Русско-Японская война

Вильгельм II (Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Прусский) Гогенцоллерн (27 января 1859, Берлин – 4 июня 1941, поместье Дорн, провинция Утрехт, Нидерланды) – император Германии и король Пруссии с 15 июня 1888 года по 9 ноября 1918. После отречения эмигрировал в Нидерланды. Из письма Николаю II:

Всякий человек без предвзятого мнения обязан признать, что Корея должна быть и будет русской.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Корейские лесные фактории послужили той территорией, на почве которой возникли русско-японские недоразумения. Эти фактории были захвачены высокопоставленными лицами, Безобразовым и Абазой, составившими акционерное общество. В число акционеров входили и вдовствующая царица Мария Федоровна, многие великие князья, генералы… Когда японцы, боясь, что Россия захватит Корею в свои руки, стали протестовать против захвата русским акционерным обществом корейских лесов, высокопоставленные акционеры поняли, что удержать захваченное можно только силой…

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Виноват Безобразов прежде всего в том, что с легкомыслием безответственного дилетанта, не знакомого в силу своего положения с общими нуждами и состоянием страны, усиленно толкал Россию на Дальний Восток, удовлетворяя тем свое безграничное честолюбие и неудержимое стремление играть видную политическую роль. Но особенная его вина состояла в том, что, сознавая, как он это сам неизменно утверждал, нашу беззащитность в Маньчжурии и на Ляодунском полуострове, а также что одно наше присутствие там разжигает к нам злобу и Китая и Японии, и усиленно ввиду этого настаивая на усилении на Дальнем Востоке нашей военной силы, он, невзирая на то что почти ничего в этом отношении не делалось (ибо и сделано быть не могло), тем не менее, со своей стороны, продолжал действовать в направлении дальнейшего раздражения Японии и тем усиливал ее враждебность к нам. Действительно, если Безобразов понимал, что наша деятельность в Маньчжурии (а следовательно, тем более в Корее) поведет к вооруженному столкновению с Японией, то он, разумеется, должен был одновременно понимать и то, что до доведения нашей военной мощи до такой степени, при которой, по его понятиям, мы могли бы дать успешный отпор японцам, мы должны умерять эту деятельность и искать миролюбивого выхода из создавшегося положения. Между тем, пока лица из правительственного состава, не верившие в нашу слабость на Дальнем Востоке и, во всяком случае, почитавшие, что в случае боевого столкновения с Японией мы выйдем из него победителями, все же стремились к мирному улажению спорных между Россией и Японией вопросов и соответственно этому советовали быть уступчивыми, Безобразов, везде кричавший о нашей слабости в Маньчжурии и даже в Порт-Артуре, настаивал на резком отпоре всяким японским притязаниям. Его упорные советы не проявлять ни к Японии, ни к Китаю никакой уступчивости, а, наоборот, вести там агрессивную политику сыграли, несомненно, фатальную роль в деле русско-японского конфликта. Следуя именно этим советам, мы усиленно бряцали оружием и потрясали кулаком, не имея, однако, никакого намерения вступать в драку и даже вполне сознавая крайнюю ее нежелательность для нас. И здесь, увы, нет сомнения, что вызван был образ действий Безобразова упорным желанием использовать изобретенную им пресловутую корейскую концессию на Ялу, так как единственно чего серьезно добивалась Япония, из числа ее притязаний, на которые мы не выражали согласия, была именно та часть Кореи, где эта концессия находилась.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Вскоре после боксерского восстания в Петербурге сформировалось общество для эксплуатации дальневосточных лесов и ископаемых богатств. Во главе его стали Абаза, Безобразов и другие.

Граф Фредерикс из гоф-фурьерского журнала усмотрел, что государь несколько раз давал совершенно негласные аудиенции. Он обратил внимание Его Величества на нежелательность таких приемов без ведома ответственных лиц. На это царь возразил, что если вести торговое предприятие бюрократическим путем, то из этого ничего не выйдет. Он лично очень интересуется этим весьма широко задуманным и умным делом. Несколько времени спустя к Фредериксу явился Безобразов и рассказал о сути предприятия. Он рисовал картину развития его в общество, подобное Ост-индской компании. Государь, по словам Безобразова, лично очень интересуется этим делом и согласился стать акционером на сумму в 200 000 рублей. Он показал графу подписной лист с десятком титулованных и высокопоставленных имен, пока еще, правда, денег не внесших. Фредерикс ответил, что о разговоре доложит Его Величеству и спросит указаний, но предупредил собеседника, что не сочувствует тому, чтобы государь становился пайщиком частной компании. На другой день при всеподданнейшем докладе министр энергично советовал императору отказаться от участия в деле. Он указал, что никогда русский самодержец не становился акционером и что это может вызвать нежелательные толки. Нужно предвидеть также, что 200 000 рублей будут лишь авансом, а потом придется вкладывать и миллионы. Пока все подписавшиеся не дали ни гроша, но после взноса государя и они внесут свои деньги. В случае неудачи предприятия Его Величество будет нести ответственность за их потери и вынужден будет поддерживать безобразовское дело. Государь ответил, что подумает. Через день эти господа снова имели аудиенцию, и Фредерикс получил собственноручную записку Николая II, гласившую: «Прошу Вас выдать Безобразову 200 000». Министр, не признавая возможным контрассигновать такое распоряжение государя, поручил мне изготовить всеподданнейшую записку с просьбой об увольнении его от должности и специально по этому делу поехал в Царское Село. По возвращении граф Фредерикс рассказал мне, что император его отставки не принял и был смущен происходящим. Чтобы вывести государя из неловкого положения, министр предложил считать, что 200 000 рублей выдаются Безобразову в виде личного пособия.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Когда я вернулся в С.-Петербург после одного из моих летних плаваний на «Ростиславе», Никки просил меня совмещать мои обязанности командира броненосца с председательствованием в одном значительном предприятии, которое замышлялось на Дальнем Востоке.

Дело в том, что группа предпринимателей из Владивостока получила от корейского правительства концессию на эксплуатацию корейских лесов, расположенных между нашей границей и р. Ялу. Испытывая нужду в оборотных средствах, они обратились к министру двора с ходатайством о финансировании этого дела Государем. Сведущие люди, посланные в Корею министром двора, не скупились на похвалы, излагая все преимущества, которые выпадают на долю России, если она приобретет эту концессию. На основании добытых ими сведений можно было также предположить, что область по обеим сторонам р. Ялу заключала в себе и золотоносные земли. Это предложение представлялось чрезвычайно заманчивым, но, конечно, требовало при осуществлении большой осторожности и такта. Разговаривая по этому поводу с Никки, я сделал особое ударение на слове «такт». Я опасался бестактности нашей дипломатии, которая, преклоняясь перед западными державами, относилась к Японии высокомерно.

Совершенно не отдавая себе отчета о военной силе Империи Восходящего Солнца, русские дипломаты, восседая за столами своих петербургских кабинетов, мечтали о подвигах Гастингса и Клайва. План их сводился к тому, чтобы сделать в Маньчжурии для России то, чем была Индия для Великобритании. Под давлением этих дипломатов наше правительство за несколько лет до того решило оккупировать Квантунский полуостров и проводить Сибирскую магистраль прямо через Маньчжурию. Этот дерзкий захват китайской территории и порта, занятого японцами в 1894 году, но уступленного ими китайцам, вызвал негодующие протесты Токийского кабинета. Граф Ито прибыл в С.‑Петербург и предложил уладить конфликт мирным путем. Это ему не удалось, и ему оставалось только заключить союз с Великобританией, направленный против России. В дипломатическом мире не было секретом, что Государь Император дал свое согласие на ряд авантюр на Дальнем Востоке, потому что слушался вероломных советов Вильгельма II. Ни в ком также не вызвало сомнений, что если Россия будет продолжать настаивать на своих притязаниях на Маньчжурию, то война между Россией и Японией неизбежна.

– Разве мы хотим войны с Японией? – спросил я у Никки. – Если мы ее действительно хотим, то мы должны немедленно начать постройку второй колеи Сибирского пути, сосредоточить наши войска в Восточной Сибири и построить значительное количество современных военных судов.

Государь только покачал головой и ответил, что я придаю слишком много значения слухам. Нет, пока он был на престоле, он, конечно, не ожидал войны ни с Японией, ни с каким‑либо другим государством. Его ответы звучали очень уверенно. Я принял предложение встать во главе дела по эксплуатации лесной концессии на Ялу.

Прошел год. Я получил сведения, что русская дипломатия решилась на новую авантюру. На этот раз она собиралась продолжить Сибирский путь до границы Кореи и объявить эту страну аннексированной Российской Империей. Я сел и написал очень резкое письмо министру двора барону Фредериксу, в котором сообщал ему, что слагаю с себя полномочия по руководству делом концессии на Ялу и предсказываю в ближайшем будущем войну с Японией. Я не пожалел слов, чтобы выразить свое крайнее неудовольствие. Я заявил, что как верноподданный Государя и человек, не утративший здравого смысла, я отказываюсь иметь что‑либо общее с планами, которые ставят под угрозу сотни тысяч невинных русских людей. Фредерикс пожаловался Государю. Никки был очень огорчен моими резкими словами и просил меня изменить мое решение. Я ответил довольно запальчиво: нет.

Во всяком ином случае уход от дела его главного руководителя делается всегда достоянием гласности, но барон Фредерикс полагал, что если мое разноглаcие с Царем получит огласку, то это может иметь неблагоприятное влияние на ход дела на Дальнем Востоке. Вне небольшого круга наших родственников и друзей никто так и не узнал, что Великий Князь Александр Михайлович перестал участвовать в работах комиссии по эксплуатации лесной концессии на Ялу. Это случилось в 1902 г. Два года спустя в политических кругах утверждали, что виновник русско‑японской войны был зять Государя с его авантюрой на Ялу! Только после того, как большевики опубликовали документы, найденные в архивах Министерства двора, роль, которую я сыграл в событиях, предшествовавших Русско‑японской войне, перестала быть секретом.

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Если тут не были замешаны никакие личные корыстолюбивые цели, то упрямое фантазерство, а в особенности безграничное честолюбие играли зато первенствующую роль, а отнюдь не забота о русском народном благе и величии России. Если история свяжет имя Безобразова с нашим разгромом на Дальнем Востоке, т. е. с тем событием, которое явилось первым звеном в цепи разнообразных причин, приведших к развалу Русское государство, то едва ли она ошибется. (…) Приблизительно к половине декабря 1903 года положение наших переговоров с Японией было следующее: Япония желала, чтобы мы ей уступили всю Корею и, кроме того, установили пятидесятиверстную нейтральную полосу по обе стороны маньчжурско-корейской границы. Мы же по настоянию Безобразова, поддерживаемого в этом адмиралом Алексеевым, соглашались уступить Японии Корею лишь по 39‑й параллели, т. е. с сохранением за нами устьев Ялу и, следовательно, всей территории концессии. (…) 15 декабря 1903 года у государя было вновь совещание, на котором участвовал великий князь Алексей Александрович, министры Ламздорф и Куропаткин и управляющий делами Комитета по Дальнему Востоку Абаза. Совещание это единогласно признало, что переговоры с Японией необходимо продолжать. Государь при этом вновь сказал: «Война безусловно невозможна. – И прибавил: – Время – лучший союзник России. Каждый год ее усиливает». Тем не менее полного согласия на японские условия мы не выражали, а продолжали уступать по мелочам, весьма растягивая переговоры. Так продолжалось до самого отзыва японцами 25 января 1904 года своей миссии из Петербурга. Мы продолжали принимать некоторые меры к усилению нашей военной мощи на Дальнем Востоке, впрочем, преимущественно на бумаге, продолжая одновременно уступать японцам по разным мелким вопросам, продолжали не желать войны и тем не менее отстаивать часть Северной Кореи, а также противиться укреплению японцами Корейского пролива на корейском берегу. Решено было не признавать за сasus belli, если японцы высадят свои войска в Южной Корее, но не допустить их высадки в Северной. Продолжали мы в особенности быть уверенными в огромном превосходстве нашего флота над японским и потому не допускали и мысли, что японцы сами на нас нападут.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Меня он не боялся. Как часто, когда я спорил о полной реорганизации флота, которым руководил дядя Алексей согласно традициям XVIII века, я видел, как Государь в отчаянии пожимал плечами и говорил монотонно: «Я знаю, что ему это не понравится. Говорю тебе, Сандро, что он этого не потерпит».

«В таком случае, Ники, ты заставишь его это потерпеть…»

«Но что я могу с ним сделать?»

«Ты ведь Царь, Ники. Ты можешь поступить так, как это необходимо для защиты наших национальных интересов».

«Все это так, но я знаю дядю Алексея. Он будет вне себя. Я уверен, что во дворце услышат его крик».

«В этом я не сомневаюсь, но тем лучше. Тогда у тебя будет прекрасный повод уволить его немедленно в отставку и отказать ему в дальнейших аудиенциях».

«Как я могу уволить дядю Алешу? Любимого брата моего отца! Знаешь, Сандро, я думаю, что с моими дядьями у меня все обойдется, но за время твоего пребывания в Америке ты сам стал большим либералом».

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Когда 25 января Япония заявила о прекращении дипломатических сношений с нами, государь вновь собрал у себя совещание заинтересованных министров, которое пришло к единогласному решению о выражении согласия на все японские условия, о чем соответствующая телеграмма и была послана барону Розену. Но было уже поздно. К этому времени раздражение Японии по отношению к нам было уже настолько велико, а воинственное настроение японцев достигло таких пределов, что японское правительство, не без оснований полагавшее, что выраженное нами согласие лишь уловка для оттяжки времени с целью увеличения тем временем наших боевых сил на Дальнем Востоке и что при подписании мирного соглашения мы найдем какие-либо новые причины для отказа от согласия на ее условия, задержало телеграмму, посланную Розену, а тем временем произвело внезапное нападение миноносцами на наш флот в порт-артурском рейде.

Из дневника Николая II:

27 января 1904. Вторник. Утром пришла телеграмма с известием о бомбардировании 15 японскими судами Порт-Артура и о бое с нашей эскадрой….Потери незначительны. В 4 часа был выход в Собор через переполненные залы к молебну. На возвратном пути были оглушительные крики «Ура». Вообще отовсюду трогательные проявления единодушного подъема духа и негодования против дерзости японцев. Мама осталась у нас пить чай.

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Уверенность о том, что войны с Японией не будет, к январю месяцу укрепилась вполне и у адмирала Алексеева, и у государя. (…) Приблизительно до конца декабря наш флот был начеку и принимал меры предосторожности на случай внезапного нападения японского флота. О возможности такого нападения еще в сентябре предупреждал наш морской агент в Японии, капитан 1‑го ранга Русин. Но с начала января меры эти были понемногу отменены. Результат общеизвестен: наши лучшие суда – броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» и крейсер «Паллада» – были подорваны и надолго выведены из строя, а стоявшие у Чемульпо крейсера «Варяг» и «Кореец» хотя со славой, но погибли в неравном бою. В сущности, в этот день был предрешен весь ход войны. До него наш флот мог с успехом бороться с японским флотом, после это было почти невозможно.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

30 января 1904. Пятница. Патриотическая манифестация студентов. Сегодня пришли с чувствами, завтра придут с протестом.

Из дневника Алексея Николаевича Куропаткина:

У нашего Государя грандиозные в голове планы. Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет… Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется Государю более понимающим, чем мы, министры….Витте сказал мне, что вполне присоединяется к моему диагнозу.

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Где же в конечном счете кроется причина войны с Японией и на ком лежит ответственность за ее возникновение? Решительно все наше правительство было против нее, не желал ее и Николай II, и тем не менее она произошла, безусловно, по нашей вине. Причина одна и единственная, а именно – твердое и неискоренимое убеждение правящих сфер, что силы наши и тем более наш престиж настолько велики во всем мире, а в особенности в Японии, что мы можем себе позволять любые нарушения даже жизненных интересов этой страны без малейшего риска вызвать этим войну с нею: «Une drapeau et une sentinelle – le prestige de la Russiе fera le reste» – вот что громко произносил министр иностранных дел, а думали едва ли не все власть имущие. Война, полагал Николай II, всецело зависит, в отношении к сравнительно маленькой Японии, от нас и от нашего желания. В основе здесь была опять-таки переоценка наших сил и недооценка как степени значения для Японии Кореи, так в особенности органической и, в частности, военной мощи этой страны. Наш образ действий, лишенный даже международной корректности, в особенности для государства, предложившего на Гаагской мирной конференции всеобщее разоружение, был тем более недопустим и даже непонятен, что, в сущности, мы не придавали серьезного значения как водворению Японии в Корею, так даже нашему внедрению в Маньчжурию. Это была ребяческая игра, как ее верно окрестил Витте. (…) Никто не представлял государю в истинном свете степень нашей военной мощи, все, наоборот, поддерживали уверенность Николая II в нашем беспредельном могуществе. Между тем об этом могуществе у государя было вообще преувеличенное представление. Происходило это, быть может, также вследствие его путешествия через всю империю из Владивостока до Петербурга, когда он в течение многих недель, так как путешествие по Сибири было совершено на лошадях, ехал по безграничным пространствам Российского государства. Огромность территории страны, а также общей численности ее населения настолько поражали воображение, что за ними скрывались и малая наша культурность, и хозяйственная бедность, и техническая отсталость, и недостаточная отточенность нашего оружия. Ярким образчиком уверенности государя в легкой победе над Японией могут служить слова, сказанные императрицей Александрой Федоровной моей покойной матери, представлявшейся государыне в самом начале Японской войны. В то время было спешно приступлено к сооружению Кругобайкальской железной дороги взамен паромной переправы поездов через озеро Байкал. Для личного наблюдения за производством работ по сооружению этой дороги отправился на место министр путей сообщения кн. Хилков. Матушка моя в разговоре с государыней выразила надежду, что кн. Хилкову, благодаря его энергии, удастся выполнить эту важную задачу в короткий срок, на что императрица ответила: «Mais il n’aura pas le temps d’y arriver, que la guerre sera terminée».

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Витте говорит: Россия не может воевать. Она может воевать только тогда, если неприятель вторгнется в сердце ее.

Из дневника Николая II:

15 июля 1904 г. Утром П. П. Гессе (дворцовый комендант. – Н. Е.) принес тяжелое известие об убийстве Плеве брошенною бомбою в Петербурге, против Варш‹авского› вокзала. Смерть была мгновенная. Кроме него был убит его кучер и ранены семь человек, в том числе командир моей роты Семеновского полка капитан Цветинский – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас своим гневом… Обедали на балконе – вечер был чудный.

Бомпар Луи-Морис (17 мая 1854, Мец – 7 апреля 1935, Париж) – французский посол в Петербурге (1902–1908). Из воспоминаний:

Собрание в Царском Селе было оживленным, весьма приятным и вполне бонтонным. На нем сплетничали о тысяче светских историй. Ни единого слова о позавчерашнем покушении… Графиня Клейнмихель, устраивавшая этот обед и возвратившаяся вечером с нами в Петербург, не могла скрыть своего раздражения тем, что столь значительное событие не было удостоено ни словца. А все почему? Потому, что Плеве был простым чиновником, судьба которого недостойна внимания столь высокопоставленного общества. Да убережет их Господь и нас тоже от кары, которой заслуживал бы подобный снобизм!

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

На днях был у Витте. Яростно говорил о Плеве. «Зачем о нем пишут? Отчего не пишут о кучере?» – кричал он. (…)

«Новик» японцы потопили у Сахалина. Это лучший наш крейсер. Не объявляют по случаю радости крещения. В царские дни несчастья и поражения не признаются. Им хорошо во дворцах и поместьях. (…) Что им русские несчастья!

Из дневника Александра Александровича Мосолова:

В одной лишь среде царь чувствовал себя по-товарищески: среди военных. Во время обсуждения в Военном министерстве вопроса о перемене снаряжения пехоты государь решил проверить предложенную систему сам и убедиться в ее пригодности при марше в 40 верст. Он никому, кроме министра двора и дворцового коменданта, об этом не сказал. Как-то утром потребовал себе комплект нового обмундирования, данного для испробования находившемуся близ Ливадии полку. Надев его, вышел из дворца совершенно один, прошел 20 верст и, вернувшись по другой дороге, сделал всего более 40, неся ранец с полною укладкою на спине и ружье на плече, взяв с собою хлеба и воды, сколько полагается солдату. Вернулся царь уже по заходе солнца, пройдя это расстояние в восемь или в восемь с половиной часов, считая в том числе и время отдыха в пути. Он нигде не чувствовал набивки плечей или спины и, признав новое снаряжение подходящим, впоследствии его утвердил. Командир полка, форму коего носил в этот день император, испросил в виде милости зачислить Николая II в первую роту и на перекличке вызывать его как рядового. Государь на это согласился и потребовал себе послужную книгу нижнего чина, которую собственноручно заполнил. В графе для имени написал: «Николай Романов», о сроке же службы – «до гробовой доски». Конечно, впоследствии об этом узнали военные газеты и широкая публика. Не все, однако, знают, что император Вильгельм в письме к государю поздравил его с этой мыслью и ее исполнением. (…) А наш военный агент в Берлине сообщил, что кайзер потребовал перевода всех статей по этому предмету из русских газет и досадовал, что не ему, германскому императору, пришла эта мысль.

