Скифия против Запада. Взлет и падение Скифской державы

Елисеев Александр Владимирович

Глава 13

Славянское единобожие

 

 

Миф о языческой дикости. – Грозовой Творец. – Русская метафизика Грозы. – Языческая Троица. – «Бескачественность» и «дуализм». – Языческая подготовка Крещения Руси. – Русско-византийское союзничество

 

Миф о языческой «дикости»

В правление Рюриковича Владимира, сына Святослава и внука Игоря, произошло Крещение Руси. Христианство стало государственной религией Древнерусского государства. Вокруг этого события существует множество мифов, как и вокруг самого князя Владимира. Многое до нас просто не дошло, многое умалчивается, и это полностью вписывается в общую картину обворованной русской истории. Для того чтобы прояснить обстоятельства Крещения, необходимо ответить на вопрос: какова же была дохристианская вера наших предков, которую принято называть языческой? Современные последователи этой веры именуют себя «родноверами» или «ведистами». Есть даже и оригинальная трактовка язычества как «православия», от слов – «правильно славить» или «славить Правь» – высший, духовный уровень бытия. Но это, конечно, именно что новодел, в Древней Руси подобных названий не прослеживается. Вообще за современным неоязычеством не стоит какой-либо живой традиции. Так, в частности, не существует единой посвятительной цепи, которая шла бы от священнослужителей. Не существует и священных текстов – одна лишь реконструкция на базе христианских же письменных источников (летописей, поучений против язычества и т. д.), а также фольклора. При всем при том, многие неоязычники с яростью набрасываются на Православие, заявляя о тысячелетии духовной нищеты. Тем самым наносится удар по русской истории, по самой русскости, защитниками коей они себя объявляют.

Впрочем, есть и другая крайность – «православный фундаментализм». Здесь тоже есть не в меру увлекающиеся радетели. И они частенько представляют славяно-русскую веру как достаточно примитивный набор «поэтических воззрений на природу». Вот, к примеру, образец подобного рассмотрения: «…Языческий культ древних славян не представлял в сущности ничего строго регламентированного. Поклонялись стихиям видимой природы, прежде всего: Даждь-богу (божество солнца, податель света, тепла, огня и всяческих благ; само светило называли Хорсом) и Велесу (Волосу) – скотьему богу (покровитель стад). Другим важным божеством был Перун – бог грозы, грома и смертоносной молнии, заимствованный из балтийского культа (литовский Перкунас). Ветер олицетворялся Стри-богом. Небо, в котором пребывал Даждь-бог, звалось Сварогом и считалось отцом солнца; почему Даждь-богу и усвоено было отчество Сварожича. Почиталось также божество земли – Мать-земля сыра, некое женское божество – Мокош, а также податели семейного блага – Род и Рожаница. Тем не менее образы богов не получили у славян той ясности и определенности, как, например, в греческой мифологии. Не было ни храмов, ни особого сословия жрецов, ни каких-либо культовых сооружений. Кое-где на открытых местах ставились вульгарные изображения божеств – деревянные кумиры и каменные бабы. Им приносились жертвы, иногда даже человеческие, этим и ограничивалась культовая сторона идолослужения. Неупорядоченность языческого культа свидетельствовала о его живой практике среди дохристианских славян. Это был даже не культ, а натуралистический способ мировидения и мировосприятия» (Д. Рыбаков. «Крещение Руси князем Владимиром как феномен древнерусской истории»).

С некоторыми вещами здесь как-то и спорить неудобно – до того очевидна несостоятельность утверждений. Наличие у славян мощного жреческого сословия волхвов хорошо известно, да и написано немало. Существуют описания богатейших храмов у балтийских славян, принадлежащие перу европейцев. Так, епископ Адам Бременский (XI в.) описывает храмовую постройку в Щетине (Щецине), которая «выделялась украшениями и удивительной искусностью; она имела скульптурные украшения как снаружи, так и внутри. Изображения людей, птиц и животных были сделаны так естественно, что казалось, будто они живут и дышат. И что надо отметить как наиболее редкостное: краски этих изображений, находящихся снаружи здания, не темнели и не смывались ни дождем, ни снегом – такими их сделала искусность художников. Сюда они приносят, по давнему обычаю своих предков, определенную законом десятую часть награбленных богатств… Там же хранились золотые и серебряные сосуды и чаши… там же хранили они в честь богов и ради их украшения огромные рога диких быков, обрамленные в золото и драгоценные камни и пригодные для питья, а также рога, в которые трубили, кинжалы, ножи, различную драгоценную утварь, редкую и прекрасную на вид…» Впрочем, и арабский автор Ал-Массуди писал о славянском храме, имея в виду уже земли восточных славян:«Этот храм обращал на себя внимание большим количеством таинственных черточек, которые имели волшебное значение и служили для целей прорицания».

Конечно, все это соответствовало высокому уровню развития городской культуры Древней Руси, именуемой Гардарикой – «страной городов». В IX в. анонимный «Баварский географ» сообщает, что восточные славяне – уличи имели 318 городов, бужане – 231, волыняне – 70, северяне – 325. Немецкий хронист Титмар Мерзербургский (начало XI в.) описывает Киев как крупнейший город, в котором насчитывается 400 церквей. Речь идет уже о периоде после Крещения, однако понятно, что такое обилие храмовых построек не могло возникнуть за несколько десятков лет. Нужен был длительный период, и само строительство не было бы возможным без наличия высокоразвитой городской цивилизации. Естественно, такая цивилизация не могла не иметь письменности. В IV в. св. Иоанн Златоуст рассказывает о скифском письме, а в IX в. славянский апостол Кирилл Святой находит у жителей Корсуни некие «руськи пысьмены», коими были написаны Евангелие и Псалтырь. Средневековый хвалисский историк Фахр-эд-Дин-Мубарах-шах утверждал, что хазары свою письменность заимствовали именно у русов. Нашим не в меру ретивым фундаменталистам стоило бы поучиться у митрополита Иллариона, стоявшего у истоков русской христианской государственности. Подвижник восклицал:«… Похвалим же и мы по силе нашей малыми похвалами великая и дивная сотворшего, нашего учителя и наставника, великого кагана нашея земли Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, иже в своя лета владычествующа, мужеством же и храбрьством в странах многих и поминаются ныне и словут: не в худе бо и не в неведоме земли владычествоваша, но в Руской, яже ведома и слышима есть всеми концы земли». Однако ревнители очень любят порассуждать о том, что Русь стала Русью только после Крещения. Дескать, до этого существовало множество разных восточнославянских образования, не очень-то сильно связанных друг с другом. И только христианство соединило русичей воедино. Очевидно, им кажется, что тем самым они возвеличивают Православие, защищают Крещение Руси. А, между тем, происходит нечто обратное – деяние князя Владимира как раз и «обесценивается». Ведь если не было русского единства, то не было и Крещения именно Руси. И можно было бы говорить о Крещении Киева, полян.

