Мир в представлении Хидэёси

В этом-то новом замке Осака, еще строящемся, в 1586 г. Хидэёси принял удивительный визит двух иезуитов — вице-провинциала Гаспара Коэлью и отца Луиша Фроиша.

Правду сказать, Хидэеси никогда безоговорочно не одобрял несколько легкомысленного, благоволения, которое оказывал иностранным священникам Нобунага; их церемонии, их проповеди, их столь хорошо подвешенные языки вызывали подозрения, по меньшей мере настороженность. Но разве вместе с ними не появились вещественные и восхитительные богатства? Образы, которым он никогда не уделял большого внимания, прошли у него перед глазами: сахар, который иногда подавали в доме Нобунага, редчайший продукт, торговля которым начала развиваться после того, как на Филиппинах обосновались испанцы; шелк, в виде сырца или ткани, из которого сделаны его одежды и который теперь импортировали в больших количествах из Вьетнама, Бенгалии, Персии, поскольку японское производство покрывало лишь малую часть потребностей, а после того, как в 1557 г. Китай закрыл доступ для японских купцов, им приходилось искать этот драгоценный товар даже в портах Юго-Восточной Азии. Такое путешествие было долгим, дорогостоящим, рискованным для японского корабля, не очень эффективного по сравнению с китайским или корейским судном. Эти диковинные чужеземцы, прибывающие с Запада, решительно оказывали большие услуги, бродя по морям на своих толстощеких кораблях и распределяя блага.

Вот почему, кстати, Нобунага когда-то (в 1571 г.) открыл порт Нагасаки для иностранной торговли, и вот почему в Центральной и особенно в Западной Японии даймё всеми способами пытались раздобыть разменную монету, необходимую для получения сокровищ, прибывающих из других мест, так что за несколько лет поиски и разработка золотых и серебряных рудников получили развитие, еще недостаточное, но уже превосходящее ожидания. В самом деле, иностранных купцов не привлекла бы обычная медная или бронзовая монета — китайские сапеки, которые обычно ходили на внутреннем японском рынке и которыми каждый сеньор манипулировал по своему усмотрению; эта практика была неудобна для торговли между общинами, и Хидэёси старался ее упорядочить, создавая тем самым зачатки национальной монетной системы.

Что касается даймё, то некоторые из них улаживали дело совсем просто. Они отдавали иезуитам серебряную руду, которой владели, получая взамен золото или шелк. Высокий западный корабль увозил их сокровища в Макао и через несколько месяцев возвращался с драгоценным грузом; спрос в Японии так вырос, что некоторые иезуиты, официально или официозно, даже оплачивали за его счет свою апостольскую миссию. Повышая из года в год цену на золото, они получили существенные суммы, которые во многом могут объяснить прочность и быстроту их внедрения в Японии с 1550 по 1580 годы. Но около 1570 г. Кабрал и Валиньяйо, а потом испанские францисканцы — тоже теперь приехавшие — изобличили их в Риме, заклеймив торговлю, которую ведут люди Божьи; скандал принял такие масштабы, что в 1585 г. папа повысил ассигнования иезуитам, чтобы помочь им в их нуждах, и взамен запретил им заниматься любыми видами торговли.

Говорили ли Хидэёси об этом отцы Коэлью и Фроиш? Конечно, нет! Зато они только и твердили, что о невероятной авантюре — путешествии на край света, пределы которого резко изменились. Слышали ли они о японце, крещенном под именем Бернардо, ученике Франциска Ксаверия, в 1553 г. добравшемся до Португалии и через четыре года умершем? Конечно, тоже нет! Они несомненно ничего о нем не знали. Зато они могли без конца говорить о миссии, которую в прошлом (1585) году три даймё с Кюсю — Отомо Ёсисигэ, Арима Харунобу и Омура Сумитада согласились отправить в Рим, Португалию и Венецию. Японские «послы» — так они говорили фактически о подростках — выказали восхищение оказанным приемом, особенно в Венеции, и роскошными подарками, которые им преподнесли: шелками и дамастом, зеркалами, муранским стеклом.

Постепенно представление о новых горизонтах, источниках необходимых богатств, оформилось в уме Хидэёси, и он начал уноситься мыслью за пределы Японии, пространства которой прежде столь плотно заполняли его жизнь.

Островное положение и следование религии (буддизму), возникшей и развившейся вне-архипелага, с самого начала исторических времен удерживали Японию от очень распространенного соблазна — вообразить себя пупом Земли. Все великие государственные деятели, все великие монахи и даже величайшие художники, как Сэссю в XV в., всегда обращались к материку, черпая из китайской модели вдохновение для создания политической организации и для размышлений — пусть даже о том, как эту модель изменить и приспособить к потребностям японского общества.

