Три года — 1928, 1929 и 1930-й были наполнены событиями, чрезвычайно важными для русской эмиграции. Во всяком случае, для той ее части, что активно занималась политикой, ставила свою сегодняшнюю жизнь и свое будущее в зависимость от партий, группировок, от армии и РОВСа. Для тысяч русских, работающих на заводах, за рулем такси, строящих шоссейные дороги в горах, врачующих людей в далеких селениях, сидящих за студенческими скамьями и преподающих в институтах разных стран, эти годы и эти события большого значения не имели. Каждый продолжал делать свое дело. Ну, случилось. Ну, произошло...

 

1

В январе 1928 года болезнь захватила Врангеля. Он сдался и уступил просьбам домашних обратиться к медикам. Врачи единодушно поставили диагноз: грипп. Элементарная простуда — всего-то! Проболев около двух недель, Петр Николаевич почувствовал себя значительно лучше. Ему разрешили сначала только вставать; потом — ходить по дому. Пересилив себя, он раньше объявленного срока вышел на улицу. И вновь возобновил свои обычные утренние прогулки по Вандеркиндер к лесу Камбр и обратно — через авеню дю Лоншам.

Но этот маршрут оказался ему все же не по силам. Он уставал, едва добравшись до шоссе, идущего вдоль леса. Ноги наливались свинцом. Холодная испарина покрывала лицо, шею и даже спину. Врангель сократил путь, считая, однако, что через пять-шесть дней «расходится». Все это от растренированности, от слабины, на которую он никогда не давал себе права, а теперь позволил себе — и вот...

Домашние мгновенно заметили: Петр Николаевич быстро утомляется, похудел, лицо приняло землистый оттенок. Он дышит с хрипотцой и часто хочет полежать, хотя старается скрыть ото всех, даже от детей, свое состояние и бодрится сверх всяких сил. И только поспав несколько часов, он как будто восстанавливается немного и становится нарочито веселым.

Доктор Вейнерт, лечивший барона, настаивал на прежнем своем диагнозе — грипп, но, ввиду того, что обнаружились болезненные явления и со стороны кишечника, объявил: гриппозный процесс затронул, несомненно, и пищеварительный тракт, это осложняет лечение. Он не возражал против вызова консультанта из Парижа, профессора Алексинского, а затем и доктора Говертса, считавшегося отличным диагностом-фтизиатром. Они прибыли в самом начале апреля, когда болезнь уже задела левое легкое. Однако все трое сходились на мнении, что и это лишь новое неожиданное Проявление того же гриппозного процесса, все более захватывающего организм.

Правильный диагноз был установлен в середине месяца, когда анализ мокроты установил наличие туберкулезных палочек. Болезнь быстро прогрессировала. На дверях дома, на большом листе бумаги, появилась надпись: «Просят не звонить и не стучать в окна», — врачи требовали полного покоя, еще надеясь на природные силы крепкого организма. Вскоре выяснилось: туберкулезный процесс захватил все легкое, начинается наиболее тяжелая форма его — скоротечная чахотка, захватывающая и сжигающая все органы...

Газеты, как обычно, врали. Пятого апреля — по сообщению И. Алексинского: «...болезнь генерала Врангеля не вызывает никаких опасений. Около двух недель назад он заболел кишечной формой гриппа... Болезнь длительная и довольно мучительная, ибо генерал плохо переносит высокую температуру. Она держится около 39° и даже поднимается выше. Сердце у Врангеля совершенно здоровое, но он не привык хворать». На следующий день в бюллетене о состоянии здоровья бывшего главнокомандующего говорилось: «Состояние генерала Врангеля по-прежнему без перемен. Температура за последние дни понизилась, но все же положение остается серьезным». Двадцатого апреля — новый бюллетень: «Положение генерала Врангеля является угрожающим. Врачи неожиданно констатировали туберкулез в крайне тяжелой форме. Температура доходит до 40°...» За несколько дней до смерти обнаружились определенные явления со стороны мозга. Это свидетельствовало о том, что и мозговые оболочки уже затронуты туберкулезом.

Владимир Бурцев, как всегда охочий до любых сенсаций, поехал в Брюссель навестить больного. Он корреспондировал в свою газету: «Когда я подошел к дому генерала Врангеля, находящемуся на окраинной улочке Брюсселя, меня поразила тишина. И только еще более приблизившись, я увидел на входных белых дверях большой лист белой бумаги, умоляющий всех сохранять полную тишину, в которой так нуждался больной. Я увидел сына главкома и показал ему знаком, что хочу войти. Меня встретила мать генерала Врангеля Мария Дмитриевна и рассказала о герое, свалившемся на их дом. Говорил я и с секретарем Врангеля г-ном Котляревским. Он был полон надежд и уповал на Бога...»

В пасхальную ночь случился сильный нервный и сердечный припадок, сопровождавшийся долгими судорогами. В ночь на двадцать первое апреля приступ повторился. Врангель страшно ослабел, температура резко упала. Врангель угасал. Врачи признали положение его безнадежным. Он силился что-то сказать. Мать нагнулась над ним, положив руку на его лоб, точно успокаивая его.

— Что говорит Петр Николаевич? — спросила жена.

