У Владимира Святосаблина беда: лишился работы. Хозяин отеля решил, что два портье внизу — это для него слишком накладно. Днем стоял за стойкой сам, к вечеру его заменял Андрей. Что делать? С трудом выслушав от друга сотни отказов и упреков в дурацком благородстве, Андрей отдал свое ночное дежурство, да еще пришлось кроме Владимира уговаривать хозяина: жесткий и решительный Белопольский нравился ему больше, чем мямля Святосаблин. Видно, кто-то «ворожил» Андрею в последнее время — таксомотор, с которого он начинал в Париже, по стечению обстоятельств нуждался в водителе и хозяин гаража сразу предложил Белопольскому сесть за руль. Как бывает почти всегда, перемена занятий обрадовала Андрея: он стал свободен, не привязан к одному месту, не видел больше опротивевших ночных гуляк. И еще было одно преимущество: он мог гораздо чаще, чуть ли не через день-два, посещать Аристархова. (Христофор Иванович был ненамного старше приятелей, но так уж повелось, что за глаза они называли его «стариком»). Всегда склонный к разговорам, живо интересующийся новостями из Парижа и газетными политическими новостями из всех стран мира, он стал крайне молчалив, задумчив, безучастен ко всему, что происходило за стенами его ветхой каморки, и даже к жизни обоих приятелей. «Черная полоса, черная полоса, — повторял он в ответ на все их вопросы. — Пройдет. Ни один доктор ничем не поможет». «Хандра, сплин, — пояснил он в другой их приход. — Наше рассейское самоедство — только и всего. Так что и врача не требуется — можете быть спокойны...» Теперь Андрей чаще ездил в Сен Женевьев де Буа. Подолгу сидел у старика. Однажды в момент их чаепития кто-то внезапно постучал в косяк и подергал дверь.

— Одну минуту — крикнул Андрей, поспешно поднимаясь.

— Заходите, открыто! — добавил Аристархов.

Белопольский распахнул дверь. На пороге стояла невысокая женщина, одетая в легкое пальто или плащ. Закрученные тяжелым узлом рыжеватые волосы оттягивали назад ее голову, и взгляд серых глаз был несколько растерян, но и дерзок. Она была хороша собой и, может быть, поэтому держалась вполне уверенно.

— Господа, я получила странное послание. Кто написал его?

— Вы... Кульчицкая? — воскликнул Аристархов. — Это я писал, голубушка. Заходите, ждем вас давно...

Андрей вскочил, молча рассматривая вошедшую. Она понравилась ему чрезвычайно, но объяснения — почему — он бы не нашел. «Милая», — так хотелось сказать о ней, она мила ему стала сразу — и будто какое-то предчувствие радости охватило душу.

— Капитан, — услыхал он голос Христофора, — ну, что вы столбом стоите? Да помогите же даме снять пальто...

Так они встретились — два человека, занесенные судьбой далеко от родной земли, где когда-то у каждого была надежда на счастье.

Андрей давно уже решил, что ни с одной женщиной на земле он теперь и помыслить не может связаться по-настоящему. Редкие любовные встречи со случайными женщинами (до проституток он не опускался, но когда представлялся случай, заводил короткую интрижку то со сговорчивой пассажиркой своей машины, то с продавщицей из соседнего магазинчика). Сердце это не задевало, после двух-трех свиданий Андрей спокойно расставался со знакомой; ни ссор, ни объяснений при этом не требовалось — он никогда ни одной женщине в любви не признавался и никаких обещаний не давал.

С Ириной все было иначе. О близости, об интрижке он и помыслить не мог. Казалось, вернулась к нему возможность думать о женщине возвышенно и чисто, просто восхищаться ею, наслаждаться ее обществом, радоваться от того, что она рядом, что так ласково смотрят на него ее серые глаза и что ветер треплет у самой ее щеки выпавшую из прически рыжеватую прядь волос.

Первые же встречи ответили на мучительный вопрос — свободна ли она, не вышла ли снова после смерти мужа замуж. Да, она незамужем, живет с двумя дочками — близнецами. Ирина не казалась несчастной, она была хорошо одета, в сумочке у нее всегда было достаточно денег... Откуда, почему?

Андрей боялся быть назойливым, вопросов не задавал, он мог лишь сам рассказывать ей о себе и то, что казнится своей виной перед нею.

Но видно, и ей он был интересен. Короткие поначалу встречи с каждым разом становились все продолжительней.

Теперь рабочий день казался Андрею пыткой: до встречи с Ириной были целые сутки! К концу смены плохое настроение начинало меняться. И домой Андрей не шел, а бежал, чтобы сразу ринуться к телефону и договориться; когда, где встретятся они завтра. Жила она в маленьком отеле «Парадиз», куда не раз приходилось Андрею подвозить клиентов. Отель не роскошный, правда, рангом повыше их «Наполеона», но тоже весьма скромный. Дочки Ирины уходили на занятия в лицей, и сразу после этого она была свободна. Это были часы счастья. К себе в отель Ирина Андрея не приглашала. Держала себя с ним очень спокойно, внимательно слушала, но установила такой дружеский, доверительный тон, что и помыслить Андрей не мог об объятии или поцелуе.

Но как он мечтал об этом: женщина волновала его, с каждым днем становилась желанней, а он робел, как прыщавый юнкер, самое большее, на что решался — поцеловать руку!..

День за днем все доверительней становилась Ирина. И теперь уж не она, а он ее слушал долгими часами. Какое-нибудь кафе становилось их пристанищем. Кофе, бутылка минеральной воды — неизменный заказ, который делала Ирина, говорил, конечно, о том, что она щадила его кошелек. Андрей сердился, доказывал, что вполне способен угостить ее обедом, ужином, ему вполне по средствам и бутылка божоле, и две порции буйабеза.

— Ах, как все это неважно, — отмахивалась Ирина. — Я мало ем, Андрей Николаевич, я люблю разговаривать. Разве вам надоело слушать?