Рождение и освящение феодализма режимом Минамо-то в конце XII в. только резче выделило эту тенденцию: сёгуны эпохи Камакура извлекали основную часть как материальных ресурсов, так и интеллектуальной жизнеспособности из прямых и частых связей с Китаем через голову императорского двора, уснувшего в своей изоляции и приверженности обрядам.

Но Хидэёси, человек изначально малообразованный, мог ли вступить в этот космополитический поток, тем более что китайский сосед не облегчал ему задачи?

По золотому правилу Срединной империи вокруг Китая не могло быть дружественных, соседних или союзных стран, а лишь мелкие царства-данники, официально или фактически находящиеся в вассальной зависимости. Японцы, вполне признавая все блага, которым они были обязаны своему великому образцу, всегда более или менее категорично не принимали этой системы, что не создавало постоянного беспокойства для китайского правительства. Императоры династии Сун (960-1279), удалившиеся во внутренние области Китая, где хозяйство процветало, не удивлялись этому сверх меры. Зато монголы, основатели династии Юань (1279–1368), не знали иного языка, кроме языка оружия; они были единственными властителями Китая, попытавшимися вторгнуться на Японский архипелаг, но потерпели неудачу, о которой известно. Когда к власти вернулась национальная династия — Мин, события приняли иной оборот и во многом объясняют отношение Хидэёси, порой грубое и переменчивое, к тем, кто приходил извне.

Когда Хуньу — основатель династии Мин — пришел к власти в конце XIV в., отобрав у монголов Китай пядь за пядью от приморских провинций до Юга, о Японии и ее жителях он знал только по пиратам, которые при помощи пособников всех национальностей разбойничали на море и постоянно разоряли юго-восточное побережье империи. Это было скверным началом. Потом, в 1380 г., к нему явилось японское посольство, представляющее так называемый «южный» императорский род: это как раз был период «раскола» Японии между двумя императорами, известный в истории под названием эпохи «Северной и Южной династий». Посольство возглавляли два почтенных монаха, Мэйго и Ходзё, вручивших свои верительные грамоты, из-за которых как раз и случился скандал: сёгун Асикага, подписавший грамоты от имени «южного» императора, написал не смиренную записку от страны-данника, какой ждал от него китайский закон, а изящное послание, адресованное тому, кого он считал равным себе в китайской иерархии, — первому министру правительства Китая.

Хунъу был этим так возмущен, что взял на себя труд сам найти хлесткие слова выговора, чтобы адресовать их наглым японцам:

Глупые восточные варвары! Ваш царь и ваши придворные не умеют себя вести; вы посеяли замешательство среди всех своих соседей. Некогда вы учинили беспричинный раздор, а в этом году ваши люди отрицают истину и утверждают то, что ложно. Отнесясь к их словам с недоверием, мы расспросили их и обнаружили: вы желаете выяснить, кто из нас двоих сильнее… Не должно ли это с неизбежностью привести вас к катастрофе?

(Wang Yi-t’ung. P. 17.)

Конечно, японцы могли бы проявить больше осмотрительности, и, может быть, они не столь невиновны, как кажется. Четырьмя годами раньше, в 1376 г., первая, менее официальная делегация уже вызвала ярость у Хунъу, который вознегодовал:

От Японии нас отделяет только открытое море. Нужно пять дней и столько же ночей, чтобы пересечь его при попутном ветре. Вы поступили бы намного лучше, если бы почитали волю Неба… чтобы избежать катастрофы, какой стало бы для вас китайское вторжение

(Wang Yi-t’ung. P. 16–17).

Но, сколько бы ни бахвалился суверен, все зависело от моря — эту истину островитяне не забывали никогда, и эта она вдохновит в 1382 г. человека, личность которого так и не была установлена, написать письмо, каких ни один китайский император не получал до появления «западных» варваров:

Я слышал, порядок установили Три Высоких Правителя и вслед за ними поочередно правили Пять Императоров. [Это одно из основных положений традиционной китайской мифологии.] Почему только Срединная империя могла бы иметь своего властителя, а не варвары? Земля и Небо обширны; ни один суверен не мог бы их присвоить. Вселенная огромна, и каждый край создан, чтобы иметь собственные законы. Мир теперь принадлежит миру, а не одному-единственному лицу. Я живу в Японии, далекой и слабой, но маленькой и уединенной. У нас меньше шестидесяти городов; наша территория не тянется и на три мили [ли]. И тем не менее этого нам довольно. Ваше Величество — правитель Срединного царства; он владеет 10 тысячами колесниц, несколькими тысячами городов и земель более чем в миллион [ли], и тем не менее этого ему мало, и [Ваше Величество] постоянно думает о завоевании и разрушениях…

(Wang Yi-t’ung. P. 18–19.).

Я слышал, что Поднебесный двор готовит план войны. У этой маленькой страны тоже есть план, как встретить врагов. В литературе у нас есть полные достоинств сочинения Конфуция и Мэн-цзы, в военном искусстве нам ведомы стратегии Сунь-цзы и У-цзы. [То есть японцы в совершенстве знают китайскую литературу.]