Мартынов Евгений Иванович (22 сентября (4 октября) 1864, Свеаборг, ныне Суоменлинна – 11 декабря 1937, Москва) – русский военный деятель. Во время русско-японской войны командовал 140‑м Зарайским полком. В 1910 – начальник Заамурского округа пограничной стражи. Вступил в конфликт с министром финансов Коковцовым по поводу поднятого им вопроса о крупных хищениях на КВЖД и в Заамурском округе. Отправлен в отставку. 20 июля 1914 года подал прошение на Высочайшее имя, прося восстановить его в армии, на что последовало согласие. Попал в плен. Содержался в замке Лек вместе с Лавром Корниловым. Освобожден в феврале 1918. Служил в РККА. Арестован в сентябре 1937. Расстрелян 11 декабря 1937. Из воспоминаний о русско-японской войне:

Что касается одежды и снаряжения, то полк, выражаясь официальным языком, был снабжен всем положенным по закону. Конечно, относительно качества большинства вещей говорить не приходится. Это была известная интендантская дешевка, чрезвычайно быстро приходившая в негодность. Особенно плохи были шинели, сделанные из единственного в мире рыхлого, серого сукна, которое на свет просвечивало, а при дожде до такой степени впитывало влагу, что мокрая шинель весила до 20 фунтов. Но что приводило нас в совершенное отчаяние, так это интендантские сапоги. Сшитые из плохо выделанной, непрожированной конины, на деревянных гвоздях, они, при движении по топким дорогам и каменистым сопкам Маньчжурии, совершенно разваливались уже после двух недель носки. Известно, что обычное ругательство, с которым японские солдаты обращались к русским, было – «оборванец». Говорят, что убогая одежда нашего солдата объясняется бедностью государства, но отчего же несравненно более бедная Япония находит возможным снабжать своих солдат вещами высокого качества? Да, наконец, с финансовой точки зрения, вряд ли выгодно, вместо одной пары хороших сапог, давать две пары негодных и т. п.!! (…) Обращал на себя внимание огромный груз, носимый солдатом. Как известно, определенная законом походная ноша солдата весила 71 фунт. Если же к этому прибавить почти всегда имевшиеся лишние патроны, запас печеного хлеба на один день, кружку, чайник, табак и т. п., то этот груз был не менее двух пудов в сухом состоянии. Совершать большие переходы с таким вьюком при влажной, расслабляющей маньчжурской жаре было очень тяжело, а лазить по сопкам и вовсе невозможно. (…) В тот раз зимой болховцы выполнили задачу блестяще: незаметно приблизились к неприятельским окопам, прорвались через них, проникли в сосновую рощу, захватили там одного японца и привели его ко мне невредимого. К сожалению, вследствие отсутствия переводчика я не мог его сам опросить и, ограничившись подробным осмотром, отправил в штаб дивизии. Этот японский пехотинец был одет замечательно хорошо. Поверх белья на нем была толстая шерстяная фуфайка, составлявшая одно целое с такими же кальсонами, затем – суконные мундир и штаны, безрукавка козьего меха и, наконец, – пальто из верблюжьего меха, до пояса подбитое мехом, с меховым воротником и капюшоном. На голове он имел форменную фуражку, на руках меховые перчатки, на ногах – толстые шерстяные чулки и прекрасные башмаки с теплыми гетрами. Все эти вещи были сделаны из дорогого матерьяла, очень мало похожего на ту дешевую рвань, из которой наше интендантство «строит» свои знаменитые шинели, тулупы и сапоги. В японском окопе болховцы захватили несколько теплых одеял.

Из дневника Николая II:

21 декабря 1904. Вторник. Получил ночью потрясающее известие от Стесселя о сдаче Порт-Артура японцам ввиду громадных потерь и болезненности среди гарнизона и полного израсходования снарядов! Тяжело и больно, хотя оно и предвиделось, но хотелось верить, что армия выручит крепость. Защитники все герои и сделали более того, что можно было предполагать. На то, значит, Божья воля! В 10 час. подъехал к станции Березина… Оттуда поезд пошел к станции Бобруйск (…) и в 12½ отправился по направлению к Минску.

31 декабря 1904. Пятница. Мороз увеличился, была вьюга. После завтрака поехали в Софийский собор на панихиду по убитым и погибшим в Порт-Артуре. В 4 часа были на елке в местном лазарете. (…) Обедали у Мама́.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

25 декабря 1904. Депеша о капитуляции Порт-Артура была получена царем на станции Боровичи, во время пути. Новость, которая удручила всех, любящих свое отечество, царем была принята равнодушно, не видно было на нем и тени грусти. Тут же начались рассказы Сахарова, его анекдоты, и хохот не переставал. Сахаров умеет забавлять царя…

28 декабря. Царь болен. Его болезнь – бессилие воли; он не может бороться, всем уступает…

Степун Федор Августович (19 февраля (3 марта), по другим источникам 6 (18) февраля 1884, Москва – 23 февраля 1965, Мюнхен) – русский философ, общественный деятель, писатель. Учился в Гейдельбергском университете. Служил вольноопределяющимся в 1904–1905 годах. В 1910 году организовал международный ежегодник по философии культуры «Логос». Участник войны 1914–1918. После Февральской революции – начальник Политического управления Военного министерства Временного правительства. Выслан из СССР в 1922 году. Из воспоминаний:

Головин сидел за большим столом в просторной парковой канцелярии, завешанной и устланной новыми военными картами в темно-коричневых пятнах. Узнав, что я только что из заграницы, он поспешно закрыл окно на улицу и, закурив папиросу, начал с жаром расспрашивать меня, что говорят в Европе о войне и какого ожидают конца. Несмотря на свой мундир, Головин весьма откровенно громил правительство, возмущался всюду господствующим разгильдяйством и не без юмора доказывал, что трудно выиграть войну, когда мобилизация проводится чучелами, вроде нашего воинского начальника, а карты присылаются в части такими загаженными и подмоченными, что их приходится высушивать, как детские пеленки.

Из воспоминаний Евгения Ивановича Мартынова:

Командир дивизии до такой степени обрадовался пленному, что на следующий день, воссев на коня, водил его в штаб 3‑й дивизии, в штаб корпуса и по соседним бивакам, везде объясняя, что этот неприятель взят в плен вверенной ему дивизией. По этому поводу бывший командир Псковского полка Грулев в своих «Воспоминаниях о войне» говорит следующее: «До чего мы измельчали – просто совестно. На днях, например, получилось официальное отношение соседнего начальника дивизии, который сообщает, что войсками этой дивизии, при нечаянном нападении охотников, захвачен один японец и он (начальник дивизии) просит разрешения провести этого пленного по нашим бивакам с целью показать нашим войскам этот трофей. Не говоря про то, что это прием весьма невыспренный с точки зрения боевой этики, – человеку, по-видимому, и в голову не приходит, что таким приемом в глазах наших же солдат будут достигнуты обратные результаты, когда один несчастный пленный водится напоказ как редкая диковинка».

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Мы сидели в Царском с Никки, дядей Алексеем и Авеланом и обсуждали новый важный вопрос. Нам предстояло решить, должны ли мы утвердить план адмирала Рожественского, который предлагал отправить наши военные суда из Балтийского моря на Дальний Восток? Сам адмирал не питал каких-либо надежд на победу. Он просто думал о том, что надо «чем-нибудь удовлетворить общественное мнение». Наш флот и тысячи человеческих жизней должны были быть принесены в жертву невежественным газетным «специалистам по газетным вопросам». Эти последние открыли недавно существование некоторых технических морских терминов, вроде «боевой коэффициент», «морской тоннаж» и т. п., и старались ежедневно доказать в газетных столбцах, что японцев можно пустить ко дну соединенными силами наших тихоокеанской и балтийской эскадр. Никки объяснил нам причину нашего совещания и просил нас всех искренно высказать свое мнение по этому вопросу. Дядя Алексей ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться. Авелан говорил много, но не сказал ничего путного. Его речь была на тему «с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны, нельзя не признаться»… Рожественский блеснул еще раз основательным знанием биографии английского адмирала Нельсона. Я говорил последним и решил не церемониться. К моему величайшему удивлению, было решено последовать моему совету и наш Балтийский флот на верную гибель в Тихий океан не посылать. В течение двух недель все было благополучно, но к концу второй недели Никки снова изменил свое решение. Наш флот должен был все-таки отправиться на Дальний Восток, и я должен был сопровождать Государя в Кронштадт для прощального посещения наших кораблей. По дороге в Кронштадт я снова пробовал высказать свою точку зрения и встретил поддержку в лице весьма опытного флаг-капитана императорской яхты «Штандарт». Государь начал снова колебаться. В душе он с нами соглашался.

«Дай мне еще раз поговорить с дядей Алексеем и Авеланом, – сказал он, когда мы переходили на яхту адмирала. – Дай мне поговорить с ним с глазу на глаз. Я не хочу, чтобы твои доводы на меня влияли».

Их заседание длилось несколько часов. Я же в роли «enfant terrible» ожидал их на палубе.

«Ваша взяла, – сказал Авелан, появляясь на палубе, – мы приняли неизменное решение эскадры на Дальний Восток не посылать».

«Неизменность» решения Никки продолжалась десять дней. Он все же в третий и в последний раз переменил его. (…) 14 мая – в девятую годовщину коронации – наш обед был прерван прибытием курьера от Авелана: флот уничтожен японцами в Цусимском проливе, адмирал Рожественский взят в плен.

Из дневника Николая II:

19 мая 1905 г. Четверг. Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою. Сам Рожественский раненый взят в плен!! День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе. Имел три доклада. Завтракал Петюша. Ездил верхом. Обедали: Ольга, Петя, Воронов – ком. Примор. драг. полка, и его жена.

Из дневника Бориса Владимировича Никольского:

19 мая 1905 г. Четверг. Чудовищные события в Тихом океане превосходят все вероятия. (…) Когда я во вторник у Богдановича узнал истинное положение дел, еще до теперешних подробностей, то я сказал: конец России самодержавной и, в лучшем случае, конец династии. На чудо рассчитывать нечего. Победа на суше едва ли что может изменить, ибо просто опрокинуть японцев мало, их надо истребить, а для этого у нас нет нужного перевеса, нет даже простого равенства сил, наличных сил, не говоря о расстояниях, обстановке и пр. И всего ужаснее ждать объяснений, как могли суда Небогатова сдаться в плен. Я высказал догадку, что тут измена и что взбунтовавшаяся команда попросту связала офицеров.

Таубе Георгий Николаевич, фон (23 декабря 1877 (4 января) 1878 – 30 мая 1948, Грюнгольц, Шлезвиг) – русский военный деятель. Контр-адмирал. Участник русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. Один из организаторов балтийского ландсвера в Прибалтике. Из воспоминаний о русско-японской войне:

…весь избитый, с подбитым носовым казематом, совершенно развороченным носом, изрешеченными трубами и сильным пожаром на рострах, выходит из строя «Ослябя», под креном около 15 градусов на левый борт; он сидит носом до клюзов, но еще держится, стреляет и старается справиться с креном, который все увеличивается. (…) Эскадра проходит мимо «Осляби» в расстоянии около 120 сажен, он застопорил машины и уже совершенно лег на левый борт, зарывшись всем носом в воду и приподнявшись кормой. Никогда в жизни не забуду я картины этой гибели: я увидел его немного вперед нас, он все больше и больше ложился набок, несколько сот человек толпились на правом борту, не зная, откуда ждать помощи, некоторые были совсем голые, другие только наполовину разделись. В эту группу погибающих людей то и дело попадали японские снаряды и рвались в ней. Когда мы поравнялись с ним, он оголил уже всю свою правую подводную часть до киля; его блестящая обшивка походила на мокрую чешую морского чудовища, и вдруг, как по команде, все люди, толпившиеся на правом борту, бросились по этой чешуе вниз; одни, стоя, соскальзывали на ногах, другие падали и катились им под ноги, третьи скатывались на животе головой вниз. Большинство из них разбивалось о боковой киль и попадало в воду уже искалеченными, в воде же образовалась невообразимая куча тонущих, взывающих о помощи и топящих друг друга тел, над которыми все время не переставали рваться неприятельские снаряды. Еще несколько секунд, и «Ослябя» исчез под водой.

Из дневника Бориса Владимировича Никольского:

Когда я сказал, что – конец династии, меня спросили, что же делать. Я сказал: переменить династию. Но, конечно, если бы я верил в чудеса и в возможность вразумить глупого, бездарного, невежественного и жалкого человека, то я предложил бы пожертвовать одним-двумя членами династии, чтобы спасти ее целость и наше отечество. Повесить, например, великих князей Алексея и Владимира Александровичей, Ламздорфа и Витте, запретить по закону великим князьям когда бы то ни было занимать ответственные посты, расстричь митрополита Антония, разогнать всю эту шайку и пламенным манифестом воззвать к народу, заключив мир до боя на сухом пути. (…) Богданович мне потом говорит: «Напиши это царю». Я говорю: «Бесполезно. Я не Бог, чтобы из бабы сделать мужчину, из Николая – Петра…»

Из воспоминаний Георгия Николаевича фон Таубе:

Пристрелка по японским судам была крайне затруднительна, наши снаряды об воду не рвались (к сожалению, они часто не рвались также и о борт неприятельских судов) и при рикошете давали только невысокий столб воды, так что недолеты в этот серый день на расстоянии 35 кб (кабельтов – специальная единица измерения, используемая в морской корабельной артиллерии; равна 182, 87 м. – Н. Е.) видны были плохо, перелеты же и попадания почти совсем не были заметны. (…) Японские суда были выкрашены в боевой грязно-серый шаровый цвет и в этот мглистый день на расстоянии 35 кб еле выделялись на горизонте. (…) Наши суда, выкрашенные в черный цвет с желтыми трубами, ясно должны были вырисовываться на фоне серого неба и этим облегчать прицелку и стрельбу японцам. Кроме того, из-за беспрестанно выписываемых нашей эскадрой кривых нам почти не приходилось стрелять на прямых курсах и большинство наших выстрелов делалось на циркуляции. Эта стрельба самая трудная и неверная, а у нас она еще затруднялась тем, что мы во время боя и пяти минут, кажется, не продержались определенным ходом, а из-за частого выхода из строя передних судов и поворотов – то давали наибольшее количество оборотов, то шли самым малым ходом, иногда же принуждены были совершенно стопорить машину.

Из дневника Александра Александровича Мосолова:

Вся свита была ошеломлена безучастием императора к такому несчастью. Когда царь ушел, Фредерикс рассказал о своей беседе с Государем в купе. Николай II был в отчаянии: рухнула последняя надежда на благополучный исход войны. Он был подавлен потерею своего любимого детища – флота, не говоря о гибели многих офицеров, столь любимых и облагодетельствованных им.

Из дневника Николая II:

17 августа 1905 г. Ночью пришла телеграмма от Витте с известием, что переговоры о мире приведены к окончанию. Весь день ходил как в дурмане после этого…

18 августа 1905 г. Сегодня только начал осваиваться с мыслью, что мир будет заключен и что это, вероятно, хорошо, потому что так должно быть. Получил несколько поздравительных телеграмм по этому поводу.

25 августа 1905 г. В 2½ во дворце начался выход к молебну по случаю заключения мира; должен сознаться, что радостного настроения не чувствовалось.

Из дневника Сергея Юльевича Витте:

В то время никто не ожидал такого благоприятного для России результата, и весь мир прокричал, что это первая русская победа после сплошных наших поражений. (…) Сам Государь был нравственно приведен к необходимости дать мне исключительную награду, возведя меня в графское достоинство.

 

Первая революция

Толстой Лев Николаевич (28 августа (9 сентября) 1828, Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии – 7 (20) ноября 1910, ст. Астапово (ныне Лев Толстой) Рязано-Уральской ж. д.) – русский писатель, религиозный философ. Из письма Николаю II от 16 января 1902 года:

Любезный брат!

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не столько как к царю, сколько к человеку – брату. Кроме того, еще и потому, что пишу к Вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. Мне не хотелось бы умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о том, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и Вам и какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.

(…) Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отдаленной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением, и потому поддерживать эту форму…можно только, как это и делается теперь, посредством всякого рода насилия, усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещений книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел. (…)

Мерами насилия можно угнетать народ, но не управлять им. Единственное средство в наше время, чтобы действительно управлять народом, – только в том, чтобы, став во главе движения народа от зла к добру, от мрака к свету, вести его к достижению ближайших к этому движению целей. Для того же, чтобы быть в состоянии это сделать, нужно прежде всего дать народу возможность высказать свои желания и нужды, исполнить те из них, которые будут отвечать требованиям не одного класса или сословия, а большинства его.

…Как ни велика Ваша ответственность за те годы Вашего царствования, во время которых Вы можете сделать много доброго и много злого, но еще больше Ваша ответственность перед Богом за Вашу жизнь здесь, от которой зависит Ваша вечная жизнь и которую Бог Вам дал не для того, чтобы предписывать всякого рода злые дела или хотя участвовать в них и допускать их, а для того, чтобы исполнять Его Волю. Воля же Его в том, чтобы делать не зло, а добро людям.

…Простите меня, если я нечаянно оскорбил или огорчил Вас тем, что написал в этом письме. Руководило мною только желание блага русскому народу и Вам.

Достиг ли я этого – решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу. Я сделал то, что считал своим долгом.

Истинно желающий Вам истинного блага брат Ваш

Лев Толстой. Гаспра. 16 января 1902

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

21 августа 1904. Самодержавие давно стало фикцией. Государь сам находится во власти других, во власти бюрократии и не может из нее вырваться…

27 августа 1904. Государь, станьте частным лицом в государстве и спросите самого себя: что бы Вы произвели на нашем месте, когда бы подобный Вам человек мог располагать Вами по своему произволу, как вещью?

Дебаты об указе «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», составленном Святополк-Мирским и Витте в декабре 1904 года, о пункте указа, в котором говорилось про введение в Государственный совет делегатов, избранных провинциальными организациями:

Николай II: «Я указ этот одобряю, но у меня есть сомнение только по отношению одного пункта».

Витте: «Если Его Величество искренно, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течения, то этот пункт в указе должен остаться; но если Его Величество, взвесив значение этого пункта и имея в виду, что этот пункт есть первый шаг к представительному образу правления, со своей стороны находит, что такой образ правления недопустим, что он его сам лично никогда не допустит, то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы этот пункт не помещать».

Николай II: «Да, я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо считаю его вредным для вверенного мне Богом народа, и поэтому я последую вашему совету и этот пункт вычеркну».

Николай II в беседе с предводителем московского дворянства Петром Трубецким:

Мужик конституцию не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, и тогда – я вас поздравляю, господа!

Трубецкой Петр Николаевич (5 (17) октября 1858, Москва – 4 (17) октября 1911, Новочеркасск) – русский общественный деятель. Предводитель московского дворянства. Один из учредителей черносотенного «Союза русских людей». Застрелен в Новочеркасске своим племянником В. Г. Кристи. Из письма министру внутренних дел П. Д. Святополк-Мирскому:

Отныне Россия вступила в пору революции и анархии… Если бы император захотел просто собрать вокруг себя лояльные ему силы и позволить им высказать все, что накипело на сердце, Россия могла бы быть избавлена от угрожающих ей кровавых ужасов.

Из дневника Николая II:

1 января 1905. Суббота. Да благословит Господь наступающий год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие! Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоем. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе.

Петиция петербургских рабочих Николаю II:

Государь!

Мы, рабочие и жители города Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены и дети, и беспомощные старцы – родители, пришли к тебе, Государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и молчали, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, Государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы не многого просили, мы желали только, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука. Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсудили наши нужды. Но в этом нам отказали – нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон.

Государь! Разве это согласно с Божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Не лучше ли умереть – умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты – эксплуататоры рабочего класса и чиновники – казнокрады и грабители русского народа. Вот что стоит перед нами, Государь, и это-то и собрало нас к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение. Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру как для нас, так и для тебя, Государь. Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо народное представительство, необходимо, чтобы сам народ помогал себе и управлял собой. Ведь ему только и известны истинные его нужды. Не отталкивай его помощь, прими ее, повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих. Вот наши требования:

Немедленное освобождение и возвращение всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, за стачки и религиозные беспорядки.

Немедленное объявление свободы и неприкосновенности личности, свободы слова, печати, свободы собраний, свободы совести в деле религии.

Общее и обязательное государственное образование на государственный счет.

Ответственность министров перед народом и гарантия законности правления.

Равенство перед законом всех без исключений.

Отделение церкви от государства.

Отмена косвенных налогов и замена их прямым прогрессивным подоходным налогом.

Отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу…

Свобода потребительско-производственных и профессиональных рабочих союзов – немедленно.

Нормальная заработная плата – немедленно.

Непременное участие представителей рабочих классов в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих – немедленно.

