1

Один недостаток имелся в очень необременительной работе Белопольской: в любой момент дня и ночи она могла понадобиться сумасшедшей Доротее. Поэтому, словно офицер при осадном положении, отлучаясь, она обязана была докладывать княгине Вере, где будет, сколько времени и как ее сыскать немедля. И хотя никаких особых дел ее жизнь нынче не содержала, в душе Белопольской, несмотря на безбедное и довольно веселое существование, зрел и кипел протест, который — уж она-то себя хорошо знала — должен был вот-вот найти выход. Понимая, что совершает очередную глупость, она сознательно шла навстречу ссоре. Ей нравилось по мелочам возражать Доротее Пенджет и злить ее по пустякам, не торопиться выполнять все ее бредовые приказания. Странно, однако, чем чаще Ксения «закусывала удила», тем больше привязывалась к ней американка. И все же Ксении приходилось соблюдать договоренность — предупреждать заранее обо всех отлучках, сообщать адреса. Вечера всегда принадлежали Доротее. Имелось, пожалуй, лишь два исключения. Однажды она вновь посетила Тургеневскую библиотеку, где с удивлением узнала, что многие советские писатели издаются ныне берлинскими издателями, и получила несколько книг на просмотр, ибо читать их у нее не было ни времени, ни особого желания: первым оказался роман Алексея Толстого «Хождение по мукам», про который много писали и много говорили. Граф-де, вернувшийся в Россию, переделывает все написанное в Парике по указке большевиков, которые все белое заставляют его представлять черным. Ксения открыла том, увидела описание Петербурга — у нее сжалось сердце, и она поспешно отложила книгу...

Во второй вечер она пошла на доклад о Льве Николаевиче Толстом и толстовстве, который делал Бунин. Бунина печатали, им гордились все русские. На трибуне появился не молодой уже, но необыкновенно красивый человек, сдержанный, с холодной улыбкой. Бунин заговорил — проникновенно, глубоко, убежденно, блистательно. И с первых фраз покорил аудиторию...

Иногда, если получалось, Ксения навещала и своих друзей в «Последних новостях». Выпивала с ними чашку кофе, обменивалась новостями. Они иронизировали друг над другом и над очередной сенсацией, сообщенной прессой...

Ни американке, ни Вере Кирилловне найти компаньонку не представляло никакого труда. Более того, если требовали срочные обстоятельства, за Белопольской посылался и таксомотор.

Однажды около полудня служанка доложила: Ксению Николаевну возле дома ожидает господин. Ксения задрожала: первая мысль ее была почему-то о братьях.

— Венделовский Альберт Николаевич, настоятельно просит принять его, — добавила служанка.

— Передайте господину, я выхожу, — сказала она.

Фамилия показалась Ксении знакомой, и, выглянув из окна дома, она тотчас узнала: этот Альберт Николаевич имел какое-то отношение к Врангелю и был представлен ей недавно — то ли на «русском оперном сезоне», то ли в балете, а скорей всего во время проведения светской лотереи. «Зачем, интересно, я ему понадобилась?» — подумала Ксения. Почему-то взволнованно окинула одним взглядом себя в зеркале, достала из сумки, легко коснулась пуховкой лба, носа, подбородка. И удивилась своей нервозности: можно подумать, встреча эта имеет для нее какое-то значение. Она, не торопясь, вышла на крыльцо.

— Я к вам, Ксения Николаевна. Дело безотлагательное, а я вынужден уехать в Берлин.

— Что же вам угодно? — против воли вспыхнув, спросила Ксения.

Она была удивительно хороша, и он залюбовался ею, задержавшись с ответом.

— Что же это за дело? — нетерпеливо повторила она.

Венделовский, сразу узнанный ею, выглядел сегодня не так, как при знакомстве. Он показался ей выше и прямее, подтянутый, в хорошо сшитом сером костюме, подходящем к его темному лицу и светлым глазам. Ксения, посмотрев на него с внезапно возникшим доверием, сказала, чтобы ободрить гостя:

— Значит, чужое поручение? А кто вы?

— Я? Хороший человек.

— Хороший человек — не профессия. А профессия?

— О ней чуть позже. Я хорошо знал вашего дядю, генерала фон Перлофа.

— Это не профессия. К тому же дядя мертв.

— Я выполняю его просьбу. Он хотел, чтобы я нашел вас и мы увиделись.

— Не спрашиваю зачем. Но вы не торопились: мы ведь встречались?

— Увы. Если признаться, всегда держал вас, насколько это представлялось возможным, в поле зрения.

— Теперь что-то изменилось и вы пришли?

— Совершенно верно, Ксения Николаевна. Теперь я выполняю поручение и другого известного вам человека.

— Кто же? Вы меня совсем заинтриговали, Альберт Николаевич. И я начинаю бояться вас.

— И совершенно напрасно. Не беспокойтесь! — сказал он горячо. — Я никогда ничем не обижу вас. Я обещал это другу вашего детства.

— Иван?! — обрадованно вырвалось у нее. — Он ведь был в Париже, я его видела. Где он?

— Он сразу уехал, Ксения Николаевна. Он просил меня передать вам этот сверточек и немного денег — все, что смог.

Ксения развернула обертку, раскрыла коробку. На красном бархате лежали хорошо знакомые ей с детских лет массивные серебряные часы с цепочкой и брелоками.

— Это все, что осталось после смерти Вадима Николаевича. Он был патриотом России. Вы можете им гордиться.

— И всегда гордилась. Какое счастье, что у меня останется память от него! Благодарю вас! — не сдержавшись, она внезапно поцеловала Венделовского в щеку. И оба смутились окончательно. Каждый, по-своему переживая случившееся, старался показать, что, собственно, ничего и не произошло — просто жест искренней благодарности, не больше.

— Что же мы стоим здесь, Альберт Николаевич? К сожалению, не могу пригласить вас к себе. Приглашаю в кафе — тут, рядом.

— Если это для вас не хлопотно, я с удовольствием. И вы расскажете мне о себе, хорошо?

