храбрый человек, генерал. — Шаброль недобро усмехнулся.
Из-за его плеча высунулся коренастый, принялся ловко и неслышно убирать посуду.
— Вам невыгодно убирать меня — завтра вы поймете, что мы нужны вам, а через полгода вы без нас и шагу не сделаете.
— А кто это вы? И кто — мы?
— Когда наши армии окончательно развалятся, превратятся в толпу эмигрантов — большевики хлынут в Европу, находя в любой стране питательную среду. Надо их знать. Чем раньше; тем лучше, поименно и в лицо.
— Логично. Но при чем тут я?
— На этом вы и я хорошо заработаем. («Повстречался бы ты мне в Крыму, мы поговорили бы по-другому!») Наши досье, м'сье Шаброль, пойдут на вес золота — и в долларах, и в фунтах, и во франках.
— Неплохо. Но зачем вам именно я? Давайте, если уж бог делает нас компаньонами, играть в открытую.
— Полностью. Хочу лишь оговорить одно условие. — Перлоф посмотрел внимательно. — Если мое предложение вас не устраивает, оно навсегда забывается. Будем считать, его и не было. Так?
— Даю слово, мой генерал!
— Я удовлетворен этим, сударь. Итак, я объясняю. Под вашей вывеской мм открываем в Константинополе — потом, вероятно, мы поменяем адрес на парижский, софийский, белградский — частное агентство. Помощь беженцам в поисках родных. Частный сыск — что-нибудь в этом роде... Кроме того, сведения о конкурентах вам всегда помогут, не так ли? И последнее — то, о чем я вам уже докладывал, ради этого, собственно, и вся затея.
— Так, — Шаброль задумался, делая вид, что восторженно потирает подбородок. Предложение врангелсвского разведчика открывало новые, необыкновенные перспективы, но и таило много неожиданностей. Возможно, являлось ловушкой. Следовало прежде всего хорошенько подумать, взвесить, уточнить. А для этого необходимо было выиграть время. — Очень заманчиво, мой генерал! Но каково наше сотрудничество? На каких условиях?
— Ваш капитал, на первых порах — это безусловно. А мои люди — десяток из самых проверенных, под моим руководством. И обоюдный обмен любой информацией.
— Идея требует детального обсуждения. Каждую мелочь мы должны взвесить. Вот, например, первое: ни меня, ни вас в этом агентстве никто не должен знать. Действовать лишь через посредников. Тайна так тайна! Но разве мне учить вас, мастера разведки? Простите ради всего святого! («Ага, клюнул на лесть, сволочь!») Я не так выразился... Вам, конечно, известно, что я представляю дом «Клерман и сыновья»? Сам я беден, как церковная крыса, генерал. Следовательно, мне придется — увы! — согласовывать свои шаги, в самом общем плане разумеется, с папашей Клермоном. Или... Как вы полагаете? Или — «L’etaf e'est moi...» «Государство — это я...» А вам не потребуются консультации?
— Мне не потребуются.
«Не пережать бы, — подумал Шаброль. — Он не хочет вовлечения ни одного человека с моей стороны. Пойдем ему навстречу».
— Опять я не так выразился, мой бог! Когда я говорю о своей фирме, генерал, я имею в виду лишь сбор торговой информации нашим будущим агентством. Только об этом я и буду вести разговор с фирмой для получения кредитов. Основная функция агентства, разумеется, и для них останется тайной. Но без фирмы наше агентство останется без копейки и не просуществует и недели.
— Согласен с вами, м’сье Шаброль. Деньги — все! Будь у меня капитал, я и к вам бы не обратился.
— О-ля-ля! — с чисто галльской беспечностью воскликнул Шаброль, а про себя заметил: «Он жаден. За хорошие деньги мы его и купим. — И вдруг его осенило: — Он же меня за агента французской спецслужбы принял. Поэтому и в сотрудники набивается. И капитал хочет приобрести, и невинность соблюсти. Требует размышлений и необходимость прикрытия: игра пойдет по крупной. Потребуется и много денег. И прежде всего — согласие Центра. Но по-моему, эта игра стоит свеч...»