Артузов должен был принять Венделовского на конспиративной квартире в Москве, в районе Патриарших прудов. Такой приказ был передан ему в Финляндию...

Центр обеспечивал и спокойный проход группы ровсовцсв через границу и Ленинград.

 

1

...Позади остался тренировочный сбор в Териоках, на который для инспекции неожиданно приехал сам генерал Кутепов. Александр Павлович приказал построить обе пятерки «боевиков», готовые к отправке в Советскую Россию. Прошелся медленно вдоль строя, внимательно вглядываясь в лицо каждого. Остался вроде доволен. Скомандовал зычно: «Смирно!» — и тут, заметив под тулупом расстегнутый ворот косоворотки Монкевица, не замедлил сделать внушение и пообещал при возвращении посадить на семь суток. Это выглядело смешно, если учесть, куда и зачем отправлялись его люди. Затем, сменив гнев на милость, Александр Павлович, продолжая прохаживаться взад-вперед, сказал:

— Господа офицеры! Террористская работа в Советской России нами ведется успешно. Почва и для вас подготовлена. Ждать осталось недолго. Иностранные державы и дальше будут нам помогать, но не бескорыстно, конечно. Они и о своей пользе заботятся. Но, как только увидят наши успехи, предложения помощи посыпятся со всех сторон. Мне нужны люди, которые пойдут на все, готовые выполнить любой приказ. Ясно? Европа дает деньги за дело. Она верит только фактам. Она платит за подвиг каждого из вас!

Подобное обращение, естественно, не слишком ободрило ровсовцев. Но Кутепова все знали. Чего от него требовать...

Потом было «окно» возле Белоострова, через которое Венделовский, Монкевиц и незнакомый им обоим обезьяноподобный, коротконогий, похожий на краба поручик без фамилии (его так и звали все: «поручик») прошли сравнительно чисто. Следом, правда, раздалась внезапная винтовочная пальба, крики «стой!», а к Сестрорецку семь отставших «боевиков» так и не явились. Счастливчики прождали час в снегу в условленном месте, и Монкевиц (он был за старшего: все-таки полковник, да и поручили ему идти исключительно для того, чтобы проверить Венделовского и, вероятно, испытать его в деле) дал команду пробираться в Ленинград поодиночке, чтобы к вечеру, в семь десять (почему десять?) встретиться возле углового магазина Гостиного двора, с Перинной линии, убедившись, естественно, что не «тянешь за собой хвост».

Венделовский знал, что Монкевиц и «поручик» уже арестованы, — он стал свидетелем этой сцены. «Боевики» тихо подняли руки и, как ему показалось, даже с чувством некоторого облегчения сели в мгновенно подъехавшую санитарную карету.

Альберту Николаевичу, попавшему к своим после стольких лет, хотелось, конечно, пройтись по родному городу, добраться до Васильевского острова, но ему разрешили лишь короткую автомобильную прогулку.

Через оконца посмотрел он на знакомые дома, на Невский проспект, покрытую деревянными шашками Большую Морскую, Исаакиевскую площадь, где, к его удивлению, все оставалось прежним, даже конная статуя Николая I, полноводную Неву цвета расплавленного свинца — ледостава еще не было. Западный ветер гнал воду встречь течению, и зло вихрились белые гребешки волн. Сопровождающий Венделовского молчаливый человек с усталым, в склеротических прожилках лицом, словно угадав желание гостя, приказал шоферу ехать через Николаевский мост и свернуть на заснеженную Первую линию. Венделовский увидел дом своего детства с чугунными тумбами, вросшими в землю у ворот, давно не ремонтировавшимся фасадом и окнами своей квартиры на втором этаже. Он с трудом сдержал волнение, махнул рукой: поехали, достаточно...

Вечерним поездом, в общем вагоне, с фиктивными ровсовскими документами Венделовский выехал в Москву. На перроне его встретил чекист. На извозчике, покрутившись по городу, отвез в Марьину рощу, куда должна была через день прибыть еще одна кутеповская пятерка. Эта предосторожность оказалась совсем не напрасной: по пути в «Кресты» Монкевицу дали возможность сбежать, и он благополучно добрался на явочную квартиру. Тут им предстояло находиться до получения распоряжений из Парижа (а может, и из Москвы, — затаился здесь какой-нибудь из подручных Кутепова, он и прикажет).

Венделовский, наотрез отказавшись составить компанию жестоко пьющему Монкевицу, прождал сутки: указаний не поступало. Кроме хозяина дома никто не появлялся уже вторые сутки. Истомившись бездельем, Венделовский приказал купить ему советских газет, и тут хозяин, отведя его на кухню, огорошил сообщением, что через час за «ноль сто тридцать пятым», за Альбертом Николаевичем Венделовским (ровсовская кличка, данная ему, была «Ленинградец»), придет авто, которое станет за углом, на параллельной улице... Что это? Кутеповская провокация, новая перепроверка после неудачного перехода группы через «окно»? Но кто «расшифровал» его и откуда этой сошке стал известен его чекистский псевдоним? Или именно это обращение и есть пароль, призывающий довериться хозяину явки? Альберт Николаевич не ответил. Он думал. Время шло. Час был на исходе. Открыв дверь в соседнюю каморку, он увидел, как хозяин старательно подливает водку уже довольно пьяному Монкевицу, и упокоился: для него готовился вполне достоверный «уход»...

И вот — о, чудо! — он уже в другой квартире, из окон которой виден большой замерзший пруд и мальчишки и девчонки, катающиеся на коньках. Откуда-то доносится приглушенная музыка. Открывается дверь, и... входит Артузов. Они не виделись почти девять лет. Крепкое рукопожатие и внимательный взгляд друг на друга. Артур Христианович заметно погрузнел, виски — совсем седые, лицо округлилось, под глазами серые тени. Это первое впечатление, и оно как бы тут же стирается: Артузов по-прежнему легок и подвижен. Умные глаза блестят молодо, азартно.

Венделовский докладывает об условиях новой работы, о друзьях и коллегах, которые действуют «слева» и «справа» от него, о «Докторе» и его связных.

— А не кажется ли вам, дорогой Альберт Николаевич, что «Доктор» уже достаточно намозолил глаза парижским властям? Нет ли признаков усталости, которую не передать ни в одном донесении? Подумайте, взвесьте все, прежде чем отвечать. Ведь он — центральная фигура во Франции. И не только во Франции, — Артузов пружинисто прошелся по комнате, прислонился к подоконнику, засунув кулаки под мышки. Ждал ответа спокойно.

— У меня нет подобных ощущений, Артур Христианович, — сказал Венделовский. — «Доктор» всегда готов выполнить любое задание. Поразительный ум, способность анализа. И хладнокровие. Я многому научился у него.

— Мы все должны учиться друг у друга, — несколько отстранение, думая уже о другом, сказал Артузов. И, сев на широкий подоконник, кивнул в сторону катка: — Завидую ребятам. Сам с превеликим удовольствием погонял бы по льду — некогда. Всегда некогда! А вам хотелось бы помолодеть лет на двадцать? У вас нет чувства усталости? Столько лет за кордоном — и все в поездках, в поездках. Тяжело? Может, дать вам отдохнуть, ну… полгода?

— Прикажете по возвращении подать рапорт генералу Кутепову? Нет, Артур Христианович, пока — тьфу, тьфу! — я в порядке. И после того как с таким трудом удалось устроиться в РОВСе, было бы просто неразумно уезжать... ну, в Крым.

— Можно и Лазурный берег организовать. Все в нашей власти, дорогой ноль сто тридцать пятый.

— Но я не прошу отпуска и, честное слово, пока не нуждаюсь в нем.

— Хорошо. С этим ясно, — Артузов сел за стол напротив Венделовского, посерьезнел, нахмурился. — Что считаете главным недостатком своей оперативной работы, товарищ Венделовский?

— Хромает связь с «Центром» и друг с другом. Поэтому, бывает, устаревает и часть разведданных. Связников не хватает. Приходится пользоваться каналами «Доктора». Это опасно для всех вас.

— Согласен. Тут одна из труднейших проблем. Где взять связных — их, точно, не хватает. Считаю, что я подготовка их затягивается. Мне возражают товарищи. И они правы: спешка вредна. Нужны архинадежные и умелые люди... Мы должны следить за развитием современной техники. Вооружать — и повсюду! — сотрудников портативными радиостанциями. Недавно познакомили меня с компактным приемником-передатчиком «АФУ», который выпускает фирма «Телефункен». Занятная игрушка! И имеет большое будущее для разведки. Хотя и против радио есть уже противоядие. Видите, заговорил, стихами? Суть в том, что три стационарные радиостанции смогут при помощи радиопеленга определить точное место, откуда передаются шифровки. Оружие рождает контроружие. И одно не может надолго перегнать другое. Это касается любого вооружения, не так ли?.. Ну, а пока? — он хмыкнул весело: — Старые, надежные способы: курьеры, «почтовые ящики», а, Альберт Николаевич? Тут кое-что мы меняем. Но об этом потом. Расскажите-ка мне о политической ситуации во Франции и на Балканах — как она видится дипкурьеру Врангеля, — он пытливо посмотрел в глаза собеседнику и добавил: — После «трестовского» периода — так скажем. И после двух смертей — Врангеля и Николая Николаевича. Начнем с эмиграции.

Венделовский, стараясь быть кратким и в то же время не упустить ничего важного, дал характеристики главным партиям русской эмиграции (по всему фронту «от правых до левых») и их лидерам.

— Политическая жизнь эмиграции, без сомнения, имеет тенденцию к затуханию. Большинству русских надоели партийные распри, заговоры, ожидание затянувшейся на такой долгий срок команды «в поход». Массы взялись за работу, чтобы обеспечить свою жизнь. Подросло второе поколение. Большинство аполитично, хотя часть его — определенное явление, на которое нам следует обратить внимание. Я вернусь к этому, Артур Христианович... Главные противники по-прежнему, конечно, крайние монархисты. Они — идейные вдохновители РОВСа, который содержится за счет «Торгово-промышленного союза» и тщательно скрываемой финансовой поддержки иностранных держав. «Трест» нанес сильный удар вождям белого движения, выставив их людьми легковерными, недалекими, дававшими столько лет водить себя за нос. Они восстанавливают свое реноме, но торопятся. В каждом готовые видеть большевика из нового «Треста» — стали очень подозрительны. С другой стороны, стараются придумать нечто такое, что немедленно восстановит лицо РОВСа и его руководителя. Кутепов остается Кутеповым. Его никто ничему никогда не научит. Он — несгибаемый «вождь», принявший на себя все то, что не смогли-де сделать ни Врангель, ни Николай Николаевич.

— В прессе промелькнуло сообщение о второй тайной квартире Кутепова, в Двенадцатом округе Парижа. И о запросе одного из левых депутатов министру внутренних дел, после которого генералу пришлось высказаться. Кутепов заявил: он-де «работает» там. Получает советские газеты и книги, делает выписки и тому подобная чепуха! Была ваша шифровка, но хотелось бы подробнее, Альберт Николаевич. О роли конспиративной квартиры.

— Это штабная квартира РОВСа, товарищ Артузов. Там удалось побывать и мне. Правда, только однажды и короткое время.

— Охраняется?

— Да: весь дом — и весьма искусно.

— Так что вы там увидели?

— Типичная школа «активистов». Для наиболее проверенных руководителей. Избранных. Они действительно читают советские газеты, изучают структуру наших учреждений, пути сообщения. Упражняются в подготовке диверсий, приготовлении взрывчатых снарядов. Кутепов лично участвует в разработке маршрутов боевых пятерок. Обеспечение курьерской связи, изготовление документов, кодовых таблиц, паролей, путей отхода. Ну, и тому подобное. Генерал пошел на самые тесные и даже неравноправные контакты с разведслужбами Франции, Англии, Польши, Америки.

— И Германии?

— Да, ведь там очень быстро восстанавливается разведка и контрразведка.

— Есть прямые данные о связях с разведслужбами?

— Пока только косвенные. Кутепов разъезжает в автомобилях. Его жена появляется в соборе на рю Дарю в мехах и модных туалетах. У него и у Союза появились деньги — без сомнения.

— Когда вы в последний раз видели его? Не считая Финляндии.

— Монкевиц представлял меня ему в Париже месяц назад. В русском ресторане.

— Впечатления?

— Ничего ему не делается. Снял, правда, форму, разгуливает в твидовом костюме, котелке и с зонтиком или тростью — типичный рантье. Его охраняют? — Артузов посмотрел напряженно, пристально.

— Один человек всегда при нем. Сравнительно молод, несомненно военный, гордящийся своей миссией. Среднего роста, набриолиненные очень черные волосы с прямым пробором, темные живые глаза, длинные руки. Вот все, пожалуй. Кутепов в пиджачке — лишь витрина. С другой стороны — боевики, курсы генштабистов Головина. Начата организация во Франции школ, готовящих унтер-офицеров.

— И полицейские курсы, — напомнил Артузов. Широкие брови поднялись. — Кадровая политика. Организация политического и уголовного розыска, техника допроса, ход следствия, сбор информации.

— РОВС призывает на курсы всех желающих, чтобы, как писалось в приказе, «умело, организованно и систематически вести антикоммунистическую работу». Кутепов торгует русскими офицерами в розницу и получает с головы. Кто из разведок больше платит — неизвестно. Говорят, Дефензива, а у Александра Павловича широкая душа. Он не торгуется.

— Каковы отношения с «Внутренней линией»? — напористо продолжал спрашивать Артузов.

— Ее задачи и возможности несколько сужены Кутеповым. Как и аппарат и его функции. Задача — поддерживать авторитет начальников, потерявших карательную власть; вторая — осведомление о настроениях эмиграции; третья — борьба с большевистской агентурой. Есть закрытый фонд — увеличение ежемесячных ассигнований на «почтовые» расходы.

— Интересно. Появились ли у вас новые знакомые, коллеги?

— Капитан Каржевский. Настроен на возвращение домой, в Смоленск.

— Ну, право на возвращение еще надо заслужить. Любого подбирать не станем: времена не те... Подведем некоторые итоги — для вашей ориентировки, Альберт Николаевич. К своим успехам можем отнести: «проводку» по России Шульгина, дело таких матерых волков, как Сидней Рейли и Савинков, которых мы «переиграли». Это факты, но не по вашему, мы вели с двадцать второго по двадцать седьмой год и добились многого. Есть и проколы. Вот почему считаю долгом остановиться на «Тресте». На ошибках учимся, как призывал Феликс Эдмундович. Тем более — это в значительной степени моя ошибка. Она связана с Опперпутом. Вам известна эта фамилия?

— Из эмигрантских газет.

— Начинал он в конце двадцатого года в Смоленске, в должности помначкомвойсками Западного фронта, хотя мы знали его некоторые антикоммунистические связи. Привлекателен, молод. Страшно тщеславный, изворотливый, готовый к авантюрам. Твердых политических убеждений не имел, медленная карьера в Красной Армии его не устраивала. Через некоего Заржевского был завербован савинковцами, стал заметной фигурой в их антисоветском подполье. К этому времени он — начальник Минского укрепрайона, что, естественно, повышало его акции. Опперпут четыре раза нелегально переходил границу. Встречался с Савинковым, получал деньги, инструкции, прокламации. Им заинтересовалась французская разведка. И мы тоже «повели» его.

На западной границе образовалась целая антисоветская компания: командир запасного батальона Щерба, уездный военрук Максимов, комендант Гомеля Чнбирь, военспец Корсунский. Мы их взялн сразу, одним махом. И сразу я выделил Опперпута. Почему? Нужен был адъютант из офицеров — главное. По происхождению из крестьян, Опперпут, хоть и нарушил наши законы, помог следствию, хотел искупит} вину. Под фамилией демобилизованного Эдуарда Оттовича Стауница мы поселили его в Москве, внедрили в «Трест», а для страховки «укрепили» через второй отдел польской разведки под фамилией «Денисов». Ему поручали проводку людей через «окна». Через него и Якушева шла дезинформация, которую покупали поляки, перепродавая подороже французам и англичанам...

Стауниц сначала работал пристойно, но позднее стал вилять. Я вызвал его на беседу. Он показался мне чрезвычайно нервным, издерганным. Курил одну папиросу за другой, говорил слишком много. Но он клялся, что хорошо выполняет все поручения, обещал верно служить и никогда не отступать от своего обещания. Я сказал: не хочу вас обидеть, но легковерие мне не свойственно. Он ответил, что чужд вероломству и хотя его прошлое дает основание для подозрений, он вновь готов доказать преданность. Я полагал, у Опперпута нет пути назад.

И ошибся. С появлением Марии Захарченко и других доверенных Кутепова Стауниц, связавшись с ними, стал заниматься валютными махинациями, а затем, переправляя в очередной раз Захарченко через «окно», удрал с ней. «Переправщик» счел себя не в праве задерживать его. Через «Трест» мы объявили Стауница провокатором, пустив в обращение записку, оставленную им жене. Там были такие слова: «Ты услышишь обо мне как о международном авантюристе».