— Не знаю, что и рассказывать. Пусть вас не вводит в заблуждение шикарный дом, где я живу.

— Я все знаю, — сказал он.

— Ох, что-то все вы знаете! — она взяла его под руку и повела по улице.

Они зашли в кафе. Официантка принесла поднос с кофейником, молочником, джемом, лимоном и двумя рюмками коньяка. Он невольно любовался каждым движением Ксении — точно рассчитанным, ловким и в то же время удивительно изящным!

— Вы — опасный человек, — продолжала Ксения. — Ваши таинственные исчезновения и появления, связи, знакомства. Я должна подумать, оценить все. Лучше вы рассказывайте о себе. Только правду! Иначе станем пить кофе молча. Столько вранья кругом. Все только и делают, что обманывают друг друга. Иногда без всякого повода и нужды, так просто. Вы, конечно, офицер? Я ничуть не удивлюсь, если сейчас окажется, что вы служили с кем-то из моих братьев.

— К сожалению, я не офицер и не имел чести служить с вашими братьями.

— Да, а вот вам лимон и джем. Клубничный! Его обожает княгиня Вера. А вы любите?

— Очень. Он пахнет детством.

— Итак? — очень серьезно сказала Ксения. — Я жду. Будете рассказывать?

— Обязательно. Правду и только правду — о том, на что имею право.

— Как это понять?

— Правда, связанная лишь с моей жизнью и не могущая повредить другим.

— Я не очень понимаю вас, таинственный незнакомец, но продолжайте: пусть сегодня все будет, как у Дюма или Майн Рида.

— Пусть будет как у Дюма, — покорно согласился он. — Разрешите выпить за ваше здоровье?

— Разрешаю. И одновременно за ваше.

Они чокнулись, глядя друг другу в глаза.

— Дорогой Альберт Николаевич, дорогой Альберт Николаевич. Теперь нам остается выпить еще и за то, что вы снимете, наконец, свою опереточную маску.

— А вы злая.

— Что поделаешь — жизнь такая, господин Венделовский.

— Да-c... Ну, так слушайте, Ксения Николаевна. Я понимаю, заставлять вас гневаться — опасно, — и он начал говорить о своем детстве на Васильевском острове, об отце — известном докторе, о начале дипломатической карьеры, оборванной революцией и арестом ЧК в Киеве, когда он пробирался на юг, чтобы отдать себя на службу Добровольческой армии. Его быстро выпустили: обличительных материалов против него не имелось, к тому же, по случайности, комиссар оказался петербуржцем и знал профессора Венделовского. Его освободили, взяв подписку не воевать против Советов. Он оказался один, без денег — даже часы и перстень при аресте пропали, — в чуждом городе. И тут вспомнил, что один из его друзей и коллег по министерству иностранных дел, некто Петр Куракин, удравший из Петрограда еще в начале марта, — киевлянин. Найти кого-либо из семейства графа Куракина оказалось делом простым. Он был обласкан матерью Петра Татьяной Георгиевной (Петр, избежавший большевистского ареста, к тому времени служил в Одессе, был связан с французской миссией) и, получив рекомендательное письмо к генералу Врангелю, счастливо добрался до Севастополя, где милостиво был принят самим главнокомандующим, ибо, как оказалось, приходился двоюродным братом графине Куракиной. Такое везение случается лишь раз в жизни!

— Вы счастливый человек, Венделовский, — заметила Ксения. — И чем же вы занимались при Врангеле, если знаете и фон Перлофа, и Климовича, и, поди, самого ротмистра Издетского?

— Отлично знаю — жандарм и гнусный тип. Дело в том, что главнокомандующему угодно было пустить меня в дело по дипломатической линии. Видимо, Климович негласно проверял меня. Это естественно, ведь я был допущен к секретным документам русской армии. Меня сделали дипломатическим курьером Врангеля, Ксения Николаевна. И приставили на какое-то время Издетского — явно для слежки. А почему он вас интересует?

— Он меня совершенно не интересует, — на ее лице промелькнуло и тут же исчезло брезгливое выражение. — А что же вы теперь, Венделовский, после отъезда командующего? — спросила она с явной издевкой.

— Он завещал меня генералу Кутепову, — невесело пошутил Альберт Николаевич.

— В качестве? — напористо спросила Ксения.

— Нечто вроде дипломатического агента, советника — называйте как хотите.

— А Иван? Откуда сие знакомство?

— О, это долгая история. И опять весьма «тайная». Я взял от него часы вашего деда лишь потому, что он, упросив меня, поклялся: вам можно вполне довериться. Вы будете молчать. Давайте считать, никакого Ивана не было. Согласны? Я спокоен?

— И не нужно ни клятв, ни слов? — Ксения посмотрела серьезно. Даже с обидой.

— Не нужно.

— Благодарю за доверие. А о вас разрешается помнить? Или вы исчезнете так же таинственно, как и появились, граф Монте-Кристо?

Венделовский посерьезнел. Он выпрямился, сказал нарочито просто и спокойно, точно прочел чужие слова, текст из книги или отрывок из газетной информации:

— В нашем мире сегодня так легко потеряться, Ксения Николаевна. И столько людей уже потерялось. Но я уверен и даю в том слово: я не дам вам исчезнуть. Уверен, не дам.

— Но почему так торжественно? А если я захочу?

— У вас не будет нужды хотеть.

— Откуда я знаю? Не терплю обязательств. Ну — не знаю! Вы что, влюбились в меня?

— Простите, нет. Хотя вы — очаровательная, милая, обаятельная, покоряющая. У меня слов не хватает.

— Тогда в чем же дело? — в ее голосе прозвучало нетерпение. — Все кутеповцы стали бескорыстными рыцарями?

— Дело в том, Ксения Николаевна, что не терять вас из виду я обещал Ивану. Я не стану навязчивым. И, умоляю, не пытайте меня больше. Ни о чем, Ксения Николаевна.

