Было еще довольно рано, и пустыня не успѣла сдѣлаться раскаленною печью, а потому я, чтобы разсѣять непріятное впечатлѣніе, оставленное похоронами Хафиза, отправился вмѣстѣ съ моимъ Юзою вдоль ручья по ущелью, въ надеждѣ развлечься охотою. На утренней зарѣ въ камняхъ я слышалъ верещанье куропатокъ и перепеловъ и крикъ каменнаго козла (carpa sinaitica), а потому надежда встрѣтить какое-нибудь живое существо не была невозможною, тѣмъ болѣе, что Абдъ-Алла увѣрялъ, будто въ ближайшихъ въ намъ горахъ очень многочисленны еще даманы или жиряки (hyrax siriacus), которыхъ онъ называлъ «уерберами», часто встрѣчающіеся въ горахъ Каменистой Аравіи.

Вскинувъ свои ружья на плечи и захвативъ еще по длинному ножу съ веревкою, всегда необходимыми въ горахъ, мы вступили въ самое сердце каменной громады, разсѣдающейся вдоль ручья. Скоро насъ охватили со всѣхъ сторонъ холодныя стѣны ущелья, и мы были уже такъ далеко отъ каравана, что оттуда не доносилось въ намъ ни одного звука.

Торжественно, спокойно и дико было въ мрачномъ ущельѣ. Огромныя каменныя тѣснины, выдвинувшіяся впередъ черными утесами, и кругомъ, разбросанные какъ бы гигантскимъ наводненіемъ, не только чудовищной формы и величины камни, но и цѣлыя скалы — вотъ и все, что было въ ущельѣ. Ни откуда — ни звука, ни движенія, ни признака жизни на этихъ обожженныхъ склонахъ, ни признака растительности на огромномъ выжженномъ аравійскимъ солнцемъ пространствѣ. Жизнь и немыслима среди этихъ камней, хотя бы они были облиты плодоноснѣйшею влагою въ мірѣ. «Изъ камня родится огонь», говоритъ арабское изреченіе, — но изъ камня не родится никогда жизнь… Мы поднялись по камнямъ на ближайшіе утесы; оттуда, помогая другъ другу и прибѣгая жъ помощи ружей, ножей и веревки, мы взобрались на такую высь, что въ началѣ казалось даже невозможнымъ подняться такъ высоко. Вездѣ, гдѣ мы пробирались, особенно на мѣстахъ подъемовъ и спусковъ, мы оставляли небольшія кучки камней — необходимая предосторожность, чтобы не заблудиться въ этомъ хаосѣ скалъ, утесовъ и горныхъ склоновъ.

Пробираясь трудною стезею вокругъ подошвы одного изъ грандіознѣйшихъ утесовъ, мы замѣтили свѣжій характерный пометъ козла… Охотничье сердце заговорило во мнѣ… Я забылъ обо всемъ, и о недавно пережитыхъ минутахъ, и о трудности пути, и о спускахъ съ отвѣсно стоящихъ высотъ, и о палящемъ немилосердно наши головы аравійскомъ солнцѣ… Одна мысль, одно желаніе было — скорѣе настигнуть дорогую добычу… Храня полное молчаніе, лишь изрѣдка перемигиваясь и держа на готовѣ ружья, мы съ Юзою начали цѣпляться дальше по кромкѣ, которая неправильною спиралью восходила на вершину одного изъ высочайшихъ утесовъ въ этой группѣ горъ. Стараясь не заглядываться внизъ, мы стремились все выше и выше, такъ какъ очевидно, что козлу невозможно никуда спрятаться на обнаженной скалѣ, если мы застигнемъ его по возможности ближе къ вершинѣ. Эта увѣренность и поддерживала наши, начинавшія уже падать, силы…

Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило наши затылки, хорошо, впрочемъ, прикрытые покрышками и полотенцами. Въ глазахъ чувствовался жаръ и колотье; они начали слезиться, что всегда бываетъ, когда приходится долго смотрѣть на блистающіе предметы. Потъ градомъ катился съ насъ; ни одна нитка нашей легкой одежды не оставалась не смоченной, хотя и быстро высыхала на ужасающей жарѣ отъ лучей палящаго солнца.