Пришлось принимать срочные меры, чтобы полностью нейтрализовать его. Ряд эмигрантских газет сообщил: «Опперпут — чекист, он вводил РОВС в заблуждение, поставляя ложные сведения и имитируя теракты». Опперпут оказался между двух огней. Первое, что ему пришлось делать за рубежом, — доказывать, что он не агент ОГПУ. Он ответил всем сомневающимся через рижскую газету «Сегодня». Клялся в лояльности, выражал готовность к любой проверке, обещал даже взорвать в Москве здание, где работают главные советские чекисты. По старому знакомству за него поручилась Захарченко. С ней и бывшим офицером Вознесенским они снова перешли через финское «окно», добрались до Москвы.

Артузов налил себе холодного чая, выпил залпом. Встал, подошел к простенку, открыл карту Москвы — коренастый, крупноголовый, широкоплечий, с широкими скулами, темно-серыми выразительными глазами. Показал карандашом на карте:

— Малая Лубянка — вот. А тут, в бывшей гостинице «Бристоль», общежитие чекистов. Теракт психологический в первую очередь — взорвать общежитие, хотя и человеческих жертв было бы предостаточно. Под самым-де носом ОГПУ.

Захарченко и Вознесенский прикрывали. Стауниц проник в здание, заложил мощный мелинитовый заряд и шашки. Но взрыва не произошло: проснулось несколько человек и с риском для жизни обезвредили устройство. Террористов погнали к западной границе. Первым, отказавшись сдаться, был застрелен Стауниц-Опперпут. Ну, а позднее — остальные. Пришло время закрывать «Трест». — Артузов, заложив кулаки под мышки, твердо прошелся по одной половице. Подумал, остановившись возле окна, и, глядя через занавеску на московские крыши, сказал: — Хорошо поработали. Но ошибки были. Недооценили противника — это тоже факт. О своей ошибке я докладывал Коллегии: никуда не денешься, провел меня Опперпут. — И тут же, повернув крепкую шею и словно оттолкнувшись от окна, пошел к креслу, говоря с улыбкой: — А знаете, кто нам с МОЦРом помог бороться? Бурцев! Великий разоблачитель! Шерлок Холмс и Нат Пинкертон российской журналистики — дома и в эмиграции. Нюх у него был, он и подсказал нам, чем мы должны заниматься. Читали? Он опубликовал все.

— Бурцева не припомню, а вот высокие отзывы Струве и Керенского о нашей работе — да.

— Три задачи поставил Бурцев перед собой и нами. Организовать наблюдение за контрреволюционным элементом, войти в сношение с иностранными контрразведками и организовать наблюдение за ними, объединить все эмигрантские контрреволюционные организации и попытаться руководить ими. И на оперативном совещании лучше не сформулируешь, а? — Артузов коротко засмеялся. — Приказано прислушиваться к Бурцеву. И поближе присмотреться к вашему старому знакомому Знаменскому, которому «Внутренняя линия», перестроившись, поручила охрану руководства РОВСа, предложив стать глазами и ушами воинского союза.

— Запомню.

— Не так давно русские офицеры весьма неохотно принимали в свою среду «голубые мундиры». Теперь иное. Полное пренебрежение к нравственному чистоплюйству, как высказываются господа сиятельные, равнодушие к крови и грязи. Во имя исторической миссии. Перед нами качественно новая эмиграция. Вы правы: продавшие свою честь легко становятся покупателями чужой чести. Пойти на сделку с совестью всегда легче под руководством уже предавшего совесть. Мы с вами наблюдаем антисоветскую часть эмиграции. Теперь она деморализована. И у нас иные задачи: мы вышли на борьбу с контрразведками мира, ибо они охраняют тех, кто не расстался, да и не расстанется никогда с идеей уничтожить государство рабочих и крестьян. И «дубьем», и рублем. А в головном отряде пойдут фашисты, сблокированные с самими неразоружившимися эмигрантами.

— Об этом я и хотел сказать, Артур Христианович, — о фашизме. Разумеется, наблюдения в пределах моего европейского района. Моего и «Доктора». Он человек дальновидный, так что я — от нас двоих. Речь идет о молодом поколении эмигрантов, которые поносят стариков за болтовню и опираются на опыт итальянских и немецких фашистов.

— И на японских, — перебил Артузов. — У нас имеются любопытные данные о харбинцах и их лидере Радзиевском. Простите, перебил. Слушаю.

— Мы имеем в виду европейцев, хотя, уверен, они мало чем отличаются от дальневосточных фашистов и группы некоего Вонсяцкого в Америке. Это Национальный союз русской молодежи, хорошо подготовленные террористы, стоящие на крайних антисоветских позициях и идущие на сотрудничество с РОВСом. Пока их небольшая группка, но мы уверены, что и с нее нельзя спускать глаз. Центр — в Белграде. Программа: разработка крайне оголтелой шовинистической идеологии в противовес коммунизму, подготовка кадров для включения в новый «революционный процесс» в России, выработка основ будущей российской государственности. Их называют «нацмальчики».

— О фашизме будет особый разговор на ближайшей Коллегии. Теперь давайте о вас. Что будем делать с Монкевицем? Арестуем? Арестуем вас? Надо обдумать. И срочно: все равно он протрезвеет. А нам нужен еще не один час, чтобы обговорить с вами важную операцию. Вы должны ехать на Кубань, чтоб связаться с местным подпольем и инспектировать его, так? Зачем вам Монкевиц? Для достоверности провала группы? Увеличится достоверность от того, что вас осталось двое?

— У нас ведь общее задание, Артур Христианович. Мы — политические эмиссары. Возможно, уже пожаловала новая группа кутеповских боевиков. И предположим, не Монкевиц, а некто вновь прибывший — старший в группе. И станет дальше проверять меня. Одно дело — наш доклад и донесение с Кубани. Оно пойдет через море, через Болгарию, а меня пока что будут перепроверять. А тут — вот он, свидетель. Весь опаснейший путь рядом прошли.

— Уговорили! — Артузов вновь откинулся на спинку кресла. — Но нам вы нужны хотя бы на сутки... — он подумал» прикрыв глаза и что-то прикидывая в уме. — Пятерку мы взяли только что. Одного отпустим к вам. Для этого организуем драку с милиционером» скажем.

— На драку может не пойти. Новенький для меня абсолютно темная лошадка. И кого вы решите отпускать?

— Ладно, это наша забота, берем все на себя. Арест у вас завтра в полдень. По недоразумению, часов в пять.

— Дома? Монкевиц может не выйти.

— Уйдете вы... Куда? Зачем?

— Скажем, на станцию за билетами, — предложил Венделовский. — Хотя это должен был сделать хозяин.

— Его не будет. Вы уходите на вокзал, а тут милиция, проверка документов. После ареста вы сразу возвращайтесь... Не очень ладно придумано. Нет вашего активного участия в борьбе.

— Да, и это подозрительно, — согласился Венделовский. — Мне, собственно, надо «спасать» лишь Монкевица.

— А насколько можно считать его уже «прирученным»?

— О, Николай Августович — хитрая бестия. Правда, он уже оказал мне определенную услугу с переводом в РОВС. Я показал, что знаю о нем достаточно. Но это все, так сказать, в рамках белого лагеря. О перевербовке пока не могло быть и речи. Нужно время, укрепление моих позиций в РОВСе.

— Вот времени у нас нет, — жестко сказал Артузов. — Все задачи придется выполнять одновременно, здесь.

— Не перегнуть бы палку. Вот генерал Перлоф...

— Монкевиц — не Перлоф, — решительно возразил Артур Христианович. — Тут будем действовать «бурей и натиском» — Sturm und Drang, как говорится... Мы его напугаем. Вернее, вы. Фигурально выражаясь. Вы ему откроетесь и расскажете, как долго он выполняет чекистские поручения. Деваться ему некуда: он в большевистском «логове».

— Но есть еще кто-то из последней пятерки, — возразил Венделовский. — Кто-то старший. Какие у него полномочия и задачи? Не исключаю, он послан лишь для нашей перепроверки.

— Прибежит к вам как миленький, не беспокойтесь. Монкевиц его знает, видел?

— Полагаю.

— Да, это приходится полагать, — согласился Артузов. — В крайнем случае подставим к вам пятым своего. Его и арестуем у вас на явке. Договорились? А куда побежите с Монкевицем? — задумался, потер лоб. — Придется дать вам ключик отсюда, — обвел он взглядом комнату. — Объясните: с врангелевской, мол, еще службы сохранилась. В детали не вникайте, детали — не его дело. Посидите дотемна, а потом, со всеми возможными предосторожностями, — на Курский вокзал. Там и потеряться легко до отхода поезда. Поезд рано утром.

Постучав, зашел молодой человек в надвинутой на глаза фетровой шляпе и модном пальто, шепнул что-то Артузову.

— Доложите, Александров, — приказал Артур Христианович. И улыбнулся: — Тут все свои, — но знакомить прибывшего с Венделовским не стал и раздеться не предложил, всем своим видом показывая, что времени у того для сообщения мало.

— Старшего группы мы легко выявим, — голос у Александрова чуть дрожал от желания рассказать все как можно быстрее. — Боевик очень надеялся на свои документы и легенду: живет в Могилеве, русский, беспартийный. Из Красной Армии уволен из-за ранения, подчистую. Теперь приехал к дяде в столицу, чтобы купить ситчику, обувку и кое-что из конской сбруи. Пришлось делать ему очную ставку с «дядей». Все правильно!

— Вот что значит русский диверсант — у него любая русская легенда звучит правдоподобно, — сказал Артузов. — Одевается и говорит как русак, не забыл еще родного языка. С таким бороться труднее, чем с Сиднеем Рейли.

Венделовский насторожился.

— Спросили мы боевика о всех его спутниках, — продолжал тот, кого назвали Александровым, — о «Ленинградце» и его начальнике. — «Не знаю, говорит. Раньше не видел, не встречались». — «А через «окно» не вместе проходили из Финляндии?» Раскололся. Шел сдаваться, говорит. Давно решил, но очень вас и Монкевица боялся. Им, говорит, право такое дано — убивать на месте любого из группы, каждого колеблющегося, струсившего. Они — звери. Он и побежал от нас потому, что вам удалось скрыться. Побоялся, неубедительно получилось. У него в Берлине жена и сын бедствуют. Переживал: вернется «Ленинградец» — и им житья не будет. Успокоили: не скроются от нас ни «Ленинградец», ни Монкевиц.

— Хорошо, конечно, — Венделовский вздохнул свободно. — Только вы его не выпускайте в Берлин. Раз струсив, может струсить вторично. Не мне вас учить, Артур Христианович, но...

— Говорите, я слушаю.

— Может, открытый способ внедрения? Прошел арест и — вольный казак.

— За это не беспокойтесь. Хотя проследить за ним придется. Мы к нему семью привезем. Из Берлина. Вы свободны, товарищ Александров...

Артузов проводил глазами сотрудника, встал, снова пошел, задумавшись, по одной половице. Сказал тоном приказа, точно подводя итог разговору:

— Вы возвращаетесь, Альберт Николаевич, и осторожно занимаетесь только Монкевицем. Результаты передаете через хозяина квартиры. В случае неудачи следует наше нападение и подготовленное для вас бегство на Курский. Продемонстрируйте все свои возможности. На вокзале вас любезно возьмут и привезут ко мне. Нет ли вопросов, вам все понятно?

— Так точно, Артур Христианович. Все!

— В таком случае до встречи, — рукопожатие у Артузова было просто богатырским...

Операция развивалась по плану.

Совершенно протрезвев к возвращению своего напарника, Монкевиц уже отлично понимал, что попал в ловушку. Неясной оставалась ему лишь роль Венделовского в их провале. Долгое отсутствие подчиненного, его поразительное рвение: самому ехать за билетами, обещание проследить, нет ли за их квартирой слежки — все это заставило Николая Августовича задуматься, а не чекист ли этот приятнейший Альберт Николаевич. Все, что произошло, могло быть заранее спланированной и хорошо проведенной операцией. К тому же ни одному из последней пятерки боевиков не удалось добраться сюда. Тут и хозяин явки был явно их человеком. Монкевиц, с которого слетел и весь лоск и самоуверенность, невесело раздумывал о своей участи, лихорадочно подбирая выход из создавшегося положения. Убьют его тут же, за ненадобностью, или сошлют в Сибирь? Или уготована ему иная участь — быть может, перевербовка? Где смогут его использовать? Вряд ли они вернут его в Европу, чтобы сделать «двойником». Остерегутся, вероятно. Потребуют весьма сильных гарантий. Он ведь был один, Монкевиц. Один-одинешенек, давно растерявший всех родных и близких. У него не было ни состояния, ни счета в банке. Какие гарантии он мог предложить чекистам? И на какие они согласятся? Человек практический, хоть и не очень опытный в делах разведки и контрразведки, Монкевиц избрал, однако, правильное в тот момент решение: предоставить инициативу и право сделать первый ход противнику. Он рассуждал примерно следующим образом: он, не колеблясь, принимает все предложенные чекистами условия (цель — сохранение жизни!), делает все, чтобы завоевать их доверие. В конце концов его посылают — в Европу, на Дальний Восток, куда угодно! — он открывается Кутепову, разоблачает «Ленинградца» и всю его сеть — в Москве и Париже... Монкевиц успокаивался, он был уже почти спокоен. И выслушал ложь Венделовского с полным доверием. Альберт Николаевич понял, что лишние слова не нужны. Пора было переходить к главному.

Их разговор напоминал дебют шахматной партии равных по силе противников, которым отлично известны каждый следующий ход и все его варианты. Довольно быстро Монкевиц сдался — признал себя побежденным, спросил об условиях сдачи и заранее пообещал, что сделает все, что от него потребуют.

«Хозяин» вызвал по телефону автомобиль, и они отправились на Лубянку, где их ждал Артузов, Но не в своем рабочем кабинете, а в одной из комнат следственных работников, где обстановка была самой казенной: канцелярский стол, несколько венских стульев, портрет Ленина и карта Советского Союза на стене. Монкевиц нервически оглядывался: подозрения о немедленном аресте вспыхнули с новой силой. Заметив это, Артузов пришел к нему на помощь. Он задал полковнику несколько коротких вопросов о прошлой жизни и отношении к последним событиям в мире, чтобы определить его точку зрения, точно Артура Христиановича и впрямь очень интересовало мнение Николая Августовича относительно Абиссинии или, скажем, о вооруженной борьбе генералов против гоминдановцев в Китае. Выслушав Монкевица, который от волнения косил более обычного и нервно сжимал пальцы, Артузов внезапно спросил: неужели полковник верит в силу кутеповских терактов, в наивные попытки создать подпольные контрреволюционные банды на Дону или Кубани? Ведь он, будучи опытным разведчиком, не может не знать о каждом случае провалов групп, посланных из-за рубежа.

Монкевиц ответил, что не верит. У движения нет будущего. Правда, в общей куче активистов переходят границу и люди, прошедшие специальную подготовку в разведшколах иностранных государств. Но это не его компетенция. Увы.

— Но компетенция Кутепова? — быстро задал вопрос Артузов.

— Вероятно, — уныло подтвердил Монкевиц. — Изначально это его люди. Он сам производит отбор.

— Понятно, Николай Августович, — Артузов широко улыбнулся. Улыбка очень шла к его сегодняшнему облику. Он выглядел обычным совслужащим: толстовка, подпоясанная узким кавказским наборным ремешком, хромовые, тесные в полных икрах сапоги, темно-синее галифе и брезентовый портфель на столе. — Мы не стараемся сразу завербовать вас, полковник, и дать задание. Не думайте. Сейчас объясню почему. Первое — убедиться в вашей лояльности к товарищу Венделовскому. Вы сделаете, что вам поручено Кутеповым, на Кубани и благополучно вернетесь в Париж. Там отчитаетесь обо всем. Кроме московских эпизодов, естественно, и наших разговоров.

— Потом вы уничтожите меня? — вырвалось у Мон-кевица.

— Почему же? Бели вы захотите честно сотрудничать с нами — будем рады поступку подлинно русского патриота. Не захотите — поможем уехать и скрыться. Это второе.

— Но какие гарантии предоставляются мне?

— Мы полностью доверяем вам жизнь и судьбу нашего товарища — после возвращения в Париж.

— Резонно... А что вы потребуете от меня сейчас? Расписку о добровольном сотрудничестве, разумеется?

— Да, и расписку, конечно, — в голосе А рту зова впервые прозвучали твердые, командные ноты. — Мы хоть и не купцы, но безопасность дела требует, Николай Августович... Впрочем, будет вам и подарок. От нас — за будущие, так сказать, заслуги. Где-нибудь в пригородах Парижа... А если захотите, в Нормандии или ни юге вам будет куплена вилла. Особнячок, что ли, не очень бросающийся в глаза. Куплен на имя Альберта Николаевича. Вы можете владеть им одновременно или по очереди — как заблагорассудится.