Вообще христианизация никак не укрепила единство русских земель. Уже после смерти Владимира Святого междоусобная борьба достигла своего накала. Дошло до того, что поляки оказались в Киеве, а Русь была поделена на две части по Днепру между Ярославом Мудрым и Мстиславом Удалым. Все улеглось только в 1036 году, а так кризис длился аж 21 год. А после смерти Ярослава возник триумвират Ярославичей и начался новый тур военно-политической распри, который завершился Любическим договором, который определил – каждый держит вотчину свою. То есть первый христианский век Руси характеризуется не усилением русского единства, но его ослаблением. Некоторые идеологи неоязычества даже обвиняют в этом само христианство, но сие, конечно, абсурд – чем христианство могло усилить центробежные процессы? Нет, речь идет о внутриполитических процессах (на которых сейчас останавливаться не будем). Раскол же произошел бы и при язычестве. Но вот если бы раскололась языческая Русь, то это сопровождалось и религиозным расколом. Христианство было силой молодой и наступательной, язычество – старой и уходящей. При Владимире первое окончательно победило второе – в том числе и политически. Но до этого было некое равновесие. Так вот, сохранись это равновесие – и мы получили бы, в период раздробленности, две Руси – христианскую и языческую. Князья стали бы использовать обе веры в политических целях. Произошло бы то же, что случилось с сербами и хорватами, но только в гораздо большем масштабе. Две Руси боролись бы друг с другом ожесточенно и, в конечном итоге, оказались бы поглощены внешними силами. А так – была религиозная база для национального единства. Как бы не враждовали друг с другом русские князья, но они были христианами – потомками Владимира Крестителя. И в будущем общая вера стала хорошим залогом для объединения. Так что Крещение произошло вовремя. Все могло затянуться – и очень даже просто. Известно, что Владимир, еще будучи язычником, затеял религиозную реформу, которая могла бы продлить агонию язычества – ровно до начала дробления. Однако князь вовремя отказался от своих реформаторских усилий, выступив в качестве «революционера».

Теперь необходимо коснуться сути того, что обычно называется язычеством. В центр его часто ставят поклонение различным стихиям, материальным объектам и т. д. Это не совсем верное представление – язычники все-таки поклонялись личностным богам, и это черта общая для всех. Другое дело, что славянам «повезло» меньше, чем грекам, индоариям или скандинавам, – не сохранились письменные памятники. Хотя сам фольклор дает очень большой материал для реконструкций, чем и воспользовались такие серьезные исследователи, как Б.А. Рыбаков, В.Н. Топоров, В.В. Иванов и т. д. В то же самое время язычество считает вещи нашего материального мира проявлением божественных сущностей, имеющих одну единую природу. Таким образом, солнце может выступать как проявление и атрибут бога Солнца. Человек также рассматривается как потомок божества – так, в «Слове о полку Игореве» русичи названы Даждьбоговыми внуками. Апологеты неоязычества считают это огромным мировоззренческим плюсом – дескать, и человек здесь поднимается до уровня бога, и к природе относятся с сакральным трепетом. Между тем, ликвидация дистанции между божественным и природным (человеческим) ведет к духовной дезориентации. Не случайно же во всех религиях подчеркивается отличие одного от другого. И там, где оно сводится к минимуму, человек впадает в соблазн отказаться от своей самости, растворившись либо в природном, либо в божественном. В первом случае человек впадает в некую дикость паганизма, действительно считая богов всего лишь атрибутами природных сил. И тут, действительно, уместен насмешливый упрек в поклонении «пням». Во втором же случае рождаются некие «высокие» доктрины, предполагающие полное слияние с Божественным – или даже с чем-то совсем неопределенным. Здесь человек рассматривается как частица чего-то высшего, чья самобытность иллюзорна. Против этих языческих растворений решительно выступает «авраамическая традиция», которую связывают и даже отождествляют с исламом, иудаизмом и «западным христианством» (католицизмом и протестантизмом). В «авраамизме» творение решительно и однозначно отделяется от Творца, а между ними обозначается некая великая метафизическая пропасть. И наличие этой пропасти чревато уже отчуждением человека от божественного. Православие предлагает третий метафизический путь. Согласно учению Святых Отцов, Бог непознаваем по своей сущности («усии»), но вполне возможно соединиться с ее (сущности) нетварными энергиями («логосами»), осуществив обожение («теозис»). Энергии-логосы («идеи-воления»), которые исходят от всех трех Лиц Святой Троицы, пронизывают весь мир, делая его причастным Божеству. И соединяясь с ними, человек становится богом по благодати (усыновлению), но сохраняет при этом свою самость, свою сущность, не растворяясь в бескрайнем океане Божественного.

 

Грозовой Творец

Теперь стоит, наконец, рассмотреть славяно-русскую метафизику, выяснить, как она соотносится с указанными выше доктринами. Письменные источники сообщают о наличии у славян веры в Единого Бога. Византийский автор Прокопий Кесарийский писал: «Они (т. е. славяне. – А.Е.)считают, что один только бог, творец молний, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают священные обряды». Тут утверждается знание славян о некоем Абсолюте, едином божестве, которое, однако, имеет черты конкретного, «функционального» божества («творец молний»). Скорее всего, Прокопий имел в виду бога Рода, огромную роль которого в системе языческих воззрений славян вскрыл Б.А. Рыбаков («Язычество древних славян»). Род, как и Перун, представлял собой божество, связанное с грозой, что видно хотя бы из этимологии «рдяный» – красный, «родиа» – молния. Однако его «теологический статус» явно выше статуса Перуна. «…Се же славяне, – уверяет «Слово об идолах», – Роду и Рожаницам прежде Перуна». Кроме того, корень «род» является чрезвычайно значимым в русском языке: «род» (в смысле коллектива), «родина», «природа» и т. д. Но самое главное – славяне, согласно данным древнерусских христианских текстов, считали Рода творцом мира: «Всем бо есть творец Бог, а не Род» (Комментарий к рукописному Евангелию 15–16 вв.). То есть некий комментатор-христианин полемизировал с общеизвестным и распространенным (даже тогда!) положением о том, что мир сотворен богом Родом. При этом у Единого Бога были и другие имена. Академик Б.А. Рыбаков утверждал, что его звали еще и Сварогом, Святовитом и Стрибогом. Как Сварог-Кузнец («Небесный») он выступал создателем именно материальной основы мира и произведенных из нее вещей. (В то же время имя «Род» указывает именно на жизненный, витальный аспект.) Теоним «Святовит» – означает «святая (священная) сила», «святой (священный) свет». Это не столько солнечный, сколько бытийный, «белый» свет, исходящий от Творца. И в качестве такового Света Творец выступает как источник уже духовной силы. Наконец, «Стрибог» – значит «бог-отец» (от слова «стрый» – «отцовский»). И это имя подчеркивает отцовский аспект Творца, выступающего как родитель «функциональных» богов, проявляющих его божественную полноту. (В то же самое время данный теоним имеет и «грозовое» измерение, так слово «стрекать» означает «пускать стрелы-молнии».) На языке метафизики Рода-Творца можно назвать Чистым Бытием, которое проявляет непостижимую запредельность Абсолюта. Другие божества (Перун, Даждьбог, Хорс, Велес, Семаргл, Лад и др.) мыслились как ипостаси Единого Бога, как его проявления и энергии, проявление непостижимой запредельности Абсолюта. И в этом заметна двойственность славянской метафизики. С одной стороны, она утверждала наличие «одного бога», предвосхищая тем самым грядущий выбор в пользу христианского единобожия. С другой же стороны, славяне все-таки признавали наличие множества богов, пусть даже и представляя их проявлениями Единого Бога. Таким образом, единобожие сочеталось в славянском язычестве с паганизмом (и пантеизмом), что создавало весьма драматическую и героическую картину.