О, нет! Ему не надоело. Ему хотелось знать о ней все, до мельчайших подробностей. И он, доказав свое право на откровенность Ирины, потому что был сдержан я не назойлив, узнал ее «одиссею». Она рассказала о себе так интересно, откровенно и красочно, что Андрею иногда казалось, будто он был рядом с ней все годы ее скитаний.

С будущим мужем своим Павлом Кульчицким она познакомилась случайно. Никто не представлял их друг другу. Они не ждали благословения. И счастливы были недолго — менее полугода. Павел был военным врачом, хирургом, про которого все говорили, что он восходящая звезда. С началом Великой войны он оказался в действующей армии. Павел был весьма далек от политики. Он просто выполнял свой долг офицера. Приезжал домой он только после ранения. Как раз тогда родилась у Ирины двойня — Маша и Катя. Муж был счастлив — он мечтал о дочери, а тут сразу две. Едва поправившись, Павел уехал на юг, нашел свою санитарную часть в составе Добровольческой армии. Его родители, избежавшие в Петербурге ЧК и ареста, перебрались в Екатеринодар. Следом и Ирина с детьми. Это были недели надежд и радужных планов. Армия шла на Москву. Казалось, еще немного, и все смогут возвратиться домой. А закончится война, вернется старая жизнь. Снова будут они вместе, и ее прекрасная свекровь Мария Федоровна опять сядет во главе их круглого стола в Петербурге — спокойная, величавая, такая мягкая и добрая, что Ирина сразу полюбила ее как родную мать. Настроение было праздничное, радостное. В Екатеринодаре играла музыка, в садах танцевали, поздравляли друг друга незнакомые люди. Но все надежды рухнули.

Вскоре белые легионы были разбиты, рассеяны, отброшены от Москвы. Они неудержимой лавиной катились к югу — оборванные, грязные, пропыленные. Армия возвращалась в Екатерннодар битая, раздавленная. За санитарными фурами тащились раненые. Ирина встречала Павла, ждала его на шоссе. Он проехал мимо верхом, сразу не узнав ее. Они и сутки не пробыли вместе. Никто не знал, куда попадет его часть. Павел просил ее остаться в Крыму с родителями, не рисковать жизнью дочек. А она твердила одно: поеду с детьми за тобой следом, найду тебя в Новороссийске. И если, не дай бог, придет беда, мы встретим ее вместе. Будь что будет: от судьбы не уйдешь...

Армии отступали. Все, кому удалось, уже бежали в крымские порты. На нее смотрели удивленно. Слабая женщина с двумя детьми на руках пробирается в самый центр ада — в Новороссийск. Там полный развал. Одни части грузятся, другие разгружаются — все причалы заполнены толпами. Какие-то бандитские шайки грабят всех подряд. Целыми днями она разыскивала санитарную часть, в которой служил Павел. Оставив у незнакомых, добрых людей девочек, бродила по вымирающему, охваченному общим безумием городу.

И тут грянули особо нетерпимые на юге сильные морозы, усилилась эпидемия тифа. Лазаретов не хватало. Люди умирали всюду — там, ще их настигала смерть. Трупы валялись на улице, в подъездах домов, в холодных залах кинематографов и пустых складских бараках. Ночами по тихому городу проезжали обозные команды, собирающие тифозных мертвецов, чтобы бросить их в степь: хоронить времени не было. Она пыталась продолжать поиски. Расспрашивала малознакомых людей. Искала военных медиков. Случай свел ее с человеком, на погонах которого она разглядела знаки военного медика. Он был немолод, учтив, очень вежлив. Представился: поручик Сиг-Сигодуйский Дмитрий Сигизмуидович. Оказался сослуживцем Павла Кульчицкого. И разом обрубил все надежды Ирины, сообщив, что доктор Кульчицкий несколько дней назад скончался в тифозном бараке, поручик был свидетелем его смерти.

Он провел ее к этому бараку. Ирина, присев, опустила глаза. И закричав, вскочила. У ее ног, кверху лицом, лежал Павел. По его лицу ползали тысячи жирных вшей. Чешуя шевелилась. Уже совсем не владея собой, Ирина кинулась вон из барака. Упав и больно ударив колено, заставила себя встать и вернуться к Сиг-Сигодуйскому. Сказала ему: «Все с себя продам, а больше туда не пойду, сил нет, и будет эта картина страшная всю жизнь меня преследовать. Сделайте, бога ради, что-нибудь, господин Сигодуйский! Вы были с ним в последние минуты жизни. Он ничего не сказал? Хотя бы слово. Умоляю! Неужели Павел ничего не сказал, не спросил о семье, жене, дочках? Не просил передать что-то?..» Сиг-Сигодуйский вспомнил: «Он сказал... Он попросил похоронить его. По-христиански. Затем его речь стала неразборчивой — отдельные невнятные слова...» И добавил: «Не извольте беспокоиться, Ирина Владимировна. Я все сделаю как подобает». «Я навеки рабой вашей стану», — сказала она, не в силах сдержать слез...

А с той поры, как отвел ее этот милый человек на свежую могилу мужа (он рассказал, с каким трудом, расплачиваясь бутылью спирта, сумел похоронить его), Сиг-Сигодуйский стал ее ангелом-хранителем.

Но судьба ее рухнула. Ирина хотела поначалу вернуться в Крым, искать Марию Федоровну с мужем... Даже всемогущий Сиг-Сигодуйский не сумел найти способа туда добраться. Он не оставлял их с того времени.

— Вы стали его женой? — не сдержался как-то Андрей при очередном рассказе о благородстве этого Сигодуйского.

— Помилуйте, Андрей Николаевич. С чего вы взяли? Он мне в отцы годится. И потом... я благодарна ему, многим обязана, но замуж... Это мне не приходило в голову. Да и ему, пожалуй. Просто он, как и мы с девочками, растерял всех близких, а с нами будто заново обрел семью... Заботится о нас он просто по-отечески.

Не очень-то верилось Андрею, что можно остаться равнодушным к женской прелести Ирины, но кто знает, может и впрямь этой Сигодуйский — старый байбак, которому не о ком заботиться и одному грустно жить на свете.

— Где ж он теперь, ваш благодетель? — не удержался от насмешливого вопроса Андрей. — Где вы его прячете?