— О! — Монкевиц понятливо кивнул. Поморщился, сказал обескураженно: — Вы ловко привязываете меня к вашему чекисту. Это очень умно и дальновидно. Спасибо за дар, — и усмехнулся. — Я в тупике и... и сдаюсь, поднимаю руки.

— Ну, зачем же так мрачно, полковник. У вас всегда будет выход — сбежать, скрыться. Еще раз напоминаю вам об этом.

— Премного обязан, — не скрывая иронии, поклонился Монкевиц. — Есть и еще выход. Застрелиться — разведчики должны уметь проигрывать, не так ли?

— Я надеюсь, вы не столь глупы, Николай Августович. И достаточно любите жизнь — по моим данным. Незачем считать себя проигравшим. Вы ведь по-прежнему будете работать на Россию. На истинную Россию, Монкевиц... Петров! — громко позвал он и постучал кулаком в стену.

Тут же вошел длинный парень с шапкой золотых кудрявых волос и подвижным лицом, чуть тронутым оспой, в коротковатом и узком ему пиджаке.

— Билеты принес? — спросил его Артузов. — Когда поезд?

— Как приказывали. На самый первый, утренний.

— Видите, все в порядке, Николай Августович. Завтра можете ехать. Товарищ Петров проводит вас на квартиру. А Альберта Николаевича мне придется еще задержать. Ненадолго... Для обратного пути у вас, насколько мне известно, подготовлен южный вариант?

— Так точно! — Монкевиц встал, не в силах скрыть растерянности и охватившей его вдруг апатии. Значит, пока не увидимся. Желаю здравствовать. И прошу: не принимайте необдуманных решений.

— Честь имею! — сухо произнес полковник и по привычке козырнул. Этот жест, абсолютно не вязавшийся с его более чем скромной штатской одежонкой, еще более подчеркнул его растерянность: полковник, судя по всему, окончательно потерял почву под ногами.

— Считаю, это дело закручено нормально, — сказал Артузов. — Зажали господина полковника — ему и деться некуда.

— Полагаю, петлять не станет, — сказал Венделовский. — Я, признаться, не ожидал, что он так быстро сломается.

— Судя по вашим сообщениям, он сломался еще тогда, когда поменял Врангеля на Кутепова. Самое время и нам переходить к Кутепову, — Артузов пересел на место, которое только что занимал Монкевиц, раскрыл брезентовый портфель, вынул папку. Пригласил подвинуться поближе, сказал: — От «Доктора» донесение — очередной приказ боевого Александра Павловича по РОВСу. Он и только он — прямой наследник великого князя Николая. Слушайте, читаю: «Они призывали нас к единению, стойкости и жертвенному служению Отечеству. Покажем же на деле, что эти заветы не мертвая буква и они действительно живут в наших сердцах...» Так, ну, далее о плохой работе боевиков и недостаточной подготовке пятерок. Большой процент не возвращается из Советской России. С этим мы, пожалуй, согласимся, а, Альберт Николаевич? Согласимся и с мерами, которые предлагает бравый генерал. Тут что? Предлагается еще раз проверка и перепроверка каждого: возможны враги — провокаторы, слабые духом трусы, интеллигенты, старающиеся, сознавшись, заслужить прощение большевиков. Подписано генералом от инфантерии Кутеповым. Когда, кстати, он стал полным генералом?

— Приказа о производстве не было — это я точно помню. Да и от кого?

— Не вспомните, Альберт Николаевич, не старайтесь. Так Кутепов доказывает миру: он — первый русский за рубежами России. Еще и в маршалы себя произведет. Если успеет. С ним и бороться нам, раз он сам объявил о высшем положении его Союза в общественной жизни русской эмиграции. Назвался груздем — полезай в кузов, генерал от инфантерии, — Артузов хмыкнул, заглянув в какую-то бумагу: — Посмотрите, каким слогом заговорил: «...первейшая и главнейшая задача заключается в единении и сохранении тех заветов, кои в нас заложены прежней нашей службой под увенчанными славой императорскими знаменами. РОВС должен составить действительно мощную организацию...» Вот сукин сын! — не сдержался Артузов. — Теперь уж ему приказы не Бенько пишет... А вот и другие газеты с речами героя: «Я, как председатель РОВСа...», «Нельзя ждать смерти большевизма, его надо уничтожить...» — ну и в том же духе. Неистовый Кутепов! Силы ему девать некуда! «Доктор» сообщает: РОВС стал хорошо кредитоваться с нескольких сторон. Что ни день — приемы, банкеты, совещания, зарубежные вояжи в Югославию, Болгарию, Чехословакию. Вот адрес новой явочной квартиры, сообщенный «Доктором». В Ленинграде, на Басковом, в бывшем доме княжны Оболенской. Оперативно, молодец! Но Кутепов, Кутепов — самый активный из своих активистов. Организованный ранее фонд имени князя Николая он берет в свое распоряжение «на патриотические цели». А вот сообщения из Праги: «Прибыл экспрессом...», «Многолюдный банкет, многообещающая речь в твердых и решительных выражениях», «Идем по пути великого князя», «Армия жива», «Будущих форм государственного устройства России пока предрешать не будем»... Каков? Откуда полились деньги, Альберт Николаевич? — Артузов, отодвинув кресло, прошелся по комнате. — Это предстоит узнать в первую очередь. Точно!

— Есть! — просто ответил Венделовский. — Будем узнавать.

— Ага! Вот что еще характерно — встречи: Струве, Крамарж, князь Долгоруков. Заявления о необходимости «коалиционной жертвенности, о необходимости поднять людей, умеющих владеть оружием»... То же и из Белграда: Эк к, Палеолог, Марков, Артамонов от казаков — широко шагает мальчик! — Артузов взял из папки еще одно донесение: — Речь Кутепова на банкете воинских организаций: несмотря на утраты, нет уныния, ибо... Нет, послушайте!.. «Преемственность вождей является гарантией, что борьба не прекращается...», «русской армии не придется краснеть за годы изгнания...». Его принял король Александр. А вот и итоги поездок — любопытно. Наберемся терпения. Тут ничего нового, но ознакомить вас должен: «Есть объективная разница между настроением десять лет назад и теперь. Раньше многие боялись говорить о борьбе. Теперь об этом говорят открыто. Я вижу это по настроениям во многих странах. Но идет ли борьба? Я думаю, борьба идет тогда, когда об этом не знает никто. Мы все узнаем лишь о благородных жертвах этой борьбы... Я побывал во многих странах. Я увидел русских офицеров, работающих шоферами, служащих. Они испили чашу до дна, но остались офицерами. Есть одна опасность — типа обывательщины, растворения в местных, узких интересах. Некоторые прогнили и опаскудились, стали ненадежны. Велика честь сложить голову за родину. Дорожите же своей организацией, любите ее, держитесь теснее друг друга!..» И последнее сообщение, Альберт Николаевич, — из Финляндии. Где оно? Вот! — достал из папки пол-листка бумаги, осторожно расправил, но читать не стал, только заглянул и сказал, не скрывая усталости:

— После ваших проводов господин Кутепов вновь посетил Финляндию. Останавливался, как всегда, в Териоках, на даче Фролова. Да не один, а в сопровождении английских агентов Росса и Бойса. Это уже серьезно. Итак, Кутепов, Кутепов и еще раз Кутепов. Так и передайте «Доктору»... Мы уже не увидимся на этот раз. Может, пару дней отдохнете? Мы сумеем задержать Монкевица...

— Для пользы дела не стоит, Артур Христианович.

— Так и я думаю, Альберт Николаевич, — и лукаво добавил: — Исчезаю. Успехов вам, привет товарищам. Считаю, все с пользой для дела.

Они крепко пожали друг другу руки. Артузов уже словно со стороны оглядел Венделовского и закончил, довольный своей придумкой:

— Ну, а со всем остальным вас познакомит другой товарищ — ваш коллега.

Открылась дверь, выпустив Артузова, и в комнату шагнул... Гошо «Цветков». Вот уж кого не ждал увидеть здесь, в Москве, Венделовский. Они обнялись.

Прежде всего о деле, и, вероятно, именно для этого они были сейчас сведены. Но тут заглянул в полуоткрытую дверь улыбающийся Артузов. Глаза его смотрели с хитрым блеском.

— Что, господа? — улыбнулся торжествующе. — Ждете, появится бог из машины и принесет вам инструкции друг для друга? Инструкций сейчас не будет. Разговор может иметь чисто приватный характер. Так запланировано — два часа. Это мой вам подарок. Счастливо оставаться — и чтоб никаких дел! — он тихо прикрыл дверь и исчез.

— А ты все такой же, Гошо.

— И ты такой же... Что нам делается? Ну, рассказывай.

— Рассказывай ты. Как у тебя?

— Нормально. Доучусь — и снова в путь. Судя по всему — Прага. Там сильная болгарская студенческая колония, много болгар-огородников. И кроме того, — он широко, заговорщически улыбнулся, — военные заводы «Шкода», на которых чехи готовят оружие для новой войны. Дезьем бюро и Интеллидженс сервис обеспечивают контроль за его производством и секретность. Лицензии вроде английские. Поживем в Праге — ах, какой город!.. Вацлавская площадь, мосты через Влтаву, Старо Място! Где еще найдешь такие древние улочки, погребки, памятники средневековья?! Мне повезло, считаю. А ты уезжаешь? Или приехал?

Венделовский кивнул. Лишние вопросы задавать у них было не принято.

— Утром уезжаю, дружище.

— Жаль. Думал пригласить к себе, с женой познакомить. Живу недалеко, у Белорусского. Может, от меня и на поезд? Машину и конспирацию обеспечу, Альбертик. Артузов, по-моему, еще здесь. Разреши, обсудим вариант?

— Не стоит, Гошо. Я с другого вокзала и не один. Дали два часа — радуйся. И за это спасибо.

— Не женился?

— Да нет пока. Все не влюблюсь никак.

— Привередлив... А чему ты все улыбаешься?

— Вспомнил, как мы тебя никак не могли вытолкнуть с родных Балкан. Хватался за каждый кустик.

— Да, тут, если признаться, переоценил я себя. Дело прошлое, можно и рассказать. Чтоб тебя повеселить. Хочешь, а?

— Повесели, — сказал Венделовский. — Самое время нам посмеяться. Но сначала о жене. Где, когда, кто? — все, одним словом.

— Очень, просто, друже. В Вене я сидел. Тихо, спокойно. Один! И вдруг команда: прими радистку, она же шифровальщица, подумай над «крышей». Вот! Не было печали! Но я должен знать, что за человек, что может? Так? Мне отвечают: немка, двадцать семь лет, знает языки, может работать переводчицей в любой технической экспертной фирме. Встретил — женщина потрясающей красоты! Даже слишком — для нашей профессии. В глаза бросается. Все за ней ухаживают. Я, разумеется, тоже. Из соображений конспирации мы «поженились»... Не успел я оглянуться, как влюбился по уши. Мы с Кларой стали мужем и женой по-настоящему. Она мне и сына родить успела, Стояном назвали. Замечательный парень, весь в меня. От ее немецкой породы ничего не осталось!

— Поздравляю, Гошо. Значит, опять расставание?

— Ты про меня? Ничего подобного! Еду с женой и Стояном. Что может быть более надежным прикрытием?!

— Ты прав. А теперь рассказывай то, чем хотел повеселить.

— Незадолго до отъезда из Вены потащил я за собой «хвоста». Знакомец оказался давний. Еще по варненским временам, представляешь? Как будто узнал меня, но вижу, не очень уверен. Мне сменили документы. Стал я польским евреем, изучающим юриспруденцию. А что? Не похож? Посмотри внимательно... Я основательно познакомился с географией родного Белостока — расположение улиц, вокзала, главной площади и базара. Маленький совсем городок, грязный, нищий. Усвоил характерные особенности польских евреев, манеру их разговора, жестикуляции, манеру одеваться, держаться в «обществе». Совсем евреем стал. Сам черный, нос с горбинкой, парик приладил и пейсы отпустил — брат не узнал бы. И я считал, что обрубил «хвост». Начал готовиться к поездке в Союз. Кружным путем через Белград — Софию — Афины. И морем в Одессу. В Афинах я становился армянином. Мелким торговцем, пострадавшим от резни турок. Хорошо? Как бы не так! Чуть не в последний день опять на него наткнулся. Случайно, нет, — кто знает? Ухожу без волнения: вижу, опять сомневается мой сопровождающий. Тут я и промазал. Надо, рассуждаю, пообедать, и время подходящее. Где обедает состоятельный еврей?

В хорошем еврейском ресторане, тем более — есть там известный мне запасной выход для выноса контрабанды в случае появления полиции... Настроение отличное, захожу. Сажусь за столик, шляпу тут же на вешалку, берусь за газету и за окно поглядываю, на своего друга-филера. А он прильнул к стеклу, меня высматривает. И вдруг замечаю, все официанты потрясены, а посетители смотрят удивленно и с возмущением. И «мой» сразу понял, что никакой я не еврей. Все евреи вокруг в шапках — как это им и положено. «Повел» меня вновь и со всем рвением. Сутки не мог и на миг оторваться, хоть стреляй в него. Дошел и до этой мысли, да пистолета с собой не оказалось. К счастью. Пришлось срочно менять квартиру, документы и весь путь следования. Через Берлин к Гамбургу и морем — в Ленинград. Под видом эмигранта. Прошло. Нет мелочей в нашем деле. Был у меня, как это... посыльный, на год прикомандировали. Честнейший парень, настоящий коммунист, Неделков. Одна неприятность — храбрый очень, во все драки готов ввязываться... Помнишь, атентат двадцать пятого года? Акция болгарских «леваков», взорвавших Софийский собор.

— А потом судилище и трое повешенных? Помню.

— А кровавый террор реакции? Она получила возможность убивать любого где попало, без суда и следствия. Сотни товарищей просто исчезали. Их обезглавливали, бросали на свалку. Или тайно хоронили где-то за городом. Излюбленный прием убийц был знаешь какой? Подкрадывались сзади, набрасывали проволочную петлю и душили, натягивая проволоку в разные стороны. Тихо и просто, да? Мой Мишо Неделков в те дни, спасая неизвестных ему людей, ввязался в перестрелку и был замечен цанковцами. А через два дня пал их жертвой. И его убили проволочной петлей средь белого дня недалеко от центра Софии. Он нарушил приказ, а наказали меня. Пришлось убираться из Болгарии, где так хорошо разворачивалась моя коммерция. И Мишо жаль...

— Столько раз уже тебе приходилось бегать, Гошо? Бедняга. Но ты прав: мелочей в нашем деле нет. В Софии вместо тебя теперь «фунтик»? Были с ним контакты? Как он справляется? Его подготовка, как мне показалось при встрече, нуждается еще в у совершенствовании. Опыта нет, практика мала. Да и условия, в которых он оказался, специфические.

— Наш «Фунтик» справляется. Справляется потому, что пока «законсервирован». — «Цветков» рассмеялся. — Возле отца родного Николай Абрамов как у Христа за пазухой. Герой! Бежал от большевиков, сумел добраться до Болгарии чуть не вплавь. Чествовали его по первому разряду. Отдохнуть предлагали, но Николай, конечно, отказался: времена не те, чтоб отдыхать и благодушествовать. Трудится в местной канцелярии РОВСа под руководством боевого капитана Фосса. А папа, генерал Эф-Эф Абрамов, глядя на сына, не нарадуется. А вместе с ним и весь болгарский отдел Воинского союза, который он возглавляет. Второй генерал после Кутепова. Теплое местечко! И теплое прикрытие. Нам с тобой потрудней приходилось: перепроверка за перепроверкой. А он еще и отца перевербует, увидишь!

— Не получилось бы наоборот, — заметил Альберт Николаевич. — Черт знает, как может все повернуться. Отец, сын... Думаю, как я бы работал в таких условиях? Против отца. Мне было бы очень трудно, честно тебе скажу. Но я не «Фунтик». Я его плохо знаю.

— А я достаточно хорошо! — горячо возразил «Цветков». — Вполне солидарен с начальством — можно положиться на все сто процентов. И пусть «законсервирован»: он себя еще покажет, клянусь.

— А ты стал хорошо говорить по-русски, Гошо. Что-нибудь известно о гибели Слащева? Подробности, детали, новые обстоятельства?

— Мне ничего вообще не известно, — неожиданно сухо ответил «Цветков». — Дело темное. И не мое направление.

— Понятно. Тогда давай о другом. Расскажи-ка мне о Москве и нашей советской жизни. Подробно, обстоятельно обо всем новом. Я хоть послушаю: ни Ленинграда, ни Москвы так и не поглядел, все сквозняком, на скорости. Когда удастся еще приехать — кто знает...