Необходимо особо подчеркнуть важность Грозовой темы, которая пронизывает все славянское язычество. При этом сама Гроза обладает особым символизмом – она выражает сверхреальность Бога, его запредельность и высшую неоднозначность. Таким символизмом не обладает физический, солнечный свет, который многие эзотерические символисты склонны считать наипервейшим образом Божественной благости и могущества. Дело в том, что Свет, несмотря на всю свою символическую мощь, является противоположностью Тьмы, тогда как истинное могущество, пользуясь словами итальянского исследователя-традиционалиста Ю. Эволы, находится не «напротив», а «над». Поэтому важнейшим символом Божества (естественно, применительно к области природных явлений) следует считать то природное действо, которое превосходило бы и Свет, и Тьму, соединяя их, в то же время, в некоем диалектическом синтезе. Многим покажется «еретическим» и даже «сатанинским» рассуждение о положительном значении Тьмы, тем более что речь идет о символе Бога, следовательно, в рамках такого подхода, Тьма должна содержаться в Нем так же, как и Свет. Вместе с тем, православные богословы писали не только о Свете Божества («Свете Фаворском»), но и «Божественном мраке» или «тьме, превышающей свет» (особенно часто данный образ встречается в писаниях Св. Дионисия Ареопагита и Св. Григория Нисского). Под этой Тьмой они подразумевали сущность («усию») Бога, некую непознаваемую его сторону, «интимно» закрытую для созерцателей Божественного. Она «темна» и «мрачна» именно в силу своей закрытости, но она же и «выходит из себя» посредством Света – творящих Божественных энергий («идей-волений», «мыслей», «логосов»), которые уже поддаются сверхчувственному познанию и созерцанию. Более того, здесь мы имеем дело с познанием в высшей степени реальным и предметным, познанием, предполагающим соединение с Божеством и обретение статуса «бога по благодати» или «бога по усыновлению». Если бы Бог был только Светом, то познающий Его и соединяющийся с Ним человек просто-напросто растворился бы в безбрежном океане Абсолютного, потеряв свою самость и обесценив бы тем самым свое сотворение. Поэтому в Боге есть и «темная» сторона, недоступная духовному взору мистика.

Исходя из всего сказанного можно сделать вывод о том, что Гроза как раз и есть тот самый феномен природы, который соединяет в себе и символизм Света, и символизм Тьмы. Действительно, освещающий и разящий луч молнии исходит именно из небесного мрака туч – подобно тому, как Свет Божества исходит из Его Мрака. Причем Божественный Свет не только творит, поддерживает и направляет, но и карает (Св. Григорий Богослов писал: «Огнем явится Он к тому, кто не признал его как Свет»). Исследователи индоевропейской мифологии пришли к выводу о существовании ее «основного», грозового Мифа, повествующего о схватке Бога-Громовержца и Его Противника – змеевидного бога подземелий (славяне именовали этого бога Велесом). Громовержец персонифицирует в системе данного Мифа разрушение, преодоление, снятие ветхого мира, огненное его преображение. Противник же персонифицирует начало сохранения этого мира. Во время схватки Громовержец освобождает похищенные Противником воды и скот, которые символизируют хаос и души людей. Ветхость мира гибнет в буйстве огня и воды, а освобожденные души людей устремляются из подземного мира, из царства теней (у славян – Навь) к высшим небесам, к Богу. Гроза рассматривалась древними арийцами именно как образ (вернее, прообраз) последней эсхатологической Битвы, которая окончится большим скачком из царства тлена в царство бессмертия. И у славян, как уверяют исследователи, этот Миф сохранился более всего – несмотря на то даже, что дошел он, по преимуществу, в фольклоре, а не в «классической» мифологии.

В Основном Мифе Перун выступает как некий аспект бога Рода – «разрушительный» и, в то же время, «освобождающий». В этом плане он образует диалектическую пару с Велесом, олицетворяющим сохраняющее начало в Роде. Сам же Род при этом стоит над двумя этими божествами и, в то же самое время, содержит их к себе. Таким образом, образуется как бы некая троица (Род-Сварог, Перун и Велес), выражающая собой диалектику бытия, которая выше и разрушения, и сохранения, но ставит во главу угла творчество, невозможное без этих двух начал. Здесь, как и во многих других «моментах», славяне сохранили полноту изначальной, гиперборейско-нордической традиции, основанной на полноте восприятия как Божественной реальности, так и окружающего мира. В других индоевропейских традициях этой полноты не наблюдается.

Ближе всего к славянам стоят балты, Основной Миф у них сохранился великолепно (многие исследователи полагают, что славяне сыграли огромную роль в этногенезе балтов). Однако в балтской традиции нет культа первого громовика Рода, здесь присутствует один лишь Перун – Перкунас, Перкунс. Очевидно, гиперборейское эсхатологическое знание сохранилось у балтов только на втором, низшем уровне. О двух же Громовержцах отлично знали индоарии – у них они назывались Рудрой (Шивой) и Индрой. Основной Миф в индоарийской традиции сохранился неплохо, но все же не так полно, как у славян и балтов, – Громовержец-Индра здесь борется всего лишь с демоном Валу, похитившим скот и людей. Идея диалектического противостояния двух божественных начал в индийской мифологии подменяется борьбой героя и хтонического существа. Еще хуже обстоят дела с «верховничеством» Рода-Рудры. Его роль в индоарийской мифологии, конечно, огромна, но в большинстве случаев он уступает место Индре, Варуне, Вишну, Брахме. Только в шиваизме его первенство обозначено вполне четко и однозначно, что свидетельствует о наибольшей близости этого направления к полярной, нордической основе арийства. Таким образом, индоарийская традиция демонстрирует значительное искажение гиперборейской архетипической теогонии.