Мария Дмитриевна, не ответив, отошла.

— Так что он? — переспросила Ольга Михайловна.

— Я не понимаю... Он повторяет: «Несчастная семья, несчастная семья», — но что он имеет в виду, я не понимаю, — стараясь скрыть душившие ее рыдания, Мария Дмитриевна поспешно вышла.

В девять утра двадцать первого апреля генерал барон Врангель умер. При кончине были доктор Говертс, генералы Гартман и Архангельский, секретарь, члены семьи. Была отслужена первая панихида. Бывший главком лежал в гробу в любимой черной черкеске. В ногах

Андреевский и Георгиевский флаги. Комната полна цветов. Венки. Почетный караул держат офицеры Корниловского училища с шашками наголо.

Попрощаться с комбатантом и соратником по совместной борьбе приезжают из Парижа генералы Кутепов, Миллер, Шатилов, представители великого князя Николая. Соратники выносят гроб светлого дуба. В нем тело того, кто еще недавно претендовал на право вмешиваться в историю. На крышке гроба — папаха и шашка покойного. Гроб ставят на катафалк, накрывают флагами и черно-желтым штандартом главкома.

Генерал Гартман — представитель РОВСа — командует: «Смирно! На молитву, шапки долой!..»

Затем погребальная процессия медленно трогается. Впереди — венки, за ними на трех подушечках ордена

Георгиевский крест, Станислава и Анны, далее английский и сербский ордена, крест Иоанна Иерусалимского. Далее — причет. Хор казаков дружно оглашает окрестности церковными песнопениями. По обеим сторонам катафалка — два офицера-корниловца при форме и шашках. За катафалком — семья, близкие, друзья, соратники покойного, толпа русских и иностранных делегаций. Процессия двигается мимо края леса Камбр, где так любил гулять Врангель.

— Достойные похороны. Торжественные, а? — говорит Кутепову Шатилов, идущий в ряду генералов.

— Жалкое зрелище! — безапелляционно возражает Александр Павлович. — Ни к чертовой матери — как любил повторять наш командующий. Срам на всю Европу. Бедность, нищенство, господа генералы. Где русские армейские традиции?! Станем мы, наконец, учиться на ошибках или нет?

Никто не ответил: процессия приближалась к протестантской церкви. Это куда же мы приехали? — грубовато спросил Кутепов.

— Православный храм Брюсселя очень мал, ваше высокопревосходительство, — пояснил голос сзади. — Приходится-с... Англиканская церковь...

— Плохо, — наставительно изрек Александр Павлович, не соизволив обернуться. — Бедняки один здесь проживают, что ли? Скупцы! На пристойную церковь собрать не смогли за столько лет. Пусть к нам на рю Дарю молиться ездят, — и он крякнул, недовольный.

Сзади кто-то подобострастно хихикнул и тотчас замолк, словно рот ему закрыли.

Возле церкви отдельной группой — сербский, греческий, румынский и венгерский посланники. Началась заупокойная служба.

Народу собралось не так уж и мало. Полиция останавливает транспорт на улице Пустири. Впереди, среди пустырей и садов, примыкающее к железной дороге, И к сельское кладбище. Чугунные ворота распахиваются, процессия двигается по усыпанной гравием аллее к временному склепу... Плывут слова молитвы... Курится голубой дым ладана. Безутешна вдова. Мать Врангеля и его дети застыли как изваяния. Приютские девочки возлагают последний венок на свежую могилу...

Великий князь Николай Николаевич немедля откликается коротким приказом — так сказать, срочным распоряжением после смерти главнокомандующего: «РОВС подчиняю себе непосредственно. Начальникам отделов Союза предписываю сноситься со мной через начальника моей военной канцелярии... Председателем РОВСа назначается генерал-лейтенант Кутепов А.П...» Свято место не пустует. Впрочем, публикуется поразительно короткий второй приказ, прямо относящийся к смерти Врангеля: «Сегодня волею Божьей скончался горячо любимый и высокочтимый соратниками главнокомандующий Русской армией барон П. Н. Врангель. Глубоко скорбим вместе со всеми...»

Вскоре достоянием общественности становится еще одно официальное сообщение, связанное с усопшим: «С соизволения Его Величества короля Александра и благословения сербского Патриарха Дмитрия прах генерала Врангеля будет перевезен из Брюсселя в Белград, где будет покоиться, согласно воле покойного, в русском православном храме под сенью боевых знамен и штандартов. Создан комитет: в Париже под председательством генерала Шатилова, в Белграде — генерала Барбовича. Сооружена мраморная доска с надписью «Генерал Врангель». На боковой стене — резной киот с иконой Воскресения Христова. Перед образом — лампада. К киоту привинчена медная доска: «Образ сей сооружен русскими людьми в разсеянии сущими, в память погребения здесь до перенесения в родную землю главнокомандующего Русской армией генерала барона Петра Николаевича Врангеля.

Так закончился последний поход Врангеля.

