Великое чаепитие в Китано и другие празднества
В 1587 году у Хидэёси больше не было никаких оснований демонстрировать скромность, которая никогда не принадлежала к основным чертам его характера. Победив кланы Кюсю, он уже управлял тремя четвертями Японии. В Киото он только что построил жилище для императора Огимати и оплатил церемонии коронации его внука Го-Ёдзэя. Более того — к завершению приближалась его собственная резиденция, Дэюракутэй; превосходный повод показать свое сказочное богатство и могущество всем, кто хотел бы о них забыть!
Как и при торжественном открытии замка Осака, он велел провести колоссальную чайную церемонию — единственный ритуал, позволявший, наподобие тех месс, какие ввели в моду иностранные священники, собрать по мирному поводу, в одном месте и при определенном единстве представителей всех социальных категорий. Он выбрал святилище в Китано, одновременно за его положение — к северо-западу от Киото, недалеко от Дэюракутэя — и за его моральные достоинства: там отправляли культ Сугавара-но Митидзанэ (845–903), знаменитого министра, провозгласившего в конце IX в. изначальное величие Японии перед лицом Китая, а потом умершего в изгнании из-за клеветнического доноса; обширность территории, изящные силуэты синтоистских построек из дерева и соломы, тишина окружающего парка, сакральный и патриотический характер этих мест — все соответствовало желаниям Хидэёси. Тем более что один из сёгунов Ксакзхь, а именно Ёсимоти, уже проводил здесь в 1413 г. мероприятие для большого количества народа — день театра но, пригласив на него не только воинов, по обычаю, но и всех, кто пожелал. Ведь театр тоже мог быть местом встречи разных социальных групп, однако не имел столь универсального «уравнивающего» характера, как чайная церемония, и не предполагал их активного участия.
А Хидэёси как раз желал собрать как можно больше людей. В прошлом, 1586 году, на Новый год, он построил при Императорском дворце чайный домик своего изобретения — одну из новинок, рассчитанных на популяризацию нового «чайного стиля», который он хотел внедрить, еще не до конца определив его правила: нечто вроде большого кубического шатра площадью более четырех соломенных циновок (татами), по нормам того времени, но сделанный из лакированных деревянных столбов работы ремесленников из Сакаи и из тонких стенок, покрытых позолотой; золотой была и утварь, необходимая для чайной церемонии; циновки окаймляли золото и красная парча — эта роскошь была невидимой, потому что пол полностью покрывали шерстяные ковры, привезенные из Европы. Хидэёси рассчитывал поставить такую же в Китано, чтобы показать свою коллекцию произведений искусства, которой он так гордился. Правду сказать, ей он был в основном обязан сёгунам Асикага и прежде всего Ёсимаса (1435–1490), хозяину «Серебряного павильона», чьи сокровища, в основном китайского происхождения, он присвоил. Но были у него и собственные шедевры — разве Нобунага, давая ему в 1578 г. разрешение на организацию чайных церемоний, не подарил ему картину Му Ци, очень крупного китайского живописца XIII века?
К тому же многие годы полководцы никогда не упускали случая преподносить ему, как требовали приличия, изящные и редкие принадлежности чайного обихода, и каждая соответствовала более или менее торжественному обстоятельству.
В конце июля 1587 г. на главных перекрестках Киото появились» деревянные афиши, сообщающие о предстоящем событии и содержащие приглашение, составленное в простых и ясных словах:
1. Мы повелеваем провести большую чайную церемонию в лесу Китано с 7 по 10 октября, в зависимости от погоды; по этому поводу [Хидэёси] выставит все предметы своей [чайной] коллекции так, чтобы любители могли их оценить.
2. Приглашаются все любители чая, будь они феодалы, горожане или фермеры; каждый должен принести чайник для воды, черпак, чашку и порошкового чая (маття) или, в отсутствие такового, когаси [смесь, которой пользовались бедняки; состояла из рисовой соломки и соли].
3. Приносить только по две соломенных циновки (татами) на человека, этого хватит, и каждый разместится, как ему удобно, в парке святилища Китано. Любители «простого стиля» (ваби-тя) могут использовать циновки грубой выделки или из рисовой соломы (тодзицукэ и инабаки).
4. Приглашаются все жители Японии, само собой разумеется, но также жители Китая и все любители. Пусть каждый оденется, как захочет.
5. Чтобы все, включая тех, кто живет далеко отсюда, успели приехать и полюбоваться предметами, мероприятие продлится два дня.
6. Это приглашение объясняется интересом, [который Хидэёси проявляет] к мастерам чайной церемонии — знатокам «простого стиля» (ваби-тя). Те, кто не придет, будут рассматриваться как пожелавшие оскорбить [Хидэёси] и в дальнейшем не получат права заниматься своим искусством, даже если оно состоит в приготовлении когаси [смеси чая и соли].
7. Хидэёси сам приготовит чай для всех мастеров «простого» стиля (ваби-тя), кем бы они ни были.
Подобные афиши были посланы во все большие города Японии и вывешены там, по крайней мере, в пределах зоны контроля Хидэёси, которая к тому моменту была громадной.
Аристократы Киото, устрашенные стоимостью мероприятия, немедленно начали расспрашивать друг друга, обмениваться посланиями, вести обсуждения: ведь это разорительная авантюра! Тем не менее по здравом размышлении ни один из них не посмел проигнорировать праздник, так что в целом только для аристократии Киото в парке Китано было возведено около 1500 чайных павильонов, к которым теснились другие хижины или палаточки. Из всех стилей модными тогда были три. Один, аристократический, который называли «дворцовым» или «библиотечным» стилем (сёин-тя), возникший в эпоху Муромати, в конечном счете сводился к использованию для чаепития изящного помещения во дворце или библиотеке. Другим был стиль «хижины» (суки-тя) — «народный», когда чай пили рядом с дорогой, на сельских почтовых станциях; в изящной версии это был стиль купцов из богатых торговых городов, как Сакаи, вкладывавших часть наличности в покупку принадлежностей для чаепития. Наконец, последним, самым новым, к которому Хидэёси проявлял выраженную склонность, был «простой стиль», ваби-тя, бесспорный мастер которого, Сэн-но Рикю, как раз находился на службе у хозяина. Роскошество вельмож, комфорт купцов — для которых чайная церемония часто была приятной формой «делового завтрака» — Рикю и его группа заменяли или дополняли в неуловимых дозах представлениями дзэн об отречении, уединении, выраженными в постоянном стремлении к сдержанности и даже смирению. Это, например, Рикю выдвинул идею сократить пространство, предоставляемое каждому, всего до двух татами; он же поставил талант «чайного человека» выше изысканности материала. В пределе этот стиль исключал дорогие принадлежности, заменяя их живительным присутствием выдумки, оригинальности, чего-то никогда не виденного; в большей степени, чем с собирателями редких или древних предметов, любители этого стиля предпочитали поддерживать тесные отношения с ремесленниками своего города и своего времени — так, в XVII в. горшечник из Киото по имени Тёдзиро разбогател, придумав знаменитые чашки с черным покрытием, получившие известность под названием «раку». Именно этих приверженцев «простого стиля» (ваби) Хидэёси хотел поощрить, надеясь, возможно, связать с этой новой манерой своей имя.
В первый день церемонии Хидэёси прежде всего заглянул к ним; он проделал это дважды, а потом исчез, после того как ненадолго появился у аристократов; что же произошло? Может быть, его отвергли эти люди ваби — ведь многие из них, неисправимые позеры, столь же выставляли напоказ свой аскетизм, как он — свои неоценимые сокровища, и к тому же презирали его коллекцию — перл собрания сёгунов Асикага, составленную из старинных китайских вещей, к которым местные даймё присовокупили свои подарки, выразив в них сложное сочетание союзных и подчиненных отношений? Хидэёси решил, что его предали? Или был уязвлен, что в этот единственный день эксцентричные мастера ваби привлекают больше взглядов, чем ослепительный блеск его шатра в сусальном золоте? Или вообразил опасный сговор между Рикю, ремесленниками и купцами из Сакаи, которые и для него были лучшими инвесторами и от которых он поэтому частично зависел? Или же — но это маловероятно — был встревожен вестями с Кюсю, услышав о неожиданном восстании Сасса Наримаса, давнего смутьяна с Сикоку, которого он выслал в Кумамото?
Большая чайная церемония в Китано едва началась в двадцать четыре часа, как уже ночью из Дзюракутэя поступил приказ: все разобрать, все хижины, все палатки, все павильоны, и пусть каждый возвращается домой и больше не кичится!
Участники, довольные и этим неожиданным облегчением своих трудов и расходов, поспешили повиноваться, пока господин снова не переменил мнение.
Странной была эта церемония, по многим причинам подвергнутая критике, богатая и гротескная. До дурновкусия? Может быть, однако — пусть даже это умерит наше восхищение японской сдержанностью — ее годовщину отмечали дважды, точно воспроизводя ее различные реалии: в 1880, а потом в 1937 гг., оба раза желая превознести национальное чувство и культ императора; значит, Хидэёси, при всем своем авторитаризме и нехватке «родовитости», сумел попасть в точку, и надолго.
Не исключено также, что церемония в Китано послужила, по крайней «мере отчасти, генеральной репетицией другой, намного более значительной в глазах Хидэёси, — визита, который ему должен был нанести молодой император Го-Ёдзэй, недавно вступивший на престол.
Прибытие императора (гёко) к какому-либо из подданных было такой редкостью, что за время правления сёгунов Асикага отмечено всего дважды — в 1408 г. и в 1467 г. в ответ на приглашения двух величайших сёгунов эпохи Муромати, Ёсимицу и Ёсимаса. Таким образом, Хидэёси, принимая в своем новом дворце Дзюракутэй императора, становился на одну доску с этими людьми, каждый из которых на свой лад сто лет назад определял век.
Повод был волнующим: Хидэёси не столько изъявлял почтение к суверену, сколько отмечал собственный триумф, вступление в императорскую семью сразу двумя путями — благодаря тому, что Коноэ Сакихиса усыновил его самого, и вследствие того факта, что он в свою очередь и в качестве взаимной любезности удочерил дочь последнего, равно как и младшего брата Го-Ёдзэя. Во время императорского визита он в глазах у всех освятит этот союз, произведя официальное отправление культа своих новым фамильным богам — богам рода Фудзивара.
Это был также повод к тому, чтобы поупражняться и показать свои таланты в другом «виде спорта», популярном среди даймё, — искусстве стихосложения, которому был посвящен весь первый день. Имеются в виду короткие стихотворения (рэнга): один сочинял такой стих на тему, предложенную ведущим, — в данном случае императором, — а другой отвечал, тоже в стихах. Обильное употребление алкоголя пробуждало вдохновение — последнее истощилось только поздней ночью.
На следующий день гостей развлекали длинной придворной музыкальной и танцевальной программой (буга-ку). Потом, как и накануне, супруга и мать хозяина раздали каждому многочисленные дары: одежды, редкие бумаги, драгоценные ткани, в дополнение к значительным суммам в деньгах и рисе, преподнесенным день назад, прежде всего императору. Наконец Хидэёси проводил уходящего императора, так же как ранее специально заезжал за ним. Суверен — неслыханная честь — позволил ему подняться вместе с собой в ритуальную повозку, запряженную быками; но придворные вернулись домой лишь на пятый день.
Хидэёси немедленно велел записать подробный рассказ об этой церемонии, копия которого будет отправлена семье каждого придворного и даймё; не следует заблуждаться по поводу этого документа — он, конечно, послужил славе Хидэёси, но в той же мере и славе императора, о престиже которого, а иногда и о существовании не помнили более двух веков. Так обрел плоть императорский миф — который окажет влияние на события XX в. в лучшем и в худшем смыслах, но который лишь один был способен объединить народ, живущий в замкнутом пространстве и всегда готовый передраться.
Снова и снова деньги
Политика престижа стоит дорого! Хидэёси, без конца старавшийся пополнять свою быстро пустеющую казну, знал это. Он не переставал этим интересоваться, иногда в самой прозаической форме:
..Я так устал, что ложусь до наступления вечера. Тем не менее каждый вечер я сжигал две свечи в бесконечных спорах. Проверяя свой запас золотых монет, я нашел только золотой порошок, завернутый и стоящий не более десяти монет. Не знаю, почему так получилось. Может быть, потому, что я недостаточно этим занимался и не взвесил их надлежащим образом. Тем не менее, хотя я, конечно, отложил часть этого, я не понимаю, почему нахожу только эквивалент десяти монет в золотом порошке. Надеюсь, вы сможете объяснить мне причину, когда настойчиво расспросите Юмэ [служанку].(Письмо Ива, горничной его матери. 5 октября 1588 г.)
С тех пор как Нобунага в 1580 г. пожаловал его первым почетным титулом — Тюгоку тандай, администратора Центральной Японии, Хидэёси с очень близкого расстояния наблюдал решение щекотливого вопроса кадастра и обращения земель, неизбежной основы самого тяжелого, но самого доходного из всех налогов — нэнгу, ежегодного натурального налога.
Сочтя ненужным спешное составление «кадастров на основе анкет», которыми довольствовался Нобунага, «Обезьяна» еще раз заявила, что необходимо снова измерить все поля — это единственный способ определить их реальную производительность. Эти меры следовало записать в виде плана и для каждого участка указать имя того, кто его обрабатывает, — собственника де-юре или просто пользователя, это кампаку мало волновало: он хотел иметь возможность найти ответственного за каждую землю, к которому можно было бы применить физическое принуждение, а настоящий это собственник или нет — не столь важно.
Основные установления в этой сфере с 1580 г. и особенно те, выполнения которых он требовал после смерти Нобунага в 1582 г., исходили из определенного числа простых принципов:
— Надо использовать меру емкости (для измерения объема зерна) типа кёмасу (киотскую меру). Кёмасу должен принести кэнти-бугё (ответственный за кадастр), или же эта мера должна быть изготовлена по его указаниям, а старые масу надо уничтожить.
— Рисовые поля должны оцениваться по трем категориям: высшая, средняя, низшая. Ниже — оценивать на глаз. Предполагается, что [каждая категория] будет производить [столько-то].
Для сухих полей производительность будет оцениваться… [так-то].
— Для ясики [хозяйства с домом хозяина, жилищем слуг, двором и садом] считать… [столько-то].
Для «горных полей» и полей на самом берегу рек [то есть для временных полей с низкой урожайностью, зависимых от перемен погоды, топографии и от наводнений]: оценивать на глаз.
— Для гор и солончаков: на глаз.
— Для конопляных плантаций: как для рисовых высшей категории.
— Для лаковых деревьев: оценивать на глаз.
— Учитывать подверженность места частым наводнениям, обычай выращивать зерно после риса, более или менее благоприятное расположение на солнечной стороне.
— В зависимости от местности крестьяне поставляют или не поставляют корм лошадям кадастровых уполномоченных, которые за собственное питание, кстати, платят.
— Крестьянам запрещается давать взятки, а чиновникам — принимать их.
— Не обижать крестьян и не обращаться с ними грубо.
— Не искажать данных кадастра с целью намеренно навредить ненавистной персоне.
— Четко определять границы деревенской территории.
— Предоставлять крестьянам в пользование оригинал реестра кадастра, чтобы они сделали с него копию для своей деревни.
— В пределах 5 pu (около 20 км) ежегодный натуральный налог (нэнгу-май) должен перевозиться силами деревни. Далее перевозка лежит на ответственности дайкана [чиновника]
Не все эти директивы были открыто объявлены повсюду: например, запрет грубо обращаться с крестьянами обнаружился только в рескриптах, адресованных уполномоченным в Сацума, а запрет давать взятки был обнародован лишь для провинций Мино и Исэ; несомненно, в такой форме эти запреты существовали для всех и по умолчанию; в равной мере вероятно, что не все злоупотребления встречались повсюду. Наконец, надо отметить постоянное соскальзывание с понятия площади к понятию производительности, то есть потенциального обложения — единственной проблеме, которая интересовала Хидэёси и его администрацию.
Тем не менее проведение в тогдашней Японии такой операции по составлению кадастра и налоговой базы вызывает определенное и оправданное восхищение. Для этого надо было, например, понемногу унифицировать меры площади и емкости, как показывает замечание о «киотской мере». Правда, здесь, как и в других случаях, хитроумие Хидэёси позволило ему заодно провести несколько выгодных операций: так, в 1583 г. он решил ввести для всех территорий, находящихся под его контролем, меру площади бу—в соответствии с наибольшим количеством оценок, уже записанных в реестрах; но, воспользовавшись случаем, он произвольно уменьшил площадь бу, благодаря чему — поскольку обложение рассчитывалось пропорционально количеству бу в каждом владении — налог вырос приблизительно на 20 %.
Иногда, однако, дела шли с затруднениями. Кадастровые уполномоченные Хидэёси поначалу не могли пересекать границ некоторых больших ленов — владений семейств Мори, Маэда, Тёсокабэ, Канэмори, Укита; доходы с таковых попадут в сундуки Хидэёси только в результате военных походов — в конечном счете победоносных, конечно, но дорогостоящих.
К тому же некоторые измерения производились в атмосфере открытой враждебности, да и Хидэёси иногда придумывал нововведения, которых бы не стоило вводить. В земле Хиго (Кюсю), например, с трудом «замиренной» в 1587 г., он введет скрытое повышение повинности: крестьяне должны были перевозить ежегодный налог в рисе уже не на 3–5 pu (около 20 км) от своей деревни, а на 5–8 pu (около 32 км); ответом на эту меру стали яростные восстания. Через недолгое время, в 1590 г., известия о крестьянах Северо-Востока, не торопившихся облегчать чиновникам составление кадастра, вдохновили его написать письмо, красноречиво свидетельствующее о положении крестьян и народа в ту эпоху:
…[Нужно, чтобы кадастр] был составлен повсюду с большой тщательностью. Если бы его составляли без тщательности, это бы рассматривалось как преступление. Жена и дети Ямагата и жена и дети Датэ уже отправлены в Киото [в качестве заложников], так же как жены и дети кокунин [мелких даймё], которые согласились их туда отправить. Это мера хорошая. Тем, кто не отдал жену в заложники, надо приказать явиться в Аидзу [где тогда находился Хидэёси]. Надо как следует объяснять как кокунин, так и хякусё [крестьянам] всё, что приказано; если же кто-то смеет противиться, то, если это владелец крепости, его надо блокировать в этой крепости и убить всех, не щадя никого; если это крестьяне из самых презренных, их надо убить всех, вплоть до го [группы хуторов], до двух го в полном составе. Более шестидесяти провинций получило эти строгие приказы, вплоть до Дэва и Осю, исключений быть не должно. Нельзя эту задачу выполнять кое-как. Даже если область становится пустыней — тем хуже. Поймите мое решение как следует. До самых дальних гор, до последних деревень надо стараться выполнять его тщательно. В случае, если бы вам не удалось сделать это надлежащим образом, [Хидэёси сам] пошел бы, чтобы исполнить приказ. Ваш долг — непременно ответить мне(Moréch'and. Р. 22–23).
Действительно, завоевывать земли и приобретать области было бы незачем, если бы их жители отказывались служить или принимать участие в коллективных усилиях; но то, чего требовал Хидэёси, было неслыханным: будь его воля, он забрал бы две трети урожаев, если бы не законная неприкосновенность деревни (мура), базовой ячейки, на которую Хидэёси возлагал коллективную ответственность — может быть, потому, что не смог ее расколоть, несмотря на террор и угрозы.
Существование деревенской автономии или, по меньшей мере, возникновение общественного класса в мире письменности, которой он до сих пор не знал, проистекает из дополнительных документов к оригинальным текстам кадастра, сгоревших в 1615 г. в пламени, которому предстояло в то время уничтожить гордый замок Осака. Кроме копии кадастра, сделанной селянами (мура бикаэ), существовали также реестры податных лиц, составленные самими жителями, и наёзэ те, таблицы распределения налогов между жителями и общиной — тексты, которые по природе своей хранились под строжайшим секретом и претерпевали переделки, в основном предполагавшие уничтожение прежнего варианта; вот почему сегодня осталось так мало оригинальных текстов, восходящих к эпохе Хидэёси.
Такой раздел налогового бремени требовал также составления списков податных лиц. Это были «описи домов и лиц» (иэкадзу хитокадзу аратамэ те). Эти реестры представляют большой интерес, потому что в них входят уважаемые элементы тогдашнего общества: «настоящие крестьяне» (хомбякусе), которые облагались налогом, а значит, были достойны уважения; староста деревни (сёя) и его помощники (арики, или мура-якунин), священнослужители (бодзу или нэги); домашние слуги (хоконин), кормилицы или женщины, которым поручена забота о детях младшего возраста (уба), вдовы (гокэ). Отдельные жилища, как и рисовые поля на кадастровых планах, причисляются здесь к трем категориям: высшая, средняя, низшая.
Однако с интерпретацией этих документов, когда они сохранились, часто возникают сложные проблемы: данные разных документов не совпадают, вопреки всякой логике, и одни и те же персоны часто упоминаются в них под разными именами, а идентичные элементы входят в различные категории — так, сады, примыкающие к жилищам, принадлежат то к категории возделанных земель, то к категории застроенных территорий, причем для одной и той же деревни и в записях, сделанных в одном и том же году. Наконец, не всегда точно указаны дата съемки и имя уполномоченного по съемке: в кадастре каждый видел не столько документ, подтверждающий право собственности, сколько инструмент для оказания налогового давления, что влекло за собой значительные усилия по камуфляжу, на что не жалели сил все семьи или деревенские группы, и несомненно богатые крестьяне в большей степени, чем остальные. Но эти запутанные декларации по-настоящему обманывали фискальных агентов столь ловкого человека, как Хидэёси, одной из навязчивых идей которого было как раз улучшение собираемости налогов и для которого существовал один лозунг — платите!
В подобном лексиконе не было ничего нового. Еще в 1570 г., во время, когда он трудился на Нобунага, Хидэёси писал своему верному Хатисука Масакацу:
…Вы должны помнить, что налог в рисе должен быть переправлен с одной территории на другую, даже если там происходит не одно восстание. Делайте это быстро и отдавайте народу приказ платить налог (27 декабря 1570 г.)(Boscaro. Р. 79.).
Так с течением лет проводился кадастр, который позже, лет через десять, назовут «кадастром отставного кампаку» (тайко кэнти), после того как Хидэёси в 1591 г. принял этот титул [тайко]. Став основой налоговой политики в Японии нового времени более чем на два века— пусть даже базовые документы, напомним, сгорели во время пожара замка Осака в 1615 г., — распоряжения о кадастре будут зафиксированы в ряде официальных постановлений (хорэй) с 1589 г., а потом улучшены и уточнены до смерти Хидэёси в 1598 году.
К тотальной власти
У политики свои резоны, у войны свои: Хидэёси, конечно, восторжествовал в столице, но вся Япония в целом оставалась потенциальным полем битвы. Народ — от крупнейшего сеньора до смиреннейшего крестьянина — был вооружен; кто мог сказать, до каких пор он будет соглашаться на серьезную игру в мир? Что произойдет, когда появятся первые причины для недовольства, начнутся более долгие, чем обычно, периоды непогоды, может быть — призрак неурожая, или просто когда даймё, подготовленные и обученные только для сражений, заскучают? Их окружала масса крестьян, которые, когда урожай сложен в амбары или когда сезон выпадал слишком неблагоприятным и жизнь становилась слишком трудной, сами просились в армию, — это если не считать тех крестьян, чуть более богатых, которые при помощи своих рук и небольшой собственности в конце концов делались мелкими феодалами, фактически присваивая себе прерогативы командования. Разве его родной отец не был таким же крестьянином-солдатом, который, помоги ему талант, мог бы добиться много большего? Такое положение вещей, объяснимое суровостью времени, постоянно грозило нарушить с трудом достигнутое равновесие.
8 июля 1588 г. Хидэёси обнародовал, заверив своей большой киноваревой печатью, может быть, самый знаменитый из своих многочисленных эдиктов.
Строго запрещается фермерам разных провинций хранить у себя мечи, длинные или короткие, луки, копья, мушкеты или какое бы то ни было оружие. Те, кто станет их бесполезно хранить, препятствовать сбору ежегодного налога, подстрекать к мятежам или дурно вести себя в отношении своего сеньора, разумеется, будут предаваться суду. [Поскольку такие действия приводят] к оставлению на произвол судьбы рисовых плантаций и полей и к утрате ленов, феодалы и их представители должны неуклонно собирать все это оружие и передавать нам.
Чтобы собранные таким образом мечи не подверглись расточению, их переплавят, и они послужат для изготовления гвоздей и скоб для [статуи] великого Будды, который будет создан. Посредством этого деяния фермеры будут спасены, конечно, в этой жизни, но также и в иной.
Фермеры, обладающие только пахотными орудиями и целиком себя посвящающие полевым работам, познают благоденствие, так же как их дети и внуки. Мы поступаем так из сострадания к ним. Этот приказ станет основой безопасности в стране и благополучия всего народа. В другой стране, в Китае, царь Яо умиротворил край и использовал ценные мечи и изящные клинки как орудия для обработки земли. В нашей стране этого никогда не делалось. Понимая смысл и цели этого приказа, фермеры отдадут все силы земледелию и выращиванию тутовника [листьями которого питаются шелковичные черви].
Непременно соберите эти предметы и передайте их нам.
По обыкновению Хидэёси в нескольких словах, не обременяя себя ненужным многословием, выразил все: свое желание нанести сильный удар и пресечь всякую надежду на успешное восстание; свое убеждение, что обладание оружием поощряет непокорность; свое ощущение, что он говорит уже не как глава партии, а от имени нации, правительству которой он, как всякий государственный деятель в японской традиции, желал равняться на правительство Китая; желание работать уже не только для себя, но и для будущих поколений, даже рискуя помешать молниеносной карьере какого-то нового Хидэёси; и, наконец, заботу — лицемерную? — о том, чтобы привлечь народные массы к осуществлению коллективного труда, в который вложено изрядное политическое содержание, — гигантской статуи Будды.
Принцип гигантской статуи утвердился очень далеко оттуда, в Гандхаре, а потом прежде всего в Китае начиная с эпохи Северной Вэй (конец V — начало VI вв.); подобные фигуры — каменные или бронзовые — изображали Вайрочану, Великий Источник Света, божественный образ, ассоциировавшийся также с излучением суверена, проникающим сквозь множество царств и миров. Сутра, излагающая доктрину о Будде Вайрочане, пришла в Японию в эпоху Нара под названием «Боммокё»; для напоминания обо всех ее основных идеях император Сёму и велел воздвигнуть большого бронзового Будду в Нара, торжественно открытого в 752 г. и стоящего посреди храма Тодайдзи, который возвели специально для статуи. Здание, а потом и сама статуя — крупнейшее бронзовое изображение в мире, — жестоко пострадали во время войн конца эпохи Хэйан (XII век), но сёгуны Минамо-то, обосновавшиеся в Камакура, а потом регенты Ходзё, сменившие их в XIII в., потратили непомерные суммы на реставрацию этого символа монаршей власти и величия Японии. Таким был поток, включивший в себя проект Хидэёси, который, кстати, уже тоже распорядился восстановить великого Будду в Нара, снова пострадавшего в 1567 г., — жест, отражавший незаурядное благочестие.
Так была организована «охота за мечами» (катана гари), как фамильярно называли ее. Но все-таки позволительно задаться вопросами о реальной быстроте исполнения и реальном значении этого эдикта. Текст «Тамонин никки» сообщает, что в провинции Кага, например (современная префектура Исикава), посланники Хидэёси собрали (с 1588 г.) «1073 катаны (длинных меча), 1540 вакидзаси (коротких мечей), 160 яри (алебард), 500 когаи (ножей) и 700 сёто (дат или кинжалов)», итого 3973 единицы оружия всех категорий. Но, чтобы получить количество обезоруженных людей, это число надо разделить на два, — каждый боец обладал по меньшей мере одним коротким и одним длинным оружием, катаной и вакидзаси, так что возможности сражаться не лишились и 2000 бойцов. С учетом того, какое количество личного состава военачальники обещали выводить на поля сражений, суммарное количество для провинции выглядит скудным. Надо ли делать отсюда вывод, что большинство таких «наемников» получало оружие от полководцев, а никакого личного оружия не имело? Или что многие спрятали оружие, которым владели? Тот же текст намекает на большие опасности, которым подвергаются жители сельской местности; крестьяне думали не столько о бунтах (навязчивой идее Хидэёси), сколько о том, что грозит им самим в стране, в умиротворение которой они верили мало, тем более что сам Хидэёси снова обещал схлестнуться с сеньорами Востока — Ходзё. Однако по размышлении они сочли, что ярость «Обезьяны» для них еще опасней, чем ярость феодальных соседей. Трудный выбор! Или скорей быстрое подчинение новому господину, возможно — более сильному, более ловкому и в любом случае более жестокому: если он при случае мог выказать великодушие по отношению к серьезному сопернику, присоединение которого принесло бы ему много полезных вассалов, по отношению к крестьянству он никогда не проявлял никакого милосердия — ведь в обществе, которое ориентировалось на конфуцианскую модель, предполагавшую колоссальное уважение к земледелию — основе национальной экономики, над производителями тяготело предельное и парадоксальное проклятие.
Правда, столь хитроумно выстроенное здание могло рухнуть со дня на день: репутация завоевателя, выскочки, пусть даже гениального, состояла всего лишь из неутомимо сплетаемой сети физических или моральных побед — достаточно было ослабнуть одной петле, и вся ткань могла расползтись.
К примеру, Хидэёси тщетно требовал от Ходзё Уд-зимаса, хозяина обширных территорий в Канто, чтобы тот явился в Токио и изъявил почтение как императору, так и его кампаку. Удзимаса укрылся в своих владениях и укреплял там связи, дружеские и семейные, со своим соседом Токугава Иэясу. Первый призыв, в 1588 г., ничего не дал; на второй, 1589 г., явился брат главы клана — сам Удзимаса не шелохнулся, очевидно, не спеша покоряться человеку, триумф которого ему, возможно, казался не более чем временным. Полуострова и равнины Канто простирались так далеко от столицы и были так хорошо защищены с тыла огромными горами Северо-Запада, традиционным очагом сопротивления централизаторскому влиянию Киото!
Таких надежд Хидэёси, конечно, не мог позволить питать, если не хотел быстрого распада того дела, которое с большим трудом совершил. Однако в тот момент у него было много других поводов для раздумий.
Без конца гоняясь за осуществлением грез о политической славе, он несомненно не уделял особого внимания ускользавшим годам — и вот время прошло! Ему стукнуло уже пятьдесят четыре, а наследника нет: Хидэкацу, четвертый сын Нобунага, которого он усыновил, в 1585 г. умер, а ни один ребенок его крови не родился. Странная судьба: пусть его супруга была бесплодной, но, конечно, в наложницах он никогда не испытывал недостатка — не один из его верных вассалов, представителей родов Кёгоку, Гамо, Маэда, предлагал ему как минимум одну из своих дочерей, чтобы она попыталась исполнить его надежды и доставить ему удовольствие. В качестве главы дома и его жена Нэнэ предоставляла ему те же услуги, а Хидэёси был не из тех мужчин, которые отказываются от приятных моментов жизни. Несколько писем к Нэнэ, например, адресованы той или иной наложнице, которые все были подвластны официальной супруге, в отсутствие хозяина принимавшей решения о дне и месте, где каждая из них должна встречаться с господином; взамен — уважение к «посреднику» всегда священно — они служили вестницами, передавая послания супругов. Несмотря на столь хитроумную организацию, Хидэёси перешагнул рубеж пятидесятилетия, не родив ребенка — во всяком случае такого, который прожил бы достаточно долго, чтобы кто-нибудь сохранил о нем память.
Кое-что переменилось, когда Хидэёси выделил одну девочку-подростка, которую когда-то спас от смерти, — дочь Асаи Нагамаса и О-Ити, родной сестры Нобунага, женщины, которой предстояло после драматичной жизни покончить с собой на трупе второго мужа, Сибата Кацуиэ; легенда, всегда падкая на подобные утверждения, рассказывает, что Хидэёси смотрел на О-Ити — хрупкую и трагическую героиню — глазами, полными нежности. Ее дочь все еще носила-свое детское имя — Тятя. Она, говорят, отличалась обворожительной красотой, но того типа, который любопытным образом прежде всего напоминал о матери. И вот в мае 1589 г. наконец свершилось чудо: Тятя произвела на свет сына, получившего имя Цурумацу. Чтобы отметить это событие, Хидэёси преподнес юной матери замок, стоящий на реке Ёдо (к югу от Киото); тогда Тятя отказалась от прежнего имени, и теперь ее официально будут называть поэтичным и помпезным именем Ёдо-доно или Ёдо-гими. Итак, кампаку, приемные предки которого — Фудзивара, наконец может основать род и передать свое сказочное наследство бесспорному наследнику!
Из месяца в месяц здоровье ребенка все больше его интересовало, и в нем ощущалось зарождение чувства искренней привязанности, не имевшей отношения к политическим замыслам главы клана:
Вы не написали мне, и я в большой тревоге. Становится ли юный принц все больше и больше? Очень важно давать строгие приказы Вашим людям, чтобы Ваше жилище было бы защищено от огня и чтобы между ними и их подчиненными не возникало разлада. К 20-му числу я Вас, конечно, увижу и обниму юного принца, и той ночью Вы будете спать рядом со мной: ждите меня.(Boscaro. Р. 43).
Повторяю: Вы должны им сказать, чтобы они не позволили юному принцу схватить насморк; Вам не следует быть небрежной в чем бы то ни было (Письмо к Ёдо-гими, 1590 г.)
И с ощущением, что он наделен покровительством богов, в апреле 1490 г. он объявил войну семейству Ходзё, не в силах больше выносить их оттяжек и уловок. Хидэёси бросил на чашу весов все свои силы — сухопутную армию и морскую армию, в то время как Ходзё Удзимаса спокойно отступил в соответствии с тактикой, которая всегда приносила ему успех. Он отошел к своему замку Одавара в земле Сагами (современная префектура Канагава), с которым еще не смог справиться ни один противник, ни один из крупных феодалов Севера, даже сам Уэсуги Кэнсин.
И сражение назревало медленно, словно каждая из воюющих сторон вдруг застыла в эпической и неподвижной позе: с одной стороны — инертность Удзимаса, с другой — невозмутимое ожидание Хидэёси, поставившего свою армию лагерем (говорили о двухстах тысячах солдат); разве он не умел всегда обеспечить интендантскую службу, которая, впрочем, большую часть времени сводилась к умению прокормить армию на территориях, по которым происходит переход? И что может быть изящней, чем эта административная переписка из палатки, восстанавливающая связь с военными началами исполнительной власти и той походной эффективностью, о какой забыл сёгунат, омещанившись или слишком расслабившись от придворных грез:
Вы снова и снова посылаете ко мне гонцов, и я очень счастлив. Мы окружили Одавара двумя-тремя рядами, выкопали рвы и возвели стены, и мы не дадим уйти ни одному врагу. Здесь окопались люди восьми провинций Канто, и если нам удастся заставить их сдаться, заморив голодом, дорога на Осю (провинция Муцу) откроется настолько широко, что я буду этим только доволен. Учитывая, что Канто составляет треть Японии, я теперь хотел бы дать твердые приказы, чтобы мы могли сохранить эту ситуацию даже по окончании сего года. Отныне я намерен стремиться к благу страны. На сей раз я хочу разрешить столько задач, сколько возможно, и стоять лагерем долго, пока не истощатся мои запасы золота и серебра, пока мое имя не сохранится для потомства, а потом я совершу триумфальное возвращение. Помните это и говорите всем.(Boscaro. Р. 37.)
Повторяю: я поймал врага в клетку, и, значит, никакой опасности нет; не бойтесь! Я скучаю по юному принцу, но, поскольку я смотрю в будущее, и прежде всего потому, что я желаю повелеть своим людям замирить всю страну, личные чувства я откладываю до лучших времен… (Письмо к Госа, камеристке жены, от 13 апреля 1590 г.)
Какие неудобства может причинить осадная война, когда сам задаешь темп? Из Одавара Хидэёси управлял страной, писал жене, требовал, чтобы ему посылали любимых наложниц и чтобы Нэнэ занималась доставкой таковых еще и для каждого из его главных полководцев — ведь вечера и дни действительно слишком долги, чтобы обходиться без женщин. Вскоре он затребовал и своих мастеров чайной церемонии — необходимый элемент престижа. Зато он настоятельно советовал Нэнэ не ехать — эти волнения не для нее; истина заключается в том, что он во сто раз больше предпочел бы видеть Тятя, молодую мать своего столь желанного сына, но справедливости ради надо сказать, что именно Тятя заставляла себя уговаривать, не слишком желая покидать новый замок, чтобы вязнуть в грязи дорог и жить в лагерях. Но она была неправа, потому что Хидэёси учитывал все, когда, например, писал жене — единственной, кому он доверял сидеть со своим юным Цурумацу:
Вы прислали мне очень сердечное письмо, и я прочел его с такой нежностью, как будто видел вас лично. В соответствии с моими приказами мои люди атаковали замок Одавара менее чем в 100 м от валов… Враг поколебался и попросил о переговорах… но, поскольку я не могу отозвать своих людей, пока осажденные не умирают от недостатка провизии, я не принял их просьбы. Даже люди из провинций Дэва и Осю прибывают сюда, чтобы пойти ко мне на службу. Она будет хорошо обеспечена, потому что я конфисковал многие замки в этой области. Счастлив узнать, что юный принц, О-Мандокоро, Го-Химэ и Кинго (юный сын Киносита Иэсада, усыновленный Хидэёси в 1584 г.), и вы сами в добром здравии. И надеюсь, что вы еще более будете заботиться о себе.(Boscaro. Р. 39–40.)
Повторяю: не беспокойтесь. Для моей резиденции построили каменный склад для продуктов и кухню, скоро мы выстроим зал и донжон. В любом случае до конца года я освобожусь. В этом году я буду с вами, и мы сможем вместе поговорить о многом. Я очень этого хочу. Прошу вас, заботьтесь все больше о юном принце [Цурумацу]… (Письмо кНэнэ, 14 мая 1590 г.)
Тем не менее, правда, для молодой женщины в военной жизни нет ничего увлекательного:
Я не получил от вас в эти дни даже крохотного письма, и мне грустно; вот почему я сейчас пишу…(Письмо к Нэнэ, 1590 г.) (Boscaro. Р. 40–41.)
Повторяю: я давно не получал от вас письма, мне грустно, и я вам пишу. Я с нетерпением жду ответа. Здесь пока идет бесконечный дождь, и дороги плохие. Я уже взял сотню замков, оставив в руках врага только пять в восьми провинциях. Эти пять замков прислали мне петицию со словами: «Теперь, когда вы наконец подавили Одавара, вы пощадите нам жизни?» Но я отдал строгие приказы, чтобы те, кто мне противился, были наказаны. Тогда никто не сможет устраивать заговоры. Я скоро пришлю к вам счастливые вести
В конце концов Нэнэ была вынуждена использовать весь свой авторитет, чтобы побудить Ёдо ехать. А тем временем Хидэёси устроил представления театра но, лагерем завладели купцы, музыканты и фигляры, внося в теплые вечера конца весны очень желанное оживление. Демонстрация? Нет, умный прием, чтобы деморализовать осажденных, чьи запасы уже неумолимо таяли изо дня в день, пусть даже крепость, как это и было, оказалась снабженной очень хорошо; предполагалось произвести впечатление и на баронов Северо-Запада, безмолвно наблюдавших и готовых присоединиться к победителю.
К концу июня осажденные уже стали проявлять признаки усталости. Чтобы еще больше подорвать их моральный дух, Хидэёси использовал романтическую, хоть и классическую хитрость, по крайней мере, известную в литературе, — мираж. Под величайшим секретом и после долгой подготовки он велел возвести за одну ночь напротив крепости Одавара силуэт замка, но только имитацию, вырезанную из белой бумаги, цвет которой и легкое дрожание на ветру усиливали эффект ожившего сновидения. Может быть, кампаку действительно наделен сверхъестественными силами, позволившими одним махом создать этот «замок одной ночи» (итиядзе)! Эта выдумка, за появлением которой последовала мощная атака с интенсивным мушкетным огнем, наконец привела к началу переговоров: в начале июля 1590 г. замок Одавара перешел под командование сына Удзимаса. Последний, оставшись непримиримым, не появился; он получит приказ покончить с собой, и у него не останется иного выхода, кроме как подчиниться. Но представлял ли он себе приятную семейную игру, которую Хидэёси и случайности переписки устроят с его наследием, во всей ее неприкрытой жестокости?
Я очень счастлив, что получил ваше письмо. Юный принц, О-Химэ и Кинго прислали мне [приношение, делаемое родителям по случаю буддийского праздника урабон], и порадовался, пожелав всем долгой и счастливой жизни. В частности, юный принц [Цурумацу] прислал мне 50 золотых монет, завернутых в великолепную сумку; полагаю, что, когда с вами посоветовались, вы решили покрыть ее позументом. Одавара пал, и головы Удзимаса и Муцу-но ками (Удзитэру) были отправлены в Киото, куда они несомненно прибудут раньше этого письма. Поскольку головы Ходзё прибыли ко мне в тот же день, что и деньги юного принца, я роздал по монете людям, присутствовавшим в моей штаб-квартире, и был тем очень счастлив.(Boscaro. Р. 41.).
Повторяю: надеюсь покинуть Аидзу 12-го… Будьте уверены, что в сентябре я обязательно прибуду в Киото. Вот почему я уже отослал Ёдо в Киото (Письмо к Нэнэ, 12 июля 1590 г.)
Оставалось только вернуться в замок Осака — как раз завершенный, — что Хидэёси и сделал как триумфатор.
Бароны Севера — семейства Датэ, Сатакэ, Уцуномия — подтвердили свою верность, которую уже изъявили в конце осады, как только стало вполне понятно, куда дует ветер победы. Хидэёси стал хозяином Хонсю. Но он понимал, чем обязан помощи либо спокойствию своего соперника и друга Токугава Иэясу: чтобы вознаградить последнего за то, что тот не встал на сторону Ходзё, с которыми был связан, и чтобы удалить его от центра, от столицы, где тот мог играть опасную роль, он отдал Иэясу основную часть Канто — восемь провинций. Тем самым Иэясу стал богаче Хидэёси, но держался в стороне, в то время как его бывшее поместье в земле Овари составило счастье верных спутников Нобунага и Хидэёси, — в большей степени, чем когда-либо, была важна осторожная политика перераспределения ленов (кунивакэ).
Континентальное искушение
Наконец Хидэёси был хозяином всей Японии, от границ Кюсю на юге до границ Хонсю на севере — далекий и северный Хоккайдо оставался неоспоримым и вызывающим мало интереса владением одного из потомков Такэда, выкроившим себе царство прямо на территории айну… Полная победа, победа, которой никто и не думал оспаривать, во всяком случае в ближайшем будущем. Может быть, Хидэёси наконец посвятит себя выполнению функций своей единственной административной должности — кампаку? Или же роль завоевателя по своей внутренней логике заставит его идти дальше, чтобы по-прежнему захватывать добычу или давать войскам новые поводы для восхищения и изъявлений верности? Но куда идти, раз Япония завоевана? За море? К горизонту, который Хидэёси в сиянии триумфа представлял чем-то невероятно близким, обычным, до чего можно дотянуться:
Я отправил в Корею быстроходные корабли, чтобы приказать ей покориться императору Японии. Если она откажется, она узнает через посредство тех же быстроходных кораблей, что в ближайшем году я приду ее наказать. Даже Китай подпадет под мою власть…(Berry. Р. 207.)
Мир за пределами Японии, когда-то, в 1586 г., ставший известным благодаря визиту в Осаку иностранных священнослужителей, выявление во время похода на Кюсю богатств, поступивших извне, и загадочная жизнь, непочтительная по отношению к привычным рамкам и обращенная к пустоте моря, удары волн которого смутно доносились в больших портах, открытых к океану, — не вскружило ли это Хидэёси голову, одновременно изобретательную и прагматичную? Чтобы давать пищу раздумьям, он приобрел две карты: карту мира, нанесенную на ширму, — наследство Нобунага, — которая украшала его апартаменты, и другую, на веере, которую он мог носить с собой повсюду. ОДнако разве мечта такого человека не воплощается в реальность быстро?
В феврале 1590 г., еще до начала осады Одавара, он написал суверену островов Рюкю, архипелага, который, словно пуповина, соединял Южную Японию с Юго-Восточной Азией, Кюсю — с Формозой. Немногим более века назад, в 1451 г., острова направили посольство в Киото, принятое знаменитым Асикага Ёсимаса; с тех пор ездили и другие, но нерегулярно. Несомненно, Хидэёси хотел укрепить эти невнятные ленные отношения и придать им вес, какого они никогда не имели. Поэтому он написал письмо, делая особый упор на свою победу, высказывая желание распространить свою власть за пределы Японии, находящейся теперь в его руках, и выражая стремление создать совместно с чужеземцем общую семью — что это было, безмерная наивность или банальная причуда диктатора?
Может быть, проект переправы в Корею был тоже выдвинут давно, если верить словам отца Луиша Фроиша, в 1586 г. нанесшего визит в замок Осака:
Он также сказал, что почти добился подчинения всей Японии; его намерение заключается не в том, чтобы завоевывать другие королевства или другие богатства, потому что их у него достаточно, а лишь в том, чтобы обессмертить свое имя… он принял решение привести в порядок дела в Японии на стабильной основе, а потом передать их бремя своему брату Хидэнага, в то время как он сам отправится на завоевание Кореи и Китая; для этого он как раз собирает доски, чтобы изготовить две тысячи кораблей, необходимых для перевозки армии. Что касается него, он не хочет ничего от Отцов, за исключением возможности купить у португальцев два больших и хорошо снаряженных корабля, — он бы оплатил все и дал офицерам лучшее жалованье. И если он встретит смерть в этом начинании, для него имеет некоторое значение, чтобы о нем сказали — он был первым из японцев, который бросился туда; если он добьется успеха и если китайцы ему подчинятся, он у них не отнимет страну, как не останется в ней и сам…(Murdoch. Р. 305.)
Это показное бескорыстие перед иностранцем, которого он желал растрогать, в сочетании с обещанием везде строить церкви, а затем обратить китайцев в христианство, должно быть, едва гость вышел за порог, сменилось прагматизмом, который лучше согласовался со стремлением к непременной эффективности.
Однако этот жест был не столь неуклюж, как его описывали миссионеры: пусть отец Луиш Фроиш обвинял Хидэёси в стремлении к поиску богатств, превышавших всякую меру, при единственной — святотатственной — заботе о том, чтобы обессмертить свое имя, но японские воины любили тот простоватый, но сильный образ их самих и их двора, воплощением которого казался им кампаку. И во внутриполитическом плане, похоже, трудно обвинить его в ошибке: какой лучший способ можно было найти, чтобы вдохнуть Новую жизнь в нацию, которую более двух веков раздирали феодальные войны? Как по-другому было отвести тот избыток энергии, который не мог за один день, без затруднений и долгого приспособления, превратиться в мирную деятельность? Конечно, Хидэёси иногда недооценивал возможное сопротивление, равно как и проблемы, встававшие за привычным ему горизонтом. Так, в 1587 г., во время захвата Кюсю, он приказал одному из союзных даймё, Со Ёсисигэ, вступить в контакт с царем Кореи, потребовав от него на китайский манер того изъявления верности и той дани, которые в его глазах представляли единственно возможную форму международных отношений. Корейский суверен, отвечая в том же тоне, потребовал, чтобы до начала переговоров выдали всех корейских пиратов, укрывшихся в Японии, которые легко находили убежище у своих друзей и собратьев на побережьях Кюсю; царь желал побыстрей подвергнуть их скорому суду, потому что корейские берега страдали от международного пиратства, равно как берега Японии и Китая. Как ни странно — грубость тона не исключала взаимного уважения? — оба лидера в 1590 г. пришли к соглашению: Хидэёси без тени наших нынешних сомнений выдал сто шестьдесят корейских пиратов судьям их страны, а корейский двор направил в Дзюракутэй двух послов.