— Он в Бизерте, там, где и я жила с девочками до недавнего времени. Я переехала в Париж, потому что девочкам надо будет учиться. Все-таки парижский лицей несравним с африканской школой. И потом, я знала, что под Парижем есть русское кладбище. Я решила поставить памятник всем своим, мне не хотелось, чтобы на земле не осталось знака об их жизни.

Опять выплыла эта дальняя Бизерта. Вот и Аристархов ее не миновал. Удивительно, как эти несчастливые русские эмигранты разбредались по миру. Многие весь свой век провели в каком-нибудь глухом углу, в тихом имении под Чухломой или Тверью, — а теперь вот, как борзые, несутся по свету, кто в Африку, кто еще дальше, в какую-нибудь экзотическую Боливию. Потеряв родину, в конце концов все равно, где найти пристанище!..

И опять подолгу слушал Андрей Ирину, наслаждаясь ее беседой, тем, как говорит она, то улыбаясь, то хмурясь, как морщит лоб, припоминая какие-то названия или имена, даже тем, как пальцами смахивает с ресниц иногда набегающие слезы... А виной всему опять оказался Сиг-Сигодуйский. Какими правдами и неправдами удалось ему втащить ее на какую-то утлую посудину — не то шаланду, не то баржу, одному богу известно.

Вероятно, все тот же спирт помог делу. Сигодуйский, до последней минуты вместе с несколькими помощниками охранявший склад медикаментов, понял, что бросать его просто глупо, да и отвечал он за него головой, и сумел в последние минуты большую часть лекарств и спирта втащить на судно...

Когда осторожный капитан «Святителя» — так назывался их ковчег — решил не причаливать в Константинополе (боялся таможенников, вероятно), пассажирам ничего другого не оставалось, как подчиниться его решению. А высадить их он решил в Бизерте.

Ирина, разумеется, ничего не знала об этом маленьком портовом городишке на африканском побережье. Потом о Бизерте узнали все русские моряки. Это была французская военно-морская база. Сюда, в бухту-озеро, соединенное с морем естественным глубоководным каналом, приходили заканчивать свой трудный строевой век боевые корабли Черноморской эскадры, уведенные из Севастополя по приказу Врангеля и командующего Черноморским флотом адмирала Кедрова. В ноябре 1920 года пересекли они штормовое море курсом на Константинополь. Французы под давлением англичан русскую эскадру не приняли. Отказали в снабжении водой, продовольствием и углем. Однако разрешили проход в Средиземное море и швартовку в Бизерте. У них был разработан тайный план захвата русских кораблей — в счет затрат на белую армию, которую они обязались кормить на чужбине.

Русская эскадра представляла собой печальное зрелище!

Тридцать три боевых корабля доставили около шести тысяч человек, при виде которых французские колонисты, как писали местные газеты, не испытывали абсолютно никакого энтузиазма и, более того, советовали не оказывать своим вчерашним союзникам никакой помощи. Пять лет беженцы жили на кораблях, где были организованы детские школы, открыты церковь и лазарет. В 1924 году по команде адмирала: «На флаг становясь!» — был спущен андреевский флаг, эскадра расформирована. Часть кораблей пошла на лом. Башенные орудия, частично замурованные в бетон, служили кнехтами. Повсюду валялись ржавые якоря, мятое железо, лом... Заржавевшие мамонты, недавно еще грозные, бронированные боевые слоны, превратившисся в мирные, никому не нужные, еле державшиеся на плаву старые калоши, похожие на умерших давно китов или бегемотов. Проржавевшие, с облупившейся краской, шлюпками и верхними палубами, порубленными на дрова, навсегда застывшие, заклиненные и лишь кое-где уцелевшие орудийные башни. И — бельевые веревки, на которых вечно сушилось мужское белье. Стайки беззаботных ребятишек безбоязненно сделали корабли домами для своих игр в войну. Других игр они просто не знали. Все было в Бизерте, как во всех русских эмигрантских поселениях, — и в Болгарии, и в Турции, и в Югославии — всюду одно и то же. Нищенская жизнь без будущего...

И Ирина с детьми должна была испытать все тяготы и лишения, если бы не самоотверженность и помощь Сиг-Сигодуйского.

Терзаясь, укоряя себя за воровство (как иначе можно было назвать эти действия?), из остатков военного аптечного склада он открыл маленькую аптечку, где дела пошли совсем неплохо.

«Никогда не решился бы на это, если б не Ирина и девочки», — говорил он. Может быть, оправдание в этом для себя находил...

Во всяком случае жизнь удалось кое-как наладить. Отеческая забота Сигодуйского спасла Ирину от всех тягот. Он снял квартиру, сам устроился неподалеку в небольшой каморке. Все, что зарабатывал, отдавал Ирине и девочкам. Может быть, это была последняя любовь маленького человека. Ирина предпочитала считать, что у Сигодуйского были отеческие чувства. Сначала она все ждала известий от Кульчицких, для чего писала во всякие комитеты и общества, верила в их благополучный отъезд на Балканы, имея в виду дальновидный, практический ум генерала и житейскую опытность Марии Федоровны. Воспоминания о кошмарах, пережитых во время бегства из Крыма, отдалялись и тускнели.

Несколько лет назад, когда эмигрантские страсти несколько поутихли, Ирина решила отправиться в Константинополь. Неизвестность была хуже всего. Она надеялась найти хоть какие-то следы родных людей. Оставила девочек на попечении русской женщины, которую нанял Сигодуйский для оказания помощи в аптеке. Она совершенно не представляла, как и с чего начнет поиск в чужом огромном городе. И денег у нее было мало — на неделю скромного житья. Два дня непрерывных блужданий по улицам убедили ее в бесполезности поездки. Она с трудом находила какие-то русские штабы и военные учреждения. Они производили грустное впечатление: армия была рассеяна по Балканам, остатки ее продолжали «галлиполийское сидение». Никто ничего не знал. Учета погибших и умерших не было. Найти человека в этом разворошенном муравейнике было невозможно. Напрасно провела она целый день во дворе бывшего посольства России, где, как оказалось, еженедельно по пятницам собираются русские изгнанники. Несмотря ни на что, они верят в спасение своих родных и продолжают, вопреки всякой логике, искать их. В разговорах, вопросах, долгих беседах время шло незаметно, и много раз казалось, что именно о дорогих ей людях вспоминают ее случайные собеседники. Однако ниточка обрывалась, едва она начинала сличать детали, имена и даты. Так ни с чем и пришлось уехать.