По словам дальновидного генерала Экка, «бремя возглавления пало теперь на генерала Кутепова». Александр Павлович же высказался весьма недвусмысленно: «Нельзя нам превращаться в беженскую пыль. Надо помнить: Русь создавалась на костях русского офицерства... Помните о незабвенном генерале Врангеле. Вы знаете, как любил он русское офицерство, как вся мысль его, вплоть до смерти, была направлена к Русской армии». Сказано не слишком высоким слогом, но ведь известно: генерал-лейтенант Кутепов терпеть не мог словеса. Гораздо больше — смотрины и парады. К параду в Белграде по случаю перенесения праха Врангеля он готовился с большим удовольствием.

Специальным приказом Александр Павлович снова уведомлял всех «русских людей в разсеянии сущих», что перенесение праха генерала Врангеля (заслуги которого перечислялись) состоится шестого октября: «Прошу все воинские части и военные организации, входящие в состав РОВСа, ознаменовать 6 октября служением панихид... Я этот день буду в Белграде и лично возложу на гроб покойного венок от зарубежного российского Воинства».

...В одиннадцать утра перед зданием русского посольства в Белграде выстроились части бывшей армии Врангеля. Под звуки оркестра Кутепов, с полным осознанием своей исключительности и ответственности, упругим строевым шагом обошел фронт. Затем дал команду перестроиться и двигаться колонной к вокзалу. Здесь, на пристанционной площади, были построены части сербской армии, толпились русские делегация и просто зеваки.

Парад русских и сербских подразделений Кутепов принял вместе с военным министром Югославия генералом Хаджи чем. На перроне была совершена служба, после чего из вагона вынесли гроб с телом бывшего главнокомандующего. Оркестр грянул «Коль славен». Чуть-чуть поколебавшись, Александр Павлович одним из первых взялся за ножку гроба и подставил плечо, Следом — генералы Шатилов, Экк, Лампе и другие. Кутепов впереди — вышло естественно, просто и политически мудро: армия существует, вот она — преемственность ее вождей, смотрите все!

Гроб медленно несут к орудийному лафету.

Над вокзальной площадью появляется сербский военный самолет. Делает круг, снижается, сбрасывает венок от югославской делегации. Следя за ним, Кутепов сбивается с ноги, оступается. «Плохая примета, генерал», — будто слышит он чьи-то тихие слова. И тут же приказывает себе забыть их: показалось, безусловно показалось. Рядом никого не было, а слова словно прошептали в самое ухо...

Все больше венков. От короля сербов, хорватов я словенцев Александра I, от княгини Елены Петровны, Русской армии, отделов РОВСа, воинских частей. Несколько тысяч человек идут за гробом. Траурная процессия радует Кутепова: православный крест, национальные флаги, ордена, венки, что несут офицеры всех родов войск, делегации русских воинских контингентов, кадеты и скауты, представители высшего духовенства, оркестр и хоры. Проводят коня главнокомандующего («где только и нашли?»).

За лафетом с гробом, покрытым Андреевским и Георгиевским флагами, семья барона, дипломатический корпус, высшие русские военачальники. Замыкает шествие часть лейб-гвардии Кубанской дивизии, в пешем строю и сербская артиллерийская батарея. Улицы заполнены народом. «Молодцы! — радостно думает Кутепов. — Это вам не Брюссель. На Балканах нас уважают, любят, боятся. Здесь мы стоим крепко!»

Последнюю панихиду служат патриарх Дмитрий и митрополит Антоний. Под скорбные звуки оркестров и прощальный салют гроб опускают в склеп...

Врангеля больше нет. Он, Кутепов, первый. Пришло его время...

 

2

Пятого января 1929 года, в девять тридцать вечера, в Антибе, на юге Франции, после непродолжительной болезни скончался великий князь Николай Николаевич... Спор «претендента» с «узурпатором императорской власти», таким образом, окончился. Окончился навсегда...

Генерал Кутепов не замедлил выступить с очередным приказом:

«... 1. Скорбная весть разносится теперь по всему миру. Тоскливо сожмется русское сердце от нового испытания. Да будет светлая память о нашем вожде той силой, которая сплотит всех нас для продолжения задачи, поставленной себе Великим Князем. Будем безо всяких отклонений следовать путем бескорыстного служения Родине, которым нас вел в Бозе почивший Верховный Главнокомандующий».

А вот и второй — деловой — параграф приказа:

«... 2. Сего числа вступаю в исполнение обязанностей, которое Его Императорское Величество Великий князь Николай Николаевич исполнял в отношении РОВСа, объединившего части зарубежного русского воинства и все существующие военные организации и союзы. Велика наша скорбь и наша тяжкая утрата, во я уверен, что и это испытание не сломит наш воинский дух и жертвенную готовность служить освобождению нашего Отечества.

Генерал Кутепов».

Генерал Кутепов клятвенно обещал проследить за объединением русского воинства. Уж он-то не бросал слов на ветер. Теперь с ним должны были считаться все. «Николаевцы» становились под его знамена...

В жизни Ксении Белопольской особых перемен не произошло. Доротея решительно объявила о своем отъезде, но не назначала никаких сроков. Неспешно заканчивались ремонтные работы в Русском доме. Ксении приходилось часто ездить в де Буа, и кажущиеся бесцельными поездки — лишь для того, чтобы рассказать княгине Мещерской, как идут дела, — изрядно ее утомляли. Радостью были только встречи с друзьями.