Вот, Государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе; лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей Родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от наглой эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и к счастью, или в могилу… Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.

Священник Георгий Гапон

Рабочий Иван Васимов

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

9 января 1905 г. Воскресенье. Господи! В эту минуту в Петербурге творится ужасное: войска с одной стороны, рабочие – с другой, точно два неприятельских лагеря.

Павел Александрович, великий князь (21 сентября (3 октября) 1860, Царское Село – 29 января 1919, Петроград) – шестой сын Александра II. Участник Первой мировой войны. После смерти первой жены женился второй раз, на Ольге Валерьевне Пистолькорс. Брак был не разрешен императором. Великому князю был запрещен въезд в Россию. Запрет был снят в 1908 году. Расстрелян 29 января 1919 года в Петропавловской крепости «в порядке красного террора». Из воспоминаний Мориса Палеолога:

Но почему же мой племянник не принял делегатов от забастовщиков? В их отношении не было ничего мятежного. Весь день я молил Бога, чтобы не пролилось ни капли крови, а кровь пролилась. Это непоправимо!

Из дневника Николая II:

9 января 1905 г. Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми, гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь.

10 января 1905 г. Понедельник. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрой. Гулял. Пил чай у Мама́.

Из речи Николая II перед делегацией рабочих 19 января 1905 года:

Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины. Призывая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства… Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно… Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую их преданность мне, а потому прощаю им вину их.

Из письма Александры Федоровны принцессе Баттенбергской:

Бедный Николай несет тяжкий крест, который тем тяжелее, что нет никого, на кого он мог бы полностью положиться и кто бы ему по-настоящему помог… Он так изнуряет себя, работает с таким упорством, но нам чрезвычайно недостает тех, кого можно было бы назвать «истинными мужами». Я на коленях молю Бога даровать мне благоразумие найти одного из таких мужей – а мне все не удается, я в отчаянии! Один слишком мягок, другой слишком либерален, третий слишком слаб умом… Тяжесть ситуации заключается в мерзостном отсутствии патриотизма, когда мы находимся в разгаре войны, когда звучат революционные идеи. Бедные рабочие, которые были введены в заблуждение, пострадали, а вожаки, как обычно, попрятались за их спины. Не верьте всем этим ужасам, о которых рассказывают зарубежные газеты! От их тошнотворных преувеличений волосы дыбом становятся. Увы, это так – войска вынуждены были стрелять. Толпе неоднократно приказывали отступить; она знала, что Ники нет в городе (поскольку мы проводим зиму в Царском Селе) и что войска будут вынуждены стрелять. Но никто не хотел слушать – отсюда и пролитая кровь… Санкт-Петербург – испорченный город, в нем нет ни одного русского атома.

Русский народ глубоко и искренно предан своему самодержцу, а революционеры прикрываются именем царя, чтобы настроить людей против собственников и т. д., я даже не знаю как! Я хотела бы быть умницей и стать ему настоящей помощью. Я люблю мою новую страну, она так молода, так мощно взбалмошна и инфантильна. Бедный Ники, он ведет грустное и тягостное существование. Если бы здесь был его отец, который умел видеть множество людей и удерживать их подле себя! Тогда у нас был бы выбор, кем заполнить нужные посты. Но в настоящее время не к кому обратиться! Вокруг или глухие старцы, или желторотые юнцы. Дядья не стоят и гроша!

Трубецкой Сергей Николаевич (23 июля (4 августа) 1862, с. Ахтырка Московской губернии – 29 сентября (12 октября) 1905, Петербург) – русский общественный деятель, философ. Сводный брат П. Н. Трубецкого. Активный участник земского движения. Первый выборный ректор Московского университета. Умер от кровоизлияния в мозг в кабинете министра народного просвещения. Из обращения к Николаю II от имени Съезда земских и городских деятелей:

Мы знаем, Государь, что Вам тяжелее всех нас… Крамола сама по себе не опасна… Русский народ не утратил веру в царя и несокрушимую мощь России… Но народ смущен военными неудачами; народ ищет изменников решительно во всех: и в генералах, и в советчиках Ваших, и в нас, и в господах вообще…Нужно, чтобы все Ваши подданные, равно и без различия, чувствовали себя гражданами русскими… Как русский царь не царь дворян, не царь крестьян или купцов, не царь сословий, а царь всея Руси – так выборные люди от всего населения должны служить не сословиям, а общегосударственным интересам.

Из ответной речи Николая II:

Отбросьте сомнения, моя воля, воля царская – созывать выборных от народа – непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом… Я твердо верю, что Россия выйдет обновленной из постигшего ее испытания. Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всей Русью, между мной и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, что вы будете содействовать мне в этой работе.

Из дневника Николая II:

15 июня 1905 г. Среда. Жаркий тихий день. Аликс и я долго принимали на ферме и на целый час опоздали к завтраку. Дядя Алексей ожидал его с детьми в саду. Сделал большую прогулку в байдарке. Тетя Ольга приехала к чаю. Купался в море. После обеда покатались. Получил ошеломляющее известие из Одессы о том, что команда пришедшего туда броненосца «Потемкин Таврический» взбунтовалась, перебила офицеров и овладела судном, угрожая беспорядками в городе. Просто не верится!

20 июня 1905 г. Понедельник.…На «Пруте» были тоже беспорядки, прекращенные по приходе транспорта в Севастополь. Лишь бы удалось удержать в повиновении остальные команды эскадры! Зато надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников. После завтрака гулял и выкупался в море перед чаем. Вечером принял Абазу. Покатались. Было жарко.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

После напечатания воспоминаний С. Е. Крыжановского теперь уже не секрет, кто является составителем всех «конституционных» и «избирательных» актов этого времени. Крыжановский не был «сановником», но среди верных старцев, окружавших царя, он был единственным молодым человеком, помнившим университетский курс конституционного права. (…) По собственному выражению автора, втайне обиженного своей малостью перед заслуженными невеждами, «расслабленные старцы» целые месяцы беспомощно жевали непосильную для них тему. Наконец проект вышел из этих тайников, почти без изменений. (…) Во второй половине июля царь собрал в Петергофе (под своим председательством) совещание в составе пяти великих князей, всех министров и высоких сановников. В этот состав был включен, по близости к царской семье, профессор Ключевский (бывший преподавателем истории цесаревича Николая. – Н. Е.). Приехав в Петербург, В. О. Ключевский послал ко мне своего сына Бориса с полученными материалами и с просьбой помочь ему ориентироваться в политической обстановке Северной столицы. (…) В течение всей недели, пока продолжались совещания, я проводил у Ключевского все вечера, выслушивая его подробные рассказы о том, что происходило в Петергофском дворце, и обсуждая вместе с ним программу следующего дня. (Позднее я узнал, что В. О. настолько сблизился с нашим политическим направлением, что вошел в партию кадетов и баллотировался по ее списку в Сергиевом Посаде.) В. О. был приглашен по почину правой клики, рассчитывавшей найти в нем надежного союзника. В первые дни они открыли перед ним все свои потаенные планы. Не без лукавства, ему свойственного, В. О. Ключевский оставил их на время в этом заблуждении. (…) Заговорщики хотели откровенных прямых выборов по сословиям. (…) Царь, обработанный правыми, видимо, колебался. Ключевский был в выгодном положении, выступив на защиту проекта правительства. Он дважды высказался против сословности выборов. (…) Сословность выборов, говорил он, «может быть истолкована в смысле защиты интересов дворянства. Тогда восстанет в народном воображении призрак сословного царя. Да избавит нас Бог от таких последствий». Дворянство было в Петергофе – вообще не в авантаже. Великий князь Владимир Александрович прямо напал на разных там Петрункевичей и Долгоруких, возглавивших крамолу. А на «серенького» мужичка возлагались большие надежды. (…) Когда проект Думы стал наконец законом (6 августа 1905 года), я имел возможность написать в «Праве» осведомленную статью о месте этого акта в ряду предыдущих попыток политической реформы. Материалами послужили сообщенные мне Ключевским секретные документы Крыжановского.

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

Мягкохарактерный и потому бессильный заставить людей преклониться перед высказанным им мнением, Николай, однако, отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений. Говоря словами Сперанского про Александра I, с которым Государь имел вообще много общего, Николай II не имел достаточно характера, чтобы непреклонно осуществить свою волю, но не был и достаточно безволен, чтобы искренно подчиниться чужой воле. Стойко продолжал он лелеять собственные мысли, нередко прибегая для проведения их в жизнь к окольным путям, благодаря чему и создавалось впечатление двойственности его характера, которая столь многими отмечалась и ставилась ему в упрек. Насколько Николай II в конечном счете следовал лишь по путям собственных намерений, можно судить по тому, что за все свое царствование он лишь раз принял важное решение вопреки внутреннему желанию, под давлением одного из своих министров, а именно 17 октября 1905 года, при установлении народного представительства.

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне:

Петергоф. 19 октября 1905 г.

Моя милая, дорогая мама!

Я не знаю, как начать это письмо.

Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь, январские дни, которые мы провели вместе в Царском – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними днями!

Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку. Вчера было ровно месяц, как мы вернулись из Трапезунда. Первые две недели было сравнительно спокойно.

В это время, как ты помнишь, случилась история с Кириллом. В Москве были разные съезды, которые неизвестно почему были разрешены Дурново. Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию.

Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, как Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом морем – как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в Департамент железн‹ых› дорог Мин‹истерства› путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный, маленький Хилков в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.

В университетах происходило Бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость, и все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получившие автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогает (а что они говорили в прежние годы – ты помнишь?).

Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того, чтобы действовать решительно.

Когда на «митингах» (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание и я об этом узнал, тотчас же Трепову были подчинены все войска петербургского гарнизона, я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен, и, конечно, все поверили этому. (…)

В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не смогли бы осуществиться.

Другой путь – предоставление гражданских прав населению: свобода слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Госуд. думу – это, в сущности, и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что, хотя он и рискованный, тем не менее единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода, кроме этого, нет. Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать. Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским. Мы обсуждали его два дня, и наконец, помолившись, я его подписал. Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое тем не менее я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова, – исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение, что такова Воля Божия, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в котором она находится почти год.

Хотя теперь я получаю массу самых трогательных изъявлений благодарности и чувств, положение все еще очень серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства. Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила – ничего еще не выработано, все на честном слове. Витте на другой день увидел, какую задачу он взял на себя. Многие, к кому он обращался занять то или другое место, теперь отказываются.

Старик Победоносцев ушел, на его место будет назначен Алексей Оболенский; Глазов тоже удалился, а преемника ему еще нет. Все министры уйдут, и надо будет их заменить другими, но это дело Витте. При этом необходимо поддерживать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в этом главная опасность.

Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает упасть духом! Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы!

Из Манифеста «Об усовершенствовании государственного строя» от 17 октября 1905 года:

Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным – и печаль народная – Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству державы Нашей. Великий обет Царского служения повелевает нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для государства смуты. Повелев надлежащим властям принять меры по устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер признали необходимым объединить деятельность Высшего правительства.

На обязанность Правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:

1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и

3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей…

На подлинном Собственного Его Императорского Величества рукою подписано: «НИКОЛАЙ».

Из дневника Николая II:

17 октября 1905 г. Подписал в 5 час. После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и умири Россию…

18 октября 1905 г. Сегодня состояние духа улучшилось, так как решение уже состоялось и пережито. Утро было солнечное и радостное – хорошее предзнаменование. Погуляли вдвоем.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

18 октября 1905 г. Опубликован Манифест. Весь день толпы народа стоят на улицах с красными флагами. Настроение толпы скверное….Ночью ожидают сильных беспорядков. Была уже стрельба.

Саша Черный (Александр Михайлович Гликберг) (1 (13) октября 1880, Одесса – 5 июля 1932, Ле-Лаванду, Прованс) – русский поэт-сатирик:

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне:

Петергоф, 27 октября 1905 г.

Милая, дорогая мама.

…Прежде всего спешу тебя успокоить тем, что в общем положение стало, конечно, лучше, чем оно было неделю тому назад!

Это бесспорно так! Также не может быть сомнений в том, что положение России еще очень трудное и серьезное.

В первые дни после манифеста нехорошие элементы сильно подняли голову, но затем наступила сильная реакция, и вся масса преданных людей воспряла.

Результат случился понятный и обыкновенный у нас: народ возмутился наглостью и дерзостью революционеров и социалистов, а так как 9/10 из них – жиды, то вся злость обрушилась на тех – отсюда еврейские погромы. Поразительно, с каким единодушием и сразу это случилось во всех городах России и Сибири. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией, как всегда – старая знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам, адвокатам и всяким другим скверным людям. Случаи в Томске, Симферополе, Твери и Одессе ясно показали, до чего может дойти рассвирепевшая толпа, когда она окружала дома, в которых заперлись революционеры, и поджигала их, убивая всякого, кто выходил.

Я получаю много телеграмм отовсюду, очень трогательного свойства, с благодарностью за дарование свободы, но с ясным указанием на то, что желают сохранения самодержавия. Зачем они молчали раньше – добрые люди?

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Все приемы у государя, по положению, проходили через церемониальную часть Министерства двора. Но в это время Государь действительно принимал несколько раз, помимо церемониальной части, как бы в частном порядке, черносотенные организации из провинции. Министр двора об этом узнал постфактум, просматривая камер-фурьерский журнал. Граф Фредерикс не раз указывал Его Величеству на нежелательность и опасность подобных секретных посещений. Государь отвечал: «Неужели я не могу интересоваться тем, что думают и говорят преданные мне лица о моем управлении государством?» Эти тайные приемы продолжались около полугода.

Из дневника Николая II:

11 декабря. Воскресенье. Встали поздно. Принял Мейндорфа, Юсупова и Скоропадского до обедни. Завтракали со всеми. Гулял долго. Сегодня вступил Л.-Гв. Финляндский полк. В 8 час. обедали все офицеры. Принял Николашу и Трепова. Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены.

12 декабря. Понедельник. В 10½ в экзерциргаузе был церковный парад: 1‑й роте Пажеского корпуса, Финляндскому полку и взводу Волынского полка. Алексей тоже присутствовал и вел себя очень хорошо. Когда духовенство окропляло войска, я его взял на руки и пронес вдоль фронта! Первый раз, что Финляндцы и их шеф видели друг друга. Завтракали в Большом дворце. Снялись с офицерами группой у подъезда. Вернулись домой в 2 часа. Принял доклады – Бирилева и Кутлера. Гулял. Занимался до 8 час. Обедала Элла.

13 декабря. Вторник. Всю ночь и целый день шел снег. Утром погулял. Имел три доклада. После завтрака принял с Аликс 41 раненого ниж‹него› чин‹а› из лазарета Мама́. В 6 час. принял Танеева. Читал. В Москве после крупных столкновений начались мелкие стычки и внезапные нападения на войска. Потери все еще не выяснены.

14 декабря. Среда. Масса снега выпала за эту ночь. Утро было занятое с 10 час. Принял довольно много представляющихся. Завтракали семейно и Гольтгоер (деж.). Послал его в город передать привет Семеновскому полку, кот. сегодня отправляется в Москву. Гулял. После обеда Витте имел у меня длинный доклад.

15 декабря. Четверг. Мороз держался ровный: –9°. Утром принял сенатора Акимова и предложил ему место министра юстиции. Гулял. В 6 час. принял доклад Дурново. Вечером читал.

16 декабря. Пятница. Солнечный морозный день. Принимал с 10½ до 11½. Завтракали: Миша и Дрозд-Бонячевский (деж.). Приняли 45 раненых нижних чинов. Гулял. Усиленно занимался до 8 час. Обедали: Элла, Миша, Ольга и Петя. Разбирали с ними подарки офицерам на елку, что продолжалось почти два часа.

17 декабря. Суббота. Мороз продолжался. Принимал с 10½ до часа. После завтрака у меня были три митрополита. Гулял. Занимался и читал до 8 час. Вечером окончили разбор рождественских подарков.

18 декабря. Воскресенье. 14° мороза. Утром у меня был Николаша. После обедни завтракали со всеми. Гулял больше часа. В 6 час. принял ген. – адъют. Мейндорфа по случаю его командировки в Москву для передачи моей благодарности войскам и расследования причин беспорядков в некоторых гренадерских полках. После обеда занимался.

19 декабря. Понедельник. Мороз немного уменьшился. После доклада своего Бирилев с нами завтракал. Гулял долго. В 6 час. принял Трепова с длинным докладом. Читал весь вечер. В Москве, слава Богу, мятеж подавлен силою оружия. Главное участие в этом приняли: Семеновский и 16‑й пех. Ладожский полки.

Из письма Николая II матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне, в Данию от 15 декабря 1905:

Как ни тяжело и больно то, что происходит в Москве, но мне кажется, что это к лучшему. Нарыв долго увеличивался, причинял большие страдания и вот наконец лопнул. В первую ночь восстания из Москвы сообщили, что число убитых и раненых доходит до десяти тысяч чел.; теперь, после шести дней, оказывается, что потери не превышают 3 тыс. В войсках, слава Богу, немного убитых и раненых. Гренадеры ведут себя молодцами после глупейшего бунта в Ростовском полку, но начальство очень вяло, а главное, Малахов очень стар. Дубасов надеется, с прибытием двух свежих полков, быстро раздавить революцию. Дай Бог!

Дубасов Федор Васильевич (21 июня (3 июля) 1845 – 19 июня (2 июля) 1911, Санкт-Петербург) – русский военный и общественный деятель. Участник войны 1877–1878. Адмирал. Руководил подавлением декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году. Из письма Николаю II:

В деле подавления московского мятежа я приложил весь свой разум, все умение и всю свою волю, причем усилия мои увенчались успехом. Между тем у меня есть основания думать, что действия мои не заслужили одобрения, так как они не вызвали желания поощрить меня хотя бы производством в следующий чин или награждением очередным орденом.

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне от 29 декабря 1905 года:

Милая, дорогая мама.

Эта неделя рождественских праздников была много спокойнее прежних. Как и следовало ожидать, энергичный образ действия Дубасова и войск в Москве произвел в России самое ободряющее впечатление. Конечно, все скверные элементы упали духом и на Северном Кавказе, и на юге России, также и в сибирских городах.

…В прибалтийских губерниях восстание все продолжается. Орлов, Рихтер и другие действуют отлично, много банд уничтожено, дома их и имущество сжигаются. На террор нужно отвечать террором. Теперь сам Витте это понял.

Из речи Николая II перед делегацией черносотенного «Союза русского народа» в январе 1906 года:

Хорошо, благодарю вас, возложенное на меня в Кремле Московском бремя я буду нести сам и уверен, что русский народ поможет мне. Во власти я отдам отчет перед Богом. Поблагодарите всех русских людей, примкнувших к «Союзу русского народа». Я верю, что с вашей помощью мне и русскому народу удастся победить врагов России. Скоро, скоро воссияет солнце правды над землей русской, и тогда все сомнения исчезнут. Благодарю вас за искренние чувства. Я верю русскому народу.

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне:

12 января 1906 г.

Милая, дорогая мама.

Благодарю тебя от всего сердца за твое доброе, горячее письмо, которое пришло как раз 6‑го утром и меня ужасно обрадовало.

Все, что ты пишешь о себе, меня волнует. Я понимаю, что тебе вдали от России все кажется еще серьезнее и хуже. Но не беспокойся о нас, милая мама.

Конечно, мне нелегко, но Господь Бог дает силы трудиться и спокойствие духа, что самое главное.

Именно это спокойствие душевное, к сожалению, отсутствует у многих русских людей, поэтому угрозы и запугивания кучки анархистов так сильно действуют на них.

Без того у нас вообще мало людей с гражданским мужеством, как ты знаешь, ну а теперь его почти ни у кого не видно. Как я тебе писал последний раз, настроение совершенно переменилось. Все прежние легкомысленные либералы, всегда критиковавшие каждую меру правительства, теперь кричат, что надо действовать решительно. Когда на днях было арестовано 250 главных руководителей комитета рабочих и других партий, все этому обрадовались. Затем 12 газет было запрещено, и издатели привлечены к суду за разные пакости, которые они писали, – опять все единодушно находили, что так нужно было давно поступить!!

Все это, конечно, дает Витте нравственную силу действовать как следует!

У меня на этой неделе идут очень серьезные и утомительные совещания по вопросу о выборах в Гос. думу. Ее будущая судьба зависит от разрешения этого важнейшего вопроса. Ал. Оболенский с некоторыми лицами предлагал всеобщие выборы, т. е. suffrage universel, но я вчера это убежденно отклонил. Бог знает как у этих господ разыгрывается фантазия!

Сидим мы в заседании по 7 часов – просто отчаяние.

6‑го происходил великолепный парад Гвардейскому экипажу, Стрелкам и другим частям в манеже.

Было чудное солнце, светло и радостно на душе. Я им передал твои поздравления, и матросы долго кричали «ура!» в ответ.

3‑го был очередной смотр Преображенцам. Погода была теплая, и Аликс взяла с собой маленького, который смотрел на парад со ступенек подъезда перед дворцом. Полк был рад видеть его.