Я также слышал, что Ваше Величество выбрали лучших своих полководцев и послали своих отборных солдат, чтобы захватить мою территорию. Наша страна сделана из воды и земли, из гор и морей; когда Ваши полководцы придут, мы выйдем им навстречу с войсками. Как могли бы мы встать на колени на дороге и воздать им почести?

Жизнь не обеспечена, если мы последуем за вами; смерть не обязательно придет, если мы поднимемся против вас. С чего бы мне страшиться, если нам предстоит встретиться… на рыцарском поединке? Если вы победите и мы проиграем, ваша страна будет удовлетворена. Но если мы выиграем и вы проиграете, эта маленькая страна будет вас презирать.

С древних времен всегда было лучше заключать мир и избегать войны, чтобы избавлять людей от бедствий и спасать народы от трудностей. Я нарочно посылаю гонца, чтобы он простерся на красных ступенях [Дворца]. Пусть Ваше Величество подумает надо всем этим

Похоже, Хуньу все-таки получил это послание. Он прекратил похвальбу по отношению к противнику, который не играл в высокопарную китайскую игру и больше верил в силу оружия, чем в силу слов. Немного опасаясь потерпеть неудачу того же рода, какую сто лет назад потерпели монголы, тем более что и в самом Китае его позиции еще по-настоящему не упрочились, Хуньу отказался от всяких завоевательных планов. Оставались пираты, на чьи злодеяния — похоже, вполне реальные, — по-прежнему жаловались подданные в приморских провинциях. С 1383 г. он предпринял строительство пятидесяти пяти портов вдоль всего китайского побережья, а в 1387 г. на реках Фуцзяни появилось шестнадцать дополнительных защитных укреплений. Огородив тем самым свою страну второй «Великой стеной», на сей раз прибрежной, Хуньу просто-напросто пресек все отношения с «варварскими» странами и особенно с Японией.

Связи между обоими правительствами восстановились лишь постепенно, в начале XV века. Для Китая это был период блистательного царствования Юнлэ, а для Японии — правления сёгуна Асикага Ёсимицу, которого обессмертило строительство на севере Киото «Золотого павильона», чей блеск, как и странная история, всегда восхищал толпы. Полностью изменив японскую политику в отношении Китая, Ёсимицу выказал полную покорность и даже позволил навязать себе титул «царя-данника», который японскому суверену присвоил китайский двор. В 1404 г. японское посольство привезло в Киото тяжелую золотую печать, которую сёгуны отныне должны были использовать, заверяя переписку с Китаем. Так Ёсимицу согласился на то, что двадцать лет назад казалось оскорблением. Смирение столь же удивительное, как и гордыня его предшественников!

Но для этого было много причин: искреннее восхищение, которое пламенный буддист Ёсимицу питал к стране, откуда к нему шли тексты и доктрины; сильное желание и, может быть, еще в большей степени настоятельная потребность японского общества восстановить торговые связи с материком; наконец, подарки, получаемые в обмен на дань, перепродажа которых могла принести безденежному Ёсимицу полезные средства. Однако его надежды не сбылись — в Японии развился мощный национализм, мешавший действию факторов, которые способствовали открытости, и в конечном счете очень быстро преодолевший их.

Китайско-японские связи восстановились лишь лет через тридцать, в 1432 г., по инициативе китайского императора Сюаньдэ, желавшего вновь включить Японию в массу стран-данников Китая. Со своей стороны тогдашний сёгун, Асикага Ёсинори, мало озабоченный великими принципами, тоже видел в этой ситуации определенную выгоду: японский рынок фактически очень сильно зависел от денежных средств, которые выплачивал китайский император в обмен на предметы, отдаваемые в качестве дани. Эти китайские монеты, поступавшие от правительства Срединной империи либо более или менее тайно привозимые китайскими или японскими купцами и пиратами, составляли основной монетный запас архипелага, позволявший вести обмен торгового характера вплоть до глубокой провинции.

Преемник сёгуна Ёсинори, Ёсимаса — он тоже был создателем чудесного дворца, только расположенного на сей раз в восточной части Киото и известного сегодня как «Серебряный павильон», — продолжил политику предшественника, систематизировав ее. В 1453 г. он направил в Китай посольство из тысячи человек. Оно включало многочисленные делегации и прежде всего представителей великих храмов из окрестностей Киото: Тэнрюдзи, Тономинэ, Хасэдэра. Храм Тэнрюдзи, основанный в 1339 г. Такаудзи, первым сёгуном Асикага, с XIV в. сделал успешную торговую карьеру, получив разрешение отправлять в Китай корабли за предметами, необходимыми для оборудования храма; со временем интерьер храма был завершен, но лицензия на ввоз китайских изделий на «кораблях Тэнрюдзи» (Тэнрюдзи бунэ) осталась за ним; грузы, привозимые в Японию, монахи продавали или обменивали. Тономинэ отличился прежде всего в борьбе между двумя императорами, во время династического раскола; его монахи-воины в свое время поддержали Южную династию и теперь искали, к чему приложить свою энергию. А в Хасэдэра находился знаменитый храм Каннон, богини милосердия, в котором и возникла традиция связей с Китаем.