 

2

В редакции «Последних новостей» январь тридцатого года начался тихо. Сотрудники казались друг другу необычайно благожелательными и ленивыми. Никто, словно по уговору, не гонялся за сенсациями и гонорарами. Будто рождественские каникулы в этом году затянулись или надоело сразу всем заниматься неблагодарным и трудном делом — возрождать изо дня в день отечественную журналистику за рубежом. Будто разом иссякли все эмигрантские источники, дающие газетную информацию. Мир, как известно, держится на энтузиастах. Так вот, в «Последних новостях» сразу повывелись все энтузиасты. И деньги словно потеряли притягательную силу, столь необходимую для поддержания жизни. Это касалось сразу всех и каждого в отдельности. И было совершенно необъяснимо. Словно кризис, наступивший после долгой и тяжелой болезни. Словно глубокий штиль перед бурей в океане, хотя ничто не предвещало ее... Газета выходила каждый день. И все материалы находились на местах, где им положено было находиться на полосе: рассказик, «подвал», содержащий чье-то воспоминание о былом или обстоятельную статью «к дате»; международные известия, «Про все» и «Вести отовсюду»; хроника парижских событий, материалы о жизни в Советской России, политические обзоры за неделю; заведомо ложная информация, претендующая на сенсационность; научные заметки; театр, синема и музыка, спорт; непременные крестословицы; новый отдел шахмат; отдел «Сегодня», сообщающий о лекциях, собраниях, богослужениях; обширная реклама... И все-таки с газетой что-то происходило. Каждый из сотрудников редакции это видел и искал причину в себе самом, в своей житейской ситуации, настроении, радостях или невзгодах, отнимающих его рабочее время. И, разумеется, не торопился поделиться своими сомнениями с коллегами. Эмиграция приучила к этому. Каждый боялся за себя. Хотя в тот январь дело было совсем в другом. Газета «устала». Нужен был какой-нибудь «взрыв», революция или реформа — кто знает. Во всяком случае, некое обновление. В любой области. В большом или малом — неизвестно. Нужен, необходим был толчок. Может быть, все и ждали именно его, этого толчка.

Днем в редакции было непривычно многолюдно. Сидели по кабинетам, курили, разговаривали, ходили сообща пить кофе в ближайшее бистро, а если получалось — собирали информацию по телефонам, с удовольствием принимали посетителей, подолгу беседуя с каждым.

Шел ленивый разговор и в кабинете друзей. Лев заканчивал составление очередной крестословицы, дело не ладилось, а тут еще Анатолий, сознательно мешая, лез со своими вопросами, чтоб поговорить о чем угодно. Хотя стало уже законом: о чем ни начинали говорить русские эмигранты, разговор так или иначе оканчивался политикой. Грибовский не являлся исключением. Федоров-Анохин — иное дело. «Он всегда исключение из правил, — не раз подшучивал Анатолий: — Лев любой разговор оканчивает Ксенией Николаевной». Льва на людях подобные замечания задевали, конечно, хотя по добродушию своему он не считал возможным из-за этого ссориться с товарищем. Знал его обычай — «ради красного словца продать и добра молодца». Анатолий, без всякой меры применяя этот прием, терял друзей, добрых знакомых и потом сам мучился, казнился от своего пустого краснобайства. Лев жалел его. И прощал ему все, даже довольно обидные высказывания в свой адрес...

— А тихо, полагаю, стало так потому, что сам наш дорогой идеолог, господин Милюков, удалился в берлогу, где сосет лапу, выдумывая новый ловкий поворот своим сменовеховским теориям, — сказал Анохин, с неприязнью откладывая ненавистную крестословицу.

— Не ладится, — участливо констатировал Грибовский. — Только зря ты Милюкова торопишься в берлогу отправить. Его идеи активно подхватывают и в рижском «Пути», и в харбинских «Новостях жизни». От моря до моря! Я уже не упоминаю о «Накануне» — знатоки утверждают, что это явно просоветская газета, разлагающая эмиграцию. Увидишь, господин профессор переживет всех — такие бессмертны. И идей у него полный чемодан.

— Особенно если судить по нашей газетенке.

— Я тебе открою новость. С риском — потому что ты по природе простодушный болтун, не скрывающий секретов более одного часа.

— Ладно-ладно. Это я уже слышал. Выкладывай свои тайны!

— Тайна редакционная. Я, можно сказать, случайный ее владелец. Теперь станешь и ты. Учти: обладание знанием этого — определенный риск, — как всегда, непонятно было, шутит Анатолий или говорит серьезно. — Не передавай никому. Даже Ксении.

— Ну. Я уже понял и готов дать любую клятву.

— Милюков придумал новый газетный «гвоздь». И политический удар по Кутепову и РОВСу — на грани бурцевских газетных авантюр. Ему бы и заниматься этим, Бурцеву, но наш придумал эту идею раньше. Если идея материализуется и «Последние новости» начнут печатать материал, — самое время переходить к другому хозяину.

— Тайно просто мадридская, — отшутился Лев. — Что же мы начнем печатать? Новые воспоминания Вырубовой, Кшесинской? Или дневник самого Кутепова — с планами взрыва земного шара?

— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказал Грибовский. — Жди выстрелов по сотрудникам или бомбовый снаряд в редакцию. Что за организация РОВС — тебе, надеюсь, объяснять не надо? Хорошо. Наш идеолог оказался храбрейшим мужем. Берлинский выстрел, когда Набоков подставился вместо него, его ничему не научил.

— Ты, наконец, можешь о сути? — у Льва возникло ошущение, что Грибовский опять взялся разыгрывать его. — Хватит предисловий!

— Сядь поглубже и держись. Все, все! Милюков решил схватить Кутепова за руку. Он хочет заслать в РОВС своего верного человека. Вполне надежного со всех сторон. Тот внедряется в РОВС, пробивается к руководству, открывает блокнот и затачивает карандаш.

— Кто же этот безумец, столь верный Милюкову?

— Ты.

— Шутишь?

— Конечно. Идет дворянин, бывший строевой и боевой офицер. Ныне — ярый сменовеховец. Фамилия будто бы не очень русская... Вагар... Катар... Магар... Или что-то в этом духе — неважно! Начнет присылать свои материалы — держись, Анохин!

— Но о чем станет писать этот... наш осведомитель?

— Его задача — доказать, что Кутепов и компания открыли лавчонку, где продают членов своей военной организации.

— Кому нужны эти мертвые души, этот залежалый товар? — изумился Анохин.

— Ты всегда был и останешься на всю жизнь штафиркой. И никудышным газетчиком, Лев. Напряги свое воображение — ну! Сообразил? В этом деле заинтересованы чуть ли не все европейские разведки, мой милый. Понял, чем грозит разоблачение мне, тебе и всей редакции?

— Но, в первую очередь, вероятно, этому... Макару.

— Поразительная догадливость!

— Надеюсь, он станет подписывать свои материалы псевдонимами?

— Надеюсь. Но для профессионалов раскрыть псевдоним — что расколоть орех. Вот тебе тайны мадридского двора, дорогой, — невесело улыбнулся Грибовский. — Учти и берегись: моя информация стала твоей. Не дай бог — ни слова никому, ни полслова. Все, дружочек!

— Сколько можно об одном и том же! Не повторяйся, Грибовский.

— Это не повторение — учение. Чтоб добраться до автора, ровсовцы смогут схватить Полякова и человек пять из редакции, похитить, упрятать и пытать. Убить в каком-нибудь подвале, в Булонском лесу, а труп — в Сену, и концы в воду.

— Мне уже страшно, — насмешливо сказал Анохин, и саваофовская борода его воинственно задралась. — Запугал меня изрядно. А я ведь даже не репортер — курьер. Об одном прошу тебя: не пугай даже намеками Ксению Николаевну.

— Ксении до поры до времени вообще не стоит появляться в «Последних новостях».

— Как раз собиралась забежать сегодня. По-моему, она снова без работы и тщательно скрывает это.

— Это мы прочтем на ее лице — незамедлительно! И вновь займемся ее устройством, — Грибовский перегнулся через стол, приблизив лицо и внимательно посмотрев в глаза приятелю, сказал с обезоруживающей наивностью: — Слушай, Лев. Возьми ты ее в жены наконец. Не сердись, я с толковым предложением к тебе.

— Если ты скажешь еще слово на эту тему, я... я... Замолчи сейчас же! Иначе мы разойдемся окончательно. Предупреждаю серьезно.

— Замолчал окончательно. Потому что не хочу терять тебя окончательно, — Анатолий поднял вверх обе руки и тотчас вскочил, увидев через раскрытую дверь Белопольскую. Поспешил навстречу, приветливо, точно желая обнять, раскинул руки. — Будете жить сто лет, Ксения. Только что говорили о вас, — и подставил ей щеку для поцелуя.

Анохин встал и застыл как изваяние, боясь, что Ксения слышала конец их разговора. На него было жалко смотреть.

— Судя по следам озабоченности на лице, имеют место некоторые житейские невзгоды? Вопросов не задаю: знаю, какие у всех нас проблемы. Угадал?

— Угадали. Опять лишилась работы. Неделю продержусь благодаря Русскому дому, но не ездить же мне и дальше в Париж и обратно ежедневно. Придется искать работу и конуру.

— Не огорчайтесь, Ксения. Бог дает день, дает и пищу.

— Поможем, — разомкнул уста и Анохин. — У Анатолия это хорошо получается. Вы же убедились. Он знает весь русский Париж.

— Я стала вашей хорошей ученицей, Анатоль. Но теперь мне не нужна помощь: я сама нашла работу. Каково? В начале тридцатого года, в Париже. Вы можете себе представить это?.. Не возьмут — прямо в Советское представительство и домой!..

— Мы гордимся вами, Ксения. Расскажите же, что за работа. Она должна иметь визу ваших друзей, не так ли?..

Объявление в «Le matin» было не очень вразумительным и понятным: «Для работы на вилле художника приглашается женщина, знающая языки, способная к ведению домашнего хозяйства. Оплата по соглашению. Переговоры с десяти до двенадцати утра. Предварительно просят позвонить...» Следовал номер телефона.

Случайно обратив внимание на объявление в газете, оставленной кем-то в кафе, Ксения сначала лишь усмехнулась: чтобы сделать утром омлет или хемендекс, не обязательно знать английский или немецкий. Прочитав заметочку во второй раз, она задумалась.

Привлекали два обстоятельства — художник и указанный адрес: Шарентон, улица Гравей...

Последнее время, недели две-три, в частых перерывах между работой, которая спустя непродолжительное время то и дело менялась, Ксения, предоставленная сама себе, полюбила прогулки по художественным галереям. Они прекрасно укрывали ее от непогоды, от гнилой парижской зимы. С этого началось. Потом посещение галерей, где шли шумные сборища и у картин велись нескончаемые споры. Где толпы любопытствующих разглядывали экстравагантных художников и их не менее экстравагантные полотна. Где собирался «весь Париж» и рядом с экспозицией картин обязательно возникала еще одна выставка — знаменитостей, мод, драгоценностей.

Ксении нравились маленькие тихие залы, малолюдные, в которых ничто не отвлекало от рассматривания картин. В Париже существовали десятки таких галерей. Можно было провести целый день в галерее Воплара. На другой — отправиться в галерею Ивера. На третий — в салон Тюильри, в галерею Гийома... Это не только поглощало свободное время, давало работу уму и сердцу; в картинах современных художников Ксения искала и находила отблески своей собственной жизни — улицы Парижа, по которым она бродила, маленькие кафе и бистро, наподобие того, каким владела добросердечная мадам Колетт, где пила кофе с рогаликами, женщин и мужчин — бедняков со знакомыми лицами, которых ежечасно видела вокруг себя. Эта жизнь не требовала ее участия — только созерцания, только восхищения. И это было самое простое...

Имена художников, привлекших ее внимание, часто повторялись. Ксения уже запомнила их и, войдя в очередной зал, искала своих «знакомых», сразу могла догадаться, кто автор понравившегося ей полотна, виденного в другой галерее... Может быть, тот, кто дал объявление в «Le matin», — один из них?..

Она поехала в Шарентон на улицу Гравей. Это оказалось совсем рядом с Венсенским лесом. Ксения как-то летом была в этой зеленой части Парижа. Дома и виллы, окруженные живыми зелеными изгородями вьюнка или дикого винограда, редкие автомобили и экипажи, тихие одинокие прохожие на улице. Наверняка в жарких день здесь слышно было даже пение птиц.

«В конце концов, мне предстоит просто приятная прогулка, если не будет весь день моросить дождь», — подумала Ксения и решилась позвонить по указанному телефону. Ей назначили прийти на следующий день. С десяти до двенадцати...

Разыскивая дом художника, Ксения, вновь очарованная районом Шарентона, уже страстно желала получить именно здесь какую угодно работу. Место показалось ей просто райским. Это теперь, в самом начале года, зимой, когда деревья были еще голы, немногочисленные листья, кое-где уцелевшие на вьюнках, пущенных по стенам домов, потускнели, казались точно металлическими; из-под стаявшего снега виднелась прошлогодняя серо-желтая трава, а мокрые, подстриженные аккуратно кустарники, словно озябнув, вздрагивали от несильных порывов январского ветра.

Дома, далеко отстоявшие друг от друга, казались сказочно прекрасными. Были ухожены, сверкали промытыми до блеска окнами комнат и большими стеклами террас. От изгородей вели к домам аккуратные, выложенные кирпичом или каменными плитами дорожки, разбегающиеся в глубине садов тропинками. Среди садовых деревьев и кустов — беседки, врытые в землю столы, скамейки. Кое-где гаражи, надворные постройки непонятного назначения. Не то конюшни, не то каретники или склады. И тишина, покой, безлюдье...

«Пусть бы здесь, в этом доме», — мечтала Ксения, приближаясь к растянутому по фасаду одноэтажному строению — розовые стены, огромные застекленные поверхности, затейливые жалюзи на окнах, черные, ажурные чугунные кружева забора и калитки.

«Или вот этот, — думала она. — До чего ж красиво!..»

Двухэтажная белая вилла с полукруглым широким балконом наверху, нависающим над садом, с застекленной беседкой, спрятанной за деревьями. Это только зимой она вся видна — с плетеным ивовым столом и такими же креслами и жардиньерками.

Нужный ей дом художника был, пожалуй, лучшим на улице. Два этажа на высоком цоколе здания, словно разорванного посредине. Две наружные лестницы вбегали к площадкам флигелей слева и справа. А посреди, вместо стен и крыши, — огромные рамы со стеклами. «Здесь, наверное, ателье художника, — догадалась Ксения. — Хорошо придумано». Стеклянную стену затягивали серые и зеленые холщовые занавеси. Свет шел через крышу, вероятно. Оба флигеля увенчивали башенки с флюгерами — затейливыми, мастерски выкованными из черного металла. Дом казался пустым, вымершим. Ксения, остерегаясь собаки, осторожно открыла калитку и шагнула в сад.

Ее встретила седовласая, сухопарая и чуть сутулая дама в очках, возникшая внезапно на дорожке, — точно ждала.

— Значит, это вы звонили вчера? — спросила она, очень подробно и очень откровенно рассматривая Ксению. — Хорошо, что вы приехали точно в указанное время. Очень хорошо! Но знаете, с вами хочет и должен побеседовать сам Мэтр...

— Я готова, — улыбнулась Ксения. — Но скажите подробнее, пожалуйста, о какой работе, собственно, идет речь?

— Это потом, все потом! — отмахнулась дама, и ее глаза под очками словно увеличились. — Главное, чтоб вас принял, чтоб согласился сам Мэтр... Но — увы! Сегодня он должен был с утра уехать. Извините. И, если сможете, приходите завтра, в это же время.

— Что же, — растерянно сказала Ксения. — Я приду...

Назавтра история повторилась. Ксения приехала в одиннадцать. Зная, что будет представлена Мэтру и от этого испытывая уже непонятную робость, она много времени провела перед зеркалом, решая, какой шарф больше подойдет к ее серому пальто, лиловый или розовый. Остановилась на лиловом. Долго причесывалась, против обыкновения напудрилась... Потом слегка подмазала губы и долго собиралась до Парижа в автобусе. Потом — до Шарентона уже под лениво начавшимся дождем, думая, что от немудреных ухищрений с туалетом и косметикой за долгий путь мало что осталось. Она устала, и у нее испортилось настроение.

Однако и сегодня оказалось, что Мэтр не сможет ее принять: у него маршан — важный покупатель.

— Речь идет о последней картине Мэтра. Ее хотят приобрести сразу несколько галерей. И поэтому... Мадам? Мадмуазель?.. Простите, ваша фамилия? Ах, мадмуазель Белопольски! Вы должны понять и извинить Мэтра. Я прошу вас приехать завтра. Пожалуйста. Я очень сожалею, поверьте, — на этот раз седовласая дама была несколько растеряна. Ей действительно было неловко, но... — Поймите, — взывала она, — в доме слово Мэтра, его время, его занятия живописью — все свято, все требует беспрекословного подчинения.