Около часу мы поднимались такимъ образомъ. Я уже начиналъ терять вмѣстѣ съ силами и терпѣніе. Вершина утеса, казалось, была такъ близка, что еще нѣсколько саженей кверху — и мы тамъ; но на самомъ дѣлѣ, такъ какъ подъемъ шелъ зигзагами, то путь еще былъ далеко не оконченъ и намъ постоянно приходилось прибѣгать къ помощи веревокъ, ружей и другъ друга… А свѣжій пометъ козла, какъ Аріаднина нить, завлекалъ насъ все выше и выше… Еще два или три поворота, и мы услыхали надъ головою шумъ отъ сильнаго движенія. Несомнѣнно, наша добыча попалась, потому что бѣжать ей было некуда; единственная возможность спастись для животнаго — вернуться по той же кромкѣ, по которой шли и мы, но на это едва ли бы рѣшился осторожный козелъ, вѣроятно почуявшій врага. Вершина же, куда онъ попалъ по своей неосторожности, была совершенно уединенна, и спрыгнуть оттуда куда-либо, что иногда дѣлаютъ эти животныя въ минуты крайней опасности, не представлялось никакой возможности, потому что прыжокъ съ высоты саженей полутораста былъ бы salta mortale даже для альпійскаго козла. Неминуемая смерть отовсюду грозила бѣдному животному… Интересно было, на что оно рѣшится…

Немного еще поднялись мы, двигаясь шагомъ съ берданками наготовѣ,— какъ увидѣли свою добычу. То былъ великолѣпный матерой козелъ съ прекрасными рогами. Увидя насъ, онъ опустилъ голову, наклонилъ рога и сталъ въ боевое положеніе; глаза его сверкнули огнемъ, голова слегка тряслась. Немного онъ постоялъ въ такомъ грозномъ положеніи, а потомъ началъ смѣло, но тихо спускаться прямо на насъ… Было что-то трогающее сердце въ этой отчаянной самозащитѣ бѣднаго животнаго противъ неумолимаго, грознаго врага; въ эти минуты хотѣлось бы даже его пощадить, если бы къ выстрѣлу не вынуждала собственная опасность. Я выждалъ немного, чтобы подпустить ближе взбѣшенное животное и выцѣлить вѣрнѣе; Юза тоже былъ насторожѣ. Палецъ готовился спустить собачку, какъ вдругъ козелъ, какъ бы испугавшись своей смѣлости, великолѣпнымъ прыжкомъ, который надо было видѣть, чтобы оцѣнить, отбросился на другую сторону утеса.

Послѣ этого изумительнаго скачка начался рядъ бѣшеныхъ, изумительно граціозныхъ прыжковъ, знакомыхъ только горному охотнику. Животное перебрасывало себя на нѣсколько саженей съ такого же легкостью, съ какою отскакиваетъ резиновый шаръ отъ стѣны или пола. Его ноги, казалось, были сдѣланы изъ крѣпкихъ пружинъ, а тѣло — изъ упругаго каучука. Минуть десять безпрерывно прыгало это великолѣпное животное, не давая возможности даже прицѣлиться, и какъ будто понимая, что одна минута его покоя равносильна смерти. Мы, пораженные чуднымъ зрѣлищемъ, которое рѣдкому охотнику приходится видѣть, съ ружьями въ рукахъ наготовѣ, смотрѣли и просто любовались отчаянными прыжками своей жертвы.

Вдругъ животное сдѣлало чудовищный прыжокъ, какимъ-то волшебнымъ образомъ пошло цѣпляться по отвѣсу и очутилось на самой вершинѣ утеса, а оттуда спустилось осторожно и куда-то исчезло за выступомъ скалы… Дорогая добыча, казалось, ушла… Не предпочелъ ли козелъ броситься съ огромной высоты и разбить свою могучую грудь о камни — постыдной смерти отъ руки охотника. Для охотничьяго сердца это были болѣзненныя минуты. Съ понятнымъ волненіемъ я поползъ на верхъ, оставивъ Юзу на всякій случай внизу для того, чтобы пересѣчь единственную тропинку, возможную для спуска. Когда я всползъ на самый конечный выступъ гранитнаго утеса, — отъ сердца у меня отошло, и оно опять забылось ровнѣе. Выступъ скрывалъ небольшую трещину или пещерку, куда въ смертельномъ страхѣ и забился козелъ. Я видѣлъ, какъ сверкали не то отчаяніемъ, не то злобою и яростью его глаза, какъ грозно моталась могучая голова, вооруженная огромными рогами, выставившимися изъ трещины скалы, и вся фигура прекраснаго животнаго слегка дрожала, выражая вызовъ на послѣдній, смертный бой. Шансы на побѣду все еще колебались; не для одного козла то были рѣшительныя минуты, и я тотчасъ же понялъ это, когда мы сошлись лицомъ другъ съ другомъ — охотникъ и его добыча. Насталъ послѣдній моментъ борьбы. Животное было готово на все…