В память этого Николаша был зачислен в списки полка. Enthousiasme indescriptible!

Я так счастлив, что войска полюбили Николашу и верят ему! Недавно он принимал всех командиров частей, причем сказал им такую горячую речь о верности долгу и присяге, что все присутствовавшие плакали и «ура!» их было слышно на улице. Это я знаю от самих начальников частей.

Сегодня пришли кавалергарды, и у нас сейчас будет им обед. Завтра утром смотр – конечно, в конном строю.

…На юге России совсем тихо, кроме небольших беспорядков в Полтавской губернии. В Сибири тоже лучше, но еще не кончена чистка железной дороги от всякой дряни.

Там на жел. дор. инженеры и их помощники поляки и жиды, вся забастовка, а потом и революция была устроена ими при помощи сбитых с толку рабочих…

Дети все поправились – они простудились в одно время и на праздниках валялись в постелях вокруг елки.

Мысли мои будут о тебе, милая мама.

Христос с тобою!

Всем сердцем

Твой Ники

Мария Федоровна (Мария София Фредерика Дагмара Глюксбург) Романова (26 ноября 1847, Копенгаген – 13 октября 1928, Копенгаген) – императрица всероссийская, жена Александра III (с 28 октября 1866), мать Николая II. Из письма Николаю II накануне открытия Первой Государственной думы:

Теперь я хочу тебе поговорить об одном вопросе, который меня очень мучает и беспокоит. Это насчет кабинетных и удельных земель, которые эти свиньи хотят отобрать по программам разных партий…

Нужно, чтобы все знали уже теперь, что до этого никто не смеет даже думать коснуться, так как это личные и частные права императора и его семьи. Было бы величайшей и непоправимой исторической ошибкой уступить здесь хоть одну копейку, это вопрос принципа, все будущее от этого зависит. Невежество публики в этом вопросе так велико, что никто не знает начала и происхождение этих земель и капиталов, которые составляют частное достояние императора и не могут быть тронуты, ни даже стать предметом обсуждения: это никого не касается, но нужно, чтобы все были в этом убеждены.

Из дневника Николая II:

4 ноября 1906 г. Суббота.

Встали в 7½. Отправился на охоту в Гатчину со всеми участниками. Облава была за Ремизом; загонщиками – все охотничьи команды гвардейских полков. Завтракали в чайном домике с офицерами. Погода, кроме начала охоты, была благоприятная, после конца ее снова пошел мокрый снег.

Всего убито: 982 (787 фазанов). Мною 82: фазанов 74, два тетерева, русак и 5 беляков.

Вернулся в Царское Село в 5½. Принял доклад Бирилева. Поехал к обеду в Павловск. Вернувшись домой, усиленно читал.

5 ноября. Воскресенье.

Серый день и оттепель.

В 11 часов поехали к обедне, завтракали по обыкновению. Принял присяжного поверенного Шмакова из Москвы – истинно русского человека: он поднес мне свою книгу: «Свобода и евреи».

Гуляли вдвоем и встретили детей. После чая много читал. Вечер провели вдвоем.

6 ноября. Понедельник.

В 11 час. поехал на парад Гусарского полка. Аликс взяла Алексея с собою, и он хорошо вел себя на ложе. Полк представился блистательно во всех отношениях. Завтракали с полковыми дамами в большой зале Большого дворца. Стоял туман. Принял доклад Философова.

Гулял. После чая читал и очистил свой стол от бумаг. В 8 час. приехал в дежурную комнату Гусарского полка к обеду. Съехалось много старых гусар, которые все досидели до конца. До ужина и после, сменяя один другого, пели песенники, цыгане и русский хор. Мне было весело и хорошо!

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Во дворце царила подавленная атмосфера. Казалось, что приближенные Царя пугались собственной тени. Я задыхался. Меня тянуло к морю. Новый морской министр, адмирал Бирилев, предложил мне, чтобы я принял на себя командование флотилией минных крейсеров Балтийского моря. Я немедленно согласился принять это назначение. В том настроении, в котором я был, я бы согласился мыть палубы кораблей! Я задрожал от счастья, когда увидел мой флаг, поднятый на «Алмазе», и испытал живейшую радость, что, по крайней мере, три месяца проведу, не видя революционной «Пляски смерти». Ксения и дети проводили лето в Гатчине. Раз в неделю они навещали меня. Мы условились, что в моем присутствии не будет произнесено ни одного слова о политике. Все, что я знал о политических новостях, – это то, что молодой, энергичный саратовский губернатор П. А. Столыпин сменил на посту премьера И. Л. Горемыкина. Мы плавали в финских водах на яхте моего шурина Миши и говорили о вещах, очень далеких от новой российской «конституции». Однажды пришло известие из Гатчины о том, что один из моих сыновей заболел скарлатиной и находится в тяжелом положении. Я должен был немедленно выехать.

«Я вернусь при первой же возможности, – обещал я своему помощнику. – Вероятно, на следующей неделе».

Эта «следующая неделя» так никогда и не наступила. Через три дня я получил от моего денщика, остававшегося на «Алмазе», записку, что экипаж крейсера накануне восстания и ждет только моего возвращения, чтобы объявить меня заложником.

«Я глубоко огорчен, Сандро, но в данном случае тебе не остается ничего другого, как подать в отставку, – решил Ники. – Правительство не может рисковать выдать члена Импраторской фамилии в руки революционеров».

Я сидел за столом напротив него, опустив голову. (…) Мне казалось, что я лишусь рассудка. Что мне оставалось делать? Но вдруг мне пришла в голову мысль. Под предлогом болезни сына я мог уехать за границу.

«Никки, – начал я, стараясь быть убедительным, – ты знаешь: Ирина и Федор больны скарлатиной. Доктора находят, что перемена климата могла бы принести им большую пользу. Что ты скажешь, если я уеду месяца на два за границу?»

«Конечно, Сандро…»

Мы обнялись. Никки не подал виду об истинных причинах моего отъезда. Мне было стыдно перед ним, но я не мог ничего не поделать. «Я должен бежать. Должен». Эти слова, как молоты, бились в моем мозгу и заставляли забыть о моих обязанностях пред престолом и Родиной.

Из письма Николая II председателю Государственного совета:

27 августа 1906 г.

На последнем докладе вы мне сказали, что к воскресенью, т. е. к сегодняшнему дню, будут арестованы те лица в Петергофе, которые готовят террористические акты.

Между тем я узнал от Трепова, что еще ничего не сделано.

Считаю свое невольное заключение в «Александрии» не только обидным, но прямо позорным.

30 августа будет парад в моем присутствии, и к этому дню Петергоф должен быть обезврежен.

Невозможно дольше ждать с ликвидацией здешней «облавы» – иначе или случится новое покушение, или анархисты улизнут. И то, и другое будет вящим скандалом перед всем миром.

Из писем Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне:

…Ты понимаешь мои чувства, милая мама, не иметь возможность ни ездить верхом, ни выезжать за ворота куда бы то ни было. И это у себя дома, в спокойном всегда Петергофе!!

Я краснею писать тебе об этом и от стыда за нашу родину, и от негодования, что такая вещь могла случиться у самого Петербурга!

Поэтому мы с такой радостью уходим завтра на «Штандарте» в море, хоть на несколько дней прочь от этого позора. (…)

Со времени нашего приезда я уже видел Столыпина, который раз приезжал в Биорке. Слава Богу, его впечатления вообще хорошие; мои тоже. Замечается отрезвление, реакция в сторону порядка и порицания всем желающим смуты.

Конечно, будут повторяться отдельные случаи нападений анархистов, но это было и раньше, да оно и ничего не достигает.

Полевые суды и строгие наказания за грабежи, разбои и убийства, конечно, принесут свою пользу. Это тяжело, но необходимо и уже производит нужный эффект.

Лишь бы все власти исполняли свой долг честно и не страшась ничего. В этом условии главный залог успеха.

Какой срам производят в Гельсингфорсе все наши Долгорукие, Шаховские и компания! Все над ними смеются в России!

И из Англии лезет какая-то шутовская депутация с адресом Муромцеву и им всем.

Дядя Берти (Эдуард VII. – Н. Е.) и английское правительство дали нам знать, что они очень сожалеют, что ничего не могут сделать, чтобы помешать им приехать. Знаменитая свобода!

Как они были бы недовольны, если бы от нас поехала депутация к ирландцам и пожелала тем успеха в борьбе против правительства.

Ответ Николая II на прошение адмирала Дубасова о помиловании покушавшегося на него террориста от 4 декабря 1906 года:

Полевой суд действует помимо Вас и помимо меня; пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы меня знаете, я незлобив: пишу Вам совершенно убежденный в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что, к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит моря крови и уже предотвратила.

Из воспоминаний Мориса Палеолога. Сергей Юльевич Витте в разговоре с французским дипломатом:

Мужчин, женщин и юных мальчиков казнят по обвинению в политическом убийстве за кражу пяти рублей из водочной лавочки.

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

Предчувствовал ли император грядущую смуту, как это некоторые утверждают, или нет, во всяком случае, он сносил выпавшие на его долю несчастья и страдания с удивительной покорностью и мужеством. Будучи глубоко верующим человеком и фаталистом, он всегда готов был принять все, что пошлет ему Бог. Как иллюстрацию его общего склада ума, я могу привести историю, о которой рассказывает Извольский. Дело происходило летом 1906 года. Извольский, занимавший тогда пост министра иностранных дел, отправился в Петергоф, где тогда пребывал двор, с обычным еженедельным докладом императору. В Кронштадте только что вспыхнул серьезный мятеж как протест против недавнего роспуска Думы, и крепость была подвергнута бомбардировке флотом. Хотя канонада продолжалась в течение всей аудиенции, император с величайшим вниманием выслушал доклад Извольского, как будто бы не случилось ничего необыкновенного, обсуждая вместе с ним все важнейшие вопросы. Когда по окончании доклада император поднялся и посмотрел по направлению к Кронштадту, находившемуся в каких-нибудь десяти милях оттуда, на другой стороне залива, Извольский не мог удержаться от вопроса: как может он оставаться столь спокойным в такую минуту, когда решается судьба династии? Император сказал (…): «Если Вы меня видите столь мало взволнованным, то это потому, что я питаю твердую, абсолютную уверенность, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи находятся в руке Бога, поставившего меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей с сознанием того, что у меня никогда не было иной мысли, чем служить стране, которую Он мне вверил».

 

Витте и Столыпин

Солженицын Александр Исаевич (1 декабря 1918, Кисловодск – 3 августа 2008, Москва) – русский писатель, общественный деятель. Лауреат Нобелевской премии 1970 года. Из статьи «Размышление над Февральской революцией»:

До нынешних лет в русской эмиграции сохранена и даже развита легитимистская аргументация, что наш благочестивый император в те дни был обставлен ничтожными людьми и изменниками. Да, так. Но: и не его ли это главная вина? Кто ж эти все ничтожества избрал и назначил, если не он сам? На что ж употребил он 22 года своей безраздельной власти? Как же можно было с такой поразительно последовательной слепотой – на все государственные и военные посты изыскивать только худших и только ненадежных? Именно этих всех изменников – избрать и возвысить? Совместная серия таких назначений не может быть случайностью. За крушение корабля – кто отвечает больше капитана? Откуда эта невообразимая растерянность и непригодность всех министров и всех высших военачальников? Почему в эти испытательные недели России назначен премьер-министром – силком, против разума и воли – отрекающийся от власти неумелый вялый князь Голицын? А военным министром – канцелярский грызун Беляев? (Потому что оба очаровали императрицу помощью по дамским комитетам.) Почему главная площадка власти – Министерство внутренних дел – отдана психопатическому болтуну, лгуну, истерику и трусу Протопопову, обезумевшему от этой власти? На петроградский гарнизон, и без того уродливый, бессмысленный, – откуда и зачем вытащили генерала Хабалова, полудремлющее бревно, бездарного, безвольного, глупого? Почему при остром напряжении с хлебом в столице – его распределение поручено безликому безответственному Вейсу? А столичная полиция – новичку из Варшавы? Сказать, что только с петроградским военачальником ошиблись, – так и в Москву был назначен такой же ничтожный Мрозовский. И по другим местам Империи были не лучше того командующие округами (Сандецкий, Куропаткин) и губернаторы. Но и штабом Верховного и всеми фронтами командовали и не самые талантливые и даже не самые преданные своему монарху. (Только на флоты незадолго стали блистательные Колчак и Непенин, два самых молодых адмирала Европы, – но и то оказался второй упоен освобожденческими идеями.) И надо же иметь особый противодар выбора людей, чтобы генералом для решающих действий в решающие дни послать Иудовича Иванова, за десятки императорских обедов не разглядев его негодности. Противодар – притягивать к себе ничтожества и держаться за них. (Как и к началу страшной Мировой войны царь застигнут был со своими избранцами – легковесным Сазоновым, пустоголовым Сухомлиновым, которые и вогнали Россию в войну.)

Маклаков Василий Алексеевич (10 (22) мая 1869, Москва – 15 июня 1957, Баден) – русский политический деятель. Брат министра внутренних дел, Н. А. Маклакова. Член конституционно-демократической партии (кадетов) с 1905 года. Депутат II, III и IV Государственных дум. Активный сторонник белого движения. Из воспоминаний:

Витте… не подходил под шаблон ни «консерватора», ни «либерала». Он совмещал черты, которые редко встречаются вместе, и этим приводил своих врагов в недоумение: «Когда же он искренен и где он хитрит?» А оригинальность его была в том, что он совсем не хитрил. Его политический облик и место, которое он мог занять в нашей истории, не укладывалось в шаблонные представления… Он олицетворял собой то, что в обреченном на гибель, разрушающем себя Самодержавии еще оставалось здоровым и что могло спасти ему жизнь.

Из воспоминаний Александра Петровича Извольского:

Ни для кого не было секретом, что император, несмотря на свое признание чрезвычайных достоинств этого человека, был тем не менее неспособен победить чувство недоверия и недоброжелательности, которое столь долго питал к этому министру. Граф Витте, со своей стороны, с трудом скрывал свое нерасположение к наследнику Александра III, при котором он успешно работал и полным доверием которого пользовался.

Витте, несомненно, был большим государственным деятелем, даже гениальным, но его суровый характер в тот критический момент, который переживала Россия, являлся одной из причин неудачи его карьеры. Другой причиной, и не последней, была полная противоположность между ним и его монархом. Дело было в том, что Витте настаивал перед императором на быстром даровании реформ, что казалось в то время единственно целесообразным. Либеральные идеи одно время имели успех при дворе, но постепенно реакционная партия возобновила свое прежнее влияние на Николая II, и для нее не составляло труда восстановить царя против Витте. Реакционеры утверждали, что граф Витте, как человек честолюбивый, стремится к уничтожению монархии и к провозглашению себя президентом русской республики. Я имею основание думать, что император все больше и больше склонялся доверять этим инсинуациям. Со своей стороны, я совершенно уверен в добром желании и честности усилий графа Витте разрешить проблему без ущерба для монархического принципа или династии и даже без ограничения императорских прерогатив, несмотря на то что это казалось неизбежным ввиду дарования конституционной хартии.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

…мы должны познакомиться с фигурой Витте – господствующей фигурой момента. (…) Это был редкий русский самородок – со всеми достоинствами этого типа и с большими его недостатками. Конечно, он стоял головой выше всей той правящей верхушки, сквозь которую ему приходилось пробивать свой собственный путь к действию. А действовать – это была главная потребность его натуры. Как всякий самородок, Витте был энциклопедистом. Он мог браться за все, учась попутно на деле и презирая книжную выправку. Со своим большим здравым смыслом он сразу отделял главное от второстепенного и шел прямо к цели, которую поставил. Он умел брать с собой все нужное, что попадалось по дороге, и отбрасывать все ему не нужное: людей, знания, чужие советы, закулисные интриги, коварство друзей, завистников и противников. Он прекрасно умел распознавать людей, нужных для данной минуты, организовывать их труд, заставлять их работать для себя, для своей цели в данную минуту. Большое умение во всем этом было необходимо, потому что и дела, за которые он брался, были большого масштаба. По мере удачи росла и его самоуверенность, поднимался командующий тон, крепла сопротивляемость всему постороннему и враждебному. При неудаче он становился страстен и несправедлив, никогда не винил себя, чернил людей, ненавидел противников. Наткнувшись на препятствие, которое одолеть не мог, он сразу падал духом, терял под ногами почву, бросался на окольные пути, готов был на недостойные поступки – и наконец отходил в сторону, обиженный, накопляя обвинительный материал для потомства, потому что в самооправдании он никогда не чувствовал нужды.

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне от 12 января 1905 года:

Витте после московских событий резко изменился: теперь он хочет всех вешать и расстреливать.

Я никогда не видал такого хамелеона или человека, меняющего свои убеждения, как он. Благодаря этому свойству характера почти никто больше ему не верит, он окончательно потопил самого себя в глазах всех, может быть исключая заграничных жидов.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Император Николай II был обаятелен. Я полагаю, что он был самым обаятельным человеком в Европе. Поэтому скептически настроенные сановники часто оставались уверены, что в Государе под непроницаемой маской обаяния скрывалась жестокая ирония.

«Государь – восточный человек, типичный византиец, – сказал про Николая II Витте вскоре после своей отставки в 1906 году. – Мы говорили с ним добрых два часа; он пожал мне руку, он меня обнял. Желал мне много счастья. Я вернулся домой, не помня под собой ног, и в тот же день получил указ о моей отставке».

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне от 2 ноября 1906 года:

Сюда вернулся на днях, к сожалению, гр. Витте. Гораздо умнее и удобнее было бы ему жить за границею, потому что сейчас около него делается атмосфера всяких слухов, сплетен и инсинуаций. Уже скверные газеты начинают проповедывать, что он вернется к власти и что он только один может спасти Россию. Очевидно, жидовская клика опять начнет работать, чтобы сеять смуту, которую мне и Столыпину удалось ослабить. Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела!

Довольно прошлогоднего опыта, о котором я вспоминаю как о кошмаре.

Из письма Николая II вдовствующей императрице Марии Федоровне от 11 октября 1906 года:

Ты, наверное, читаешь в газетах многочисленные телеграммы Столыпину со всех сторон России. Они все дышат доверием к нему и крепкою верою в светлое будущее!

А в этой уверенности, с помощью Божией, залог приближающегося успокоения России и начало правильного улучшения жизни внутри государства.

Но при всем том необходимо быть готовым ко всяким случайностям и неприятностям, сразу после бури море не может успокоиться!

Вполне возможны еще пакостные покушения на разных лиц. Я все еще боюсь за доброго Столыпина. Вследствие этого он живет с семейством в Зимнем и приходит с докладами в Петергоф на пароходе.

Я тебе не могу сказать, как я его полюбил и уважаю.

Столыпин Петр Аркадьевич (2 (14) апреля 1882, Дрезден – 5 (18) сентября 1911, Киев) – русский политик, министр внутренних дел, премьер-министр, реформатор. В качестве министра внутренних дел и премьер-министра жесткими мерами смог подавить первую русскую революцию. Убит агентом охранки Д. Богровым. Из речи П. А. Столыпина в Государственной думе 10 мая 1907 года:

Господа члены Государственной думы! Прислушиваясь к прениям по земельному вопросу и знакомясь с ними из стенографических отчетов, пришел к убеждению, что необходимо ныне же, до окончания прений, сделать заявление как по возбуждавшемуся тут вопросу, так и о предложениях самого правительства. (…) Я исхожу из того положения, что все лица, заинтересованные в этом деле, самым искренним образом желают его разрешения. Я думаю, что крестьяне не могут не желать разрешения того вопроса, который для них является самым близким и самым больным. Я думаю, что и землевладельцы не могут не желать иметь своими соседями людей спокойных и довольных, а не голодающих и погромщиков. (…) В настоящее время государство у нас хворает: самой больной, самой слабой его частью, которая хиреет, которая завядает, является крестьянство. Ему надо помочь. Предлагается простой, совершенно автоматический, совершенно механический способ: взять и разделить все 130 000 существующих в настоящее время дворянских поместий. Государственно ли это? Не напоминает ли это историю Тришкиного кафтана – обрезать полы, чтобы сшить из них рукава? (…) Все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства как единого целого. Мысль о том, что все государственные силы должны прийти на помощь слабейшей его части, может напомнить принцип социализма; но если это принцип социализма, то социализма государственного, который применялся не раз в Западной Европе и приносил реальные и существенные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя уплату части процентов, которые взыскиваются с крестьян за предоставленную им землю. (…) Если бы одновременно был установлен выход из общины и создана таким образом крепкая индивидуальная собственность, было бы упорядочено переселение, было бы облегчено получение ссуд под надельные земли, был бы создан широкий мелиоративный землеустроительный кредит, то хотя круг предполагаемых правительством земельных реформ и не был бы вполне замкнут, но был бы виден просвет. (…) Пробыв около десяти лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этот вопрос нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия…

Бок Мария Петровна, фон (1885–1985) – дочь П. А. Столыпина, жена Б. И. фон Бока. Из воспоминаний:

…чувствовала я себя сильно взволнованной рассказами моего спутника-генерала о последнем заседании Государственной думы, во время которого, обсуждая военное положение и говоря о казнях, депутат Родичев нанес личное оскорбление моему отцу. Папа послал ему тут же своих секундантов. Через короткое время, когда папа прошел в так называемый «Министерский павильон», куда удалялись члены правительства в Думе для отдыха, явился туда Родичев и принес моему отцу извинение. Мне потом рассказывал один из присутствующих при этом, как мой отец, выслушав Родичева, смерил его взглядом и ясно и раздельно очень громко произнес: «Я Вас прощаю».