С трудом Ксения заставила себя сдержаться. Черт возьми! Второй раз тащиться из Сен Женевьев де Буа через весь Париж, чтобы опять уйти ни с чем! Проклятье!.. Но этот прекрасный дом... И запах красок, который проникает даже сюда, вниз, из мастерской. И неведомый, но заинтересовавший ее Мэтр. Это становилось просто любопытным.

— Как имя Мэтра? Хотя бы, — бесцеремонно спросила Белопольская.

Седая дама с ужасом взглянула на Ксению. Ее стрекозиные глаза стали огромными, как блюдца:

— Вы не знаете, куда пришли? Не знаете имени Мэтра? — вопрошала она, непроизвольно повышая голос от негодования. — Но его знает весь мир!

— А я вот не знаю! — дерзко ответила Ксения. — Как вы произнесли? Мэтр N? Да... Кажется, я видела две-три его картины. И что?! Но поскольку я очень нуждаюсь в работе, я приду и завтра, мадам. Предупредите своего хозяина, прошу вас...

«В третий и последний раз», — так решила для себя Белопольская. Она появилась на улице Гравей ровно в одиннадцать, уже взвинченная, сердитая, готовая к новой отсрочке. Чем ближе подходила она к дому, тем сильнее охватывала ее злость, охватывала неотвратимо, и не было, казалось, уже сил сдержать ее, не выплеснуть. Именно здесь, в этом прекрасном и таком благоустроенном доме... Кого здесь не хватает еще, чтобы преклоняться и благоговеть перед Мэтром? Уборщицы? Судомойки? Экономки или секретаря?..

Ей даже захотелось, чтобы хозяина не оказалось дома. Тогда она обязательно скажет этой седовласой стрекозе все, что думает о хваленой французской вежливости, о чувстве человеческого достоинства и порядках в этом доме.

Все оказалось так, как она и предполагала. Смущенная и растерянная мадам начала встречу с извинений:

— Но это так неудачно, так неловко, мадмуазель... Обычно у нас такое не случается. В это время... Тут просто рок — редкий, исключительный случай вашего невезения. Но вы должны понять: Мэтр — не обыкновенный человек. Мы обязаны прощать многие его поступки... Даже его причуды, мадмуазель.

— Не понимаю. Он умер, что ли? — грубо спросила Ксения. — Заболел?

— Как вы могли сказать такое! — замахала руками дама. — Бог мой, как вы могли! Он спит. Он очень устал после ночной работы. Прошу вас, тише. Говорите тише.

— Ах, тише! Ах, устал? — Ксения сама не узнавала своего голоса: столько в нем было ярости и негодования. — Но знаете ли вы, как устала я?! Как мне надоело ездить сюда, в эту дыру, в ваш прекрасный дом. Вы и ваш обожаемый Мэтр отвратительны мне. «Он занят!», «Он спит!». Здесь не ценят достоинства человека. Это непристойно! Позорно! Ноги моей здесь больше не будет!

В это время на площадке лестницы появился высокий, неопределенного возраста человек с гривой красивых седых волос, падающих на плечи, и молодым, бронзовым от загара лицом с повелительным выражением.

Некоторое время он стоял незамеченный и слушал, потом, воспользовавшись паузой, крикнул:

— Вы приняты, мадмуазель. Простите! Жозефина объяснит все. Все ваши обязанности. Жду утром! — и быстрыми шагами удалился куда-то вправо.

Ксения хотела еще что-то сказать, спросить, но потом рассмеялась, радостная, махнула рукой, кивнула Жозефине — «до завтра!» И на следующий день ровно в десять утра приехала на виллу Мэтра.

«Приказ по РОВСу.

26 января генерал Кутепов в 10 часов 30 минут утра вышел из дому и более не возвращался.

Ввиду безвестного отсутствия Председателя РОВСа генерала от инфантерии Кутепова я, как старший заместитель его, вступил в должность Председателя РОВС.

Генерал Миллер.

27 января 1930 года...»

«...Наши проклятые враги нанесли нам исключительно тяжелый удар. Но пусть знают они, что и теперь от этого удара мы не зашатаемся... Каждый должен внести свою лепту в фонд для розыска генерала Кутепова...

Генерал Миллер».

Из беседы с Г. К. Миллером:

«... — Я могу только настойчиво рекомендовать русскому обществу соблюдать полное спокойствие. В то же время всемерно помогать французским следственным властям, другим органам и представителям печати в производимой работе по выяснению всех обстоятельств случившегося. Повторением непроверенных слухов и небылиц люди могут работать на руку нашим врагам, распространяющим всякую ложь с целью запутать поиски и внести сумятицу в ряды белых.

Генерал Кутепов очень не любил охраны. Он надеялся на себя и был бесстрашным человеком. К тому же охрана редко может предупредить покушение. Если монархи и президенты государств, несмотря на все принятые меры, имея к услугам весь полицейский аппарат, делаются жертвами террористических актов, то насколько беззащитнее русские эмигранты, хотя бы и глава эмиграционной организации!.. Генерал Кутепов берег чужое время и совестился пользоваться им в своих надобностях»...

(Журнал «Иллюстрированном Россия», 1930, № 7)

«...На похищение нашего Вожди мы даем ответ большим, поголовным вступлением в ряды РОВСа. Пусть призыв 1930 года навсегда войдет в историю под названием Кутеповского призыва!

(Журнал «Часовой», 1930, № 25)

Парижские газеты напечатали сенсационную новость: правительство Франции в качестве награды тому, кто укажет местопребывание генерала Кутепова (живого или мертвого) или наведет полицию на след похитителей, выделяет миллион франков.

Участие тысяч добровольных сыщиков весьма затрудняло поиск профессионалов. Каждый день рождались новые сенсации — одна неправдоподобней другой...

ИЗ ЦЕНТРА В ПАРИЖ «ДОКТОРУ»

«На Ваш запрос: генерал Миллер Евгений Карлович окончил кадетский корпус, кавалерийское училище, Академию Генерального штаба.

Военный агент в Бельгии, Голландии, Италии.

В 1909 году командир 7-го гусарского полка, генерал-майор, затем — начальник кавалерийского училища; начштаба Московского военного округа, начальник штаба 5-й армии. В 1915 году пожаловано звание генерал-лейтенанта. Гражданскую войну провел на севере России (Архангельск, Мурманск). Крайний монархист.

С июля 1920 года по апрель 1922-го — главноуполномоченный по военным и морским делам Врангеля в Париже. С апреля — начальник штаба главнокомандующего Русской армией, отличающийся либеральными взглядами. С июня 1923 года — в распоряжении великого князя Николая Николаевича. С 1929 года — старший помощник председателя РОВСа. Упрям, целеустремлен. Однако не всегда тверд в достижении своих целей. Порой бесхарактерен, неуверен в себе. Типичный штабист, исполнитель.

Центр».

 

3

Штаб РОВСа находился недалеко от Елисейских полей, на узкой боковой улочке Колизе, на втором этаже старого дома под номер двадцать девять.

В довольно большой комнате — не такой, правда, чтобы ее можно было назвать залом, — за длинным столом, накрытым бордовой плюшевой скатертью (ох уж эти русские плюшевые скатерти — на все торжественные случаи жизни!), собралось почти все руководство Воинского союза. Сюда всегда приходили при полном параде — независимо от выполняемой работы, при всех царских орденах и знаках отличия гражданской войны. В центре стола — новый начальник Союза генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер, бывший заместитель Кутепова. Назначение его явилось для всех неожиданностью. Миллера не очень жаловали: он считался не боевым генералом, прошедшим «ледяной поход», победы и отступление Добровольческой армии, а скорее — интеллигентным губернатором Северной области, диктатором края, где и на стоящих-то боев не было. Помнилось, что при первых орудийных залпах начальник края, быстро собрав свое имущество, бросив и войска, и свою губернскую канцелярию, бежал на ледоколе с помощью союзников. Политическая ориентация его тоже казалась не очень четкой, не очень самостоятельной: представитель ставки главковерха, представитель Колчака, друг англичан и американцев... Союзники, вероятно, и поставили его на столь высокую должность. Всего год ходил среди других в заместителях Кутепова — и вот, пожалуйста, новый начальник РОВСа! Любите и жалуйте. А за что? За какие доблести? За какие такие заслуги!

Весть о внезапном исчезновении генерала Кутепова мгновенно облетела Париж, следом — всю Францию и наделала слишком много шума. Первые полосы газет соревновались в сенсационных заголовках, печатали фотографии начальника РОВСа, его жены и сына, высказывания его подчиненных, интервью не только с заинтересованными лицами, но и с первыми встречными на улицах, имеющими свою версию происшедших событий. Военные, дипломаты, просто авантюристы ряда европейских стран считали своим долгом внести лепту в расследование, которое под давлением правой общественности начала французская полиция. Чуть ли не ежедневно возникали новые, непрочные, как мыльные пузыри, очередные версии, объясняющие происшедшее с Кутеповым. Версии росли, пухли от «самых проверенных» подробностей и через день-два лопались, не оставив после себя ничего, даже воспоминаний.

И лишь штаб РОВСа хранил пока многозначительное молчание.

Правительство подтвердило миллионную награду тому, кто найдет Кутепова или укажет на его похитителей или убийцу.

...Миллер сидел в центре стола, ждал, пока наступит тишина. Слева и справа рассаживались, тихо переговариваясь, генералы Шатилов, фон Лампе, Лукомский, Экк, Штейфон, срочно приехавший из Болгарии Абрамов и примчавшийся неизвестно откуда Туркул, о котором в последнее время говорили разное.

— Господа? — чуть поднял голос Евгений Карлович. — О чем это вы, разрешите полюбопытствовать? Пора начинать.

— Генерал Лукомский изволил вспомнить тот исторический Военный совет, который решал вопрос о Деникине и Врангеле, — поспешно отвечал Экк, больше всего боящийся недомолвок и ложных подозрений, из которых, как он хорошо знал, в любое мгновение может вспыхнуть долгая генеральская ссора. — Как давно это было, ваше превосходительство! Иных уж нет, а те — далече.

Миллер, и тут усмотревший выпад против себя лично («тебя-то тогда с нами не было! Исторический совет. Все у них историческое!»), все же удержался от комментариев. Он встал, чтобы начать заседание, но в это время дверь от толчка резко раскрылась, и появился генерал Эрдели — рослый, мужественного аскетического вида, — в партикулярном, но напоминающем какую-то служебную униформу костюме и фуражке. Бывший начальник кавдивизии и корпуса был несколько смущен.

— Прошу прощения, господа, — сказал он глухим от усталости голосом, — за появление здесь в подобном виде и невольное опоздание. Виноват-с... Покорнейше прошу извинить — обстоятельства.

— Может, вы все же поясните, генерал? — сказал недовольно Шатилов. — У каждого из нас свои обстоятельства.

— Извольте учесть, генерал Шатилов... Не знаю, как вам, а мне лично приходится добывать средства к существованию для себя и семьи, — в голосе Эрдели прозвучал вызов. — Я работаю ночным шофером такси, господа. Сегодня была трудная ночь. Вы удовлетворены, генерал Шатилов?

Тот лишь безразлично пожал плечами.

— Господа, господа! — решительно вмешался Миллер. — Садитесь, пожалуйста, Иван Егорович. Мы открываем второе заседание, ради которого я имел честь собрать вас, сознавая, что отрываю каждого от его личных дел в пользу дел общих. Общевоинского союза, — поправился он. — Слово для информации имеет полковник Монкевиц — по долгу службы, так сказать!

Николай Августович, взяв указку и папку, набитую до отказа газетами и газетными вырезками, прошел к стене, где за зелеными занавесками висели карта Франции и план Парижа. Он хотел было отбросить занавеску, но раздумал и принялся прикалывать рядом чистый лист бумаги, а затем черным мелком — точно и споро — рисовать квадраты, одни под другим, разделенные прямыми линиями. Справа появился еще прямоугольник. Монкевиц поставил несколько жирных крестов, сделал несколько надписей и обернулся. То, что он начертил, выглядело так:

— Прошу обратить внимание на мою схему, господа. Какими доподлинными сведениями мы располагаем? Ежедневно, будучи человеком весьма пунктуальным, генерал Кутепов спускался в десять утра через эту парадную своего дома на Русселе, двадцать шесть, — это вот здесь, — поворачивал направо и обходил свой квартал, — он нанес штриховую линию до угла и, повернув ее направо, довел до звездочки. — Здесь, как, вероятно, известно присутствующим, генерал садился в такси. Русские офицеры, состоящие на службе в такси, ежедневно меняясь, привозили начальника РОВСа сюда, на Колизе, и к вечеру отвозили его обратно, желая хоть как-то обезопасить своего командующего, на которого, особо в последнее время, шла буквальная охота.

— Кем же? — нетерпеливо бросил Туркул, развалясь на узком ему стуле и боком повиснув на спинке. — Знаете?.. Кто? Большевички? Или, может, свои — из инакомыслящих, с целью устранения конкурента? Наподобие убиенного Романовского, раз все мы, как юные девы, предались воспоминаниям о временах командования генерала Деникина.

— Попрошу вас, генерал Туркул, все же выбирать выражения, — осадил его Миллер и милостиво кивнул Монкевицу: — Продолжайте.

— Вероятней всего, большевики, — сухо сказал Николай Августович. — Но точность тут относительная. А я докладываю лишь о подлинных фактах. По словам самого Александра Павловича, он, к примеру, подозревал, что за ним следят из бакалейной лавки противоположного дома. Это место отмечено двумя звездочками.

— И кому это говорил генерал Кутепов? — недоверчиво пробурчал Туркул.

— Мне, — просто ответил Монкевиц.

— И ничего больше?

— Ничего. Сотрудникам «Внутренней линии» не удалось зафиксировать факта слежки.

— Как всегда: не удалось. Плохо работаете, господа!

Монкевиц и бровью не повел.

— Разрешите, я продолжу? — спросил он, обращаясь исключительно к Миллеру.

— Разумеется, полковник. Мы вас слушаем.

— Что же мы узнали об исчезновении генерала? Обычным своим путем, в обычное для себя время он вышел из парадной и, добравшись до ожидающего его такси, почему-то отпустил офицера, сказав, что сегодня не нуждается в его услугах. Я нашел и опросил офицера. Он видел, как Кутепов, повернув снова направо, неторопливо двинулся вдоль своего квартала и скрылся за углом.

— Вспомнил, что оставил в квартире нечто важное, быть может? — подал голос генерал Абрамов, бывший командир Донского корпуса.

— Никак нет, господин генерал. Александр Павлович, как ни странно, не возвращается к себе домой, хотя и подошел снова к своей парадной. Тут судьба посылает нам второго свидетеля, в точности показаний которого я ни минуты не сомневаюсь. Это санитар больницы Святого Иоанна, подошедший в тот момент к одному из окон второго этажа, расположенных по фасаду. Он увидел два автомобиля, стоящие возле парадной двери, и высокого человека в полицейской форме. Генерал Кутепов, приблизившись, сам сел в первое авто — дверь ему предупредительно открыли изнутри, — ажан сел во второе авто, и обе машины тронулись в сторону бульвара Удино и далее, по улице Севр, к Монпарнасу.

— По сообщению полиции, известным мне наблюдателем оказался не санитар, а уборщик Опост Стемнец. Он вытряхивал через окно коврик и увидел машины. По его словам, одна была зеленая. То же подтвердила и больная женщина с верхнего этажа, вставшая, чтобы закрыть форточку, — перебил фон Лампе, любящий во всем точность. — Случайные свидетели — лучшие свидетели. Но генерал сам сел в авто — это факт.

— Прошу все же не перебивать, господа, — достаточно строго приказал Миллер. — Иначе мы никогда не продвинемся вперед. У каждого еще будет возможность высказаться.

— Прошу прощения, — слегка поклонился Монкевиц. — Еще несколько деталей, собранных мною и моими людьми. Александр Павлович был в темном пальто и мягкой фетровой шляпе. Жена генерала свидетельствует, что супруг находился в веселом настроении, покидая дом. На обратном пути ему встретилось еще такси с русским водителем. Тот приветствовал генерала, но генерал почему-то не ответил. Вот и все. Я заканчиваю. Сработано весьма ловко, хитро и профессионально. Похищен кем-то или бежал — подходит при любой версии. Снова обращаю ваше внимание на два обстоятельства. Вышел из дому в веселом настроении и добровольно сел в авто. Для чего? Примерный семьянин, хорошо жил с женой и пятилетним сыном. Бюджет — официальный! — тысяча двести франков от РОВСа в месяц. Но никаких документов нет. Только записная книжка. На конец месяца назначено лишь одно собрание, какая-то встреча и ничего больше.

— Любопытно. Но что дальше? — насмешливо поинтересовался Туркул и переменил позу, высоко закинув ногу за ногу. — Насколько я понимаю, все концы в воду. Так, по-вашему выходит?