У соседних индоарийцам иранцев грозовой символизм сводится к возвеличиванию Огня и Света, однако, сама Гроза и грозовые божества присутствуют мало. Верховный бог Ахура-Мазда все-таки больше световое божество, которое, в огромном количестве случаев, как бы «уравнивается» со злым духом Ангро-Манью. В мифологии зерванистов (по всем признакам – более древней, чем мифология зороастрийцев) и Ахура-Мазда, и Ангро-Манью, вообще, считаются сыновьями-близнецами бога Времени Зервана, то есть принадлежат ко второму поколению богов. Кстати, заглянув в этимологические словари, любой может убедиться в том, что одним из значений русского слова «род» является «время»: «По летех и по роде мнозе взниче Моисии…», «Иногда убо бысть в прежнем роде во Иерусалимских странах…» и т. д. («Словарь русского языка XI–XVII вв». Под ред. Г.А. Богатовой). Из этого можно вывести, что Род являлся еще и богом Времени. А само Время понималось не просто как некая длительность, но как отрицание Настоящим (то есть Истинным, Бытийным) всего небытийного, точнее, недобытийного – прошедшего (того, чего уже нет), и будущего (того, чего еще не существует). В этой оптике все процессы и явления, все предметы как бы «пожираются» Временем, переводятся из будущего в прошлое, и по-настоящему реален лишь неуловимый миг Вечного Настоящего, которое и есть «самое само» любой «вещи», тот Исток, из коего оно возникло. (Поэтому разрушение и сохранение как бы «снимаются» творчеством, содержатся в нем.) Показателен образ Сатурна-Кроноса, пожирающего своих детей. Если отвлечься от мифологического натурализма, смущающего современных наблюдателей своей «кровожадностью», перед нами окажется картина типичной Богореализации (соединения с Абсолютом): нечто, порожденное божеством Времени, возвращается к своему Истоку. Все качества «вещи» выводятся за «скобки», тогда как высвечивается некая суть, скрывающаяся за мириадами проявлений. Не случайно, к слову сказать, православные богословы именовали время «движущейся вечностью» (Св. Максим Исповедник).

Тут необходимо подробнее охарактеризовать (на предмет грозового символизма) уже затронутую нами античную традицию. В ней наличествуют ярчайшие образцы Громовержцев – Зевса и Юпитера, верховных богов греческого и римского пантеонов. Но сразу бросается в глаза то, что тот же Зевс является младшим богом третьего поколения. А старший бог Уран и его сын Кронос не наделены никакими грозовыми функциями, тогда как по простейшей логике иметь их должны. Это косвенно подтверждается и тем, что имя «Зевс» («Диус») означает «светлое небо» (восходя к праиндоевропейскому «deiuo» – «дневное сияющее небо») и больше подходит к старшему божеству, персонифицирующему Небо. Складывается впечатление, что «младший» Зевс присвоил себе имя «старшего» Урана («Небесного»). Причем здесь просто необходимо вспомнить древнерусского бога Дыя, который в древнерусских христианских текстах выступает как бог неба и отождествляется с Зевсом. Само же это отождествление происходит на базе осмысления собственно эллинских источников. Дый же, скорее всего, это еще одно из имен Рода-Сварога.

Столь же «детективная» история произошла и с «пожирающим своих детей» Кроносом, богом Времени (ср. «род» – «время»), который так же, как и славянский Род, был еще и богом плодородия, изобилия. Сверх того, Кронос считался царем Золотого Века, что опять-таки указывает на его изначальность. Но и Кронос чужд грозового символизма. В то же время есть некие глухие намеки на то, что он обладал громовыми функциями. Его аналоги – римский Сатурн и этрусский, точнее – расенский (росский) Сатре (тоже царь Золотого Века) носит имя, связанное с грозовой терминологией. Оно близко к славяно-русскому «стри»-«стре», означающему «стрелу-молнию» (русское «стрела» в значении «молния», словен. «strela» – «стрела», «молния»; «strela» в том же значении). Здесь также имеет место близость к одному из имен Единого Бога славяно-русов – «Стрибог». Складывается впечатление, что некогда единый греческий Громовержец-Верховник был «расщеплен» на два божества (Урана и Кроноса), при этом лишившись своих грозовых функций, которые «узурпировал» (вместе с именем) второй Громовержец – Зевс. Вывод из этого может быть только один – несмотря на яркость мифологических образов, античная традиция подверглась сильнейшим искажениям.

Эти же искажения прослеживаются и на примере скандинавской мифологии, повествующей лишь об одном Громовержце – Торе (аналоге нашего Перуна). Основной Миф у скандинавов расщеплен на два самостоятельных сюжета. Один из них рассказывает о схватке Тора с мировым змеем Ермунгандом, находящимся в Океане. Это противостояние напоминает о змеевидной форме Противника (Велеса), но очевидно, что в данном случае все опять сведено к битве с хтоническим персонажем – тогда как Основной Миф, лучше всего сохраненный славянами, основан на диалектике разрушения и созидания. Второй «сюжет» – соперничество Тора и Одина, которого можно считать аналогом Велеса. Как и жреческий бог Велес, Один предстает божественным магом, шаманом. Подобно римскому Меркурию (чье тождество с Велесом очевидно) Одину посвящен вторник. И так же, как и Велесу, Одину (в лице континентально-германского Вотана) оставлялся пучок хлебных колосьев. Тем не менее, в скандинавской среде на образ бога-жреца наложился образ бога-воина, и Один выступает в качестве покровителя кшатриев, тем самым «узурпируя» функции Громовержца-Тора. В мире скандинавских мифов, впрочем, обитает и аналог Рода – Фрейр. Как и Род, он связан с плодородием и рождением вообще – сама за себя говорит его фаллическая форма (ее же имели Род и Рудра – Шива-лингам). Кроме того, Фрейр связан с изначальной, полярно-героической тематикой. Он является владельцем чудесного вепря Гуллинбурсти, а вепрь – символическое животное Гипербореи, которая еще известна как Вара и Вараха («Земля Кабана»). Рудра-Шива зовется в индоарийской традиции «красным вепрем небес» и, вдобавок ко всему, еще и четко ориентирован на Север. Но при всем при том, Фрейр лишен каких-либо грозовых функций. И тут не следует забывать о том, что он принадлежит к божественному клану ванов, которых, как уже было сказано, скандинавы связывали с венедами-славянами. И это уже явное указание на то, что культ Фрейра возник (или же реактуализировался) именно в результате славянского влияния. Это божество заняло третье место в скандинавской иерархии божеств, однако «лишилось» при этом своих грозовых качеств.