Из речи П. А. Столыпина 5 декабря 1908 года в Государственной думе:

Господа члены Государственной думы! Если я считаю необходимым дать вам объяснение по отдельной статье, по частному вопросу – после того, как громадное большинство Государственной думы высказалось за проект в его целом, то делаю я это потому, что придаю этому вопросу коренное значение. В основу закона 9 ноября положена определенная мысль, определенный принцип. (…) В тех местностях России, где личность крестьянина получила уже определенное развитие, где община как принудительный союз ставит преграду для его самодеятельности, там необходимо дать крестьянину свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью: надо дать ему власть над землей, надо избавить его от кабалы отживающего общинного строя. (…) Правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке статьи 87 закон 9 ноября 1906 года: оно ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных. (…) Многих смущает, господа, что против принципа личной собственности раздаются нападки и слева, и справа. Но левые в данном случае идут против принципов разумной и настоящей свободы. Неужели не ясно, что кабала общины и гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу? (…) Нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищеты, от нищенства, от невежества, от бесправия…

Лихачев Дмитрий Сергеевич (28 ноября 1906, Санкт-Петербург – 30 сентября 1999, Санкт-Петербург) – русский филолог, академик. В 1928–1931 заключенный в Соловецком лагере особого назначения и на строительстве Беломоро-Балтийского канала. На Соловках общался с Юлией Данзас, бывшей фрейлиной императрицы, участницей Первой мировой войны. Из воспоминаний:

Другой запомнившийся мне рассказ Ю. Н. Данзас касался ссоры семьи Столыпиных с царской семьей. После покушения на Столыпина на Аптекарском острове государь пригласил Столыпиных жить в Зимнем дворце. Столыпины переехали и разместились на втором этаже. Дети Столыпина бегали по всем залам и, играя, забирались на трон. Александра Федоровна имела по этому поводу объяснение с женой Столыпина, не отличавшейся тактичностью. Она стала защищать своих детей и, между прочим, «дала понять», что муж ее значит для России больше, чем государь. После этого случая семью Столыпиных устроили где-то в другом помещении, а государыня не смогла забыть нанесенного мужу оскорбления, что не могло не быть замеченным охранкой. Столыпин «впал в немилость у охранного отделения», что, возможно, и отразилось на охране Столыпина в Киевском театре, где он был убит.

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

Я стояла рядом со своей матерью и с восторгом смотрела на молодую императрицу, поразительно красивую и эффектную в светлом платье, сверкающем бриллиантами. Она представлялась мне феей из волшебной сказки. (…) Обменявшись несколькими незначительными фразами с мама́, императрица замолкла. Молчала, следуя этикету, и мама. Я взглянула на императрицу и вдруг сразу поняла, до чего ей мучительно это молчание. Красные пятна появились на ее щеках, и видно было, что она ищет тему, не находит ее, а отойти, поговорив лишь минуты две, не хочет. Тут на меня нашла какая-то храбрость, и я, как-то инстинктивно стараясь помочь императрице выйти из создавшегося положения, незваная-непрошеная, сказала какую-то фразу. Сказала… и испугалась. Но императрица, повернувшись в мою сторону и, как мне показалось, облегченно вздохнув, улыбаясь промолвила: «Ah оui! С’est votre fille. – А потом, обращаясь прямо ко мне, сказала: – Vous кtes fiancée, n’est-ce pas? Je connais votre fiancé et vous félicite de votre choix». Тут я уже окончательно не выдержала и ответила ей такой подробной фразой и с таким сияющим лицом, что и она вся просветлела и задала мне еще несколько вопросов, после чего, дав мне поцеловать свою руку, улыбнулась мне ласковой, доброй улыбкой.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

…двор (…) все более замыкался в узком семейном кругу, из которого и исходили сменяющиеся влияния на слабую волю царя – сперва матери, потом дяди, наконец, жены Николая II. Давно уже прошла первая стадия влияния Марии Федоровны, урожденной Дагмары датской, через которую просачивались кое-какие либеральные воздействия Фреденсборга. Потом наступил период, тоже уже бывший на исходе, «славянских» влияний черногорок (двух жен великих князей. – Н. Е.) – «черных женщин», по враждебной терминологии Александры Федоровны. Этот период ознаменовался столоверчением и переходом от monsieur Филиппа к собственным национальным юродивым, таким как фанатик Илиодор, идиотик Митя Козельский или – самый последний – сибирский «варнак», как называл его В. Н. Коковцов, или «святой черт», как окрестил его Илиодор в своей обвинительной брошюре, – Григорий Распутин, окончательно овладевший волей царицы. Столыпин попал на последнего, не хотел ему подчиниться и постепенно был перечислен в категорию врагов «нашего Друга».

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

…не менее близко к сердцу папа́ лежал и вопрос о введении земства в Юго-Западном крае. Дело это было почти так же дорого моему отцу, как и проводимая им хуторская реформа. Он видел будущее величие России как и в самоуправлениях, так и в хуторском хозяйстве. (…) Он мечтал о самоуправлении, когда служил в Северо-Западном крае, но окончательно убедился в целесообразности его во время своего губернаторства в Саратове, где земство играло такую видную роль. Хотя моему отцу и приходилось вести с саратовским земством непрерывную и очень нелегкую борьбу, он все-таки считал земство необходимым фактором в жизни государства. (…) Юго-Западный край в крестьянской массе был русским, и хотя там было много помещиков-поляков, при выборах по куриям это делу не мешало. (…) С горячим интересом следили мы за ходом этого столь близкого моему отцу дела и по газетам, и по письмам близких. В Государственной думе законопроект о земстве прошел гладко. Мы радовались исполнению заветного желания папа́, считая, что дело это теперь решенное, как вдруг совершенно для всех неожиданно доходит до нас весть о том, что Государственный совет законопроект провалил. Конечно, ничего другого, как подать в отставку, в данном случае моему отцу не оставалось, что он и сделал; (…) отставка эта была очевидно принята, раз три дня нет никакого ответа на его прошение. На четвертый день оказалось, что мой отец остается на своем посту; (…) оказывается, что уже после того, как законопроект о земстве провалился в Государственном совете, стало известно, что накануне его разбора два крайне правых члена Государственного совета, Трепов и Дурново, были приняты Государем, которого они сумели убедить в том, что введение земства в юго-западных губерниях губительно для России и что депутация от этих губерний, принятая Государем, состояла вовсе не из местных уроженцев, а из «столыпинских чиновников», говорящих и действующих по его указаниям. Не переговорив по этому делу со своим премьером, моим отцом, Государь на вопрос Трепова, как им поступать при голосовании, ответил: «Голосуйте по совести». Результатом этой аудиенции и был провал законопроекта в Государственном совете, повлекший за собой и прошение об отставке моего отца.

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

…Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П. А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль, изложив ее так: «Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слушанием дела о западном земстве в Государственном совете Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом деле, скрытно обвиняя меня чуть ли не в противогосударственном замысле. Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Государственного совета В. Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с той же целью, с какой писал Вам особую записку Дурново. Такие действия членов Государственного совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления. (…) Я усердно прошу Ваше Величество во избежание повторения подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лиц, допустивших эти действия, взысканию, которое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу». Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина: «Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, чтобы я сделал?» – «Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном совете. (…) Все будут знать, что интриговать и вмешивать особу Вашего Величества в партийные дрязги непозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широкой степени». По словам Столыпина, это его обращение к Государю не вызвало никакого неудовольствия, как не вызвало оно и опровержения фактической стороны дела. Государь ответил только: «Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам так же прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь». (…)

В эти дни несомненно тяжелого ожидания я получил по телефону от состоявшего при Императрице Марии Федоровне гофмейстера князя Шервашидзе приглашение явиться к Императрице, которая желает меня видеть. Я не помню числа, но хорошо припоминаю, что это было в субботу. Императрица приняла меня в три часа дня и сказала, что желала бы узнать от меня, что произошло с П. А. Столыпиным. (…) Мне пришлось рассказать Императрице в самой сжатой форме все, что произошло в Государственном совете. (…) Ее рассуждение поразило меня своей ясностью, и даже я не ожидал, что она так быстро схватит всю сущность создавшегося положения. Она начала с того, что в самых резких выражениях отозвалась о шагах, предпринятых Дурново и Треповым (…): «Могу я себе представить, что произошло бы, если бы они посмели обратиться с такими их взглядами к Императору Александру III. Что произошло бы с ними, я хорошо знаю, как и то, что Столыпину не пришлось бы просить о наложении на них взысканий: Император сам показал бы им дверь, в которую они не вошли бы во второй раз… К сожалению, – продолжала она, – мой сын слишком добр, мягок и не умеет поставить людей на место, а это было бы так просто в настоящем случае. Зачем же оба, Дурново и Трепов, не возражали открыто Столыпину, а спрятались за спину Государя, тем более что никто не может сказать, что сказал им Государь и что передали они от его имени для того, чтобы повлиять на голосование в Совете. Это на самом деле ужасно, и я понимаю, что у Столыпина просто опускаются руки и он не имеет никакой уверенности в том, как ему вести дела… Я совершенно уверена, что Государь не может расстаться со Столыпиным, потому что он сам не может не понять, что часть вины в том, что произошло, принадлежит ему, а в этих делах он очень чуток и добросовестен. Если Столыпин будет настаивать на своем, то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, и я понимаю, почему он все еще не дал никакого ответа. Он просто думает и не знает, как выйти из создавшегося положения. Он слишком самолюбив и переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицей, не показывая и виду окружающим, что он волнуется и ищет исхода. И все-таки, принявши решение, которого требует Столыпин, Государь будет долго и глубоко чувствовать всю тяжесть того решения, которое он примет под давлением обстоятельств. Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что его заставили принять такое решение. Один Мещерский чего стоит, и Вы увидите, какие статьи станет он писать в „Гражданине“, и чем дальше, тем больше у Государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя, и для всей России. Я лично мало знаю Столыпина, но мне кажется, что он необходим нам, и его уход будет большим горем для всех нас. Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным, и энергичным, (…) и вот этого человека толкают в пропасть, и кто же? Те, которые говорят, что любят Государя и Россию, а на самом деле губят и его, и родину. Это просто ужасно».

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

Не получая три дня никакого ответа на поданное прошение, папа́ считал себя в отставке, как на четвертый день он был вызван в Гатчину вдовствующей императрицей. (…) Входя в кабинет императрицы Марии Федоровны, папа́ в дверях встретил Государя, лицо которого было заплакано и который, не здороваясь с моим отцом, быстро прошел мимо него, утирая слезы платком. Императрица встретила папа́ исключительно тепло и ласково и сразу начала с того, что стала убедительно просить его остаться на своем посту. Она рассказала моему отцу о разговоре, который у нее только что был с Государем. «Я передала моему сыну, – говорила она, – глубокое мое убеждение в том, что Вы один имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь». Государь, находящийся, по ее словам, под влиянием императрицы Александры Федоровны, долго колебался, но теперь согласился с ее доводами. «Я верю, что убедила его», – кончила императрица свои слова.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

После мартовского кризиса Столыпин, по показанию Коковцова, стал «неузнаваем». Он «как-то замкнулся в себе». «Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и он сам, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроены враждебно». Коковцову он заявил, что «все происшедшее (…) его совершенно расстроило: он потерял сон, нервы его натянуты, и всякая мелочь его раздражает и волнует. Он чувствует, что ему нужен продолжительный и абсолютный отдых, которым для него лучше воспользоваться в его любимой ковенской деревне». Он получил согласие государя передать все дела по Совету министров Коковцову и только просил последнего непременно поехать в Киев, где готовилось открытие памятника Александру II. (…)

Приехав в Киев 28 августа ‹1911 г.›, Коковцов застал Столыпина в мрачном настроении, выразившемся в его фразе: «Мы с Вами здесь совершенно лишние люди». Действительно, при составлении программы празднеств их обоих настолько игнорировали, что для них не было приготовлено даже средств передвижения. На следующий день Столыпин распорядился, чтобы экипаж Коковцова всегда следовал за его экипажем, а 31‑го он предложил Коковцову сесть в его закрытый экипаж – и мотивировал это тем, что «его пугают каким-то готовящимся покушением на него» и он «должен подчиниться этому требованию». (…) Нельзя не сопоставить с этим каких-то более ранних «предчувствий» Столыпина, что он падет от руки охранника. Так разъезжали по городу оба министра два дня – и вместе приехали вечером 1 сентября на парадный спектакль в городском театре. Коковцов сидел в одном конце кресел первого ряда, а Столыпин в другом – «у самой царской ложи». Во втором антракте Коковцов подошел к Столыпину проститься, так как уезжал в Петербург, и выслушал просьбу Столыпина взять его с собой: «Мне здесь очень тяжело ничего не делать». Антракт еще не кончился и царская ложа была еще пуста, когда не успевший выйти из зала Коковцов услышал два глухих выстрела. Убийца, «еврей» Богров, полуреволюционер, полуохранник, свободно прошел к Столыпину, стоявшему у балюстрады оркестра, и так же свободно выстрелил в упор. Поднялась суматоха; Столыпин, обратясь к царской ложе, с горькой улыбкой на лице осенил ее широким жестом креста и начал опускаться в кресло.

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

…толпа ринулась на пытавшегося ускользнуть убийцу, и бывшие в зале и прибежавшие из фойе схватили его и пытались растерзать. Офицеры бежали с саблями наголо, и возбуждение было таково, что его разорвали бы на куски, если бы не спасла его полиция. В это время папа́ понесли на кресле к выходу. Возмущение и возбуждение были неописуемые, а когда взвился занавес и со сцены послышались торжественные аккорды «Боже, царя храни», не оставалось во всей зале ни одного человека с сухими глазами. Государь, прослушав гимн, уехал из театра. Моего отца доставили тем временем в лечебницу Маковского, и туда толпами стали прибывать интересующиеся состоянием его здоровья. (…) Государь не верил серьезности положения. Его уверил доктор Боткин в противном, почему Государь и продолжал программу торжеств. 5 сентября вечером началась агония. После несвязных, бредовых слов папа́ вдруг ясно сказал: «Зажгите электричество!» Через несколько минут его не стало. (…) Государь вернулся из Чернигова в Киев 6 сентября рано утром и прямо с парохода поехал в больницу. Он преклонил колена перед телом своего верного слуги, долго молился, и присутствующие слыхали, как он много раз повторил слово: «Прости».

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

5 октября в Ливадии, в день именин наследника, Александра Федоровна имела с Коковцовым специальный часовой разговор, раскрывавший ее карты и «буквально записанный» ее собеседником. Разговор этот начался с повторения слов Государя: «Мы надеемся, что Вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле». Коковцов попытался ответить, что он всегда был вне партий и в этом усматривает слабость своего положения, которое «гораздо труднее» положения Столыпина в смысле работы с законодательными учреждениями. Он или не понимал, или не хотел понимать, что мысль императрицы шла совсем в противоположную сторону. И она стала еще откровеннее: «Я вижу, что Вы все делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком большое значение его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собой, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя – Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это для блага России».

Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen. («Мавр сделал свое дело, мавр может идти».) 19 октября на докладе Коковцова царь смущенно сказал, что, желая «добрым делом» ознаменовать выздоровление наследника, он решил прекратить дело по обвинению Курлова, Кулябки, Веригина, Спиридовича – киевских охранников – в «небрежности» их поведения в день убийства Столыпина. Коковцов взволновался, стал доказывать царю, что Россия «никогда не помирится с безнаказанностью виновников этого преступления и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал Государя…» Царь остался при своем. В вечер 1 сентября он лично опасности не подвергался. Вступив в отправление должности, Коковцов скоро сам очутился перед испытанием, которое должно было приоткрыть для него, откуда идут нити этой высокой политики. Он подвергся испытанию – на Распутина.

 

Государственная Дума и Распутин

Из речи Николая II на открытии Первой Государственной думы 27 апреля 1906 г.:

С пламенной верой в светлое будущее России я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых я повелел возлюбленным моим подданным выбрать от себя… Я же буду охранять непоколебимые установления, мною дарованные, с твердой уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещение народа и развитие его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права.

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

…толпа новых людей, впервые заполнивших дворцовые залы, внушала Марии Федоровне ужас. «Они смотрели на нас как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов – настолько их лица дышали какой-то непонятной мне ненавистью против нас всех», – говорила она.

Из воспоминаний Луи-Мориса Бомпара:

Крестьяне были шокированы той роскошью, которая столь вызывающе контрастировала с убогой нищетой, привычными свидетелями которой им довелось быть до сих пор. Они не очень-то приветствовали императора при его прохождении и молчаливо выслушали его речь, в которой не ставился вопрос ни об амнистии, ни о земле.

Радзивилл Екатерина (1858 – 12 мая 1941, Нью-Йорк) – польская писательница, авантюристка. Дочь царского генерала Адама Ржевусского, жена Вильгельма Радзивилла. Из воспоминаний:

По завершении церемонии царя спросили, что произвело на него наибольшее впечатление. Он тут же ответил, что от глаз его не укрылось, что у некоторых депутатов из числа сельских жителей кафтаны были не новые – уж могли бы купить обновку по такому случаю!

Петрункевич Иван Ильич (23 декабря 1843 (4 января 1844), Плиски, Березнянского уезда Черниговской губернии – 14 июня 1928, Прага) – русский общественный деятель. Один из основателей Конституционно-демократической партии. Депутат I Государственной думы. Из думской речи:

Долг чести, долг совести требует, чтобы первое свободное слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод. Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу!

Караулов Василий Андреевич (1854 – 19 декабря 1910 (1 января 1911), Петербург) – русский общественный деятель. В начале 80‑х годов агент Исполкома «Народной воли». Арестован в 1884 году. Приговорен к четырем годам каторги, отправлен на поселение в Сибирь. Член Конституционно-демократической партии. Из думской речи:

Да, я был каторжником, с обритой головой и ногами в кандалах. Я прошел тот бесконечный путь, которым меня гнали в Сибирь. Мое преступление заключалось в следующем: я хотел дать вам возможность заседать на этих скамьях. Я пролил свою долю в море слез и крови, которое принесло вас сюда!

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

Весь конец июня и начало июля прошли очень тревожно. (…) Помню, как папа говорил, что не только в Государственной думе, но и в Кабинете министров полного согласия нет, что и является главным тормозом для принятия более решительных мер. Председатель Совета министров признавал лишь одни самодержавные решения Государя, и это делало заседания Кабинета министров пассивными. Между тем папа говорил, что сила правительства проявится лишь в том случае, если оно будет выносить свои решения «объединенным» министерством и этим облегчит непосильную работу Государю. Руководящую роль в Государственной думе играли кадеты, принявшие с первых же заседаний непримиримую позицию по отношению к правительству. (…) К этому же времени относятся переговоры моего отца с лидерами партии кадетов. Я помню, как он надеялся сговориться с ними для составления коалиционного кабинета…

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Приблизительно в ту же пору – между 15 и 20 числами июня, после одного из моих докладов в Петергофе Государь задержал меня после доклада, как это он делал иногда, когда что-либо особенно занимало его внимание, и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: «Посмотрите на этот любопытный документ и скажите мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава министерства взамен того, что вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной думы». (…) Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, записал его тотчас по возвращении домой, но он у меня не сохранился. (…) Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка. (…) Против должности председателя Совета министров была написана фамилия кадета – Муромцев, против министра внутренних дел – Милюков или Петрункевич; против министра юстиции – Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и Императорского Двора – слова: по усмотрению Его Величества; против министра финансов – Герценштейн. (…) Государь сказал мне тоном, наружно совершенно спокойным: «Я очень прошу Вас высказать мне Ваше мнение с Вашей обычной откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас только никому не говорить о том, что Вам известно». Я дал, конечно, мое слово свято исполнить его желание. (…) Насколько я умел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связном порядке, я спросил Государя, понимает ли он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической кадетской группировке (…), Государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране. (…) Я старался, как умел, показать на примерах, в какие проявления неизбежно выльется такая перемена, (…) и особенно подробно остановился на той мысли, что передача власти самим Государем в руки одной, резко выраженной политической партии (…) чрезвычайно опасна, в особенности когда становится вопрос о передаче власти в руки людей (…), проникнутых не теми идеями, которые отвечают его взглядам на объем власти монарха. (…) Мои последние слова были: «Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь Вас, Государь, от такого эксперимента, после которого, пожалуй, уже и не будет возврата назад». Государь долго стоял молча передо мной, потом подал мне руку, крепко пожал мою и отпустил меня словами, которые я хорошо помню и сейчас: «Многое из того, что Вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал. Я люблю слушать разные мнения и не отвергаю сразу того, что мне говорят, хотя бы мне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть, и, конечно, взвешу каждую мысль, которую Вы мне высказали, и скажу Вам, на что я решусь. До этой же поры не верьте, если Вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное». Немало было мое удивление, когда в тот же день, около трех часов, едва я успел вернуться к себе на дачу, ко мне приехал брат дворцового коменданта Д. Ф. Трепова – А. Ф. Трепов (…) и обратился ко мне с сообщением, что ему точно известно, что его брат недавно представил Государю список нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он чрезвычайно опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у Государя, этот «безумный» проект может проскочить под сурдинку, если кто-либо вовремя не откроет глаза Государю на всю катастрофическую опасность этой затеи. (…) Связанный словом, данным Государю, я ничего не сказал Трепову из того, что только что узнал, и советовал ему переговорить с Горемыкиным и со Столыпиным. (…) Его ответ был весьма прост и откровенен. Про Горемыкина он сказал мне: «Я прямо от него, но что Вы хотите с ним поделать, у него один ответ – все это чепуха. К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации».