...Однажды, промозглым январским днем не успела она переступить порог редакционной комнаты, снять мокрый плащ и поставить сушиться раскрытый зонтик, как раздался требовательный телефонный звонок. Грибовский, сняв трубку, сказал свое обычное и неподражаемое «але-о-о-о» и, выразительно глядя на Ксению, с сожалением подвинул ей аппарат. (Телефон редакции давно уже был известен Пенджет.) Ксения неожиданно услышала голос служанки. Извиняясь через слово, та сообщила, что мадемуазель ждет господин, утверждающий, что он — отец Ксении Николаевны. Господ нет, а она боится пустить его в дом. Боится?.. Это озадачило Ксению. Она сказала, что выезжает немедля, пусть человек, выдающий себя за ее отца, подождет в прихожей: дождь адский и, кем бы он ни представился, он все же человек. До последней минуты Ксения не верила, что ее разыскал князь Белопольский. Зачем она ему?!

И лишь увидя мокрую и жалкую фигуру в непомерно длинном и широком пальто, она сразу узнала Николая Вадимовича, несмотря на разительную перемену, происшедшую во всем его облике, утратившем, казалось, все прежние черты. Ксения не знала, как должна вести себя с ним: ведь он выгнал ее на улицу, он за всю жизнь не сделал для нее ничего. Она была для него чужая, докучливая, постоянно попадающая в ситуации, требующие то лечения, то духовной поддержки, то просто денег. Ксения подумала, что она всегда обременяла его и он против воли обязан был помогать ей. А какой он был отец Виктору, Андрею? Какой муж ее матери, который вечно изменял, а возможно, и стал главной причиной ее смерти? Или сын деду? О чем вспоминать, если в страшной, трагической ситуации он посмел не посчитаться ни с именем князей Белопольских, ни с дворянской честью — и бросил старого отца среди чужих, враждебных людей. Уже за один этот поступок раньше люди отвернулись бы от него, осудили, не стали бы подавать руки!.. А он что же? Он повернул дело так, что во всем оказался виноват дед — ив неудачной эвакуации, и в размолвке, приведшей к ссоре, и в бедности своей потому, что принужден был часть фамильных богатств отдать солдату, который помог старому князю по пути из Симферополя в Севастополь. Ксения только теперь со всей ясностью впервые подумала о том, что отец, очевидно, обобрал деда, попросту взял и увез с собой все драгоценности, принадлежащие семье. Это — факт. Иначе откуда свободная и безбедная жизнь, которую он демонстрировал в Дубровнике, да и здесь, в Париже уже, когда он ненадолго взял ее к себе, позволив попользоваться крохами с барского стола? Значит, ее отец — не только ловкий политик, меняющий свои убеждения, но и вор? Мысль была невыносима, мерзка...

Все это пролетело за считанные секунды, пока Ксения поднималась ко входной двери, где стоял отец. Помилуйте, разве этот человечек, с рабской улыбкой поджидающий ее, — отец, князь Белопольский, занимающий важное место при дворе великого князя Николая? Что же случилось с ним? И когда?.. Они сделали по короткому шагу навстречу друг другу. Обняться? Поцеловать отца во впалую щеку, заросшую рыже-седой щетиной? После всего, что произошло между ними? Нет! Это казалось невозможным. Она стала злопамятной. «Явился, разыскал меня потому, что произошло нечто, и теперь он снова нуждается во мне. Боже, как он отвратителен! И что с ним сделало время — он совсем старик».

— Что вам нужно, отец? — сухим, металлическим голосом спросила Ксения.

— Прости, дочка, — сказал он и рухнул на колени. — За все... Если можешь... Прости отца своего.

Он протянул к ней руки... И вдруг зарыдал, пряча и отворачивая лицо. Плечи его сотрясались от рыданий. Ксения, не ожидавшая ничего подобного, остолбенела. Это, несомненно, не было притворством. Его вид, его состояние были правдой. С князем Белопольским случилось нечто, совершенно изменившее его прежнюю благополучную жизнь. Но что она могла сделать сейчас? Господин, упавший перед ней на колени, был ей абсолютно чужд и — более того! — неприятен. С радостью она приказала бы вывести его вон из дома. Но ведь он был ее отец. И существовали, в конце концов, правила, которые переступить невозможно.

— Встаньте, отец... Неудобно, — Ксения протянула ему руку, и он, со старческим кряхтением и каким-то хриплым клекотом в груди, поднялся. С тяжелого пальто натекла лужа. Лицо тоже казалось мокрым, будто его поливали сверху — с мокрых волос струйки воды быстро текли по бороде, исчезая за мятым воротом пальто. Сколько же времени он провел на улице, под дождем?

— Идемте... Обопритесь на меня, отец. Оставьте пальто здесь.

— Да, да... конечно, — бормотал он, захлебываясь словами. — Я сам... Сам... Минутку... Я... Я... — Он повис на ней, обняв за плечи, и они стали медленно, со ступеньки на ступеньку, подниматься на третий этаж. А вслед им по белому мрамору лестницы, по розовому бархатному ковру тянулся грязный след.