 

Русская метафизика Грозы

Итак, получается, что славяне, русы полнее всего выразили сверхзначимый архетип Грозы. Даже и само имя «рус» этимологически связано с грозовой, небесно-огненной тематикой. Выше уже было указано на «красное» значение слова «рус», которое связывалось с символизмом крови, пролитой в боях. Его же можно увязать и с солярностью, световым изобилием «красного солнышка». Но красный цвет тесно связан и с огненным символизмом Грозы. Здесь можно построить такую цепочку – «родрый» («красный»), «рдеть» («краснеть»), «рудый» («рыжий», «красный»), «руда» (диалектное обозначение крови) – «родриа» («молния») – «род» (словом, имеющим около двух десятков значений, среди которых есть и «огненные»). Далее, от слов с корнями «рус-рос» и «руд-род» надо провести соединительную линию к словам «рота» и «ряд», чьи значения сводятся к теме «порядка», «упорядочения». Так, слово «рота» означало «клятву», «договор», ну а «ряд», как очевидно любому и сразу, означал «порядок». Основа «рта» («рд») позволяет сопоставить соответствующую славяно-русскую терминологию с индоевропейской. Здесь нужно вспомнить об индоарийском слове «рита» (ср. с «рота»), употребляющемся для обозначения универсального космического Закона, а также о древнеиранском «арта» (замена «ар» – «ра»), которое употреблялось в том же значении. (Последнее слово немедленно заставляет вспомнить об артеле, представлявшей собой хозяйственное объединение на основе корпоративного договора). Арабские авторы говорили о наличии трех территорий расселения восточных славян – Куяве (Киевской земле), Славии (Новгородско-Ладожской земле) и Артании. Последнюю многие исследователи отождествляют со знаменитым «островом русов», Русией. Необходимо еще и вспомнить о том, что русы (росы) именовались также «рутенами» и «ротальцами», а Никоновская летопись дает совсем оригинальную форму интересующего нас этнонима – «родии». Гроза, таким образом, как бы связывается с Порядком, причем в наборе слов, связанных с русскостью, с кровью, с родом. Сам же Порядок выступает не столько как некое организованное пространство, отгороженное от хаоса, но как целостное соединение разных моментов бытия. Гроза соединяет не только свет и тьму, но еще и огонь с водой, то есть два наиболее противоположных космических элемента. При этом во время Грозы тучи разносятся ветром (элемент воздуха) и оплодотворяют почву (элемент земли). Таким образом, налицо универсальное соединение всех четырех стихий в феномене Грозы, который опять же символизирует собой Божество, все в Себя объединяющее и все Собой направляющее.

Русский грозовой символизм русской нации ничуть не исчез после христианизации, просто он очистился от всего паганистского, слишком натуралистического. Уже в Христовой Руси огромнейшее развитие получил «культ» святого пророка Илии Фесвитянина, как бы заменившего собой Перуна. Русские представляли Илию небесным воином, мчащимся по небу на огненной колеснице и сражающимся посредством молний с бесчисленными легионами демонов. Кстати, менно вокруг собора Св. Илии группировалась одна из первых русских христианских общин, ядром которой были воины-варяги, чье имя связано с иранским Веретрагной – духом Огня. Такое почитание крайне показательно. Илия – сверхзначимая в христианской мистике фигура. Прежде всего, это образец консервативного революционера, выступающего против идолопоклонничества. В древнем Израиле им было поднято духовное и политическое восстание против жрецов Ваала, сумевших привлечь на свою сторону царя Ахава. В ходе этого восстания Илия воинствует как Духом, так и Мечом. Во втором случае он лично убивает четыреста пятьдесят жрецов. Пророк-революционер использует свою силу чудодея и демонстрирует власть над водами, чрезвычайно напоминая при этом индоевропейского Громовержца, отпускающего воды, захваченные змеевидным Велесом. Потрясает, что оккультно-метафизический «противник» Илии Ваал своим именем напоминает о Велесе («вал»-«вел»). Имя этих двух божеств погружается в глубины древности и, в конечном счете, восходит к праиндоевропейскому *«uel».

В русской мифологии и истории (а очень часто они мистическим образом сливаются воедино) встречаются фигуры, которые «воспроизводят» архетип двух громовержцев – языческого и христианского. Такой фигурой был, например, Илья Муромец – реальная, «историческая» фигура, известная именно по былинным мифам. Исследователи согласно утверждают, что образ муромского богатыря чрезвычайно близок к образу Перуна и образу пророка Илии. Последнее даже более интересно. Сразу обращает на себя внимание революционность Муромца, хранящего верность Православию, но в то же время громящего церкви во главе «голей кабацких» и часто возражающего князю. Здесь отчетливо виден «священный бунт» против теплохладности и фарисейства основной массы «верующих», которых надо встряхивать «Божественной провокацией», героическим юродством. В данном случае Илья Муромский крайне близок к ветхозаветному максималисту Илье Фесвитянину. Иван Грозный тоже являет собой образ громовержца, что видно хотя бы из его имени. Как и Фесвитянин, он уничтожает врагов Веры в огромном множестве, как и Муромец, он восстает против теплохладности боярских «радетелей старины» и практикует юродство. Иоанн Васильевич лично написал «Канон Ангелу Грозному», в котором он прославляет архангела Михаила, ведущего огненную войну с сатаной. В деятельности Грозного Царя отчетливо прослеживается грозовой, огненный эсхатологизм. Архетип грозового революционера также воспроизводится в фигуре Императора Петра Великого. Это тонко подмечено исследователем-метафизиком Г. Павловичем. «В определенном смысле, – отмечает он, – символика Ильи-пророка (равно как и Перуна-императора) отражена в знаменитом Медном всаднике, подножием которого служит «гром-камень»… «камень действительно является именно громовым символом, что сразу же обращает внимание на имя – «Петр» («камень») (…«Корабль восстал как Холм из дола»…). И уже на архетип Илии Муромца прямо указывает «корабельная символика» Петербурга. В русских былинах великий богатырь изображен еще и великим мореплавателем. Одна из них – «Илья Муромец с Добрыней на Соколе-корабле» – повествует о том, как Илья плавает (в качестве хозяина) на гигантском корабле, где находятся «три церкви соборные… три монастыря, три почесные…». Ясно, что былина доносит до нас образ корабля-церкви, корабля-города, корабля-острова, сохраняющего Традицию и Порядок посреди вод инфернального хаоса. Таким же городом является и Петербург, основанный Великим Петром как гиперборейский, северный центр, грозно стоящий на защите Святой Империи.

 

Языческая Троица

Можно предположить, что Род-Сварог, как целое, диалектически взаимодействовал со своими частями – «функциональными» божествами, образуя некие тройственные соединения. Вообще «три» есть число, символизирующее полноту и соединение ранее разделенного. Единица – это начальное единство, двоица – начало разделения, троица – восстановление изначального единства, но уже в ином качестве. Св. Григорий Богослов писал: «Единица приходит в движение от Своего богатства, двоица преодолена, ибо Божество выше материи и формы. Троица замыкается в совершенстве, ибо Она первая преодолевает состав двоицы. Таким образом, Божество не пребывает ограниченным, но и не распространяется до бесконечности. Первое было бы бесславным, а второе – противоречащим порядку. Одно было бы совершенно в духе иудейства, а второе – эллинства и многобожия». Кстати, утверждение Апостола Павла о том, что «во Христе нет ни эллина, ни иудея» нужно понимать именно в этом ключе – Христианство отлично как от «иудейского», авраамического однобожия, так и от «эллинского», языческого многобожия, которое разделяет единое божество на множество суверенных божеств – по образцу природы, разделенной на стихии, предметы и т. д. В оптике же троического богословия Бог не сводится ни к единице, ни к множественности, он Един, но не один – все три Лица неслиянны, но и раздельны в единой сущности.

Троица существовала и в славянском единобожии, точнее, речь нужно вести о многих троицах, представлявших собой диалектическое соединение двух противоположных «функциональных» божеств в едином Роде (Свароге). Европейские средневековые хронисты пишут о славянском Триглаве, которого они считали повелителем трех царств – небесного, земного и подземного. В этой оптике можно говорить о троице, состоящей из 1) небесного Кузнеца Сварога 2) земного, кшатрийского Перуна и 3) хтонического, змеевидного Велеса, повелителя Нави – царства теней. На ином онтологическом уровне эти три божества осмыслялись как единство разрушения и сохранения в творчестве, созидании. (В индуистской теологии есть Тримутри, представляющий единство Брахмы (поддерживающего), Шивы (разрушающего) и Вишну (созидающего).

Однако здесь выражено всего лишь равновесие трех начал, а не снятие антагонизма двух начал в одном сверхначале.) Но можно предположить, что триглавов было несколько, и они выражали единство и противоположность разных начал. В «Ипатьевской летописи» подчеркиваются отцовско-сыновские отношения между Сварогом и солнечным Даждьбогом. В то же время в древнерусском «Слове» некоего Христолюбца утверждается, что язычники «огневи молять же ся, зовуще его Сварожичем». Из этого можно сделать следующий вывод – у Сварога был еще один сын, Сварожич, – бог Огня. Получается, следующий «триглав» – символом Сварога-Рода является Гроза, которая соединяет в себе как Свет (солнечность Даждьбога), так и Огонь. И если Свет выражает полноту и щедрость божества, то огонь – его сверхполноту, которая страшна для тех, кто не готов или не желает принять и понять ее. Имя «рус» («русский») в этой оптике имеет сразу три значения – это указание на приверженность божественному Порядку, божественному Свету и божественному Огню.

 

«Бескачественность» и «дуализм»

Гроза, как уже указывалось, символизировала проявление Света из непознаваемой Тьмы Божественной сущности. И наряду с «качествами» Абсолюта славяне знали и о его «бескачественности». Об этом знании писал средневековый немецкий автор Гельмольд: «Между различными божествами, во власти которых состоят поля и леса, печали и наслаждения, славяне не отрицают и единого бога на небесах, повелевающего прочими. Он самый могущественный, заботится только о небесном; а прочие боги, исполняющие возложенные на них обязанности, происходят от его крови, и чем кто знатнее, тем ближе к этому богу богов». Получается очень интересная картина. Единый Бог всемогущ и повелевает всеми другими богами, но сам заботится только о небесном. Речь тут, судя по всему, идет о Боге, который познаваем в своих энергиях, но сокрыт в собственной сущности – отсюда и «только небесное». Здесь показаны как бы две стороны одного и того же Бога. В других индоевропейских традициях тоже знали об этих сторонах, но стремились развести их, разрывая диалектическое единство. Так, в индоарийской Айдвате-Веданте существует представление о двух Абсолютах – «качественном» («Брахма Сагуна») и «бескачественном» («Брахма Ниргуна»). А в эллинском неоплатонизме непознаваемое Единое изливается (эманирует) в познаваемый Ум, что образует некую иерархию. Славянское же единобожие не знает иерархии между познаваемым и непознаваемым в Абсолюте, ибо эта иерархия рассекает сам Абсолют – в худших традициях многобожества.

В иранской («зороастрийской») традиции разделение между бескачественным и качественным в Абсолюте вообще никак не проводится, зато оно близко славянскому единобожию представлением о наличии Творца и его инфернального противника (не путать с Противником диалектическим!). Славянский подход весьма схож с аналогичным подходом у зороастрийцев (война Ахура-Мазды и Ангро-Манью), но у иранцев имел место дуализм, несколько уравнивающий добро и зло. Например, в 30-й «Ясне» («Гата Ахунавати») можно найти следующее утверждение: «Первоначально два духа явились как близнецы, один Добро, другой Зло в мыслях, словах, и делах». Зороастрийский трактат «Денкарт» вообще считал, что Бог сотворил миры в целях противостояния Ангро-Манью, то есть наделил повелителя зла онтологической силой, способной спровоцировать творение ради самосохранения.

Иначе у славян, которые рассматривали зло и его персонификацию – Чернобога в качестве начала, обреченного выполнять, в конечном итоге, замысел Творца – Белобога, чье имя было одним из имен Единого Божества. Подобное теологическое построение реконструируется в результате анализа фольклорных источников. Онежские, карпаторусские, малоросские, сербские и другие сказания разворачивают перед нами удивительную картину творения мира и человека. В этих сказаниях фигурируют Бог и дьявол (Сатанаил, черт), белый голубь и черный голубь, белый гоголь и черный гоголь. Последние две пары сразу наводят на мысль о Белобоге и Чернобоге. В сказаниях белая и черная птицы, то есть Белобог и Чернобог, сидят на ветках дуба (Мировое Древо), растущего из «досельского Окияна-озера» (или просто «синего моря»). Этот Океан («море-озеро») символизирует изначальную субстанцию, первозданный хаос – материал (материю), из которого возникло все сущее. Кроме самой воды, а в некоторых сказаниях и неба, на тот момент ничего не было. Боги стали творить землю. Белобог заставил своего антагониста опуститься на морское дно и взять горсть песка для сотворения тверди земной. Попытка Чернобога схватить эту горсть «во имя свое» окончилась неудачей, и он смог осуществить замысел только после того, как взял ее во имя Белобога (ипостаси Рода). Так возникла земля.

Потом Чернобог попытался взять реванш и утопить Белобога, когда тот заснул. Однако, как только повелитель тьмы подбирался к Творцу, земля расширялась и удаляла его от коварного божества. Чернобог долго бегал за Белобогом, и от этого бега земля разрослась до огромных размеров. Во время творения Чернобог спрятал немного песка и попытался пронести его во рту, чтобы создать свой мир. Но земля стала прорастать во рту у Чернобога, и тот побежал по свету, выплевывая ее. Там, где он плевал, вырастали горы, изменившие картину мира.