Эта японская делегация, напоминавшая небольшую армию, привезла с собой товары в количествах, тоже совершенно удивительных: в целом более миллиона катти (около 500 тонн) серы, медной руды, редкой древесины, как сандал, которые все вместе стоили целое состояние. Но китайцы не испытывали нехватки в этих товарах, которыми обладали сами либо предпочитали их заказывать, когда считали нужным. Поэтому взамен на эту поразительную «дань» они предложили заплатить за каждый подарок сумму, рассчитанную на основе цен, которые существовали лет двадцать назад, в 1432 г., когда император Сюаньдэ восстановил отношения с Японией. Японские посланники выразили протесты, которые можно себе представить, устроили при дворе большой шум и даже высказывали угрозы, чтобы император не настаивал на «покупке» товаров за цену, ставшую смехотворной; это ничего не дало, хоть инцидент едва не обернулся побоищем, и японская делегация была вынуждена отбыть, утратив все надежды и, может быть, даже всякую возможность возместить свои расходы.

Природа дани, выплачиваемой японцами, почти не менялась с течением лет. В ее состав всегда и почти в одинаковом количестве входили лошади, веера, расписные ширмы, чернильные камни, заплавленные в стекло украшения, агаты, а также целая масса оружия, мечей, копий и доспехов, которые китайцы очень ценили. Наряду с этими «подарками» как таковыми японцы привозили также товары, которые в соответствии с законом о дани оплачивались или обменивались на другие, считавшиеся равноценными, — в этом состояло все отличие от посольства 1453 г., решившего, что его одурачили, тогда как на самом деле оно дезорганизовало рынок, переполнив его. Таким образом, о выходе за узкие рамки дани можно было договориться — само китайское правительство разрешало продавать на внутреннем рынке товары, поставленные в слишком большом количестве, чтобы двор мог оставить их себе, или признанные недостаточно качественными.

К сырью, полностью входившему в эту категорию «выплачиваемой дани», японцы добавляли и продукцию своих ремесленников, зная, что китайцы ее ценят: драгоценные изделия из золоченой бронзы, лаковые изделия и прежде всего письменные приборы, искусно украшенные крупинками золота и серебра — изделия, техника производства которых на материке была почти утрачена, тисненую оленью кожу, курильницы для благовоний, инкрустированные золотом и перламутром. Каждый член японского посольства — которому при китайском дворе всегда делали подарок сообразно его рангу — мог также получить от своего руководства разрешение продать подобные изделия бесчисленным чиновникам и придворным, населявшим Запретный город, и оставить деньги себе: какие прибыли это сулило! Каждый вкладывал в это собственные средства, так что в 1511 г. глава японской делегации и его заместитель привезли по 100 клинков мечей, как и координатор миссии (со бугё); их помощники приготовили по 50 и 30 клинков, монахи сбыли по 10 клинков, а к капитанам кораблей руководство благоволило больше — каждому из них разрешалось вывезти по 20 клинков, тогда как переводчики имели право только на три. Эта коммерция несомненно шла хорошо, коль скоро в 1549 г. она началась вновь, но на сей раз торговали веерами: чиновники китайского двора вооружились на несколько поколений вперед, надо было им продавать что-то другое!

Китайские подарки, преподносимые в обмен на дань, традиционно включали в себя серебряные и медные монеты, а также штуки ткани. Но при случае двор умел продемонстрировать щедрость. Так, в 1406 г. Цензо-рат велел от имени китайского императора, чтобы гора Асо, крупнейший вулкан на Кюсю, была названа «Горой Долгой жизни, Мира и Национального примирения»; за это Сын Неба жаловал японцам 1000 лянов серебра, 200 рулонов ткани, сотканной из золотых нитей, много рулонов шелка, 60 костюмов из шитой парчи, 3 серебряных капельницы и 4 таза, атласные занавеси, покрывала, керамические подушки и, чтобы все доставить, два судна дальнего плавания — то, в чем японская технология отставала больше всего.

Иногда японцы особо просили каких-то подарков или покупали китайские изделия, например, фарфоровые, от которых они были без ума. Миссия 1511 г. даже приобрела загадочный «белый порошок», который вполне мог быть каолином.

Когда Ёсимаса собрался в 1456 г. отправить новое посольство, второе в его правление, он предпочел просить о посредничестве корейского царя, опасаясь, что японцы оставили по себе в Пекине очень плохую память! Но ситуация изменилась, и теперь уже не было речи о многочисленной и надоедливой делегации. Саму сёгунскую власть терзала бедность, во многом оправдывающая выплату дани ради получения дохода. И положение японских инвесторов было, похоже, не лучше: флотилия достигла Китая только в 1469 году. Она состояла всего из трех кораблей: сёгунского («Идзумимару») и двух других, снаряженных могущественными семействами, Оути (которые владели «Тэрамару») и Хосокава (собственников «Миямару»).

Это не упростило жизнь китайских чиновников: быстро оказалось, что частные судовладельцы, чью смелость и прозорливость надо отметить, — опасные торговые партнеры, постоянно недовольные. Не добившись того, чего хотели, от китайских властей, они даже посмели на обратном пути конфисковать груз с корабля сёгуна, чтобы компенсировать себе неполученную прибыль и сделанные издержки. Они захватили и двойные инсигнии, обладание которыми давало в глазах китайских таможенников право иностранным кораблям заходить в китайские порты. Лишившись инсигний, корабли сёгуна сильно рисковали, что с ними обойдутся как с пиратскими, и бедный сёгун был вынужден вновь прибегать к посредничеству корейского царя, чтобы объяснить ситуацию Сыну Неба. Это посольство, роковое для репутации рода Асикага и представления о сёгунской власти как о реальной, тем не менее ознаменовало выдвижение семейств, сумевших скопить капиталы и вложить их в операции большого масштаба.

Итак, вот в какие рамки вписывались события, о которых Хидэёси имел (или мог получить) непосредственные сведения. Время его молодости совпало с новым периодом ужесточения отношений; поскольку сходные причины вызывают идентичные следствия, торговые отношения с Китаем с 1557 г. прервались — ужасные вако, пираты, которых называли японскими, опять взялись за свое дело, еще раз оправдав гнев Сына Неба. Но в 1567 г., за год до того, как Хидэёси поступил на службу к Нобунага, запрет был снят. Японцы возобновили торговлю, прежде всего с Юго-Восточной Азией, куда ходили за шелком-сырцом. Иногда они натыкались на китайские колонии, основанные за морем, и вступали в контакт с португальцами, появившимися в Малакке с 1511 г., и испанцами, достигшими Филиппин в 1521 г. (в Маниле они обоснуются в 1571 г., а до Японии доберутся только в 1582 г., в самый год смерти Нобунага). О голландцах Хидэёси так ничего и не узнает: они прибудут в далекий Бантам лишь в 1596 г., как раз за два года до его смерти, и прочно обоснуются там с 1603 года.

Великие роды — такие, как Оути, вымершие с 1555 г., и Хосокава, по-прежнему процветавшие, — более чем когда-либо были заинтересованы в этой торговле и обращались к неожиданным источникам новых доходов. Даймё, особенно из Западной Японии, пытались попробовать в этом и свои силы, но им была нужна монета из драгоценных металлов для оплаты. Тогда они предприняли огромные усилия по разведке месторождений, и вот уже происходила разработка пятидесяти золотых рудников и тридцати серебряных. Некоторые даймё, как было известно Хидэёси, посылали серебро иезуитам в Макао, чтобы получать золото — редкое в Японии, несмотря на все обнаруженные тогда залежи, многочисленные, но бедные, — или шелк; другие, как Хидэёси — несомненно более прозорливые — обменивали свое серебро на свинец, покупая его у иностранцев: металл, возможно, и неблагородный, но из него делали пули! Так что, несмотря на растущее раздражение эксцессами христианских даймё Кюсю, которое вскоре, в 1587 г., проявится, Хидэёси использовал все возможности, чтобы угодить иностранцам: он дал испанским купцам гарантию, что правительство выкупит то, что не купят японские негоцианты; он не терпел ни «непроданных товаров», источника больших убытков, ни конфискации товара таможнями, как это постоянно практиковалось в Китае; Япония в то время стала едва ли не раем для заморских купцов.

Тем не менее интересовался ли Хидэёси миром, расположенным за пределами архипелага? Было ли у него время для этого? Знал ли он, чтобы обратиться к незнакомцу, иные языки, кроме языков оружия и материальной выгоды? В конце жизни он без околичностей напишет об этом вице-королю Индии (португальскому администратору в Гоа), который до того передал ему послание через отца иезуита: у нас есть своя философия, по которой мы можем дать вам разъяснения и которая превосходна; поэтому перестаньте говорить нам о вашей, которая нас не интересует; отношения определяются только факторами силы и эффективности:

…Моя страна, включающая шесть десятков провинций, за многие годы пережила больше смятений, чем мирных периодов… С юности я размышлял об этой прискорбной ситуации… [и наконец] я снова обрел спокойствие. За несколько лет единство народа установилось на прочных основах, и теперь чужеземные народы, близкие и далекие, несут нам дань. Весь мир повсюду ищет лишь повиновения мне.

( Sources of Japanese tradition. P. 325–326.)

..Хотя моя страна теперь в безопасности, я не потерял надежды распространить свою власть на народ династии Мин. На своем плавучем дворце я могу достигнуть Срединной империи в мгновение ока. Это будет так же просто, как коснуться ладони моей руки. Я воспользуюсь им, чтобы посетить вашу страну, каким бы ни было расстояние или различия между нами…

Несколько лет назад в мою страну приехали так называемые отцы, чтобы околдовать наших мужчин и женщин, духовенство и мирян. Мы покарали их, и то же самое будет, если они вернутся, чтобы распространять свою веру. Какой бы ни была секта, какой бы ни была сила, которую они представляют, они будут уничтожены. Тогда будет слишком поздно сожалеть об этом. Но если вы желаете установить дружеские связи с этой страной, [знайте, что] моря теперь свободны от угрозы со стороны пиратов и купцы могут въезжать и выезжать беспрепятственно. Помните об этом…

Открытие или закрытие мира? Невозможность выйти за рамки кругозора ленного вождя, бахвальство гениального, но тщеславного бретера? Или трогательная попытка постичь этот мир, постоянно ускользающий? Ясно было одно: следовало наложить руку на Кюсю, порт — выход в мир, ключ к прибыльной торговле, доходы от которой представлялись ему тем нужней, что император только что, в 1586 г., возвел его в еще более престижное — а значит, и разорительное — достоинство дадзёдайдзина, первого министра и председателя Высшего совета, должность, созданную в 671 г. и в принципе предназначенную только для принцев императорского рода.

И вмешалась судьба: Отомо Ёсисигэ, христианский властитель земли Бунго (современная префектура Оита), тот самый, который недавно отправил эмиссара в Рим, попросил помощи и поддержки против ярости одного южного клана — Симадзу с вулканической территории Сацума (современная префектура Кагосима).

Кюсю

Ситуация на Кюсю сулила много выгод, но создавала столько же реальных или потенциальных угроз. Любая масштабная военная операция на какой-то момент ослабляет базы нападающей стороны, из которых временно выводятся гарнизоны. А ведь с фланга у Хидэёси оставалось два грозных противника: Ходзё Удзимаса в Сагами (современная префектура Канагава) и Датэ Масамунэ в Муцу (северо-восток Хонсю). Конечно, их территории находились за пределами больших торговых маршрутов и потому как будто не имели будущего, во всяком случае, международного будущего, а потому не сулили баснословных выгод, каких можно было ожидать от южных островов: финансовые соображения имели для Хидэёси чрезвычайно большой вес, когда он принимал решение обрушиться прежде всего на Кюсю. Может быть, еще в большей степени эти соображения занимали людей, которые тогда финансировали поход: купцы из больших городов надеялись получить большие барыши благодаря перевозкам товаров, которые могли бы совершать китайские и западные корабли. Этот коммерческий интерес был настолько силен, что Хидэёси упоминал о нем в одном из писем, которое написал для Кобо, одной из камеристок своей матери (?), чтобы та передала письмо его любовнице: здесь сплелись в один клубок политика и алчность, в равной мере феодальные.

…Я рассчитывал немедленно отдать приказ о завоевании Цукуси и послать всадников… в Кагосима, где находится замок-резиденция Симадзу, и обезглавить его. Но поскольку он удалился от мира, обрив голову [в знак того, что] он покидает мирскую жизнь, делать нечего. Я оставлю его в живых.

(9 мая 1587 г. Boscaro. Р. 29.)

Через два-три дня я сам направлюсь в Кагосима и дам своим людям необходимые указания по управлению поместьем. Потом, числа 24 или 25, я еду в Хаката в земле Тикудзэн. Это место, куда приходят китайские корабли и корабли из стран западных варваров; вот почему я отдам приказ усилить крепость и оставлю там некоторое количество своих людей.

Все люди из провинций Цусима и Ики послушно прибыли ко мне на службу.

Я заберу с собой в Киото всех родственников Симадзу…

Эта кампания на Кюсю полностью как по размаху, так и по дальности отличалась от всего, что Хидэёси предпринимал раньше. Мало того, что его армия находилась очень далеко от своих баз, на территории, топографию и климат которой она знала плохо, но она столкнулась здесь с отборными войсками, находящимися в хорошей форме, — войсками земли Сацума, возглавляемыми потомком наложницы Минамото-но Ёритомо — Симадзу Ёсиниса (1533–1611), отбрасывавшим свою тень чуть ли не на весь остров. Зато его властность дала и Хидэёси неожиданный шанс — найти союзников среди представителей других кланов Кюсю, таких, как Рюдзодзи в Хидзэне (современная префектура Сага) или Отомо в Бунго (современная префектура Оита), которым не терпелось вернуть себе независимость.