Я обошелъ выступъ скалы и очутился шагахъ въ пяти отъ разъяреннаго козла. Каждый моментъ можно было ожидать, что онъ выпрыгнетъ, какъ резиновый шаръ, изъ расщелины скалы и нанесетъ ужасный ударъ своими могучими рогами. Полулежа на кромкѣ обрыва ужасающей высоты, я видѣлъ, что наши шансы на успѣхъ борьбы были почти одинаковы, и я въ случаѣ неудачи могу такъ же вѣрно погибнуть какъ до сей минуты предполагалъ вѣроятною гибель козла. Каменный выступъ, на которомъ я находился, былъ всего фута два съ половиною шириною; я не могъ даже встать на немъ, чтобы свободно владѣть руками, а въ противномъ случаѣ я рисковалъ потерять равновѣсіе и свергнуться внизъ о камни саженей съ полутораста вышины. Впереди за трещиною, гдѣ притаилась моя добыча, былъ также ужасающій обрывъ, отвѣсный, какъ стѣна. Впереди торчали могучіе рога моего противника, а сзади — узенькая кромка для отступленія, теперь уже невозможнаго…

Медлить было поздно, иначе — значило рисковать жизнью. Кто первый изъ насъ начнетъ, тотъ я побѣдить… Такъ какъ козелъ не догадался первымъ напасть на своего врага и сбросить его съ утеса, что было сдѣлать легко въ первые моменты моей нерѣшительности, когда я, понявъ свое незавидное положеніе, на минуту лишился самообладанія, — то и началъ я… Еще нѣсколько мгновеній помедливъ, чтобы лучше выцѣлить свою жертву, я спустилъ курокъ. Раздался выстрѣлъ. Эхо громко отдало его нѣсколько разъ съ долгими перекатами; облава дыма скрыли отъ меня козла. Не зная о результатахъ своего выстрѣла, я быстро отступилъ я очутился внѣ уступа на болѣе широкомъ мѣстѣ. Едва я это успѣлъ сдѣлать, какъ изъ разсѣявшагося дыма показался козелъ, облитый кровью. Пуля угодила ему въ лобъ. Онъ выскочилъ за уступъ, и пригнувъ аршина два впередъ, зашатался. Вторая пуля, пущенная Юзою, окончила его страданія. Успѣхъ охоты нашей былъ полнѣвшій.

Утомленные, мы растянулись съ Юзою на гладкомъ каменномъ плато, и слегка обдуваемые SW-омъ, прилегли отдохнуть въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своей дорогой добычи. Болѣе получаса мы лежали почти безъ движенія, измученные тяжелымъ подъемомъ. Совсѣмъ оправившись, мы сняли шкуру съ еще теплаго козла, вырѣзали лучшіе куски мяса и рога, которые, какъ трофей, я взялъ съ собою, чтобы отвезти на далекую родину. Затѣмъ, прежде чѣмъ начать спускъ, мы стали осматриваться вокругъ. Высоко мы однако забрались съ Юзою. Подъ нами лежалъ цѣлый хаосъ нагроможденныхъ другъ на друга скалъ, утесовъ и камней. Мы, казалось, царили надъ всѣмъ. Къ юго-востоку шла широкою грядою горная страна, но зато на сѣверо-западъ отъ насъ тянулось одно безбрежное море пустыни, замыкаемое только кое-гдѣ на горизонтѣ зубчатою линіею отдаленныхъ горъ. Прямо на югъ, между горными вершинами, виднѣлась узкая лента Акабинскаго залива; свѣтло-голубою съ серебромъ полоскою шла она далеко, извиваясь между окаймлявшими ее желтоватыми песками да темно-голубыми силуэтами береговыхъ альпъ. Внизъ — страшно и посмотрѣть; такъ обрывисто и круто спускалась вершина утеса, на который мы взобрались въ пылу охотничьяго увлеченія. Выше былъ одинъ безграничный просторъ свѣтло-голубого неба, гдѣ царило во всемъ своемъ величіи «око міра, глазъ Аллаха», какъ поэтически зовутъ арабы пустыни свѣтозарное свѣтило дня. Въ этомъ выраженіи кроется доля сабеистическаго міровозрѣнія, но арабъ и теперь еще сабеистъ въ душѣ, хотя и пропитанъ насквозь исламомъ. «Великій пророкъ» все-таки не могъ искоренить сабеистическаго начала въ поэтическомъ воззрѣніи араба на міръ.

