1926 г. принес радикальные изменения в жизни Лавкрафта. Только в рамках общего очерка его жизни остается непонятным — к добру они были или к худу. Да, писатель сумел вернуться в «утраченный рай», однако платой за это стал полный крах его семейной жизни.

В первые месяцы 1926 г. супруги Лавкрафт провели по-прежнему раздельно — Соня сумела приехать к мужу только в конце февраля и лишь на очень короткий срок. А затем брак Лавкрафтов опять фактически распался.

Постоянную работу Говард так и не смог найти. Периодически возникали какие-то случайные заработки, вроде того, который сумел устроить Лавкрафту Лавмен, работавший в книжном магазине на Пятой авеню. В марте он уговорил свое начальство нанять безработного друга для надписывания адресов на конвертах. За эту нудную механическую работу ему заплатили семнадцать долларов пятьдесят центов за неделю. А потом опять наступил долгий период вынужденного безделья…

Разлученный с Соней, не нашедший себе места в Нью-Йорке, Лавкрафт все чаще и чаще начал задумываться о возвращении в Провиденс. Действительно, какая разница, где сочинять изредка публикующиеся рассказы, раз в три месяца встречаться с женой и вести жизнь интеллигентного безработного? К тому же жизнь в Провиденсе была заметно дешевле.

Обитая в Нью-Йорке, Лавкрафт за прошедшие годы так и не оторвался душой от родного города. Он не только прочитывал все попадавшиеся ему книги по его истории, но даже выписывал «Провиденс ивнинг бюллетен» и регулярно покупал «Провиденс сандей джорнэл». В письмах своим теткам начиная с марта 1925 г. он признается в глубокой тоске по родным местам.

И вот, наконец, 27 марта 1926 г. его тетя Лилиан Гэмвел предложила племяннику вернуться в Провиденс. К этому моменту тоска Лавкрафта приобрела уже воистину космические масштабы. Он писал: «Провиденс есть часть меня — я есть Провиденс. Провиденс — мой дом, и здесь я закончу свои дни».

Узнав о душевном состоянии Лавкрафта, с его решением скрепя сердце согласилась и Соня. Он сама предложила ему вернуться домой, пообещав воссоединиться с ним, как только возникнет подходящая ситуация. 17 апреля Лавкрафт сел на поезд на вокзале Гранд-Сентрал-Стейшн и вскоре уже был дома. В письме к Лонгу он так описал свое возвращение: «Поезд набирал скорость, и я испытывал тихие приступы радости возвращения шаг за шагом к бодрствующей и трехмерной жизни. Нью-Хейвен — Нью-Лондон — а затем старомодный Мистик с его колониальным склоном холма и закрытой скалистой бухточкой. И наконец воздух наполнился безмолвным и неуловимым волшебством — благородные крыши и шпили, над которыми поезд невесомо мчался по высокому виадуку — Уэстерли — к Провинции РОД-АЙЛЕНД и ПЛАНТАЦИЯМ ПРОВИДЕНСА Его Величества! БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!.. Я неловко возился с чемоданами и пакетами, безнадежно пытаясь выглядеть спокойным — ЗАТЕМ — бредовый мраморный свод за окном — шипение пневматических тормозов — снижение скорости — волны восторга и падение завес с моих глаз и разума — ДОМ — УЗЛОВАЯ СТАНЦИЯ — ПРОВИДЕНС!!!! Что-то щелкнуло — и все фальшивое исчезло… Просто я был дома — и дом был таким, каким он всегда и был со времени моего рождения тридцать шесть лет назад. Другого места для меня не существует. Мой мир — Провиденс».

Через несколько дней к мужу приехала Соня, чтобы помочь ему обустроиться на «новом старом месте». Однако больше недели она не смогла пробыть с Говардом — служебные обязанности вынуждали ее уехать. Семейная жизнь Лавкрафтов становилась все более призрачной и иллюзорной, а переезд Говарда в Провиденс только обострил нараставшие проблемы.

Дело в том, что обе тетки Лавкрафта так и не одобрили брак племянника на женщине старше его по возрасту, из другого «общественного круга», да еще и еврейке. И как Соня ни пыталась изменить их отношение, сломить холодную стену отчуждения ей так и не удалось. Они даже сумели ясно продемонстрировать, что не желают, чтобы Соня попыталась открыть свой бизнес в Провиденсе. Лавкрафт же оставался безразличен к разраставшемуся конфликту между ближайшими родственницами и его женой.

Достаточно равнодушный к сексуальной стороне брака, он, судя по всему, рассчитывал, что и в Провиденсе будет сохраняться сложившаяся у него с Соней схема семейных отношений — раздельное проживание, перемежающееся редкими встречами на протяжении нескольких месяцев.

Однако к этому моменту Соня тоже начала разочаровываться в браке с Говардом. Она не переставала любить его, но ее все больше и больше раздражали инфантильность и бытовая неприспособленность Лавкрафта, его инертность и равнодушие к добыванию денег, а также периодические вспышки антисемитизма и ксенофобии. Жизнь в Нью-Йорке только обострила эти настроения писателя, иногда перераставшие в упорную ненависть.

Внутренне брак Сони и Говарда изжил себя еще в месяцы вынужденной разлуки в Нью-Йорке и продолжался в Провиденсе исключительно по инерции. Словно ни один из супругов не решался взять на себя инициативу в окончательном разрыве.

При этом возвращение домой словно удесятерило творческие силы и воображение Лавкрафта. Период 1926–1927 гг. стал очередным временем сверхпродуктивной прозаической и поэтической работы. Он писал не только стихи, рассказы и повести, но и публицистические и критические статьи, поддерживал, как всегда, обильную переписку и взялся сразу за два романа.

И первым из произведений этого периода стал «Зов Ктулху», ныне являющийся самым, пожалуй, известным текстом Лавкрафта. Задуманный еще в 1925 г., рассказ был завершен в конце августа — начале сентября 1926 г. Значение этой истории для последующего творчества Лавкрафта заключается в том, что в ней он впервые попытался заложить четкие основы для игры в мифотворчество, к которой всегда был склонен. И хотя никакой стройной «мифологии Ктулху» ни в этом, ни в последующих рассказах мы не найдем, все же именно с этого произведения Лавкрафт начал стремиться, по мере возможности, представлять в своих рассказах некую единую картину Вселенной. Стремление это не было сильным, многие последующие тексты имеют крайне слабое отношение к «ктулхианской» мифологии (а то и не имеют никакого). Однако сама идея системы тайных знаний об окружающей Вселенной, лучше отражающей ее истинную сущность, нежели привычные нам представления, всегда привлекала и увлекала Лавкрафта.

Главные идеи «Зова Ктулху» неприкрыто высказываются автором еще в самом начале — в виде эпиграфа из Э. Блэквуда о древних существах, воспринимающихся как боги и чудовища, а также знаменитого вступления к тексту. Лавкрафт писал: «Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья».

Прочитав эту скептическую тираду, читатель начинает знакомиться с записками Френсиса Терстона, уроженца Бостона. В начале рассказа речь идет о странных открытиях, сделанных дядей рассказчика — профессором Джорджем Гэммелом Эйнджеллом. 1 марта 1925 г. к Эйнджеллу явился молодой скульптор Генри Уилкокс, который принес изображение странного существа, которое ему якобы привиделось во сне. В том же кошмаре молодой художник видел циклопические руины и слышал фразу «Ктулху фхтагн». Созданный же Уилкоксом барельеф изображал тварь, явно чуждую всему земному: «Это было некое чудовище, или символ, представляющий чудовище, или просто нечто рожденное больным воображением. Если я скажу, что в моем воображении, тоже отличающемся экстравагантностью, возникли одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то, думается, я смогу передать дух изображенного существа. Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; причем именно общий контур этой фигуры делал ее столь пугающе ужасной. Фигура располагалась на фоне, который должен был, по замыслу автора, изображать некие циклопические архитектурные сооружения». Эйнджелл заинтересовался историей скульптора, так как уже встречал похожее изображение и слышал сходные слова на конгрессе Американского археологического общества.

На конгрессе присутствовал неожиданный гость — полицейский инспектор Джон Легресс из Нового Орлеана. Он продемонстрировал делегатам конгресса маленькую скульптуру, которая как две капли воды походила на барельеф Уилкокса. «Она изображала монстра, очертания которого смутно напоминали антропоидные, однако у него была голова осьминога, лицо представляло собой массу щупалец, тело было чешуйчатым, гигантские когти на передних и задних лапах, а сзади — длинные, узкие крылья. Это создание, которое казалось исполненным губительного противоестественного зла, имело тучное и дородное сложение и сидело на корточках на прямоугольной подставке или пьедестале, покрытом неизвестными иероглифами. Кончики крыльев касались заднего края подставки, седалище занимало ее центр, в то время как длинные кривые когти скрюченных задних лап вцепились в передний край подставки и протянулись под ее дно на четверть длины. Голова монстра была наклонена вперед, так что кончики лицевых щупалец касались верхушек огромных передних когтей, которые обхватывали приподнятые колени. Существо это казалось аномально живым и, так как происхождение его было совершенно неизвестным, тем более страшным».

Это изображение чудовища было конфисковано Легрессом во время рейда против загадочных сектантов, устраивавших свои обряды в самом сердце луизианских болот. В ходе шабаша демонопоклонники повторяли одну и ту же фразу: «Пхнглуи мглвнафх Ктулху Рльех вгахнагл фхтагн». Суть этого клича-заклинания объяснил задержанный полицией сектант Кастро. Оно якобы обозначает следующее: «В своем доме в Рльехе мертвый Ктулху спит, ожидая своего часа». Кастро рассказал, что он и его последователи придерживаются очень странных верований: «Были эпохи, когда на земле господствовали иные существа и они создали большие города… Останки этих существ еще могут быть обнаружены: они превратились в циклопические камни на островах Тихого океана. Все они умерли задолго до появления человека, но есть способы, которыми можно их оживить, особенно когда звезды вновь займут благоприятное положение в цикле вечности. Ведь они сами пришли со звезд и принесли с собой свои изображения… У них есть форма — ибо разве эта фигурка не служит тому доказательством? — но форма их не воплощена в материи. Когда звезды займут благоприятное положение, они смогут перемещаться из одного мира в другой, но пока звезды расположены плохо, они не могут жить. Однако хотя они больше не живут, но они никогда полностью не умирали. Все они лежат в каменных домах в их огромном городе Рльехе, защищенные заклятиями могущественного Ктулху, в ожидании великого возрождения, когда звезды и Земля снова будут готовы к их приходу. Но и в этот момент освобождению их тел должна способствовать какая-нибудь внешняя сила. Заклятия, которые делают их неуязвимыми, одновременно не позволяют им сделать первый шаг, поэтому теперь они могут только лежать без сна в темноте и думать, пока бесчисленные миллионы лет проносятся мимо. Им известно все, что происходит во Вселенной, поскольку форма их общения — это передача мыслей. Так что даже сейчас они разговаривают друг с другом в своих могилах. Когда, после бесконечного хаоса, на Земле появились первые люди, Великие Древние обращались к самым чутким из них при помощи внедрения в них сновидений, ибо только таким образом мог их язык достичь сознания людей. И вот, прошептал Кастро, эти первые люди создали культ вокруг маленьких идолов, которых показали им Великие Древние: идолов, принесенных в давно стершиеся из памяти века, с темных звезд. Культ этот никогда не прекратится, он сохранится до тех пор, пока звезды вновь не займут удачное положение, и тайные жрецы поднимут Великого Ктулху из его могилы, чтобы оживить его подданных и восстановить его власть на земле». Кастро также указал, что история о Ктулху упоминается в «Некрономиконе» Абдула Альхазреда.

О сходных верованиях, но встреченных за тысячи миль от Луизианы, вспомнил присутствовавший на конгрессе профессор Уильям Чэннинг Уэбб. Он рассказал, что эскимосы в Гренландии поклоняются точно так же выглядящему «верховному дьяволу», или «торнасуку», а для наименования последнего профессор Уэбб нашел фонетическое соответствие в названии «ангекок», или «жрецколдун».

С продолжением этой загадочной истории Терстон столкнулся неожиданно и позже искренне желал, чтобы этого не случилось: «Если бы небесам захотелось когда-нибудь совершить для меня благодеяние, то таковым стало бы полное устранение последствий случайного стечения обстоятельств, которое побудило меня бросить взгляд на одну бумагу». Он наткнулся на нее, рассматривая коллекцию минералов в музее города Патерсона. Газета, подложенная под экспонаты на полке в запасниках, сообщала о странном происшествии со шхуной «Эмма» в Тихом океане.

А газетную статью сопровождало изображение статуэтки, также ничем не отличавшейся от барельефа Уилкокса.

Терстон отправляется в Норвегию, чтобы разыскать капитана шхуны. В Осло он узнает от вдовы капитана Густава Йохансена, что тот скончался еще в 1925 г. Однако перед смертью капитан подробно записал все, что случилось с ним и с его экипажем на неизвестном острове в Тихом океане. Здесь Йохансен и его спутники действительно встретили поднявшийся из пучины древний город Рльех и его обитателя — Великого Ктулху. Моряки даже случайно открыли дверь в убежище кошмарного монстра. «Дверной проем был черным, причем темнота казалась почти материальной. Через какие-то мгновения этот мрак вырывался наружу, как дым после многовекового заточения, а по мере того, как он вплывал в сморщенное горбатое небо на хлопающих перепончатых крыльях, на глазах у них стало меркнуть солнце… И вот тогда, неуклюже громыхая и источая слизь, перед ними появилось Оно и на ощупь стало выдавливать свою зеленую, желеобразную безмерность через черный дверной проем в испорченную атмосферу ядовитого безумного города. В этом месте рукописи почерк бедняги Йохансена стал почти неразборчивым. Из шести человек, не вернувшихся на корабль, двое умерли тут же, на месте — по его мнению, просто от страха. Существо описать было невозможно — ибо нет языка, подходящего для передачи таких пучин кричащего вневременного безумия, такого жуткого противоречия всем законам материи, энергии и космического порядка. Шагающая или, точнее, ковыляющая горная вершина. Боже праведный! Что же удивительного в том, что на другом конце земли выдающийся архитектор сошел с ума, а бедный Уилкокс, получив телепатический сигнал, заболел лихорадкой?»

Столкновение с одним из Великих Древних привело к гибели почти всего экипажа Йохансена, однако сам капитан сумел спастись. Затем, по неизвестным причинам, видимо, связанным с каким-то космическим, а то и вселенским процессом, Рльех вновь опустился в пучину Мирового океана, а Ктулху опять заснул. Тем не менее узнанная правда не дает спокойно жить главному герою рассказа: «Я заглянул в глаза вселенского ужаса и с этих пор даже весеннее небо и летние цветы отравлены для меня его ядом». К тому же в мире активно действуют сектанты — поклонники Великих Древних. Они тайно убили профессора Эйн-джелла и капитана Йохансена, а теперь, несомненно, ведут охоту и за Терстоном. (И судя по тому, что рассказ имеет подзаголовок «Найдено среди бумаг покойного Френсиса Терстона, жителя Бостона», охота эта увенчалась успехом.)

«Зов Ктулху», впечатляющая история, написанная со зрелым мастерством, выросла из сна, увиденного Лавкрафтом еще в 1920 г. Тогда ему привиделось, как некий человек зачем-то приносит в исторический музей современную скульптуру. Впрочем, от этого сновидения в рассказе осталась лишь одна и не самая важная сюжетная посылка. Среди культурных влияний, оказавших воздействие на этот, да и на другие, более поздние рассказы Лавкрафта, можно отметить книгу У. Скотта-Эллиота, посвященную исчезнувшим континентам — Атлантиде и Лемурии. Подобно этим мифическим странам, Рльех также некогда погрузился на дно Мирового океана.

В ходе написания «Зова Ктулху» Лавкрафт все активнее продолжал упражняться с включением в фантастический текст подробностей из реального мира. Например, дом, в котором якобы проживал Уилкокс, существует на самом деле; также упомянутое в рассказе землетрясение действительно разразилось 28 февраля 1925 г., а толчки его ощущались и в Нью-Йорке, и в Провиденсе.

В «Зове Ктулху» Лавкрафт аккумулировал целый ряд тем и сюжетных ходов, которые уже использовал ранее. Здесь и описание неизвестного острова, поднявшегося из пучины вместе с чудовищем, там обитающим (как в «Дагоне»), и представление о тайных союзах сектантов, поклоняющихся неведомым существам (как в «Празднике» и «Кошмаре в Ред-Хуке»).

Однако более важно для дальнейшего творчества Лавкрафта то, что в «Зове Ктулху» он высказал идею о существовании некоей мифологии или религии, тесно связанной с пришельцами из космоса. Лавкрафту, упорно развивавшему концепцию Вселенной, принципиально равнодушной к человеку, нравилось живописать заблуждения тех, кто воспринял злокозненных или, в лучшем случае, равнодушных существ из иных миров (коими и являются Великие Древние) в качестве своих богов. Поэтому вряд ли можно говорить о создании им какой-то связной мифологии, неких внутренне непротиворечивых «Мифов Ктулху». «Ктулхуизм и Йог-Сототию», как выражался сам Лавкрафт, он представлял в виде набора устоявшихся ошибок в восприятии реальности. Люди не в силах принять правду о холодной и безразличной Вселенной и поэтому бросаются почитать кого угодно — даже уродливого, жестокого и, вероятно, безумного инопланетного монстра.

Ошибочная вера сектантов в Ктулху, а затем и в других Великих Древних, вскорости появившихся на страницах лавкрафтовских рассказов, основана на очень важном сюжетном посыле. О ней сам Лавкрафт написал Ф. Райту в 1927 г.: «Все мои рассказы основаны на фундаментальной предпосылке, что всеобщие человеческие законы и чувства не действенны или же не значимы в неограниченном космосе». Люди могут лишь заблуждаться, пытаясь понять, как устроена реальность.

Вместо связной «мифологии ктулхуизма», самой по себе являющейся литературным мифом, в дальнейшем творчестве Лавкрафта можно найти лишь ряд повторяющихся тем, впервые четко обозначившихся именно в «Зове Ктулху». В первую очередь это идея могущественных инопланетных существ, воспринимаемых их почитателями в качестве богов. Подобное неверное («божественное») восприятие таких существ зафиксировано в различных выдуманных оккультных книгах, важнейшей из которых стал «Некрономикон». И наконец, значительная часть событий, связанных с явлением в наш мир подобных монстров, должна развиваться в «альтернативной» Новой Англии, созданной воображением Лавкрафта. Сочетание этих трех сюжетных посылок стало основой для многих более поздних его текстов. К сожалению, получавшийся результат не всегда выглядел интересно или литературно выигрышно. А вот в «Зове Ктулху» фантасту удалось органично соединить все три составляющие в один текст, справедливо считающийся одним из самых удачных в его творчестве.

Тем не менее «Зов Ктулху» вначале ждала не слишком удачная судьба — Ф. Райт из «Уиерд Тейлс» отверг его, предпочтя более привычный «рассказ ужасов от Лавкрафта». Этим текстом была «Фотомодель Пикмана». (На русский язык его название также переводили как «Модель для Пикмэна» и «Фотография с натуры».)

Небольшая, но ярко написанная история про странного художника была создана Аавкрафтом в сентябре 1926 г. Ее события развиваются в Бостоне, где проживает главный герой — Ричард Аптон Пикман. Он славится причудливыми картинами, изображающими преимущественно гулей — чудовищ, питающихся трупами. Когда герой-рассказчик однажды посещает мастерскую Пикмана, то видит там очередное ужасное полотно. «Там было изображено громадное, неведомое порождение ада: пылающие глаза, огромные костлявые лапы, в которых было зажато все, что осталось от человека; оно жадно глодало голову своей добычи — так еще дети грызут леденцы на палочке». Уходя, повествователь по ошибке прихватывает фотографию, прикрепленную к холсту, и только дома в ужасе понимает, что это фотокарточка монстра, изображенного на полотне. Пикман же вскоре после этого исчезает. (Однако судьба его окажется не столь трагичной, как можно решить по финалу. Ричард Пикман еще появится на страницах романа Лавкрафта «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата». Живой и невредимый.)

Несмотря на свою простоту (а может быть, именно благодаря ей), «Фотомодель Пикмана» понравилась Ф. Райту и была издана в октябре 1927 г. в «Уиерд Тейлс».

Параллельно с написанием этих двух рассказов Лавкрафт продолжал заниматься и другими, ставшими уже привычными литературными занятиями. Так, он помог своему приятелю Уилфреду Талмену обработать «рассказ ужасов» «Две черные бутылки», созданный под заметным влиянием одного из эпизодов в раннем лавкрафтовском рассказе «Страшный Старик». Там упоминается, как его герой беседует со странными бутылочками, называя их по именам. Теперь же на идее «ловушки душ» было построено все повествование.

Главный герой, названный просто Хофманом, отправляется в городок Даальберген в штате Нью-Йорк, где у него недавно скончался дядя — пастор Вандерхофф. В городской церкви Хофман встречает испуганного причетника Абеля Фостера, утверждающего, будто он узнал секрет первого настоятеля этой церкви. Того звали Гильям Слотт, и он занимался черной магией. Среди его умений главной была способность похищать чужие души и заключать их в бутылки. Фостер сумел захватить душу Вандерхоффа, которого сочли мертвым. Однако пастор не желает лежать в могиле и пытается отомстить Фостеру. Хофман сначала видит, что крест на могиле его дяди раскачивается, а затем замечает в церкви две маленькие черные бутылки. Он случайно разбивает одну из них, и Фостер с ужасным воплем: «Будь ты проклят! Теперь мне конец! В той бутылке была моя душа! Пастор Слотт забрал ее у меня двести лет назад!» — рассыпается в прах.

В отношении этого ничем не примечательного образца хоррора Лавкрафт поступил, видимо, так же, как и с работами К.М. Эдди — привел в наиболее читаемый вид и помог пристроить в «Уиерд Тейлс». На страницах этого журнала «Две черные бутылки» появились в августе 1927 г.

Другая работа Лавкрафта должна была носить скорее публицистический характер и задумывалась по просьбе Г. Гудини. Великий фокусник убедился в несомненном литературном таланте фантаста и решил привлечь его к борьбе со лженауками, вроде астрологии. Гудини сначала предложил Лавкрафту написать антиастрологическую статью, а затем и более обширную работу, получившую рабочее название «Язва суеверий». Однако работа не была завершена из-за внезапной смерти заказчика — Г. Гудини скончался 31 октября 1926 г.

Еще одним рассказом, написанным в это время, стал «Серебряный ключ», в котором Лавкрафт неожиданно возродил своего старого героя — Рэндольфа Картера. Текст этот был создан, скорее всего, в ноябре 1926 г. Меланхоличная и несколько сентиментальная история посвящена возникавшему у Лавкрафта желанию вернуться в прошлое, в счастливые времена детства. В «Серебряном ключе» Картер напоминает не себя самого из «Показаний Рэндольфа Картера» и «Неименуемого», а скорее Куранеса из «Селефаиса». В тридцать лет он уже разочарован в жизни, поскольку потерял ключ от «страны его заповедных снов». Лавкрафт в этом рассказе подвергает резкой и нелицеприятной критике духовное состояние современного ему американского общества, делая это с публицистической откровенностью. «Картер смирился и попробовал жить как все… Он… решил обратиться к вере отцов и вернуться в лоно церкви. Ему показалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от жизни. Но приглядевшись попристальнее, он заметил все ту же скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции. Проповедники поддерживали страхи своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи… Однако безбожники оказались еще хуже верующих. Если те вызывали у Картера жалость, то отрицатели религии внушали ему подлинное отвращение. Они ниспровергали старые мифы, но взамен предлагали только отрицание. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или во сне, а не в бессмысленном космосе. Не думали они и о том, что без снов и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу… Потом он принялся культивировать свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Таким образом Картер надеялся избавиться от ненавистной ему банальности. Однако под внешне странной оболочкой часто скрывались те же убожество и пустота. Популярные оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной искупить непререкаемый тон. Бросающиеся в глаза глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его снами и только мешали его сознанию уйти от жизни в иные, высшие сферы».

Наконец, полностью разочарованный в жизни Рэндольф Картер находит на чердаке серебряный ключ, который открывает путь в прошлое. Картер возвращается в родные места и там превращается в девятилетнего ребенка. Он достиг того, что желал, — вернулся в тот мир и в то время, где был счастлив. А прожив жизнь еще раз, он сумел воспользоваться шансом и проникнуть в «страну сновидений»: «Ходят слухи, будто в Ултаре, что за рекой Скай, власть перешла к новому королю. Он восседает на опаловом троне в Илек-Ваде, сказочном городе, где башни стоят на стеклянных утесах, нависая над сумрачным морем. Под ним бородатые гнорри с плавниками прорыли таинственные ходы, и мне кажется, я знаю, как объяснить этот слух».

Не содержащий в себе ничего пугающего «Серебряный ключ» близок к некоторым, столь же романтичным и ностальгическим историям лорда Дансени. И все же это очень лавкрафтовский рассказ, с господствующим настроением разочарованности в окружающем мире и стремлением избавиться от него. Однако очередной текст о Рэндольфе Картере заметно отличался от тех произведений, которые Ф. Райт уже привык получать от Лавкрафта. Поэтому «Серебряный ключ» в «Уиерд Тейлс» сначала был забракован. Лишь летом 1928 г., видимо, из-за недостатка материала, главный редактор выпросил рассказ у писателя, и в январе 1929 г. он появился в журнале. При этом, как позднее утверждал сам Райт, читателям «Серебряный ключ» резко не понравился.

Влияние духа и стиля текстов лорда Дансени исследователи отмечают и в следующем рассказе Лавкрафта, созданном в ноябре 1926 г., — «Загадочном доме на туманном утесе». Здесь также нет откровенно ужасающих сцен или эпизодов, хотя отдельные детали истории намекают на жутковатую подоплеку существующей реальности.

События «Загадочного дома на туманном утесе» разворачиваются в выдуманном Лавкрафтом городе Кингспорте, знакомом его читателям по рассказам «Страшный Старик» и «Праздник». Здесь случайный путешественник может столкнуться со следующей картиной: «К северу от Кингспорта скалы образуют террасы, нагроможденные одна на другую и достигающие огромной высоты. Последняя из них висит подобно застывшему серому облаку, принесенному бризом. Открытая всем ветрам, она одиноко парит в безграничном просторе, поскольку берег здесь круто поворачивает — как раз в этом месте впадает в море полноводный Мискатоник, который течет по равнине мимо Аркхэма, неся с собой легенды далекого лесного края и мимолетные воспоминания о холмах Новой Англии». В доме на вершине скалы кто-то живет, но кто именно — в Кингспорте не ведают. Не знает этого даже сам Страшный Старик.

Посетивший город вместе с семьей философ Томас Олни решает забраться на вершину утеса и посетить таинственный дом. Он поднимается наверх, однако там сталкивается с очень странной ситуацией — войти в здание невозможно. «Когда же он неверным шагом приблизился к нему и увидал, что передняя стена составляла одну плоскость со скалой, а до единственной узкой дверцы нельзя было добраться иначе, как шагнув прямо по воздуху».

Перед Олни неожиданно появляется бородатый незнакомец — видимо, хозяин дома. Он приглашает путника пробраться внутрь через окно. Между хозяином и Одни завязывается увлекательная беседа, которая неожиданно перерывается странным образом. «В эту минуту постучали в старинную дубовую дверь, украшенную гвоздями с квадратными шляпками, за которой была одна лишь бездна. Олни вздрогнул от неожиданности, но бородач сделал успокаивающий жест, на цыпочках прошел к двери и заглянул в глазок. Вероятно, ему не понравилось то, что он увидел, потому что, приложив палец к губам, он обошел комнату кругом, закрывая окна. Только после того он занял свое место напротив гостя. Олни увидел, как неясный черный силуэт появился поочередно в каждом из полупрозрачных окон и чуть погодя исчез во мгле. Философ почувствовал облегчение от того, что хозяин не открыл двери».

Через некоторое время после исчезновения незваного визитера раздается новый стук в дверь, которая открывается на море. Хозяин отпирает ее, и Олни оказывается поражен невероятным и причудливым зрелищем: «Был тут и Нептун с трезубцем в руке, и игривые Тритоны, и фантастические Нереиды. На спинах дельфинов возлежала — огромная раковина с зубчатым краем, в которой помещался грозного вида старик — то был Ноденс, Хозяин Великой Бездны». Древние боги и мифологические существа приглашают Олни присоединиться к ним, и он влезает в раковину Ноденса. На следующий день Томас Олни спускается с вершины туманного утеса, но с этого момента явственно меняется. «С тех пор в течение долгих однообразных лет философ трудился, ел, спал — словом, покорно влачил существование добропорядочного гражданина — и никогда больше не проявлял интереса к вещам чудесным и сверхъестественным». А Страшный Старик заявляет, что душа Олни навеки осталась в доме на вершине утеса, чьи окна стали светиться в ночи еще ярче.

Нарочитая символичность «Загадочного дома на туманном утесе» несомненно связывает его с другими «околодансенианскими» текстами Лавкрафта. Например, с «Селефаисом», где душа Куранеса также переселяется в сказочный мир, или с «Поэзией и богами», где героиня общается с приветствующими ее языческими божествами. Однако рассказ, при всем своем литературном совершенстве, оказался предпоследним экспериментом Лавкрафта в области символической и аллегорической прозы.

Г.Ф. Лавкрафт и его родители — Сара Сюзен Лавкрафт и Уинфилд Скотт Лавкрафт. 1892 г.

Г.Ф. Лавкрафт. 1892 г.

Г.Ф. Лавкрафт в восемь лет. 1897–1898 гг.

Г.Ф. Лавкрафт. 1915 г.

Дом № 194 (впоследствии № 454) по Энджелл-стрит в Провиденсе, где родился Г.Ф. Лавкрафт

Г.Ф. Лавкрафт у своего дома по Энджелл-стрит в Провиденсе. 1919 г.

Г.Ф. Лавкрафт и журналист-любитель У. Доуделл. Бостон. 1921 г.

Г.Ф. Лавкрафт, Ч. Хейнс и У.-П. Кук. 1921 г.

Соня Грин (1883–1972)

Р. Кляйнер, Соня Грин и Г.Ф. Лавкрафт. 1921 г.

Г.Ф. Лавкрафт на фоне дома № 69 по Клинтон-стрит, где он проживал с 1924 по 1926 г. Нью-Йорк. 1925 г.

Дом на Барнс-стрит, 10, где Г.Ф. Лавкрафт жил до 1933 года. Провиденс

Дом № 66 по Колледж-стрит, где Г.Ф. Лавкрафт жил с 1933 по 1937 г. Провиденс

Дом № 259 по Парксайд-авеню, где находилась квартира Г.Ф. Лавкрафта и С. Грин. Нью-Йорк

Г.Ф. Лавкрафт в Бруклине. Г.Ф. Лавкрафт и Ф.Б. Лонг. 1931 г. Бруклин. 1931 г.

Ф.Б. Лонг с Г.Ф. Лавкрафтом во время посещения Бруклина

Г.Ф. Лавкрафт во Флориде. 1934 г.

Роберт Барлоу (1918–1951)

Г.Ф. Лавкрафт на кладбище у церкви Св. Иоанна в Провиденсе. 1935 г.

Эдгар Аллан По (1809–1849)

Амброз Бирс (1842–1914)

Роберт Блох (1917–1994)???

Элджернон Блэквуд (1869–1951)

Роберт Говард (1906–1936)

Лорд Дансени (1878–1957)

Огюст Дерлет (1909–1971)

Фрэнк Бэлнап Лонг (1903–1994)

Артур Мейчен (1863–1947)

Абрахам Меррит (1884–1943)

Монтегю Роудс Джеймс (1862–1936)

Роберт Чэмберс (1865–1933)

Эдгар Хоффманн Прайс (1898–1988)

Кларк Эштон Смит (1893–1961)

Обложка журнала «Эмейзинг Сториз» за сентябрь 1927 г., в котором был опубликован рассказ Г.Ф. Лавкрафта «Сияние извне»

Обложка журнала «Эстаундинг Сториз» за июнь 1936 г., в котором была опубликована повесть Г.Ф. Лавкрафта «За гранью времен»

Автопортрет Г.Ф. Лавкрафта. 1931 г.

Силуэт Г.Ф. Лавкрафта. 1925 г.

Обелиск на семейном участке Лавкрафтов на кладбище Суон-Пойнт. Провиденс

Надгробный камень на могиле Г.Ф. Лавкрафта. Кладбище Суон-Пойнт. Провиденс

Среди других работ Лавкрафта этого времени можно отметить рождественское стихотворение «Святочный ужас», изданное в декабре 1926 г. в «Уиерд Тейлс», а также эссе «Кошки и собаки». Последнее занимательно, легко читается и наполнено саркастичными доказательствами того, почему кошки лучше собак. Но в сущности, все оно сводится к обоснованию одного главного тезиса, сформулированного Лавкрафтом: «Пес — простолюдин; кот — джентльмен».

Главным венцом литературных усилий фантаста в конце 1926 — начале 1927 г. стал роман «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата». Этот обширный текст в сорок три тысячи слов Лавкрафт завершил в конце января. «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» стал компендиумом идей, тем, сюжетов и персонажей, связанных с условно «дансенианской» линией в его творчестве и одновременно — прощанием с ней. Воображаемый мир, который Лавкрафт назвал «страной заповедных снов», получил в романе наиболее полное воплощение. И в то же время ироничное, отстраненное и почти самопародийное настроение, которым пронизан «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата», показывает, насколько в 1926 г. его автор разочаровался в символической и романтически приподнятой литературе. Неоромантизм конца XIX — начала XX в., одно время так очаровывавший Лавкрафта, в романе подвергнут решительному пересмотру и добродушному осмеянию. И тем не менее «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» оказался текстом, где выражены многие сокровенные идеи его создатели, а целый ряд персонажей и воображаемых местностей из этой книги не раз возникнут на страницах лавкрафтовской прозы. Хотя и в совершенно ином качестве.

Главным героем «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата» стал Рэндольф Картер. Причем эта история в рамках его условной биографии, начертанной в рассказах Лавкрафта, должна считаться одной из первых, идущей сразу после страниц о детстве в «Серебряном ключе». Роман начинается с того, что Картер решает отправиться в далекий путь в волшебную страну на поиски города, явившегося ему во сне. «Весь в золоте, дивный город сиял в лучах закатного солнца, освещавшего стены, храмы, колоннады и арочные мосты, сложенные из мрамора с прожилками, фонтаны с радужными струями посреди серебряных бассейнов на просторных площадях и в благоуханных садах; широкие улицы, тянущиеся между хрупкими деревьями, мраморными вазами с цветами и статуями из слоновой кости, что выстроились сверкающими рядами; а вверх по крутым северным склонам карабкались уступами вереницы черепичных крыш и старинные остроконечные фронтоны — вдоль узких, мощенных мшистой брусчаткой переулков. То был восторг богов, глас божественных труб и бряцанье бессмертных кимвалов. Тайна объяла его, точно тучи легендарную безлюдную гору, и, покуда ошеломленный и мучимый неясным предчувствием Картер стоял на кромке горной балюстрады, его мучили острая тревога почти что угасших воспоминаний, боль об утраченном и безумное желание вновь посетить некогда чарующие и покинутые им места».

Во время своих странствий Картер преодолевает массу трудностей и переживает множество приключений, сталкиваясь с ужасным монстрами. Называются они часто несколько несерьезно — зуги, гуги или гасты, — но это не мешает быть им одновременно пугающими, отвратительными и смертоносными. Например, вот такими: «То была лапа двух с половиной футов шириной с исполинскими когтями. За ней показалась другая лапа, а потом уже покрытая черной шерстью исполинская рука, с которой обе лапы были соединены короткими перешейками. Потом сверкнули два розовых глаза и появилась огромная, как бочка, голова разбуженного гуга-часового. Его глаза под костистыми выростами, покрытыми мохнатой щетиной, выпирали в стороны на два дюйма. Но самое отвратительное в этой голове была исполинская пасть. Из пасти торчали желтоватые клыки, а начиналась она от верхушки до самого низа головы и раскрывалась вертикально, а не горизонтально». Картер посещает города и страны, хорошо знакомые всем, читавшим ранние рассказы Лавкрафта: это и Ултар за рекой Скай, и гора Нгранек, и Селефаис в Оот-Наргае.

Он встречает и персонажей из этих рассказов — например, Атала из «Других богов» и «Кошек Ултара» или Куранеса. По пути ему даже попадается Ричард Пикман. Да-да, тот самый Пикман из «Фотомодели для Пикмана». Он не только не погиб, но стал одним из самых влиятельных упырей. В сложной ситуации Пикман приходит на помощь Картеру, да еще не один, а с целым войском пожирателей мертвецов.

Однако от всех этих встреч, странствий и приключений Картера так и веет некоторой бессвязностью и несерьезностью, столь характерной для снов. Достаточно вспомнить описание битвы упырей с жабоподобными лунными монстрами, вроде бы ведущейся по всем канонам фэнтезийных сражений, но при этом выглядящей пародией. А явление легионов земных кошек, спасающих героя, угодившего на обитаемую Луну, — что может быть неправдоподобнее? В истории Картера действительно доминирует логика сна, и Л. Спрэг де Камп не зря сравнивал этот текст с «Алисой в Стране чудес» Л. Кэрролла.

И все же, преодолев самые сложные препятствия, Картер добирается до промежуточной цели — горы Кадат, где обитают боги, которых контролирует главный среди них — «ползучий хаос» Ньярлатхотеп. Именно он и открывает перед Картером главную тайну его поисков: «Ибо знай, что твой золотой мраморный город чудес — это лишь сумма всего того, что ты видел и любил в юности… Это великолепие бостонских крыш на горных склонах и озаренных пожаром заката западных окон, и душистых цветов на площади Коммон, и огромного купола на холме, и лабиринта фронтонов и печных труб в фиолетовой долине, по которой сонно течет Чарльз… Эта красота, отлитая, закаленная и отшлифованная годами воспоминаний и снов, и есть твой чудесный град на неуловимом закате; и чтобы найти этот мраморный парапет с дивными вазами и резным перилами, и чтобы спуститься наконец по бесконечным ступеням в город широких площадей и разноцветных фонтанов, тебе надо лишь вернуться к мыслям и видениям своего милого детства».

И несмотря на то что Ньярлатхотеп проявляет свою злокозненную сущность, пытаясь напоследок погубить Картера, тому все же удается вернуться домой. «С криком и содроганием пробудился в своей бостонской спальне Рэндольф Картер, оглушенный органным аккордом утреннего щебета и посвиста и ослепленный блеском рассветного солнца, чьи лучи, отразившись в огромном золотом куполе ратуши на холме, проникли сквозь пурпурные окна. Птицы пели в потаенных садах, и пьянящее благоухание аккуратно подвязанных лоз струилось из сада, посаженного еще его дедом. Красота и свет плясали на классическом камине, и на резном карнизе, и на стенах в причудливых узорах, а лоснящийся черный кот, разбуженный громким криком хозяина, поднялся, зевая, со своей лежанки».

Таким образом, роман, вроде бы посвященный бегству в воображаемый мир, оказывается проникнут антиэскапистским пафосом. Это ощущается и в его финале, и еще раньше, когда Лавкрафт описывает, как разочарован вроде бы счастливым пребыванием в стране заповедных снов Куранес: «Он был царем Оот-Наргая, но не нашел в том никакого глубокого смысла и постоянно испытывал тоску по милым сердцу приметам Англии, которые так много значили для него в юности. Он отдал бы все свои владения за один только звон корнуолльского церковного колокола, несущийся над долинами, и все тысячи минаретов Селефаиса — за родные островерхие крыши деревенских домов вблизи его родового поместья».

Несмотря на явные художественные достоинства получившегося текста, Лавкрафт оказался недоволен «Сомнамбулическим поиском неведомого Кадата». Роман явно противоречил его новым взглядам на то, как должно быть построено прозаическое произведение и как в нем должны развиваться события. К 1927 г. Лавкрафт окончательно уверился в том, что по сравнению с символическим повествованием гораздо большее впечатление на читателя производит псевдореалистический текст, пронизанный подробностями из обыденной жизни, вступающими в резкое противоречие с фантастической предпосылкой. А «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» во всех подробностях сюжета и антуража был максимально далек от псевдореализма. Боги, обитающие на вершине, более близки к богам Пеганы лорда Дансени, нежели к Великим Древним, этим чудовищным инопланетным монстрам. В «Сомнамбулическим поиске неведомого Кадата» образ Ньярлатхотепа, произносящего назидательные и даже частично моралистические поучения, будет резко противоречить его же сущности Великого Древнего из более поздних рассказов.

Скорее всего, именно недовольство символической концепцией «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата» заставило Лавкрафта отложить уже готовый роман в сторону и не пытаться его напечатать. Он даже откровенно назвал свой труд «бледным вторичным дансенизмом». Роман слишком явно противоречил тому, что его создатель считал правильным и многообещающим в развитии «литературы ужасов» в конце 20-х гг. XX в. Больше текстов, вызывающих прямые ассоциации с книгам лорда Дансени, Лавкрафт не писал, предпочитая собственный путь, базирующийся на намеренно реалистическом и нарочито прозаичном изображении немыслимых и невозможных событий. Полный вариант истории о приключениях Рэндольфа Картера в стране заповедных снов был опубликован лишь после смерти фантаста — в 1943 г., в сборнике «По ту сторону сна».

И хотя Лавкрафт только в 1930 г. четко заявит, что стиль и приемы лорда Дансени для него «неестественны», полный разрыв с «дансенианством» произошел после завершения «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата». Во всяком случае, роман, начатый Лавкрафтом сразу же после завершения долгой истории о похождениях Рэндольфа Картера в стране снов, написан в совершенно иной, почти документальной и нарочито реалистической манере.

Текст, впоследствии названный «Историей Чарльза Декстера Варда», видимо, вчерне замышлялся Лавкрафтом еще в 1923 г. Во всяком случае, именно тогда он скопировал из тома проповедника Коттона Мэзера цитату, восходящую к трудам итальянского врача Джованни Борелли, которая будет использована в романе. Но непосредственно за «Историю Чарльза Декстера Варда» Лавкрафт засел лишь в январе 1927 г., скорее всего, планируя создать не слишком большую повесть. И лишь по мере работы текст все разрастался и разрастался, пока, в конце концов, не достиг пятидесяти тысяч слов, став самым длинным из всех произведений Лавкрафта. (На русский роман также переводился под названиями «Жизнь Чарльза Декстера Варда» и «Случай Чарльза Декстера Варда».)

Действие романа разворачивается в родном городе Лавкрафта, и важным подспорьем при создании этого произведения стала подробная монография Г. Кимболл «Провиденс в колониальные времена». Работая в рамках столь полюбившегося ему псевдореализма, Лавкрафт скрупулезно и тщательно описывается происходящие в «Истории Чарльза Декстера Варда» события, четко их датируя и привязывая к конкретным местностям в Провиденсе.

Начинается роман с исчезновения из психиатрической больницы пациента — молодого человека по имени Чарльз Декстер Вард.

Доктор Маринус Бикнелл Виллетт, семейный врач Вардов, уверен, что на безумие молодого человека повлияло его странное увлечение судьбой отдаленного предка — Джозефа Карвена, в 1692 г. переехавшего из Салема в Провиденс. На протяжении долгих лет Джозеф занимался странными алхимическими изысканиями, используя очень редкие препараты. Поговаривали и о том, что Карвен добывает для опытов трупы на кладбищах. Побывавший однажды в его доме доктор Джон Меррит из Ньюпорта среди многочисленных алхимических трудов заметил книгу Борелли с загадочной цитатой, которую подчеркнул Карвен: «Главные соки и соли (сиречь зола) животных таким способом приготовляемы и сохраняемы быть могут, что муж знающий в силах будет собрать в доме своем весь Ноев Ковчег, вызвав к жизни из праха форму любого животного по желанию своему; подобным же методом из основных солей, содержащихся в человеческом прахе, философ сможет, не прибегая к запретной некромантии, воссоздать тело любого усопшего из предков наших, где бы сие тело погребено ни было». (Конечно же, находит Меррит в библиотеке алхимика и «Некрономикон», переплетенный в обложку с маскирующим названием «Закон ислама».)

В конец концов, Карвен вступает в конфликт с самыми уважаемыми людьми города, решающими выяснить, чем же он занимается. Они организуют налет на его дом 12 апреля 1771 г. В ходе этого нападения были открыты некие ужасные тайны, произведшие жуткое и травмирующее впечатление на нападавших. Они решают не рассказывать о них миру, тем более что главный виновник понес заслуженное наказание — Джон Карвен был убит. Его тело в запечатанном свинцовом гробу отдали жене, и оно было похоронено на Северном кладбище в Провиденсе.

В XX в. прямой потомок Карвена — Чарльз Декстер Вард — заинтересовался судьбой предка и начал изучать те же алхимические дисциплины, что и погибший маг. Варду удается раскрыть тайну «главных солей» — элементов, составляющих основу любого организма. Манипулируя с «солями», извлеченными из мертвых тел, действительно можно воскресить любого, жившего когда-либо человека. Вооружившись этими знаниями, Вард сначала находит труп Карвена, а затем и пытается его оживить. Однако вскоре доктор Виллетт получает от Чарльза Декстера Варда странное письмо, где тот утверждает, будто «вызвал к жизни страшного монстра, но сделал это лишь во имя науки. А сейчас во имя жизни человечества и всей Земли Вы должны помочь мне загнать чудовище в те черные бездны, откуда оно явилось».

Отправившись на встречу с Вардом, доктор Виллетт с трудом его узнает. Внешне молодой человек нисколько не изменился, но говорит, используя старинные обороты, и плохо помнит подробности своей жизни. Пытаясь выяснить, что же случилось с его знакомым, доктор проникает в подземелье на месте старого дома Карвена, где Вард ставил опыты. Там Виллетт обнаруживает странные глубокие колодцы, в которых заключены чудовища, возникшие в результат неких экспериментов. На стенах же начертаны заклинания из текстов по черной магии. Одно из этих заклятий, состоящее из двух частей, почему-то крепко врезается в память доктору. Оно звучит так: «ЙАИНГНГАХ ЙОГ-СОТОТ ХИ-АГЕБ ФАИТЮДОГ УАААХ» и «ОГТРОДАИФГЕБЛ-ИХ ЙОГ-СОТОТ НГАХНГАИЙ ЗХРО».

После визита в поместье Виллетт понимает, что старый колдун Карвен сумел вселиться в тело Варда, подчинив его своей власти. Доктор решает встретиться с магом и разоблачить самозванца. В ответ Карвен начинает произносить колдовские формулы, но доктор отвечает вторым заклинанием со стены в подвале. Оно производит на зловещего чернокнижника убийственное действие: «На полу комнаты, там, где за секунду до того находился Джозеф Карвен, теперь лежала лишь кучка легкой, голубовато-серой пыли».

Среди текстов, которые повлияли на роман Лавкрафта, можно отметить роман британского писателя Уолтера де ла Мара «Возвращение», где также идет речь о подмене сущности одного человека другим. В этой книге призрак овладевает телом живого человека, или, как описал это сам Лавкрафт в своем очерке мистической литературы, «в романе “Возвращение” речь идет о душе мертвого уже два столетия человека, которая освобождается из могилы и прицепляется к людям, меняя даже облик жертвы, так что она становится похожей на того, кто уже давно обратился в прах». Однако, в отличие де ла Мара, Лавкрафта интересует не столько история подмены, сколько тема «запретного знания», вновь, да еще на столь оригинальном материале, прозвучавшая в его прозе. И Карвен, и Чарльз Вард явно вышли за незримые переделы, ограждающие безопасное и полезное научное знание от безумия, таящегося в хаосе.

Впрочем, Лавкрафт ни в коем случае не пытается предложить читателям историю с моралью в конце. Карвен безусловно является негодяем, и автор ни в коем случае ему не симпатизирует. Однако ни его опыты, ни эксперименты Варда не являются принципиально аморальным действом. Это всего лишь рискованная наука, чью опасность порождает сама природа нашей Вселенной, совершенно равнодушной к человеку. Варду просто не повезло — он затеял игру с вещами, ужасной сущности которых не понимал, и это привело его к гибели.

Хотя в образе Чарльза Декстера Варда, как это обычно и бывает у Лавкрафта, отобразились автобиографические черты создателя романа, внешность героя и отдельные эпизоды детства, видимо, были взяты у У. Морана, жившего в особняке Томаса Хэлси, послужившего прототипом дома Вардов. Как и главный персонаж романа, Моран в детстве был очень болезненным ребенком, и его возили в инвалидной коляске, что вполне мог видеть Лавкрафт.

Один, вроде бы совершенно эпизодический момент в «Истории Чарльза Декстера Варда» бросает некоторый свет на представления Лавкрафта о сущности сверхъестественных сил, проявляющихся в человеческой истории. Когда Чарльз Вард читает заклинание, то среди имен в колдовской формуле можно обнаружить вполне обычные семитические имена Бога: «Заклинаю именем Адонаи Элохим, Адонаи Иеговы, Адонаи Саваофа». При этом заклинание оказывается вполне работоспособными. Несмотря на весь свой атеизм, Лавкрафт, конечно же, не мог не знать, что перечисленные им имена обозначают Бога в иудейской и христианской традиции. Заклинатель же использует их наравне с Йог-Сототом и прочими именами выдуманных и даже демонических сущностей. (Сходная ситуация уже возникала в «Кошмаре в Ред-Хуке», где Томас Мелоун видел надпись, которая якобы «носила очевидное сходство с самыми жуткими заклинаниями, которыми когда-либо вызывали дьявола под крышами безбожной Александрии:

HEL. HELOYM. SOTHER. EMMANVEL. SABAOTH. AGLA. TERTRAGRAMM AT ON. AGYROS. OTHEOS. ISCHIROS.

ATHANATOS. IEHOVA. VA. ADONAI. SADAY. HOMOVSION. MESSIAS. ESCHEREHEYE»).

Объяснен этот момент в романе может быть двояко: либо Лавкрафт в середине 20-х гг. XX в. воспринимал христианского Бога в качестве злого божества, что маловероятно, учитывая неверие, давно ставшее его принципиальной позицией. Либо он планировал расширить пантеон Великих Древних, введя в него божеств различных религий, как исчезнувших, так и продолжающих существовать, имея миллионы приверженцев. В такой интерпретации уже вся история религиозной мысли человечества выглядела бы как одна огромная «ошибка интерпретации» — люди всегда принимали могущественных инопланетян за богов.

Однако, если подобная идея и пришла в голову Лавкрафта при написании романа, впоследствии он от нее отказался. Изобретать собственных богов на страницах книг оказалось интереснее, нежели еще раз показывать, как якобы ошибаются люди, придерживающиеся современных религиозных традиций.

Хотя Лавкрафт и довел «Историю Чарльза Декстера Варда» до конца, результатами проделанной работы он явно был разочарован. Текст показался ему громоздким и старомодным, вряд ли способным кого-либо заинтересовать. Поэтому он отложил его в «долгий ящик», и роман пролежал в архиве писателя до самой его смерти. Издана сокращенная версия «Истории Чарльза Декстера Варда» была лишь в 1941 г., в двух номерах «Уиерд Тейлс».

Впечатляющим финалом, завершившим творческий подъем Лавкрафта, начавшийся после его возвращения из Нью-Йорка в Провиденс, оказался рассказ «Сияние извне». (На русский язык название также переводилось как «Космический цвет» и «Цвет из иных миров».) Это произведение относится к числу наиболее литературно совершенных и, пожалуй, является самым пугающим во всем лавкрафтианском наследии. Сам Лавкрафт хорошо осознавал художественную силу «Сияния извне» и очень ценил этот рассказ, относя его к числу своих несомненных удач.

Мрачная атмосфера рассказа начинает нагнетаться с первых его строк, ставших почти хрестоматийными: «К западу от Аркхэма высятся угрюмые кручи, перемежающиеся лесистыми долинами, в чьи непролазные дебри не доводилось забираться ни одному дровосеку. Там встречаются узкие лощины, поросшие деревьями с причудливо изогнутыми стволами и столь густыми кронами, что ни одному лучу солнца не удается пробиться сквозь их своды и поиграть на поверхности сонно журчащих ручьев. По отлогим каменистым склонам холмов разбросаны древние фермерские угодья, чьи приземистые, замшелые строения скрывают в своих стенах вековые секреты Новой Англии. Там повсюду царит запустение — массивные дымоходы разрушены временем, а панеллированные стены опасно заваливаются под тяжестью низких двускатных крыш».

Анонимный рассказчик производит геодезические замеры в местности западнее Аркхэма, где планируется создать обширное водохранилище. Расспрашивая местных жителей об окрестностях, он узнает о существовании загадочной Испепеленной Пустоши и неких жутких событиях, впоследствии прозванных «страшными днями». В ходе своих изысканий геодезист натыкается на «пустошь» и оказывается поражен ее странным видом: «На всем протяжении моего пути через пустошь я не встретил ни малейших признаков растительности. Повсюду, насколько хватало глаз, недвижимо, не колышимая ни единым дуновением ветра, лежала мельчайшая серая пыль или, если угодно, пепел. В непосредственной близости от пустоши деревья имели странный, нездоровый вид, а по самому краю выжженного пятна стояло и лежало немало мертвых гниющих стволов. Как ни ускорял я шаг, а все же успел заметить справа от себя груду потемневших кирпичей и булыжника, высившуюся на месте обвалившегося дымохода, и еще одну такую же кучу там, где раньше, по всей видимости, стоял погреб. Немного поодаль зиял черный провал колодца, из недр которого вздымались зловонные испарения и окрашивали проходящие сквозь них солнечные лучи в странные, неземные тона».

Продолжив расспросы, главный герой сталкивается со странным явлением — местные упорно советуют не прислушиваться к бредням старика Эми Пирса. В итоге рассказчик, естественно, решает обратиться именно к нему. (Благо, что Пирс и живет недалеко от Испепеленной Пустоши.) И старик действительно оказывается главным хранителем правды о событиях, случившихся в 1882 г. и сопровождавшихся рядом загадочных смертей.

Все началось с метеорита, упавшего на ферме Нейхема Гарднера, в те годы находившейся там, где ныне простиралась только пустошь. Обнаружив метеорит, хозяин фермы вызвал ученых из Мискатоникского университета, которые были крайне поражены свойствами и внешним видом небесного гостя: «Он действительно оказался мягким, как глина или как смола, и потому небольшой кусочек, который ученые мужи унесли в университет для анализа, им пришлось скорее отщипнуть, нежели отломить от основной глыбы… На наковальне он только подтвердил свою податливость, а в затемненной камере — люминесцентность. Его нежелание остывать окончательно взбудоражило весь технологический колледж. И после того, как спектроскопия показала наличие световых полос, не имеющих ничего общего с полосами обычного спектра, среди ученых только и было разговоров, что о новых элементах, непредсказуемых оптических свойствах и прочих вещах, которые обыкновенно изрекают ученые мужи, столкнувшись с неразрешимой загадкой». Более того, при вскрытии метеорита внутри его обнаружилось шарообразное тело («глобула»), совершенно неописуемого цвета — «да и цветом-то его можно было назвать лишь с большой натяжкой — настолько мало общего имел он с земной цветовой палитрой». От обычных метеоритов находка с фермы Гарднеров отличалась еще и тем, что быстро уменьшалась в размерах, а затем и исчезла полностью.

Однако эта история оказалась лишь прологом к жутким напастям, обрушившимся на Нейхема Гарднера и его семью. Урожай, весной грозивший стать чудесным, полностью пропал — «к нежному вкусу плодов примешивалась неизвестно откуда взявшаяся тошнотворная горечь и приторность, так что даже малейший надкус вызывал непреодолимое отвращение. То же самое творилось с помидорами и дынями…». В окрестностях фермы стали появляться жутковатые растения и видоизмененные животные. «Сам Нейхем выразился по этому поводу достаточно определенно: однажды он заявил, что его беспокоят следы на снегу. На первый взгляд то были обыкновенные беличьи, кроличьи и лисьи следы, но наметанный глаз потомственного фермера уловил нечто не совсем обычное в рисунке каждого отпечатка и в том, как они располагались: таинственные следы только отчасти соответствовали анатомии и повадкам белок, кроликов и лис, водившихся в здешних местах испокон веков. Эми не придавал этим разговорам большого значения до тех пор, пока однажды ночью ему не довелось, возвращаясь домой из Кларкс-Корнерз, проезжать мимо фермы Нейхема. В ярком свете луны дорогу перебежал кролик, и было в этом кролике и его гигантских прыжках нечто такое, что очень не понравилось ни Эми, ни его лошади. Во всяком случае, понадобился сильный рывок вожжей, чтобы помешать последней стремглав броситься наутек».

И наконец, жуткие превращения стали происходить с землей и зданиями на участке Гарднеров. Первым это заметил мельник из Болтона, однажды ночью проезжавший по дороге мимо фермы. «Ночь выдалась на редкость темной, от слабеньких фонарей, установленных на крыльях пролетки, было мало толку, но когда мельник спустился в долину и приблизился к нейхемовской ферме, окружавшая его тьма странным образом рассеялась. Это было поразительное зрелище: насколько хватало глаз, вся растительность — трава, кусты, деревья — испускала тусклое, но отчетливо видимое сияние, а в одно мгновение мельнику даже почудилось, что на заднем дворе дома, возле коровника, шевельнулась какая-то фосфоресцирующая масса, отдельным пятном выделившаяся на общем светлом фоне».

Затем лишилась рассудка Небби, жена Нейхема, которая начала постоянно кричать, будто «что-то неотступно следовало за ней, оно постоянно изменялось и пульсировало, оно надрывало ее слух чем-то, лишь очень отдаленно напоминающим звук. С ней что-то делали — высасывали что-то — в ней есть нечто, чего не должно быть — его нужно прогнать — нет покоя по ночам — стены и окна расплываются, двигаются…». Вскоре после этого с ума сошел и средний сын Нейхема и Небби — Таддеус. Он мог только, хихикая, шептать: «Там, внизу, живет свет», и его заперли вместе с матерью. Навестившего однажды своего соседа Эми Пирса охватывает ужасное ощущение при виде Гарднеров. «Ими овладела тупая покорность судьбе, как если бы они уже прошли половину пути по охраняемому невидимыми стражами проходу, ведущему в темный, но уже ставший привычным мир, откуда нет возврата».

Наконец, пропали два других сына Нейхема, а когда Эми Пирс, после долгого перерыва, вновь решил навестить ферму друга, произошло нечто совсем ужасное. Он наткнулся на Гарднера-старшего, тоже впавшего в безумие. Оставив его в покое, Пирс на втором этаже нашел останки его жены — почти разложившиеся и все-таки еще живые. Судя по всему, он убил Небби. Во всяком случае, рассказчик по этому поводу замечает следующее: «Эми не стал вдаваться в дальнейшие подробности этой чудовищной сцены, но из его рассказа я понял, что, когда он покидал комнату, бесформенная груда в углу больше не шевелилась. Есть вещи, о которых лучше не распространяться, потому что акты человеческого милосердия иногда сурово наказываются законом».

А после этого нечто жуткое произошло и с Нейхемом: «Высохшие участки тела на глазах осыпались на пол, образуя кучки мелкого пепельно-серого порошка. Эми не смог заставить себя прикоснуться к нему, а только с ужасом посмотрел на разваливающуюся темную маску, которая еще недавно была лицом его друга». Распадаясь в прах, Гарднер все-таки оказался в силах произнести монолог, по сей день остающийся одним из самых впечатляющих в истории хоррора: «Не знаю… не знаю… просто сияние… оно обжигает… холодное, влажное, но обжигает… живет в колодце… я видел его… похоже на дым… колодец светится по ночам… Тед и Мервин и Зенас… все живое… высасывает жизнь из всего живого… в камне с неба… оно было в том камне с неба… заразило все кругом… не знаю, чего ему надо… та круглая штука… ученые выковыряли ее из камня с неба… они разбили ее… она было того же цвета… того же цвета, что и листья, и трава… в камне были еще… семена… яйца… они выросли… впервые увидел его на этой неделе… стало большое, раз справилось с Зенасом… сначала селится у тебя в голове… потом берет всего… от него не уйти… оно притягивает… ты знаешь… все время знаешь, что будет худо… но поделать ничего нельзя… я видел его не раз… оно обжигает и высасывает… оно пришло оттуда, где все не так, как у нас… так сказал профессор… он был прав… берегись, Эми, оно не только светится… оно высасывает жизнь…»

Испуганный Пирс возвратился на ферму Гарднеров вместе с полицейскими, которые нашли в колодце останки сыновей Нейхема — Мервина и Зенаса. Осмотр места происшествия затянулся до вечера, и это едва не привело к катастрофе. Сначала полицейские и Пирс заметили, как все меняется вокруг на ферме: «Вся природа замерла в жутком оцепенении, но то, что вселилось в черные, голые ветви росших во дворе деревьев, по-видимому, не имело к природе никакого отношения, иначе как объяснить тот факт, что они двигались на фоне всеобщего мертвого затишья! Они судорожно извивались, как одержимые, пытаясь вцепиться в низколетящие облака, они дергались и свивались в клубки, как если бы какая-то неведомая чужеродная сила дергала за связывающую их с корнями невидимую нить… Лампа, которую Эми незадолго до того затушил, действительно не была нужна, так как все деревянные предметы вокруг начали испускать все то же ненавистное свечение. Оно разливалось по широким половицам и брошенному поверх них лоскутному ковру, мерцало на переплете окон, пробегало по выступающим угловым опорам, вспыхивало на буфетных полках и над камином и уже распространялось на двери и мебель. Оно усиливалось с каждой минутой, и вскоре уже ни у кого не осталось сомнений в том, что, если они хотят жить, им нужно немедленно отсюда убираться».

В ужасе перед необъяснимым явлением люди удрали через черный ход и, отойдя на некоторое расстояние от фермы, увидели кульминацию ужасных событий: «Трава, деревья, постройки и даже те участки растительности, что еще не были затронуты обжигающим дыханием серой смерти, — все было охвачено зловещим сиянием… Холодное смертоносное пламя поднялось до самых облаков — оно волновалось, бурлило, ширилось и вытягивалось в длину, оно уплотнялось, набухало и бросало в тьму блики всех цветов невообразимой космической радуги. А затем отвратительная тварь стремительно рванулась в небо и бесследно исчезла в идеально круглом отверстии, которое, казалось, специально для нее кто-то прорезал в облаках». От фермы осталось только голое, выжженное пространство, которое местные назовут Испепеленной Пустошью. Однако не эти финальные ужасы повредили рассудок Пирса. Его подкосило другое: «Он задержался лишь на мгновение, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть, как там, далеко внизу, с обожженной, безжизненной земли поднялась тоненькая светящаяся струйка — поднялась только затем, чтобы тут же нырнуть в бездонную черную пропасть, откуда совсем недавно ушла в небо светящаяся нечисть… Эми узнал этот цвет и понял, что последний слабый отросток чудовищной твари затаился все в том же колодце, где и будет теперь сидеть, ожидая своего часа».

В финале рассказчик заявляет, что будет счастлив, когда эта проклятая земля скроется под водой, однако указывает, что не решится «отпить и глотка из аркхэмского водопровода». А также его пугают жуткие сны, где ему является жуткое, «пепельно-серое, визжащее, разваливающееся на куски чудовище», похожее на Эми Пирса.

Лавкрафт уверенно насытил рассказ вполне правдоподобными деталями, связанными с реальной географией Новой Англии. Например, упомянутое в рассказе водохранилище имеет своим прототипом либо водохранилище Квоббин в центральной части Массачусетса, которое запланировали соорудить именно в 1926 г., либо водохранилище Скитуэйт в Род-Айленде, уже построенное в том году. Но одновременно видна и четкая привязка событий «Сияния извне» к конкретным местностям «альтернативной» Новой Англии, вроде Аркхэма и Мискатоника, что также придает тексту заметную ауру псевдореализма.

Находясь в русле традиционных воззрений Лавкрафта на Вселенную как на место, враждебное человеку и для него плохо приспособленное, всегда готовое обернуться худшей стороной, «Сияние извне» напрямую их не декларирует. Во многом рассказ стал безусловным шедевром благодаря тому, что философские идеи Лавкрафта в нем лишь подразумеваются, они растворены в художественной ткани и все же составляют с ней единое целое, определяя ход сюжета. Пришелец из метеорита не питал зла по отношению к семье Гарднер, он был с ними просто несовместим, поскольку пришел из совершенно иного мира. Чтобы выжить и бежать, он должен был питаться, а равнодушная Вселенная подсунула ему в качестве единственной пищи души и тела людей. И не случайно наибольший ужас у героя-рассказчика в «Сиянии извне» вызывают бескрайние космические просторы, откуда пришел монстр с Испепеленной Пустоши: «Мне смутно хотелось, чтобы налетевшие вдруг облака закрыли над собой неисчислимые звездные бездны, нависшие над моей головой и рождавшие первобытный страх в глубине моей души».

Конечно, при желании возможно выявить и следы некоторого влияния на отдельные эпизоды «Сияния извне» работ предшественников Лавкрафта в создании «литературы ужасов» — например, «Повести о белом порошке» Мейчена, которую нельзя не вспомнить, читая о добивании Эми Пирсом того, во что превратилась Небби Гарднер. Но делать этого откровенно не хочется. Эта мощная, захватывающая и откровенно пугающая вещь сделана настолько талантливо и органично, что, в отличие от ряда других текстов Лавкрафта, словно бы сопротивляется нудному литературоведческому анализу.

Однако, при всех достоинствах «Сияния извне», история ее публикации оказалась непростой. По совершенно непонятным причинам ее отверг Ф. Райт в «Уиерд Тейлс». Лавкрафт пытался пристроить рассказ в «Аргози Олл Стори», а затем отослал в «Эмейзинг Сториз». Хотя этот журнал и специализировался на чистой научной фантастике, формально история Лавкрафта, рассказывавшая о пришельце из космоса (пусть и настолько странном и пугающем), подходила изданию. Увы, прижимистый и жадноватый Хьюго Гернсбек, главный редактор «Эмейзинг Сториз», опубликовав «Сияние извне» в сентябре 1927 г., заплатил его автору лишь двадцать пять долларов. Причем сделал это только после трех писем с напоминаниями о необходимости выплаты гонорара. Разгневанный Лавкрафт решил больше никогда не иметь дел с «Эмейзинг Сториз», а Гернсбека до конца дней называл не иначе как «Хью-крыса».

Еще работая над «Сиянием извне», фантаст был вынужден завершить и быстро перепечатать свое эссе «Сверхъестественный ужас в литературе», предназначавшееся для журнала «Риклюз». Этот замечательный текст действительно вышел в первом номере журнала У.П. Кука в августе 1927 г. Однако первый номер «Риклюза», планировавшегося в качестве ежеквартального издания, оказался одновременно последним и единственным. Журнал приказал «долго жить», оставшись в памяти потомков исключительно благодаря публикации главного «хорророведческого» текста Лавкрафта.

В конце 1926 или в начале 1927 г. была написана первая статья из посвященных Лавкрафту, но появившихся на страницах профессиональной, а не любительской прессы. Ее автором был Г. Уолф, ведший постоянную колонку в «Экрон Бикен джорнэл». Он и Лавкрафт совершенно случайно познакомились у Лонга, и журналист, видимо, сначала был поражен самим писателем, а затем и его рассказами, которые он решил просмотреть в «Уиерд Тейлс». В статье, вышедшей весной 1927 г., Уолф назвал Лавкрафта замечательным, но пока неоцененным автором потрясающих «страшных рассказов» и предрек несомненный успех книге, в которой они будут собраны. Он не ошибся, но, к сожалению, его предсказание исполнилось только после смерти героя статьи.

СОРАТНИКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ

Элджернон Блэквуд

Об этом британском авторе с причудливой биографией и странными литературными и философскими взглядами Г.Ф. Лавкрафт отозвался так: «Даже речи не может идти о сомнениях в даровании мистера Блэквуда, ибо еще никто с таким искусством, серьезностью и детальной точностью не передавал обертоны некоей странности в обычных вещах и происшествиях, никто со столь сверхъестественной интуицией не складывал деталь к детали, чтобы вызвать чувства или ощущения, помогающие преодолеть переход из реального мира в нереальный мир или в видения. Не очень владея поэтическим колдовством, он все же является бесспорным мастером сверхъестественной атмосферы и умеет облечь в нее даже самый обыкновенный психологический фрагмент». И хотя для многих современных читателей хоррора имя Блэквуда мало что говорит, несколько его рассказов о сверхъестественном являются безусловными шедеврами.

Элджернон Генри Блэквуд родился 14 марта 1869 г. в Шутерз-Хилле, в графстве Кент. (Ныне это часть Большого Лондона.) Его матерью была вдовствующая герцогиня Манчестерская, а отец, сэр Стивенсон Артур Блэквуд, служил высокопоставленным чиновником в почтовом министерстве. Семья Элджернона принадлежала не к господствующей в Британии англиканской церкви, а к гораздо более жесткой, ультрапротестантской кальвинистской религиозной общине. Постепенное разочарование в ханжеском и ригористичном протестантизме усилилось у будущего писателя после того, как он год провел в закрытой школе Моравских Братьев в Германии. Блэквуд отвернулся от христианства и занялся мистическими поисками в других религиозных системах, продолжавшимися в течение почти всей его жизни.

Первым его увлечением стал индуизм — Блэквуд прочитал «Веды» и «Бхагават-Гиту», активно занимался йогой. Одновременно он попытался стать врачом-психиатром, стремясь воплотить в жизнь мечту, возникшую у него еще в четырнадцать лет. (Мечта эта так и не исполнилась, но позднее Блэквуд сделает психиатром Джона Сайленса, героя самого известного цикла его рассказов — «Джон Сайленс, необыкновенный доктор».)

Завершив обучение в Кембридже, Блэквуд на короткий срок уехал в Швейцарию. Он хотел было продолжить обучение в Эдинбургском университете, когда в его жизни вдруг произошел странный психологический перелом. Блэквуд бросил Старый Свет и в 1890 г. уехал в Канаду, чтобы работать на собственной ферме. Как и следовало ожидать, фермерская авантюра закончилась крахом, равно как и попытка заняться бизнесом.

В итоге, разругавшись с родителями, требовавшими его возвращения, Элджернон Блэквуд на несколько месяцев отправился в странствие по канадской глуши. (Впечатления от этого путешествия по огромной и дикой стране позднее отразились в повести «Вендиго».) Из Канады Блэквуд перебрался в Нью-Йорк, где сумел пристроиться репортером в газету «Ивнинг сан». «Большое Яблоко» не оказалось слишком благосклонным к молодому англичанину. Его обворовывали и обманывали, он жестоко и тяжело болел. Позднее Блэквуд заявлял, что Нью-Йорк ежечасно посыпал его раны солью и поливал кислотой.

Однако нью-йоркские испытания не оказались совершенно бесплодными — Блэквуд приобрел умение быстро и много писать, пробуя силы не только в сиюминутной журналистике, но и в сочинении более серьезной прозы. В 1895 г. ему удалось перейти на лучше оплачиваемую работу в «Нью-Йорк тайме». И все же, несмотря на прошедшие годы, прижиться в Соединенных Штатах Блэквуд так и не сумел. В 1899 г. он вернулся в Великобританию.

В Англии Блэквуд, за годы американских бедствий не утративший интереса к мистике, в 1900 г. вступил в оккультный орден «Золотая Заря». Это решение, наряду с сохранявшимся увлечением индуистскими доктринами, сильно повлияло на убеждения писателя, отразившиеся и в его книгах. Блэквуд активно работал над текстами о сверхъестественном, которые в 1906 г. вышли в виде сборника «Пустой дом и другие истории о привидениях».

Настоящий успех пришел к писателю после публикации серии рассказов о докторе Джоне Сайленсе, психиатре, расследующем загадочные и необъяснимые случаи, произошедшие с его пациентами. Несмотря на то что главный герой выглядел достаточно бледно и как персонаж уступал другим литературным охотникам за призраками, вроде Дайсона из рассказов А. Мейчена или Карнаки из цикла У. Ходжсона, в англоязычной литературе именно он остался в качестве архетипического «исследователя необъяснимого».

В 1907 г. Блэквуд написал повесть «Ивы», где, по совершенно справедливому мнению Г.Ф. Лавкрафта, «строгое искусство мистера Блэквуда достигает своих высот, и впечатление создается повествованием без единого лишнего параграфа и единой фальшивой ноты». В этом произведении «парочка путешественников, к своему ужасу, сталкивается с неведомыми существами, живущими на островке на Дунае». Действительно, повесть, без сомнения, является не только одной из вершин творчества Блэквуда, но одним из самых удачных произведений хоррора в английской литературе начала XX в. Именно в «Ивах» устами одного из героев писатель изложил важнейшую идею своих произведений, посвященных сверхъестественному: «Всю свою жизнь… я сам не знаю почему, явственно ощущал, что есть какое-то иное пространство, иной мир, не такой уж далекий, строго говоря, но совершенно несхожий с нашим; там происходят вещи невероятно значительные, там устрашающе огромные существа устремляются навстречу великим откровениям, в сравнении с которыми все наши земные проблемы — расцвет и падение государств, судьбы империй, гибель армий и континентов — поистине ничто, горстка праха… Ты считаешь, что это духи стихий, а я — что древние божества. Однако теперь я точно знаю, что это — ни то ни другое. Духи стихий и божества все же хоть как-то доступны нашему разумению, поскольку связаны с людьми самим фактом верования или обрядом жертвоприношения. Но те потусторонние сущности, которые нас сейчас окружают, не имеют ничего общего с человеком — лишь по какой-то случайности их мир вошел во взаимодействие с нашим». Под этими словами охотно подписался бы и Г.Ф. Лавкрафт.

Литературная популярность и коммерческий успех книг позволили Блэквуду в 1908 г. перебраться в Швейцарию, где он написал целый ряд известных произведений, в том числе и своего рода «духовную автобиографию» — роман «Кентавр». В это же время была издана и повесть «Вендиго», считающаяся второй по значению «историей ужасов» в творчестве английского автора. Лавкрафт так изложил ее содержание: «Еще одно сильное, но не выдержанное до конца сочинение — “Вендиго”, где нам показывают ужасные свидетельства существования лесного демона, о котором по вечерам шепчутся дровосеки Северных лесов. То, как некоторые следы рассказывают о невероятных вещах, воистину триумфальное достижение мастера». Однако этот краткий пересказ не отражает всей атмосферности этой повести, на страницах которой лежит отсвет воспоминаний Блэквуда о путешествиях по диким канадским лесам. Как и в «Ивах», он достигает здесь высот пугающего, не столько показывая, сколько намекая на непереносимый ужас, с которым столкнулись его герои. К сожалению, с русскими переводами повести возникала парадоксальная ситуация — лучше всего дух текста Блэквуда удалось предать В. Максимову, одновременно исказившему ее содержание и дополнившему разнообразной отсебятиной. Перевод же Е. Пучковой, при всей формальной адекватности, получился сухим и невыразительным.

В годы жизни в Швейцарии Блэквуд активно путешествовал, посещая соседние европейские страны, а также Кавказ и Египет. Под впечатлением от поездки в Африку позднее он написал роман «Волна», посвященной реинкарнации.

Мирная писательская жизнь закончилась с началом Первой мировой войны. Из патриотических соображений Блэквуд поступил на службу в британскую военную разведку и активно выполнял ее задания в Швейцарии. Впрочем, разведывательные операции не помешали писателю создать в это же время еще несколько романов.

Вернувшись после окончания войны в родной Кент, Блэквуд продолжил писать прозу (в том числе о детях и для детей), хотя творческая активность его заметно снизилась. Он также по-прежнему интересовался мистическими теориями, в частности, внимательно ознакомился с оккультно-религиозными системами Г.И. Гурджиева и П.Д. Успенского.

В1934 г. успех к писателю пришел на совершенно неожиданном поприще после того, как Блэквуд начал выступать на Би-би-си с чтением рассказов о привидениях. Передача снискала экстраординарное внимание слушателей, и Блэквуд перешел на сочинение радиопьес, а в 1936 г. даже участвовал в первых опытах по практическому использованию телевидения. Вершиной признания Блэквуда стал 1949 г., когда его наградили орденом Британской империи. Скончался писатель 10 декабря 1951 г., оставив после себя тринадцать романов и более двухсот повестей, рассказов и очерков.

Как и в случае с А. Мейченом, влияние Э. Блэквуда на Г.Ф. Лавкрафта сильно преувеличивают. Познакомившись в начале 20-х гг. XX в. с произведениями британского мастера, американский фантаст не мог не восхититься некоторыми из них (в первую очередь «Ивами»). Однако ни стиль Блэквуда, местами откровенно слащавый и сентиментальный, ни его мистические идеи, вроде пантеизма и переселения душ, не могли привлечь и заинтересовать Лавкрафта. Единственная близкая ему мысль — о неизмеримо ужасных существах, способных в отдельных местностях проникать в нашу реальность, — совершенно независимо от Блэквуда уже воплотилась в таких лавкрафтовских рассказах, как «Дагон» и «Праздник». Отдавая должное британскому мистику и считая его одним из четырех величайших создателей текстов хоррора первой половины XX в., в начале 20-х Лавкрафт уверенно шел в литературе своим собственным путем.