— Подожди, дочь — задыхаясь, сказал Белопольский, добравшись до площадки и повиснув на перилах. — Я... только... дух... секунду... переведу... — И наконец, справившись с дыханием, закончил: — Прости... прости. Мне лучше... сейчас... Ох!

И эти почти бессвязные слова старика, у которого не хватило воли ни на слово больше, ни на жест, обожгли Ксению жалостью такой силы, которую она не испытывала никогда в жизни, не хотела показывать и сейчас, ибо уже подсознательно продолжала не верить отцу — как не верила ему никогда. Ксения с трудом сдержала себя (ей захотелось успокоить и как-то утешить отца, уверить, что он не одинок — она, его дочь, с ним, она готова, несмотря на все обиды, прийти к нему на помощь...). Прежде всего следовало вернуть ему человеческий облик, помыть, обогреть. Накормить, наверное. А уж потом выяснить, что произошло. Чего он лишился? Кто превратил сановного барина в бродяжку?

Ксения привела отца к себе. Дала халат, заставила сбросить все мокрые обноски и принять ванну. Он выбрался из туалетной комнаты и упал на пороге. Нет, судя по всему, Николай Вадимович на этот раз не играл роль, а действительно нуждался в помощи. Он отказался от врача и от еды — Ксению это лишний раз убедило, что отец действительно плох. Она постелила ему на тахте и, как ребенка, уступчивого и податливого, уложила под невесомое шелковое одеяло в кружевном пододеяльнике. Полежав несколько минут с закрытыми глазами, Николай Вадимович сказал, хрипло преодолевая одышку: Ты вернула... меня... к жиз...ни... Благо... благодарю те... бя, — он замолчал. Лицо его посерело. Из прикрытых припухшими веками глаз текли слезы. — Но я... Я дол... жен рассказать... тебе. Я был при нем до... пос...ледней мину...ты.

— При ком? — удивилась Ксения.

— Императорском вы...вы...сочестве. В Анти... в... Антиб.

— Вы должны поспать, отец, — строго сказала Ксения. — Все остальное вы мне расскажете потом.

— Хорошо, — пробормотал он и тотчас заснул. Дыхание стало ровнее, хрипы превращались в легко похрапывание.

Утром Ксения застала отца совсем больным: вид потерянный, глаза опухли от слез. Он неотступно возвращался к одной и той же теме — смерти великого князя.

Превозмогая рыдания, полный священного трепета, Белопольский несколько раз принимался рассказывать о трагических событиях — и тут же замолкал, глаза наполнялись влагой, из горла вырывались булькающие, клокочущие звуки. Князь долго откашливался, вытирал слезы, и все начиналось сначала. Ни заставить, ни упросить его помолчать Ксения не смогла. С непонятным мазохизмом Николай Вадимович возвращался к прежней теме. Ксении казалось. Что у отца нечто вроде помешательства. Она покорно решила выслушать все волнующие больного подробности.

Оказывается, уже с весны прошлого года стал сдавать могучий организм великого князя, и тот все чаще чувствовал приступы слабости. С наступлением октября, по совету врачей, он переселился с семьей в Антиб, на дорогую его сердцу виллу «Thenard», где, кажется, еще совсем недавно жил бодрый, здоровый, полный сил и планов. Инкогнито. Под фамилией «Борисов».

Князь Белопольский, среди других приближенных, устремился следом за своим кумиром. Это был его высший долг. Он не раздумывал ни минуты.

В середине декабря стало сдавать могучее сердце великого князя и его снова, с большим трудом, уложили в кабинете на диван. Он крепился изо всех сил: лежал, укрытый белой буркой, приглашал к разговору то одного, то другого. С какой любовью вспоминал он Петербург, все с ним связанное и свой дворец на Невской набережной, подле Троицкой площади, построенный полукружьем к домику Петра I, с колоннами и куполом, венчающим здание. Таким красивым, особенно если смотреть на него с противоположного берега Невы, от Зимнего дворца. С восторгом истинно военного человека вспоминал он развод караулов, парады и высочайшие смотры. И свою полководческую работу в Ставке («Это только представить себе — полководческую! — подумала Ксения, не считавшая нужным перебивать отца: поуспокоился будто, пусть говорит. — Хорош полководец! Две армии погубил, столько лет прошло, а его по-прежнему все полководцем считают. Чудеса!»)

— Четвертого января великому князю стало значительно хуже, но сильный организм не хотел сдаваться. Торжественно, достойно, величественно уходил из жизни великий князь, в полном сознании. Он молил бога о даровании благополучия русскому народу, беспокоился с сохранении армии... Он подписал телеграмму русским воинам, в которой призывал всех и всегда помнить о России и крепить единство. Ты представь только силу его воли! Его любовь к России и армии! — восклицал отец. — Около десяти великий человек скончался. В одиннадцать была отслужена первая лития...