После началось творение человека. В подавляющем большинстве сказаний Белобог творит и душу, и тело человека, Чернобог же только искажает созданное. Первочеловек изображен в сказаниях как огромное, прекрасное существо, не ведающее изъяна. Однако злой бог оплевал его, и человек стал подвержен болезням и вообще несовершенству. Впрочем, одно сказание, записанное в Ушицком уезде Подольской губернии, утверждает, что Чернобог сотворил тело человека, а Белобог вдохнул в него душу. В этом можно увидеть определенный дуализм, причем манихейского типа, отрицающий материю и объявляющий ее злым началом. Но в сказании само тело становится причастным злу лишь после того, как его оплевал Чернобог. Показательно начало сказания: «Сатана все может сделать, только с условием, если Бог позволит и благословит». Космогоническая эпопея кончается небесной схваткой. Согласно фольклорным данным, Чернобог умылся водой и брызнул ею назад, сотворив инфернальную рать (тысячи существ, подобных себе), захотевшую вместе с ним захватить небо, или, по крайней мере, не пустить Белобога на землю. Но Творец ударил палицей по камню и создал божественную рать, возглавляемую еще одним громовержцем, в котором легко угадывается Перун. Созданный воитель гремел сорок дней и ночей, одержав победу над силами Чернобога, который был навсегда сброшен с небес. Здесь снова очевиден символизм Грозы, которая выступает в своем «карающем», воинском аспекте.

В рамках славянской космогонии зло минимизируется, становится в зависимость от добра и от его источника – Творца, Белобога-Рода, Чистого Бытия. (Кстати сказать, именно онтологическая зависимость тьмы от Света, ее обреченность обращать зло в добро, очевидно, и дали повод Гельмольду, не разобравшемуся в специфике славянского язычества, утверждать, что наши предки поклонялись Чернобогу.) И в этом славянское единобожие схоже с христианством, которое рассматривала дьявола как павшего ангела, пусть и занимавшего ведущее место в ангельской иерархии. Этот бывший ангел воюет против Господа, но сам Творец не сходит на его уровень – против сатаны сражается архангел Михаил – тот самый воитель, которому Иван Четвертый посвятил свой Канон – «Ангелу Грозному».

 

Языческая подготовка Крещения Руси

Крещение всей Руси не могло быть делом случая, пусть даже и чудесного. Русичам предстояло проникнуться новой верой, раскрыв ее смыслы на всех уровнях. Здесь не годилось простое решение – крещение по приказу сверху. Языческая Русь не была какой-то деспотией, она представляла собой высокоразвитую городскую цивилизацию, в которой власть князя сочеталась с властью веча. И принятие христианства было процессом не столько очень сложным, точнее – сложнейшим. Известно, что христианство распространялось среди древних русов, как минимум, с IX века. (Античные и византийские источники свидетельствуют о распространении новой веры среди «скифов».) Патриарх Фотий в своем «Окружном послании» (867 год) сообщает о том, что русы «переменили… нечестивое учение, которого держались раньше, на чистую и неподдельную христианскую веру». А византийский император Константин Багрянородный упоминает некоего князя Руси, крестившегося вместе со своими подданными. Имя этого князя известно из русских источников. «Иоакимовская летопись» называет «блаженным» князя Аскольда, правившего Русью где-то в 860-е годы (время патриарха Фотия). По ее данным, этот князь был «погребен на горе, иде стояла церковь святого Николая». Эти данные косвенно подтверждает базовая «Повесть временных лет»: «И убиша Аскольда, и несоша на гору, и погребоша на горе… идее ныне Олъмин двор, на той могиле поставил Олъма церковь святого Николу…»

Многие историки и философы часто выражают сожаление по поводу того переворота, который произошел в 882 году в Киеве и который завершился убийством Аскольда. Дескать, тем самым была сорвана и отложена христианизация Руси. При этом вокняжение Олега Вещего трактуется как «языческая реакция». Разумеется, религиозный выбор Аскольда был его личным духовным подвигом. Но вот вопрос – насколько данный подвиг можно связывать с трагической кончиной князя? Во всех летописях переворот 882 года трактуется в контексте династической борьбы, на обстоятельства которой уже обращалось внимание выше. Олег бросает Аскольду (и его соправителю Диру) обвинение в том, что они не «княжеского рода». При этом киевлянам предъявляют малолетнего Игоря, которого новый правитель аттестует как сына Рюрика. То есть киевлянам предъявляют важнейший по тем временам политический аргумент. Особо заметим – речь идет именно об аргументе. Аскольд княжил Киевом, как говорится, на «птичьих правах». Но если так, то и его христианский выбор не обладал внушительной силой. Аскольда считали узурпатором, а это косвенно «дискредитировало» и само христианство. В любом случае, очевидно, что Киев не был готов принять Христа.

Но вот что поразительно – при новом руководстве Русь продолжает стремительно двигаться по пути христианизации. «…Именно при Олеге христианское епископство на Руси переросло в митрополию, – отмечает В.В. Кожинов. – И многие из русских, посещавших тогда Константинополь, по-видимому, были или становились христианами. Согласно летописи, императоры Лев, а затем Александр дали следующее распоряжение о людях Руси в Константинополе: «Прибывающие сюда русские пусть обитают у церкви святого Маманта». Надо полагать, что речь шла о не раз приезжавших в Константинополь и, так или иначе, причастных к христианству людях. Ведь здесь же сообщается, что император Лев, приняв послов Олега, приставил к ним своих мужей показать им церковную красоту… уча их вере своей и показывая им истинную веру» («История Руси и русского слова»). И вот уже в договоре князя Игоря с греками (944 год) многие знатные русы выступают как христиане. И они вершат важные государственные дела наравне с язычниками. Налицо нечто промыслительное – подготовка крещения Руси происходит при языческих князьях – едва ли не с их благословления. (Тут можно вспомнить Святого и Равноапостольного Царя Константина Великого, принявшего крещение только перед смертью.) В то же самое время сама Русь не готова еще принять христианское руководство. И любая серьезная попытка христианизации на государственном уровне могло бы вылиться в серьезную усобицу, крайне опасную ввиду сложнейшего геополитического положения, в котором всегда находилась Русь. (Чего стоила одна только могущественная Хазария, всегда стремившаяся лишить русичей суверенитета.) При этом линия борьбы прошла бы не между знатными родами или этнополитическими группами (полянами, северянами, словенами, радимичами и т. д.). Разделение случилось бы внутри самих родов. Киевские (или какие-либо иные) князья не могли приказать своим подданным принять новую веру – на Руси были очень сильны общины (прежде всего, городские), жившие вечевым строем. (Об этом весьма подробно написано в монографии И.Я. Фроянова «Киевская Русь. Очерки социально-политической истории».) Даже и дружина, личное войско князя, представляла собой политический институт, к мнению которого сам князь вынужден был прислушиваться. И тут достаточно вспомнить об аргументации князя Святослава Игоревича, обосновавшего свой отказ креститься следующим образом – дескать, меня не поймет моя же дружина.