— А у вас есть какая-то своя версия, генерал? — Миллер недовольно запыхтел от непочтения к высокому собранию.

— Естественно! — громоподобно объявил Туркул с гордостью. — Мой единственный вариант — большевистский. В нем не сомневаюсь и сам веду в этом направлении расследование. Ожидаю полных успехов, господа!

— Может, вы поделитесь с нами?

— В самых общих чертах. Надеюсь, вы понимаете... Утечка информации, печать... Вполне можем спугнуть красных агентов. Так уж учен, ничего не попишешь!

— Приступайте же к сути дела, генерал Туркул, — не выдержал начальник РОВСа, который не терпел этого гиганта из молдаван. — Говорите, что считаете возможным. Хотя это странно... Коллеги... Военный совет, наше общее дело. Не понимаю. От кого вы прячетесь тут?

— Большевистский вариант — для меня сомнениям не подлежит! — продолжал Туркул, словно и не услышав слов Миллера. — За домом Кутепова из прачечной и лавчонки постоянно наблюдали. Кто, зачем?! Его неоднократно фотографировали в кафе. Кто, зачем?! Краснопузые! Вам нужны еще факты — пожалуйста! С аэродрома Бурже поднимается частный аэроплан, на который поначалу не обращают внимания таможенники. Схватившись, узнают, что улетел некий русский, по фамилии Сканлан. Не Кутепов ли это? Нет? Возможно!.. Может, его похитили и скрывают в подвалах советского посольства? Следует проверить. Есть свидетели. Один видел, как в саду посольства рыли могилу. Другой слышал крики...

— Да, но министр-президент Тардье уже поручал начальнику парижской полиции энергично проверить эти слухи, — воспользовавшись паузой, вступил в разговор генерал фон Лампе. Среднего роста, очень подвижной штабной работник, долгое время исполнявший должности военного агента, он неукоснительно придерживался в своей деятельности прежде всего дипломатических, а не военных установлений. — Полиция произвела обыск в доме, населенном советскими служащими. И ничего не нашла. Газеты требуют обыска в советском посольстве. Но посол Советской России на приеме у Тардье выразил энергичный протест: Советы считают ниже своего достоинства даже опровергать столь абсурдные слухи.

— Вы говорите так, будто прячете Кутепова у себя. Или уже знаете иное его местонахождение.

— Я бы попросил вас, генерал! — побагровел фон Лампе.

— Иначе — что? Дуэль с десяти шагов? — Туркул захохотал. — Оставьте, профессор! Чепуха все это! Дерьмо!

— По праву старшего, я попрошу вас выйти отсюда, — неожиданно твердо сказал Миллер и резко встал. — Вас, вас, генерал Туркул. Забываете, где находитесь. Я приказываю: прекратить брань!

Собравшиеся переглянулись: новый начальник РОВСа «тренирует» голос, показывает, что и он может быть строгим, может применить власть. Но ведь и Туркул не из тех, кто позволял всякому командовать собой. Особо теперь — десять лет спустя после конца гражданской войны.

— Разрешите удалиться, генерал? — поднялся он во весь свой двухметровый рост, показывая, что решение уйти им уже принято. — Не имею времени, к сожалению...

— Не задерживаю, генерал, — сухо ответил Миллер, — Придется уж без вас разбираться во всем.

Туркул хотел, видно, сказать что-то обидное всем этим генералам-канцеляристам, но раздумал, только хекнул насмешливо и, нарочито громко топая, вышел.

— Исключать за такое из Союза надобно, — обиженно сказал фон Лампе, и его поддержало еще несколько голосов: этот бывший лихой рубака пленных давно противопоставляет себя организации, забывает, где конюшня, а где собрание боевых офицеров, продолжающих дело своих вождей и борьбу с всемирным большевизмом.

— Тише, господа генералы, — поморщился Миллер. — Не станем отвлекаться и выяснять личные отношения. А с господином Туркулом я разберусь. В самое ближайшее время, — начальник РОВСа продолжал разыгрывать роль отца-командира. — Так на чем мы остановились, обмениваясь мнениями об исчезновении Александра Павловича? Вы садитесь, полковник.

— Я докладывал о провале версии французской полиции в отношении обследования советских учреждений, — сказал с еще не прошедшей обидой фон Лампе. — Даже укради Кутепова, стали бы они держать его где-то в подвале? Смешно!

— У меня своя версия происшествия, — вступил в разговор бывший генерал-майор, а ныне действительный член Союза русских писателей и журналистов Штейфон. — Полагаю, генерал Кутепов уехал по своим неотложным делам. Да-да, господа, генералы! В последнее время он бесконечно вояжировал, выступал на торжественных собраниях и банкетах, а на деле проводил воинские инспекции. Многие это знают. Кроме Праги, Белграда, Софии генерал часто бывал в Берлине и Финляндии. У границ с Советской Россией. Я располагаю прямым высказыванием Александра Павловича, сделанным недавно. Он говорил: «Если мы не будем бороться, то мы станем дряблыми и в будущем для нас оправданий нет. Надо перебрасывать как можно большее количество наших в Прибалтийские страны. Они будут совершать налеты, организовывать теракты, захватывать ближайшие от границы пункты хоть и на короткие сроки». Кутепов назначал даже день захвата Петрозаводска, что, как он выразился, «станет большим скандалом, который произведет сильное впечатление на Европу».

— И что же? Он сам хотел захватить Петрозаводск? — насмешливо спросил до сих пор молчавший Павел Николаевич Шатилов. — Влететь в город на белом коне?

Штейфон продолжал, не отреагировав на иронию:

— Нет, это должно было произойти без него, Павел Николаевич. Разрешите, я продолжу. По сообщению генерала Скоблина, примерно месяц-полтора назад Кутепов ездил в Венгрию к Хорти с паспортом на имя Романа Сойкича. Цель — изыскание определенных сумм на дальнейшую борьбу. Двадцать третьего июня, как известно, Александр Павлович собирал членов РОВСа в зале на улице Дюментнль, где он во всеуслышание заявил: «Нельзя ждать смерти большевизма, его надо уничтожить!» Он был полон энергии. Он серьезно увлекался идеей «пройтись» по России и просил ныне почившего в Бозе великого князя разрешить ему подобную вылазку. И лишь после разоблачения «Треста», когда выяснилось, что большевики каждый раз «встречали» и «провожали» Шульгина в его походах по России, Александр Павлович отринул самое эту идею, — генерал Штейфон сделал паузу, точно задумался, и вздохнул: — Хотя... — он покашлял в кулак, — организатор группы «Крестьянская Россия» Маслов в беседе со мной высказал свой вариант исчезновения генерала Кутепова, не расходящийся в основе с моим: у Александра Павловича-де были друзья из числа старших командиров Красной Армии. Он отправился на встречу с ними. Если бы его попытались увезти силой, он, без сомнения, совершил бы самоубийство. Но мне почему-то думается, пройдет какое-то время, и наш достопочтимый руководитель окажется здесь, среди нас.

— Времени прошло предостаточно, — сказал Александр Сергеевич Лукомский с сомнением. — За это время и в Америку можно съездить.

— Тем не менее моя версия такова! — с вызовом ответил Штейфон.

Монкевиц, заняв свое место в торце длинного стола, чужим, как бы посторонним взглядом осматривал собравшихся, не очень и прислушиваясь к их словам. Командиры, начальники! Их время ушло безвозвратно. Куда любому из них до Врангеля — полководца, политика, вождя?! Или до того же Кутепова, который имел одну твердую цель и идеи, направленные к ее выполнению. Мог приказать и добиться исполнения своего приказа. Осудить и даже повесить любого из сомневающихся, мешающих ему. Всех держал в кулаке. Это была личность! А кто заменил его? Этот чуждый армии и офицерству Миллер — смешной бесцветный старичок? Полысевший, отчего уши на похудевшем лице кажутся непомерно большими. Как у тушканчика, что ли. Или у какого-то другого зверька — как его там?.. А выживший из ума Лукомский?.. А писатель Штейфон? Пожалуй, одному «Павлуше» ничего не делается. Этот и друга своего «болярина Петра» пережил, и всех нас переживет. Дождемся — и он РОВСом командовать станет... Размышляя так, Монкевиц понимал: подобные мысли и его новый взгляд, трезвая оценка вчерашних своих командиров помогают ему оправдать я свои поступки в Москве, и здешнее поведение — сегодня и завтра. О будущем он думать не хотел...

— Между прочим, господа генералы, есть и американская версия, — подал реплику подтянутый генерал Абрамов и смущенно улыбнулся. — Среди многих таинственных, так сказать, незнакомок, появляющихся на страницах газет в связи с этим делом. Помнится, один продажный листок утверждал, что Александр Павлович с некоей блондинкой, прихватив крупные суммы РОВСа, улетел в Южную Америку.

— И что? Вы верите этому? — голос возмущенного Миллера срывается на визг.

— Я? Как это возможно, ваше превосходительство, — Абрамов одним из первых назвал Миллера «ваше превосходительство» во всеуслышанье — признал его главенствующее положение в Воинском союзе. — Я не верю. И ни секунды не верил.

— Пятьдесят тысяч долларов на счету Кутепова до сих пор не тронуты. Это для всеобщего сведения, господа! — отчеканил Миллер. Разговор о деньгах почему-то особенно сильно задел нового начальника, и он никак не мог успокоиться. — Речь о святой борьбе, о жизни и смерти. И тут у нас опять деньги!.. Простите, господа. Прошу продолжать высказывания.

— Разрешите мне, ваше превосходительство? — встал Шатилов и достал из сафьяновой папки бумагу, напечатанную на машинке. — У нас, штабных, первостепенное значение имеют не слухи, не эмоции, — он снисходительно обвел взглядом собравшихся. — Мы преклоняемся перед документом, перед фактами прежде всего. Далее — анализ и направленное действие. Посему прошу дать мне возможность процитировать. Это принадлежащий мне документ. Авторство его я позволю себе пока скрыть: не имеет значения. Итак, я читаю и прошу общего внимания: «В начале января к Кутепову явились генералы Дьяков и Корганов и заявили, что состоят в связи с контрреволюционной организацией в Красной Армии и что от ее имени предлагают Кутепову встретиться в Берлине с ее представителем для связи действий. Кутепов не отказался, но в Берлин ехать не захотел, а послал туда полковника Зайцева. 16 января полковник Зайцев встретился с прибывшими из России. К удивлению, в одном из них он узнал полковника де Роберти, в другом — полковника Попова. Они заявили, что не уполномочены говорить с кем-либо, кроме генерала Кутепова, и Зайцев послал телеграмму. Кутепов выехал в Берлин. Первая встреча произошла в гостинице, где жили Роберти и Попов. В соседней комнате явно находился кто-то, кто мог слышать весь их разговор, — легкий шум выдавал его присутствие... Вторая встреча была в другом месте. У Кутепова возникло подозрение, что приехавшие — агенты ГПУ, что никакой контрреволюционной организации в Красной Армии не существует. После этого Кутепов уехал в Париж». А вот дополнение — вследствие неполноты материала и в целях восстановления истины: «Непосредственной связи у Кутепова с генералом Дьяковым не было, а встреча с двумя представителями Красной Армии была установлена письменно осенью 1929 года. Вся корреспонденция по этому делу производилась только через Корганова, рекомендованного ему Поповым — одним из тех лиц, с которыми Кутепов встретился в Берлине. С Поповым Кутепов встречался и в Париже еще в 1928 году. Тот лишь передавал письма Кутепова в Берлин, содержание которых ему неизвестно...» И вот свежие известия: «Уже после исчезновения Александра Павловича генерал Антонов сам явился в полицию, чтобы присягнуть: ни Николай де Роберти, ни Александр Попов не являются большевиками. В подтверждение он рассказывает биографии своих друзей. Биографии не очень-то привлекательные...» С авантюрным душком. И, наконец, самые свежие факты последней берлинской встречи. Цитирую еще документ: «Кутепов уехал девятнадцатого, а я приехал двадцать первого и остался до тридцать первого января. Там же были Попов и Роберти, мы встречались три раза. Они очень испугались: если пресса узнает об их свидании с Кутеповым в отеле Рейхгорн и назовут их фамилии, они будут «провалены». В начале февраля оба вернулись в Россию. По поим сведениям, они расстреляны — газета «Возрождение» писала о них». Однако директор сыскной полиции Перрье и комиссар Фо Па Биде возражают: встречи с Кутеповым проводились открыто; а когда полковник Зайцев предупредил всех о необходимости конспирации, Попов ответил, что в Москве их деятельность вне подозрений. А вот дублирующее событие — сообщение из Берлина. Кутепов-де получил известие, что с ним хотят увидеться прибывшие из России эмиссары тайной антибольшевистской организации. Место встречи — Берлин или Копенгаген. Не доверяя эмиссарам, Кутепов — как нам уже известно, одиннадцатого января выслал вперед Зайцева. До шестнадцатого января свидание не состоялось — так как не явились ни Попов, ни Роберти. Семнадцатого по телеграмме Зайцева приехал Кутепов. Это точно. Остановился в отеле Штадтхольн. Разговоры носили политический характер. Эмиссары просили прислать в Россию пятьдесят офицеров для организации крестьянских восстаний. Осведомитель донес, что эмиссары — агенты большевиков. Кутепов тут же прервал переговоры и вернулся в Париж. Вопрос к собравшимся. Почему Зайцев, предполагая, что Кутепов едет на встречу с провокаторами, ничего не сделал? Не предупредил ни самого генерала, ни кого-либо другого из штаба РОВС? Подозрительно. Я занимаюсь Зайцевым. У меня все, господа генералы, — он развел руками с видом победителя.

— Благодарю вас, Павел Николаевич. В вашей — назовем ее «берлинской» — версии мне видится наибольшее количество узелков и темных мест, за которые такой опытный человек, как вы, наверняка сможет с пользой для дела зацепиться. Благодарю вас.

— Спасибо, ваше превосходительство. Приложу все силы для того, чтоб в самом скором времени «отыскался след Тарасов», — Шатилов вновь улыбается снисходительно.

— Ни минуты не сомневаюсь. Слово вам, генерал Экк.

— Почту за честь, ваше превосходительство. Хотя мое сообщение, признаюсь, может шокировать кое-кого. Дело в том, что я исхожу из того, что наш любимый вождь — увы! — уже убит. Да-с, господа офицеры, убит. И, вероятней всего, большевиками: он им мешал, был словно кость в горле. Простите за грубое сравнение. Генерал Шатилов любит факты. Я — тоже. Итак, я исследую факт первый. Таинственный человек в пальто и мягкой шляпе идет (или едет) на свидание с элегантной дамой в бежевом манто. Свидание происходит на конспиративной квартире в двенадцатом округе Парижа, где Кутепов неоднократно встречался с нужными ему людьми. Я с трудом узнаю фамилию дамы. Это Людмила Ивановна Победоносцева-Чабан, жена бывшего начальника личного конвоя генерала Шкуро. К удивлению моему — работающего ныне шофером и буквально сорящего деньгами. Сама Людмила Ивановна — кельнерша русского ресторана. Политическая ориентация мужа и жены неизвестна. За несколько дней до исчезновения генерала она, бросив все, неожиданно покинула «Виадук отель», где они жили, и скрылась. Ее видели на парижских улицах лишь в день печального события. Из квартиры в Двенадцатом городском округе она вернулась в отель одна, в расстроенных чувствах — ее хорошо запомнил русский водитель такси. Муж встретил Людмилу Ивановну в дверях и, подвергнув оскорблениям, побил, отнял сумочку и сбежал. Его задержала французская полиция. Сама Людмила Ивановна сумела скрыться и исчезла столь же загадочно, как и наш руководитель. Ее не обнаружили до сих пор. Вероятней всего, убита. У мужа — и это весьма характерно! — нашли извещение, что его ходатайство о зачислении в советское гражданство пока отклонено. Что он, агент Коминтерна?.. Можно лишь гадать, господа, ибо Чабан покончил в камере самоубийством. Возможно, это и убийство, чья-то месть. Мое предположение о смерти Кутепова повело меня на поиски трупа, господа. Я обследовал Македонский лес и один из гаражей парижского предместья, побывал в Марселе и Ницце, в окрестностях Лиона. У меня в досье собраны приметы нескольких предполагаемых похитителей. Тут два блондина немецкого вида, плюс опасный чекист Габслюк — огромного роста и страшной силы, недавно прибывший во Францию...

— Не об этом ли Габслюке высказывался ясновидящий из Польши? «Человек по типу кронштадтского матроса похитил Кутепова, ударив его по голове»?

— Именно, господин Штейфон. Но это не он. Я напал на следы шантажиста Селезнева, бывшего офицера гвардии, выдававшего себя одно время за агента ОГПУ, и некоего безымянного полицейского с бородкой «под Кутепова», которые достаточно «наследили» в этом происшествии.