— Ну, а дальнейшее вы знаете, — завершила однажды свой рассказ Ирина. — Я поняла, что нет их на свете, моей дорогой свекрови и ее мужа... Если бы мы встретились раньше...

Она не закончила фразу. И Андрею почудился в этом сожалении какой-то дополнительный, радостный для него смысл.

— Тогда? Что было бы тогда?

— Тогда я смогла бы на камне, который вы увидели здесь на кладбище, поставить даты... Не хотела делать это раньше, надеялась, что они живы все-таки...

Ирина скомкала ответ, но смотрела на него таким ласковым и нежным взглядом, что Андрей был уверен — она хотела сказать гораздо больше того, что сказала.

Они продолжали часто встречаться и подолгу бродили по Парижу, наслаждаясь обществом друг друга и прекрасным городом, который, казалось, нарочно распахивал перед ними свои набережные, площади, улочки предместий.

Давно уже не следил Андрей за сменами времен года — дождь, солнце, ветер воспринимались им лишь как помехи или помощь в работе, не более того. Но эта весна!.. Какой необыкновенной оказалась она! Как жадно следил за всеми ее приметами Андрей.

Вначале несколько затянувшаяся, скупая на солнце и тепло, с перепадавшими нудными дождями, весна, окончательно прорвав все и всяческие заслоны, обрушилась на город. Стойко затопила его солнцем, перекрасила небо, нагрела асфальт и стены домов. На деревьях быстро набухали почки и кое-где они уже взрывались зелено-фисташковыми яркими огоньками. В середине дня в Париже становилось совсем тепло. Всеми цветами радуги переливалась праздная толпа, с наслаждением заполнявшая под вечер Елисейские поля. Старики читали свои газеты, предпочитая скрываться в тени. Ребятишки заполняли скверы с красными и желтыми тюльпанами, носились по аллеям вокруг клумб и фонтанов. На ухоженных газонах дружно вылезала к солнцу и свету молодая ярко-изумрудная трава. Париж радовал глаз многоцветьем и яркостью тонов. Он приобретал красочность и перспективную глубину. Природа просыпалась, менялась и будто молодела. И то, что происходило в ней, оказалось созвучным с новым состоянием, охватившим в эти дни Белопольского. Он видел и впервые ощущал свою слитность, торжественность с природой, и это казалось ему символичным. Он с радостью отдавался целиком новому, неизведанному еще чувству, связывая его конечно же с Ириной, сделавшей его иным, легким и счастливым.

...Обычно они встречались утрами, ближе к полудню, никогда не определяя заранее куда направятся. Все им казалось интересным. Белопольский был в Париже с дедом и сестрой в детском возрасте, Ирина — никогда. Поэтому и восприятие виденного было у них одинаково острым, одинаково радостным, благодаря бурно развивающейся весне, общему душевному подъему, тому неколебимо приближающемуся дню, который должен был сделать их совсем родными — мужем и женой.

Больше всего они любили набережные Сены. Здесь, уже изрядно устав, можно было присесть и отдохнуть в любом месте. Последить за жизнью реки — буксирами, храбро тянущими против течения караваны барж; пароходиками со стеклянными крышами, перевозящими туристов и зевак, которым некуда было девать время; понаблюдать за рыболовами, которые, замерев, следили за поплавками. Иногда Андрей и Ирина проходили мимо небольших компаний, попивающих винцо — к лота ров, занятых своими беседами и спорами.

Весна набирала силу и оказалась совсем короткой. Иные жаркие дни напоминали лето. Деревья быстро оделись зеленой листвой. Красиво высаженные в садах и скверах цветы казались яркотканными пестрыми коврами. Парижане искали тени. Поездки в городском транспорте превращались в пытку. Не давали и минутного отдыха от жары даже фонтаны на площади Согласия. Знатоки утверждали, что, судя по всем народным приметам, к середине мая жара перевалит за тридцать градусов. Многочисленные гороскопы подтверждали это, предсказывали всевозможные потрясения. Знаменитая предсказательница мадам Вунг, уже не раз демонстрирующая свои феноменальные способности, безапелляционно говорила о приближающейся войне — когда число «чужих» людей во Франции перевалит за два миллиона, прогремят выстрелы и прольется кровь. Речи мадам Вунг, несомненно, касались эмигрантов.

Печать и лидеры правой оппозиции отзывались незамедлительно. Газеты писали, что в Париже появился некий неуловимый алжирец, который насиловал женщин, а затем зверски убивал их. Префект полиции поспешил успокоить парижан, убеждал, что садист-убийца пойман. Он, конечно, оказался... русским, дезертировавшим из Иностранного легиона. На парламентский запрос префект вынужден был признаться: садист-убийца Георг Маллер еще не схвачен, однако полиции уже стало известно место, где он скрывается. Поимка преступника — дело нескольких дней.

На русских стали коситься — на пустынных улицах с наступлением темноты, в залах синематографа и, особенно, на станциях подземки, где произошло два из семи совершенных убийств...

А тут еще усиление и необычайный рост популярности национал-социалистической партии в Германии, укрепление позиций ее лидера — некоего Гитлера-Шикльгрубера. Много шума наделала книга Веселовского, сотрудника русского посольства, посланного в Париж самим Сталиным и сумевшего сбежать от агентов ГПУ. В книге под значительным названием «На пути к термидору» он разоблачал террористические методы ГПУ и рассказывал о структуре русских организаций в столице Франции, организующих террор и диверсии против республики.

Все чаще стали писать и о проникновении фашистов во Францию, о таинственной и глубоко законспирированной (чем больше говорили и писали, тем она становилась все более тайной) группе коагуляров, занимающейся подготовкой государственного переворота.