Показательно, что языческий князь Олег Вещий стремился проводить внешнюю политику, дружественную христианской Византии. Его так называемый «поход на Царьград», датируемый 907 годом, конечно же, является выдумкой летописца. Византийские источники этого похода не знают, на что неоднократно обращали внимание историки. Л.Н. Гумилев считал, что Олегу приписали неудачное нападение на византийские владения неких росов-дромитов («бегунов»), живущих в низовьях Днепра. А В.В. Кожинов склонен думать, что князю был приписан удачный поход русов на Константинополь, датируемый 860 годом. Оба эти похода были хорошо известны византийцам. Как бы то ни было, но Олег на Царьград не ходил. А вот договор с греками он, безусловно, заключил, организовав для этого широкое посольство от всех этнополитических субъектов Древнерусской федерации (как было написано в ПВЛ – словен, кривичей, чуди, мери и т. д.) По этому поводу В.В. Кожинов делает важнейшее наблюдение: «…В дошедшем до нас договоре Олега с Византией, датированном в летописи 912 годом, сказано, что он заключается «на удержание и на извещение (удостоверение) от многих лет межи (между) хрестианы и Русью бывьшюю любовь»; эта «любовь» существовала, надо думать, с первых дней правления Олега… Невозможно предполагать, что процитированной «формуле» договора предшествовал военный поход…»(«История Руси и русского слова»)

 

Русско-византийское союзничество

Здесь необходимо отметить крайне интересный момент – Олег прибивает свой щит на вратах Царьграда, а в древности это означало взятие города под покровительство. Получается нечто диковинное – языческий князь берет под покровительство столицу христианской Империи? Что ж, это тоже очень символично и весьма промыслительно. Это никак не объяснишь обычным, геополитическим прагматизмом. Тут уже заметно выражение некоей преемственности родства, истоки которой уходят в глубь веков. Русы стояли у истоков создания Ромейской империи. Как уже отмечалось, официальная наука с большим скепсисом относится к любым попыткам проследить участие наших предков в жизни античного мира. Между тем, фактура здесь весьма обширна – важно только отбросить «академические» предрассудки. Вот пример – в V в. уже «закатный» Рим был взят войсками «варваров», которыми предводительствовал Одоакр (Оттокар). Готский историк Иордан считает его ругом, а народ ругов отождествляют с русами. (Так, немецкие хроники именуют княгиню Ольгу «королевой ругов».) Знает этого правителя и славянский эпос – в нем Одоакр противопоставляется остготскому Теодориху-Дитриху. Даже и в гораздо более позднее время русские считали Одоакра своим. «…В 1648 году гетман Богдан Хмельницкий обратился по случаю войны с Польшей к казакам с воззванием, в котором он призывал следовать примеру их славных и воинствующих предков, владевших под руководством Одонацера (Одоакра) 14 лет Римом, – сообщает историк С. Лесной. – Эта традиция была настолько сильна, что, когда Богдан Хмельницкий умер в 1657 году, Самийло Зорка, генеральный писарь Запорожского войска, стоя у гроба, говорил: «Милый вождю! Древний русский Одонацер!» («Русь, откуда ты?»). Так вот, заняв Рим, Одоакр отослал в Константинополь знаки императорского достоинства (пурпурную тогу и т. п.). И это тоже весьма символично – русский вождь благословил создание новой империи, отдав ей свои почести. Одоакр как бы начал историю новой Империи – православной Византии.

Впрочем, чрезвычайно важен и собственно геополитический аспект. Языческая Русь, начиная с Олега, предпочитает сближение с Византией – конфронтации с нею. В 945 или 946 году Ал-Масуди сообщал, что многие из «племен ал-Рус в настоящее время вошли в общность ал-Рум». Согласно ему, византийцы поместили русов в свои крепости – гарнизонами. Русь воевала в союзе с Византией против арабов – особенно здесь выделяется поход 960 года. Вместе с ромеями («Рум») русы ходили – на Крит в 911–912, 949 и 960–961 гг., в Лангобардию – в 934 году, к берегам южной Франции в 935 году, на Сицилию в 964 году и т. д. Русь стремилась сблизиться с Византией, видя в ней державу, во многом отличную от «кентумных» западных государств. К тому же, Византия рассматривалась как союзник против усиливающегося Хазарского каганата. Ну и, конечно же, русов привлекало восточное христианство – Православие – которое было чрезвычайно близко к славянскому единобожию.

Были, конечно, и столкновения, которые, впрочем, нельзя интерпретировать как проявление русско-византийской вражды. (За исключением, пожалуй, похода 941 года, который, как предполагают Л.Н. Гумилев и В.В. Кожинов, был инициирован хазарами.) Так, князь Святослав Игоревич в 970 году воевал против узурпатора Иоанна Цимисхия, который сверг законного императора Никифора Фоку, с которым у русского князя как раз был заключен стратегический союз (против Болгарии). Владимир Святой ходил на византийский Херсонес, но это вовсе не было агрессией в отношении Византии. Известно ведь, что император Василий II просил помощи у русского князя – с тем, чтобы разгромить войска мятежника Варды Склира. И Владимир Святославович послал ему на помощь шеститысячный корпус, который и решил дело в пользу законного императора. Что же до Корсуни, то она всегда тяготела к сепаратизму, поэтому ее осада вполне вписывается в логику Владимирова «охранительства». (Этот вывод был сделан польским историком А. Поппе и решительно поддержан В.В. Кожиновым.) Получается, что Русь в X веке дважды сыграла ту же самую роль «жандарма Европы», что и в XIX веке, когда российские войска подавили революцию в Австро-Венгрии. И в том, и в другом случае русские выступили на защите законной власти – против сил хаоса. Потомки скифов и гипербореев проявили себя как некий прообраз катехона – «удерживающего» мир от прихода антихрист, который готовится силами апостасии.

Но вот что любопытно, в базовой «Повести временных лет» действия Владимира были подана как неспровоцированная агрессия, достойная какого-нибудь варварского князька, возжелавшего пограбить и поторговаться. Согласно ПВЛ, взяв Корсунь, Владимир прекращает свои агрессивные действия только после обещания Византии выдать за него замуж царевну Анну. Более того, это замужество он ставит условием своего крещения (само решение принять христианство было принято Владимиром еще до похода). При этом братья Анны, уговаривая ее выйти за русского князя, утверждают, что Русь принесла много зла грекам. И это после той помощи, которую русы оказали Византии! Далее, Владимир слепнет – по «Божественному промыслу», после чего только и принимает крещение. Складывается такое впечатление, что князь максимально «затягивает процесс». И лишь только после исцеления Владимир признает: «Теперь узнал я истинного Бога». До этого, получается, был один лишь военно-политический расчет. Иначе говоря, Русь представляется как варварское государство, ставшее более-менее приличным лишь благодаря чуду, но никак не ввиду каких-то духовных исканий. А ведь тогдашняя Русь – это Гардарика – «страна городов», которая никак не похожа на варварскую орду. О самой помощи, оказанной Византии князем Владимиром, летописец даже не упоминает. Что же, он не знал о ней? Вряд ли, ведь этого требовала простейшая эрудиция. Просто кому-то надо было представить крестителя Руси и всю Русь в неприглядном свете, облагородив при этом византийцев. Налицо самый настоящий подлог. Возникает вопрос – кому нужно было подать историю крещения князя Владимира в искаженном виде? Очевидно, тем силам, которые не желали усиления Русской Национальной Церкви. И к таким силам можно со всем основанием отнести «грекофильскую партию», замкнутую на Византии.