— Да, если мне не изменяет память, последний оказался сотрудником «Пти журналь», взявшимся доказать, что в Париже, под прикрытием полицейской формы, можно сделать все, что угодно, — Штейфон неожиданно рассмеялся.

— Rira bien qui rira le dernier! — заметил сурово Экк. — Я буду и дальше идти своим путем.

Раздались жидкие аплодисменты.

«Каждый избрал свой путь, — пришел к неожиданному выводу Монкевиц. — И не хочет ни сопровождающих, ни их помощи. Почему? Да потому, что они меньше всего думают о своем исчезнувшем комбатанте и начальнике: каждый из них хочет заработать свой миллион. Вот в чем причина!» Он оглядел собрание словно новыми глазами...

— Круг, однако, не замкнулся, господа генералы, — почему-то с неподобающим торжеством заметил новый начальник РОВСа. — Нам всем необходимо ознакомиться и с исследованиями широкоизвестного журналиста Бурцева.

— О! Вселенский разоблачитель! И великий путаник! Бурцев знает! Бурцев разоблачает! Не надо! Профессионал-разоблачитель?! Он способен лишь все запутать! — раздались негодующие голоса.

— И тем не менее, — решительно встал Миллер и требовательно постучал карандашом по графину. — Каждый волен принимать или отвергать его изыски. Но выслушать и про себя оценить их мы обязаны. Это не займет много времени, полковник Монкевиц подготовил обзор газеты Бурцева «Общее дело». Прошу, полковник.

— Я постараюсь телеграфно, господа генералы, чтобы не очень задерживать вас, — сказал Николай Августович. В руках у него, точно у фокусника, неизвестно откуда появилась пачка одинаковой величины листочков. — Итак, прежде всего Бурцев слетал в Берлин.

— Ого! Берлинская версия! — не скрыл торжества Шатилов.

— Точно так... И вернулся с огромным списком похитителей. Все, конечно, большевики. Это произошло в день, когда французское министерство иностранных дел выпустило особое коммюнике: «Советское правительство напрасно обижается, его и не думали обвинять, похитителей ищут среди граждан разных национальностей». Афронт?! Но Бурцев добился приема у Перрье. Его допросили. Он заявил: «Как журналист я занимаюсь расследованием с первого дня и берусь доказать обвинение против имеющегося у меня списка лиц, который готов немедля опубликовать, если мои информаторы разрешат». Перрье убеждал Бурцева в необходимости проявлять терпение и опубликовать списки преступников лишь после полной уверенности. Он не очень поверил Бурцеву и отослал его к следователю Деладе, который ведет это дело... Якобы в записной книжке Кутепова Бурцев нашел рядом с фамилиями Попова и Роберти пометку — второй «Трест» — и кинулся доказывать это, но доказательств не нашел. Им немедленно выдвигается следующая версия. Появляется сообщение: Кутепов отравлен. Вскоре второе сообщение: Кутепов похищен при помощи авто, отравлен наркотиками, а труп как дипломатический багаж отправлен через Данциг в Москву, где сожжен в крематории, в присутствии членов Политбюро. Доказательства приведены весьма слабые — пока, мол, до конца расследования открыться невозможно. О чем же все-таки говорил Бурцев? Одурманенный Кутепов сел в машину добровольно. Он — раненный в грудь — не мог перенести наркоза, что подтвердил и профессор Алексинский. Кутепов давно находился в конспиративных отношениях с представителями Красной Армии. Среди них были и агенты ГПУ, похитившие генерала. Попутно Бурцев обвинил чуть не весь штаб РОВСа, особенно Зайцева, которого вызвал на очную ставку с шоферами трех автомобилей. Зайцев уклонился, ссылаясь на запрещение командования. Бурцев публикует фотографию малолетнего сына Кутепова с трогательной подписью: «Верните мне папу». Между тем выдается и третья версия: похищение осуществлено под руководством Детердинга и двух-трех великих князей. Почему? Доказательства обещаны в ближайшие недели.

— Н-н-нда, — развел руками Шатилов. — Постарел наш главный российский разоблачитель. Был я у него как-то в отеле «Пантеон». Две клетушки — жалкая картина! Но у самого еще вполне респектабельный вид: седые волосы зачесаны назад, усы, бородка клинышком, рубаха с черным галстуком, жилет, две ручки в кармане пиджака. Хоть куда! Прошу прощения, полковник: увлекся.

— У вас еще много? — спросил Миллер.

— Достаточно, но я купирую. Итак, читатели ждут доказательств, читатели требуют. Бурцев вынужден заявить: «Я могу сказать, дело Кутепова раскрыто. Но я дал слово молчать и буду молчать, невзирая на клевету РОВСа и правых кругов». А вскоре — называется имя. Главный похититель — Андрей Фихнер, обрусевший немец, второй секретарь берлинского торгпредства. Резидент ОГПУ в Центральной Европе! С помощью подручных он и похитил Кутепова.

— Но ведь не в Берлине же, в Париже?

— Это не уточняется. Фихнер, бежавший из Европы, дал разрешение назвать свое имя. Более того, он сам пишет книгу, где названы все похитители. Если Фихнер не сделает этого, Бурцев опубликует все сам.

— Бред какой-то, господа! Полный!

— С этим согласно и советское посольство. Оно выступило с опровержением: Фихнер действительно был вторым секретарем в Берлине в двадцать четвертом и пятом годах. С двадцать девятого года — первый секретарь посольства в Ковно. За это время никуда не выезжал и лишь теперь находится на отдыхе в Советском Союзе. Ничуть не смущаясь обвинением в диффамации, Бурцев называет еще фамилию — Евгений Думбадзе. Это якобы один из невозвращенцев. С Фихнером ехал в одном купе восемнадцатого ноября двадцать девятого года из Парижа в Берлин. Неожиданно дверь раскрылась, и в купе вошел... Кутепов. Ночь они провели за тихим разговором. В одиннадцать утра генерал вышел на станции Шарлоттенбург.

— И Шекспир не придумал бы лучше! Не хватит ли, господин полковник? — не выдержал и терпеливый Абрамов.

— Только еще одно высказывание нашего «разоблачителя», господа генералы. Бурцев пишет: «Как и раньше... я хожу по Парижу и днем с фонарем в руках отыскиваю хоть кого-нибудь, кто мог бы бороться с большевиками... кто действительно хотел бы разоблачить похищение Кутепова». Он полностью расписался в своем бессилии.

— С этого следовало бы начать, — добавил Штейфон. — И времени терять не стоило. Тем более что, насколько мне известно, ныне Бурцев всецело увлечен великосветским процессом в Париже. Графиня Елизавета Шувалова предъявила иск своему управляющему Шейдеману. Он растратил деньги доверительницы. Предстоит шумный процесс. Это уже заслоняет дело Кутепова. К нему теряется интерес даже в военных кругах.

«Как бы не так, — подумал Монкевиц. — Про миллион ни один не забыл».

— Не исключаю, не исключаю!.. — снова встал Евгений Карлович Миллер. — Однако полагаю, мы обязаны доложить последние сведения об исчезновении Кутепова, полученные по нашим каналам. Это, собственно, версия Знаменского и «Внутренней линии», которую абсолютно не разделяет, правда, полковник Монкевиц. Поэтому я сам доложу ее высокому собранию. Полагаю, могу начать?

— Просим! Просим! — раздались голоса. — Ждем! Слушаем, Евгений Карлович!

Монкевиц подобрался, насторожился, готовый опровергать любое положение своего нового шефа, несмотря на то, что у них уже складывались хорошие отношения. Этого требовали обстановка и его новое положение. Миллер же вообще не любил служебных перестановок, у него не было своих людей, которых следовало определить в ближайшее окружение РОВСа.. Он привык опираться на уже сложившиеся, сработавшиеся группы.

— Итак, суммируем все сказанное в этих стенах, — придавая голосу значительность и некоторую даже таинственность, начал Миллер. — Нет ни одного свидетеля, видевшего Кутепова в Париже. Ни его, ни его двойника. Ни живым, ни мертвым, ни одного, ни в компании с какой-нибудь загадочной красавицей. Следовательно. .. — акцентируя свои слова, Евгений Карлович погрозил кому-то пальцем и поднял глаза к потолку. И повторил громче, как безапелляционный вывод: — Следовательно, его нет в Париже. Помните, еще в первые дни имелись свидетельства о двух авто, из которых большее — зеленое. Мы сосредоточились на авто, полагая, что именно они и везли куда-то Кутепова. И получили интересную картину. Вот ряд донесений. Агент Сафронов докладывает: два авто проехали по Русселе к дому Инвалидов по Версальской авеню и скрылись через ворота Сан Клу. Далее... В одном из гаражей предместья коллегой Сафронова обнаружен зеленый лимузин, который собирались перекрасить. Осмотр показал, что обшивка изнутри порвана: вероятно, шла борьба. Железнодорожник, доставленный в гараж, узнал зеленое авто: оно останавливалось у переезда в Трувилль. — Он перешел к карте Франции, отдернул занавеску. — Вот данные полиции, опубликованные в прессе. Зеленое авто и красное такси — его появление, признаюсь, и для меня неожиданно, откуда и когда оно появилось? — были замечены в местечке Эвре в одиннадцать утра. В полдень — в Ривьер Тибу вилл ь. Через час сторожиха магазина видела обе машины в Понт л’Эвеке. В два пополудни мэр города замечает их в Бонвилле. Прошу проследить за движением этих машин: Париж — Эвре — Ривьер Тибувилль — Понт л’Эвек — и, наконец, Бонвилль. Дальше лишь путь на Трувилль и вдоль морского берега. Только так! Сафронов выезжает на место и, представьте, вскоре находит свидетелей. Около четырех пополудни они видели машины на пустынной дороге, ведущей к пляжу. Правда, быстро темнеет, и свидетели путаются в определении цвета автомобилей. Но что важно? Их ждала лодка! И тут полиция, конечно, теряет след. Деладе, полицейский следователь, приехавший позднее, обнаруживает отличное место: широкий пляж, глубина у берега около шестидесяти сантиметров — для причаливания большой лодки вполне пригодно.

— Зеленое авто превращается в зеленую лодку? — недоверчиво спросил Шатилов. — Давайте начнем искать лодку.

— Вы напрасно иронизируете, генерал. Я доказываю, Кутепова нет в Париже. Ни живого, ни мертвого. Он уехал. Либо его увезли пароходом.

— Каким пароходом? Куда и зачем? Где стоял этот пароход? Видел ли его хоть кто-нибудь? — раздались новые вопросы генералов.

— Куда и зачем увезли Кутепова, я не знаю. В Берлин, в Москву, в Парагвай! — повысил голос Миллер. — Это и предстоит нам узнать.

— Что же! Давайте искать и пароходы, — безнадежно сказал Абрамов.

Миллер сел. Воцарилась минутная пауза. Руководители РОВСа смотрели друг на друга растерянно: новая версия перекрывала почти все предыдущие.

— Мы знаем, что мы ничего не знаем, — сказал, как отрубил, долго молчавший генерал Эрдели. — У меня кончается терпение, господа.

— У всех довольно складные версии, это и настораживает, — добавил Лукомский. — Версии правдоподобные, но взаимоисключающие. Я не верю ни одной!

— Интересно все же подробнее узнать о ваших расхождениях с полковником Монкевицем. В чем они? Дайте ему слово, Евгений Карлович, — предложил Штейфон.

— Говорите же, Николай Августович, — неохотно приказал Миллер.

— Благодарю, — Монкевиц чуть заметно поклонился. — Дело, как вы изволили заметить, весьма запутанное, а обилие различных версий и рождает противодействие им. Истина, видимо, в стороне. Вот лишь несколько номеров газеты «Сегодня». Разрешите коротко. Так... «Новая сенсация в деле Кутепова», содержащая массу невероятных подробностей. Названы известный парфюмер Франсуа Коти, редактор газеты «Актюалите» Филипп Маркс... Перехвачен подозрительный телефонный разговор... упомянут роскошный особняк на авеню Рафаэль, принадлежащий явно подставному лицу. И автомобиль «Делаж», в который сел Кутепов, выйдя ночью из особняка. Каков вывод? Генерал уехал в Италию, где живет по подложному паспорту? Никаких доказательств! Нам просто предлагают поверить в эту версию, рассчитанную на простаков... Или вот еще. Тут «откровение» одного из заключенных в тюрьме Френ. Он знает тайну Кутепова. Начальника РОВСа свезли на виллу Фонтенбло и там после допроса задушили. Тут есть и доля правдоподобия: вилла с зелеными ставнями — как авто, заметьте! — принадлежит художнику Луи Миллеру. Никто такого не знает.

А когда этого заключенного, профессионального налетчика, спросили, почему он не захотел миллионной премии за «тайну» Кутепова, он ответил, что у бандитов, видите ли, кодекс чести. Виллу Фонтенбло вообще не нашли. Зато нашли двух новых, очень осведомленных свидетелей. Я добился беседы с ними, но это все пустое. Первый — шофер Газольс — привез в больницу на рю Удино какого-то иностранца, видел, как ажан сел радом с шофером второй машины. Кутепова он не видел. Вторая свидетельница — консьержка соседнего дома Бадер видела наручники на том, кого вталкивали в большое авто. Я задал ей вопрос об ажане. Она стала путаться и менять свои показания. Это не свидетели, господа! Подобное же отношение у меня и к «нормандской» версии: ни наши люди, ни французские полицейские не оказались здесь на высоте. Много недоработок, много неперепроверенных предложений — тумана, одним словом.

— Так что же вы предлагаете, полковник? — напористо спросил Шатилов.

— Миллион — это много, господа генералы. Прошу прощения за откровенность. Пусть она не покажется обидной. Если мы хотим получить миллион франков, необходимо прежде всего прекратить собственные разработки и объединиться. Часть миллиона — меньше целого, конечно. Зато шансов у нас будет больше, господа. Я за объединение усилий всех. И пусть никого это не обижает. Время еще не упущено!

— Что ж! — сказал Штейфон. — Браво, полковник!

И все члены штаба дружно зааплодировали. Только Евгений Карлович Миллер не смог скрыть своей озабоченности. Был уязвлен, считал, что сотрудники его штаба слишком уж легко пошли на поводу у этого косого ловкача Монкевица и демонстративно не посчитались с ним, новым начальником РОВСа...

Оглядывая собрание генералов, говоривших долго, но так и не приблизившихся ни на шаг к истине, Монкевиц все сильнее отдавался чувству злости. И на них и на себя, ибо и он волею судьбы попал в капкан, из которого не видел выхода. У него вспыхивала дикая, еретическая мысль — хотелось сказать этим легковерным и глупым генералам, как все было в действительности. Как готовилось, умно начиналось, как гладко шло и было точно завершено к намеченному сроку... И с его, полковника Монкевица» помощью. Что произошло бы тут, в штабе? Не поверили бы, конечно... Ерунда! Одна из очередных «липовых» версий, не стоящая внимания. Ни одному слову не стоит верить. Дивиденды для своей «Внутренней линии» зарабатывает. Не иначе они деньги не сегодня-завтра попросят...

Вечером следующего дня на пляс Конкорд возле обелиска Рамзеса Венделовский ждал Монкевица. Теплый ветер Атлантики принес моросящий дождь. Полковник чуть задерживался, и Альберт Николаевич нервничал. С полей шляпы капала за ворот вода. Он чувствовал себя неважно в легком плаще не по погоде. И сердился: разве нельзя было назначить встречу где-нибудь в кафе, в ресторане, в конце концов. Они могли позволить себе подобную открытую встречу — сотрудники одной службы, начальник и подчиненный, проверенные совместной акцией в Советской России, свершившие все, что им предписывалось, и благополучно вернувшиеся в Париж...

Внезапно, почувствовав приближение постороннего, Венделовский резко обернулся и увидел полковника, держащего над собой необъятный зонт. Они поздоровались кивками, не подав друг другу руки.

— А вы прекрасно держались на заседании штаба, — сказал Венделовский.

— Благодарю. Вам и это уже известно?

— Мне все известно. Но почему это должно вас теперь волновать?

— Меня больше интересует цель нашей встречи. У вас есть для меня задание?

— Помилуйте, Николай Августович! Я пришел посоветоваться. Мы говорили, помните, в Москве...

— Говорите, пожалуйста, тише, Альберт Николаевич.

— Хорошо... Можно купить виллу, недорого.

— Где? — машинально спросил Монкевиц, думав о чем-то важном...

— В Озуаре, двадцать восемь километров отсюда. Там отличное место. И уже селятся русские. Облюбовали... Например, генерал Скоблин со своей женой, несравненной певицей Плевицкой. Хотите по соседству? А? Интересно.

— Да делайте вы все, что хотите! — вырвалось у Монкевица. — У вас все?

— Юпитер, ты почему сердишься? Договоримся, как встретиться при срочной необходимости. Где я отмщу вас? В штабе? На квартире?

— У вас же есть все мои телефоны, — Монкевиц продолжал размышлять о своем.

— Я знаю ваши мысли, Монкевиц, — неожиданно серьезно сказал вдруг Венделовский. — Вы хотите убрать меня.

— С чего вы взяли?

Видя, как волнуется полковник, Альберт Николаевич понял, что не далек от истины.

— Напрасные идеи, Николай Августович! О наших дружеских отношениях знают друзья не только в Москве, но и в Париже. Учтите. Вы ничего не добьетесь. Вместо Венделовского к вам придет кто-то другой. Так что будем лояльными по отношению друг к другу.

— Вы мне глубоко несимпатичны, Венделовский.

— Господин Венделовский: я — дворянин, полковник, учтите.

— Господин, — согласился полковник. — Пусть. Но это не меняет сути.

— И вы мне несимпатичны, представьте. Целиком и в деталях. Но какой смысл в подобных открытиях? Лично я замерз основательно, ожидая вас. Предлагаю по рюмочке перно, полковник. Не возражаете? Согреемся, поговорим о жизни. Идете?

— Считайте, и тут вы меня уговорили.

— Вот и прекрасно, полковник. Наконец, человеческий разговор. Поздравим друг друга и — в путь.

— Но вам-то известна правда о нейтрализации Кутепова?

— Возможно, — улыбнулся одними глазами Венделовский. — Разве вас это удивляет? Меня же Кутепов лично вербовал. Вспомните, как он нас обоих перепроверял в Финляндии.

— А эти двое офицеров из германского генштаба — тоже ваши люди?.. Н-да-с!.. С вами, действительно, можно работать.

— Благодарю за признание, Монкевиц. И с вами можно — свидетельствую.

Постепенно имя пропавшего генерала Кутепова стало исчезать со страниц всех европейских, в том числе и русских, газет разных политических направлений.

Миллион франков, обещанный нашедшему Александра Павловича живым или мертвым или указавшему его похитителей, остался невостребованным.

 

4

От денег, полученных за перевод никому не нужной книги, за вычетом всех расходов почти ничего не осталось. И все же Анохин, не желая натыкаться на знакомых в своем районе, повел Ксению в ресторан «Петроград», тот, что находился рядом с собором на рю Дарю. Он предложил спуститься в подвальное помещение, где находились собственно ресторанные залы, но Ксения решительно воспротивилась (там обычно собиралась знать, окружающие ее завсегдатаи церкви и кабака, проводящие внизу дни рождения и тризны, непременно отмечающие все юбилеи членов дома Романовых и победные даты из истории старой России).

Наверху ресторан занимал две комнаты, из которых одна являлась и магазином, и складом, вторая походила на уютную семейную столовую. Многие посетители, перекусив здесь на скорую руку, покупали в магазине «настоящую русскую еду»: черный ржаной хлеб, вологодское масло, икру и калачи, жирную сельдь, крошечные соленые огурчики — «нежинские», как они назывались когда-то дома...

И Анатолий, и Лев не любили ходить сюда: «настоящая русская еда» среди избранной публики и по-европейски вымуштрованных официантов казалась ненастоящей, искусственной.

Но сегодня Анохин решил, что слова, произнесенные им здесь, у врат главного православного храма, приобретут особый смысл и вес. Ксения не была очень набожна, но домашнее воспитание в княжеской семье наложило, конечно, особый отпечаток на се жизнь, мораль, отношение к определенным церковным догмам и заповедям. И ничто не могло поколебать этого, даже все пережитое и в Крыму, и в Константинополе, и на Балканах...

Именно тут Лев ей первой откровенно рассказал о решении вернуться домой, в Россию. О решении, принятом еще в те дни, когда Белопольская поступила на службу к художнику и он понял, что совсем не нужен ей. Анохин не поведал о желании уехать даже Грибовскому. Зачем испытывать судьбу? Может, и не выйдет ничего? Лев и не подозревал, а вот коснулось его это испытание — и оказался он обыкновенным суеверным человеком, как и многие его соотечественники-эмигранты...

Хлопоты, ожидание вызова, хождение в Советское полпредство, ответы на десятки вопросов, которые задавали ему там, длились почти всю весну.

По-настоящему теплый март внезапно сменился прохладными днями начала апреля. Подули влажные ветры с Атлантики, принесли ежедневные моросящие дожди. Температура днем не поднималась выше пятнадцати градусов. Парижане сетовали: в природе началось светопреставление. Люди забыли, как солнце выглядит. Да и существует ли еще оно, солнце? Кому светит, где?..

Вместе с тем всю весну Лев продолжал делать свою привычную работу в редакции, хотя давно уже пропал у него интерес к своему делу — короткие заметки, переводы, даже составление крестословиц казались ему вымученными, он придумывал их механически, не стараясь, как когда-то, внести в повседневную иссушающую газетную барщину хоть частицу своего ума и сердца.

И вот, наконец, вновь пришел первый теплый и влажный день. Солнце вспыхивало и сияло в окнах домов. Вкусный, с арбузным запахом, ветер шевелил занавески раскрытых окон. Лев — с непокрытой головой, растерянный, непонятно счастливый и ошеломленный, шел по улице Гренель к пляс Конкорд, а в голове билась одна мысль: «Еду, еду! Позволили, разрешили, наконец!..»

Объяснение с Ксенией представлялось нелегким. Казалось, как были чужими, так и остались. Добрые знакомые — не больше. И все-таки, понимая, что он для нее только друг, приятель, Лев страшился разговора с ней. Его не покидало ощущение, что он предает в чем-то и Ксению, и Анатолия, оставляя их тут, в чужой стране, среди чуждых, а то и враждебных людей. Его преданность этой прелестной женщине, уважение, которое он к ней питал, трепет при каждой встрече — да что там искать слова! — просто любовь, да, любовь, его собственное и, увы! неразделяемое чувство — накладывали на него святую обязанность беречь ее, хранить, быть под рукой в любой час, в любую минуту, когда ей это понадобится.

А теперь он уезжает, не сказав друзьям, не посоветовавшись с ними. Быть может, на решение его повлиял один из последних разговоров с Поляковым, беззастенчиво указавшим ему его место? Или, скорей, перемены в жизни Ксении: она нашла основную работу, в которой, он чувствовал это, она растворялась целиком и нашла себя. Как подшучивала Ксения вначале над порядками в доме Мэтра, где ей предоставили роль... кого? Секретаря, экономки, служанки? Она смеялась, рассказывая, что делает все, что приходится, что даже — представьте себе! — Мэтр однажды просил ее позировать для картины.

— Как? — взорвался Анохин. — Позировать? Ню?

— Ню, — звонко рассмеялась Ксения (она никогда раньше так не смеялась). — Абсолютно ню! Он рисовал мою руку, только ладонь, представь себе!..

Позднее оказалось, что Мэтр обращается к Ксении и с более ответственными просьбами — договориться с галереей о выставке, проследить за упаковкой картины для маршана. И насмешливые ноты в рассказах Ксении встречались все реже и реже. Она гордилась подобными поручениями Мэтра! И выглядеть стала иначе — уверенней, нарядней, спокойней...

«Я вовсе не нужен ей. Она прекрасно обойдется теперь и без меня», — уговаривал себя Лев, но что-то точило, омрачало радость отъезда, и он уже несколько дней все откладывал и откладывал разговор с Ксенией...

Они сидели вдвоем в самом углу тесного зальчика. Молчали... Анохин глядел в милое, изученное до последней черточки лицо. Низко надвинутая — как носили в тот сезон — черная круглая шляпа скрывала ее чистый лоб, даже брови, бросала тень на красиво очерченный помадой рот и подбородок. Сиренево-серое легкое пальто на спинке стула то и дело сползало на пол. Лев кидался подбирать его, но Ксения каждый раз опережала его ленивым жестом и снова вешала на спинку стула, смотрела на Анохина, как ему казалось, выжидательно и чуть насмешливо.

— День-то какой сегодня замечательный... — начал Дев и умолк.

Ксения сделала вид, что отвлеклась увиденным на противоположном тротуаре, и не отреагировала на его слова.

— А помните, вы когда-то утверждали, что правое ухо у меня больше левого?

Ксения улыбнулась.

— Ну же! — сказала она нацонец. — Говорите же, Левушка.

— Что?

— Не знаю. Но думаю, вы приготовились сказать мне что-то важное. Должны сказать... Надеюсь, это не будет объяснением в любви? Это ведь уже было, не так ли?

— Да, да, конечно... Ксения, родная... — начал Лев и не почувствовал, не понял сразу, что заплакал. — Дело в том, что я решил... Я уезжаю. Совсем скоро.

Лицо Ксении переменилось. Его волнение мгновенно передалось и ей: она поняла, о каком отъезде идет речь.

— Туда, домой, — проговорила она чуть слышно. — Вы решились? И вам разрешили? А я... Я не думала, что вы... Так вот просто...

Он мог только кивнуть. Боялся, начнет говорить — разрыдается.

Ксения протянула ему через столик обе руки. Он приник к ним ладонями, потом лбом, целовал, гладил, стараясь проглотить острый ком, застрявший в горле...

— Вы прощаете меня? — выдавил он наконец. — Вы не сердитесь... Не обижены?

— Глупый! О чем вы? Вы решили все правильно, и я завидую вам. Все здешнее у вас позади. Вы возвращаетесь к своему дому. Человек должен возвращаться к своему дому. Даже если вместо него — одни развалины и пожарище.

— А вы, вы, Ксения? Может, и вы? Со мной... Я дождусь вас тут. Это месяц, ну, полтора. Нет, нет!.. — сообразил вдруг он. — Как с другом, как с братом! Я давно понял, что другое невозможно между нами... Я и не претендую. Главное — видеть вас, знать, что вы рядом.

— Нет, милый, нет! Теперь, пожалуй, нет, — это было сказано твердо, без колебаний, как говаривала прежняя Кэт. — Дед умер, никто не ждет меня в Петрограде. Мое место здесь. Пока я нужна Мэтру — вы должны понять это. Не хочу ничего объяснять сейчас. Я не знаю ничего, кроме того, что нужна прекрасному, великому человеку. Простите уж меня, Левушка. У вас добрая душа. И больше об этом ни слова! — она поцеловала Анохина в лоб, а когда он поднял мокрое от слез лицо, перекрестила его троекратно. — Благодарю вас, дорогой, милый. Пусть Бог будет вашим поводырем, и у вас все станет хорошо, вот увидите.

— Спасибо вам, спасибо, Ксения, — бормотал он. — Вы снимаете с моей души камень.

— Русский человек должен жить в России. Ему нет на земле другого места. А вы еще так много сумеете сделать, там, дома. — Ксения помолчала, а потом сказала раздумчиво: — Может быть, когда-то и мне будет суждено вернуться. И тогда я найду вас, Левушка! Обязательно найду!.. Каким вы станете? Наверняка, вы добьетесь многого — я уверена. Все правильно — поезжайте! Поезжайте! Поезжайте!.. И давайте скорей выпьем водки, пусть вам путь к дому будет легким и счастливым! Спасибо за все, что сделали для меня в Париже. Спасибо вам. Спасибо, спасибо, спасибо!.. Я никогда не забуду вас. Вы — брат мой кровный. Вы — больше, чем брат. Родная кровь, родная душа, родные 'руки, — Ксения склонилась снова и поцеловала Анохина...

Все вокзалы — от столичных гигантов до маленьких тупиковых одноэтажных станций — похожи друг на друга особой атмосферой. Атмосферой прощания, разлук и печали, расставанием с дорогими людьми, тревожным настроением перемен. Минутная суета у касс, возле входа и в багажном зале... И особая, настороженная тишина, наполненная щемящей грустью. Невольно приглушаемые голоса — на перроне, возле отходящего состава, — в последние минуты перед отправлением, когда вот-вот прогудит паровоз и по составу, перекатываясь от головы к хвосту, от первого к последнему вагону, с нетерпеливым и несильным лязганьем буферов и сцепок, пробежит живое, елё сдерживаемое движение торопящегося в путь поезда, который через миг оторвет близких людей друг от друга и развезет их по разным странам и землям...

Анохин и Грибовский, придя чуть загодя — так уж случилось помимо их воли, — стояли у вагона, под крытой стеклянной галереей, покрывающей железнодорожные пути. Оба — задумчивые, молчаливые (обо всем переговорено, все обсуждено), тяготясь приближающейся процедурой проводов. Анохин захотел было сразу отослать Грибовского, но тот из непонятного чувства протеста заупрямился и решительно отказался. Они смотрели на человеческую реку, текущую мимо. Время двигалось тягуче медленно, тоскливо.

— Значит, все, брат. Уезжаешь? — спросил Анатолий, чувствуя затянувшееся молчание. — Уезжаешь — это хорошо. Особо когда возвращаешься. Домой. И все-таки жаль.

— Жаль, что ты остаешься, Толя. У меня ни здесь, ни там никого. Ты и Эйфелевая башня.

— Любой московский храм, кремлевская башня быстро заменят тебе меня.

— Я у тебя многому научился. Ты давал мне хорошие уроки, нет, без шуток, хорошие уроки жизни.

— И ты действовал на меня... как бы сказать точнее... облагораживающе, Лев. Рядом с тобой всегда хотелось... — не удержался и сыронизировал по привычке: — Чаще умываться. Руки и лицо по крайней мере.

— Ты молодец.

— В «Последних новостях» напишут: они были друзьями.

— Да, пожалуй. Меня это обрадует.

По перрону мимо них прошла группа бородачей, человек семь, в казачьей форме, местами залатанной, застиранной, в рваных сапогах, лихо заломленных папахах, с вновь пришитыми, видно, красными лампасами. Вперед шагал молодой парень с гармошкой. Два казака постарше, растянув во всю ширь перрона, несли плакат: «Да здравствует СССР!»

Анохин и Грибовский проводили казаков сочувственными взглядами.

— Как поздно начинаешь понимать простые вещи, — сказал Анатолий с грустью, — своя земля, свой язык, дом.

— И свой народ.

— Да, и свой народ — это не слова, особо когда живешь среди чужих и тебя называют «нежелательный иностранец». Ну, для тебя все позади, Лев. Поэтому-то, наверное, мне и грустно.

— Надо, чтоб меня еще приняли в России.

— Примут. Ты что, Врангель? Деникин? Бежал в стаде других баранов. Вот со мной сложнее: чего только я не писал про большевиков, с кем только не сотрудничал! Со мной все кончено, все позади... Идем к тамбуру: сейчас дадут отправление.

— Я напишу тебе, Толя. Как устроюсь и сориентируюсь. И о тебе поговорю — обещаю. Уверен, многие помнят тебя еще по Петербургу. Твоя высочайшая квалификация — король репортажа! — не забылась.

— Брось, Лев! Все равно меня не возьмут: чуждый, враждебный элемент. Не связывайся: это и тебе повредит.

— Меня это не пугает. Готов всегда и повсюду за тебя поручиться.

— Обещаю оправдать твое поручительство, — усмехнулся Грибовский. — Хоть корректором, хоть метранпажем. На все согласен. Будет случай, поговори там.

— Обязательно. Обещаю тебе.

— Знаешь, если честно... И я сыт эмиграцией — во! — Грибовский ребром ладони резанул себя по горлу. — Будь она проклята. Но возвращаться, чтоб тебя тут же к стенке поставили, я тоже как-то не тороплюсь, — он засмеялся невесело.

— Ты о Ксении помни, Толя.

— Не волнуйся, я же обещал... Давай обнимемся, дружище, напоследок.

— Прости, если что не так сделал.

— И ты прости, Лева.

Они обнялись и расцеловались трижды.

— Ну, поехали, — отстраненно сказал Грибовский. — Садись и не забудь свое имущество, — ногой он подвинул к Анохину чемоданчик. — Не хватает и теперь опоздать. Залезай, залезай! Будь! А я пошел: надоело, прости, — и он, не оглядываясь, зашагал к зданию вокзала. Больше всего в жизни Анатолий Грибовский боялся показать свою тщательно скрываемую сентиментальность.

Подхватив чемоданчик, Анохин полез на ступеньки. И все глядел Грибовскому вслед в надежде, что тот хоть раз обернется. Поезд тронулся и стал быстро набирать скорость.

Грибовский не оборачивался. Он шел по перрону, упрямо глядя под ноги, и представлял себе, как всего через пару дней, миновав Негорелое, Лев выглянет в окно вагона и увидит неказистую русскую деревеньку, какой-нибудь старый колодец, бабу, по брови обвязанную платком, которая тащит из колодца ведро воды. Эта картина так явственно предстала перед ним, что он зажмурился: глаза внезапно ожгло слезами.

Увидит ли он это когда-нибудь сам?

Россия лежала далеко — громадная, бедная от пережитых войн, родная н, несмотря ни на что, упрямо строящая неведомую ему новую жизнь. Сколько дорог вело к ней! Сколько русских людей шло по этим дорогам из эмиграции, шло домой с чужбины... Его Россия не ждала. Надо было самому найти к ней дорогу...