А через год, таким же теплым майским днем, раздался негромкий выстрел отчаявшегося русского эмигранта Павла Горгулова, застрелившего президента Франции Поля Думера...

Занятые собой, своей любовью Ирина и Андрей совершенно забыли о тех, кто свел их вместе, — об Аристархове и Святосаблине.

Ирина корила себя за то, что забросила своих девочек, искала возможность больше быть с Андреем. Познакомить их она никак не решалась... А о поездке к Христофору Ивановичу они вспоминали всякий раз, когда приходило время расставаться: «Опять не собрались к «старику». Стыдно!»

Наконец, отправились. И едва переступили порог «сараюшки», одинаково смутились и испытали чувство стыда.

Старик был болен, вероятно, давно и серьезно. Аристархов лежал на топчане, укрытый зимним одеялом до головы. Его давно не чесанная, клочковатая серая борода, задравшись веером, торчала поверх одеяла. Глаза закрыты. Левая рука лежала на сердце, словно подпирая его, регулируя количество ударов по-секундно. Ощутив струю свежего воздуха, ворвавшегося в дверь вместе с ними, Аристархов быстро поднялся и сел, опершись на подушку. Как он изменился! Похудел, посерел и совсем ослаб. Узнать его было трудно: от крепкого и жизнерадостного мужчины осталось меньше половины.

Ирина тут же взялась за уборку хибарки. Хозяин проводил ее благодарным взглядом, показал Андрею глазами, чтобы сел рядом. Переведя дыхание, как после подъема в гору, сказал:

— Худо, брат ты мой Андрей... Боролся... боролся. Видит бог, время помирать мне пришло, — он откашлялся. Ему стало легче, исчезли хрипы и клекот в горле. — Не перебивай... Хорошо, что свиделись. Бог помог.

— Да что вы?! — воскликнул ошарашенный увиденным Андрей. — С чего вы взяли? Я перевезу вас в больницу, вы поправитесь, Христофор Иванович, отлежитесь, подлечат вам сердце — увидите.

— Надо бы новое... Да где возьмешь, — он пытался пошутить. — Про-сил Во-ло-дю, но... до... И он не смог, — Аристархов снова зашелся коротким, сухим кашлем. — Спасибо, что вы... вот... приехали теперь. И мне полегче стало. Сла-ва богу. Значит, значит, — он обессиленно упал в подушки. Андрей и Ирина виновато переглядывались. Хороши! Совсем забросили слабого больного человека!..

— Вам в больницу надо, Христофор Иванович. И поскорей! Неужели Святосаблин у вас не бывает, не видит!..

— Нет, Володя почти каждый день у меня... Я не хотел... И врача привозил. В больницу не хочу, тут помру...

— Да что вы все «помру да помру», Христофор Иванович, — рассердилась Ирина. — Надо лечиться, надо жить. Еще на нашей свадьбе гулять будете!

Андрей радостно взглянул на Ирину: милая, как она смогла сказать о главном так легко и в нужную минуту.

— Рад за вас, дорогие мои! Бог вас благословит!

— И вы, Христофор Иванович. Вам надо поскорее поправиться!..

— Нет уж, укатали сивку крутые горки, не выбраться мне, пожалуй, в этот раз... Я ведь врач сам, понимаю...

Просидели у Аристархова до самого вечера. Ирина не отходила от больного, Андрей сбегал в «Русский дом», отыскал там врача, навещавшего своего пациента, привел в «сараюшку».

Дождались Святосаблина и с помощью врача отправили старика в больницу.

И за всеми этими печальными и утомительными хлопотами слышал Андрей короткую фразу Ирины: «еще на нашей свадьбе будете гулять!»

Она сказала это, не дожидаясь его вопросов, просьб, предложений. Умница, сацая дорогая на свете! Но когда же это произойдет? Он с трудом удерживался от вопросов. Не время: все само образуется! Ведь Ирина сказала свое слово — и это самое важное...

Весь следующий день Андрей работал в счастливом настроении. Пассажиры были симпатичны, мотор исправен, день прекрасен — все подстать его настроению. Где-то уже под вечер, высадив пассажира с абсолютно неподъемным чемоданом величиной больше платяного шкафа (как только удалось поднять его в багажник на крыше?), Белопольский не торопясь поехал мимо Дворца Инвалидов, намереваясь по набережной Сены через мост Александра выехать к Эйфелевой башне, где вечерами всегда было многолюдно. Здесь собирались группами туристы, валялись на траве после работы парижане, выстраивались очереди к подъемникам на башню. Белопольский решил: если он не найдет клиента по пути, поедет в Нотр-Дам, где позволит себе чуть-чуть отдохнуть, перекусить в кафе «У реки», где бывал довольно часто: ему нравилась не только Мадам Деникур — хозяйка кафе особенно следила за чистотой своего заведения, за тем, чтобы клиента обслуживали. Но еда была здесь превосходна и еще можно было получить отличный обед или ужин, что было особенно удобно для таких клиентов. Постоянные посетители, как Андрей, — одинокие холостяки, получали к таким наборам от мадам еще бесплатную трехсотграммовую бутылочку вина. Дела кафе «У реки» шли по всему неплохо, посетителей хватало, но для своих постоянных клиентов мадам Деникур находила особенно приветливую улыбку, добрые слова.

Белопольский поужинал с аппетитом, попросил мадам Деникур завернуть ему что-нибудь с собой. В аккуратном пакете, как объяснила хозяйка, он найдет дома паштет...

Он снова сел за руль.

На пути к Монпарнасу какой-то человек с незапоминающимся плохо выбритым лицом, в тесноватом ему летнем фланелевом костюме, сошедший с тротуара, сделал знак остановиться. Багажа при нем не было. Андрей притормозил, открыл дверцу, включил счетчик и, не закрывая стекла, которое отделяло его от салона, посмотрел на пассажира вопросительно.

— Улица Русселе, к дому 26, — сказал пассажир голосом, привыкшим отдавать команды. — Далее я объясню.