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

…я получил, «по поручению Государя», приглашение Столыпина. Не помню точной даты, но, очевидно, это свидание произошло в те же «четыре дня», когда решался вопрос о судьбе треповского списка (19–24 июня). (…) Я застал у Столыпина, как бы в роли делегата от другого лагеря, А. П. Извольского. Но в Совете министров Извольский не имел влияния и присутствовал в качестве благородного свидетеля. Он все время молчал в течение нашей беседы со Столыпиным. А в намерения Столыпина не входило дать мне возможность высказаться по существу. (…) О каком, собственно, новом министерстве идет речь, «коалиционном» или «кадетском», прямо не говорилось. Но обиняками Столыпин выяснил, что участие Извольского в будущем министерстве возможно, а участие его, Столыпина, как премьера или министра внутренних дел безусловно исключено. (…) Результат этой беседы оказался именно таким, как я и ожидал. По позднейшему официальному заявлению, «разговор этот был немедленно доложен Его Величеству с заключением министра внутренних дел о том, что выполнение желаний к.-д. партии могло бы лишь самым гибельным образом отразиться на интересах России, каковое заключение было Его Величеством всецело одобрено».

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Теперь у меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказываться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности моему сыну. (…) Бог знает что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту… Я не раз говорил Горемыкину, что вопрос идет просто об уничтожении монархии… Во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как будто власть – не моя… Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что я не нужен и меня нужно заменить кем-то другим… Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед Родиной бороться и лучше погибнуть, чем без сопротивления сдать власть тем, кто протягивает к ней свои руки.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

Готовясь к царской аудиенции, Шипов через графа П. А. Гейдена снесся со мной, а сам долго беседовал с Муромцевым. Я припоминаю, что Гейден, подойдя ко мне в Думе, спросил мое мнение о «коалиционном кабинете». (…) В тот же день на приеме у царя – очень любезном – Шипов продолжал развивать мысль о необходимости создания кадетского кабинета. (…) Царь дал ему повод развить эту точку зрения, спросив его прямо, почему он относится отрицательно к роспуску Думы. (…) Шипов прямо указал царю на двусмысленность «конституционного манифеста 17 октября». Он подчеркнул также ненормальность отношения правительства к народному представительству. При таких условиях апелляция к избирателю (после роспуска) не даст возможности надеяться, что избиратель станет на сторону власти. Напротив, неизбежно и несомненно он пошлет в следующую Думу «гораздо более левый состав». (Шипов оказался прав, но он, очевидно, не подозревал, что для противников Думы это был как раз аргумент в пользу насильственного изменения избирательного закона.) Остается другой путь, продолжал Шипов: примирение с данной Думой, для чего необходима искренняя готовность работать с ней и честное осуществление манифеста 17 октября. (…) Произвели ли на царя впечатление искренность тона и серьезность содержания речи Шипова при его очевидной личной незаинтересованности? (…) Или же тут сказалось природное лицемерие Николая? Позднее В. О. Ключевский мне рассказал, что, вернувшись в семейный круг после аудиенции, царь сказал своим: «Вот говорят, Шипов – умный человек. А я у него все выспросил и ничего ему не сказал». Ключевский был близок к царской семье и к ее окружению. Он мог знать это…

Из дневников Николая II:

9 июля 1906 года. Свершилось! Дума сегодня закрыта. За завтраком после обедни заметны были у многих вытянувшиеся лица. Днем составлялся и переписывался манифест на завтра. Подписал его около 6 час. Погода была отличная, катался на байдарке.

Из воспоминаний Марии Николаевны фон Бок:

9 июля, когда папа́ со своим дежурным чиновником особых поручений вошел к завтраку, последний сказал одной из моих маленьких сестер: «А ну-ка скажите, как называется теперь должность Вашего отца? Он „председатель Совета министров“. Можете ли это выговорить?» Тогда для меня все эти переговоры с кадетами и министрами стали ясны, и папа́, оставленный министром внутренних дел, совмещал теперь с этим и должность председателя Совета министров. (…) Одновременно с назначением моего отца состоялся и роспуск первой Государственной думы, и первый тяжелый удар был нанесен Кабинету уже на следующий день, когда было выпущено знаменитое Выборгское воззвание. Оно было составлено левыми членами Думы, которые, придя в Думу на заседание и найдя двери запертыми, уехали сразу в Финляндию, в город Выборг, собрались там на заседание и выпустили воззвание, призывающее народ к тому, чтобы не давать правительству ни одного солдата и не платить податей.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

Первая Государственная дума отошла в историю. История не сказала о ней последнего слова: слишком были различны интересы и идеи, с нею связанные. Но, может быть, не лишено интереса сопоставить в заключение два суждения о Думе с двух противоположных сторон. Одно из них заключало в себе резкую оценку и мрачный прогноз. Оно принадлежит Крыжановскому и высказано под впечатлением первой встречи царя с Думой на приеме в Зимнем дворце 27 апреля. Другое суждение принадлежит профессору Ключевскому; оно высказано уже во время заседаний Думы. Если это и не суд истории, то во всяком случае мнение самого талантливого и вдумчивого из русских историков. С. Е. Крыжановский вспоминает, что царский выход был «обставлен со всею пышностью придворного этикета и сильно резал непривычный к этому русский глаз». Но глаз верного слуги старого режима резала также, на фоне этого царского блеска, неподходящая к месту «толпа депутатов в пиджаках и косоворотках, в поддевках, нестриженых и даже немытых». Умный чиновник сразу заключил из этого, богатого смыслом сопоставления, что «между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся». И свои чувства он выразил восклицанием: «Ужас!.. Это было собрание дикарей…» В. О. Ключевский, давая свой отзыв о деятельности Думы в письме к А. Ф. Кони, замечал: «Я вынужден признать два факта, которых не ожидал. Это быстрота, с какой сложился в народе взгляд на Думу как на самый надежный орган законодательной власти, и потом – бесспорная умеренность господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения умереннее той революционной волны, которая начинает нас заливать, и существование Думы – это самая меньшая цена, какою может быть достигнуто бескровное успокоение страны». Если угодно, в Первой Думе было все. Были и «дикари», вытащенные из русской глуши, однако, самим же правительством по закону 11 декабря. Была и «революционная волна», продолжавшая заливать Россию. Была, наконец, и проявленная наиболее культурной частью России «умеренность», подававшая надежду на «успокоение страны» – при условии, конечно, длительного существования Думы. В общем, это был сложный и дорогой инструмент, единственный, какой и могла создать в тогдашней России интеллигентская традиция и едва пробудившаяся народная воля. Но для того, чтобы управлять этим инструментом, нужно было понимание положения – и умелое руководство. (…) «Революционная волна» как будто отхлынула перед грубым насилием. Но это была только отсрочка, данная власти, – и уже последняя. Тот же В. О. Ключевский – вопреки своим настроениям – сделал из случившегося пророческий вывод: «Династия прекратится; Алексей царствовать не будет».

Из речи П. А. Столыпина 6 марта 1907 года на открытии II Государственной думы:

Правительству желательно было бы найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен… Таким языком не может быть язык ненависти и злобы; я им пользоваться не буду… Правительство задалось одной целью – сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ императора Николая II. Борясь исключительными средствами в исключительное время, правительство вело и привело страну во вторую Думу. Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было услышано далеко за стенами этого собрания, что тут волею монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи не скамьи подсудимых – это место правительства. (Аплодисменты.) Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, но иначе оно должно отнестись к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление. Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у власти паралич и мысли, и воли, все они сводятся к двум словам – «руки вверх». На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить тоже двумя словами: «не запугаете».

Из воспоминаний Федора Александровича Головина:

Более близко я познакомился с Николаем во время существования Государственной думы второго созыва, когда я, в качестве председателя этой Думы, имел довольно продолжительные беседы с ним. (…) Государь поздравил меня с избранием. На это поздравление я заметил, что хоть и велика честь, которую мне оказала Дума, но что она меня не радует, так как я предвижу тернии на моем нелегком пути. (…) Государь интересовался распределением членов Думы по фракциям и возможностью образования «работоспособного центра». Я дал надлежащую справку и высказал уверенность, что Дума работоспособна и в серьезные моменты всегда будет иметь сплоченное большинство: выборы председателя Думы служат тому доказательством. «Дай Бог, дай Бог», – твердил в ответ государь, причем в тоне его речи слышалось сомнение. «Правительство заготовило для Думы целый ворох документов. Думе придется много и много работать над этим ворохом», – говорил государь, широко раздвигая руки и тем наглядно показывая размер вороха правительственных законопроектов. Когда он говорил об этом ворохе и разводил руками, в нем было что-то наивно-детское, школьническое. Но это милое выражение лица Николая резко изменилось, когда он с холодным и упрямым видом заговорил, что Дума должна дружно работать с правительством, что того настоятельно требуют интересы государства. Я уклончиво заметил, что с внесенными правительством законопроектами я еще не ознакомился, а потому затрудняюсь определить, встретят ли они поддержку большинства Думы, что я очень опасаюсь, что взгляды кабинета Столыпина и Думы на намеченные Манифестом 17 октября 1905 года реформы окажутся весьма различными. При упоминании о Манифесте 17 октября Николай с упрямым выражением лица твердил, что «все, в Манифесте дарованное народу, не подлежит отмене, все обещанное должно быть осуществлено».

Упомяну здесь, кстати, что во время двух последующих бесед Николай повторил то же категорическое утверждение о незыблемости дарованных Манифестом 17 октября народу прав, что, однако, не помешало ему нарушить эти права противозаконным актом 3 июня 1907 года (новый избирательный закон). (…) Во время второй Думы я был принят государем еще два раза. Вторая аудиенция состоялась не помню в точности когда, должно быть, в конце марта. (…) В назначенное время я был в Царскосельском дворце. Государь принял меня в кабинете и на этот раз предложил мне сесть. Мы сидели около письменного стола, на котором среди бумаг и книг я заметил номер газеты «Новое время» и думские стенографические отчеты. (…) Николай II встретил меня очень любезною улыбкой и, как бы извиняясь, что долго не принимал меня, заявил, что всю эту неделю он «был очень, очень занят, так что не мог найти свободного часа, чтоб принять председателя Думы». Затем он сказал, что внимательно следит за деятельностью Думы, читает стенографические отчеты (…), но что пока он не видит практических результатов от думской работы и что он очень опасается, как бы Дума, поглощенная партийной борьбою внутри себя и критикою прошлой деятельности правительства, не потратила дорогого времени без пользы для народа. (…)

Эту речь государь говорил минут пятнадцать, говорил без запинки, последовательно и логично развивая обвинения, выдвигавшиеся тогда против Думы в печати и правительственных кругах. Я не могу утверждать, что мысли, изложенные государем в этой его речи, являются мыслями, до которых он сам додумался. Но это и не важно. Важно то, что они вошли в его плоть и кровь. (…)

В ответ на эту речь я постарался выяснить значение свободы слова в парламенте, указав, что критика действий правительства не должна смущать представителей власти, если их действия правильны, в противном же случае польза государства требует смены неспособных или недобросовестных министров. (…)

Государь внимательно, не перебивая, выслушал мою речь, ничего мне на нее не возразил и тем дал возможность предположить, будто мои доводы его убедили. Обвинения, выставленные против Думы в Манифесте о роспуске ее, свидетельствуют, что Николай остался при своем первоначальном взгляде на характер думской работы. Вероятно, или Николай считал ниже своего царского достоинства вступать в спор с председателем Думы, или он не решился заявить откровенно, что мои доводы кажутся ему неубедительными. (…) Последнее предположение мне кажется более вероятным, как вытекающее из свойственного Николаю двуличия. Известен ведь случай, когда одному из министров, кажется Ермолову, Николай при свидании с ним не решился сказать, что указ об отставке им уже подписан, а предложил министру доложить о каком-то деле в следующий приемный день. По приезде от государя к себе на квартиру этот министр нашел у себя указ об отставке.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

К концу первого же месяца Второй Думы левые не вытерпели сравнительно спокойного течения дел. К серьезной комиссионной работе они не были подготовлены. В Думе стало скучно. Нет драматических сцен, нет захватывающих эффектов. (…) В результате поднялся тон выступлений левых, особенно крайних, усилились и участились антиконституционные намеки. (…) Позднее, в 1912 году, правительство подкинуло думским большевикам шпиона и провокатора Малиновского, и охранка сочиняла для него революционные речи. Мне пришлось открыть в «Речи» кампанию против левых. Напрасно я убеждал их, что они «каждую минуту подвергают опасности Думу», что они «рискуют не только этой Думой, но и избирательным законом»: предупреждал их, что «Третья Дума не соберется в этом составе» и что «то, что они потеряют теперь, наверстать нелегко». (…) Разгон Думы был, в сущности, решен после грубой речи депутата Зурабова против армии, произнесенной во время моего отсутствия.

Из воспоминаний Федора Александровича Головина:

После так называемого «Зурабовского инцидента» (депутат Зурабов во время обсуждения в Думе в апреле 1907 года законопроекта о новобранцах обвинил армию в том, что она способна «великолепно воевать» только против собственного народа. – Н. Е.) (…) я не торопился быть у государя. (…) Однако 6 мая, в царский день, я был вынужден ехать в Царское Село, так как получил официальное приглашение. (…) В то время положение Думы было шаткое. (…) Я решил просить аудиенции. Я был принят государем в Петергофе 17 мая около 6 часов вечера в небольшом кабинете. Когда я вошел в кабинет, государь встретил меня стоя около двери. Подав мне руку, он молча глядел мне в глаза. (…) Я передал ему письменный доклад о деятельности Думы. Он взял его и продолжал молчать. (…) Я твердо заявил, что желаю сделать устные разъяснения к представленному мной письменному докладу.

«В таком случае сядем», – сказал государь и повел меня в стеклянный фонарь с видом на море. Мы сели за маленький круглый стол друг против друга. Государь снова уставился на меня молча, выжидая, что я ему скажу. (…)

Он слушал меня внимательно, но с холодным выражением лица. Я видел, что он питает ко мне враждебное чувство, но сдерживается. Выслушав мою довольно длинную речь и ничего на нее не возразив, государь встал со словами: «Раз мы с Вами беседуем, я воспользуюсь случаем, чтобы выяснить некоторые интересующие меня вопросы, касающиеся Вас и Думы».

Достав из письменного стола лист бумаги, исписанный на машинке, он снова сел, положив этот лист на столик перед собой. (…) Это был, в сущности, обвинительный акт против Думы и ее председателя. (…) Государь задавал мне вопросы по этому листу в том порядке, как они были там написаны, пропуская только те вопросы, которых я коснулся в своей речи. (…) Я (…) заметил один пункт обвинения, через который государь перескочил. (…) Мне бросилась в глаза фамилия – Зурабов. Мне стало ясно, что Николай не только не забыл этого инцидента, но что он-то и является занозой, которая настраивает государя враждебно по отношению ко мне, причем эта враждебность была столь велика, что он не решался заговорить о Зурабове, опасаясь потерять самообладание. Воспользовавшись первым подходящим случаем, я заговорил о том, как неправильно можно судить о Думе по отдельным фактам, если не знать всей подноготной думской жизни, и (…) рассказал государю весь «Зурабовский инцидент» во всех деталях.

«Как, – вскричал государь, – разве председатель Думы не имеет права своею властью исключить из заседания члена Думы?»

Я указал ему на статьи закона. (…)

«Так вот каков закон и как было дело! – сказал государь. – Значит, мне неверно докладывали и закон, и дело».

С этого момента лед был проломлен и государь совершенно изменился ко мне. Я снова встретил в нем приятного собеседника, с которым легко говорить. (…) Государь стал очень сердечно убеждать меня, что не следует придавать большого значения всей этой истории, (…) и с грустью в голосе и с печалью в глазах он так закончил свою речь, имея в виду, вероятно себя самого:

«Да, чем выше положение занимает человек, тем чаще и сильнее приходится ему чувствовать на себе людскую злобу и несправедливость».

(…) Он продолжал настаивать на необходимости изменения избирательного закона, причем говорил об этом так просто и спокойно, что мне не пришло в голову, что он имеет в виду государственный переворот. (…) Если б я догадался, что государь имеет намерение…помимо законодательных учреждений изменить избирательный закон, я, конечно, не преминул бы разъяснить ему, что в таком случае он нарушил бы основные государственные законы и не сдержал бы своего царского слова. (…) Возможно, что Николай хитрил со мной. Он мог притвориться, будто в «Зурабовском инциденте» он был обманут, чтоб тем правдоподобнее разыграть роль обманутого при подписании незаконного указа 3 июня. Может быть также и то, что он не решился прямо сознаться, что он собирается совершить беззаконие, а все ходил вокруг да около. «Не лжет, но и правды не говорит», – по меткому определению Н. А. Хомякова. Последнее предположение мне кажется более отвечающим характеру Николая. (…) Дума была распущена 3 июня 1907 года.

Из воспоминаний Павла Николаевича Милюкова:

Провокаторам и шпионам нетрудно было найти в тактике социалистов криминал, против которого спорить было невозможно: их деятельность в стране и в армии по организации революции. Был подготовлен обыск у депутата Озола; найдено – настоящее или поддельное – обращение солдат к социалистической фракции, и Столыпин предъявил Думе требование – лишить депутатских полномочий всю с.-д. фракцию за антиправительственный характер ее деятельности. Такое суммарное требование, затрагивающее капитальный вопрос о неприкосновенности депутатского звания, не могло быть удовлетворено без разбора данных относительно каждого депутата, и озабоченная фракция к.-д. настояла на передаче требования в комиссию, назначив кратчайший срок для ее решения. (…) Не дожидаясь решения комиссии, Столыпин распустил Думу и опубликовал, в порядке coup d’état, избирательное «положение» 3 июня.

Из воспоминаний Марии Петровны фон Бок:

Перед тем как решиться на роспуск Думы, мой отец постановил обождать ответа от ее председателя Головина о снятии неприкосновенности с членов Думы социал-демократической партии. Последним сроком для ответа было поставлено Головину 2 июня. Ответ последовал отрицательный, и 3 июня Государственная дума была распущена. Одновременно с этим был опубликован Указ Сенату с утверждением в исключительном порядке, через Совет министров, новых правил о выборах в Государственную думу, заменивших собой правила от 11 декабря 1905 года.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

3 июня 1907 года. Дума распущена в 5 ч. Из «Речи» говорили, что «Русь» говорит, что это вздор. Мы им подтвердили. Новый избирательный закон. Новая Дума 1 ноября. (…) Роспуск Государственной думы прошел совершенно равнодушно. Само общество, к сожалению, сонно и недеятельно, а оппозиционный элемент многочислен и деятелен. (…)

5 июня 1907 года. (…) Большой разговор. «Царь самоуверен. Во время японской войны он после всякого несчастья думал, что вот теперь мы победим и все исправим. И теперь так же. Распустив Думу, он думает, что настанет благословление Божие и революции конец». Когда Витте начинал ему советовать, он говорил: «Сергей Юльевич, Вы забываете, что мне 38 лет».

Но в его поступках что-то детское, хотя про него нельзя сказать, что он не умен и не образован и т. п. Он очень добрый человек.

Я напомнил ему (Витте. – Н. Е.). В первые дни царствования Николая II я спросил Витте: «Что же будет?»

«А будет то, что дела понемногу пойдут, в лет 35–36 он будет хорошим правителем».

Я то же самое сказал П. Н. Дурново. Он мне отвечал: «Вы жестоко ошибаетесь. Это будет слабосильный деспот».

Мне жаль наследника, этого милого мальчика. Я давно говорю, что царю следует отказаться от престола в пользу сына. И вот нам 15 лет покою, потому что против мальчика никто не восстанет. Он действительно милый. Служили молебен. Когда провозглашали долголетие самодержавию и т. д., он молчал, но когда дело дошло до наследника-цесаревича, он вдруг закричал: «Уйя, уйя!» Царь сконфузился.