Рассказ прервался. Николаю Вадимовичу требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, осушить слезы, откашляться, выпить несколько глотков воды. И он начинал — снова чуть ли не с самого начала, добавляя все новые и новые незначительные подробности, от которых приходил в волнение и начинал лить слезы: вспоминал, как, точно живой, лежал великий князь в форме кавказских казачьих войск, украшенной лишь Георгиевскими крестами трех степеней, держа в правой руке деревянный крест, а в левой — горсть русской земли и камень с Кавказских гор, а вокруг, в торжественном почетном карауле, стояли, точно бронзовые статуи, высшие военачальники — «боевые генералы, украшенные многими орденами, полученными во славу России»... «Тело почившего в Бозе мы переложили в гроб, укрыв Андреевским флагом с «Меркурия»... Торжественная панихида в Париже... Сам маршал Петен, масса официальных лиц... Траур в Италии... Сербский король Александр на богослужении в Белграде».

— А он? Мой кумир, мой вождь? Тот, кто по праву должен был объединить русскую эмиграцию, — он мертв, безгласен... Его светлая и мужественная душа героя-воина... он покинул нас, его верных слуг, его душа отлетела в рай, — сдержанность окончательно оставила Николая Вадимовича, он безудержно отдавался охватившей его скорби и вновь заливался слезами.

Ксения не могла представить себе, насколько это серьезно и соответствует ли подлинности чувств человека, который всю жизнь отличался холодным эгоизмом. Врачу не понадобилось много времени, чтобы установить диагноз, — нервное потрясение, связанное с крушением каких-то личных планов и долго вынашиваемых надежд... Когда князь Белопольский поуспокоился и пришел в себя, Ксения дозналась, чем вызван и внешний вид отца и полная его несдержанность. Причиной оказалась неуемная любовь к усопшему, толкнувшая его и вовсе на неожиданный поступок. Когда кто-то, в экстазе монархистского верноподданничества, крикнул в толпу, что усыпальницу и часовню над ней надлежит строить на всенародные средства в память об истинно народном вожде, тут неизвестно откуда появился гренадерского вида офицер с серебряным подносом, и люди стали, истово крича, кидать на поднос деньги, а дамы, стеная, срывать с себя кольца и серьги. Николай Вадимович, зажегшись общим настроением, мгновенно воспарив над толпой и став, как ему показалось, ее центром, произнес вдохновенную речь (содержания ее он не помнил, состояла она из восклицаний, призывов и угроз в адрес «вечных хулителей России») и, сняв с пальца фамильный перстень, присовокупив булавку с крупной жемчужиной и массивные золотые запонки, хлопнул свое имущество о поднос под общие крики: «Браво! Браво! Виват, князь! Честь патриоту!»

Белопольский стал самой заметной фигурой среди аристократов, собравшихся на каннском кладбище, возле церкви, где сооружен был склеп для его императорского высочества. А когда улеглись верноподданнические страсти и толпа патриотов весьма быстро растаяла, Николай Вадимович обнаружил, что остался буквально без средств. На этот раз — уж точно. Он был растерян, обескуражен, более того — напуган. Князь направился на дачу «Thenard», где его приняла безутешная вдова. Он не знал, зачем и пришел сюда. Выразил еще раз свое соболезнование и, не получив предложения остаться или просто приходить при случае, откланялся. Только теперь он ощутил обреченность своего нового положения. Выразив любовь и преданность умершему вождю, он был немедля отринут его партией, всеми этими генералами и статскими, которые с первого и до сегодняшнего дня продолжали считать князя Белопольского перебежчиком из лагеря «левых» и «белой вороной», недостойной монаршего доверия. Николай Вадимович понял, что наступает новая полоса в его жизни. Пожалуй, самая трудная, ибо требовалось решать не только к кому примыкать и за кого бороться, но и — впервые в его жизни! — на что существовать, где жить, спать, чем питаться. Пришло окончательное отрезвление, и он ощутил боль и пустоту от поступка, названия которому теперь не находил, ибо это было короткое ослепление, мгновенная потеря сознания. Грустные мысли! А нужны были действия. И первое — вернуться в Париж и вновь определить свое место в жизни, используя кое-какие оставшиеся связи. Следовало решить — какие связи...

Оставшихся денег в Париже едва хватило на обед. Но все же, придя в себя, он решил, что в создавшейся ситуация помочь ему могла только церковь. Других вариантов у него не было. Николай Вадимович отправился на рю Дарю. И даже скорее, чем надеялся, был принят митрополитом Евлогием (имел благожелательный разговор, который, к сожалению, окончился чуть не спором и предложением «ехать искать своих единомышленников в Белграде...»).

Тогда уже вовсю «гуляла» церковная распря, начавшаяся еще в 1921 году, на съезде в Карловцах, который по цензу самого патриарха Тихона был объявлен «не выражающим официального голоса русской православной церкви». Указ Тихона укрепил оппозицию. В Карловцах «правил» бывший митрополит Киевский Антоний. У него в руках находились тысячи прихожан, семинария, церковный суд и ряд церковных учреждений, монастырь, названный «Сербским Афоном», и еще тринадцать монастырей; его поддерживала группа влиятельных русских эмигрантов-монархистов. Евлогий считал Антония «детски наивным в политических вопросах», его автономию — преступной и раскольнической. Между двумя церковными партиями имелся ряд непримиримых противоречий. Основное — об отношения церкви к династическому вопросу: подлежит или не подлежит он обсуждению церковного собрания, могут ли духовные лица за границей выступать от имени русской церкви? Каждая группа, как водятся, осталась при своем мнении. С течением времени споры усиливались, возрастали непримиримые расхождения. В Париже Евлогий образовал свое Епархиальное управление, имеющее двенадцать церквей, высшую духовную школу, Сергиевское подворье. Обеспечил поддержку Маклакова, Гирса и других богатых жертвователей и благотворителей, помогающих ему против Карловацкого синода. Объявил Антония и его духовенство «лишенными благодати», а все его акты — недействительными...