Пока его армии постепенно переходили в боевое состояние под командованием Мори Тэрумото, ставшего надежным союзником, Хидэёси, верный своей привычке чередовать угрозы и дипломатию, написал письмо Ёсиниса, выразив удивление, что семейство Симадзу мало того что не прислало императору ежегодных подарков, так еще и захватило земли соседей. Гонец [Сэнгоку Хидэхиса] вскоре вернулся с резким ответом семейства Симадзу:

Хидэёси захватил императора; приказы, которые отдаются от имени последнего, вовсе не обязательно отражают желания повелителя… Я никогда не сделал ничего, что бы оскорбляло Его Величество, и у меня нет никаких причин опасаться упреков с его стороны. Мой дом, дом Симадзу, находится у власти четырнадцать поколений, с эпохи сёгуната Ёритомо в Камакура, и все это время никогда не оскорблял ни сёгуна, ни императора. Этот Хидэёси, полагаясь на удачу, которая в последнее время улыбалась ему, думает, что может свысока говорить со мной. Так «обезьянья» морда полагает, что принудит меня к повиновению, оскорбляя меня! Что за жалкий наглец!

(Dening. Р. 278–279.)

Говорят; кроме того, гонец Хидэёси поспешил к семейству Отомо и, опираясь на их поддержку, впервые попытался завязать бой — с плачевным исходом, дополнительно оправдывавшим личное вооруженное вмешательство его господина, если последний еще нуждался в оправданиях.

Но сначала надо было собрать в Осаке армию в 150 тысяч человек. Часть ее, 60 тысяч человек, покинула Осаку морем 7 января 1787 г. под командованием Хидэнага, родного брата Хидэёси (на самом деле единоутробного брата, родившегося у его матери во втором браке), которого он только что назначил командовать крепостью Мики. Им понадобилось двенадцать дней, чтобы достичь Бунго, где их ждала огромная армия (90 тысяч человек), набранная двумя союзными даймё из Тёсю (Нагато, западная оконечность Хонсю) — Кобаякава и Киккава. Сначала союзники без труда продвинулись на юг Кюсю — Симадзу предпочли отступить, чтобы верней пропустить их туда, куца считали нужным. Но с первых же столкновений начались нескончаемые потери — качество войск противника исключало всякую надежду на его быструю капитуляцию.

Хидэнага оказался в окружении в то время, как сам осадил крепость Такасиро, а войска Сацума укрепились в Саловара, в земле Хюга (современная префектура Миядзаки), где Симадзу располагали значительным замком. Тем временем, 22 января Осаку покинул Хидэёси, и чудовищная армия, форсировав пролив Симоносэки, высадилась в Тикудзэне (современная провинция Фукуока).

И началась битва при Огути на берегах реки Сэндай в Сацума; долгое время никто не получал преимущества, но в конце концов она решилась не в пользу Симадзу, отступивших к Кагосима, где произойдут решающие схватки.

Эти области южного Кюсю — Хюга, Осуми, Сацума— действительно создавали для захватчика много трудных проблем. Симадзу, ревниво берегущие свою власть, всегда культивировали здесь полное недоверие ко всему приходящему извне — до такой степени, что даже иностранным купцам запрещалось здесь бывать, кроме как в исключительных случаях и по особому разрешению; если жители Сацума нуждались в каких-то товарах, они отправлялись за ними во внешний мир, но пускать к себе выходцев из другого лена им не дозволялось. Поэтому шпионам проникнуть на эту землю было невозможно, и Хидэёси был вынужден вести войска по неразведанной территории. Однако его чутье интригана подсказало ему решение: только буддийские монахи, ходящие от храма к храму в целях самосовершенствования, могут странствовать, не вызывая подозрений. И он обратился за помощью к монахам, что во многом способствовало возвращению в фавор общины, которую — по многим причинам — так ненавидел Нобунага и с которой он безжалостно боролся. Выбор пал на Кэннё (1543–1592), главу монастыря Хонгандзи в Киото. Ему удалось, ссылаясь на священные практики, набрать проводников, и те вывели армию кампаку из ада болот, где она едва не увязла, на травянистые равнины Хюга (современная префектура Миядзаки).

Это отнюдь не значило, что игра выиграна. Вслед за болотами вскоре начались горы, покрытые густыми лесами; если бы не время года — сезон дождей, — было бы легко окружить армию кольцом огромных пожаров, хотя огонь представлял опасность и для поджигателей; так что солдаты кампаку изнуренные, но живые добрались до замка Кагосима, и начался последний этап, ставший решающим не только для славы клана, но и для судьбы всего Кюсю.

Может быть, устали и те и другие? Похоже, обе стороны согласились тогда на мир, который, закрепляя присоединение Симадзу к делу Хидэёси и тем самым их поражение, все-таки предоставлял им все почетные условия капитуляции, о чем свидетельствует письмо, которое кам-паку написал жене. Там можно найти подробности распоряжений, сделанных относительно Симадзу и, с учетом масштаба кампании, выглядящих милосердными; в последних строках заметна огромная усталость военачальника, который, долгое время прикованный к берегам реки Сэндайгава во время нескончаемых переговоров, отчаявшись когда-либо взять Кагосима с помощью армии, ряды которой косила дизентерия, даже поручил одному из своих Эайиё-христиан, Такаяма Укону — тот позже об этом рассказал отцу Фроишу (Boscaro. Р. 31), — поискать путь к отступлению. Но Симадзу, тоже деморализованные этим сопротивлением, самым сильным, с каким они когда-либо сталкивались, и переоценив силы кампаку, сочли необходимым заключить мир. Наконец, это письмо впервые предвещает важнейшее последствие этой кампании на Кюсю, указавшей путь дальше — к островам Ики, к Цусиме, а может быть, и к Корее.

Сегодня, 28 числа, в Сасики в провинции Хиго, я получил Ваше письмо от 10 числа пятого месяца. Завтра я продолжу движение на Яцусиро, откуда войска Симадзу удалились [вернувшись на свои базы в Сацума]. Я отдал следующие распоряжения:

(Boscaro. Р. 30–31.)

— Относительно заложника, которого должен передать нам Симадзу Ёсихиса: это будет одна из его дочерей лет пятнадцати…

— Сам Ёсихиса поедет жить в Киото.

— Относительно заложников, передаваемых его бывшими советниками: их будет около десятка.

— Относительно заложников со стороны Симадзу Хёгоно ками: он должен прислать в Осаку, в штаб-квартиру, старшего сына, которому около пятнадцати, и также должен выдать в качестве заложника другого сына, которому восемь лет.

— Что касается Симадзу Тюсё [брата Ёсихиса], я предоставил ему обе провинции Сацума и Осуми, потому что [во время кампании] он находился на службе в Осаке со своей дочерью, и я дарую ему свое прощенье…

Вчера мы покинули провинцию Сацума, чтобы вернуться в Хиго. Я рассчитываю достичь Хаката в провинции Тикудзэн в пятом или шестом месяце. Мы уже прошли половину пути и находимся в полдороге от Осаки. В Хаката я отдам приказы насчет строительства; уверяю вас, что буду в Осаке, возможно, в шестом месяце или, самое позднее, 10 числа седьмого месяца. Я получил заложников от Ики и Цусимы с изъявлениями покорности. Я отправил быстроходные корабли, чтобы потребовать и от Кореи клятвы верности императору Японии, а если они откажутся, сообщить, что я их завоюю в следующем году. Я возьму также Китай и сохраню над ним контроль на всю жизнь; но, поскольку Китай питает к Японии только презрение, эта задача будет нелегкой.

После последнего сражения я чувствую себя старым; седых волос у меня стало так много, что я уже не могу их все выдернуть. Мне стыдно так выглядеть; одна Вы можете это вынести, но мне все равно стыдно. (Пятый месяц, 29 число.)

Так был заключен мир между Хидэёси, представителем императора, и кланом Симадзу. Ни тот, ни другой из противников не забудут скрытых творцов их судьбы — монахов Синею, послуживших проводниками для людей из центра и тем самым принесших им победу. С одной стороны, в Кагосима виновных будут казнить, саму секту запретят, и на долгие века там будет посеяно недоверие к любой форме религии, кроме синто.

В Киото по той же причине секта Синею, напротив, неожиданно вновь процветет после драматических событий, произошедших при жизни Нобунага, и его отношений с этими монахами. Не имея возможности официально награждать тех, кто оказался предателями по отношению к одному из его новых вассалов, Хидэёси передал общине крупную денежную сумму, которая через несколько лет, в 1591 г., послужит для постройки близ Киото нового храма — Ниси Хонгандзи, названного так позже, когда Токугава Иэясу в свою очередь возведет для Кодзю — брата того самого Котё, который был настоятелем первого храма и давним врагом Нобунага, — другой ансамбль к востоку от первого.

Значение похода 1587 г. на Кюсю для Хидэёси трудно переоценить. Этот поход дал ему незаменимый опыт: ему пришлось идти очень далеко, намного дальше Сикоку, за привычные географические пределы, отправлять значительную часть армии в долгое путешествие морем, продвигаться по малоизвестной или вообще неизвестной территории, без помощи шпионов и их неимоверных уловок, — что это, как не первый опыт вторжения на чужеземную территорию?

Дал этот поход ему и личную славу, которой он был обязан лишь таланту, а не почетному титулу. На каждой новой церемонии благодарения, сначала — богов приморского святилища Окиносима близ Фукуока, потом — богов Ицукусима на Внутреннем море и наконец во время возвращения в его замок Осака толпы народа, преклонявшиеся перед ним, служили доказательством, что он стал бесспорным хозяином Японии.