Из воспоминаний Мориса Палеолога:

9 (22) февраля 1916 года открытие сессии IV Государственной думы. В обширной зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами….Император подходит к аналою; начинается служба; дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные…

Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы глотать. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован… Затем он произносит речь:

«Счастлив находиться посреди вас и посреди моего народа, избранниками которого вы здесь являетесь. Призывая благословление Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твердо верую, что все вы и каждый из вас внесете в основу ответственной перед Родиной и передо Мной вашей работы весь свой опыт… и всю свою горячую любовь к нашему отечеству…»

Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи. Слова с трудом выходят из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит, совсем задыхаясь.

Из дневников Николая II:

1 ноября 1905 года. Познакомился с человеком Божиим Григорием из Тобольской губернии.

Из книги Александра Федоровича Керенского «Трагедия династии Романовых»:

Болезнь ребенка была практически неизлечимой. Но Александра Федоровна не из тех женщин, которые без борьбы смиряются с судьбой. Если молитвы бессильны, значит, она недостойна, чтобы Бог к ней прислушался. Она твердо знала, что вера способна горы переставлять. Признав тяжесть своих грехов, императрица искала святого, молитвы которого за нее и за сына Бог не отвергнет. Его надо было найти, чтобы Алексей – который, разумеется, будет жить – в один прекрасный день стал настоящим самодержцем. И вот из гущи народа, из самых низов, откуда она ожидала своего святого, явился Григорий Распутин.

Из воспоминаний Пьера Жильяра:

Именно тогда возле нее появился простой сибирский крестьянин Распутин и сказал: «Верь в силу моих молитв, верь в мою помощь, и сын твой будет жить!» Мать уцепилась за надежду, которую он ей дал, как тонущий хватается за протянутую руку, она поверила в него всем сердцем. Кстати, она долгое время была убеждена, что спаситель России и народа из народа же и придет. Она решила, что этот мужик послан Богом, чтобы спасти того, кто был надеждой всей нации. Сила ее веры довершила остальное, и путем простейшего самовнушения, которому способствовали некоторые совпадения, она убедила себя, что жизнь ее сына находится в руках этого человека. Распутин отлично понял душевное состояние отчаявшейся матери, надломленной неравной борьбой и, казалось, исчерпавшей лимит человеческого страдания. Он знал, как наилучшим способом воспользоваться этим, и с дьявольской изобретательностью сумел соединить собственную жизнь (по крайней мере, в представлении императрицы) с жизнью этого ребенка.

Соколов Николай Алексеевич (1882, с. Мокша Пензенской губ. – 23 ноября 1924, Сальбери) – юрист, судебный следователь по уголовным делам в Пензе. 6 февраля 1919 года А. В. Колчак назначил его главным следователем по делу об убийстве царской семьи. Из книги «Убийство царской семьи»:

Лжемонархисты распутинского толка пытаются нынче утверждать, что Распутин «благотворно» влиял на здоровье Наследника. Неправда. Его болезнь никогда не проходила и не прошла, и он умер, будучи болен. (…) Лгать помогала Распутину сама болезнь Наследника. Она всегда была одна: он начинал страдать от травмы или от ушиба, появлялась опухоль, твердела, появлялись параличи, мальчик испытывал сильные муки. Около него был врач Деревенько. Наука делала свое дело, наступал кризис, опухоль рассасывалась, мальчику делалось легче. Состояние матери понятно. Веря в Распутина, она в силу целого комплекса психопатологических причин весь результат благополучного исхода относила не к врачу, а к Распутину. (…) Большая близость была между Распутиным и врачом Бадмаевым. (…) Жильяр говорит: «Я убежден, что, зная через Вырубову течение болезни (Наследника), он, по уговору с Бадмаевым, появлялся около постели Алексея Николаевича как раз перед самым наступлением кризиса, и Алексею Николаевичу становилось легче. Ее Величество, не зная ничего, была, конечно, не один раз поражена этим, и она поверила в святость Распутина…» Фрейлина Занотти показывает: «Я не могу Вам сказать, каково было влияние на здоровье Алексея Николаевича в первое посещение Распутина, но в конце концов у меня сложилось мнение, что Распутин появлялся у нас по поводу болезни Алексея Николаевича именно тогда, когда острый кризис его страданий уже проходил. Я, повторяю, в конце концов это заметила».

Юсупов (граф Сумароков-Эльстон) Феликс Феликсович-младший (11 (23) марта 1887, Петербург – 27 сентября 1967, Париж) – князь, сын последнего московского генерал-губернатора. Муж внучки Александра III, великой княгини Ирины Александровны. Убийца Григория Распутина. Из воспоминаний:

Гипнотическая власть Распутина была огромна. Я чувствовал, как неведомая сила проникает в меня и разливает тепло по всему телу. В то же время наступило оцепенение. Я одеревенел. (…) Постепенно погрузился в забытье, словно выпил сонного зелья. Только и видел перед собой горящий распутинский взгляд. Два фосфоресцирующих луча слились в огненное пятно, и пятно то близилось, то отдалялось. Я слышал голос «старца», но не мог разобрать слов. (…) Усилием воли я пытался гипнозу сопротивляться. Сила его, однако, росла, как бы окружая меня плотной оболочкой.

Из дневника Мориса Палеолога:

Среда, 24 февраля 1910. Сегодня днем, когда я наконец наношу визит г‑же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной….Это Распутин….Все выражение лица сосредотачивается в глазах, голубых, как лен, глазах со странным блеском, с глубиною, с привлекательностью. Взгляд в одно и то же время пронзительный и ласковый, открытый и хитрый, прямой и далекий. Когда его речь оживляется, можно подумать, что его зрачки излучают магнетическую силу. Он всюду влачит за собой тяжелый животный запах, подобный козлиному.

Из книги Николая Алексеевича Соколова «Убийство царской семьи»:

Руднев считает Распутина бедняком, бессребреником. Не знаю, на чем он основывается. Мною установлено, что только в Тюменском отделении Государственного банка после его смерти оказалось 150 000 рублей.

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Когда Распутин вошел ко мне в кабинет и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Распутин долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воздействие…

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

3 июня 1910. Императрица продолжает злиться на тех, кто ей в глаза говорит, что Распутин мошенник и проч. Поэтому фрейлину Тютчеву и старшую нянюшку Вишнякову отпустили на два месяца в отпуск.

Обе они восставали против Распутина, чтобы он не показывался в комнатах детей. На место Тютчевой теперь временно назначена Вырубова. Бедные дети!

Из книги Николая Алексеевича Соколова «Убийство царской семьи»:

У Наследника, когда он был еще маленьким ребенком, была няня Мария Ивановна Вишнякова, простая женщина. Занотти рассказывает: «Распутин соблазнил у нас няньку, Марию Ивановну Вишнякову. Это была няня Алексея Николаевича. Распутин овладел ею, вступил с ней в связь. Мария Ивановна страшно любила Алексея Николаевича. Она потом раскаялась и искренне рассказала о своем поступке Императрице. Государыня не поверила ей. Она увидела в этом чье-то желание очернить Распутина и уволила Вишнякову. А то была самая настоящая правда, о которой она в раскаянии не таилась, и мнение это знали от нее же самой. Вишнякова сама мне рассказывала, что Распутин овладел ею в ее комнате, у нас во дворце. Она называла его „собакой“ и говорила о нем с чувством отвращения: Вишнякова тогда именно хотела открыть глаза на Распутина: какой это человек. Она хотела рассказать это и Государю, но не была допущена к нему».

Вырубова (Танеева) Анна Александровна (16 (28) июля 1884 – 20 июля 1964, Хельсинки) – фрейлина и ближайшая подруга императрицы Александры Федоровны, праправнучка фельдмаршала М. И. Кутузова. Горячая поклонница Григория Распутина. Из воспоминаний:

Принимали Распутина обыкновенно вечером, потому что это было единственное время, когда Государь был свободен….Все они по русскому обычаю троекратно целовались и потом садились беседовать. Он им рассказывал про Сибирь и нужды крестьян, о своих странствованиях. Их величества всегда говорили о здоровье Наследника и о заботах, которые в ту минуту их беспокоили. Когда после часовой беседы с семьей он уходил, он всегда оставлял Их Величества веселыми, с радостными упованиями и надеждами в душе.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

20 марта 1910 года. Сегодня много интересного, но грустного, даже возмутительного слышала о Григории Ефимовиче Распутине, этом пресловутом «старце», который проник в «непроникновенные» места. Газеты разоблачают этого «старца», но на высоких его покровителей эти разоблачения не производят впечатления, они им не верят, и двери их открыты этому проходимцу….В Царском Селе все служащие во дворце возмущены против «Ефимова», его нахальством, поведением, но сильную поддержку он имеет в самой царице. Этого дрянного человека допускают во всякое время во дворец… Когда слуга хозяина стал ему говорить, что это распутный мужик, что горько думать, что хозяин с ним говорит, и проч., он получил ответ, что хозяину очень тяжело слышать, что он неверующий, что кощунствует, и проч. (…)

13 сентября 1911. Мельком слышала рассказ, что Распутин был у царицы в Киеве, был ею вызван из Петербурга. Боже! Это что-то умопомрачительное! Это поистине кошмарно, что творится вокруг бедного царя. Царь едет в Чернигов, в это время царица принимает Распутина и, того гляди, вызывала этого мужика для совета, как заместить Столыпина, убитого не кем иным, как охранкой…

Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1864 или 1865 – 17 (30) декабря 1916, Петербург) – последний фаворит императора Николая II и императрицы Александры Федоровны, авантюрист. Убит князем Ф. Ф. Юсуповым, великим князем Дмитрием Павловичем, В. М. Пуришкевичем и доктором С. Лазовертом. Из письма Григория Распутина Николаю II и Александре Федоровне во время его паломничества в Палестину (написано кем-то из его окружения, возможно, Манасевичем-Мануйловым):

Окончил путешествие, прибыл в град святой Иерусалим переднею дорогою….Впечатление радости я не могу здесь описать, чернила бессильны – невозможно, да и слезы у всякого поклонника с радостью потекут…

…О, какое впечатление производит Голгофа! Тут же в храме Воскресения, где Царица Небесная стояла, на том месте сделана круглая чаша, и с этого места Матерь Божия смотрела на высоту Голгофы и плакала, когда Господа распинали на кресте. Как взглянешь на то место, где Матерь Божия стояла, поневоле слезы потекут и видишь перед собой, как все это было.

…Боже, не будем более грешить, спаси нас Своим страданием!..А всякий грех все равно что пушечный выстрел – все узнают…

Симанович Арон Самуилович (1873, Киев – 1978, Монровия) – купец II гильдии, ювелир, личный секретарь Григория Распутина. После Второй мировой войны жил в Либерии. Дружил с президентом Либерии Табменом. Из воспоминаний:

Распутин вел себя в аристократических салонах с невозможным хамством….Он нарочно показывал свою мужицкую грубость и невоспитанность.

Это была удивительная картина, когда русские княгини, графини, знаменитые артистки, всесильные министры и высокопоставленные лица ухаживали за пьяным мужиком. Он обращался с ними хуже, чем с лакеями и горничными. По малейшему поводу он ругал этих аристократических дам самым непристойным образом и словами, от которых покраснели бы конюхи. Его наглость была неописуема.

К дамам и девушкам из общества он относился самым бесцеремонным образом, и присутствие их мужей и отцов его нисколько не смущало. Его поведение возмутило бы самую отъявленную проститутку, но, несмотря на это, почти не было случаев, когда кто-нибудь показывал свое возмущение. Все боялись его и льстили ему. Дамы целовали его испачканные едой пальцы и не гнушались его черных ногтей. Он не употреблял столовых приборов и за столом руками распределял среди своих поклонниц куски пищи, и те старались уверить его, что для них это блаженство. Было отвратительно наблюдать такие сцены. Но гости Распутина привыкли к этому и все это принимали с беспримерным терпением.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

18 февраля. Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин, который громогласно заявляет, что не царица в нем нуждается, а больше он, Николай. Тут же показывает письмо к нему, Распутину, царицы, в котором она пишет, что только тогда успокаивается, когда приклонится к его плечу. Эти подробности сегодня рассказал Шелькинг, который провел целый вечер с Распутиным у m-me Головиной, где было много разных лиц, кроме Шелькинга, и где женщины все с подобострастием глядели на Гришку. Когда вошел Шелькинг, Гришка пошел ему навстречу, сказав, что больше любит мужчин, чем женщин. Жаловался, что пресса на него нападает, что он готов уехать, но нужен здесь «своим». Под словом «свои» он подразумевает царскую семью.

Из письма Александры Федоровны Николаю II от 11 января 1916 года:

Не сочти меня помешанной за мою бутылочку, но наш Друг (Распутин. – Н. Е.) прислал ей (Анне Вырубовой. – Н. Е.) вина со своих именин, и мы все выпили по глотку, а это я отлила для тебя – кажется, мадера. Я проглотила ему в угоду (как лекарство). Ты сделай то же, пожалуйста, хотя бы тебе и не понравилось: вылей в рюмку и выпей все за его здоровье, как и мы!

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Распутин – типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту. По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине. По замашкам это человек, способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которыми обманывает как тех, кто искренне верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает его самого, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем.

Самарин Александр Дмитриевич (30 января (11 февраля) 1868, Москва – 30 января 1932, Кострома) – русский общественный и церковный деятель, обер-прокурор Святейшего Синода (1915). В 1916 году уволен в отставку за критику Григория Распутина и его окружения. Участник Поместного собора РПЦ 1917–1918 годов. После Октябрьской революции продолжал активную церковную деятельность. Неоднократно арестовывался. Из воспоминаний:

Мои аргументы исчерпывались, а между тем цели они не достигали; государь молчал и, видимо, не считал их достаточными для того, чтобы согласиться на мой отказ. Тогда, после некоторой паузы, я сказал:

«Ваше Величество, есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня отказываться от должности обер-прокурора Синода. Хотя мне крайне тяжело его касаться, но я просил бы Вас, государь, дозволить мне высказать и его».

«Пожалуйста, говорите совершенно откровенно».

«Я хочу сказать о Распутине».

При этих словах государь опустил голову.

«Государь, вот уже несколько лет, как Россия находится под гнетом сознания, что вблизи Вас, вблизи Вашего семейства находится человек недостойный. Жизнь его хорошо известна в России, а между тем этот человек влияет на церковные и государственные дела. Это сознают многие епископы русской церкви, но не решаются высказать. (…) Есть факты, доказывающие, что его голос имеет значение для некоторых сановников. Он останавливается у товарища обер-прокурора Св. Синода Даменского, благодаря его влиянию посвящен в епископы тобольский архиерей Варнава».

«Он был, кажется, у Вас в Коломне?»

«Да, государь, он был там архимандритом. Жизнь его недостойная всем там известна, и я уверен, что ни один архиерей не считает его посвящение в епископы законным, а его теперешнее управление Тобольской епархией возбуждает смущение среди православного народа. Благодаря его влиянию удален в монастырь бывший саратовский епископ Гермоген».

«Нет, удаление епископа Гермогена не находится в связи с Распутиным. Он был очень резок в своих речах».

«Да, государь, он держался самостоятельно и высказывался смело и откровенно, но это, я полагаю, то, чего нужно теперь желать, у нас архиереи отвыкли говорить смело и откровенно».

«Совершенно верно… Послушайте, Самарин, ведь Вы признаете Ее Величество и меня людьми верующими?»

«Да, государь, не только я, но вся Россия счастлива этим сознанием».

«Как же мы могли бы допустить возле себя человека такого, каким изображают Распутина? Ведь мы не дети».

«Государь, это человек хитрый, несомненно, он при Вас является не таким, каким его знает Россия. Ведь то, что он делает не при Вас, у всех на виду, хотя бы в последний его приезд».

«Да, мне говорил Джунковский».

«А между тем близостью к Вам, государь, он пользуется».

«Он у нас бывал, только редко».

«Государь, если каждому русскому человеку трудно молчать, зная обо всем этом, то каково же положение обер-прокурора Св. Синода? Молчание с его стороны было бы преступлением».

У государя показались слезы.

«Можно было бы удалить его из Петербурга», – сказал он.

«Государь, к этой мере уже прибегали, и пользы от нее не было. Тут нужна мера коренная, решительная, необходимо, чтобы все видели, что этому влиянию положен окончательный, бесповоротный конец».

(…) Наступило молчание. Государь поник головой. Через несколько секунд, показавшихся мне большим промежутком времени, государь сказал:

«Обдумав все, что Вы мне сказали, я все-таки прошу Вас принять должность обер-прокурора Св. Синода».

«Если, государь, несмотря на все соображения, которые я привел, Вашему Величеству угодно, чтобы я принял должность обер-прокурора, мне ничего не остается, как подчиниться воле Вашего Величества».

Государь просиял; с одной стороны, ему было приятно, что я согласился, с другой – что кончился тяготивший его разговор. Он встал и трижды поцеловал меня. Я поцеловал его руку.

Из писем Александры Федоровны Николаю II:

Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина… Действительно, пророк никогда не бывает признан в отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько молитв его было услышано! А там, где есть такой слуга Господа, лукавый искушает его и старается совратить его с пути истинного… Он живет для своего государя и России и выносит все поношения ради нас… Он великодушен и добр ко всем, каким был Христос… каким и должен быть истинный христианин. И раз ты находишь, что его молитвы помогают нам переносить испытания – а у нас было довольно примеров, – они не смеют говорить против Него, – будь тверд и заступись за нашего Друга! (…)Теперь, чтобы не забыть, я должна передать тебе поручение Друга (Распутина. – Н. Е.), вызванное его ночным видением. Он просит тебя начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застанем их врасплох и добьемся того, что они отступят.

Пуришкевич Владимир Митрофанович (12 (24) августа 1870, Кишинев – 11 января 1920, Новороссийск) – русский общественный деятель. Один из создателей и руководителей черносотенных «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела». Депутат II, III и IV Государственных дум. Участник убийства Григория Распутина. Активный участник белогвардейского движения. Умер от тифа. Из речи в Думе 19 ноября 1916 года:

В былые годы, в былые столетья Гришка Отрепьев колебал основы русской державы. Гришка Отрепьев воскрес в Гришке Распутине, но этот Гришка, живущий в других условиях, опаснее того…

Из воспоминаний князя Феликса Феликсовича Юсупова (младшего):

Старец был доверчив и спокоен, где же его хваленое ясновидение? И что толку прорицать и читать в чужих мыслях, если ловушки самому себе разглядеть не умеешь? Сама судьба ослепила его, чтобы свершилось правосудие. (…)

Распутин глянул на меня удивленно, почти испуганно. В глазах его я увидел новое, незнакомое мне выражение. Была в них покорность и кротость. Он подошел ко мне вплотную и заглянул в лицо….Я выстрелил.

Из воспоминаний Владимира Митрофановича Пуришкевича:

Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно сверху, как у него закатился зрачок правого открытого глаза, как будто глядевшего на меня бессмысленно, но ужасно.

Елизавета Федоровна ((Елизавета Александра Луиза Алиса Гессен-Дармштадтская), 20 октября 1864, Дармштадт – 18 июля 1918, Алапаевск) – великая княгиня, старшая сестра императрицы Александры Федоровны. Жена московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. После убийства мужа 4 февраля 1905 года посетила в тюрьме убийцу, эсера И. П. Каляева. После 1905 года удалилась из светского общества. В 1909 году основала Марфо-Мариинскую обитель. Развернула широкую благотворительную деятельность. Добивалась восстановления древнего церковного института диаконис. Убита (сброшена в шахту) в Алапаевске 18 июля 1918. В 1992 году РПЦ причислила ее к лику святых. Телеграмма вел. кн. Елизаветы Федоровны вел. кн. Дмитрию Павловичу:

Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве… Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного.

 

Семейное счастье

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Глухою осенью 1894 г. днем по Невскому проспекту шел молодой офицер с задумчивыми печальными глазами. Офицер шел, не привлекая ничьего внимания, и благополучно миновал уже Милютины ряды, как вдруг перед ним выросла фигура градоначальника фон Валя. Он бешено мчался в своем экипаже по направлению от Зимнего дворца, зорко осматривая прохожих по Невскому. Увидев офицера, он выскочил из экипажа и, в упор глядя на смущенного офицера, тихо сказал ему:

«Это невозможно, Ваше Величество!»