Они достигли Киото в апреле 1590 г. и поселились в Дайтокудзи. Прием вызвал восхищение у одного иностранного наблюдателя, Валиньяно, посла вице-короля Индий; последний, желая направиться в Японию в следующем, 1591 г., велел тщательно описать этот прием в надежде — тщетной, — что его примут с большим блеском.
Послы, следуя аристократическому обычаю, ехали до Дзюракутэя в паланкине, а перед ними шел оркестр. Хидэёси ждал их в обширном зале, сидя на толстой подушке и с лицом, обращенным на юг, согласно императорскому протоколу. На нем были высокая шапка из лакового газа и платье из тяжелого темного шелка сообразно его положению кампаку. Вокруг него в иерархическом порядке располагались его чиновники и главные вассалы. Корейцы, приглашенные садиться, заняли места, и принесли кушанья, поставив их перед каждым на маленький поднос. Простота моти (традиционных рисовых пирожков) и сакэ (рисового алкогольного напитка) выглядела странной на фоне пышности обстановки и торжественности ритуала; хуже того — не обменялись ни одним тостом… [Потом Хидэёси удалился и вернулся позже], неся на руках маленького Цурума-цу. Перед ним все простерлись… Он заинтересовался корейскими музыкантами и попросил их сыграть так громко, как они могут, а потом, увидев, что ребенок заплакал, он засмеялся и попросил, чтобы того унесли. Похоже, он был занят только своими мыслями, далекими от людей, которых он принимал, и совершенно не считался с требованиями этикета. Вдруг послы засвидетельствовали свое почтение, потом удалились, чему кампаку как будто не придал ни малейшего значения
(Murdoch. Р. 309.).
Неподдельная рассеянность, легкомыслие? На самом деле намеренная дерзость и тонкая тактика, превосходное вступление, позволяющее идти прямо к цели. Хидэёси без обиняков высказывается в послании, отданном для передачи царю Кореи:
Мой замысел — вступить в Китай, распространить наши собственные обычаи во всех провинциях — четырехстах и более — этого народа и учредить там навсегда правление нашего императора. Поскольку ваша страна проявила предупредительность и нанесла визит к нам в Японию, чтобы выказать уважение, вам опасаться нечего… Когда я вступлю в Китай… мы возобновим наш союз. Мое единственное желание — чтобы блеск моего имени достиг трех стран(Ср. Murdoch. Р. 308 и далее.).
Что вдруг случилось с головой этого вождя, доселе столь осторожного при внешнем фанфаронстве? Это была, конечно, драма наивности, драма эгоцентризма и гордыни, которые не всегда щадят и великих людей, делая их детьми, драма плохой осведомленности в ситуации, когда национальное чувство в эйфории вновь обретенного единства — или в надежде на его скорое обретение — воспринимает все в манихейской оптике. Как Хидэёси воображал себе материк? Как большой Киото, в котором находятся те же мелкие феодальные общества? Он, централизатор современной Японии, еще не имел ни малейшего представления о государстве масштаба Китая. Преступная слепота — его положение не давало ему права заблуждаться; долговременная слепота — он дважды отправлял посланника в Корею, но в июле 1591 г. еще не получил никакого удовлетворительного ответа и с наступлением лета начал готовиться к войне.
Было ли это предзнаменованием и следовало ли с ним считаться? 5 августа того же 1591 года умер Цурумацу, столь любимый и столь ожиданный ребенок. Он унес с собой в могилу надежды Хидэёси, его веру в создание рода, и тем самым его смерть грозила пошатнуть стабильность страны. Эта драма несомненно имела отношение к тому, что отныне во всех решениях кампаку стало проявляться ощутимое ожесточение; он снова переживал кризис, что побуждало его бить наотмашь.
Через две недели после того, как скончался Цурумацу, Хидэёси повторил с совершенно военной четкостью директивы «охоты за мечами» и, более того, уточнил их социальные последствия:
1. Если среди вас есть люди, служившие в армии, которые убивали крестьян с июля прошлого года, в конце кампании против области Муцу [ставшей следствием и завершением войны с семейством Ходзё], вам дозволяется поместить их под надзор и изгнать их. Город или деревня, спрятавшие человека такого рода, будут [солидарно] преданы суду за неуважение к закону.
2. Если крестьянин покидает свои поля, чтобы сделаться купцом или сельскохозяйственным рабочим, будет наказан не только он, но и вся деревня вместе с ним будет отвечать перед судом. Любой индивидуум, не служащий при оружии и не занятый земледелием, равным образом будет преследоваться местными властями в судебном порядке и подлежит изгнанию. Чиновники, пренебрегшие своим долгом в этой сфере, будут изгнаны со своих постов за недосмотр. В случае, если факт превращения крестьян в купцов будет скрыт, ответственность понесут весь город или вся деревня.
Ни один воин, покинувший своего господина без дозволения, не будет принят на службу к другому. Прежний статус человека будет рассмотрен с величайшей тщательностью; от него могут потребовать представить поручителя.
Те, кто не скажет, что уже имеет господина, будут арестованы за нарушение закона и отправлены к прежнему господину. Если это постановление будет нарушено и тот, кто совершил проступок, останется на свободе, [прежний] господин получит в качестве компенсации головы трех человек, в противном случае новый господин будет сочтен ответственным [за проступок] и отдан под суд (21 августа 1591 г.)
Как было принято, немногими словами сказано многое: Хидэёси прикрепил крестьянство к земле, но защитил его от бесчинств военной касты, которую тоже жестко подчинил закону; он насадил систему сложной и обязательной коллективной ответственности, впрочем, широко применяемую в Китае со времен зарождения империи и внедренную силой с начала царствования династии Мин. Смелость Хидэёси заключалась в том, что он с равной строгостью применял эту систему к горожанам, к селянам и, что для Японии было новшеством, к феодальным вождям, на которых могла быть возложена личная ответственность за выбор вассалов. Для воинов былых времен такой режим несомненно был бы невыносимым, но современники Хидэёси ощущали необходимость поддержания равновесия, в котором нуждались сами, чтобы сохранить недавно полученные привилегии и преимущества. К тому же, щелкая кнутом угроз, Хидэёси умел внести в жизнь и радость — на сей раз она приняла облик славного и прибыльного похода за море, потому что Япония стала слишком тесной.
В сентябре 1591 г., через недолгое время после эдикта о «замораживании классов», он провозгласил, что вводит в действие план, подготовленный в предыдущем году, в марте 1590 г. Так было принято решение о вторжении в Корею, а штаб-квартиру экспедиционного корпуса расположили в местности под названием Нагоя, на побережье провинции Хидзэн (в современной префектуре Сага на Кюсю).