Андрей, сам не зная почему, угадал в нем земляка. Поехали. В зеркальце, укрепленном над рулем, Андрей увидел настороженные глаза пассажира, следящие за ним.

— Вы не русский, месье? — спросил тот, наклонившись вперед. Голос его показался Белопольскому звонким и взволнованным. Андрей кивнул холодно, показывая, что не расположен к разговорам. — Военный и русский? — не отставал клиент. — Позвольте узнать, в каких частях служили, в каком звании?

— Какое это теперь имеет значение? — Андрей отвел взгляд от зеркальца и демонстративно стал смотреть на дорогу.

— Корниловец? — упорно продолжал допытываться пассажир. — Ваше лицо мне кажется знакомым. Мы встречались.

— Не имею чести знать вас.

— Я полковник Орлов-второй. В Крыму удостоился сражаться в корпусе генерала Кутепова, в Галлиполи удостоен прикомандирования к штабу его корпуса.

— Тем не менее не имею чести знать вас, полковник. Я еще в Константинополе оказался за штатом армии, по ранению.

— И в подразделениях РОВСа не состояли?

— Я путешествовал по Балканам с целью добычи средств к проживанию. — Андрей накалялся, гнев быстро рос в нем. — Не могу понять цели ваших расспросов, полковник. Куда вам ехать?

— Не задавайте вопросов, милейший. На Русселе мы объедем квартал, окружающий дом 26. Я выйду, а ваше такси займет мой знакомый. Он объяснит все дальнейшее.

— Вот так-то лучше, — ухмыльнулся бывший полковник. — Удивляюсь, с какой скоростью русские воины забывают присягу свою и честь.

— Попрошу вас не касаться этих вопросов. После ранения я стал весьма несдержан. — Андрея уже заносило. Вспомнилась стычка с русским комиссаром возле Посольского дома на рю Гренель. Теперь вот вояка-кутеповец. Где уж тут сохранять. спокойствие!

— Вы, конечно, знаете, кто жил в этом доме? — они поравнялись со входом в дом двадцать шесть, но пассажир сделал знак повернуть направо на перекрестке с улицей Удино. На улице ни души. «Что он привязался, чего хочет от меня?» — мелькнула мысль.

— Агенты ГПУ и международного большевизма погубили нашего любимого генерала. Мы поклялись отомстить и сдержим свое слово, — торжественно провозгласил полковник. — И вы обязана помочь нам, РОВСу.

— Я не член этой организации.

— И тем не менее. Каждый русский должен выполнить свой долг!

— Идите-ка вы к черту! Мне давно надоели все организации. Я не занимаюсь политикой — к черту!

— Остановите возле зеленой машины. Видите?

Андрей притормозил возле зеленого «Пежо». Полковник легко выскочил, помахал рукой кому-то из сидящих в «Пежо».

— А деньги, месье? — Андрей тоже вышел, сжимая правой рукой большой гаечный ключ и готовясь, если понадобится, подтвердить свои права силой.

— Вы получите больше, чем вам причитается, милейший. Надеюсь на встречу! — и полковник, твердо ставя башмаки и клацая подковами, двинулся навстречу человеку, которого привез зеленый «Пежо». Андрей только криво усмехнулся.

Едва его клиент захлопнул дверцу машины, «Пежо» рванул с места и поспешно скрылся за углом. Новый пассажир — низенький, полнощекий, начинающий лысеть со лба, — улыбаясь доверчиво и доброжелательно, развалился на заднем сидении и сказал:

— Очень приятно видеть соотечественника. Не узнаете?

— Не узнаю! — твердо ответил Андрей. — Прошу избавить меня от всех ваших дел, я не имею охоты в них вмешиваться! Куда ехать?

— Поезжайте вперед. Потом мы объедем квартал. Дважды. Затем вы высаживаете меня возле клиники. Знаете, где клиника?

— Знаю...

— Итак, вы не хотите поближе познакомиться с нами?

— Не хочу.

— Подумайте! Мы можем быть вам полезны...

— Оставьте меня в покое, господин, черт вас знает кто! — крикнул вконец обозленный Андрей. — Я, кажется, ясно сказал вам по-русски, — и тут он завернул такую матерную фразу, о которой, казалось, забыл навсегда во Франции. Ругательство вырвалось помимо его воли...

Оказалось, что этот довод был убедительней всего. Пулей вылетел из машины его пассажир, кинулся бежать. Андрей легко нагнал его на машине:

— Эй, вы, счетчик включен и не оплачен. Я не вожу бесплатно никого!

Перепуганный толстяк поспешил расплатиться.

Отъехав за несколько кварталов, Андрей остановил машину. Этого только не хватало — опять впутаться в какую-нибудь политическую историю. Интересно, к чему сейчас готовились ровсовцы? На кой шут им понадобился бывший офицер? И как они отыскали его? Вряд ли это была случайность. К чему они готовились теперь? К атентату? Нападению на советские учреждения, похищению большевистского посланника, удару по «Союзу возвращения на Родину» — кто знает? Впрочем, какое дело до этих игр ему, Белопольскому, жизнь которого только-только начала налаживаться. Надо выбросить всю эту историю из головы. Забыть о ней...

Интересно, записали ли они номер такси? Конечно, успели. «Вот и первое преимущество у них передо мной», — думал он с беспокойством. И радостно сознавал: беспокоится не за себя — за Ирину.

С каждым днем все более убеждался Андрей, что собственная его жизнь без Ирины теперь не имеет никакой цены.

Что будет дальше? Как повернутся события? Немыслимо, чтобы все продолжалось как прежде — короткие свидания, прогулки, постоянные мысли Ирины о девочках, остающихся подолгу без нее. И этот далекий Сиг-Сигодуйский, без которого, как видно, Ирина не сделает ни одного важного шага.

Господи, какие только планы ни строил Андрей, думая о будущем. И то, что казалось прежде абсолютно невозможным, — временами приходило в голову вернуться домой, в Россию... Там можно было бы все начать сначала.

И сразу же Андрей гнал эту возможность от себя. Бред, фантазия... Да его расстреляют на первой же русской станции...

Однако с недавних пор Андрей стал обращать внимание на русские журналы, попадавшиеся в киосках. «Евразия», «Версты» — читать их не было охоты, но, полистав, он отмечал для себя с удивлением, что в России продолжается нормальная жизнь и что она многим эмигрантам интересна. Да, таких все больше. «Евразийцы» — целое движение получило в истории русской эмиграции такое название. Состав его был весьма пестрый. Большинство — люди пожилые, интеллигентные. Профессора, философы, экономисты. Много бывших офицеров. Общество регулярно проводило собрания, на которых оповещенные заранее члены делали доклады на исторические темы, касались событий революции и гражданской войны, но главным был интерес к текущему моменту. Жизнь Советской России — не только эмиграции, как это ни коробило некоторых. Это сочетание — Советская Россия — было в центре внимания евразийцев. Евразийцы считали, что время сглаживает резкую границу между русскими, покинувшими родную землю, и темя, кто остался в России. Советское общество весьма активно эволюционирует. И сама власть, ее существо, и классы общества: рабочие, строящие индустрию; крестьяне, которых с помощью ГПУ, правда, загоняют в колхозы для создания крупных хозяйств; и наша многомудрая интеллигенция, цвет нации, которая видит свою миссию в служения народу. Изменения советского строя не прошли и мимо офицерского корпуса Красной Армии. Как и встарь, он становится цветом государства и нации. Офицеры проходят профессиональное обучение, как было в кадетских корпусах, юнкерских училищах и академиях. Но такие заведения есть не только в России, офицеров готовят эмигрантские организации. И в далеком будущем, судя по логике развития исторических процессов, считают идеологи евразийства, им предстоит слиться. Без сомнения, наступит день, когда власть в руки возьмут в России советы, но без коммунистов. Это первый шаг на пути мирного восстановления прежней России. Она уже теперь ждет своих блудных сынов, эмигрантов, протягивает им руки и призывает вернуться, чтобы сообща, забыв прошлое, отдать все силы делу возрождения России и превращения ее, как и прежде, в могучую державу. Многие сомневались: какие гарантии даст общество евразийцев тем, кто захочет вернуться. Не шлепнут ли сразу после возвращения каждого, кто побывал в эмиграция? Такие соображения раскалывали движение евразийцев, затрудняли их работу. Но начало было положено: возвращение домой для многих становилось реальностью. Однако большого доверия к евразийской печати у эмигрантов не было. Считалось, что их издания выпускаются на деньги Советов, поэтому в их объективность верилось плохо. Независимые эмигрантские издания открыли по «Евразии» и «Верстам» шквальный огонь. Милюков, князь Святополк-Мирский, другие евразийцы-«патриоты» широкой поддержки среди эмигрантов не находили... Но многих они заставляли задуматься над своей судьбой. Среди них был и Андрей. Мысли о возвращении он гнал от себя, как нелепые. Но не выходила из головы встреча с ровсовцами. Не была же она случайной в самом деле?

Потом этот мрачный полковник, первый севший в его машину, несколько раз чудился ему на улице. С облегчением убеждался, что ошибается, что это только случайное сходство.

Никто за ним не следит, не преследует его. Однако тревога оставалась. Долгие гады одиночества родили и укрепили в нем бесстрашие. Потому что всегда и везде он привык отвечать только за себя. Ему и не представлялось, как бы он повел себя, если от его безопасности зависела чья-то жизнь. Теперь будущее беспокоило его серьезно: на пороге женитьбы, соединения двух жизней в одну, накануне дня, который должен сделать его счастливым. А беда пришла совсем иначе...

Это было в разгар дня, при ярком солнце. Андрей поднял на Монпарнас пассажира — немца, желавшего осмотреть церковь Сакре-Кёр, порадовался щедрым чаевым, и, увидев, что клиентов не предвидится, стал спускаться узкой улочкой, петляющей мимо одноэтажных, зарастающих вьюнком домиков с малюсенькими цветниками и клумбами. За последним поворотом крутой спуск переходил в довольно широкую улицу, на углу которой два художника — молодая женщина и седой косматый старик в черной шляпе — выставляли картины на продажу. Рядом, — как успел еще заметить Белопольский, — лоточница торговала цветами в ведрах под ярко-красным большим зонтом. В следующую секунду он — подсознательно уже — отметил огромную тень, стремительно возникшую близко справа.

Он инстинктивно нажал на тормоз ногой и что было сил потянул ручку на себя, чувствуя, что продолжает двигаться вперед, не понимая, медленно или быстро он сползает к зияющей пропасти.

Раздался сильнейший удар в бок такси, скрип и скрежет железа. Яркая вспышка мгновенно превратилась в огромный раскаленный солнечный шар, который тут же стал еще больше разрастаться, наливаться пульсирующим беглым огнем. Вспыхнув нестерпимо ярко, шар заполнил все пространство вокруг. И тут же шар как будто лопнул и мгновенно погас. Тьма воцарилась вокруг...

Очнувшись, Белопольский повернулся было на бок и вскрикнул от резкой боли. Непонимающе повел глазами, стараясь вспомнить, что же произошло с ним. Что-то необыкновенно важное упрямо ускользало из памяти. Страшно болел затылок и грудь при каждом вздохе. И даже движение глаз отзывалось острой болью в висках. Кто-то находился рядом с ним. Белое нечеткое очертание Медсестра? Доктор?

— Что случилось? — спросил он, еле шевеля губами. — Кто здесь?

— Это была обычная катастрофа...

Как определила полиция, в машину врезался огромный грузовик. Шофер оказался пьян, но свидетели не смогли его задержать — он быстро исчез с места происшествия. Кто-то из художников, что работали рядом, кинулись на помощь. Санитарная карета, к счастью, пришла вовремя. Еще немного, и Андрей истек бы кровью под обломками машины. Несколько дней он не приходил в себя. Потом с трудом пытался вспомнить, что было. И лишь с приходом Ирины, которая разыскала его сама, он почувствовал, что возвращается к жизни... Ей, единственной, он рассказал о своих подозрениях — на него покушались, не иначе, эта авария — работа ровсовцев. Ирина не стала спорить, но поверить в это не могла. Несчастный случай, он грозит каждому шоферу, даже самому пунктуальному. Андрею — издерганному, готовому ежеминутно взорваться, конечно, надо менять профессию. И уж она позаботится об этом. А пока она сделала самое простое: написала в Бизерту Сигодуйскому — вызвала его в Париж.

Правду говорят, что беда не ходит одна. Ирина и Святосаблин, постоянно навещавшие Андрея в больнице, долго скрывали от него горестную весть — кончину Христофора Ивановича Аристархова.

В больнице «старику» поначалу было легче, ушла одышка, прекратились приступы боли в груди, он повеселел, начал вставать и все высчитывал, когда сможет вернуться в свою «сараюшку».

Смерть его была мгновенной: решив прогуляться по коридору больницы, он начал вставать и вдруг опрокинулся навзничь, схватившись на грудь. Несколько мгновений он еще жадно хватал воздух раскрытым ртом, лицо его быстро синело, — и в минуту человека не стало.

Соседи по палате кинулись за врачом, уколы и искусственное дыхание, — все было напрасным. Разрыв сердца, увы, неизлечим — вынес свой приговор врач, лечивший Аристархова: «Я давно подозревал, что этим кончится, очень уж слабой и изношенной была у больного сердечная мышца...»

Хоронили Христофора Ивановича скромно. Только памятуя о его неусыпных трудах на кладбище, попечительный совет Русского дома выбрал место недалеко от церкви, рядом с могилами «знатных» покойников.

Андрею Ирина и Святосаблин рассказали об этом много дней спустя. Смерть этого человека, соединившего их когда-то, была для каждого страшной потерей.

— Что ж, «сараюшку» теперь снесут? — как-то жалостливо спросил Андрей. — Наследников у «старика» ведь нет.

— Мы — наследники, — вдруг решительно заявил Святосаблин. — Вы не удивляйтесь, но я решил на место Христофора Ивановича проситься...

— А я ведь думал, ты наладился на другое, Володенька. Думал, евразийцы тебя с толку сбили, в Россию собрался, на то было похоже.

— Твоя правда, Андрей. Думал я и об этом. Признаюсь, даже в советское представительство ходил, узнавал, как и что там. А вот сейчас — как толкнуло. Ну, кому я там нужен, никого ведь у меня там не осталось. А здесь вы, могила Христофора Ивановича, да и привык я к Парижу.

— Сен Женевьев де Буа — не Париж, невеселое место.

— А я сам невеселый, вы знаете. Но нравится мне там: тишина, свежий воздух, покой... Опять же — имущество, дом целый. — Он грустно улыбался. — Вы, как раньше, будете в гости приезжать.

Похоже, Святосаблин принял твердое решение. Отговаривать его они не стали.

Прошло еще несколько дней, и Володя явился к Андрею со старой сафьяновой папкой.

— Это Христофора Ивановича бювар — объяснил он сразу. — Тут не то письма, не то записки — теперь-то читать, решил, можно. И оказалось, для нас писал, для тебя, для Ирины. Видно, скучал, когда нас долго не было. Вот, тебе принес...

Удивительное свойство сохраняют вещи, принадлежавшие когда-то близкому умершему человеку. Вот коснешься рукой такой старой папки, и тот, ушедший, оживает перед тобой, вспоминаешь его привычку поглаживать эту папку во время беседы; видишь его стол с кипой бумаг, каких-то раскрытых недочитанных брошюр, странную привычку читать, склонив голову набок, прищурив левый глаз и близко-близко подняв к лицу книгу.

Андрей неожиданно для себя прослезился и, смутившись, сказал ворчливо:

— Оставь, я потом посмотрю.

Но не мог скрыть нетерпения. Деликатный Святосаблин быстро попрощался, а Андрей раскрыл папку, издававшую знакомый запах «сараюшки» — немного — сырости, табака, лекарств и старой бумаги. Листы, вложенные в бювар, были разными: то какой-то обрывок, то рекламный листок, повернутый чистой стороной, то прекрасный атласный лист самой лучшей писчей бумаги. Андрей углубился в чтение. «Бог спасает от одиночества друзьями... Увы, уходят они один за другим. Володя Святосаблин — добрая душа, не забывает...»

«Падает тот, кто бежит. Кто ползет, не падает». Плиний.

Может и мудро сказано, да не про меня. Не ползал в жизни никогда и ползающих не приемлю. Пожалуй, друг Володи — Белопольский — из тех, кто бежит. Ну и падал в жизни достаточно...»

«Сердце болит нестерпимо. Неужели — конец? А ведь казалось, что жизнь не вычерпать до дна, как воду в хорошем колодце. Чем больше из него берешь, тем чище и глубже он становится. А мой колодец сохнет »

«Андрей с Ириной — очень нравятся друг другу. Видно, бог их свел. Ну и я немного».

«Счастлив! Это у иудеев, кажется, присловье: «Кто хороших людей поженил, тому место в раю заготовлено». А мне, видно, пора о месте думать!»

«Не умею болеть и учиться этому не желаю. Не дай бог стать немощным, в тягость близким... Их у меня сейчас трое — Володя, Андрей, Ирина. Спаси их. Господь, и сохрани. Пусть будут счастливы!»

«Самое время завещание писать — временами чувствую, что долго не протяну. Да завещать нечего, имущества — никакого. Добрые советы своим друзьям раздавал щедро — это нетрудно. Трудно добрыми советами пользоваться».

«Чувствую, увезут в больницу — сюда не вернусь. Неказисто мое пристанище, а люблю его — все здесь небогато, но мне лишнего не надо. Спокоен был здесь душой, друзей имел, пока здоров был — работу на пользу людям делал, — что еще человеку надо? О заветном, несбыточном и мечтать нечего: по русской земле пройти, как бывало в детстве. Босиком по пыльной дороге: ноги как в пух ступают, щекочет, между пальцами струйками пыль течет, а побежишь — столбом за тобой понесется...» . «Русскому человеку надо на родной земле помирать. Чтоб березка в изголовье, чтобы церковки звон над могилой. Впрочем, и тут растут березы...»