«Но, генерал…»

«Это невозможно, Ваше Величество, я Вас умоляю вернуться во дворец…»

Моментально вокруг государя – офицер с печальными глазами был, действительно, не кто иной, как Николай, самодержец всероссийский, – и фон Валя собралась толпа. Царь продолжал идти по тротуару; фон Валь шел по проезду…

«Но, генерал, я вышел погулять…»

«Это невозможно, Ваше Величество…»

В это время из Зимнего же дворца прискакали адъютанты, окружили плотной цепью царя и повели в Аничков дворец к вдовствующей императрице…

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Путешествия по железной дороге вызывали крупные осложнения. (…) Сколько бумаг надо было составить!.. Дворцовая полиция: охрана во время пути. Железнодорожный батальон: охрана мостов и туннелей. Военное министерство: часовые на всем протяжении дороги. Министерство внутренних дел: кто и где будет представляться Их Величествам. Гофмаршальская часть: подготовка резиденции. Инспектор высочайших поездов: отход и приход поезда. Кабинет Его Величества: подарки, которые необходимо взять на всякий случай, так как никогда нельзя было знать заранее, где, кто и когда удостоится высочайшего подарка; в виде правила я возил с собой тридцать два сундука, наполненных портретами, ковшами, портсигарами и часами из всех возможных металлов и всех возможных цен. Приготовления осложнялись тем обстоятельством, что все переезды Их Величеств окружались великой таинственностью. Государь и государыня терпеть не могли отвечать на вопросы, куда они поедут и когда и кого будут принимать. В полдень иногда я не знал еще, что поезд назначен на 3 часа пополудни… Приходилось поддерживать «дружеские» отношения с челядью: скороходами, горничными, лакеями, гоф-фурьерами… Они подбирали на ходу обрывки разговоров, и от них по телефону я узнавал, что́ царь и царица сказали насчет предстоящего путешествия. Эти услуги, конечно, не были бескорыстными. (…) В течение всего путешествия государь работал в своем вагоне. Если выходил в столовую для вечернего чая, то иногда оставался там с членами свиты: устраивалась партия домино; в случае проигрыша государь посылал лакея за деньгами, так как у него никогда не было денег в карманах. Царь даже мало знал цену деньгам. Вспоминаю по этому поводу инцидент в Скерневицах. Лошади понесли, и экипаж остановился только благодаря мужеству казака, который схватил коренника за узду и протащился по земле на довольно длинное расстояние, с явной опасностью для жизни. Государь приказал мне вознаградить казака.

«Дайте ему или золотые часы, или 25 рублей – по его выбору».

Я выдал смельчаку золотые часы и в письменном докладе указал на несоответствие стоимости часов с назначенной государем суммой.

«Это большой пробел в моем образовании, – сказал мне Император, смеясь. – Я не знаю, сколько что стоит, мне никогда ни за что не приходится расплачиваться деньгами».

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны, записанных Й. Ворресом:

Императорская фамилия была сказочно богата – в особенности если мы вспомним о замороженных авуарах семьи. Помимо семи дворцов, наполненных сокровищами искусства, они владели драгоценностями, приобретенными за триста лет существования дома Романовых. Их стоимость, по самым скромным подсчетам, составляла сотни миллионов золотых рублей. В их числе был знаменитый бриллиант Орлова в 194, 5 карата весом, приобретенный графом Алексеем Орловым в Амстердаме в 1776 году и поднесенный им Екатерине II; бриллиант Шаха весом в 82 карата; «Горная Луна» – нешлифованный бриллиант 120 карат и «Полярная Звезда» – превосходный бледно-красный рубин 40 карат весом. (…) «Все эти сокровища представляли собой баснословный капитал, к которому ни в коем случае нельзя было прикоснуться. Сомневаюсь, чтобы мог отыскаться покупатель хотя бы одного из этих сокровищ», – заявила Великая Княгиня Ольга Александровна. (…) Одним из источников доходов Императорской фамилии были удельные земли – Императорские имения, разбросанные по просторам империи. Сотни тысяч десятин земли были приобретены прозорливой Екатериной II в качестве меры, обеспечивающей благосостояние Императорской Семьи. В удельные земли входили имения, фруктовые сады, охоты, обширные леса, рыбные промыслы и виноградники. Самые доходные удельные земли находились на юге, в частности в Крыму. Их подлинная стоимость достигала астрономической суммы. Однако из-за неэффективного управления ими и хищений их доходность составляла немногим более 4 миллионов в год. Сумма кажется огромной, но лишь на первый взгляд. Финансовый год начинался 1 января. «Однако очень часто Ники испытывал материальные затруднения задолго до конца сметного периода», – отмечала Великая Княгиня Ольга Александровна. (…) Трудности, с которыми сталкивалась Императорская фамилия, постоянно усугублялись невероятной некомпетентностью чиновников. Император хотел приобрести гору Ай-Петри, находившуюся рядом с его имением Ливадия. Ай-Петри вместе с соседней землей принадлежала одному знатному семейству. В конце концов стороны договорились о цене – которая была огромной, – и владения перешли к новому хозяину. Но когда Император решил построить на Ай-Петри небольшой особняк, то выяснилось, что сделать он этого не вправе: уплаченная им сумма не подразумевала такого использования земли. «Помню, как рассердился Ники, – рассказывала Великая Княгиня, – но в скандальной этой истории было замешано столько влиятельных людей, что он решил махнуть на нее рукой».

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Государь особенно любил яхту «Штандарт». Построенная в Дании, она считалась лучшим из судов этого рода. (…) Командовали яхтой капитан 1‑го ранга Чагин и старший офицер Саблин. Оба они могли гордиться теми сердечными отношениями, которые у них были с Их Величествами. В письмах, которые Государыня отправляла мужу в Ставку, постоянно упоминается имя Саблина. Чагин кончил жизнь трагически – самоубийством. По некоторым сведениям, женщина, с которой он был в связи, оказалась принадлежащей к группе эсеров-террористов. Верно ли это, не знаю.

Как только Высочайшие особы поднимались на «Штандарт», каждый из детей получал особого дядьку, то есть матроса, приставленного следить за личной безопасностью ребенка. Дети играли с дядьками, устраивали им разные каверзы, дразнили их… Младшие офицеры «Штандарта» мало-помалу присоединялись к играм Великих Княжон. Когда те выросли, игры превратились незаметно в ряд флиртов, конечно, вполне безобидных. Слово «флирт» я употребляю не в том вульгарном смысле, который ему теперь придают: офицеров «Штандарта» лучше всего было бы сравнить с пажами или рыцарями Средневековья. Много раз вся эта молодежь потоком проносилась мимо меня, и никогда я не слышал ни одного слова, могущего вызвать нарекания. Во всяком случае, эти офицеры были чудесно вышколены одним из их начальников, который, со своей стороны, считался кавалером Государыни. Надо отметить, что Великие Княжны – я говорю о том периоде, когда две старшие были вполне взрослыми барышнями, – часто разговаривали как 10–12-летние дети.

Из воспоминаний Пьера Жильяра:

Старшая из Великих княжон, Ольга, девочка 10 лет, очень белокурая, с глазками, полными лукавого огонька, с приподнятым слегка носиком, рассматривала меня с выражением, в котором, казалось, было желание с первой же минуты отыскать слабое место – но от этого ребенка веяло чистотой и правдивостью, которые сразу привлекали к нему симпатию.

Вторая, Татьяна, восьми с половиною лет, с каштановыми волосами, была красивее своей сестры, но производила впечатление менее открытой, искренней и непосредственной натуры. (…) Мария Николаевна была красавицей, крупной для своего возраста. Она блистала яркими красками и здоровьем; у нее были большие, чудные серые глаза. Вкусы ее были очень скромны; она была воплощенной сердечностью и добротой… Анастасия Николаевна была, наоборот, большая шалунья и не без лукавства. Она во всем быстро схватывала смешные стороны; против ее выпадов трудно было бороться. Очень ленивая, как это бывает иногда с очень способными детьми, она обладала прекрасным произношением французского языка и разыгрывала маленькие театральные сцены с настоящим талантом. Она… умела разгонять морщинки у всякого, кто был не в духе.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Сама Государыня становилась общительной и веселой, как только она ступала на палубу «Штандарта». Императрица участвовала в играх детей и подолгу разговаривала с офицерами. (…) Страдали ли офицеры «Штандарта» излишней светскостью? Об этом часто поговаривали в военно-морских кругах, особенно после печального инцидента с аварией «Штандарта». В один прекрасный день в финляндских шхерах внезапный толчок всполошил весь «Штандарт» в такой момент, когда этого менее всего ожидали. Яхта дала крен. Никто не мог предугадать, чем вся эта история кончится. Государыня бросилась к детям. Собрала их вокруг себя всех, кроме цесаревича: мальчика нигде не могли найти. Можно себе представить, какое волнение пережили родители в эту страшную минуту. Наконец яхта перестала крениться. Моторные лодки окружили ее со всех сторон. Царь побежал по палубе, крича, чтобы все искали цесаревича. Прошло немало времени, прежде чем обнаружили его местонахождение. Оказалось, что дядька Деревенько при первом же ударе о скалу взял его на руки и пошел на нос яхты, считая вполне правильно, что с этой части «Штандарта» ему будет легче спасать наследника в случае полной гибели судна.

Паника улеглась, и пассажиры сошли в шлюпки.

Возник вопрос об ответственности за происшедшее. Виноватым, очевидно, мог быть только финн лоцман, старый морской волк, ведший яхту в момент инцидента. Бросились к картам; оказалось – в этом не могло быть ни малейшего сомнения, – что скала, на которую сел «Штандарт», не была никому до сего известна.

В принципе отвечает за безопасность Их Величеств флаг-капитан. Таковым являлся адмирал Нилов, царь и бог на яхте.

После катастрофы поведение Нилова было таковым, что государь счел нужным пойти за ним в его каюту. Войдя не постучав, государь увидел, что Нилов рассматривает карту и держит в руке револьвер. Царь поспешил его успокоить, сказав ему, что избежать суда по закону невозможно, что суд должен, во всяком случае, быть созван; но оправдательный приговор является неизбежным, так как все сводится к слепой игре случая. Государь унес револьвер Нилова.

Теперь уже нет в живых ни одного из участников этой драмы. Инцидент с револьвером создал между царем и адмиралом род трогательной дружбы. Эта дружба всегда оставалась загадкой для тех, кто не знал ее источника и удивлялся ей, считая, что царь и адмирал были слишком не похожи друг на друга по характеру, по воспитанию и по общей культурности.

Заговор молчания создался при дворе почти немедленно вокруг аварии «Штандарта». Всякий знал, что малейшая критика по адресу офицеров яхты вызвала бы немедленные санкции по адресу критикующего.

Офицеров выбирали на яхту с таким расчетом, чтобы они умели создавать атмосферу идиллии и сказки… Весьма возможно, что их технические познания были не вполне на уровне необходимого.

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

Осенью 1897 года царь и царица провели несколько недель (…) в Вольфсгартене и меня несколько раз приглашали туда или в Дармштадтский теннис-клуб, куда царь иногда приходил играть, в то время как царица сидела и наблюдала за играющими. Царь принял меня также и в частной аудиенции, где мы беседовали с ним о самых разнообразных предметах. Он начал с тенниса, перешел на охоту, рассказав об оленях, буйволах и диких кабанах, на которых он недавно охотился в Польше, о том, что самое большое число фазанов, которое он настрелял в один день, 1400 штук, что, по его мнению, совершенно достаточно. Когда разговор принял более политический характер, я заметил, что, согласно германской прессе, британское правительство преследует дальновидную макиавеллистскую политику с целью вызвать европейскую войну, между тем как, если говорить правду, у него вовсе нет определенной политики. (…) Царь засмеялся и сказал, что одним из недостатков парламентского образа правления является то обстоятельство, что политика сегодняшнего правительства может быть совершенно изменена завтрашним.

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны, записанных Й. Ворресом:

В июле 1899 года в предгорье Кавказа, в Аббас-Тумане, скончался от туберкулеза Великий Князь Георгий Александрович. Узнав из телеграммы о кончине брата, Николай II сообщил печальное известие матери.

«Мама, Жоржа больше нет», – произнес он спокойно, и Императрица зарыдала. Великому Князю Георгию было 27 лет, и его смерть, по словам Великой Княгини Ольги Александровны, явилась невосполнимой потерей. Умный, великодушный, умевший располагать к себе людей, Великий Князь мог бы оказать большую поддержку Николаю II. По мнению Ольги Александровны, из всех ее братьев Георгий наилучшим образом подходил на роль сильного, пользующегося популярностью царя. Она была убеждена, что если бы он был жив, то охотно возложил бы на свои плечи бремя Царского служения вместе с короной, от которой брат столь смиренно отказался в 1917 году. (…) «Жорж не должен был умереть. С самого начала доктора проявили свою некомпетентность. Они то и дело посылали его с одного курорта на другой. Они не желали признавать, что у него туберкулез. Только заявляли, что у Жоржа „слабая грудь“». Ольга Александровна рассказала, что брата нашла крестьянка. Он лежал на обочине дороги рядом с перевернувшимся мотоциклом. Умер он у нее на руках. Изо рта у него текла кровь, он кашлял и задыхался. Женщина, принадлежавшая к религиозной секте молокан, была доставлена в Петергоф, где поведала убитой горем Императрице-Матери о последних мучительных минутах жизни ее любимого сына.

«Мне запомнилась высокая, в черном платье и черной с белым накидке, женщина, приехавшая с Кавказа, которая молча скользила мимо фонтанов. Она походила на персонаж из какой-нибудь греческой трагедии».

Относительно кончины Великого Князя ходили самые зловещие слухи, но Великая Княгиня была уверена, что смерть его была вызвана легочным кровоизлиянием из-за тряски при езде на мотоцикле, кататься на котором ему было строго запрещено.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Царь был идеальным мужем и любящим отцом. Он хотел иметь сына. От его брака с принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской у него родились в течение семи лет четыре дочери. Это угнетало его. Он почти что упрекал меня за то, что у меня от брака с его сестрой Ксенией в тот же промежуток времени родилось пятеро сыновей. Как это ни покажется малоправдоподобным, но мои отношения с Императрицей были далеки от сердечности по причине той же разницы пола наших детей! Однажды во дворце появился таинственный господин, «доктор Филипп» из Парижа. Он был представлен Царской чете «черногорками» – великими княгинями Милицей и Анастасией Николаевнами. Французский посланник предостерегал русское правительство против этого вкрадчивого шарлатана, но Царь и Царица придерживались другого мнения. Люди, которые хотят быть обманутыми, попадают впросак. Псевдонаучное красноречие д‑ра Филиппа достигло цели. Он утверждал, что обладает силой внушения, которая может оказать влияние на пол развивающегося в утробе ребенка. Он не прописывал никаких лекарств, которые могли бы быть проверены придворными медиками. Секрет его искусства заключался в сериях гипнотических пассов. После двух месяцев лечения он объявил, что Императрица находится в ожидании ребенка. Все придворные празднества были отменены. Европейские газеты писали о приближении великого события в семье русского Царя. Прошло шесть месяцев. Императрица вдруг заболела острым нервным расстройством, и, несмотря на упорные протесты д‑ра Филиппа, к постели больной были приглашены врачи. Они быстро и решительно поставили диагноз: ложная беременность. Доктор Филипп уложил свои чемоданы и уехал в Париж. Прошло два года, и 30 июля 1904 года Императрица разрешилась от бремени долгожданным сыном.

Из дневника Николая II:

30 июля 1904 года. Незабвенный, великий для нас день, в который так ясно посетила нас милость Божья.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Сегодня мебельщик Михайлов говорил мне: «Еду с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: „Странные какие-то русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются“. Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно».

Из дневника Николая II:

8 сентября 1904. Среда….Аликс и я были обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 часов они наложили повязку. Как тяжело переживать такие минуты беспокойства… День простоял великолепный.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Трех лет от роду, играя в парке, Цесаревич Алексей упал и получил ранение, вызвавшее кровотечение. Вызвали придворного хирурга, который применил все известные медицине средства для того, чтобы остановить кровотечение, но они не дали результата. Царица упала в обморок. Ей не нужно было слышать мнения специалистов, чтобы знать, что означало это кровотечение: гемофилия – наследственная болезнь Гессен-Дармштадтского рода.

Из воспоминаний Пьера Жильяра:

В сентябре 1912 года семья отправилась в Беловежскую Пущу, где они провели две недели, а затем – в Спалу, где хотели пробыть подольше. (…) Вскоре после этого императрица попросила меня начать заниматься с Алексеем Николаевичем. (…) Скоро наши занятия прервались на некоторое время, так как мальчик, который с самого начала показался мне не вполне здоровым, был вынужден остаться в постели. Я был потрясен его бледностью и тем, что его носили на руках, как будто он не мог ходить. Очевидно, болезнь, которой он страдал, обострилась, и его состояние ухудшилось. Несколько дней спустя поползли слухи о том, что состояние цесаревича внушает серьезные опасения и что из Петербурга были вызваны профессора Раухфусс и Федоров. Тем не менее жизнь продолжалась, охоты следовали одна за другой; гостей было еще больше, чем всегда. Однажды вечером две великие княжны Мария Николаевна и Анастасия Николаевна разыграли две небольшие сценки из «Bourgeois Gentilhomme» («Мещанин во дворянстве») – зрителями были их величества, ближайшие придворные и несколько гостей. Я выполнял обязанности суфлера, спрятавшись за ширмой, которая одновременно служила кулисами. Слегка вытянув шею, я мог видеть, как царица, сидевшая в первом ряду, улыбалась и оживленно разговаривала с соседями. Когда представление закончилось, я вышел из боковой двери и оказался в коридоре прямо напротив комнаты Алексея Николаевича, откуда донесся стон. Неожиданно я заметил, что царица вскочила и побежала к комнате цесаревича. Я отшатнулся, давая ей пройти, но она даже не заметила моего присутствия. У нее был отсутствующий вид. Она была в панике. Я вернулся в столовую. Там все были оживлены и веселы. Лакеи в ливреях разносили гостям легкое угощение. Все смеялись и шутили. Вечер был в полном разгаре. Через несколько минут вернулась царица. Она вновь надела на себя маску счастливой и беззаботной хозяйки и заставила себя улыбаться собравшимся. Но я заметил, что император, по-прежнему участвовавший в общей беседе, занял позицию, с которой можно было наблюдать за дверью. И еще я увидел, какой отчаянный взгляд бросила ему царица, войдя в комнату. Час спустя я вернулся к себе в комнату, глубоко опечаленный всем виденным, – я вдруг понял всю трагедию этой двойной жизни. Хотя состояние больного ухудшалось, жизнь в целом не претерпела внешних изменений. Единственное – мы реже стали видеть императрицу. Что касается императора, то ему удавалось скрывать свою тревогу и он продолжал участвовать в охотах, а на обеды по вечерам по-прежнему собирались многочисленные гости. 17 октября из Петербурга наконец прибыл профессор Федоров. (…) 20 октября Алексею Николаевичу стало еще хуже. На следующий день граф Фредерикс попросил у императора разрешения опубликовать бюллетень о состоянии здоровья наследника престола. В тот же день первый бюллетень был отправлен в Санкт-Петербург. Потребовалось вмешательство высшего сановника двора, чтобы было решено признать серьезность положения Алексея Николаевича. Почему царь и царица подвергли себя этой мучительной процедуре? Почему они заставляли себя появляться среди гостей с улыбками на лице, в то время как их единственным желанием было неотлучно находиться рядом со своим тяжелобольным сыном? Причина тому была проста: они не хотели, чтобы мир узнал о природе болезни наследника, и считали это, как я уже мог убедиться, государственной тайной. (…) Через несколько дней, в течение которых нас всех мучили дурные предчувствия, наступил кризис, после чего здоровье цесаревича постепенно пошло на поправку. (…) Поскольку состояние больного требовало постоянного наблюдения врачей, профессор Федоров послал за доктором Деревенко. С тех пор он неотлучно находился при цесаревиче. В это время в газетах очень много писали о болезни юного наследника, причем теории выдвигались самые невероятные. Я лично узнал правду из уст самого доктора Деревенко. (…) Он сообщил, что наследник страдает гемофилией – наследственным заболеванием, которое передается из поколения в поколение по женской линии, но только мальчикам. Он также сказал мне, что малейшая царапина может привести к смерти мальчика, поскольку его кровь не сворачивается, как у нормальных людей. (…) Вот такой ужасной болезнью страдал Алексей Николаевич. Его жизнь была под постоянной угрозой. (…) Однажды я наблюдал мать у изголовья больного. Он провел очень беспокойную ночь. Доктор Деревенко нервничал, так как кровотечение все не останавливалось, а температура поднималась. Воспаление распространилось дальше, а боли усилились. Цесаревич жалобно стонал. Его голова покоилась на руке матери, его тонкое бескровное личико было неузнаваемо. Временами он переставал стонать и повторял одно только слово: «Мама». В этом слове он выражал все свое страдание, все свое отчаяние. Мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской она могла облегчить его страдания и удержать жизнь, которая покидала его. Подумайте только о мучениях матери, бессильной свидетельнице страданий своего сына, – матери, которая знала, что именно она является их причиной, что именно она «наградила» его болезнью, с которой не может справиться современная наука. Теперь только я понял темную трагедию ее жизни.

Из письма Николая II Александре Федоровне от 6 октября 1915 года:

Его (цесаревича Алексея. – Н. Е.) присутствие дает свет и жизнь всем нам – включая и иностранцев. Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял все время, пока войска проходили мимо, что было великолепно… Только в первый день Алексей завтракал с Жильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно когда я беседую с другими в гостиной. Им это приятно и заставляет их улыбаться. Перед вечером мы выезжаем в моторе (по утрам Алексей играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около. Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость. Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки.