Отцовство
Трудно представить более счастливого человека, чем Хидэёси, узнавший о рождении маленького Хирои-мару, который получит в отрочестве имя Хидэёри. Все надежды, которые он некогда возлагал на бедного Цурумацу, возродились и удесятерились. К этому добавлялись страстная любовь, растроганность, ослепление чудом, полностью выходившим за пределы представлений и взглядов политика. С того дня ребенок, казалось, стал средоточием всей жизни Хидэёси. Это постоянная тема его писем, в которых выражаются его радости и тревоги: он сожалеет о молодости Ёдо-гими, которую находит недостаточно внимательной и к которой он теряет интерес, целиком отдаваясь любви к ребенку.
Повторяю:.. не могу выразить, насколько одиноким я чувствую себя вдали от Хидэёри и до какой степени не в состоянии одолеть свою печаль. Еще раз повторяю: строго приказывайте своим людям принимать предосторожности от пожара. Каждой ночью посылайте их проверять комнаты по два-три раза. Вы должны быть бдительной (Письмо к Ёдо-гими, 8 декабря 1597 г.)(Boscaro. Р. 73.).
Ёдо-гими получала больше почестей и знаков внимания, чем когда-либо, однако они были адресованы не ей как таковой, а матери Хидэёри. Хидэёси страшился смерти, которая в тысяче образов рыщет вокруг маленьких детей — он узнал об этом на горьком опыте. С этого дня он уже никогда не покинет Центральную Японию, слишком беспокоясь об этом сыне и предпочитая жить рядом с ним и показывать его гостям. Он писал ему с серьезностью и нежностью, как очень дорогому другу, — ребенку, который еще был всего лишь младенцем:
Вы быстро написали мне, и я очень счастлив; надеюсь, у меня будет свободное время и я вернусь скоро. Поскольку Вы очень любите маски, я послал их разыскивать, даже в Китаи, чтобы преподнести Вам (Письмо к сыну, 1594 или 1595 г.)(Boscaro. Р. 70.)
Или же:
Я очень счастлив, что Вы мне написали. Из-за работы здесь, как я Вам говорил во вчерашнем письме, я не отправил Вам ни единого слова, хотя очень хотел. Я вернусь совсем скоро, в конце года, и поцелую Вас в уста. Больше никто, кроме меня, не должен целовать Ваши уста, даже немного. Я представляю, как Вы становитесь все красивей.(Boscaro. Р. 72.)
Папа
Повторяю: я едва могу выразить свою любовь к Вам; я вернусь очень скоро, в конце года, чтобы говорить с Вами. Я намеревался написать также Вашей маме, и, надеюсь, она поймет [что у меня не было времени для этого]… (2 декабря 1597 г.)
Это новое; неожиданное отцовство тем не менее парадоксальным образом осложняло восстановление порядка. Во что превращался в этой ситуации Хидэцугу, приемный сын? И каким будет место юного сына по крови по отношению к законному наследнику? Было общеизвестно, что Хидэёси питает к приемному сыну и племяннику лишь ограниченное доверие, упрекая его, в частности, за то, что тот имел бледный вид по сравнению с Токугава Иэясу в сражении при Нагакутэ (1584), имевшем печальный исход.
Но Хидэцугу, на которого выбор пал только как на старшего из племянников, тем не менее оставался обладателем должности кампаку, которую у него нельзя было отобрать без весомой причины.
Некоторые документы и рассказы того времени приводят вероятное решение: Хидэцугу мог бы выдать дочь за этого ребенка, в свою очередь сделав его наследником, а позже передав ему свой титул кампаку. Однако подобные варианты не удовлетворяли Хидэёси и его горячий отцовский пыл.
Тем более что о своеобразной фигуре его племянника ходили странные слухи: в обществе, далеко не склонном к чрезмерной чувствительности, он выделялся жестокостью, нездоровым пристрастием к смертным казням, в которых с удовольствием участвовал, вопреки всем обычаям; говорили также, что он любит упражняться в стрельбе — из лука или мушкета, — делая мишенями крестьян, трудящихся на своих полях; другие, еще более постыдные, если это было возможно, слухи намекали на его склонность к садизму, на безумие, которое его охватывало при виде крови. И в довершение всего шпионы сообщали, что после рождения Хидэёри он постоянно усиливает свою охрану, не жалея средств. Вскоре поползли и подозрения в измене: Хидэцугу, которому Хидэёси никогда не доверял ничего по-настоящему ответственного, начал добиваться прямого ленного подчинения вассалов тайко. Благовидный предлог или реальные опасения — неважно, но Хидэёси использовал это как повод для молниеносной акции: Хидэцугу должен исчезнуть.
Для этого существовали толью два средства: изгнание — но оно допускало любые заговоры и любые надежды, — и смерть. Осторожность или гуманность? Хидэёси начал с изгнания. Он вручил Хидэцугу, обвиненному в измене, приказ удалиться на гору Коя, в монастырь Сэйгандзи; фактически это было не пострижение в монахи, а интернирование, и представители тайко допросили там обвиняемого, попытавшись добиться у него признаний в его замыслах и имен феодалов, состоящих с ним в заговоре. Этот этап быстро закончился, и очень скоро перешли ко второму варианту. В августе 1596 г. батальон (10 тысяч человек?) окружил храм и предъявил Хидэцугу приказ Хидэёси: в кратчайший срок покончить с собой. Так умер приемный сын, который, конечно, не обладал талантами, необходимыми для его должности, и к тому же был неудачником — а для вождя это приговор.
Маленький Хидэёри остался единственным и законным наследником Хидэёси: позиция ненадежная — вспомним историю самого Хидэёси, оттеснившего сыновей своего господина Нобунага! — но тем не менее многообещающая, при условии, что его отец проживет еще достаточно долго или, в случае скорой смерти тайко, нынешнее феодальное равновесие при всей своей хрупкости не изменится: коль скоро никто не был сильнее других, все даймё были заинтересованы сохранять в неприкосновенности власть сына Хидэёси как высшей инстанции. Эти факторы в сочетании с репутацией, которая никогда не была безупречной, — объясняют, почему бедный Хидэцугу мог покинуть сцену — политическую и человеческую, — не вызвав ни сожалений, ни восстания.
Еще более ужасным, хотя и соответствующим той же логике, выглядит истребление его клана: постыдная расправа в месте, предназначенном для уголовников, с его тремя сыновьями — старшему из которых едва исполнилось двенадцать лет, — с его супругой, дочерьми и их служанками, в целом с четырьмя десятками человек, не повинных ни в чем. И этим Хидэёси еще не удовлетворился: он велел бросить останки замученных в обычную яму с надписью «Могила предателей». По удачном завершении этой операции он вернулся к своему благочестивому плану, обнародованному несколько лет назад, — строительству в Киото нового храма, куда можно было бы поместить гигантскую статую Будды. Кровавое исступление и политическая религиозность порой неплохо сочетаются…
Так родились храм Хокодзи — знаменитая подвижная стена которого сегодня сохраняется в храме Тисякуин в Киото — и его главная статуя высотой 19 м, из лакированного дерева и с металлическим каркасом. В то же время вознесся и последний по дате из замков Хидэёси — замок Фусими, который был прекрасней всех. Само место его постройки, как и постройки замка Осака, было историческим: его возвели на холме к югу от Киото, где находилась могила императора Камму (781–805), основателя столицы. С тех пор эти места облюбовали аристократы для своих резиденций. Когда в 1591 г. Хидэёси отдавал указание о начале строительства, он имел в виду скорее скромное жилище — во всяком случае, по меркам тайко, — расположенное в более приятном месте, чем его замок Осака, и служащее разумной компенсацией дворца Дзюракутэй, отданного Хидэцугу. Если смерть Хидэцугу не вернула Дзюракутэя — который Хидэёси в приступе разрушительного бешенства велел снести, оставив лишь несколько павильонов, перенесенных в Фусими; — то рождение Хидэёри потребовало нового подхода, и родилось это огромное здание с одиннадцатью окружными стенами, увенчанное пятиэтажным донжоном и включающее в свой состав, как и замок Нагоя в Карацу, Ямадзато — деревню увеселения и искусств. Хидэёси мог принимать здесь сына — которому оставил цитадель в Осаке, — и даже, если его надежды найдут воплощение, послов китайского императора, которых следовало поразить: ибо внешний мир опять стучался в двери.
Снова внешний мир
1596 год выдался нелегким! Землетрясение, сильно встряхнувшее Киото, только что уничтожило новый храм и даже нанесло тяжелый урон едва возведенному замку Фусими. Хуже того — китайские послы, столь ожидаемые, объявились в японских водах и в июне прибыли в порт Сакаи. Они объявили, что везут ответы императора Ваньли на предложения, которые Хидэёси сделал три года назад, в 1593 году. Можно себе представить смятение, лихорадочные приготовления в замке Осака, потому что замок Фусими, специально построенный для этого торжественного случая, был непригоден для использования. Дурное предзнаменование? Еще было время все уладить: китайские посланцы должны были отдохнуть, прийти в себя; более того — политические и протокольные нормы как в Китае, так и в Японии предполагали определенную неспешность, утонченную форму медлительности, подчеркивающую высокую самооценку участников, а Хидэёси был как раз из таких. Ему понадобится почти три месяца и много секретных сделок в Японии и даже в Корее, чтобы 1 сентября 1596 г. наконец объявить о своей готовности принять китайцев в том же замке Осака, потому что разрушения в Фусими оказались крайне серьезными.
В первый день началась грандиозная церемония: китайские посланцы, пройдя долгой и импозантной процессией, преподнесли дары от императора Китая — золото и шелк в большом количестве. На следующий день Хидэёси устроил большой пир для обоих глав китайской делегации — Ян Фанго и Чэнь Вэйгоу.
На встрече присутствовали Токугава Иэясу, Маэда Тосииэ, Мори Тэрумото — все могущественные и верные даймё, какие только были в Японии; они все помнили сказочные планы, какие Хидэёси строил четыре года тому назад; однако многие, как, например, Иэясу, скептически выжидали.
Началась нескончаемая смена блюд, потом предстояло перейти к представлению театра но, без которого была немыслима любая феодальная церемония и к которому Хидэёси проявлял пристрастие, переходящее в манию. Наконец вызвали монаха из Сёкокудзи, одного из «пяти храмов» дзэн в Киото; ему было поручено прочесть послание китайского императора — по традиции мастера дзэн (по-китайски чанъ) были превосходными знатоками классического китайского языка. Императорский текст, медленно зачитываемый и переводимый на японский, включал семь пунктов — как некогда записка Хидэёси, совершенно ясных в своей лаконичности.
1. Император Японии получит девушку из китайского императорского клана в качестве второстепенной супруги.
2. Торговля между обеими странами будет строго запрещена.
3. Даймё (рассматриваемые как ответственные администраторы Японии) будут назначены министрами правительства Мин.
4. Япония получит четыре южных провинции Кореи.
5. Старший сын царя Кореи будет направлен в Японию в качестве заложника.
6. Зато его младший брат, охраняемый японцами, будет возвращен своему отцу.
7. Корейских министров будет назначать японское правительство.
Лаконичность ставила все на положенное место: Хидэёси получал титул «царя Кореи», а также традиционную золотую печать для заверения его актов и переписки с материком.
Тем самым Ваньли ни на пядь не изменил всегдашней китайской политике — как милостивый государь он согласился уладить разногласие, возникшее между двумя странами — его данниками, но весьма кстати напомнил о своей власти и своем желании установить порядок, соответствующий его принципам: пусть каждый остается у себя, Китаю никто лично не нужен, а то, что называется «торговлей», — лишь источник нескончаемых беспорядков. Ваньли, наконец, организовал раздел земель между своими беспокойными соседями, подчинив, конечно, Корею Японии, но лишь в той мере, в какой последнюю контролировал Китай.
Может быть, впервые в своей жизни авантюриста Хидэёси не знал, как поступить. Что все-таки произошло? Его наместники в Корее, Кониси Юкинага и Найто Дзёан, остававшиеся на полуострове в 1594 и 1595 гг., конечно, были вынуждены начать переговоры; что же они могли обещать, опасаясь сделать неверный шаг? Тем не менее эти семь предложений отчасти воспроизводили то, чего требовал сам тайко: брачный союз — пусть второстепенный — между обеими коронами; признание прав, приобретенных Японией на Южную Корею; таким образом, Найто Дзёан вполне четко передал требования своего господина; более того, Хидэёси даже сделал шаг вперед, приняв принцип вывода своих войск, что его скорее устраивало.
Но запрет на торговлю, восстановления которой он как раз добивался, и, более того, упоминание его в качестве фиктивного «царя Японии» покрывали его позором. Что было делать? Как вести себя с этими послами? То, что ему хотелось бы, рыцарская мораль категорически запрещала. Пришлось ждать, ждать последней чайной церемонии, ждать конца танца саругаку, в котором не побрезговали принять участие его лучшие вассалы. Пришлось дождаться окончания дня и возвращения уполномоченных в их квартиры, чтобы потом резко прервать всякие переговоры и, больше не вступая в переписку, возобновить войну, даже не питая иллюзий относительно ее исхода. Помимо того, что честь его задета — а это худшее страдание для человека его типа, — Хидэёси смутно ощущал, что все вокруг него способствует противостояниям, которые его уже утомили: китайцы по-прежнему жили под страхом нападения вако, пиратов, которых они называли японскими; к тому же они ничуть не утратили своей былой надменности и как будто даже более, чем когда-либо, считали себя центром мира; и в Японии он видел вокруг себя непостоянный военный класс, готовый к верности кому угодно и к измене кому угодно, потрясенный тем единством, которое было отвоевано за восемь лет под эгидой одного человека — его самого, человека, который, дав им официальный ранг, также закрепил их в своем положении, навсегда запретив беднейшим из них иногда возвращаться к крестьянским заботам предков. Что в мирное время делать человеку, который имеет право заниматься лишь военным ремеслом? И, кстати, ничего другого не умеет?
Значит, он пойдет на войну! В январе 1597 г. войска верных Като, Кониси и Набэсима вновь отправились в Пусан, обнаружив там небольшую охрану, которая сохранилась. Месяцем позже вышел целый флот, взявший на борт 140 тысяч человек и даже сумевший в июле внезапно захватить на острове Кочже корейские корабли, отличавшиеся намного более высоким уровнем техники, а в августе Курода Нагамори столкнулся с китайским отрядом, обратив его в бегство под Ульсаном. Здесь японская армия приобрела свою репутацию, прочную и заслуженную, самой маневроспособной на всем Дальнем Востоке.
В сентябре Хидэёси получил трофей, наполнивший его злобной радостью, — носы и уши, отрезанные у сотни трупов корейцев. В наших глазах — зловещий дар, но его надо соотнести с традиционным обычаем «проверки голов», позволявшим одновременно опознать важных мертвецов, если они есть, и оценить масштабы потерь противника. Отправка голов в большом количестве со столь отдаленной территории, как Корея, была связана со сложными практическими проблемами, и японские полководцы, всегда уважавшие традиции, предпочли отрезать носы и уши. С благими намерениями, чтобы обеспечить достойное обращение с останками врагов, Хидэёси велел похоронить их в ограде храма, который он только что возвел для гигантского Будды, — Хокодзи. Чтобы обозначить погребение в соответствии с обычаем, всегда почитавшимся с железного века, сверху насыпали холм, который и сегодня еще называется «холмом ушей» (Ми-мидзука) или «холмом носов» (Ханадзука). Потом с той стороны более ничего не менялось.
В том ли дело, что горизонт старика уже сузился, или в любви к сыну, дарованному богами, отца, который не мог налюбоваться на свое счастье, или же дело в том, что благодаря обычной проницательности Хидэёси понял тщетность своих начинаний во внешнем мире, слишком плохо ему знакомом, чтобы проводить там умелую политику, — но во время второй корейской кампании он даже не счел нужным приехать в свой замок Нагоя в Карацу. Мир за пределами Японии казался ему неприветливым, а наглые чужеземцы, бороздившие моря, захватывая в свои руки торговлю ценными товарами и навязывая свои законы при помощи мушкетов, более чем когда-либо вызывали у него недоверие и, хуже того, гнев.
Он помнил то, что обнаружилось во время похода на Кюсю, — живучесть иностранной веры в этих землях; конечно, в определенном смысле она послужила его делу, потому что двое из самых верных даймё с Кюсю, Кониси и Курода, были христианами, а некоторые, как Отомо Ёси-мунэ, крестились во время самого похода, в 1587 году.
Заинтересовавшись, Хидэёси проявил тогда большую благосклонность к делу и молитвам вице-провинциала христиан, отца Коэлью; вернувшись в Осаку, он сохранил к ним доверие, и чужеземцы немало им попользовались! Интерес к христианскому учению стал настолько модным, что последним в какой-то мере увлекся даже Хидэцугу, приемный сын Хидэёси, — симпатия покойника, обвиненного в измене, в 1597 г. была не на пользу христианам! С того момента это пристрастие стало не нравиться тайко: под иезуитским облачением и моральными заповедями, которые во многих отношениях, на его взгляд, воспроизводили традиционные поучения буддизма, он начал различать лицемерие, стремление к власти, сравнимой с властью его старых врагов — монахов Икко, так долго разжигавших прискорбные для Японии гражданские войны.
Он помнил также нехорошие ответы, которые получил от отца Коэлью и от того португальского купца, чей тяжелый корабль приплясывал и дергался на своем якоре в Хирадо. Он им задал пять вопросов, притом ясным разговорным языком:
1. Почему и от имени какой власти Коэлью требует от подданных Японии стать христианами?
2. Почему христиане подстрекают своих учеников разрушать буддийские храмы?
3. Почему они преследуют буддийских священников?
4. Почему христиане и португальцы едят животных, очень полезных для человека, таких как быки и коровы?
5. Почему Коэлью позволяет купцам своей страны покупать японцев, чтобы делать из них рабов в Индиях?
Коэлью сумел ответить только на первый вопрос, напомнив о своем посещении в прошлом году (1586) замка Осака, войне на Кюсю и союзе между христианскими даймё и силами тайко против жестокости семьи Симадзу. Но больше ни одно из его объяснений не выглядело убедительным, особенно насчет работорговли — которую португальцы, похоже, в самом деле пытались тогда внедрить в Японии, не сталкиваясь с противодействием своих духовных пастырей, какого, казалось бы, можно было ожидать.
Несмотря на свой интерес к богатствам дальних стран, несмотря на процветание портов северной части Кюсю, из которых некоторые, как Нагасаки, за несколько лет получили развитие благодаря иностранцам, Хидэёси тогда издал суровый эдикт:
Мои верные советники сообщают мне, что в наше государство прибыли иностранные священнослужители, проповедуя закон, противный японскому, и даже дерзая разрушать храмы, посвященные нашим богам и Хотокэ [Будде]; это оскорбление заслуживает страшнейшего наказания, но, тем не менее желая выказать милосердие, мы повелеваем им под страхом смерти покинуть Японию в течение тридцати дней. До тех пор никакого вреда им нанесено не будет. Но по истечении сего срока мы повелеваем, чтобы всякий священнослужитель, который обнаружится в нашем государстве, был бы арестован и покаран как самый злостный уголовный преступник. Тем не менее мы позволяем португальским купцам заходить в наши порты и продолжать свою обычную торговлю в нашем государстве в той мере, в какой этого требуют наши интересы. Но мы запрещаем им ввозить в нашу страну какого-либо иностранного священнослужителя под страхом конфискации их кораблей и товаров(Murdoch. Р. 243).
Хидэёси считал, что в этом требовании нет ничего, кроме стремления к естественному и простому благу; Коэлью даже добился от него дополнительной отсрочки — ни один португальский корабль не покинет Японии до истечения шести месяцев. Хидэёси как добрый государь удовлетворил его просьбу. Но он плохо переносил, когда иностранные священники воздействовали — не столько на народ, до которого ему было мало дела, равно как и иезуитам, сколько на лучших из его полководцев: он не простил им, например, влияния на Такаяма Укона (1553–1615) и был в отчаянии, что из-за иностранцев вынужден лишить доверия, может быть, самого надежного из своих заместителей. Конечно, не все проявляли такое же постоянство: едва стало известно об эдикте 1587 г., большинство Эогшё-христиан впали в отступничество, а некоторые принялись жечь церкви с таким же рвением, с каким прежде способствовали их постройке, и снова оказывать покровительство буддийским священникам, которых еще недавно жестоко преследовали. Однако европейцам понадобилось время, чтобы понять всю серьезность намерений тайко. Они несколько легкомысленно связывали эти акты с его переменчивым настроением или с яростью человека, чьих любовниц и развратную жизнь клеймят миссионеры. Никто из иностранцев в Японии не оценил всей весомости ситуации: Монтеру, капитан корабля, который должен был забрать всех священнослужителей, преспокойно послал гонца к Хидэёси с сообщением, что он оставляет на месте «некоторое количество» священников, которых не может разместить у себя на судне, и просит Хидэёси отложить казнь над ними, положенную по его эдикту. Тайко пришел в ярость: вместо того чтобы убивать людей — которые явно были ни при чем, — он велел разрушить все церкви Киото, Осаки и Сакаи, то есть, за исключением Кюсю, географическое положение которого наделяло его особой ролью, почти все церкви Японии, во всяком случае, те, которые имели наибольшее влияние. Хоть Хидэёси, возможно, был разъярен и, конечно, дорожил своей славой, он тем не менее не поколебался объяснить эти акты, причем иностранцу — португальскому эмиссару, чья судьба была в его руках:
..Я был вынужден их изгнать, потому что они проповедовали закон, очень враждебный к богам и Будде… Ками и Хотокэ [Будда], наши боги, — повелители Японии, которые своими победами и подвигами заслужили почитание в качестве богов. Всякий господин в Японии должен стремиться к тому, чтобы за его деяния его почитали как бога… Закон, который проповедуют Отцы, совершенно несовместим с ками и с Хотокэ и по этой причине несовместим с господами и сувереном Японии; может быть, он и хорош в других местах, но не в Японии. Вот почему я приказал уехать священникам, которые разрушали и уничтожали ками и Хотокэ, а значит, стремились принизить память обо мне и мою славу после моей смерти; и я не могу быть другом тем, кто несовместим со мной и враждебен мне самому(Murdoch. Р. 245).
Тогда португальский посланник стал уверять, что король Португалии больше не позволит купцам ходить в Японию, если они не будут время от времени брать с собой священнослужителей, чей третейский суд улаживает ссоры — нередкие между мирянами, — а присутствие гарантирует европейскому суверену серьезность экспедиции. Как человек осмотрительный Хидэёси закрыл глаза на то, что португальские корабли имеют на борту священников, а также на их собратьев — добрую сотню, — которые еще служили в области Хирадо на севере Кюсю. Зато, внимательно заботясь о соблюдении своих материальных интересов, он конфисковал Нагасаки и его область — которые местные даймё, Омура, подарили иезуитам, — и присвоил все доходы от порта. Это было выгодно для его экономической политики: один из ее аспектов состоял в том, чтобы заставлять японские торговые суда получать лицензию на поездки, заверенную его большой киноварной печатью, которая бы отличала их от заурядных пиратских судов, — взамен за это «дозволение» он рассчитывал, несколько наивно, выкачивать из них доходы. Это было корыстной фискальной политикой, которая однако прекратится только через пятьдесят лет!
К тому же иностранные дела в самом деле слишком запутались! С 1582 г. в Японии появились и испанцы, несмотря на обещание не вмешиваться, которое дал Филипп II в то самое время (1580 г.), когда объединил короны Испании и Португалии. Испанцев, с 1571 г. базировавшихся в Маниле, выводило из себя, что они не могут получать часть дохода от торговли между Гоа и Японским архипелагом. Дополнительно ситуацию осложнило соперничество между орденами: францисканцы и доминиканцы, обосновавшиеся на Филиппинах, выступали против фактической монополии иезуитов. Дурное настроение Хидэёси в 1587 г. дало им повод действовать, не считаясь с решениями ни Филиппа II, ни папы Григория XIII: надо было прийти на помощь христианской общине Японии и пойти на риск мученичества — страшного и высшего исполнения миссии.
Тогда на сцену вышел один из тех странных персонажей, с какими эпоха познакомит нас во множестве: своеобразные посредники между двумя культурами, в конечном счете они работали только на себя, — Харада, японец, обращенный иезуитами и ставший купцом в Маниле. Стремясь расширить свою торговлю, он совал нос всюду, доказывая в 1591 г. Хидэёси, что тот мог бы завоевать Филиппины, а испанским францисканцам — что их мечта о проникновении в Японию осуществима, если они явятся к Хидэёси в качестве послов Испании. Все это привело к прибытию в Киото в 1594 г. францисканской делегации, которую Хидэёси принял как посольство. Новым пришельцам даже удалось беспрепятственно поселиться в Осаке, а потом в Нагасаки, но это процветание быстро кончилось, потому что местные португальские священники (иезуиты) повели скрытую войну с испанскими пришельцами (францисканцами). В довершение неосторожности францисканцы, которых Хидэёси в конечном счете согласился считать священниками, поставив после послов, открыли в Киото церковь и в конце 1594 г. выписали с Филиппин еще трех священнослужителей. Выполняя свою миссию, они заново открыли также церковь в Осаке, а двое из них направилось в Нагасаки, где иезуиты сохраняли тайную, но упорную общину; францисканцы сочли за благо во всеуслышание разоблачить деятельность иезуитов, вызвав тем самым ярость местного губернатора, изгнавшего всех и велевшего священникам возвращаться в Киото.
У Хидэёси в то время голова была занята множеством других дел: недавним рождением его дорогого Хидэёри, окончательным благоустройством его замка Фусими, возможным и ожидаемым приездом послов китайского императора и по-прежнему нерешенной проблемой Кореи.
Но в конце 1596 г. чужеземцы вновь заставили говорить о себе: у побережья земли Тоса (современная префектура Коти) на юге Сикоку потерпел крушение богатый испанский галион «Сан-Фелипе» с большим грузом серебра, который он вез из Манилы в Акапулько. Занесенный к Японии тайфуном, пострадавший, но не разрушенный, он собирался осторожно вернуться в открытое море, когда местный даймё — из рода Тёсокабэ — задержал его, чтобы отвести в порт Урадо и сделать ремонт, который, как говорили, был необходим. Когда капитан не выразил большого желания идти в порт, вполне обоснованно опасаясь конфискации 500 тысяч серебряных крон, находившихся на борту судна, флот даймё, составлявший, как говорили, двести кораблей, заставил его повиноваться, постепенно, но твердо направив на песчаную мель, где тот и развалился. По неписаному закону береговых разбойников груз причитался Тёсокабэ; капитан выразил протест, и даймё — рассчитывая угодить своему господину — предложил апеллировать к Хидэёси, полагая, что тот несомненно одобрит поступление 500 тысяч крон в свою казну, всегда страдавшую от нехватки средств, — но этого Тёсокабэ капитану не сказал.
Начинался 1597 год. Лоцман корабля в сопровождении францисканских священников наконец направился к тайко, чтобы потребовать возвращения груза; и тут, вопреки всем ожиданиям, — ведь Хидэёси ни в коем случае не был вором, — тайко отказался вернуть серебро и, к общему изумлению, приказал казнить двадцать шесть христиан (шестерых францисканцев, трех японских иезуитов, получивших лишь младшие церковные чины, и шестнадцать японских христиан); их отправили в Нагасаки, на самые церковные земли, и 5 февраля 1597 г. распяли. Что же случилось?
Похоже, что арест этих несчастных — еще без вынесения приговора — произошел, когда переговоры еще шли полным ходом, и независимо от дела с кораблем; три францисканца из Осаки считались особо дерзкими в своем прозелитизме, трое других были схвачены в Осаке вместе с тремя японскими иезуитами. Может быть, лоцман узнал об этом? И его охватил страх или просто-напросто нетерпение? Продемонстрировав карту мира, которую носил при себе, он показал родичам Тёсокабэ огромные размеры владений своего короля, Филиппа U, и счел за благо подкрепить свои слова доводом, значения которого несомненно не осознал, как уточняет в одном письме преподобный Мартинеш, назначенный епископом Японии и находившийся в то время в гостях у вице-короля Гоа по приглашению последнего:
…Лоцман на вопрос одного из главных губернаторов тайко — который, посмотрев на карту мира, спросил, как король Испании, столь отдаленной страны, овладел столькими королевствами и провинциями, — неосторожно ответил, что Католический Король сначала посылает священников, чтобы обратить туземцев, которые после этого, присоединяясь к капитанам Его Величества, упрощают завоевание(Murdoch. Р. 289).