Труденъ былъ нашъ подъемъ, но въ десять разъ труднѣе былъ спускъ. Правда, благодаря мѣткамъ, оставленнымъ нами на пути, мы легко различали тропу, по которой взобрались, но при подъемѣ наши трудности были совсѣмъ иного характера. Поднимаясь, мы изнемогали физически, а спускаясь — психически, если такъ можно выразиться. Нагруженные дорогою и не легкою добычею, сильно измученные, мы должны были испытывать головокруженіе при каждомъ спускѣ. Сколько разъ вамъ приходило въ голову оставить мясо, добытое съ такимъ трудомъ, какъ лишнюю тяжесть, но такая мѣра намъ казалась крайнею, и мы предпочитали рисковать спусками, прибѣгать къ помощи веревокъ, ножей и плечъ товарища, чѣмъ оставить что-нибудь изъ добычи. Сколько разъ кружилась голова при видѣ обрывистыхъ спусковъ и узкихъ кромокъ, по которымъ приходилось спускаться… Достаточно было поскользнуться, оступиться, сдѣлать невѣрный шагъ, или лопнуть нетолстой веревкѣ, чтобы полетѣть головою внизъ и удариться о камни, выставившіе свои острыя верхушки и ребра внизу. Рядъ успѣшно преодолѣваемыхъ препятствій и постоянное, настороженное вниманіе при каждомъ шагѣ скоро мнѣ вернули все хладнокровіе, такъ что я могъ даже подкрѣплять Юзу, несмотря на то, что нѣсколько разъ судорожно замирало и трепетало сердце, когда приходилось дѣлать шагъ или движеніе, отъ котораго могла зависѣть жизнь или смерть обоихъ изъ насъ. Юза безпрестанно шепталъ молитвы…

Около двухъ съ половиною часовъ сходили мы по этому головоломному спуску, пока не вошли опять въ русло потока, въ мрачное ущелье, которое теперь намъ казалось пріятно, какъ домъ. И жизнь, и честь, и добыча наши были спасены; я отъ души могъ бы присоединиться къ Юзѣ, когда онъ, сойдя съ «проклятой скалы козла», какъ онъ успѣлъ уже прозвать гору, на которой мы столько промучились, упалъ ницъ и, погружая свое чело въ песокъ, произнесъ: «Эль хамди Лиллахи»!

Еще четверть часа, и мы были уже въ лагерѣ, гдѣ насъ встрѣтили какъ побѣдителей. Самъ Абдъ-Алла произнесъ длинное привѣтствіе, прибавивъ однако, что пророкъ намъ послалъ богатую добычу, потому что сегодня счастливый день — благословенный четвергъ (ель мубаракъ). Едва сбросилъ я съ себя оружіе и добычу, какъ поспѣшилъ къ ручейку и сотворилъ тамъ не только умовеніе, но и омовеніе всѣхъ частей тѣла, пострадавшихъ при спускѣ. Мы съ Юзою очутились въ лагерѣ за полдень, когда благочестивые мусульмане уже совершили свою полдневную молитву — тохиръ, и четыре уставныхъ колѣнопреклоненія; спасаясь отъ нестерпимой жары, они валялись въ своихъ шатрахъ, занимаясь богомысліемъ, или, если не благочестивыми размышленіями, то кейфомъ — занятіемъ тоже угоднымъ Богу и Великому пророку, потому что, кейфуя, человѣкъ-молъ не можетъ погрѣшить. Даже верблюды на такой жарѣ не розыскивали свой жалкій кормъ, а тоже кейфовали съ полузакрытыми глазами, испекаясь на солнцѣ и пережевывая комочки бурьяну.

Къ обѣду у насъ сегодня было свѣжее мясо — дичина, не виданная нами послѣ перепелокъ, убитыхъ во время стоянки на берегу Краснаго моря. Къ обѣду нашему приглашены всѣ вчерашніе собесѣдники: Абдъ-Алла, Букчіевъ и еще одинъ хаджа, котораго ташкентскій купецъ называлъ казанскимъ татариномъ, хотя этотъ послѣдній упорно скрывалъ свое знаніе русскаго языка, по глазамъ же и каждому жесту, съ какимъ онъ прислушивался къ разговору Букчіева со мною, можно было догадаться, что этотъ плутъ хорошо понимаетъ по-русски. Сегодня Юза попытался сварить настоящій супъ изъ козлятины, прибавивъ туда кусочки хлѣба, замѣсто крупы и клоцекъ, и оствокъ замѣсто зелени. Вышло нѣчто вкусное, разумѣется, для обѣда въ выжженной пустынѣ. Жаркое же, финики и послѣ всего чай съ краснымъ виномъ — все это была такая роскошь, которой мы не видали послѣ выѣзда изъ Египта. Немудрено поэтому, что даже старый Абдъ-Алла, распинавшій свою плотъ, чмокнулъ нѣсколько разъ и обливался, когда куски жаренаго мяса, правда, сильно припахивавшаго козломъ, одинъ за другимъ исчезали во рту. Когда же насытился вполнѣ старый хаджа, и запивъ обѣдъ калашниковскимъ чаемъ, взялъ двѣ трубки (изъ которыхъ одну покрасивѣе предложилъ мнѣ) и затянулся душистымъ наргилэ, — то, не разъ прикладывая руку то къ груди, то къ правому плечу, онъ обращался ко мнѣ, повторяя: «Раббэна-шаликъ-эффендина» (Господь да сохранитъ тебя, господинъ!).

Между тѣмъ солнце палило невыносимо; мы забрались подъ навѣсъ палатки, какъ и другіе члены каравана, и тамъ за душистымъ наргиле и кофе, который внезапно проявился у паломниковъ, — полулежа на тюкахъ, предались кейфу и бездѣлью, пока не задремали. Юза заснулъ первымъ, что было не мудрено послѣ такого похода, за нимъ — Букчіевъ и послѣ всѣхъ Абдъ-Алла, еще долго тянувшій свой узорчатый чубукъ. Такъ какъ въ палаткѣ было нестерпимо душно, то я вышелъ вонъ и направился снова къ ручейку, чтобы освѣжиться хотя немного его животворною влагою.

То было время ужасающаго зноя, невыносимой жары, когда пустыня пышетъ огнемъ, и чувствуешь, что идешь по горячему песку, прожигающему ногу черезъ подошву, какъ по накаленной плитѣ, и когда не можетъ работать ни одна мысль въ мозгу, переполненномъ кровью. Ужасно въ это время быть безъ крова, безъ капли води въ пустынѣ. Глаза сильно ломятъ и слезятся, въ вискахъ стучитъ невыносимо, голова трещитъ, губы сохнутъ и трескаются, жажда нестерпимая палитъ внутренности, сколько бы ни было выпито воды. Нѣтъ нигдѣ прохлады, нѣтъ и намека на тѣнь… Вездѣ, куда ни посмотришь, одинъ раскаленный песокъ, отражающій пламенные лучи палящаго солнца, ослѣпляющій глаза, или горячій обожженный камень, или воздухъ, пронизанный зноемъ и огнемъ. Горе путнику, если онъ не пристроится вовремя къ источнику или въ тѣнь!.. Горячій воздухъ весь трепещетъ отъ зноя, и это колебаніе легкой стихіи, обжигающей тѣло горячими струями, можетъ высосать послѣднюю воду изъ кожаныхъ мѣшковъ; они сожмутся, изсохнутъ, и влага улетитъ въ пространство, разумѣется, утонувъ въ немъ и не освѣживъ ни одного кубическаго дюйма горячей стихіи… И когда нестерпимый внутренній жаръ начнетъ изсушать мозгъ и тѣло, когда одинъ глотокъ воды былъ бы драгоцѣннѣйшимъ подаркомъ для путника, — тогда у него останется одинъ пустой, покоробившійся мѣхъ. Напрасно тогда онъ будетъ молить небо послать ему хотя одну освѣжающую струю воздуха, напрасно онъ будетъ тогда проглатывать свою собственную слюну и ею утолять на мгновеніе нестерпимый внутренній жаръ, — напрасны всѣ его движенія, потому что часы его тогда сочтены, и человѣка хватитъ уже не на долго. Губы и десны скоро совсѣмъ засохнутъ и истрескаются, запекшаяся кровь вмѣстѣ съ мелкимъ пескомъ наполнитъ эти трещины и образуетъ язвы; въ головѣ, переполненной кровью, перестаетъ работать мозгъ, инстинктъ самосохраненія подавляется; глаза туманятся, сознаніе пропадаетъ, хотя и не вполнѣ. А между тѣмъ, изнеможенный верблюдъ тоже начинаетъ приставать и уменьшаетъ свой бѣгъ. Путникъ сознаетъ свою гибель, онъ видитъ, что ему нѣтъ спасенія… Сначала набѣгаетъ легкій туманъ на его зрѣніе, зрачки съуживаются до минимума; въ глазахъ начинаютъ появляться багровыя и зеленоватыя пятна, которыя, сливаясь между собою въ невозможномъ сочетаніи, застилаютъ зрѣніе. Затѣмъ все ярче и ярче становятся эти пятна; ихъ смѣняютъ фіолетовые и темно-зеленые съ голубымъ круги, за которыми въ глазахъ уже не видно ничего, кромѣ чего-то неопредѣленнаго, темно-краснаго или зеленовато-голубого. Но вотъ на нѣсколько мгновеній опять проясняется зрѣніе, и сквозь багрово-красный раскаленный воздухъ, который тогда наполняетъ пустыню, онъ видитъ чудное зрѣлище, преисполняющее на нѣсколько минутъ свѣтлою надеждою сердце несчастнаго… Не вдалекѣ на горизонтѣ передъ нимъ колеблятся свѣтло-голубыя струи чистой воды; высокія пальмы, тихо помахивая своими вѣнцами, склонились надъ водою и словно манятъ къ себѣ умирающаго путника. — «И-я-раббэна-аалейна» (помилуй меня Господи!) восклицаетъ онъ и торопитъ своего измученнаго верблюда. И чѣмъ больше спѣшитъ онъ, тратя свои послѣднія силы и силы полуиздыхающаго верблюда, тѣмъ дальше отодвигается чудное видѣніе… Оно колеблется слегка, и то поднимаясь, то опускаясь, въ далекой перспективѣ, какъ въ волшебномъ калейдоскопѣ, показываетъ все новыя и новыя картины — одна прекраснѣе другой. И голубыя небеса, и серебристыя струи, и пальмовые лѣса, и подобія цѣлыхъ городовъ, глядящихся въ трепещущую поверхность далекаго озера — все это манитъ путника въ таинственную даль, ближе въ чудному видѣнію. Но вотъ все болѣе и болѣе трепещутъ воздушные образы, какъ бы расплываясь, улетая кверху или утопая въ багровой дымкѣ горизонта, яркія краски блѣднѣютъ, голубоватыя полосы, походившія на водную поверхность, на краяхъ перемѣшиваются съ неопредѣленными цвѣтами отдаленной перспективы, и изъ этого смѣшенія опять выходитъ багрово-красное небо, желтовато-бѣлый песокъ раскаленной пустыни, и горизонтъ, облитый огнемъ и пурпурово-красною мглою. Чудное видѣніе было только волшебною иллюзіею, чудною галлюцинаціею, «моремъ дьявола», какъ его называютъ арабы; дьяволъ хочетъ надсмѣяться надъ правовѣрнымъ въ послѣднія минуты, говорятъ они, когда Аллахъ оставитъ его!

Пропалъ миражъ — это дивное видѣніе — эта лучшая оптическая иллюзія, и съ нимъ пропала и послѣдняя надежда. Путникъ истомилъ свои послѣднія силы; его животное припадаетъ на колѣни. И если дождется такой несчастный, когда солнце склонится къ закату, и лучи его не будутъ такъ жгучи и горячи, и повѣетъ откуда-то легкою прохладою, онъ можетъ тогда вздохнуть свободнѣе — но это еще не спасеніе; мучительная смерть только отдалена до другого дня, и можно сказать, она сдѣлалась еще продолжительнѣе и ужаснѣй… Что ждетъ путника впереди, если пустыни еще не конецъ, если нѣтъ вблизи источника или зеленѣющей уади? Въ мѣхахъ его — ни капли воды; благодатной росы не бываетъ въ пустынѣ, дождей также; источники же до того рѣдки въ песчаныхъ степяхъ, что можно ѣхать недѣли, и не встрѣтить ни одного, особенно, если не знаешь мѣста ихъ нахожденія. А переживетъ несчастный ночь, не затушивъ палящей жажды, не прохладившись глоткомъ воды, то другой день едва ли принесетъ съ собою что-нибудь иное кромѣ смерти. Грозная участь только отсрочена жестоко, чтобы въ физическимъ страданіямъ присоединить еще душевныя.

Верблюдь уже, вѣроятно, больше не поднимется и не побѣжитъ, и его хозяину останется только зарѣзать своего спутника и насладиться кровью, если только это можетъ облегчить его послѣдніе часы. Но и это средство не поможетъ, если Аллахъ отступился отъ правовѣрнаго и счелъ дни его. Тогда, потерявъ свои послѣднія силы и сознаніе, получивъ отъ убійственной жары солнечный ударъ, онъ падаетъ на песокъ и умираетъ въ страшныхъ, вѣдомыхъ одному Богу да пустынѣ, мученіяхъ. Изсохнетъ его трупъ, обожженный аравійскимъ солнцемъ, какъ высыхаетъ финикъ или бобъ; песокъ горячій занесетъ эту мумію, какъ заноситъ часто даже заживо многихъ несчастныхъ, если только звѣри пустыни — гіены и шакалы — расхитители падалей, или коршуны-стервятники не обглодаютъ раньше трупъ и не разнесутъ костей по пустынѣ. Бѣлѣющіе остовы, которыми усѣяна пустыня, разсказываютъ не одну ужасную повѣсть людскихъ страданій, подобную той, какую я разсказалъ.

А что бываетъ въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — этотъ «ядъ», это «дыханіе шайтана?» Я этого не испыталъ, къ счастью, и потому не могу описать. Знаю только, что тогда не спастись ни одному путнику, что тогда гибнутъ цѣлые караваны. Кому извѣстны всѣ прелести и ужасы пустыни, кто терзался голодомъ и былъ палимъ жаждою, кто получалъ солнечный ударъ, кто трясся цѣлыя недѣли на «кораблѣ пустыни», и пережилъ страшный обманъ, какой представляетъ миражъ, — тотъ только и пойметъ вполнѣ меня и представитъ себѣ, что значитъ быть въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — песчаный жгучій вѣтеръ, изсушающій кожу на живомъ человѣкѣ, убивающій всякое живое существо своимъ смертоноснымъ ядомъ, своею всепроницающею горячею пылью.

Въ тотъ день, когда мы отдыхали, были около полдня именно такіе часы, когда гибнутъ сотни людей въ пустынѣ; небо приняло уже багрово-красный цвѣтъ, на горизонтѣ появлялась даже дымка, подобная предвѣстницѣ самума, и мы ожидали его — «дыханія злого духа», но страшная чаша миновала насъ, и намъ, сытымъ и здоровымъ, у горнаго потока все-таки жилось сравнительно легко. Когда я подходилъ въ ручейку, чтобы вновь умыться и освѣжить горячую голову, вдали на востокѣ показалась легкая синеватая дымка; въ воздухѣ какъ будто промелькнули тончайшіе, почти незримые, абрисы пальмъ и строеній въ трепещущей отъ зноя атмосферѣ; казалось, готова была создаться чудная картина «фата-морганы», и былъ готовъ весь матеріалъ для этого призрачнаго творенія, — но легкая зыбь въ воздухѣ, едва замѣтная, вырвавшаяся изъ ущелья, какъ послѣдній вздохъ, Богъ вѣсть, откуда прилетѣвшаго вѣтерка, разсѣяла волшебную фантасмагорію. Я зналъ эти миражи; я ихъ видалъ не разъ въ пустынѣ, и «море дьявола» не обмануло бы меня.

Когда я освѣжилъ наконецъ свою пылающую голову и разгоряченное тѣло въ прохладной водѣ ручейка, то какъ-то невольно вырвалось у меня самого, по-арабски — эль хамди лиллахи! Такъ благотворно подѣйствовало омовеніе. Освѣженный, я вернулся подъ свой самодѣльный импровизированный шатеръ; омочивъ еще разъ голову водою и обложивъ ее намоченными платками, я легъ на тюки и уснулъ богатырскимъ сномъ, стараясь наверстать время безсонной ночи и потери организма за сегодняшнюю трудную экскурсію.

Проснулся я около шести часовъ вечера. Весь лагерь былъ уже на ногахъ и копошился. Солнце давно перешло зенитъ и спускалось ближе въ западу; въ воздухѣ не чувствовалось уже страшнаго зноя, дышалось легче и свободнѣе. Наступило лучшее время въ пустынѣ — вечеръ и ночь. Мои паціенты были по прежнему въ полубезсознательномъ положеніи; всѣ холерные припадки увеличились еще сильнѣе; не сегодня, такъ завтра несчастнымъ угрожала смерть. Тутъ уже была безсильна всякая помощь, и я вполнѣ соглашался съ Абдъ-Аллою, что чтеніе корана и молитвы были для умирающихъ полезнѣе, чѣмъ вмѣшательство врача, неимѣющаго подъ руками никакихъ пособій. Утоленіе жажды, теплые компрессы и обтиранія производились еще, по моему настоянію, импровизированными сестрами милосердія изъ хаджей, но по временамъ даже и этотъ палліативъ доставлялъ мученіе страдальцамъ. Вездѣ страшна холера, но всего страшнѣе она въ пустынѣ, гдѣ и безъ нея вокругъ все безмолвно и мертво, гдѣ и въ природѣ царитъ одна смерть.

Старый шейхъ, то шепталъ какія-то слова изъ корана, особенно, вѣроятно, помогающія въ подобныхъ случаяхъ, то приказывалъ ихъ начитывать по очереди передъ умирающими хаджами. Монотонное, заунывное чтеніе среди тишины пустыни напоминало мнѣ чтеніе псалтыря надъ умершими у насъ, съ той только разницей, что здѣсь оно производилось еще надъ живыми — вѣрнѣе сказать — живыми мертвецами. Только изрѣдка среди однообразнаго начета корана вырывалось вмѣстѣ со стономъ изъ груди несчастнаго — «вахіати-эль-расуль-атина-шуэйта-этъ-маа» (во имя пророка дайте мнѣ воды!) И когда прохладная влага орошала его изсохшія уста, онъ снова умолкалъ.

Мы опять собрались вмѣстѣ, я съ своими проводниками. Абдъ-Алла и Букчіевъ. Закуривъ наргилэ и по временамъ освѣжая свои губы душистымъ кофе въ миніатюрныхъ, почти игрушечныхъ чашечкахъ, которыхъ мы испили не мало, мы разсѣлись на тюкахъ около костра и мирно бесѣдовали. Приказавъ другимъ хаджамъ читать коранъ — эти «сладостнѣйшіе стихи въ мірѣ», надъ умирающими, старый шейхъ былъ спокоенъ, какъ бы совершивъ все то, что составляло его долгъ и священную обязанность. Отступился на время и я отъ своихъ паціентовъ, предоставивъ молитвамъ корана цѣлить неисцѣлимыхъ, вырывать жертвы изъ когтей смерти. За трубкою наргилэ и чашкою кофе, послѣ хорошаго отдыха среди уже набѣгавшей вечерней прохлады, пріятно бесѣдовалось намъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ разсказывали о своемъ паломничествѣ, хотя, повидимому, скрывали многое, пожалуй самое интересное, вѣроятно, потому что не хотѣли повѣдать всѣхъ тайнъ московскому гяуру.

И все-таки много они поразсказали мнѣ, сидя у нашего костра, въ долгій вечеръ и еще болѣе долгую ночь. Только за полчаса до заката солнца они сошли со своихъ мѣстъ, чтобы совершить молитву — аасръ, и четыре уставныхъ колѣнопреклоіенія, да въ минуту заката еще два, съ произнесеніемъ молитвы — аймэ, съ тѣмъ, чтобы ангелы тѣхъ часовъ не преминули ихъ записать въ книгу правовѣрныхъ, исполняющихъ велѣніе пророка.

И чѣмъ больше смотрѣлъ я на эту смѣсь народностей, соединившихся въ одинъ караванъ человѣкъ въ шестьдесятъ, подъ предводительствомъ бывалаго шейха, котораго они навѣрное считали святымъ, тѣмъ болѣе я задумывался надъ этими странными пилигримами. Вотъ, что я узналъ, и что мнѣ удалось слышать объ этомъ интересномъ хожденіи мусульманъ къ своимъ завѣтнымъ святымъ мѣстамъ и преимущественно въ благословеннымъ городамъ Геджаса — Меккѣ и Мединѣ, гдѣ зачался исламъ, гдѣ совершалось служеніе основателя религіи, пророка Магомета, «ниспосланнаго Аллахомъ въ міръ для наставленія человѣчества».