По поводу действий Карловацкого собора и вышли недоразумения у Белопольского в беседе с Евлогием. Не оценивая деятельности Антония, он (вот она, невоздержанность! В его-то положении...) высказался лишь в том смысле, что собор оказывал помощь и духовную поддержку всем начинаниям великого князя Николая, которого он, Белопольский, боготворил и всегда боготворить будет. Этого оказалось достаточным, чтобы Евлогий, посчитав его, вероятно, послом Антония, предложил ему поездку в Белград — к своим. Такая промашка! А все любовь к разговорам, привычка к дискуссиям. Сидел бы и молчал лучше. Так не повезло!..

Искренне пожалев отца вчера, Ксения думала теперь о нем уже как о постороннем. И не с жалостью — с неподдельным удивлением. Когда он пришел в себя и отоспался, все вернулось на круги своя. И выяснять отношения князь Белопольский принялся первым, несмотря на все нежелание дочери. Он хотел расставить все точки над «i» — таков был новый, непреложный закон его жизни (были ли в ней вообще законы?). Николай Вадимович попытался объяснить, как он нашел Ксению, как узнал, что она подле княгиня Мещерской. «А собственно зачем? — холодно поинтересовалась Ксения. — С какой целью? Ведь наши отношения не давали вам, кажется, права?» — «Я — отец, ты — дочь моя, — безапелляционно ответил он. — И долг твой дочерний...» — «Не надо о взаимных долгах, отец! Я считаю себя свободной...» — «Ни слова более! — воскликнул он с полным и искренним отчаянием. — Ты что же, гонишь меня?» — «Но это вовсе не мой дом, пойми. Я здесь служанка». — «Вечно ты усложняешь Ксения. Побуду два-три дня и...» — «Не может быть и речи! Княгиня Мещерская не потерпит...» — «Мещерская? Вера Кирилловна?.. Да я сам поговорю с ней!» — «Твое дело. Только не рассчитывай, пожалуйста, что я стану тебя представлять ей. И жить с тобой не хочу». — «Спасибо, доченька, за все спасибо, за хлеб-соль... Надеюсь, в этом доме найдется уголок для меня на несколько дней и без твоих усилий. Мир не без добрых людей...»

И Николай Вадимович, конечно, остался. Княгиня Вера, растроганная, по-видимому, его рассказами о последних минутах Николая Николаевича, дала ему комнату. Обитатели дома смотрели на него снизу вверх, как на особого представителя, удостоившегося чести присутствовать при последних минутах великого человека. Его расспрашивали о новых и новых подробностях, соблюдении каждого обряда, о реакции великой княгини и ближайшего окружения. Белопольский совершенно освоился в Русском доме. Большую часть дня и все вечера он проводил в обществе американки. Между ним и Доротеей, несомненно, уже возникли какие-то отношения.

Прошла неделя, другая...

Доротея Пенджет объявила наконец о точном дне своего отъезда.

В канун его, утром, Ксению навестил отец. Она встретила его холодно, сухо. «Будет опять что-то просить», — подумала она с неприязнью.

— Хочу посоветоваться с тобой, — торопливо сказал он. — Дело в том, что Доротея Пенджет предложила мне... — неожиданно голос его пресекся от волнения, — предложила сопровождать ее в Америку, — высказав это, он вздохнул с облегчением. — Как ты думаешь?

— А в качестве кого ты собираешься вояжировать? — спросила она безжалостно.

— Ну... В качестве гостя, вероятно. И — поверь! — для меня это почетное и интересное приглашение.

— Ты ведь хорошо узнал мисс? Где гарантии, что, перевезя тебя через океан, она на следующей же неделе не выдворит тебя из своего дома? Вернее, дома отца.

— Существуют же человеческие обязательства. Приличия, в конце концов.

Ксения рассмеялась:

— Ты знаешь, что в Америке прилично, а что нет? Поражаюсь твоей наивности. Для тебя это не очень характерно.

— Имеешь ли ты право поучать меня?

— Ты же пришел советоваться. Как это благородно: ты подумал о дочери, пришел сказать мне последнее «прости». Огромнейшее тебе спасибо!

— Но... Ты не права, Ксения, — горячо возразил князь. — Сейчас не время сводить счеты, надо вместе подумать...

— Знаешь, я устала от твоей лжи. Бесконечно устала. Мы ведь, в сущности, чужие люди. И не надо лишних слов: все слова, слова... Я не представляю, на что ты надеешься в этой Америке, если мы, русские, не можем приспособиться и к Европе, которую, как нам казалось, знаем. Но — все равно!

— Я бы с удовольствием взял тебя с собой, — Николай Вадимович, которому Ксения не предложила сесть, помялся, но все же опустился на стул, сняв кувшин с водой для умывания и поставив его на пол. — Но это не в моей компетенции, к сожалению.

— Всю жизнь я не в твоей компетенции.

— Я пришел, собственно, попрощаться с тобой.

— Хорошо, что не советоваться. Это уже было. Ты молодец. У тебя счастливая способность осваиваться в любой роли. В Русском доме ты — нуждающийся в помощи и духовной поддержке. Я, дура, беспокоилась: Доротее ничего не стоило турнуть разом двух Белопольских — у нее настроение меняется со скорость ураганного ветра. Но свершилось чудо — ты понравился, а я стала ей не нужна. Но ты не молодой уже человек. К чему эти постоянные игры? К чему какие-то новые идеи, зовущие тебя теперь в Америку? Разумны ли они? Не уверена.

— Если ты скажешь: «Нет, не уезжай», — я останусь подле тебя.

Ксения, думая, как вновь может осложниться ее жизнь, внезапно увидела, что отец вставил передние зубы. Когда это произошло? Она не знала. Может, и давно. Но, замеченное теперь, это пустячное, в сущности, событие озлило ее еще больше: несчастный страдалец никогда не забывает о своей внешности. Для себя он всегда на первом месте!

— Я не скажу так. Счастливого пути. Пусть тебе сопутствует удача. Впрочем, она тебе всегда сопутствовала.

— Спасибо на добром слове, дочка. Я уверен, мы не потеряемся.

— Не велика и потеря, — Ксения встала, показывая, что разговор ей неприятен и пора окончить его.

— Ты во второй раз стараешься обидеть меня.

— И, заметь, каждый раз при прощании.

— Ты даже не спрашиваешь, зачем я уезжаю.

— Зачем ты уезжаешь?

— Я решил постричься, Ксения. Митрополит Нью-Йоркский в ответ на мое письмо приказал: «Приезжай и готовься. Я сам совершу твой постриг», — соврал он. — Буду в богословском институте учиться. Как того захотел Бог.

— Ты вспомнил о Боге? Это замечательно! Только я не очень верю.

— Это твое право, — сказал Николай Вадимович и встал. И тут же сел снова. Он заметно волновался. — Давай по русскому обычаю, Ксенюшка. Разреши поцеловать тебя, и присядем на дорожку. Помолчим.

— Не надо этого отец. Считай, мы уже попрощались. Я ведь пожелала тебе счастливого пути. Будь здоров. И пусть тебе сопутствует успех.

— Ты злая, безжалостная! У тебя озлобленное сердце. Буду молить Господа, чтоб он наставил тебя и облегчил твою жизнь, дочь.

— Молись, отец. И пусть услышит тебя Бог. Служи ему.

— Ты, по-видимому, останешься в Русском доме?

— Не знаю, что со мной произойдет уже через неделю.

— Все мы под Богом ходим, — сказал он с притворным смирением.

— Ну, понятно, понятно!.. Это я не раз слышала на рю Дарю, — ей хотелось как можно скорее закончить тягостное прощание, которое никак не заканчивалось.

— Что ж! Ты нервничаешь и, как обычно, стараешься обидеть меня. Ты безжалостная, Ксения! И всегда была такой. Это, несомненно, у тебя от матери.

— Не смейте говорить о матери! — сорвавшись, закричала Ксения и, упав лицом на софу, разрыдалась — впервые после тяжких константинопольских времен.

Когда, взяв себя в руки и заставив успокоиться, она встала, князя Белопольского в комнате не было...

После отъезда отца в жизни Ксении особых перемен не произошло. Некоторое время она работала — учила русскому языку группу маленьких и непослушных французов (в ее обязанности входила и двухчасовая прогулка с ними по Булонскому лесу); занималась переводом на французский специальной книжки по биологии, изданной каким-то украинцем, приехавшим по делам из Советского Союза, — перевод ей отдал Анохин из-за того, что окончательно перетрудил глаза. Лето и один осенний месяц Ксения работала переводчицей в бюро путешествий — иногда ее вызывали «на подмену» профессиональных гидов. Она специализировалась по Лувру и довольно прилично знала его экспозиции. Но платили ей мало, нерегулярно. Ксения по-прежнему жила (вернее сказать, ночевала) в Русском доме, который все больше заполнялся жильцами и напоминал корабль, потерпевший крушение и выброшенный на остров. Спасибо княгине Вере, которая не гнала Ксению, не выказывала и малейшего неудовольствия ее присутствием, не предлагала ей комнату поменьше и похуже или каким-то другим способом не пыталась ущемить ее. После отъезда американки Вера Кирилловна Мещерская потеряла всякий интерес к бывшей компаньонке...

ИЗ ЦЕНТРА В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»

«Приступайте к подготовке операции «Багаж». В ваше распоряжение направляются через Варшаву в Берлин три сотрудника. По прибытии в Париж найдут вас по каналам связи «0135».

13 января, у себя в московской квартире, убит Слащев. Полагаем: месть «активистов» — ровсовцев, месть генералу за крымский террор. В деле фигурирует некто Коленберг — будто бы брат рабочего, повешенного Слащевым в Николаеве. Желательна проверка версий через штаб РОВСа.

Желаем успехов.

Центр».