Преподобный Мартинеш напишет это гораздо позже, 15 ноября 1612 г.; но он давно размышлял над этим, а не написал не подумав, о чем свидетельствует другое послание, более раннее (22 октября 1602 г.) и в общей сложности еще более показательное:
Иэясу и все языческие сеньоры [Токугава Иэясу в то время занял место главы Японии, освободившееся после смерти Хидэёси в 1598 г.] — и христианские сеньоры с величайшим трудом убедили их в обратном, — питали те же подозрения, что в свое время тайко, испанцы — завоеватели, они постоянно вооружены, и их цель — захватывать иностранные государства; религиозная проповедь — не более чем хитрый прием ради завоевания… [тайко] написал в Манилу, что францисканцев распяли, потому что они были шпионами, а проповедь и поучения францисканцев — всего лишь предлог для завоевания королевств, и добавил, что ни один из этих священнослужителей более не должен быть послан в Японию. Тайко заблуждался, но его мнение — это мнение сеньоров Японии. Последние, конечно, хорошо знакомы с делами Китая, и им также ведомы дела португальцев, с которыми они долгие годы поддерживают воистину дружеские торговые связи; [они считают, что португальцы — ] мирное племя, лишенное всякой идеи завоевания. Но, поскольку они знают, что теперь мы находимся под властью одного суверена и исповедуем одну религию, члены Общества [Иисуса], прибывающие в Японию через Восточные Индии и Макао, — чье миролюбие японцы ценят, — также иногда сталкиваются с недоверием [вызванным этими фактами]. Все беды, претерпеваемые ныне Церковью, стали следствием прибытия этих священнослужителей с Лусона(Murdoch. Р. 290).
Это, конечно, пишет португальский иезуит, то есть человек, мало склонный к снисходительности в отношении испанских францисканцев, но знаменитое политическое чутье членов Общества Иисуса здесь в достаточной мере проявляется. Хидэёси интересовался чужеземными реалиями поверхностно — в те времена ему доставляло удовольствие играть в обществе маленького Хидэёри со слоном, присланным испанцами в Осаку из Индии, — и в рамках политики обмена или экспансии, продиктованной экономическими потребностями, но он никогда не будет приверженцем замкнутости, и ни один из его актов не оставит впечатления, будто он продиктован ксенофобией. Однако, как всегда, при этом гибли безвинные люди.
Я хочу, чтобы их провезли на телегах по улицам Киото, предварительно отрезав им носы и уши [чиновник, ответственный за казнь монахов, смягчит наказание, велев изувечить только мочку уха]; потом пусть их направят в Осаку и там тоже провезут по улицам; пусть то же сделают в Сакаи, и пусть эта смертная казнь совершится на виду у процессии.(Murdoch. Р. 294).
Я приказал так обойтись с этими чужеземцами потому, что, прибыв в Японию с Филиппин, они назвали себя послами, не будучи таковыми; потому что они долго оставались здесь без моего разрешения, потому что, вопреки моему запрету, они строили церкви, проповедовали свою религию и вызывали беспорядки. Моя воля состоит в том, чтобы, подвергнув их осмеянию народа, их распяли в Нагасаки
В ту эпоху в Японии, как и в Европе, в обычае была суровость, уважение к кодексу законов было основано на образцовом характере наказаний — последние могли быть только жестокими. Пусть Хидэёси совсем не похож на святого, но для своего времени он не выказывает и явных признаков садизма, хотя одно из писем, написанных им сыну, наводит на некоторые подозрения:
Вы быстро мне написали, и я этому очень рад. Теперь я понимаю, что Кицу, Камэ, Ясу и Цуси действовали вопреки Вашим желаниям. Это совершенно непростительно: попросите Вашу мать связать этих четырех особ веревкой и так оставить до возвращения Вашего отца. Прибыв, я изобью их до смерти; не отпускайте их на свободу.(Boscaro. Р. 73.)
Повторяю: Ункёно дайбу [кормилица] тоже виновата. Если кто-то пытается противиться воле Государя Тюнагона [ребенка], этого человека надо избить до смерти… (Письмо сыну. 20 декабря 1597 г.)
Жизнь человека менее важна! В то время как злосчастные христиане умирали на крестах, экипаж досмотренного судна возвращался в Манилу на своем корабле, избавленном от груза, в том числе от черных рабов, которых Хидэёси оставил служить себе.