— Вы не так поняли — о навязчивости, мой рыцарь... Ну да ладно! Вы сказали, что уезжаете в Берлин? И дальше? Надолго? В чем же выразится ваша забота? Впрочем — все! Кончим эту тему. Все! Пейте кофе, пожалуйста. Я долью вам горячего? И будем говорить обо всем и понемногу, согласны?

— С большой радостью, — ответил Венделовский.

— Я почему-то доверяю вам.

— Я оправдаю ваше доверие, — сказал он серьезно и ободряюще. — Располагайте мною.

— Говорите так, уезжая?

— Но я вернусь. Обязательно вернусь, Ксения Николаевна.

— Связана эта поездка с опасностью? Вы обещали только правду.

— Любая поездка теперь связана бог знает с чем...

 

2

Княгиня Вера Кирилловна Мещерская, в свое время принадлежавшая к высшим аристократическим кругам Петербурга и хорошо знавшая все его тайные пружины (как она говорила), сохранила необыкновенную для своих лет остроту ума. Умела сразу разгадывать человеческие характеры, хорошо понимала, кто чего стоит. Княгиня первая заметила: обстановка в доме изменилась. Ксения, казалось, пылает от ярости. Ни на грош выдержки. Метнет взгляд — выстрелит. Язык — как бритва. Что на уме, то на языке. А американка? Ничему она ее не научила. Таких никто и ничто не научит. Никогда! Но ведь разве возможно забывать другое? Дом и условия, в которых они живут, деньги, прислуга, еда — и все без счета, без мелочной проверки. Эта Пенджет была истинным кладом, посланным ей богом! Что она требовала взамен? Ничего. Даже благодарности. Ничего ей не нужно. Одно удивляло княгиню Веру: отношения Доротеи с ее отцом. Судя по всему, они отличались определенной сложностью. Отправил дочку за океан и точно отрезал: ни письма, ни телеграммы за все время. Только деньги ежемесячно, аккуратно, и не по почте, а с нарочным. Первого числа, ровно в десять утра, появлялся немолодой, коротконогий и большеголовый коренастый человек в черном (независимо от сезона) и вручал мисс Пенджет чек на парижский банк. Согласно инструкция, только Доротее. Если ее не было или она спала, вернувшись под утро и запретив будить себя, пока сама не встанет, черный человек безмолвно уходил, чтобы появиться снова в то же время завтра. Без малейшего неудовольствия, протеста. Даже выражение его тупого лица не менялось.

Случалось, ему приходилось заходить и дважды, и трижды. И всегда он был корректен, скрытен и молчалив.

Однажды, воспользовавшись благоприятным, как ей показалось, вечером (усталая американка решила отдохнуть и не выходить больше из дому), Вера Кирилловна за самоваром, у которого хлопотала сама, отослав служанку, как бы между прочим поинтересовалась, не собирается ли мистер Пенджет приехать в Париж, чтобы воочию убедиться, что его дочь...

Нехорошо выругавшись по-русски (вот она, Ксенина учеба!), Доротея ответила, что посмей он только переступить порог этого дома, она сама спустит его с лестницы головой вниз, дав хорошего пинка в зад острым каблуком. Запретная тема осталась закрытой. Никогда не возникал подобный разговор у Доротеи и с Ксенией, которая, отвечая как-то на вопрос княгини Веры, лишь зло усмехнулась: «Никак нам не избавиться от исконно русского любопытства. Когда только мы разучимся совать нос в чужие дела?..»

Было лишь одно обстоятельство, которое заставляло Веру Кирилловну терпеть подобные порядки (вернее — непорядки!) в доме, где она жила и которым как бы руководила. Это — обещание Доротея, повторенное дважды, отблагодарить «свою русскую тетушку», купив ей жилье. Ради этого жилья княгиня Вера не просто ждать — готова была все терпеть от сумасбродной американки и от не менее сумасбродной соотечественницы, которой требовалась крепкая узда. Вот два дня назад опять они поссорились (по какой причине не сказала ни одна). Целый час Вера Кирилловна, становясь то императрицей Екатериной, то «Пиковой дамой», терпеливо внушала Ксении: потерпи, потерпи и не только ради себя, но и ради ближних своих, — решается важный вопрос для всех. «Вы представляете, Ксения, о чем речь? Мы можем стать обладателями собственного жилья. Одно это удлинит нам жизнь с этой богом проклятой Франции! Заклинаю всем святым: терпите! Эта Пенджет уже поговаривает о возвращении в Штаты. Если она не захочет выполнить обещание, мы останемся на бобах. Подумайте! Трижды, четырежды подумайте, прежде чем отвечать ей. А лучше — промолчите, сотвори молитву».

После этого разговора княгиня Вера с американкой все светлое время пропадали где-то — разъезжали по городу в такси, — смотрели, видно, продающиеся квартиры. Княгиня Вера возвращалась усталая, злая. Уходила к себе в комнату, куда ей приносили еду, никого не принимала. Ксении, поинтересовавшейся, что происходит, ответила сердито: «Американочка наша — экономистка. Закружила меня совсем. Торгуется, словно чухонка за два фунта масла. Ей — интересно, должно быть, а мне, в годах-то, каково на вонючих моторных колясках по окраинам раскатывать?» — «Могу я помочь вам?» — «Ты?! — «Пиковая дама» тут же превратилась в императрицу и сказала с пренебрежением: — Да пошли я вас одних, покалечили б одна другую сразу. Нет уж, это мой крест. Мне и нести. Дай господь силы вытерпеть».

Еще несколько дней по дому ходило словечко «Буа» или «де Буа», передаваемое встревоженной прислугой, всегда знающей больше хозяев и уже осведомленной, вероятно, о скором отъезде общей благодетельницы. События разворачивались все быстрей и быстрей.

Подарок Вере Кирилловне был, наконец, почти куплен. Предстояли последние смотрины. Старая княгиня уговорила мисс Пенджет ехать на извозчике. Так хоть и медленней, но верней. Не трясет, и голова не кружится от бензина. В назначенный час к особняку была подана четырехместная карета, так называемый отельный омнибус, запряженный двумя каурыми жеребцами. Весьма странное сооружение на больших колесах с открытым высоким сиденьем для возчика, с двумя фонарями по бокам, большими, опускающими окнами, дверцей и ступеньками сзади. На хороших рессорах, с мягкими сиденьями, обитыми кожей, омнибус, достаточно удобный и, можно сказать, комфортабельный, в городе, среди автомобилей, идущих потоком по центральным улицам, казался пришельцем из прошлого века. Лошади уже совсем уступили Париж машинам. Время летело! Прогресс — ничего не поделаешь, во всем прогресс!

В путь отправились вчетвером: княгиня Вера, Доротея, Ксения и служанка, у которой в плетеной корзинке было полно еды: путь хоть и не слишком длинный, но и не очень скорый, а на свежем воздухе перекусить ох как захочется.

Поздний осенний день выдался вдруг солнечным, теплым и почти безветренным. И как только омнибус миновал пригородный фабричный квартал, замелькали сады и огороды, сельские постройки. Пассажиры, опустившие окна, сразу почувствовали свежесть и чистоту воздуха, несущего уже совершенно иные запахи. Ветры с полей пахли землей, сухой травой, дымком жилья, навозом, пьянящими запахами жухлых листьев, жестко шуршащих под копытами коней.

Ксения измучилась: ей казалось, они едут уже чуть не целый день. Княгиня Вера, как всегда величественно-спокойная, молчала: путь к новому месту жительства был ей уже знаком. Американке нравилась ее роль дарительницы и патронессы. В ее голове один за другим рождались фантастические планы организации в местечке Сен Женевьев де Буа колония русских поселенцев наподобие тех, что строили первые американцы — с просторным салуном, каким-нибудь отелем на десяток комнат, крепкими постройками, магазинами, молельным домом.

— Эко хватила, милая барышня, — осадила ее в конце концов старуха. — Целый городишко, не хуже чем на острове Буяне, что Пушкин описал, придумала.

— Значит, решена покупка? — спросила ее Ксения.

Доротея радостно закивала: йес, йес!

— Жизнь нас практическими людьми делает, — невесело усмехнулась старая княгиня. — Будет и отель, и церковь — посмотришь. Крышу починят — вот тебе и Царское Село. А насчет русской колонии наша благодетельница, пожалуй, правильно сказала. В этом Буа хоть полк размещай...

На тридцать втором километре от Парижа, в местечке Сен Женевьев де Буа, в вековом парке и располагалась громадная усадьба, принадлежавшая в свое время одному из наполеоновских маршалов: запущенный дом с флигелями и подсобными помещениями для всевозможных служб, сад, два полу развалившихся домика наподобие охотничьих беседок в парке.

— И это для нас? Для двоих? — вырвалось у Ксении.

— Прошу, княжна, — строго осадила ее Мещерская. — Воспринимайте все молча, пожалуйста...

Карету встретили два пожилых господина, учтиво помогли дамам выйти. Повели осматривать хозяйство. Княгиня Вера хотела ознакомиться со всем сразу.

Американка ее торопила. Ксении чувствовала, как меняется у Доротеи настроение, вот-вот уедет. Она шепнула об этом Вере Кирилловне, но та рукой махнула в сердцах и ответила, что сегодня Доротее не удастся удрать.

Вскоре сделка состоялась, необходимые бумаги выправлены. Мисс Доротея Пенджет без сожаления выписала чек. Бывшие хозяева брали на себя ремонт гостиной и жилых помещений. Старая княгиня становилась владелицей имения.

— Я не представляю, как мы станем жить в этом замке, — сказала Ксения на обратном пути. — Одни, точно в лесу. Женщины... Я боюсь. Может, там и призраки наполеоновцев по ночам бродят.

— Не бойся, Ксенюшка, — старая княгиня после свершения покупки оживилась и даже взволновалась заметно. Красные пятна, выступившие на ее щеках и шее, не проходили. — Не останемся мы одни. На правах хозяйки я хоть десять своих родственников здесь поселю.

— Ваши знакомые! Родные! — возликовала вдруг американка. — О-о-о! Имею прекрасную идею. Мы устраиваем… как это по-русски? Один праздничный праздник и обед. Мы приглашаем не десяток ваших родных — нет, пять десятков, да! И пьем честь хозяйки нового Русского дома! Олл райт! Все будет очень замечательно! Все будут очень счастливо радоваться, кушать и смеяться.

— Да где ж там праздновать, неуемная твоя душа? И когда, если французы только-только за ремонт возьмутся?

— У вас нет проблем! У меня проблем нет! Все делают деньги! — она похлопала о ладонь чековой книжкой.

Американка, которой уже изрядно надоел Париж и все предоставляемые им развлечения, которая соскучилась в безделье, не зная, куда приложить свою энергию, со страстью принялась за подготовку задуманного ею банкета «для русских аристократических кругов». Какая-то посредническая контора согласилась со всеми ее сумасбродными идеями. Напрокат была взята и привезена в неотремонтированную гостиную необходимая мебель, посуда, столовое белье. Проведено дополнительное электрическое освещение, повешена огромная бронзовая с хрусталем люстра. Нанятые рабочие спешно приводили в порядок окна и двери, закрывали потрескавшиеся стены материей под старинные штофные обои, мыли окна, чистили, скребли, чуть не вылизывали пол. Печники возрождали к жизни кухню, не действующую, может, со времен Наполеона.

Все это являло собой странное зрелище: посреди общего хаоса и запустения в спешном порядке рождался оазис, отделанный с «шиком» на один день. Оживленная Доротея Пенджет носилась в такси между Парижем и усадьбой. Княгине Вере предстояло составить список приглашенных «из знатнейших русских семей», Белопольской — проследить за изготовлением и рассылкой специальных приглашений. Все делалось с отчаянной быстротой, размахом, широтой. Омнибус привез из Парижа поваров и лакеев. Следом во двор въехал грузовик, нагруженный всевозможной снедью, фруктами и винами. Был ярко освещен подъезд. Таксомоторы стали подвозить гостей. И грянул бал!..

Гостей Русского дома (название это с легкой руки мисс Доротеи прочно привилось) встречали у входа в гостиную, как полагается, хозяева — княгиня Мещерская и княжна Белопольская.

Лестница, ведущая на второй этаж, была не слишком широка, и свежая краска во многих местах еще не успела просохнуть. Ксения отодвинулась чуть в сторону, и с каждой новой группой сановных стариков и старух росла ее неприязнь. Уж больно жалкий и одновременно смешной вид оказался у этих представителей бывших высших сфер. Столько лет прошло, а они все такие, как в Константинополе: изрядно потрепанные генеральские и сенаторские мундиры, плохо выбритые физиономии и пергаментно-желтые декольтированные плечи, обрюзгшие лица, беззубые рты — все это представляло картину жуткую. «Словно мертвецы на шабаш съехались, — подумалось Ксении. — Сколько их, и все одинаковые». Позднее появились, правда, человек пять-шесть во фраках с белыми сверкающими пластронами, приехавшие на своих автомобилях. Эти держались уверенно, отдельной группой, стараясь не смешиваться с толпой, сгрудившейся вокруг огромного сверкающего стола, от которого взгляд оторвать было невозможно.

Собрались все приглашенные. Задерживалась лишь та, что устроила все это. Садиться за стол без Доротеи Пенджет Вера Кирилловна считала неудобным, неэтичным. Гости нетерпеливо, точно по команде, пришли в движение, поток закрутился слева направо. Знакомые приветствовали друг друга, одни с преувеличенной радостью целовались, другие раскланивались, третьи лишь небрежно кивали. До Ксении долетали обрывки разговоров:

— ...Российская закваска — дело первейшее, нет силы из нас ее вытравить...

— Здесь и праздник не в праздник. Капустой и огурчиками не пахнет, колокольни не звонят, и православных с покаянными лицами не встретишь...

— Посмотри на того валета,ma chere! Фрак надел, перстни на каждом пальце. В Москве я его дальше прихожей не пускала.

— Говорят, в Симферополе наворовался, склады сумел вывезти.

— ...Слышала, Опричнин богу свою грешную душу отдал?

— Следовательно, вакансия тверского губернатора освободилась! Надо к управляющему...

— Собственной его величества канцелярией? Уже, ваше сиятельство, первые шаги я уже предпринял, жду ответа...

Спорят, горячатся три старушки — маленькие, худенькие, с личиками как у обезьянок, очень похожие друг на друга:

— Нет, сударыня, уж позвольте. Мне полагается поближе вашего к хозяйке сидеть. Мой муж в губернаторах верой и правдой царю служил.

— Это как кто посмотрит, государыня моя. Мой-то, царство ему небесное, производства в генерал-лейтенанты еще в Великую войну удостоился.

— А мой и не упомню...

— Да у вас и мужа не было!

— Как вы смеете! — гневно трясет кулачком оскорбленная старушка. — Я — родственница хозяйки по мужниной линия. Убедитесь: меня рядом посадят!..

Наконец появилась и мисс Доротея Пенджет — в умопомрачительном вечернем платье, подчеркивающем худобу и все несовершенства ее фигуры, украшенная бриллиантами, как рождественская елка блестками. Протиснувшись через толпу, она уселась во главе стола, стоящего «покоем», сделала знак Вере Кирилловне: можно-де всем садиться. Старая княгиня чуть дрожащим от торжественности, напряженным голосом объявила, что просит дорогих гостей откушать того, что бог послал. Приглашенные, изо всех сил стараясь сохранять достоинство и тем не менее незаметно толкаясь, суетясь и нервничая, ринулись занимать места, норовя оказаться как можно ближе к Мещерской и ее окружению. Упал стул. Кто-то не то вскрикнул, не то всхлипнул. Бухнул, точно выстрелил, разбитый фужер... Наконец все расселись. Первый тост — в память государя императора Николая II — провозгласил невысокого роста, важный генерал-лейтенант. Второй — за членов дома Романовых — он же. Третий — за благороднейшую дарительницу усадьбы, которая станет истинно Русским домом, мисс Пенджет — поднял под общие аплодисменты старичок в потертом мундире камергера, с большой головой на тонкой шее, похожий на одуванчик; он сидел по левую руку от княгини Веры. За «императора» Кирилла I не пили: за столом собрались, по-видимому, одни «николаевцы».

Скоро аристократическое застолье приняло вид обыкновенного благотворительного обеда, к которым уже привыкли. Общество разделилось на группы и группки. Повсюду произносились тосты и чокались. Где-то целовались и плакали о прошлой жизни, где-то ссорились. Вдоль стола ходили первые захмелевшие, назойливо приставали к сидящим со своими просьбами и обидами.

Ксения смотрела на происходящее с чувством усиливающегося омерзения. Эти вчерашние люди, собранные тут, эти суетящиеся мертвецы...

Незаметно для всех исчезла Доротея. Ушла к «себе», в еще не отремонтированную комнату, Ксения. Кроме продавленной софы и двух венских стульев здесь ничего не было. Болела голова. Присев на край запачканной мелом софы, она думала о том, что судьба вновь подготовила ей непростое испытание — если она согласится и останется здесь, среди этих омерзительных стариков и старух, замурует себя вдали от Парижа. Ксения подумала еще, что вполне могла бы добраться от Сен Женевьева до площади Данфер-Рошро на рейсовом автобусе: не ночевать же ей среди этого хаоса, не ждать, пока окончится прием и этих сумасшедших стариков и старух начнут отвозить в Париж? Вспомнив эвакуацию и Константинополь, она невесело усмехнулась, — до чего же человек стал быстро приспосабливающимся животным, безразличным к среде своего обитания. Ксения незаметно оделась н, стараясь не привлекать к себе внимания, вышла на улицу. Так было ознаменовано ею торжественное открытие Русского дома.

 

3

Словно по уговору, друзья Ксении никогда не вели политических споров в ее присутствии и не давали ей возможности вовлечь в них себя. А тут их обоих точно прорвало — когда она рассказала о Русском доме. Разговор пошел о политических метаморфозах русских эмигрантов — от предреволюционных лет и по сей день, от монархизма к «левой» группе кадетов и снова к черносотенному монархизму и даже фашизму — пути, пройденному за весьма короткий срок. Они сходились на том, что делалось это по мотивам скорей всего шкурническим, из-за того, что привыкли монархисты российские всегда находиться в центре так называемой «общественной жизни и борьбы» — дискутировать, составлять партийные программы, выступать с трибун, громя противников логикой своих доводов, стараясь навсегда закрепить за собой право сокрушать любого инакомыслящего.

Анохин и Грибовский, как оказалось, были большими политическими спорщиками. И с чего бы они ни начинали разговор, все крутилось вокруг фигуры некоего среднего человека, эмигранта, который независимо от положения, от того, был он военным или статским в прошлом, являл собой теперь как бы рядового эмигрантской армии, обладающего рядом обязательных черт. Каким же он стал, русский эмигрант, дитя трех эмиграций времен гражданской войны? Во-первых, он никем не стал и мало изменился — и внутренне, и внешне, — на этом решительно сходились Анохин и Грибовский. Он оставался в массе своей однороден, хотя бывали и исключения. Часть откалывалась, решительно рвала со своими соплеменниками. Другая как бы поднималась над ними. Тут были знаменитые артисты, художники, литературы, учителя, врачи, талантливые ученые и инженеры, которых стремились заполучить крупнейшие фирмы Европы и Америки. Их оказалось не так много — таковы условия эмиграции; подлинные таланты умерли в безвестности, но некоторые оставили заметный след и в мировой науке.

— Разрешите-с узнать фамилии? — спрашивал Грибовский с нескрываемой издевкой. — Тех, что в мировой науке.

— Извольте, — начинал сердиться Анохин. — Механик, теоретик и практик — Тимошенко; химик Титов; астроном Стойко; физик Зворыкин; зоолог Давыдов, археолог Ростовцев — вот!.. Вы, конечно, знаете о гигантском пароходе «Нормандия»? Корпус его проектировали русские инженеры Юркевич и Петров, дизеля созданы по проектам профессора Аршаулова, винты — по системе Хоркевича, вот!.. И еще! Я уж не стану говорить об Алехине, Протазанове, геологе Андрусове. Это лишь те, кого я сейчас вспомнил.

— Единицы, — спокойно возражал Анатолий. — Их можно перечислить по пальцам.

— Сотни! Многие сотни! — горячился Лев. — А тысячи, преодолев трудности и угрозы, возвращаются на родину.

— Из двухмиллионной эмигрантской толпы выкристаллизовывается особый индивидуум, живущий только по своим законам, исповедующий свои понятия о чести, доблести, суждения о той миссии, которую призвана дать одряхлевшей Европе его молодая беженская сила. Кровь молодых российских изгнанников, прошедших огонь, воду и медные трубы. Лучших представителей прежней России, которые с револьверами в руках стреляют в большевиков где только могут.

— Так что это за тип, по-вашему?! Формулируйте дальше.

— Извольте, — соглашался Грибовский. — Надеюсь дать добавочную характеристику. Прежде всего отмечаю полную неспособность к ассимиляции. Расшифровывается так: «Я никому не нужен, да? И вы мне не нужны». Принимается характеристика в целом?

— Принимается, — Анохин машинально водил карандашом по листу бумаги — получался автошарж, очень похожий и смешной; вместо кудрей — горелка от примуса. — Дальше, Анатоль. Я внимаю со всей серьезностью и обдумываю возражения.

— Итак. «Я» — фигура значительная. И по происхождению, и по судьбе, если всегда помнить прошлое и мыслить только его категориями. «Меня» распирает сложность собственной персоны. Кидает то в иллюзорные мечтания, то — без переходов! — в реальную депрессию. Привычка посещать церковь — это не мистицизм. Она помогает очиститься от скверны, помогает всем окружающим считать «меня» за доброго, праведного христианина. Что немаловажно при общей концепции личности.

— Концепция требует дискуссии.

— Не говори красиво, друг Лев. Делай скидку на аудиторию. Я ведь тупой.

— Себя к таковым не причисляю.

— И напрасно. Лично я — полный идиот.

— В таком случае, может быть, господин, именующий себя идиотом, что-то возразит? Это будет весьма интересно.

— Лишь об одном скажу. Упустил ты одно важное обстоятельство, характеризующее нашего формирующегося господина. Наш герой встречается в двух ипостасях. Одна его разновидность кичится надпартийностью. Он над схваткой. Он не ждет, чем кончится мышиная возня здесь. Его интересует лишь реставрация законной власти в России, на основе которой он и построит свою власть.

— Первая добавка к характеристике героя принимается, — в тон Грибовскому серьезно сказал Анохин. — Выясним, все, касаемое второй разновидности.

— Вторых большинство. Они серьезно заняты игрой в партийные распри. При этом настолько заигрались, столько претерпели метаморфоз, разделений, размежеваний и слияний, что забыли, «кто есть кто», кто с кем блокируется, кто против кого борется. Связи и противоречия настолько тонки, что порой с трудом поддаются классификации. В этой партийной сумятице, в этом мутном болоте, хорошо выводятся и начинающие фашисты.

В этот миг вошла Ксения. Приятели сразу же замолчали.

— Простите, у вас была раскрыта дверь и вы так кричали. Я слышала конец разговора. Продолжайте, я не помешаю, надеюсь.

— А у вас есть что добавить? — спросил Грибовский недовольно. — Вы с кем? С ним? Со мной?

— Прежде всего — я сама по себе, — ответила Ксения с вызовом.

— Собственно, мы и не кричали, — добавил мирно Анохин. — Как истые дарвинисты, мы занимались классификацией эмиграции.

— И ее эволюцией. Вы признаете ее эволюцию? — Грибовский галантно подал Белопольской стул. Он всегда делал это раньше Анохина. — Но!.. Можете не отвечать, если не хочется.

— В качестве эволюциониста могу предложить вам лишь моего отца, господа. Вы знаете его путь. Я нисколько не удивлюсь, если услышу, что князь Белопольский свободно и легко, став завтра другом, скажем, Бискупского, придет вместе с ним к фашистам.

— Ваш пример не исключение, — сказал Грибовский с торжеством. — Он подтверждает правило. Не сбегать ли нам в бистро: погода мерзейшая! Там и поговорим полчасика. Обстановка вполне располагает к философии.

— Как Ксения Николаевна, — неопределенно сказал Анохин, у которого, конечно, не было и су.

— Я — как солдат, отпущенный на два часа.

— Ну и отлично. Идем!..

Они сидели в бистро, в дальнем полупустом углу. Народу в этот рабочий час было еще немного и только возле «цинка» толпились забежавшие пропустить стаканчик. Дождь то переходил в мокрый мелкий снег, то усиливался, становился сплошной дождевой стеной. Посетители, чертыхаясь, стряхивали мокрые пальто, куртки и кепки, кляня «чертову зиму», начавшуюся беспрестанными ливнями и изрядно уже всем надоевшую.

— А мне до смерти надоела американка. Я не выдерживаю, друзья. Убить ее? Не хватает решимости. Убить себя?.. Или искать другую работу — идти хоть в судомойки?

— Не теряйте своего реноме, Ксения, — Грибовский улыбнулся одобряюще. — И моего. Поскольку я протежирую вам.

— Он прав, пожалуй, — добавил Анохин.

— Дайте время... Да найду я вам что-нибудь, — дружески пожал ей ладонь Анатолий. И не удержался, чтоб не сострить: — Разве мне впервой... Знаете, мы совершенно не принимали в расчет удачный брак. Разрешите, Ксения, я выдам вас замуж? Нынче очень модным стало жениться на русских. Начали, как всегда, эту моду великие люди — писатели, художники. Теперь — общее явление. Так как этот вариант?

Ксения промолчала.

— Я должен уточнить, Толя, — решительно вступил Лев, чувствуя, что поворот разговора неприятен Ксении и пора «отводить удар», приходить к ней на выручку: — Ты говоришь, жениться. Точнее сказать: выходить замуж. Наши мужики тоже пошли нарасхват. Вспомните историю трех братьев Мдивани, нашедших выгодные партии. Где? Среди звезд Голливуда! Или того кавалергардского офицера, который увлек принцессу Бонапарт. Забыл его фамилию, черт бы меня побрал!

— Его фамилия тщательно скрывалась. Поэтому и забыл.

— Если найдете приличного принца чистых королевских кровей — я, пожалуй, соглашусь, — сказала Ксения бесшабашно. — Но свободные принцы остались только в сказках.

— Это как сказать! — Анатолий вздрогнул, точно встрепенулся, глаза хитро блеснули. За этим обязательно следовала какая-нибудь находка: анекдот, история, сенсация. — Вам что-нибудь говорит фамилия Зубов, Александр Зубов?

— Что-то я читал, — неуверенно ответил Лев.

— Впервые слышу, — сказала Ксения.

— Ну, так слушайте внимательно, жалкие вы, оторвавшиеся от жизни люди! И запоминайте...

— А-а, да, вспоминаю!

— Теперь уж помолчи, Лев, опоздал! Живописную все в подробностях, как Немирович-Данченко... Итак, в одном из берлинских дансингов прозябает двадцатилетний Саша Зубов, рядовой танцор, бедный и ничем не выделяющийся из прочих. Внезапно образ жизни его кардинальном меняется. Абсолютно и во всем! Шикарно одетый Зубов появляется в модных ресторанах, сорит деньгами, посещает игорные притоны, где делает крупные ставки и, как правило, проигрывает, что, впрочем, не производит на него никакого впечатления. Новоявленным русским богачом заинтересовывается берлинская полиция. Кто он? Может, грабитель, убийца? На допросе в полиции милейший Саша без тени смущения называет себя... женихом принцессы Виктории Шаумберг-Липпе. Она, мол, и заботилась о том, чтобы жених представительницы столь знатного рода был прилично одет, находился при деньгах и вел соответствующую его положению жизнь. Проверив все, полиция отпускает танцора.

— А кто эта принцесса Виктория Липпе?

— Это шестидесятитрехлетняя сестра экс-кайзера Вильгельма. Во!

— О-о-о-о... — разом потрясенно вздохнули слушателя.

— Вот так, — Грибовский сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом. — Любовь, ничего не поделаешь, господа. Ей все возрасты покорны, как сказал поэт. Принцесса Липпе жила в Бонне и всегда отличалась эксцентричностью. Правда, ее последняя любовь несколько лет содержалась в тайне. Потом экстравагантная Виктория объявила о своем твердом желании выйти замуж. В доме Гогенцоллернов, понятно, паника. Экс-кайзер Вильгельм грозит карами, но невеста непреклонна: подайте ей Сашу и никого больше! Приходится соглашаться. Почему — не знаю и врать не хочу. Кажется, чего проще: объявить сумасшедшей — и в психиатрическую клинику на год! Ну, не знаю... Итак, назначается уже и дата венчания в русской церкви в Висбадене. И вдруг выясняется: у милого танцора в Париже имеется любовница. Одетта-манекенщица, красавица, отнюдь не отличающаяся светскими манерами. Она — представьте себе! — предъявила даже письма своего возлюбленного, когда какой-то репортер нашел ее и прибежал покупать пикантные подробности для прессы.

— Очень интересно, — сказал без всякого интереса Анохин.

— И свадьба расстроилась? Занимательно, — сказала Ксения, не скрывая любопытства.

— Ничего подобного! Старушка оказалась неколебимой. «Я любима и люблю, — заявила она. — Я чувствую себя теперь так, как если б мне было двадцать пять лет».

— Почему именно двадцать пять? Не двадцать, не тридцать?

— Да кто это может понять?! Вечно ты со своей логикой ученого, Лев. А на принцесс твоя логика не распространяется, пойми, наконец.

— Понял! Волнующая история. У нее близок конец, надеюсь?

— Ну, Лев! Почему вы все время перебиваете? Может, дальше самое интересное.

— Больше ни слова, если вам угодно, Ксения Николаевна. Молчу.

— Нет уж, продолжайте. Я заинтригована.

— Спасибо, Ксения. Просто черт знает что! Наш тишайший Лев стал агрессивным... Зубов громогласно заявил, чтобы его и принцессу оставили в покое. Короче, муниципалитет Бонна брак зарегистрировал. Жених родных не имел. То есть, конечно, имел, но потерял где-то. Родные невесты — дом Гогенцоллернов — брак дружно игнорировали. И ни одного штрейкбрехера! Вильгельм Второй, правда, не удержался от свадебного подарка. Он презентовал любимой сестрице книгу «Революция сверху, переворот снизу», стоимостью в десять марок.

— Старик не лишен остроумия, — заметил Лев.

— Которого не хватает всей немецкой аристократии, — сказал Грибовский. — Во всяком случае, авторам только что вышедшей в Германии книжонки «Любовные приключения принцессы Виктории и Александра Зубова», глупой и пошлой. Супруги обратились к судебным властям с просьбой о наложении ареста на это сочинение.

— И что же?

— Я считаю, все. Дальше Саша активно начнет разорять свою престарелую супругу, а потом бросит ее. Но пока что, считайте, ему подфартило, как не многим молодым эмигрантам.

— Вот-вот на арене появятся вчерашние гимназисты, кадеты, девочки из благородных семейств — наше второе поколение. Каким станет оно? К кому примкнет, под какие знамена встанет? Вот что самое важное, — задумчиво сказал Анохин.

— Разве у них есть выбор? — спросила Ксения.

— Безусловно. Прежде всего в плане духовном. Они станут свободнее нас, раскованней. У них нет ни наших знамен, ни икон.

— Они уже лишены тех обязательств, которые вяжут нас по рукам и ногам. Ты, пожалуй, прав, Лев. А вот за кем они пойдут? Диапазон очень широк. От фашизма до коммунизма.

— Но если предположить, что они останутся вообще вне политики?

— Ты меня все более потрясаешь, Лев. Человек нигде не может остаться вне политики.

— Ты упрощаешь, Грибовский. Если наука, есть искусство. Масса сфер, где человек может быть абсолютно свободен.

— Чепуха! Вранье, обман!.. Я не верю! Свободный — это видимость. Он все равно кому-то служит. Работает на кого-то. Либо на тех, кто у власти, либо против них. Каждая стихотворная строка, пейзажик, небоскреб — все делает политику, все по заказу...

— Даже несуществующие руки Венеры?

— Представь себе! Да, и они!

— По-моему, это демагогия, Анатоль.

— Вот и вся логика твоих доказательств.

Приятели замолчали. Воцарилась пауза.

— Вы мне не нравитесь, господа, — сказала Ксения жестко. — Не обычный разговор — заседание российской Думы. Того и гляди, кулаками начнете махать. Я требую мира!

— Но он начал первый. «Демагогия, демагогия» — зачем же так. Точно на булавку наколол, чтоб, как бабочку, чтоб под стекло на стенку повесить.

— Ну, Лев... Я прошу — ты, точно, первый начал.

Оба сунули друг другу руки. Ну прямо как мальчишки.

— Давайте выпьем еще кофе, — предложила она, чтоб окончательно разрядить обстановку. — Пожалуйста, Анохин. Ну, пожалуйста. Не в службу, а в дружбу.

— Вы знаете, не могу отказать вам, Ксения Николаевна, — сказал Лев, поднимаясь.

— Ты забыл добавить «ни в чем», — подсказал Грибовский.

— Мог бы и сам сходить. Ничего бы не случилось, не рассохся бы.

— Тебе приказано, ты и ступай, — проводив его взглядом, Анатолий сказал внезапно: — Жаль мне его, Ксения.

— Жаль? Почему? — удивилась она.

— Влюблен он в вас — разве не видите?

— Не надо, Анатолий Иванович.

— Разве я не понимаю, что не надо.

— Лев — замечательный: умный, добрый. Он — ученый, и еще вернется в науку. Я и подметки его не стою!

— И никаких шансов?

— Спросите о чем-нибудь другом. Пожалуйста.

— Хорошо. А что ваша американка? Собирается уезжать? — он увидел Анохина с двумя чашками кофе и вовремя переменил тему разговора.

— У нее семь пятниц на неделе. Очередное увлечение задерживает. И ремонт де Буа идет ни шатко ни валко. А она хочет попозировать во время открытия Дома перед фотокамерами — меценатка!

— Но вы обещали мне, Ксения, нейтралитет к САСШ — как минимум. Скажите: обещаю.

— Обещаю — пока мы ищем мне работу, — грустно пошутила она.

Анохин молча поставил перед ними кофе.

— А себе? — спросил Грибовский.

— Не хочется, — ответил невинно Лев. — Столько уже выпил сегодня, сердце побаливает.

— Ох, Лев, Лев! Когда ты хоть врать научишься? — укорил приятеля Анатолий. — Скажи, денег нет — разве не поверим!

— Кредит кончился, — грустно сказал Анохин. — И должок имеется, — и спохватился, что при Ксении ему не следовало бы в этом признаваться. Смешно засуетился, взмахнул руками и вдруг начал кашлять — да так, что слезы на глазах выступили. Справившись с собой, закончил с уверенностью, тоже несколько подозрительной: — Завтра я получаю за перевод наконец. Расплатимся, станем богатыми. Не унывайте, друзья. И пейте свой кофе!

Посмотрев на часы, внезапно вскочил, стукнул себя по лбу и кинулся к выходу Грибовский, всем видом показывая, что опаздывает, что забыл нечто важное. Покровительственно похлопал по плечу толстяка, хозяйничающего за «цинком».

— В семь буду в редакции! — крикнул он с порога и исчез.

Резко звякнул дверной колокольчик...