Глава первая. Бриганд Мишель

Неделю мы отдыхали на поверхности. Привыкали. Обживались. Жарились на солнышке. Купались в речке…

Мишель объяснял нам:

– Там – Длинношеий. Притом – слоновый Длинношеий. Такие обычно жрут травку и бананы, а этот наладился хряпать мясо…

– Так его живым? – заинтересовался Федька.

– Угу, – кивнул Мишель, – нас, конечно, на Длинношеего бросают, но этого убивать – ни-ни.

– Вот пускай, – разозлился Валька, – этим "южане" занимаются.

– Ты оборзел, Валя, – деловито и солидно сказал Мишель, – ты просто оборзел: вместо того, чтобы радоваться тому, что тебе досталась творческая интересная работа – не резать, а ловить! – ты воротишь рыло. Пиздей тебя не слышит, вот бы порадовался. Там, кстати, есть один из "южан". Он и трезвонит.

– А, – зевнул Федька, – мне-то все равно.

…"Южанин" встретил нас неприветливо. Одет он был так, как все здесь одевались: звериные шкуры и еще какая-то шерстистая гадость.

– А, Мишка, – поприветствовал он Мишеля, – Федька с тобой, Валя… А это что – новенький?

– Тиша, – порадовался Мишель, – ну, тебя не узнать. Нам тоже так?

Тиша только рукой махнул:

– Аа… Хрен с ним. Будете посланцами Неба… Верховный жрец завтра камлает – вот вы и въедете.

– На машинке? – сразу заинтересовался Мишель.

– Можно и на машинке, – тускло как-то согласился "южанин", – а вообще…

Это была жаркая влажная планета. Я глядел во все глаза на лопающееся душное великолепие плодов и ветвей, на сплетение зеленого, красного, синего, покачивающееся под ветром. Мои уши, привыкшие к тишине и гулкости подземелья, где каждый звук на особицу, отдельно, впивали, жадно вливали все это слитное цмоканье, чвирканье, свиристение, шелест, шуршание, гортанные крики птиц, шипение.

– Вы так грохнулись, – задумчиво заметил Тиша, – что жрец камлание на завтра назначил.

Я щекой прислонился к косматому стволу. Я трогал черные жесткие волосы ствола пальмы рукой. Я был счастлив. Я пил воздух.

– Ты здорово по-здешнему балакаешь? – спросил Валька.

– Ничего, – скромно заметил Тиша и вдруг залопотал нечто переливчатое, гортанное – не то песня, не то клекот, – как Тихон Андреевич разговаривает? – с гордостью спросил он.

Федька, ни слова не говоря, показал большой палец.

– Аа, – довольно протянул Тихон, – то-то вот! Что это у вас боец такой зелененький? Совсем заманали беднягу?

Диего, в самом деле, едва держался на ногах. Тяжело дышал, переводил взгляд с дерева на дерево, с лианы на лиану.

– Ничо, – хмыкнул Мишель, – оклемается.

– Хорошо, – кивнул Тихон, – пойдем пещерку покажу.

Мы шли по лесу, сплетающемуся над нами и под нами, по лесу звучащему и дышащему, по лесу, прогибающемуся под нашими ногами…

– А вот и он, – Тихон указал на флегматичного черного ящера, с наслаждением чмокающего яблоки с огромной яблони.

– Вот зараза, – подивился Мишель, – чик по шее – и фонтан в небо, а вот…

– Низя, – погрозил ему шутливо пальцем Тихон.

Мы миновали ящера, осторожно обогнули его, и я поразился его слоновым лапам, плотно и прочно воткнутым в землю леса.

– Так он ничего, – объяснял Тиша, – а как его какая муха укусит, глаз у него точно лопнет! Расширится, чуть только из орбиты не вылетит – и пошло-поехало. Хвостом метет, так что треск стоит, лапами рвы пробивает – и шипит, гад, паскуда, шипит, головенкой на шее крутит, брымс, брымс. Тьфу, – и Тиша плюнул.

Мы увидели вход в пещеру.

Собственно, то была и не пещера вовсе – в том смысле, в каком мы, "отпетые", понимали пещеры.

Так, небольшая белая отлогость в горе, углубленьице, ямка.

Рядом бил светлый искрящийся ручеек. Он напоминал струящееся, брезжущее, оплотневшее дыхание горы.

Я нагнулся к ручейку – и омочил пересохшие губы. Вода была сладкой. Или мне показалось?

– Дрыхните, – великодушно сказал Тихон, – а я пойду к верховному жрецу сообщу, мол, так и так – бумкнулись Посланцы Неба. Принимай гостей.

Диего как стоял, так и рухнул сразу, словно подкошенный. Федька сидел на земле, сняв обувь, и блаженно жмурился. Большие пальцы его ног шевелились – вверх-вниз.

– Ккайф, – выговорил он, – вот меня кто спросит: "Федор Евлампиевич, для чего ты "отпетым" сделался? Для чего в Северный определился?" А я отвечу, а для того, блин, чтобы почуять, что такое настоящее счастье! А настоящее счастье – это, блин, когда чего-то нет, нет и нет! И вдруг – фигакс! Вот оно – солнышко, песочек… а не лампочки в коридорах…

– Осторожно, – прокомментировал его лирический монолог Тихон, – тут змеи ползают.

– И что ты нам, приятель, вкручиваешь, – сказал, растягиваясь на песке, Мишель, – будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда – в Северный или в Южный… Взяли и послали.

Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается – мне стало противно, и я отвернулся.

– Груши жрать пошел, – сказал, проводив его взглядом, Тихон, – потом спать завалится. Спит чутко – даром, что храпит…

– Он что, – спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, – один – на планету?

– Да какую планету, – Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, – секторок – тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, – Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, – я бы это чудо сам бы приговорил… Но ты же видишь, – он обратился к Мишелю, – такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает – и жрет.

Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе – и окровавил кулак о камень.

Тихон удивился:

– Что это он у тебя?

Мишель чуть приподнял голову:

– Одноглазый, – сказал он, – ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам… Эгей, – он обратился к Тихону, – а ты у этих… в секторе – тоже за жреца?

– Не… – заулыбался Тихон, – я у них как бы тоже – Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр…

– Видим, – хмыкнул Мишель, – хороший экземплярчик – ничего не скажешь.

Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.

– А чего из Южного не вызвал? своих?

– Да я вызывал…

– Аа, понятно, – Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом…

Провал… Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз… Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами – и я слышу голос Тихона.

– Жрец тут – главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик – вот увидишь.

Провал… Это не река вовсе, это – небо, оно – неподвижное и теплое. Оно – голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу… Иду – и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне – птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:

– Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные украшения ест?

– Да нет, нет, – ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, – это – мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, – короткий смешок, – бесстрашный мужик… Идет прямо на беснующегося зверя – волочит за собой девку… Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как…

Провал, провал – не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я – маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?

– Одноглазый, – меня трясут за плечо, – вставай, вставай, а то ишь! разоспался.

Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.

Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.

Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся… Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.

Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.

– Одноглазый, – сказал Мишель, – отдохнули – и будя! Пошли… Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.

Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти…

Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.

Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.

Нам стало слышно захлебывающееся завывание.

– Ау, ау, ау, ааа, – выл кто-то в такт грохоту барабана.

Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.

Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.

Ночь и планета были все – настежь.

Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.

И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.

В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, – кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?

Обнаженный человек, извивающийся, лупящий в бубен, взывающий, взвывающий, казался точкой, мускулистой точкой, которая стягивала вокруг себя шевелящуюся ночь, столб пламени, подвывающих, неясно видных в толпе людей.

– Нуте-с, – сказал Тихон, – он, кажется, в порядке. Давайте-ка в небо – из огнеметов.

Что мы и сделали.

Четыре огненные реки рванулись, протекли в черное небо и, надломившись, попадали вниз, шурша искрами и поджигая лес.

Я ожидал, что начнется паника, но жрец остановился и выкрикнул нечто гортанно-клекочущее.

Вмиг от замершей, застывшей в ужасе толпы отделились несколько неясных, но очень поворотливых теней и кинулись к деревьям, на которых уже распускались огненные опасные цветы.

– Молодец, – похвалил Тихон, – сначал насчет пожара распорядиться, а уж потом с Посланцами Неба побеседовать. Вот это мистик так мистик.

Жрец приложил рупором ладони ко рту и вывел в импровизированную таким образом трубу эдакую "галорию", эдакую переливчатую руладу, что я моментально вспомнил киносеанс и начальника школ.

Тиша ответил так же, но значительно хуже. Несколько раз срывался на фальцет и дал "петуха".

Федька даже поморщился и затряс мизинцем в ухе.

– Тоже мне – меломан, – недовольно буркнул Тиша.

– Как ты языкам скоро выучиваешься, – с откровенной завистью произнес Мишель.

– Пошли, – не обратив на комплимент никакого внимания, сказал Тиша, – зовут, елки-палки, ебте, как говорит ваш Гордей, Посланцев Неба.

И мы сделали шаг к поляне, один-другой.

Жрец выкрикнул что-то пронзительное, разрывающее ночь – и мы услышали согласный, словно на раз-два, шорох-шарахание вправо-влево людей, невидных нам, но дающих нам проход.

– Ох ты, – восхитился Федька, – как у них дисциплинка поставлена! Как на параде!

– У них, – лениво объяснил Тихон, – вся жизнь как на параде. Этого не тронь, туда не сунься, это не ешь, того не пей.

– Тюу, – огорченно протянул Мишель, – сколько я к вот таким ни летал, все думал: ну, раз голые и в шкурах, то, блин, свобода!.. А, блин, ни хера нигде свободы нет.

– Вот чем хорош иностранный язык, – задумчиво заметил Тихон, – любую глупость лепи, все думают: нивесть что мудрое рассказываешь.

– Не скажи, – обиделся Мишель, – здесь наоборот. Тебе что-то мудрое втолковывают, а ты думаешь, глупость лепят.

Жрец ждал нас, широко расставив ноги. Тяжело дышал.

В наступившей тишине был слышен только треск костра. И откуда-то издали донесся пронзительный крик птицы.

Словно отвечая ей, гортанно выкрикнул нечто повелительное жрец.

– Чего? – поинтересовался Мишель. – Останавливаться?

– Да нет, – Тиша махнул рукой, – это он своим.

Мы услышали слитный шорох.

– На колени брякаются, – вслух пояснил Валентин Аскерханович.

Жрец выставил перед собой ладонь. Мол, стоп, машина! Тпрр, каурка.

Тихон, прижав руки к груди, что-то объяснял жрецу, так и не опустившему руку, словно бы ладонью обороняющемуся от нас.

Тиша обернулся к нам:

– Сейчас вам танцы показывать будут.

– Что он еще сказал? – спросил Мишель.

– Что слонозмей, – вздохнул Тихон, – очень волнуется… Завтра, вероятнее всего, – припадок. Вовремя прилетели, завтра полюбуетесь… Так… фрукты, ягоды, напитки и прочее – не жрать, не хлебать, не лакать. У нас все есть. У "отпетых" собственная гордость…

Мы сидели, отделенные от людей этого леса костром. И они так же зыбко, ненадежно видели нас, как и мы их…

Зато мы увидели очень хорошо, яснее ясного, нечто косматое, змееобразное, похожее на гигатскую мохнатую гусеницу, вползающую меж нами и костром. Ее движения были вальяжны и победны. Отвратительное сытое сладострастие изгибало каждое сочленение ее тела.

Диего заорал и стал стаскивать огнемет.

– Сидеть! – прикрикнул на него Тихон. – Сказано тебе – танцы! Сидеть – не рыпаться, не позорься. Что он у вас такой нервный? – обратился он к Мишелю.

– По сортиру соскучился, – угрюмо буркнул Мишель.

Диего стер пот ладонью со лба.

– Извините, бормотнул он, – я думал, это – оно.

Не тушуйся, – посмеялся Тихон, – это не оно, а они… Видишь, воон там – ножки-ноженьки?.. Вот… Оно ты уже видел. И завтра еще увидишь, как оно их кушать будет.

"Гусеница" заизвивалась у самого костра, казалось, перед нами клубится мохнатый, выползший из глубокой расщелины, одетый во многие шубы червяк. Теперь-то было заметно, что кожа этого червяка, этого гиганта сшита из множества шкур зверей. Я распознавал шкуры медведя, волка, кабана… В извивах, в извитиях червеобразного тела внезапно мелькала, будто вспыхивала искаженная последней предсмертной мукой морда зверя – медведя, вепря или кого-то вовсе странного с распяленной пастью, с безобидными ныне, чуть не бутафорскими клыками…

"Гусеница" внезапно застыла в каком-то жестком изгибе-изломе. Тут и я заметил множество голых женских ног, прикрытых до лодыжек крепко сшитыми шкурами. Теперь даже стали заметны грубые швы, которыми были сшиты шкуры.

Тело "гусеницы" дрогнуло и легко-легко заколебалось, словно бы "гусеница" проглотила море – и море вспучивает, колеблет ее тело изнутри…

Диего сглотнул и уперся руками в землю.

– Маленький, – издевательски обратился к нему Тихон, – гляди, сейчас голые дяди выскочат с копьями – и ведь ни капельки не боятся. А ты одетый и с огнеметом – и боишься. Как же тебе не ай-я-яй?

Диего молчал. Вокруг "гусеницы" заплясали воины, потрясая копьями, тыкая в косматую шерсть неопасным оружием.

"Гусеница" заколебалась волнообразно, океанически. Очевидно, надо было показать, что чудище ранено.

Сочленения "гусеницы" то припадали к земле, то взмывали вверх. Косматая, бурая, хищная волна билась меж нами и костром. Вверх-вниз, вниз-вверх.

– Агония? – догадался я.

– Грамотно излагает, – удовлетворенно кивнул Тихон.

Вдруг "гусеница" застыла снова. На этот раз ее "вздрог", ее остановка были каменны, монументальны. "Гусеница" еще выше поднялась над землей, нам теперь стали очень хорошо видны женские ноги, закрытые шкурами до половины икр.

– На вытянутых, что ли, держат? – поинтересовался Валентин Аскерханович.

Тихон кивнул.

– Сейчас, – сказал он, – самое интересное начнется. Держите нервного.

"Гусеница" была будто вздернута на дыбы; в ее застылости, недвижности читалась злая боль, готовая опрокинуться на других и тем избыть себя.

"Воины" вокруг "гусеницы" тоже замерли, словно напуганные той болью, той вздернутостью-на-дыбу-на-дыбы, каковые сами и вызвали.

Легкая дрожь пробежала по косматому телу "гусеницы". Она медленно-медленно стала поворачиваться к нам. Безглазая, будто обрубленная топором морда придвигалась к нам все ближе и ближе…

Мы увидели распахивающуюся пасть, черную, кожаную. Пасть то распахивалась, то захлопывалась… Беззубая, глотающая, засасывающая пасть безглазого чудища с множеством женских ног.

– Интересно, – заметил Валентин Аскерханович, – они этого "шелкопряда" где-нибудь видели или так выдумали?

Я был благодарен Вале за этот вопрос.

– Ну как… выдумали, – охотно принялся объяснять Тихон, – как… выдумали… Это у них как его… тотем… таких мохнатых гусениц им есть нельзя.

– Тоже мне запрет, – фыркнул Валя, – да мне хоть всю эту змейку в марципан запеки, – я ее все равно есть не стану.

– Не скажи. – покачал головой Тихон, – эти друзья из пустыни… А там, если даже такая прелесть приползет – и то радость.

– Слушай, – Мишель чуть отодвинулся от совсем нависшей над ним пастью, – а жевать она нас не будет?

В ту же секунду, будто услышав его вопрос, к "гусенице" кинулись воины, вцепились в шкуры, рванули – и сшитые шкуры тяжело повалились на землю, и перед нами стояли смуглые обнаженные девушки, тяжело дышащие, запыхавшиеся…

– О, – обрадовался Федька, – это все нам?

И стал подниматься.

– Сидеть, – прикрикнул на него Тихон, – тебе же было сказано: никаких фруктов… Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно… – Тихон покачал головой, – ну и поднабралась у вас команда в Северном – истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.

– На южан погляди, – обиделся Мишель, – в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь…

Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки…

– А, – сказал Федька, – так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.

– Сейчас, – заметил Тихон, – ничего интересного… Просто групповуха.

– Ага, – догадался Мишель, – торжественная часть кончилась. Начались танцы.

Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.

– Нет, – решительно сказал Федька, – я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?

Тихон кивнул:

– Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.

– Слышь, – спросил Валентин Аскерханович, – а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?

– Ну уж и кличка! – усмехнулся Тихон, – Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение – Нахтигаль.

– Этто еще что за нежности? – изумился Мишель.

– Именно нежности, – подтвердил Тихон, – "Соловьиная трель" – вот что это за нежности. Вернее сказать, – "Ночная трель".

Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.

…Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.

– Нормально, – сказал Тихон, – только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?

Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.

Мишель не успел ответить.

– А это что? – Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.

Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.

Мишель принагнулся и выругался.

– Мать! – только и смог выговорить он. – Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу…

– В чем дело? – спросил Тихон.

– Полюбуйся, – Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, – если бы не "младенец", были бы мы завтра красавцами.

– Что же вы, – сухо заметил Тихон, – когда со склада продукцию брали – не проверили?

Я спросил:

– Может, рискнуть?

Я спросил так и тотчас испугался. Такие вопросы "младенцу" не полагались, но Мишель ответил:

– Нет, Одноглазый, – сеточку надо штопать. Порвет и еще как порвет-то. А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не окоротят.

– А они его, – веско заметил Тихон, – не окоротят, потому что он нужен живым.

Валентин Аскерханович подсек правой рукой левую в локте и покачал на сгибе:

– Вот, – объяснил он свой жест, – я в жертвы науки идти не собираюсь. Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.

– Чести "отпетого", – добавил Тихон.

– Вот именно, – согласился Валентин Аскерханович, – лучше быть нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.

Я глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке: обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на плечах огромную медвежью шубу, так что кажется, будто огромный опасный мохнатый зверь навалился на эту даму – и тут же размяк, раздобрел, расплылся и превратился в удобную теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха могучего зверя и беззащитного тела женщины нечто другое? Что, мол, она – опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?

– Ты это, – равнодушно ответил Тихон, – какому-нибудь "вонючему" скажи или "превращенному". Не выполнишь задание – вообще не будешь из пещер вылезать – знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?

Валентин Аскерханович промолчал.

Тяжела жизнь "превращенных" – это он знал.

– Штопать, – вслух прикинул Мишель, – денек-другой. На представлении – обязательно быть?

Тихон подумал:

– Да лучше бы, конечно, посмотреть… Все же Посланцы Неба. Могли и не поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились… И – вперед.

Диего попросил:

– Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление…

– Ладно, – зевнул Мишель, – сиди в ракете, востроглазый, штопай, а мы потопаем, поедем.

– Зачем? – поморщился Тихон. – Ну, для чего подъемник-то выгонять зря? Для чего дикарей мучить? Не хватит им психологических нагрузок – Слонозмей, Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку – и хоть танк выгоняйте.

– Гуманист, – фыркнул Мишель.

***

Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.

– Б… – только и выговорил Мишель.

Два черных кострища, влажное прохладное утро. Солнце еще не жаркое. Мириады бусинок влаги, усеявшие листья, травы, цветы, ветви. И все это – сияет, блестит, посверкивает, все это ворочается со сна, пробует голоса, разминает мускулы, прокашливается, прочищает горло… "Цивить!"- щебетнула совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.

– Ох, блин, – помотал головой Мишель, – ох… Вот, одноглазый, гляди, что борзота с человеком делает… Оборзеешь – таким же будешь. Вали к ракете. Мешок заберешь.

– Ну, – заметил Тихон и пальцем ноги почертил что-то непонятное на песке, – девочек тоже понять можно. Их завтра кушать будут – должны же они удовлетвориться в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши парни с болота. Повышенные требования к…

Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. "А если бы так растерзали Хуана?" Я подумал и признался сам себе с неприятным, противным чувством, что был бы только, только доволен, только рад.

И тогда я понял, что на меня кто-то смотрит. Мне было тяжело от этого взгляда. Словно холодное узкое дуло уперлось мне в ямочку меж шеей и затылком.

Я повернулся. "Не оглядывайся", – сказал я себе и оглянулся.

На тропе позади меня стоял жрец и смотрел. Я понял, что купился, обмишулился, ошибся. Жрец давно уже бесшумно шел за мной, не глядя мне в затылок, а когда поглядел, когда безмолвно, немо приказал мне: "Гляди!", когда вдавился в мой затылок всей ненавистью своих глаз – вот тогда я и обернулся, тогда и посмотрел. Я, "Посланец Неба"!

Жрец смотрел на меня, не удивляясь и ненавидя.

Я поклонился ему, прижав руки к груди.

Жрец заулыбался во весь рот и тоже поклонился, а потом стал пятиться, пятиться, кланяясь и улыбаясь.

В этом его торопливом, придворном уходе по тропинке, бугристой от камней и корней, читалось столько неволького или вольного издевательства, столько было откровенной неприязни, что мне захотелось полоснуть по наглецу огненной струей, чтобы он запрыгал воющим живым ужасным факелом. Но я сдержался. В конце концов, надо уважать смелость. В конце концов, я мог и не узнать, как относится к нам жрец. А теперь – узнал…

Его тоже можно понять. Жил себе и жил со своим змееслоном. Опасно, но интересно. Имел долю в деле. И вдруг – на тебе! Весь размеренный порядок жизни рушится. Откуда-то сверху валится компания Посланцев Неба. Здрасьте… Прежде все было понятно, периодично, систематично, а теперь… К лучшему ли их? наше? прибытие? Кто мы? Может, дьяволы, похуже Нахтигаля? Откуда ему знать нас? С Нахтигалем он кое-как договорился, кое-что в нем понял… Новая напасть… Как ему в нас-то разобраться?

Размышляя обо всем этом, я вышел к выжженному пространству, в центре которого торчала наша ракета.

 

Глава вторая. Нахтигаль

Маленькая головка с будто разодранным, кровяным, ничего не видящим глазом, распахнутая, раздернутая, кровоточащая пасть, откуда вместе с шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво, Нахтигаль давится предстоящим ему убийством, словно бы изнутри некто или нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено уничтожению, растаптыванию, поеданию, гонит его и нудит: убей, убей, рас-топчи. Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение идут по этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы – ошметок слюны? пены? крови? хлопается у ног жреца, кланяющегося, с мольбой тянущего руки к Нахтигалю.

Хррллы, трр, дрр – слоновьи лапы? ноги? живые столбы, обтянутые ящериной кожей? раскорячены и время от времени лупят в планету, ых, ых… Нахтигаля корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению – страсть, без которой он жил бы и жил себе спокойно, жевал бы груши, чмакал бы траву с земли и листья с кустов.

– Ааа! – тонко, почти по-человечьи вопит Нахтигаль и приближает свое сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.

Я пересчитываю девушек.

– Семь, – говорю я, – их семь. И все такие красивые. Он что же, их всех?..

– Нет, – морщится Тихон, – слопает одну, и ту с трудом – видишь, как не по себе мальчику?

– Вот наркот, – просто говорит Мишель, – дать бы по тебе из огнемета. Прервать неземные муки и неземное блаженство.

Я с удивлением посмотрел на Мишеля.

– Одну, – объяснил Тихон, – слопает Нахтигаль, других берет жрец – кого в жены себе, кого в жены сыновьям… Большой человек.

Нахтигаль давился, плевал, хрипел совсем близко от жреца.

– Батюшки, – по-простому изумился Валентин Аскерханович, – да он уже жреца с ног до головы обхаркал. Можно есть.

– Можно, – спокойно согласился Тихон, – тем более, что у жреца – взрослый сын. Обучен всем фокусам…

С удивившей меня грацией танцора, плясуна, с торжественной медлительностью жрец, обрызганный слюной и кровью из пасти Нахтигаля, двумя руками взял его голову и, держа ее, точно изысканное блюдо, повел, понес прочь от себя к стоящим за его спиной девушкам.

Само движение жреца завораживало, успокаивало – и, казалось, давящийся, хрипящий слонозмей должен был успокоиться, утихнуть, пасть на землю, смочить растерзанное горло свежей влагой травы…

Голова Нахтигаля останавливалась то у одной девушки, то у другой.

– Ничего, – как бы утешая непонятно кого, – сказал Тихон, – может, и к лучшему… За Феденьку надо было их наказать? Надо… Вот теперь пускай Длинношеий наказывает. По всему видать – он денька на два зарядился, если не на всю недельку…

– Полнолуние? – поинтересовался Мишель.

– Не обязательно, – вздохнул Тихон, – в лаборатории разберутся. Он, когда луна на ущербе, тоже…

Слитный крик: вопль заживо съедаемого тела и крик ужаса…

Я отвернулся.

– Вот это напрасно, – спокойно заметил Тихон, – отворачиваться нельзя. Ни в коем случае нельзя отворачиваться ни "отпетому", ни "Посланцу Неба". "Отпетому", в особенности, нельзя отворачиваться. Смотрите, смотрите во весь свой единственный глаз – и помните: что бы ни делали с вами люди, они все же люди…

Неистовство Нахтигаля длилось недолго. Мы видели, как набухало его горло, в которое вталкивалась, впихивалась кровавая пища.

Нахтигаль остановился, тяжело дыша, повернулся и побрел прочь, мотая хвостом, качаясь из стороны в сторону.

– А он немного сожрал, – деловито заметил Мишель, – больше нагадил и потоптал.

Три девушки, оставшиеся в живых, широко распахнутыми глазами глядели на истоптанную, окровавленную землю.

Тихон гортанно выкрикнул что-то жрецу.

Тот, как был с распростертыми крестообразно, раскинутыми, как для полета, руками, так и опустился на колени и склонил голову.

Следом за ним опустились на колени и девушки.

– Что ты им сказал? – спросил Мишель.

– Что мы, – лениво ответил Тихон, – знаем убийц Посланца Неба, но нам не важно их наказать. Грех убийства ложится на все племя. Пусть теперь постонут и поохают, поплачут и постенают, покуда их Нахтигаль поучит…

– Филоз(ф, – с непонятной интонацией сказал Валентин Аскерханович.

***

– Идиот! – орал не своим голосом Мишель. – Это ты столько сделал? Я тебя спрашиваю: это ты столько сделал? За целый день?.. Чем ты здесь занимался?.. У, – Мишель зафырчал, словно наевшийся Нахтигаль, и поднес к носу Диего внушительный кулак, – ты здесь балду гонял, лоботрясничал, не знаю чем занимался… За день – заклепать одну ячейку! За день…

– Мишель, – миролюбиво скаазл Тихон, он развалился в кресле и с удовольствием потягивал апельсиновый сок, – ты "младенца" совсем задолбал. Дай ты ему отдохнуть, набраться сил. Еще завтра целый день…

– Это я его задолбал, – возмутился Мишель, – это он меня задолбал! Еще там – в подземельях… А здесь? Я ему что сказал? Если нервы слабые, сиди работай, а он…

– Мишель, – Валентин Аскерханович резал на раскладном столике хлеб и бекон, – вот ты тоже неправ. Тут дело такое. У "младенца" тоже отходняк должен быть. На хрена тебе, чтобы у него руки тряслись? Подъемник подъемником, но сеточку мы должны бросать; был бы Федька, – без вопросов, кантуй, сколько душе влезет, – Валентин Аскерханович положил пласт бекона на хлебный ломоть и продолжил жуя, – а так нас пятеро осталось. Сам понимаешь…

Мишель несколько поостыл.

– Вот так, – он убрал кулак, – скажи спасибо погибшему Федьке. Иди жри, подкрепляйся. Хрен с тобой – ночью дрыхни, но утром чтоб, чтоб… – Мишель помотал головой, – ячеечка была заделана.

– Ешь, – предложил Валентин Аскерханович, – Мишель, ты так развоевался, охолони маленько. Пожуй. Одноглазый, ты тоже…

– Смотрю я на вас, "северян", – заметил Тихон, – ни хрена у вас порядка нет. Сетку со склада принимаете без контроля и проверки, одного "младенца" кантуете, с другим – нянчитесь…

Тихон с силой подсек мою ногу, пока я проходил мимо него, но я успел перескочить через его "подсечку".

– Ловкий, – иронически сказал Тихон.

Я взял один бутерброд себе, другой протянул Тихону:

– Не хотите?

– Ловкий, – повторил Тихон, – и наглый. Борзый. Ты на своей борзоте глаз потерял, точно? Гляди, еще и не то потеряешь…

– Простите, – вежливо сказал я, – мы, кажется, были на "вы"…

– Вы, – Тихон сделал издевательское ударение на этом слове, – прилетели к Нахтигалю и решили, что все – дозволено? что вы вырвались из казармы? Ничего подобного, любезный! Покуда десяти вылетов не наберется, вы в казарме, понятно? и в крутой казарме… А то воздуха свободы он глотнул… Видали. Учит, распоряжается…

Мишель доел бутерброд и миролюбиво сказал:

– Тиша, ты вроде соловья… Заслушаешься. Все правильно говоришь. Молодец. Одноглазый! Сегодня ночью будешь прибирать в ракете. Главное дело – чтобы места общего пользования. Как обычно… А мы в пещерке подрыхнем.

Я оценил поступок Мишеля. Ничего особенного прибирать в ракете было не нужно. Положительно – Мишель мне протежировал.

…Я погасил свет в центральном холле, так что стало еще заметнее мерцание разложенной на полу сети.

Я отскоблил раковины и унитаз, протер пыль и подмел все помещения. Потом уселся в кресло и стал смотреть на мерцающую, то взблескивающую, то притухающую сеть.

Было хорошо сидеть так просто: так просто смотреть. Казалось, что вокруг тебя теплая темная ночь и тлеющий костер – рядом. У самых твоих ног.

Я смотрел, смотрел на сеть, да и заснул.

Мне приснился Коля и его массаж.

Во сне я не стеснялся кричать, но крик не шел из моей, точно набитой ватой глотки. Крик умирал в легких, вырывался наружу отчаянным хрипом.

Меня разбудил Валентин Аскерханович.

Я был так замаян и так перепуган своим сном, что сперва не обратил внимания на Валю.

Вытер вспотевший, взмокший от ужаса затылок, сходил умылся и, утираясь полотенцем, спросил:

– Валентин Аскерханович, что-нибудь стряслось?

– Стряслось, – кивнул он, – Диего прикололи.

– Как прикололи, когда? – я чуть полотенце не выронил.

– Да вот, понимаешь ли, – принялся рассказывать Валентин Аскерханович, – ночью, блин, покуда мы дрыхли, – ну, не посты же нам выставлять, честное слово? – теперь-то, конечно, придется выставлять, раз так… Да, пока спали, какой-то хрен подволокся и приколол Диего… Пригвоздил к песочку кремневым ножиком. И аккуратно так все сделал, мерзавец, не нарушая сна, мягко, нежно… Я, ты понимаешь, Одноглазый, как увидел Диего приколотого, ну, да? – так я первым делом что подумал, вот ведь подлец человек, а? Я ведь подумал, елки-палки, он ведь нас всех мог так же нежно, мягко поприкалывать, а?.. Мишель тоже перепугался. Не орет. Тихо, тихо так сказал: а я его так кантовал…Тихон орет: такого никогда не было, чтобы Посланцев Неба прикалывали…

Я повесил полотенце и спросил:

– Мешок брать?

– Бери, бери, – Валя махнул рукой, – главное дело, нам сейчас вчетвером с сеткой нипочем не справиться… Она же, блин, как живая… Ну, подволочем на подъемничке, а дальше? Мы вчетвером сетку не удержим. Вырвется – и тогда такой сейшен…

Валентин Аскерханович махнул рукой.

Я выкатил рулон, поинтересовался:

– А что Мишель говорит?

Валя поднял мешок для Диего, вздохнул:

– Что говорит. На Тихона кричит: ты, говорит, работу разъяснительную среди населения не провел, раз второго Посланца Неба, как барана… – Валентин Аскерханович ладонью полоснул по горлу, – если, говорит, ты этого неуловимого мстителя не поймаешь, мы тебе завтра утром такой устроим… праздник… Притарань, говорит, кого-нибудь из местных, чтобы сетку держал, разъясни ему – бым, бым, буль, буль, – мол, Посланцы Неба на тебя положили глаз… Тихон жреца хочет приноровить. Пройдет, говорит, он у нас обряд инци… инси… тьфу, гадости какой-то – и станет…

– Понятно, – усмехнулся я, – кто нам мешает, тот нам и поможет…

Мы выходили из ракеты, и Валерий Аскерханович удивленно спросил:

– Это еще что?

– Поговорка такая, – охотно объяснил я, – еще есть такая поговорка: только тот, кто в силах погубить, в силах и спасти.

– А жрец-то? – ошарашенно спросил Валя.

Я поглядел на Валентина Аскерхановича. Все же он был глуповат, не сравнить с Мишелем или с Федькой.

– Валентин Аскерханович, – вежливо сказал я, – а вы что, не догадываетесь, кому выгодно нам палки в колеса вставлять? Кто первый человек был здесь до нас, а как мы уволочем Нахтигаля, едва ли не последним окажется?

Валентин Аскерханович открыл рот, а потом хлопнул себя по лбу.

– Ах, паскуда, – выдохнул он, – да точно он! Точно! Как же я не догадался.

– Это, – заметил я, – говорит только в вашу пользу: вы не настолько испорчены, чтобы предположить в другом такую бездну морального падения.

– Б… – восхищенно выговорил Валя, – эк ты, Одноглазый, залуживаешь! Ну, точно тебя назвали: пародист! Как, как? "…Предположить в другом такое моральное…"?

Я не успел ответить: громыхая, как заблудившийся артиллерийский снаряд, ломая ветви и стволы деревьев, навстречу нам вышагнул Нахтигаль.

– Здрасьте… – пробормотал Валентин Аскерханович и снял с плеча огнемет.

Пасть ящера была раззявлена. И нам очень хорошо было видно, как изранено, окровавлено небо у Нахтигаля.

– Мне кажется, – сказал я, – мальчик сегодня покушал… И плотно покушал. Глазики мутные, хвостиком машет и тошнит. Лучше не связываться.

– Так я-то что, – Валентин Аскерханович поднял огнемет на уровень чуть выше плеча – по инструкции. – Ты же, Одноглазый, видишь: он рвется в бой.

Но Нахтигаль в бой не рвался – он хрипел и давился. Он глядел на нас и не видел. Его глаза были мутны. он вытянул шею, замотал головой, подчиняясь неведомому, неслышному нами ритму боли его тела.

– Не буди лиха, – шепнул я Вале, – не дразни болящего. Он сам уйдет.

Валентин Аскерханович опустил огнемет.

Нахтигаль откинулся прочь, точно обжегся. Взвыл – не пастью, не горлом, а всем своим существом, всем переполненным, отравленным кровавой пищей слоновьим нутром.

Нахтигаль затоптался на месте, после поворотил от нас вглубь леса.

Валентин Аскерханович проводил его взглядом.

– Мда, – задумчиво произнес он, – кого-то он сегодня скушал?

– Сейчас узнаем, – заметил я.

У пещерки нас ожидали Мишель и Тихон.

Тихон насвистывал и ковырял пальцем в камне нависшей горы.

Мишель мрачно сидел на песочке.

– С мешком? – спросил он.

– Да, – ответил я.

Мишель махнул рукой:

– Без надобности. Нахтигаль – подъел, подкушал.

– Подкрепился, – фыркнул Тихон.

– Ах, вот оно что, – догадался Валентин Аскерханович, – а мы его на тропинке встретили, такой…

Он не договорил, и Тихон продолжил иронически:

– Сытый?

– Очень сытый, – подтвердил я.

***

Весь день мы набрасывали сетку.

Валентин Аскерханович выгнал подъемник, разровнял огромную площадку – и мы тренировались.

Сетка выгибалась, рвалась из рук и упорно не брякалась в отведенный ей для падения квадрат.

– Это "он" не движется, – Мишель кивнул на нарисованного на земле Нахтигаля, – а дернется, тогда что?

– Тогда, – сказал Тихон, – туши свет! Открывай кингстоны! – он присел на корточки и поинтересовался, указывая на рисунок: – Валь, это ты так здорово рисуешь?

– Я, – кивнул Валя.

Тихон восхищенно поцокал языком:

– Ну ты гляди – как живой! Вот-вот побежит. Ты – реалист, Валя, вот ты кто!

– Ты на себя посмотри, – обиделся Валентин Аскерханович, – девять месяцев здесь торчит, неизвестно чем занимается, а его подопечные Посланцев Неба режут.

– Ты, Тиша, зря лыбишься, зря, – заорал Мишель, заведшись с полоборота, – лыбишься!

Тихон попятился:

– Миш, ты чего?

– Ты что, думаешь, меня одного за потери тягать будут? – орал Мишель. – Вот… Это ты здесь ошивался! Понял, что я в рапорте напишу? Мне в пещерах сидеть безвылазно – и ты со мной туда же потопаешь! Понял? Не видать тебе Южного, как своих ушей!

– Неправда ваша, дяденька, – нежно улыбнулся Тихон, – и в Южный я вернусь, и уши свои увижу: поднесу зеркальце и увижу – вот они, ухи-ушики мои, левое – справа, правое – слева. Не мне надо было местное население готовить, а вам действовать по инструкции, посты на ночь выставлять, с местными девушками не заигрывать.

Мишель засопел:

– Ух, ух, ух…

– Охолони маленько, – иронически посоветовал Тихон, – и подумай над своим поведением.

Ночь мы решили провести в пещере.

Мишель поучающе сказал:

– Будем ловить на живца?

– Чудесное занятие, – добавил Валентин Аскерханович, – захватывающее.

– Значит, мы, – объяснил Мишель, – с Валей, как старые и опытные, берем на себя самую опасную роль: мы живцы, а ты, Одноглазый, будешь рыболовом. Мы спим, как приманка, а ты сторожишь… Ясно?

– Так точно, – ответил я и сразу же спросил: – А может, не надо таких опасных игр, может, переночуем в ракете?

– Хренушки, – помрачнел Мишель, – Тиша прав: ты совсем оборзел, Одноглазый, будем мы от них прятаться, как же…

– Тогда, – предложил я, – может, разделим опасность и тяготы? Не все же вам быть живцами? Может, и я немного побуду живцом, а кто-то из вас рыболовом, а потом…

Мишель поглядел на Валентина Аскерхановича.

Валентин Аскерханович понял его взгляд.

– Оборзел, – подтвердил он, – соврешенно оборзел.

…От долгого стояния затекли ноги. Я прошелся, присел. Мишель приказал, чтобы я притворялся спящим. Я так и делал. Лежал на одном боку, чтобы не заснуть, таращил глаза во тьму, в шевелящуюся, шуршащую, лупящую невидимыми крыльями влажную теплую ночь, – и, несмотря на ноющую, затекающую руку, несколько раз проваливался в дрему, в сон, то в мгновенное небытие, то в переполненный красками, криками, выстрелами дневной мир. Разбрызгивая кровь, к самым моим ногам подкатилась голова Вали, снесенная ударом Нахтигаля; я проснулся от ужаса и сел.

"Ну уж фиг, – подумал я, – не заметишь, как в другой мир перейдешь. Пошел он с его приказами."

Я встал и прислонился к стене пещеры. Скулы сворачивала неудержимая зевота.

Почему-то я вспомнил стихи, прочитанные мне Мэлори тогда, тем самым днем, когда все это началось: "Уж если ты, бродяга безымянный, сумевший обмануть чудесно два народа, так мог бы ты, по крайней мере…" Нет, нет, не помню, забыл. Мэлори помню, как она мне рассказывала, до чего же ей нравится эта сцена – два сильных смелых бессовестных человека, еще не совершившие ни одного преступления. Ни одного!.. Их совесть – чиста. Может, поэтому у них и нет совести? Вспоминаю, сминаю, вминаю в мозг расползающийся, темнеющий, как эта ночь: – "К украинцам, в их буйные курени, владеть конем и шашкой научился. Явился к вам, Димитрием назвался и поляков безмозглых обманул, что скажешь ты, прелестная…"

У меня затекли ноги, я сделал шаг-другой, потоптался на месте и наступил на что-то мягкое, податливое.

– Ат! – Мишель вскинулся моментально, будто и не спал вовсе. Я еле успел уклониться от удара.

– Мишель, – громким шепотом предупредил его я, – это я, Джекки… Это я, я, я.

– Ах ты… – прошипел Мишель, – я тебе что сказал? Чтобы ты учил строевую песню лежа! и не вслух… А ты еще маршировать вздумал! Рыболов! Ложись и вспоминай приятное…

– Мишель, – взмолился я, – я засну лежа, и он меня зарежет.

– Значит, – рассердился Мишель, – туда тебе и дорога. "Отпетый" нашелся. Знаешь, как нас кантовали? Я дерьмо жрал!

– Знаю… Вы рассказывали о своих пиршествах.

– Ляг, – шепотом приказал Мишель, – и не умничай.

– Я о вас думаю, – буркнул я, укладываясь, – не о себе.

Я глядел во тьму. Глаза набухали кровью, веки наливались свинцом – вот-вот сомкнутся, стянутся, и я полечу в мягкий сон, длинный и сладкий, словно выворачивающий челюсть зевок.

"Странные они люди, "отпетые", – думал я, – жестокие, циничные? Да? Вообще-то, люди как люди: любого запихни в подземелье рептилий, любого обучай убивать – и этот любой озвереет, оскотинеет. Что, разве не так? Убийство – это дело такое… такое…"

Я уже спал. Я снова стоял на площади перед кинотеатром и снова видел живое кишение омерзительных тварей, "гаденышей", и снова шел на них, в них, чтобы давить, душить, терзать – вот этими руками, этими самыми руками, нет! – голым мясом пальцев и ладоней раздирать эту пакость, эту живую мерзость, которой не должно жить…

И я снова поворачивался и видел Диего. Диего промахнувшегося, Диего, вместо меня ножом проколовшего пустоту.

Я смотрел на Диего, и странная мысль мелькнула у меня в голове: как же так? Ведь Диего – мертвый? Как же он? И где это я? Ведь это уже все было, было…Так это я, что же, сплю?

Диего быстро нанес удар ножом, я отбил удар и проснулся, поскольку, действительно, отбил удар. Я успел вскочить на ноги, включил "светильник координатора" на полную мощность и не удивился, увидев в слепящем отчаянном свете жреца, выронившего нож, жмурящегося от нестерпимого света.

– Мишель, Валя, – крикнул я, – есть.

Жрец, опомнившись, кинулся бежать, но тут же получил удар прикладом огнемета и упал.

– Ну, падла, – с удовольствием выговорил Мишель, – сейчас я из тебя Венеру в мехах сделаю.

– Пощадите, – проговорил жрец.

Я чуть не выронил "светильник координатора".

– Я, – жрец стоял на коленях, – мольба, та, прозба, не убивайт… Я… прозба.

Валентин Аскерханович потрясенно спросил:

– Э, чудо в перьях, ты что, по-человечески разговариваешь?

– О, та, та… Я тайно исучил… Пыло трудно… Я подслушивал, что говорил ваш… крокодиль, та… и с теми, кто прилеталь до фас… та… я… учеба, та?

– Сучил, – потрясенно повторил Валентин Аскерханович, – вот так сучил.

– Я пуду вам приводиль девушек… Только не нато много… Нас мало… софсем… и тут фы…

Я вдруг представил себе, что должен был ощущать этот несчастный полуголый, ослепленный потоком света, отделенный от нас стеной тьмы.

Наши голоса доносились до него из-за этой стены, и были голосами тьмы, голосами ночи, так для нас биение крыл в обступившей тьме было биением крыл не птиц, но ночи – и я спросил его:

– Неужели вы один изучили?

– О, нет, нет, – жрец поднял руки, – нет… Ни Федька коем… нет… Это крокодиль… училь, он гофориль мне… ты – турак, биль… палка, крокодиль… училь… Витель, что я… тайно, сначала биль, потом училь, биль и училь…

– Крокодиль? – недоуменно спросил Валя. – Какой крокодиль?

– О, фы – хитрый, – жрец заученно-фальшиво засмеялся, – о, фы – мутрый крокодиль…

Жрец стал бить поклоны:

– Я просиль, чтобы софсем мало девушка. Софсем.

– Мало? – переспросил Мишель. – Ты вон сколько себе нахапал.

– Но я должен делиться с крокодиль – не один Нахтигаль.

Мне стало не по себе от моей догадки.

Я взял за руку Мишеля. Он резко вырвал руку.

– Ну, что ты цапаешь, как девка в темной комнате: ах, мне страшно, ах, я так боюсь, ах, что вы делаете, ах, как вам не стыдно. Ну да, (бормот.

– Б… – выдохнул Валя, – как же он подхватил?

– Так, – Мишель вступил в круг света рядом со жрецом, – эй, слушай, как тебя? Я – понял? – я – добрый крокодил… Я никого не ам-ам, понял?

– Поняль, поняль, – закивал жрец, – Тихон тоже очень, очень тобрый крокодиль… Я – понимайт… Нахтигаль – слой, плохой, фу… Нахтигаль ель и плеваль… если пы не крокодиль, тобрый, тобрый, Нахтигаль фообще бы не ель… фу, слой…

– Так, – Мишель потянулся, – круто… Где – крокодиль? Где он? Хотим – видеть! Понималь?

Мишель орал, как глухому, раздельно выговаривая каждое слово…

– О, та, та, – закивал жрец снова, – понималь, понималь, я – отфодить…Та? Фы будете иметь еще польше девушек, я отфодить.

– Притуши фонарь, – приказал мне Мишель.

Я убавил яркость.

Жрец заморгал.

– Мишель, – спросил я, – а разве это случается на других планетах? И почему это называется "(бормотом"?

Жрец поднялся:

– Я… идти?

– Идти, идти, – махнул рукой Мишель, – не вздумай прыгать в сторону. Понял? Убьем. Слово "убьем" понимаешь?

– Упьем? – жрец недоуменно оглядел нас, чуть выступающих для него из тьмы, наверное не имеющими для него объема, едва ли не нарисованными фигурами. – Упьем? – повторил он. – Не понимайт.

– Съедим, – объяснил я. сообразив в чем дело.

– О, – обрадованно закивал жрец. – Это – понимайт, это – знайт…

***

Ночь кончалась, когда жрец привел нас к пещере. Вернее, то была не пещера, а некое углубление в горе, этакая вертикальная яма.

Мы увидели в уже сереющем свете начинающегося утра стол и стул, сидящего на стуле Тихона, нога на ногу, одетого во френч, в великолепных офицерских брюках – ни дать ни взять начальник школ, и даже стек в руке.

Перед расфранченным Тихоном стояли девушки.

Тихон махнул стеком и гортанно выкрикнул что-то. Одна из девушек подошла к столу. Она стояла перед Тихоном руки по швам – и в одном этом стоянии голой девушки перед расфранченным, разодетым Тихоном было столько всего, что мне уже захотелось шарахнуть по этому гаду…

Тихон откинулся на стуле:

– Хороша, канашка, – выговорил он, и я понял его.

Я отвернулся.

Валентин Аскерханович шепнул:

– Это – зря. По инструкции полагается смотреть, если ты – настоящий "отпетый".

Я поднял голову.

Зеленая пупырчатая тварь громоздилась над девушкой.

Спина твари будто бы состояла из множества шевелящихся, сплетающихся и расплетающихся червей.

– Я тебе не нравлюсь, красавица? – услышал я издевательское, – а вот так, вот – эдак?

И Тихон повернулся к ней "спиной".

Я увидел омерзительное, белое, склизкое брюхо, вздрагивающее горло жабы.

– Я, – говорил Тихон не для девушки, для себя, – двуликий Янус… Вижу, чувствую, ем, убиваю обеими сторонами тела…

– (бормот, сказал Мишель внятно, но тихо, – (бормот – самый, блин, настоящий… Одноглазый! Иди, выведи парня… Воон, к тому кусточку и оттуда кликни, кликни его погромче, чтобы пошел на тебя… Валя, бей из "тога", нужно тело привезти.

Валя вытащил небольшой черный, похожий на пистолет "тог".

Я подбежал к указанному Мишелем месту.

Тихон резко повернулся в мою сторону "червяками". "Ага, – сообразил я, – не очень-то ты двуликий."

– Тихон, Тиша, – громко позвал я, – иди! Надо поговорить.

Тихон зашипел почти по-змеиному, впрочем, в этом шипении я будто различил неистовую, клокочущую ругань, и пошел на меня, чуть набычившись, чуть принагнувшись.

И странным был этот его ход, его движение. Мне показалось, что тварь вышагивала ко мне едва ли не обреченно, едва ли не подневольно…

Так Нахтигаль, давясь и корчась от боли, пожирал свои жертвы.

Нечто сильнее Тихона, сильнее его ума, его осторожности, инстинкта самосохранения (как-никак, опытнейший "отпетый"!) гнало его на меня.

Впрочем, возможно, мне это и казалось

Валентин Аскерханович выстрелил, когда оставалось совсем недалеко, когда я уже чувствовал дыхание твари, которая когда-то была Тихоном.

Тихон рухнул у самых моих ног.

– Его пример – другим наука, – услышал я голос Мишеля, – ишь чего удумал! На вольном воздухе попрыгать… Ах ты…

Мишель не успел договорить. Я смотрел на валяющегося на траве чужой планеты Тихона, Тихона, ставшего тварью. Я увидел его лицо. Именно лицо, а не морду, не харю, не рожу. И это было особенно страшно – человеческое, искаженное неизбывной нечеловеческой мукой лицо у рептилии, у жуткой гигантской твари. "Э, – подумал я невольно, – да ты больше нуждался в лечении, чем в наказании".

Вввизг, вернее – взвизг, как хлыстовый удар.

Первой рванулась к убитому Тихону девушка, стоявшая перед ним навытяжку.

По дороге она опрокинула столик, а стул отлетел в заросли так, что можно было подумать: это он сам отпрыгнул.

Девушка ногой врезала Тихону в отвратительное, когда-то шевелящееся множеством червей брюхо.

Следом за первой кинулись и другие.

Жрец крикнул что-то, явно предостерегающее, но остервеневшие женщины с вполне понятной и все равно страшной радостью не слышали никого и ничего. Ввввизг.

– Мишель, – услышал я вопль Валентина Аскерхановича, – да ты что? Чувих сейчас только огнеметами! Только!..

– Блин, – орал в свою очередь Мишель, – Валька, пусти! Чем я отчитываться буду: на мне два трупа!.. Пусти… Если обормота растопчут, растащат, чем я отчитываться буду? Раз в жизни такая удача бывает – живого (бормота подстрелить и в целости трупешник доставить. Пустии! Они же мне ни ласты, ни плавника от (бормота не оставят…

Я оглянулся.

Мишель всерьез рвался в свалку, кишевшую недалече от меня.

Я крикнул Мишелю:

– Погодь! Все уладим без огня и дыма!

Я поискал глазами жреца.

Жрец сидел на земле, поджав ноги, выпростав руки, развернув ладони встречь восходящему солнцу.

Казалось, он не слышит воплей девушек, разрывающих на части тело их недавнего мучителя, не видит Мишеля, скидывающего огнемет с плеча, чтобы садить огнем в толпу обезумевших от счастья освобождения и мести людей.

Я подошел к жрецу, нагнулся, тронул его смуглую узкую руку.

Жрец вопросительно поглядел на меня.

– Мы, – я поколотил себя в грудь, – их, – я указал на резвящихся девушек, – съедим – ам-ам, – для наглядности я поклацал зубами, – если ты, – я ткнул в жреца пальцем, – их, – тот же маневр, – не разгонишь, – я разгреб руками воздух, – понял? Нам… нужен… труп… целый…Ясно?

Жрец кивнул, легко поднялся и, вытянув руки, выкрикнул, выхрипнул нечто повелительное, грозное, во всяком случае не предвещающее ничего хорошего.

Девушки, забрызганные зеленоватой слизью, тяжело дышащие, как-то удивленно, будто в первый раз взглядывающие друг на друга, расходились нехотя, медленно, через силу.

Я с уважением поглядел на жреца.

Жрец повторил свой крик.

Девушки уходили прочь в светлеющий лес.

– Куда это они? – ошеломленно спросил Валентин Аскерханович.

– Мыться, надо полагать, пошли, – пожал плечами Мишель, – ты лучше погляди, что эти суки с (бормотом сделали.

– Скажи спасибо, – философски заметил Валентин Аскерханович, – что хоть это оставили!

 

Глава третья. Пещерная жизнь

– Ббте, – полковник бегал по своему кабинетику, – ну, орлы, ну, соколы! Как вы умудрились сразу (бормота не распознать! Это ж, ебте, легче легкого!

– Осмелюсь доложить, – встрял Мишель, – коллега полковник, – но не одни мы не заметили категорических… – Мишель призадумался, – нет, этих патриархальных изменений в коллеге Тихоне.

Гордей Гордеич затопал ногами:

– Кардинальных, во-первых, ебте, употребляй только те слова, что знаешь, во-вторых, и в-третьих, ты мне байки прекрати травить.Ты мне два трупа привез и не пойми что, киш-миш какой-то, ебте, олья-подрида, ирландское рагу…

– Коллега полковник, – угрюмо заметил Мишель, – но в лаборатории анализы показали – (бормот.

– Ббте! – полковник ударил себя по ляжкам. – Да если бы анализы не показали, я бы тебя и вовсе слушать не стал, я бы из тебя самого (бормота сделал, – полковник хлопнулся в кресло, – уф, уморил, – он и в самом деле утер пот с лица.

…На обратном пути в казарму Мишель материл Гордей-Гордеича.

Я смотрел на мелькающие мимо нас пальмы в кадках, потом на выбеленные стены.

"Вот те на, – внезапно подумал я, – и это – мой дом? И я тосковал по нему, по этому пещерному житью, там, под открытым небом, в мире, полном звуков и запахов? Это – мой дом? Привык, притерпелся?"

Я вспомнил успокоившегося, утихшего Нахтигаля. Он – спал, освобожденно, счастливо.

Слоновья туша мерно и мирно дышала – вверх-вниз; пасть была распахнута, и было видно, как затягиваются, зарастают раны неба.

Тогда я спросил у Мишеля:

– Зачем он это делал?

– Кто? – переспросил Мишель. – Тихон?

Он пожал плечами, потом сказал:

– Власть. Вообще неизвестно, что там в организме щелкает, когда обормотом становишься. Но я думаю – власть. Свобода и власть. В "вонючки" хлопаешься со страху, прыгуном, борцом или еще каким ни на есть монстром делаешься от привычки, от воздуха поганого наших пещер, ну а обормотом – власть…Ты – уродина, ты – страшен, отвратителен, но ты – всевластен, ты – свободен. Ты никого не боишься, наоборот, все тебя боятся.

Тогда я посмотрел на Мишеля с уважением.

Впрочем, он тут же добавил:

– А на самом деле, кто ж его знает, отчего кто кем становится. Судьба, ебте, как говорит Пиздей.

– Эй, Одноглазый! Ты что, заснул?

Грузовик стоял у дверей нашей казармы.

– Да нет, – ответил я, – просто задумался.

– Думай – не думай, – усмехнулся Мишель, – а вот оно – приехали.

Мы спрыгнули на бетонный пол.

Хуан выглянул в дверь

– О, – обрадованно сказал он, – прилетели? Какая встреча, какая нежданная встреча!

Грузовик поехал в гараж. Мишель проводил его взглядом и недовольно заметил:

– Вы тут, ребята, совсем оборзели. Почему докладываешь не по уставу?

Хуан приложил ладонь к виску и дурашливо отрапортовал:

– Коллега бриганд! К нам тут чмо из санчасти забежало, так мы его всей казармой учим.

– Ух ты, – поразился Мишель, – дай полюбоваться.

– Вам, – поклонился Хуан, – как возвращенцам с далекой планеты, да еще возвращенцам с потерями – без очереди.

– Валяй, – весело приказал Мишель.

Мы вошли в казарму.

– Смирно! – гаркнул Хуан.

Толпа галдящих "отпетых" замерла на секунду, а после грянула:

– Ва-ва-здра…

– Ша, – гаркнул Мишель, – Одноглазый, вперед, сходи посмотри, что там эти бездельники приволокли…

"Отпетые" расступились, и я еще издали увидел полураздавленную Катеньку с вываленным на пол казармы багрово-склизким языком.

Я подбежал к ней, нагнулся.

– Одноглазый, – услышал я за своей спиной, – вдарь жабище, чтоб подохла, немного осталось…

Я хотел было выкрикнуть: "Она меня спасла", – но скрепился.

Полувыдавленными, залитыми кровью глазами жаба Катенька смотрела на меня.

Ладонью я коснулся ее растерзанного горла, и слуха моего достигли забившиеся в ладони, клокочущие цифры: шесть-ноль-девять-ноль-шесть.

Я поднялся.

Телефон был в канцелярии.

Я огляделся.

– Одноглазый у нас, – сказал Мишель и положил руку мне на плечо, – гуманист!

…Я поднял телефонную трубку, набрал номер.

– Алло! – услышал я голос Фарамунда Ивановича.

– Фарамунд Иванович, – сказал я, – это говорит ваш бывший пациент, Джек Никольс из третьей роты Северного городка. Подъезд седьмой. Здесь находится Катя… Да… В расположении части. Да… а как сюда попала – не знаю. Да… Вы сами понимаете. Приезжайте скорее.

Я повесил трубку.

Минут через пять приехал Фарамунд с двумя ящерами и полковником.

Ящеры осторожно погрузили полураздавленную, слипающуюся, обвисшую тушу Катеньки на носилки.

Странно и страшно было видеть свистящее, еще живое дыхание бесформенной груды.

Гордей Гордеич петушком наскакивал на Мишеля:

– Отметил, ебте, свое возвращение со звезд, астронавт, аргонавт, ебте. отродясь у нас такого позора не было!.. Ббте! – вопил полковник. – Ты почему людей не построил, как следует? Что это у тебя, ебте, казарма "отпетых" или отпетый бордель?

– Третья рота! – громыхнул во всю силу своих легких Мишель. – Стройсь!

Мы выстроились в две линии по всей длине казармы.

– Ох, – страдальчески сморщился полковник, – оглушил!.. ты бы, ебте, лучше так орал, когда твои подчиненные, позоря, позоря, ебте, звание "отпетого" черти что тут вытворяли! Ты, подлец этакий, небось молчал, ммерзавец, – полковник с видимым удовольствием выговорил это слово, – да не просто молчал, а еще и суетился, ебте, организовывал, раздачу слонов и Шехерезад… Ббте, ребятки, не толпитесь, станьте в очередь…

Смешок прошел по рядам "отпетых".

Полковник не обратил на него никакого внимания. Он был в наитии, в восторге.

Мишель глубоко вздохнул, поднял голову и, чуть сузив глаза, стал глядеть куда-то поверх беснующегося Гордей-Гордеича, в видимые только ему (Мишелю) космические дали.

В отличие от нашего сдавленного похохатывания, вздох и взгляд Мишеля буквально взорвали Гордей-Гордеича.

Он замахал кулаками перед самым носом опечаленного Мишеля.

– Ббте, – вопил он, – он дышит! Вы поглядите на эту бедную Лизу. Он вздыхает! А? Сократ перед судом Синедриона! Че ты дышишь? Ну, че ты дышишь? Обидели тебя, ебте?.. Выводи своих, ебте, подземных орлов в коридор и к кантине строевым! с песней!

– Коллега полковник, – начал Мишель, – разрешите обратиться…

– Ббте, разрешаю, давно уже разрешаю, – сказал поостывший полковник.

Мишель откашлялся и проговорил (меня поразила длина фразы, которую он слепил):

– Коллега полковник, я опасаюсь, что за время моего отсутствия ребята просто не успели подучить текст.

На Гордей-Гордеича эта фраза тоже произвела потрясающее впечатление. Он начал заглатывать воздух большими порциями и как бы давиться этим воздухом:

– А,а, а… ебте… ебте.. а,а, – полковник наконец справился с обуявшим его волнением, – ебте, – сказал он, – он опасается! ребята! подучить! – полковник потряс сжатым кулаком, – на тебя полет к далеким звездам плохо действует!.. Педагог! Песталоцци! Дистервег, ебте, с Гербартом! В кантину! И с песней! с песней!

Как и следовало ожидать, дело застопорилось на первых же двух строчках: "Непобедимы, как орлы, как львы, неустрашимы!"

– Ббте, – прервал нас полковник, – это строевая или похоронный марш! Надо, ебте, так орать, чтобы стены дрожали и двери с петель срывались, чтобы старик в своем логове слышал и со-ебте-дрогался… А вы что, ебте, затянули? Это не орлы и не львы, а пара гнедых, запряженных зарею, ебте! Запевай сначала!

После трех неудачных попыток полковник махнул рукой.

– Мишка, пускай твои орлы и львы добираются до кантины ползком и на четвереньках, раз не хотят, ебте, петь, пускай ползут и карабкаются, а после, ебте, приема пищи бегом – на плац…

– К пальмам? – уточнил Мишель.

– К пальмам, к пальмам, – покивал полковник, – раз вы, бедолаги, так застоялись, так кровь у вас играет, то ввот, ебте, мы ее и разгоним, кровушку-то, я вам устрою неделю аттракционов…

В кантине Мишель дохлебал суп, облизал ложку и пообещал:

– Если я узнаю, кто стуканул, – утоплю в сортире. Раньше времени у меня "вонючим" станет.

– А почему ты думаешь, – поинтересовался Валентин Аскерханович, – что кто-то стукнул? Может, никто и не стучал? Может, доктор спохватился, позвонил Пиздею, а Пиздей догадался?

Сердце у меня стучало.

"Да что это, – думал я, – только-только все устроилось, все утряслось, только-только я вырвался из этого ада, перестал быть "младенцем", только-только за моей спиной появился этот Мишель, ведь исчезни он или возненавидь он меня – и все, и все оборвется, и все закрутитсся по новой, еще страшнее, еще отчаянней…"

– Ты чего, Валя, – деловито объяснил Хуан, – с какой сырости Фарамунду спохватываться?.. Ну, нету и нету, мало ли где бродит? В пещеру поскакала… А Пиздей? У нашего Пиздея в мозгу четыре извилины – вот так, – Хуан показал, – крест-накрест. Где ему догадаться?

– Зато нам, – встрял Пауль, – догадаться легче легкого и необходимей необходимого. Помнится, мы на Дъего, – он так и произнес "Диего" с твердым "Д" " – Дъего грешили, но сдается мне, что ошибочка здесь у нас вышла.

Я почувствовал, что на меня смотрят, и постарался поскорее доесть суп.

Я взялся за кашу.

– Не давись, – посоветовал мне Хуан, – ешь не спеша, тщательно пережевывай пищу.

***

В казарме меня отвели в сортир.

Против меня стояли Хуан, Пауль, Мишель, Валентин Аскерханович, и еще двое старых "отпетых", не знакомых мне по именам. Всех – не упомнишь.

– Что ж, – сказал Пауль, – все в сборе и можно начинать суд чести, как любит выражаться наш дорогой Пиздей.

– Ты сам вроде Пиздея, – прервал Пауля Мишель, – какой там суд? Просто смазать по рылу, чтобы не забывался, и пускай скоблит сортир до потери пульса…

– Ни хера подобного, – покачал головой Хуан. – Здесь дело не в суде, это ты, Мишель, прав. Здесь не один суд нужен, но, – Хуан поднял вверх палец, – но… следствие, а всем нам, не волонтерам и не идейным, вроде Пауля и этого вот, – он ткнул в меня, – хорошо известно, что такое следствие и с чем его – ам-ам – едят… Мишель, с чем его едят?

– С говном, – быстро ответил Мишель и улыбнулся, очевидно вспомнив что-то давно позабытое.

– Ребята, – сказал Валентин Аскерханович, – так, может, он и не стукач?

– Может, – согласился Хуан, – может. Кто спорит? Поэтому мы и говорим – не просто так – смазал по рылу и пошел: это – не наши методы, а провел работу разъяснительную, дознавательную и воспитательную!

Хуан строго поглядел на меня и спросил:

– Согласны?

Я кивнул:

– Согласен.

За спинами моих судей вытянулись в ряд на стене ослепительно белые писсуары, так, будто кто-то спрятанный многоязыкий дразнил меня, высовывал вмиг окаменевшие уродливые языки с глубокими, будто выдолбленными, выемками.

И еще урчала, журчала вода в трубах.

"Куда я попал? – в ужасе подумал я. – Зачем я сюда попал? Это скоты, животные, рептилии хуже драконов, их и надо загонять в пещеры глубже и дальше от людских, от человеческих глаз, чтобы не смели показываться. Скоты, скоты, скоты…"

И ярость заполонила, захлестнула все мое существо.

– Отлично, – Хуан поднял руку разомкнутой, раскрытой ладонью вверх, – судьи и следователи, – готовы? Все перессали?

– Погоди, – сказал Пауль, – я еще не успел.

Он расстегнул ширинку и принялся мочиться на меня. Я отступил на шаг.

Пауль застегнулся и не без удовольствия заметил:

– Пародист, подотрешь.

– Я не Пародист, – сказал я.

– Ты – Ббте-Пародист, – улыбнулся Пауль.

– Я – Джек Никольс, – упрямо повторил я, – и я ничего подтирать не буду.

– Тобой подотрут, – спокойно сказал Хуан, – а пока не подтерли, объясни-ка нам, грешным, кто, по-твоему, мог сломать кайф у роты. У роты! – со значением повторил Хуан. – Это такое преступление – ему просто названия нет. Мало того, что не дал потоптать лягву, так еще и добился вместо полетов тренировочного бега по затхлым пещерам. Кто эта сука?

Меня выколачивала ненависть, и, глядя прямо в лицо Хуану, я четко выговорил:

– А вам, коллега, только полезно побегать по пещерам жирок растрясти…

Хуан метнулся ко мне, но мне удалось не просто уклониться, но нанести удар, к тому же Хуан поскользнулся в луже, набрызганной Паулем.

Я прижался к стене, Хуан хлопнулся на пол.

"Молчи, – что-то шепнуло мне, – молчи", – но меня несло.

– Видите, коллега, – сказал я, – подтерли лужу как раз вами, а не мной. Обратите внимание на ваши брюки.

И тут рассмеялся Мишель.

– Э, – сказал он, – Хуан, Одноглазый, конечно, борзой, но ты тоже раньше времени кулаками стал махать. Сходи к Наркулу – пусть новое х/б выдаст, а то смердишь, как обсикавшийся пудель, бледный вид и мокрые ноги. Иди, иди.

– Мразь, – с удовольствием выговорил Хуан, обращаясь ко мне, – я тебя сегодня затопчу.

Я сжал кулаки, чуть наклонился вперед.

– Переоденьтесь, – вежливо посоветовал я Хуану, – вы испачкались.

– Ат… – Хуан проглотил ругательство, повернулся и вышел вон.

Мишель был настроен вполне благодушно.

– Одноглазый, – сказал он мне, – че ты выставился, как боксер на ринге? Ты че, всерьез обороняться думаешь? Тут другая стойка нужна – спрятать голову, вот так. – Мишель заслонился руками, – и подставлять бока и задницу… Но до этого, я думаю, дело не дойдет. Ты нам лучше сразу скажи, кто Фарамунду набрякал?

– Так он тебе и скажет, – усмехнулся Пауль.

Эта усмешка меня и взорвала.

Если Пауль думал, рассчитывал разозлить меня, то он попал в точку.

– Да, – заорал я, – да! Это я позвонил Фарамунду, потому что и Катя, и Коля, и еще один, умерший, погибший, наглотавшийся яду,в меня, в меня вкаченного яду – все спасли меня, вылечили, а вы, вы все, вы хуже драконов, хуже зверей…

– Конечно, хуже, – улыбнулся Пауль, – а ты не знал? Раз мы их убиваем, то мы их – хуже… И зовут нас – "отпетые"… Хуже нас никого нету, только "вонючки". Мы – люди, предназначенные убивать, а что и кто может быть хуже людей-убийц?

– Погоди, Пауль, – помрачнел Мишель, – ты наболтал тут нивесть чего… На хрена все это нужно, что ты тут наболтал? Одноглазый, ты что ли стуканул?

– Я, – просто ответил я.

– Тэк-с, – сказал вошедший в сортир Хуан, – следствие завершилось успешно? Подследственный раскололся? Чистосердечное признание облегчает вину, и следствие мяяягко переходит в суд, а суд – в приговор и в исполнение приговора.

В сортир заглянул Наркул.

– Эй, Мишель, – сказал он, – если кто еще обрызгается, я вставать не буду…

– Пшел! – гаркнул Мишель.

Наркул исчез.

– Как вы считаете, – церемонно обратился к Мишелю Хуан, – какова мера пресечения преступного деяния? Может быть, просто немного отпиздить?

Мишель посмотрел на меня и буркнул:

– Нет. Одноглазый парень хороший, с завихрениями, но хороший. Миску моего дерьма пожрет – и финита. А дальше пусть чистит сортир. У Одноглазого то, что случилось, не повторится. Верно, Одноглазый?

Я молчал. Я соображал. Мишель был единственной моей защитой. Вроде бы ко мне неплохо относился Валентин Аскерханович.

"Надо есть, – подумал я, – ничего не поделаешь, ничего не попишешь – надо есть".

– Так вы, балагуря, – сказал Пауль, – станете вроде как побратимы?

– Побратимы, – заметил Хуан, – это если бриганд своей кровью свое… обрызгает. Но он не обрызгает. Верно, бриганд?

– Не болтай, – лениво ответил Мишель, – лучше сходи за миской.

– Что, – поинтересовался Пауль, – каловые массы уже сформировались и готовы идти на приступ?

– Хуан, – не обращая внимания на Пауля, сказал Мишель, – что же ты стоишь, Хуан? Иди, иди, родимый…

Хуан буркнул нечто невразумительное и потопал за миской.

Я вжимался в стену.

"Надо, надо, – колотилось в моем сознании, – они просто убьют меня, если Мишель от меня отвернется. Просто…Если за меня не будет Мишель – все… Все… Меня сможет спасти только чудо… Ну и что? Кровь дракона-то я пью, а запах и цвет у нее, как у дристни…

– Мишель, – будто услышав мои мысли, сказал Пауль, – но для Пародиста это – никакое не наказание. Лишний раз выпьет свою любимую кровь дракона.

Пришел Хуан. В руках у него была миска.

– Ага, – сказал Мишель, – принес? Это – здорово, это – красиво…

Он взял в руки жестяную миску и ушел в умывальню, покряхтел немного и вернулся, неся перед собой миску.

– Ту, туруту-туту, – заиграл на губах походный марш Хуан.

Все остальные захлопали в ладоши.

– Крендель – готов! – провозгласил Пауль.

– По этому случаю, – сказал Хуан, – нужна речуга.

– Это пожалуйста, – охотно отозвался Пауль, – позвольте? – он принял от Мишеля миску, зажал двумя пальцами нос и, держа миску на вытянутой руке, заговорил подчеркнуто гнусавым голосом: – Наш дорогой коллега, наш уважаемый юный друг Одноглазый-Ббте-Пародист, сейчас, сегодня вы подошли к такому важному, такому, мы бы сказали, судьбоносному рубежу! Нам бы хотелось, чтобы вы восприняли этот акт, так сказать, символически, спиритуалистически, метафорически, метафизически, чтобы вы почувствовали: этим актом вы как бы притрагиваетесь к загадке вечности… к тайне жизни и смерти, к решению многих и многих проблем. В самом деле! Представьте себе, что было бы, если бы наш славный и всеми любимый старик кушал бы не девушек, а собственный хвостик? После он выкакивал бы съеденное, снова съедал, и снова, и снова… От каких бед мы бы с вами избавились, сколько жизней было бы спасено!.. Это открыло бы путь к новым горизонтам! Представьте, все мы едим то, что… Фу, коллеги, какая вонь, какая дикая вонь… Мы – по сути неуничтожимы в этом случае, мы едим самое себя и восстанавливаем саме себя… И к этому мы на нашей планете уже приближаемся! Искусственные дамочки из орфеанумов, трупчики, которые гложет старик – все это шаги к будущей самопоедающей, самовосстанавливающейся гармонии! Думайте об этом, юноша, кушая произведение нашего бриганда!

– Круто, – сказал Мишель, – я бы так не смог.

Пауль указал на миску, мол, вы смогли кое-что и покруче.

– Вы, – сказал я, – совершенно напрасно называете Пародистом меня. Пародист-то как раз вы…

Пауль поставил миску на пол и ногой толкнул ее.

Миска, дребезжа и подрагивая, будто трясясь от мелкого издевательского смеха, подкатилась к моим ногам.

– Жри! – коротко приказал Пауль.

Я молчал.

– Давай, давай, – подбодрил Хуан, – за папу, за маму, за воон ту девочку с бантом. Это не больно, как комарик укусил.

– Сам и жри, – ответил я.

Хуан посмотрел на Мишеля.

Мишель нахмурился и покачал головой, шагнул ко мне, поднял с пола миску:

– Однако, – Мишель был расстроен, – ты, Одноглазый, не понимаешь доброго к себе отношения. Мы решили, как лучше, по-доброму, по-хорошему, так ни с кем из нас не поступали, когда мы были молодые, ни с кем!.. А ты – фордыбачишь, как самый большой начальник… Здесь за стук топили, понимаешь? – просто брали вот так и то-пи-ли… А к тебе хорошо отнеслись, поговорили, посмеялись, пошутили, даже по морде не дали… Чего еще? Сожрал, вымыл сортир и на боковую…

Он протянул мне миску. Я взял ее.

Поглядел на Мишеля. Мишель ободряюще улыбнулся, мол, давай, давай, чего там, все там были, ешь, кушай, жри, чавкай, лопай, бирляй, топчи, жуй…

И эта ободряющая, покровительственная улыбка разозлила меня, ударила меня, как бичом.

В эту минуту я ненавидел улыбающегося Мишеля – больше, чем Пауля, больше, чем Хуана, больше, чем всю бандитскую шоблу "отпетых".

Ненависть придала моим рукам точность и быстроту. Мишель не успел заслониться. Я вымазал его лицо, припечатал миску к его улыбающейся физиономии.

Миска грохнулась на пол.

– Кушай, – сказал я, уже не помня себя от гнева, – тебе не привыкать, вспомни молодость.

Стало очень тихо. Хуан взял за руку Мишеля.

– Пойдем помоемся?

Мишель выдернул руку:

– Сейчас… Ну… Одноглазый, ну…

Хуан и Мишель вышли.

Я увидел, как изменились лица "отпетых", и испугался.

Ибо на их лицах не было ни злорадства, ни жестокости привычных к своему делу экзекуторов, только удивление и… едва ли не испуг… Да, пожалуй что и испуг…

– Ты что, – спросил у меня Пауль, – умом трахнулся? Ты понимаешь, что тебя сейчас убивать будут?

Пауль был бледен.

Я вжался в стенку…

***

Меня приволокли и бросили поперек койки. Сквозь боль, которая теперь стала моим миром, моим морем, на дне которого я лежал, я слышал чужие голоса.

Изо рта у меня тянулась длинная красная тягучая струя.

– Завтра, – услышал я голос Мишеля, – умоешь рыло и пойдешь в кантину чистить котлы, а вечером будешь едальником работать здесь… Я тебя, суку, научу вежливости и хорошим манерам.

***

Возвращение из санчасти в казарму не ознаменовалось ничем особенным. Я боялся, что возобновятся издевательства, бессонные ночи… Но нет. Кантовать кантовали, но весьма умеренно, не сравнить с тем, что было в самом начале. Или я втянулся, привык?

Одно меня пугало. Меня больше не брали на вылеты. В пещеры на чистки брали, а на другие планеты – ни-ни. Мишель не заговаривал со мной, а у Пауля, с которым у меня завязалось странное приятельство, мне было неловко спросить, не оттого ли меня не берут на другие планеты, что считают стукачом. Пауль-то как раз и был стукачом… Дружил я с Валей, с Валентином Аскерхановичем, а приятельствовал с Паулем. С Паулем мне было интересно беседовать, вспоминать "верхнюю" жизнь, Пауль понимал кое-что с полуслова; с Валентином Аскерхановичем мне беседовать было не о чем, и вспоминали мы слишком разное: он девок, шкур, баб – я книжки; но на чистки в пещеры, темные и светлые, я предпочитал ходить в паре с Валей. И у него же однажды спросил: "Валя, я ведь – хороший "чистильщик", отчего у меня только один вылет?" Валентин Аскерханович пожал плечами: "Ну, ты спросишь! И главное – у кого… Пиздею решать, кого выпускать, кого – не следует", "Пиздею решать, а Мишелю – выпускать?" Валя ничего не ответил, пожалуй, кое-что он все же понимал с полуслова.

В эту чистку погиб Хуан. Как обычно, он задержался у подпаленного "червячка" и принялся гурманствовать. От удовольствия даже лампочку притушил, вроде как глаза прижмурил, а может, просто не хотел видеть едомое, столь приятное на вкус. В кромешной тьме его и цапнуло. Первыми на место происшествия поспешили мы с Валентином Аскерхановичем. Валя мощным фонарем высветил всю пещеру, и я увидел извивающуюся, будто мускулистый, загнанный под блестящую кожу ручей, змею. Валя скинул огнемет, но змея с легкостью скользнула куда-то вниз, в видную только ей трещинку, расселинку, норку… Хуана осмотрел Пауль, на сей раз не спавший, а примчавшийся (Мишель все же научил его некоторым правилам приличия) на место происшествия…

– Мертвому – припарка, – непонятно сказал он и досадливо махнул рукой. Дескать, все! Финита!

Гордей Гордеич по случаю гибели Хуана закатил немыслимую речугу. Хуан, как-никак, пал на месте преступления. Полуоткрытый рот его был набит белым сочащимся мясом червя, в руке зажат нож, а на лице застыла навеки дурацкая блаженная улыбка. Так с этой улыбкой он и поволочется среди других, прочих в пасть и брюхо дракона.

– …И вот такие, как этот ваш Хуан, ебте, думают, что мы по ним заплачем!… Ни хера никто не заплачет!.. Пусть мамы их по ним плачут-рыдают, убиваются, что они таких зверолюдов смастерили, а мы плакать не будем! Плюнем, ебте, – полковник, в самом деле, смачно харкнул на бетонный пол подземелья, – и дальше пойдем…Смирна!

Мы вытянулись.

– Ббте, – поспокойнее сказал полковник, – вольно… Слушай список "летунов", – полковник шмыгнул носом, – вам, оглоедам, в своей среде, ебте, таких гадов, как этот Хуан, выращивающих, на вашем, ебте, подзоле возрос, – чуть не взвизгнул Гордей Гордеич, – на ваших суглинках, так вот, вам доверяется важная миссия, ебте…

– Воробушка ловить, – вздохнул Валентин Аскерханович, – еще хуже, чем в пещерах.

– Ббте, – повысил голос полковник, – "летающий воробей".

– Валька, – не пворачиваясь. пробормотал Мишель, – возьми с полки пирожок. Пять.

– Гы, – гоготнул кто-то, – ты гляди, как Пауль пригорюнился.

– Мда, – заулыбался бригнад, – санчасть необходима… Паш, на "летающего" всех гребут.

У меня заломило в груди от радостного предчувствия – значит, и я, значит, и меня?

Полковник читал список. Под сводами пещеры на плацу перед пальмами раздавалось: "Я…Я…Я".

– Сперансов, – выкрикнул полковник, а я готов был заплакать, ибо мою букву давным-давно "прошли", и уже было ясно, что никуда и никогда я не полечу.

– Сперансов, – повторил полковник фамилию Хуана и в изумлении воззрился на нас.

– Вот хрен старый, – пробормотал Мишель, – как будто не знает…

– Ббте, – догадался полковник, – третья рота, кто список составлял?

Мишель недовольно мотнул головой и выкрикнул: "Я", – после чего вышел на плац из строя.

Полковник подскочил к нему, тряся бумажкой:

– Я! Видали, ебте? Какой цинизм! Какая наглость! Я знаю, что ты, кому, как не тебе, ебте, составлять? Ты как его, ебте, составил, вот в чем вопрос.

– Как приказано, – ответил Мишель, – так и составил. Мне приказано было всех.

– Всех? – прервал полковник. Всех? Ты что, ебте, дурака валяешь или в самом деле дурак? Ты что мне тут составил – всех? Живых, ебте, и мертвых – всех под ружье? Тогда почему только Хуана Сперансова? А где Диего, где Федька? Или для тебя, ебте, Хуан – живее всех живых?

Полковник заглянул в список и внезапно изумился:

– Что такое,ебте? Почему список на одного короче?

Мишель с готовностью объяснил:

– Так ведь Хуан погиб…

– Ббте, – полковник иронически склонил голову набок, – ты за кого меня принимаешь? В твоем списке вместе с ужаленным Хуаном на одного меньше… Значит, у тебя еще кто-то умер, ебте? А?

– Да нет, – снисходительно улыбнулся Мишель, – умер один Хуан, поэтому на одного меньше.

Полковник сложил руки на пузе и иронически спросил:

– Мишка, ты что думаешь, что у коллеги полковника не все в порядке с мозгами? Ты что, решил устроить урок, ебте, арихметики? Я все четыре действия арихметики: сложение, вычитание, умножение и деление – прекрасно помню. И я тебя, ебте, сложу, вычту, умножу и поделю, а из остатка, – заорал полковник, – извлеку квадратный корень…Что это за фокусы? – полковник сунул под нос Мишелю список охотников за "воробьем".

Пауль тихо скаазл мне:

– Джекки, объявись, не мучай Пиздея, а то Мишель сейчас задурит ему голову, доведет до лекции о хорошем поведении – и прости-прощай, другие планеты…

Я поглядел на Пауля. Я и сам прекрасно понимал тактику Мишеля, но Пауль, Пауль…Что-то не позволяло мне доверять ему.

А может, вызваться, выйти из строя?… Но это будет такая "свинья" для Мишеля. И уж это-то он мне попомнит… Что же делать? Не убивать же мне бриганда, а пока этот – бриганд…Я посмотрел на Мишеля и постарался выгнать из себя эту мысль, это чувство.

– Какие фокусы, – коллега полковник? – испуганно спросил Мишель. – О чем вы?

– Я тебя, ебте, спрашиваю, я – старый маразматик? – поинтересовался полковник.

– Никак нет, – опешил от такого поворота Мишель, – не старый и не маразматик.

– Ббте, – затопал полковник ногами, – я тебе не баба, чтобы лета мне убавлять… Я тебя спрашиваю, ты хотел, ебте, проверить мои арихметические способности?

– Никак нет, – отрапортовал Мишель. – Не хотел.

– Тогда почему вместо списка охотников за "воробьем" ты мне подсовываешь арихметическую, ебте, на сложение-вычитание задачку для первого класса?

– Да вы поймите, – объяснял Мишель, терпеливо и ласково, как, и в самом деле, объясняют выжившему из ума дедушке, – вы попросили всех включить в список. Я всех и включил, но в зашоре не выключил, ой, – Мишель посмеялся, – извините, не вычеркнул Хуана, – поэтому так и получилось.

– Ббте, – сказал полковник устало, – я тебя сейчас самого и выключу, и вычеркну, становись в строй, ты или болван, или кретин, верблюд, ходячий анекдот, или пройда и подлец, каких мало.

Мишель встал в строй.

– Ббте, – провозгласил полковник, – сейчас производим проверку. Заглядываем, ебте, в решебник. Я зачитываю список третьей роты.

– Джекки, – тихо сказал мне бриганд, – я тебе обещаю, пока я жив, ты никуда не полетишь. Ты сдохнешь здесь, Джекки, ты задохнешься в сортире. Осваивай полезную профессию, сынок…

– Джек Никольс, – провозгласил полковник.

– Я, – отозвался я.

Полковник поднял голову от бумаги:

– О, – с тихой радостью проговорил он, – пропащая душа, нашелся! Ну-тка, Яшенька, выйди из строя!

Печатая шаг, я вышагнул на плац.

– Крепко ты Пиздею по поджилкам врезал, – шепнул вслед мне Пауль, – ни одного "ебте" – это означает сильно душевное волнение.

Гордей Гордеич бочком-бочком подскочил ко мне.

– Что же это ты, Яшенька, молчишь, как, ебте, подпольщик? Почему не отзываешься, не спешишь, ебте, поправить ошибку старшего товарища? А? Совсем тебя запугали в третьей роте старшие товарищи? А ведь "отпетый" с перепуганной душой – это, ебте, потеря квалификации.

Я стоял руки по швам и с ужасом соображал: "Все, сейчас он скажет, раз молчал, раз соглашался на то, что тебя – нет, то тебя и не будет. Оставайся-ка ты, друг милый, внизу, а мы покуда полетаем",

Полковник уперся пальцем мне в грудь:

– За тобой, ебте, Яшенька, даавно всякие грехи и грешки замечаются: то ты, ебте, не соглашаешься помогать следствию, грубишь дознавателю, то в кантине так, ебте, неудачно падаешь, что тебя склеивать приходится… По твоим грехам, Яшенька, тебе не "отпетым" быть, ох, не "отпетым"…

Полковник вздохнул и серьезно, на удивление серьезно сказал:

– Поберегись, Яшенька, загремишь в "вонючие" – кому это надо? Становись в строй.

Я вернулся в строй.

В душе у меня пели соловьи.

Мишель коротко бросил

– Урою, так и запомни, Одноглазый. Место твое в сортире.

 

Глава четвертая. Совсем короткая

– А слово "дракон" происходит от "драки"? – спросил я у Пауля.

– Не думаю, – Пауль оглядывался, осматривался, – не все, что похоже, – родственно.

Пауль хмыкнул. И было отчего.

Здесь был только камень и чахлая жалкая зелень на склонах, режущих небо острых камней, величиной с города.

Здесь все было выжжено, выжрано тем, кого (или что?) мы называли "летающим воробьем".

Третью роту построили на ровной каменной площадке, и капитан, тот, что проводил с нами занятия, устало и вежливо объяснял нам в мегафон.

– Еще раз повторяю: если не можете попасть в черную точку, лучше не палить… Понятно, почему? Расплещется черной выжигающей тканью и накроет сетью… Особенно это касается тех, кто стоит в первой линии… Накроет не вас, а соседа – сзади. Задача такая – не поймать, поймать – ничего особенного, а…

– А – шлепнуть! – весело выкрикнул Валентин Аскерханович.

Капитан погялдел на него и согласился.

– Да. Шлепнуть, но стараться шлепнуть так, чтобы не уничтожить, а сохранить тело… Никаких особых санкций по отношению к тем, кто просто попал, применено не будет, но и наград за просто попадание не ждите. Попали и попали. Одним "летающим воробьем" меньше. Исполнили свой профессиональный долг. Все. По местам.

…Я остался во второй линии.

Я глядел на солнце, на выжженную каменную остроугольную пустыню.

Все это было – дохлый номер.

Третья рота ставилась во время облав в самые замухрышистые места. Но если бы каким-то чудом, каким-то драконьим соизволением сюда бы залетел "летающий воробей", то прежде меня его бы застрелил стоящий в первой линии Мишель.

А если бы он не заметил… Если бы?

Я пялил глаза в небо. Потом была вспышка.

"Попал, – с горечью подумал я, – а если бы промазал, то воон из-за того уступа вывернулась, выстрелила бы черная точка и…"

Я вскинул огнемет и прицелился в то место, где я так хотел бы увидеть черную точку.

И словно в ответ на мое желание, словно бы ее кто-то позвал, точка выскользнула из-за утеса, и я, не волнуясь, не удивляясь, нажал на курок. Жжах!

Удивление пришло позднее, когда "летающий воробей" жахнулся спиной вниз на плоский, уходящий вдаль камень.

"Как же так, – подумал я, – неужели Мишель промазал?"

Я подошел поближе к "летающему воробью", чтобы рассмотреть его получше. Луч огня прожег его небольшое тельце ровно посредине, и я видел теперь скрюченное когтистое тельце черной каракатицы.

"Вот он какой – "летающий воробей", – подумал я и тронул его носком ботинка.

Ножки каракатицы по всему пространству убитого тела были скрючены и оцепенелы, от этого казалось, что перед тобой лежит отрубленная, отсеченная лапа хищного зверя, привыкшая рвать и вонзаться в предназначенную ей беззащитную плоть.

Первым к убитому "воробью" подкатил капитан. Он вылез из своего вездехода и подбежал к нам.

– Ваш выстрел? – он кивнул на скрюченное тельце.

– Как видите, – равнодушно ответил я.

Капитан присел на корточки, пальцем потрогал оцепеневшие ножки "воробья", вздохнул:

– Вообще-то положено отвечать: "Так точно, мой", но для ветерана-"отпетого" можно сделать и исключение.

Я чуть не выронил огнемет:

– Ккак?

Капитан выпрямился, старательно вытер руку носовым платком:

– А вы как думали? После такого выстрела… На все лаборатории два – три целых экземпляра, но чтобы все стрекалы остались не обломаны, не обожжены…

К нам подбегали другие "отпетые" из третьей роты.

Первым был Мишель.

– Вы стреляли один раз? – спросил у меня капитан.

– Конечно, один, – удивился я этому вопросу.

– Разумеется, – кивнул капитан, – а вспышку видели?

Я поглядел на Мишеля и ответил:

– Нет, никакой вспышки не было…

– Любопытно, – капитан скомкал платок и швырнул его рядом с "летающим воробьем", – я-то видел две вспышки, и приборы зафиксировали…

– И приборы, – важно заметил Пауль, подоспевший вовремя, – ошибаться умеют.

– Ну, разве что умеют. – усмехнулся капитан, – вы, кажется, санинструктор?

– Так точно! – вытянулся Пауль.

– Прекрасно, – кивнул капитан, – обработайте "воробья" и не вздумайте обламывать стрекала…

– О чем речь, – развел руками Пауль.

– О том и речь, – рассердился капитан, – знаю вас, чертей, хлоп, хлоп, закатать в банку и – вперед. Не компот на зиму маринуете, – со значением произнес он.

– Так точно, – щелкнул каблуками Пауль, – не компот.

– Ну и отлично, – капитан взял меня за руку и сказал, – а с вами, юноша, я хотел бы поговорить в сторонке…

Я пожал плечами:

– Мне все равно, что здесь, что в сторонке, я ничего нового вам не скажу – выстрелил и попал.

– Так, – капитан чуть потянул меня за рукав, – конечно, понятно, выстрелил и попал…

– Он – честный парень, – буркнул Мишель.

Капитан улыбнулся:

– Не сомневаюсь.

Мы отошли к вездеходу.

Капитан потрогал гусеничное колесо:

– Так, стало быть, бриганд промазал?

Я покачал головой:

– Не могу знать.

Капитан постучал по дверце вездехода кулаком:

– Между прочим, вам нечего бояться. После такого выстрела вы – уже ветеран и уйдете из казармы.

– Повезло, – сказал я, а про себя подумал: "Повезло благодаря Мишелю…"

– Вам нечего бояться, – повторил капитан, – я прекрасно помню вас на занятиях. У вас был… – капитан подбирал слова, – измученный вид. Только слепой бы не заметил, что с вами вытворяют в казарме.

Я промолчал.

Капитан оглянулся. "Отпетые" разбрелись кто куда. Остались только Мишель и Пауль. Пауль возился с "летающим воробьем", а Мишель просто стоял и глядел в нашу сторону.

– Вы что же, – спросил капитан, – действительно, не понимаете, что бриганд не просто промазал?

Я прикидывал, думал, потом сказал:

– Я не видел второй вспышки.

Капитан кивнул:

– Бывает…Только спешу вас заверить – это ни к чему.

– Что – это? – не понял я.

– Расчет на благодарность, – капитан улыбнулся, – вы ведь что думаете: благодаря ему я вырвался из ада казармы, пусть невольно, но все же я должен быть ему благодарен. так вы думаете?

Я молчал, подозревая ловушку.

– Так, так, – с особенной успокоительной интонацией произнес капитан, – именно так вы думаете, и никак иначе, а между тем, вам вовсе не обязательно быть благодарным этому подонку. Вы ведь не благодарны земле, от которой вы толкнулись ногами, чтобы прыгнуть? Напротив! Если вам так повезло – толкайтесь сильнее, изо всех сил, ногами! – чтобы он не встал, а вы бы выпрыгнули. Знаете, какая главная черта человека, чем он от всех прочих млекопитающих отличается?

– Знаю, – улыбнулся я.

– Вот то-то – главная отличительная черта человека – неблагодарность, злобная, завистливая или равнодушная, забывчивая, но… неблагодарность!

Я задумался:

– Вот как, а я полагал, что главная отличительная особенность человека – речь, сознание.

Капитан улыбнулся:

– Это – бездны метафизики, юноша, но если посравнить да посмотреть, кто его знает, может, и речь, и сознание – тоже варианты-вариантики все той же неблагодарности?

Я не стал вызнавать у капитана, почему речь и сознание тоже неблагодарность и, главное, по отношению к кому – неблагодарность?

Мне было довольно превращения сержанта, раздавленной Катеньки. Я не совался в людские дела.

Пусть их… Сами разберутся.

 

Глава пятая. Квартира

– Вот это, – сказал капитан, – будет ваша комната.

Я огляделся.

– На камеру похожа? – спросил он.

Койка, застеленная серым суконным одеялом, тумбочка, телевизор, телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.

– Не знаю, – ответил я, – не бывал.

Капитан отворил одну дверь: "Ванна", другую: "Туалет", третью: "Прямо по коридору – спортзал, направо – кухня, налево – туннель, магазины, даже, – капитан усмехнулся, – библиотека… Холодильник, – капитан открыл дверцу, – пока пустой…

– Как и книжная полка, – заметил я.

– Именно, – кивнул капитан.

Я уселся на кровать и предложил капитану:

– Садитесь.

Он поблагодарил, но остался стоять.

– Комната, – объяснил он мне, – вам перешла от Эдуарда… Сорок дней минуло.

– Он стал "вонючим"? – спросил я.

– Нет, – капитан провел пальцем по серой стене, – нет… В "вонючие" комнаты мы так скоро не селим… Суеверие, конечно, но…

– Вы считаете, что лучше быть мертвым, чем "вонючим"?

Капитан ответил не сразу:

– Наверное, пожалуй… да.Эдуард не просто погиб – его съели, так что ваш вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что лучше: жить в вонючем болоте, полусумасшедшим, утратившим человеческий облик, или быть сжеванным заживо рептилией, тварью.

– Да уж, – согласился я, – быть или не быть…

– Хорошо, – капитан ладонью прихлопнул по стене, – отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками…

Я удивленно уставился на капитана.

– Да, да, – улыбнулся он, – тут есть и семейные пары, покуда, до первых вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там… – капитан опять провел пальцем по стене. – Если не нравится цвет, можете заказать обои.

Я равнодушно ответил:

– Мне все равно.

– Так, – капитан уселся на стул, – ну а кого из ваших прежних, – капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, – "однокорытников" вы бы хотели взять с собой?..

– В качестве? – продолжил я недоговоренное.

– Ну, – капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, – в качестве помощника, так скажем…

– Валентина Аскерхановича, – ответил я и сразу добавил: – Если ему это, конечно, не будет так обидно.

Капитан рассмеялся:

– Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?

– Я упал с Земли, – тихо ответил я, – оттуда же, откуда упали и вы…

Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.

Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.

Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек – хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.

В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.

Вот почему я спросил у капитана:

– Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?

Капитан встрепенулся,точно ото сна:

– Да нет… Какое там оскорбление, – он провел ладонью по лбу, – слямзил малость. Ладно… – капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: – Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду… Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.

– А вы, – спросил я, – не здесь живете?

– Нет. До свидания.

Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье – тишина.

Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду…

В дверь постучали.

Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:

– Войдите.

Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.

Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.

– Ой, – смутилась он, – извините.

– Да нет, – я тоже смутился, – это вы извините… Я здесь… ну, живу…

– Как, – изумилась женщина, – а Эдька что, переехал?

Я был настолько смущен, что брякнул:

– Нет. Его съели, – и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: – Мне так сказал капитан.

Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?

Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.

– Понятно, – сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, – а вас за какие такие заслуги сюда поселили?

Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.

– Я прострелил насквозь "летающего воробья", – тихо сказал я.

Женщина поинтересовалась:

– Ну и?..

– И… Все…

Женщина вздохнула, оправила халат, запахнула его поплотнее.

– Понятно, – она отошла от порога и затворила за собой дверь.

После такой встречи мне стало не по себе, а тут еще в коридоре раздался дикий истошный вопль, нечленораздельный, изредка прерываемый мужским жалким бормотанием…

– Глашенька, Глашенька… да ты, ты… погоди… успокойся… ну, так бывает, ну, случается…

– Да! – женский вопль стал артикулирвоаться, складываться в более или менее понятные слова, – бывает! Только не с вами, суками, вы все живы-здоровы, невредимы…

– Глашенька, ну что ты говоришь – невредимы, ну, как ты можешь так говорить, – бормотал мужчина.

Я почесал в затылке. Мне пришло в голову высунуться в коридор и поглядеть, что там делается, но я поостерегся, тем паче, что мужское бормотание сменилось мужским же отчаянным, но басовитым криком.

– Паскуда! Но я тоже человек, понимаешь, да? Я – не тварь, не тряпка половая, чтобы об меня ноги вытирать! Хватит! Ты окстись, дорогая, ты вспомни, о ком слезы льешь. Оденься! Я тебе сказал – оденься! Сейчас же, что ты тут устраиваешь, что ты тут…

Топот, возня, потом хлопнувшая дверь. Я выглянул в коридор.

В коридоре стоял совершенно лысый мужичок, кряжистый, в спортивном тренировочном костюме.

Мужичок все старался закурить, но у него никак не получалось.

Он чиркал и ломал спичку.

– Извините, – сказал я, – я не знал, что так получится. Меня не предупредили…

Мужичок закурил и махнул рукой:

– О чем тебя должны были предупредить, парень? Не бери в голову…

Он с наслаждением затянулся и выпустил дым к потолку.

– Все обойдется, – сказал он, – рано или поздно, это должно было случиться. Не он – так я, правда?

– Правда, – согласился я, – и тогда бы она убивалась по вам, а его упрекала бы.

Лысый мужичок стряхнул пепел на пол и не успел ничего ответить, поскольку из-за коридорного сверта, оттуда, где, по всей видимоси, находилась кухня, донеслось громогласное:

– От… архимандрит твою бога мать, кто там смолит? Ну, блин, неужели не понятно: все равно что под себя гадить. Ну, что, не дотерпеть до "дыры неба"? Подошел и хоть ужрись этим дымом.

– Заткнись, – огрызнулся мужичок.

На кухне громыхнули сковородкой:

– Ты знаешь что, выбирай выражения – я не виноват, что у тебя – семейная драма. Подумаешь, жена – блядь! Я что же, должен по этому поводу в табачном дыму задыхаться?

Мужичок притушил сигарету о стену, бросил окурок на пол.

– Нет, – спокойно сказал он, – по этому поводу ты сейчас у меня получишь по рылу.

В ту же секунду распахнулась дверь, и в коридор выскочила Глафира. Я невольно отступил назад. Она была очень большая, голая и красивая.

– Да, – закричала Глафира, – да – блядь! Только не для таких, как ты…Я лучше этому мозгляку одноглазому дам, чем тебе.

– Была охота, – донеслось равнодушное с кухни.

Глафира внезапно замерла, ее большое красивое тело как бы одеревенело, застыло, но все это продолжалось не более мгновения.

Глафиру швырнуло на пол.

К ней кинулся лысый мужичок, успев крикнуть мне:

– Одноглазый! Тащи подушку!

Я бросился в комнату, а когда воротился в коридор с подушкой, там уже бурлила и суетилась толпа вокруг бьющейся в падучей Глафиры.

– Что-то ее больно часто бить стало, – заметила средних лет женщина, деловито заглядывающая через плечи и спины собравшихся в центр круга.

– Все, все, – отчаянно выкрикнул лысый, – утихла… Подите все, подите…

Толпа стала расходиться. Лысый помог Глафире подняться и увел в комнату.

На полу осталась дурно пахнущая лужа.

– Еще и убирать за ней, – недовольно проворчал хам, прибежавший из кухни.

Кого-то он мне напоминал.

– Между прочим, – наставительно произнесла дама, сетовавшая на то, что Глафиру стало часто "бить", – при таких припадках происходит упущение кала или мочи.

– Ага, – подхватил хам, – стало быть, сказать "спасибо", что не обклалась?

– Истинно, – важно кивнула дама, – и сходить за ведром с тряпкой. Ты сегодня дежуришь?

Хам, бурча, двинулся за ведром с тряпкой.

Дама повернулась ко мне.

– Очень приятно, – сказала она, улыбаясь, – я – вдова командора, ответственная за этот коридор. Вы – новенький?

– Да, – сказал я и поклонился, – Джек Никольс.

– Жанна, – сказала дама и заулыбалась.

Я заметил на верхней губе усики, но они ничуть не уродовали даму.

Вернулся хам, шмякнул тряпку на пол, принялся затирать лужу.

– Я, Жанна Порфирьевна, – предупредил хам, – так скажу. Когда его дежурство будет, я так в коридоре насвинячу, так насвинячу…

– Куродо, – охнул я, – Куродо!

Куродо, а это был он, – поглядел на меня в изумлении.

– По… по…звольте. Джекки? – Куродо разинул рот. – Батюшки-светы, ох, как тебя раскурочило! Ох, как давануло!

Жанна похлопала в ладоши:

– Как приятно! Вы что же – боевые друзья?

– Да, Жанна Порфирьевна, – заволновался Куродо, – это ж мой ляпший сябр! Мой кореш из учебки! Ой, как его сержант кантовал, ой, кантовал…

– Дотирайте пол, Куродо, – наставительно произнесла Жанна Порфирьевна, – о своих похождениях расскажете потом.

Куродо скоренько дотер пол и продолжал, швырнув тряпку в ведро:

– Его сержант в Северный запихнул – оттуда, сами знаете…

– Но ваш сержант, – заметила Жанна Порфирьевна, – вы говорили, очень нехорошо кончил.

– Да уже чего хорошего, – Куродо поднялся и поболтал ведром, – я ему сам по хребтине пару раз табуретом въехал, чтобы знал, прыгун рептильный, дракон е… трепаный, – деликатно поправился Куродо, – как добрых людей кантовать.

Жанна удовлетворенно покачивала головой. Казалось, ей очень нравится рассказ Куродо.

Тем временем в коридор вновь вышел лысый мужик.

Он угрюмо буркнул, глядя на Куродо:

– Я бы сам убрал…

– Георгий Алоисович, – строго произнесла Жанна, – это совершенно излишне. Сегодня дежурство Куродо, и вам ни к чему брать на себя его обязанности, а вот то, что вы позволяете своей жене распускаться…

– Жанна Порфирьевна, – начал медленно наливаться гневом лысый мужик, – вы прекрасно знаете, что моя жена больна.

– Милый, – высокомерно сказала Жанна, – я так же прекрасно знаю, что это не только и не столько болезнь, сколько распущенность, или, вернее, болезнь, помноженная на распущенность.

– Жанна Порфирьевна, – лысый говорил тихо и медленно, но было видно, как он сдерживает рвущийся из глотки крик, – я попросил бы выбирать выражения.

– Какие выражения, милый? – Жанна Порфирьевна в удивлении чуть приподняла тонко очерченные, очевидно выщипанные брови.

– Я… – раздельно проговорил лысый, – вам не…милый.

– Ну хорошо – дорогой, – примирительно сказала Жанна.

– И – не дорогой…

– Ладно, – кивнула Жанна Порфирьевна, – согласна – дешевый…

Георгий сжал кулаки, но скрепился, смолчал.

– У нас у всех были любови, – продолжала безжалостная Жанна, – были потери близких, но мы не позволяли себе и своим близким распускаться, по крайней мере – на людях. Кстати, – Жанна (хотя это было вовсе некстати) указала на меня, – ваш новый сосед. Где был Эдуард – ныне Джек. А это – Егор!

– Георгий, – поправил лысый.

– Хорошо, – согласилась Жанна, – Георгий.

– Жанна Порфирьевна, – сказал Георгий, – я бы настоятельно просил вас не лезть в мои дела.

– А вы, – невозмутимо возразила Жанна Порфирьевна, – не выставляйте свои дела на всеобщее обозрение. У вас есть своя комната. Заперлись в ней – и вопите, скандальте себе в свое удовольствие. Мой дом – мой свинарник, грязь из него выносить не полагается. Слышали такую поговорку?

Разговор принимал самый нежелательный оборот, но в дело вмешался Куродо.

– Слышь, – перебил он начавшего было говорить Георгия, – ты погоди шуметь, надо же Эдика помянуть как-то, а то совсем не по-людски получается.

– Вы сначала ведро с тряпкой унесите, – приказала Жанна Порфирьевна, – потом уж рассуждайте – по-людски – не по-людски…

– Есть! – шутливо отозвался Куродо и, уходя, позвал меня: – Джекки, пойдем, покажу владения.

Покуда я шел по коридору. Куродо объяснял:

– Жанна – баба хорошая, но с прибабахом.

– Ну, ты тоже… – начал было я.

– Что – тоже? – перебил меня Куродо. – Егорка – нахал… Подумаешь, расстроился и засмолил. Тут Жанна права. Не фиг распускаться.

Мы свернули в небольшой коридорчик, вышли в огромную кухню. Я насчитал десять плит.

Куродо поставил ведро на пол, вынул тряпку и зашвырнул ее в угол.

– Да ты не пугайся, – сказал он, – здесь народу не много. Так… если пир устроить, поминки там, счастливое прибытие…

– День рождения, – подсказал я.

– Не, – мотнул головой Куродо, – это не практикуется.

Он посмотрел на меня и рассмеялся:

– Ты чего, Джекки, так с подушкой и ходишь?

– Да, – сказал я, – действительно…

На кухню вышел Георгий Алоисович. Его колотило.

– Стерва, – в руке у него был старый, покорябанный, видавший виды чайник, – мерзавка, как из нее жабы не получилось – не представляю.

Он поставил чайник на плиту, повернул ручку. Плита угрожающе загудела.

– Не надо печалиться, – пропел Куродо, – потому что – все еще впереди…

– У, – сказал Георгий Алоисович, – с каким удовольствием я бы ее в лабораторию или в санчасть бы сдал.

– Ты погоди, погоди, – усмехнулся Куродо, – как бы она нас под расписку не сдала… Скольких она пережила?

Георгий Алоисович пальцем потыкал в сторону коридора:

– Я тебе скажу, я командора вполне понимаю. От такой стервы сбежишь – хоть в пасть к дракону, хоть в болото к "вонючим".

– Так это – одно и то же, – задумчиво сказал Куродо, – только ты зря. Они с командором жили душа в душу.

– Тебе-то откуда знать? – презрительно бросил Георгий Алоисович.

– Святогор Савельич рассказывал, – возразил Куродо, – говорил, что Жанка здорово переменилась…

– Вот вредный был мужик, да? – спросил Георгий.

– Ну, – гмыкнул Куродо, – где ж ты тут полезных-то найдешь? Полезные все в санчастях шипят и извиваются, а здесь – сплошь "лыцари", то есть – убийцы…

Куродо явно поумнел с тех пор, как я с ним расстался.

– Нет, – стоял на своем Георгий, – ты вспомни, вот мы с тобой почти одновременно сюда пришли, ты помнишь, чтоб он хоть раз дежурил?

Куродо рассмеялся:

– Ну, ты дал! Святогор Савельевич – и дежурство!

– Как сволочь последняя увиливал, а как он нас кантовать пытался? Вроде казармы, да? Что он как бы ветеран, а мы – "младенцы"…

– Ну, – урезонил Георгия Куродо, – он же и на самом деле, был ветеран.

– А я спорю? Я говорю, что он – мужик дерьмо, а ветеран-то он ветеран, это точно…

– Ага, – подтвердил Куродо, – и все равно, когда повязали и в санчасть поволокли, до чего было неприятно, да? Был человек как человек… Я вот скажу, Джекки – свидетель, был у нас сержант – и не такое дерьмо, как Святогор, нет, в чем-то даже и справедливый – верно, Джекки?

Я подумал и решил не спорить, согласился:

– Верно.

– Ну вот, – а когда дело до превращения дошло, так я ему первый по хребтине табуретом въехал; а здесь – не то, вовсе не то. Жалко было Святогора, что, неправда?

Георгий Алоисович помолчал, а потом кивнул:

– Жалко…

Куродо удовлетворенно заметил:

– Вот… А ты знай себе твердишь: Жанну бы с удовольствием сволок в лабораторию. Обрыдался бы над лягвой-лягушечкой…

Чайник забурлил, принялся плеваться кипятком. Георгий Алоисович выключил плиту, подцепил чайник.

– Чаем отпаивать будешь? – поинтересовался Куродо.

Георгий махнул рукой – и побрел прочь.

Куродо подождал, пока он уйдет, и посоветовал:

– Ну, я не знаю, как у тебя там было… Но тебе здесь скажу – не женись. Связаться с такой стервозой, как Глашка…

– Я и не собираюсь, – улыбнулся я.

– А они все здесь в подземелье стервенеют, – вздохнул Куродо, – стало быть, ты в пятом номере? Ну и распрекрасно – я в седьмом. Заходи – потрепемся.

– Зайду, – кивнул я, – только подушку отнесу на место – и зайду.

– Валяй.

Куродо остался на кухне, я отправился в свою комнату, но, когда толкнул дверь, то замер от изумления.

На кровати сидела, нога на ногу, прямая, строгая и стройная, Жанна Порфирьевна.

Я заглянул на дверь. Да нет, номер пять. Бледная металлическая цифра.

– Все в порядке, – поощрительно заулыбалась Жанна, – вы не ошиблись, это я несколько обнаглела. Заходите, не сомневайтесь…

Я зашел и, вытянув руки, пробормотал, покачивая подушкой:

– Я… это… вот… подушка…

Жанна засмеялась:

– Ах, какой же вы, милый, тюлень. Ну, кладите, кладите свою подушку на кровать.

Я положил и остался стоять, не решаясь опуститься на стул.

– Что же вы стоите? – изумилась Жанна. – Садитесь, садитесь. Вы не смущайтесь, что вы… Я просто заглянула в ваш холодильник и обнаружила, что он пустым-пустехонек…

Я присел на краешек стула и тихо сказал:

– Да не надо бы…Тут – кафе, и вообще, не надо бы…

Жанна Порфирьевна замахала руками:

– Ой, ну что вы, какие церемонии, я же здесь для всех – как бы мама… Понимаете? Мама Жанна…

Я покраснел и заерзал на стуле.

– Вот вам, Джекки, сколько лет?

– Кажется, восемнадцать, – едва слышно выговорил я.

– Восемнадцать? – улыбнулась Жанна. – Знак зверя.

– Зверя? – не понял я.

Жанна Порфирьевна показала мне три пальца:

– Шесть… шесть… шесть, – серьезно сказала она, – три шестерки – это восемнадцать. Никогда человек не близок так к разрушению, к переворотам, к жестокости, к зверству, к разочарованию в мире, как в свои восемнадцать лет… Жизненный опыт – ноль, интеллектуальной и сексуальной энергии – пироксилиновая бочка – чем не зверь? И самый опасный зверь из всех возможных. Юность – это знак зверя. Но вы ведь не такой?

– Не такой, – ответил я, но тут же добавил: – Впрочем, не знаю…

Жанна откинулась назад, рассмеялась, протянула руку, провела по моей щеке рукой.

– Джекки, вы – прелесть… Мне хочется больше узнать про вас. Кто ваши родители? Как вы очутились здесь? Где учились?

Я начал рассказывать. Я рассказывал спеша, поскольку помнил, что меня ждет Куродо.

– Что вы так торопитесь? – заметила это Жанна. – Не нервничайте, что вы…

– Да я не нервничаю, просто меня ждут… Ну, Куродо… мы договорились.

– А, – улыбнулась Жанна, – встреча со старым другом… Ну, возьмите – я в холодильнике кое-что оставила.

Я распахнул дверцу и невольно ахнул. Холодильник был забит всевозможной снедью. В дверце стояли четыре темные бутылки.

– Берите, берите, – замахала рукой Жанна. Она встала, подошла к двери. Щелкнула выключателем. Здесь, в подземелье, меня все еще поражала мгновенная давящая тьма; она была резка и безжалостна, словно удар поддых.

Жанна распахнула дверь в коридор, на пол лег прямоугольник света, а в нем – тонкая черная тень Жанны.

– Ну, – сказала Жанна, – так мы идем?

Я вышел в коридор, длинный, словно небольшой узкий переулочек.

Жанна махнула рукой:

– Там – седьмой номер. А там, – она показала в противоположном направлении, – номер два. Моя квартира.

– Спасибо, – я коротко поклонился.

 

Глава шестая. "Пещерный"

Жанна Порфирьевна возилась у костра. Валя пошел собирать хворост. Куродо лежал на спине и глядел в небо. Георгий Алоисович разглядывал накладные.

– Я ничего не понимаю, – сказал он наконец, – что значит "цеп. драк."?

Я вытаскивал огеметы, раскладывал их на травке.

– "Цеп. драк."? – переспросил я. – Цепной дракон?

– Таких не бывает, – засмеялась Жанна; она сидела на корточках и пыталась раздуть костер.

– Не бывает, не бывает, – подтвердил Куродо и зевнул, – и вообще, нам все на инструктаже объяснили, что ты накладную разглядываешь? Это же все – туфта.

– Ну как, туфта, – возразил Георгий, – помнишь Проперция? Как залетел, а? Подстрелил не того, что в накладной…

– Давай сюда, – Куродо протянул руку, – я на слух совсем ничего не вопринимаю.

Он взял накладную и уселся.

– Таак, – протянул Куродо, – пьяный, что ли, писал? Не разбери поймешь… Тааак. Ну, "четыресто талонов" – это да, это – понятно. И "одна шт. " – тоже. А вот – "цеп"… Это вообще, – он прищурился. – никакой не "цеп", это… черт… "щеп" какой-то, да, скорее уж "щеп. драк.". Дракон из щепок?

Георгий покачал головой:

– Нет. На инструктаже ничего не было ни про какие щепки сказано. Про нору в горе – объясняли, а про щепки…

Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с хворостом, положил на траву охапку изогнутых, словно в неизбывной муке, сучьев и спросил у меня:

– Джек Джельсоминович, – позвольте, я Жанне Порфирьевне помогу развести костер?

С той поры, как я забрал Валентина Аскерхановича из казармы, он стал со мной не просто подчеркнуто, но пришибленно вежлив… Это пугало меня. Там, в казарме, после санчасти, я и думать забыл, что Валя вместе со всеми избивал меня, наоборот, я был благодарен ему за то, что тогда дотащил до койки, а теперь нормально, по-человечески, беседует со мной и ходит в пещеры на "чистки" в паре… А здесь… здесь – эта изумленная вежливость, дескать, как же так?.. Я-то думал, ты – г…, а ты, оказывается, "птица высокого полета"? – заставляла меня вспомнить не только избиение в сортире, но и давнишнее, казалось бы совсем позабытое мое прибытие в Северный городок. Вспоминая все это, я злился и на него, и на самого себя, задавал себе вопрос: "А что, было бы лучше, если бы он обращался с тобой панибратски, не испытывая ни малейших угрызений совести? С другой стороны, может, он вовсе и не испытывает нкиаких угрызений совести, а просто боится, боится и подлизывается?"

– Да, – несколько растерянно сказал я, – да, конечно, Валентин Аскерханович, помогите…

– Валя, – сказал Куродо, покусывая губы (моих соседей совершенно не волновали наши с Валентин-Аскерхановичем "выканья"), – ты успеешь еще Жанне помочь, лучше погляди, что тут написано?

– Кур, – весело спросил Валя, – а ты чего, читаешь по складам?

(С ветеранами-"отпетыми" Валентин Аскерханович был накоротке и изумлял меня своим с ними вольным обращенеим. Я не рисковал, например, похлопать по плечу Куродо или стрельнуть "пахитоску" у Георгия Алоисовича.)

Валентин Аскерханович взял бумагу и крякнул:

– Да… Однако… "Драк." Ну, это понятно. Четыреста талонов? Ух ты… "Одна шт." А если "две шт." – восемьсот?

Бледное пламя наконец занялось, запрыгало среди сложенных аккуратным шалашиком ветвей. Жанна Порфирьевна поглядела на Валю.

– Юноша, – строго сказала она, – дай Бог нам всем справиться с одним-распронаединственным "цеп." или "щеп.", или как его там? – драконом. Дай Бог нам после встречи с ним остаться живыми, а вы о восьмистах талонах думаете. Нелогично и неумно. Лучше подкладывайте-ка ветки в костер…

Жанна Порфирьевна недолюбливала Валентина Аскерхановича и не старалась это скрыть.

Валентин Аскерханович вернул накладную Куродо и принялся ломать хворост.

– Жанна Порфирьевна, – вежливо заметил Валя, – у вас лицо запачкалось, пока вы с костром возились.

Валя тоже не особенно любил Жанну Порфирьевну, но побаивался ее.

Жанна, ни слова не говоря, поднялась, поправила волосы и, отодвинув кусты боярышника, пошла по тропе, спускающейся к ручью.

– Жанна Порфирьевна, – крикнул ей вслед Валентин Аскерханович, – вы бы хоть пугач какой с собой захватили!.. Здесь эти… в мехах и шерсти по кустам так и шастают, они драконом пуганные, а "отпетыми", охотниками за драконами, – не особенно…

Жанна Порфирьевна не удостоила Валю ответом, зато Куродо вдруг шлепнул себя по лбу:

– Баатюшки!.. Да тут не "цеп." и не "щеп." – тут "пещ."! Вот в чем дело! Дракон пещерный – одна штука – 400 талонов. Они буквы перепутали.

– Ззаразы, – с чувством проговорил Георгий Алоисович, – они там по своим конторам сидят, кроссворды решают, а накладные заполняют между делом, позевывая и почесываясь… "Щеп.", "цеп", "пще", "пещ." – какая разница, когда тут такой вопрос поставлен: "Орудие казни, применявшееся в древности. Пять букв".

– Топор, – сходу отозвался Куродо.

– То-то и видно, – важно заметил Георгий Алоисович, – что совсем ты с конторскими не общался, кроссвордов не разгадывал, – крест, дорогуша, крест…

Вытирая руки и лицо платком, к костру вернулась Жанна Порфирьевна.

– Туземное население, – сказала она, – действительно, волнуется. Во всяком случае, какие-то копьеносные силуэты на том берегу я различила, но ничего откровенно враждебного не заметила…

– Еще бы туземному населению не волноваться, – хмыкнул Куродо, – дракоша у них зимой злобствует, дует, плюет и старается согреться всеми доступными ему средствами, то есть жрет в три горла все то, что двигается, дышит и молит о пощаде. Летом дракоша отдувается, рыгает и мирно сопит в своей пещерке… и тут – здрасьте!.. Посланцы Неба!.. Рады приветствовать. Раздраконят дракошу – почнет старичок и летом буйствовать, что хорошего?

Я потрогал приятно пачкающий, белый, в черных выпуклых продолговатых крапинках ствол неведомого мне дерева и поинтересовался:

– Отчего же мы зимой не прилетели?

Костер между тем совсем разгорелся – пламя металось тугими желтыми жгутами, дразнилось, многоязыкое, плясало, облизывало сучья.

Жанна Порфирьевна, морщась от жара, принялась устанавливать на костре огромную черную сковородку.

– Тут вот в чем дело, Джекки, – сказал Георгий Алоисович, с интересом наблюдавший за манипуляциями Жанны, – летом "пещ. драк." подстрелить трудно, а зимой еще труднее…

Куродо вытащил консервный нож и принялся вскрывать консервные банки. Содержимое он вытряхивал на сковороду.

– Зимой, – добавил он, – дракоша бегает, прыгает, летает и скачет, а летом он, растопырившись и растекшись по стенкам, отдыхает, спит.

Мясо, выброшенное из консервов на сковородку, зашкворчало, завыстреливало в разные стороны раскаленными жирными каплями.

Расплываясь на сковороде, оно будто ругалось, плевалось от возмущения.

– Вот это – канонада, – засмеялась Жанна Порфирьевна, – ребята, готовьте ложки.

Куродо извлек здоровенную бутыль крови дракона, поболтал ею в воздухе.

– А вы думали. Куродо забыл? А? Ни хрена подобного!.. Куродо все помнит…

– И жар холодных числ, – сказал я, – и венецьянские громады…

Все погялдели на меня с изумлением.

Я и сам изумился. Это стихотворение мне однажды прочла Мэлори, дурачась, прочла. Там что-то было про скелет, который хрустнет… вообще, мерзкое, "отпетое" стихотворение… Но из него, из всего него я запомнил только эти строчки: "Мы помним все: и жар холодных числ, и венецьянские громады…"

– Джек Джельсоминович, – вежливо спросил Валентин Аскерханович, – какие громады?

Я не успел ответить, поскольку на полянку, где мы собирались полдничать, вышел бородатый туземец. Я решил, что это жрец, так непринужденно и вольно смотрел он на нас, Пришельцев Неба.

Жанна сняла с огня сковороду, ловко прихватив тряпкой ручку, и брякнула на траву.

– Я думаю, будем прямо со сковородки, – сказала она, расстегивая нагрудный карман и вынимая ложку.

Мы не успеди извлечь свои, поскольку бородач наклонился над сковородкой, зачерпнул ладонью шкворчащее, аппетитно пахнущее месиво и отправил его себе в рот.

Раскаленный жир потек по бороде туземца.

– Уум, – заурчал туземец от удовольствия и закрыл глаза.

– Огнеед, – потрясенно вымолвил Георгий Алоисович.

– Просто сволочь, – возмущенно сказал Валентин Аскерханович, – он полкастрюли сожрал.

– Во-первых, – Георгий Алоисович потер лысину, – не кастрюли, а сковородки, во-вторых, разве вы не знаете закон Тибулла? В большой семье хлебалом не щелкай…

Туземец раскрыл рот и большим оттопыренным пальцем принялся тыкать себе в разверстую глотку, мол, пить хочу.

Жанна Порфирьевна деликатно зачерпнула варево с той стороны, где точно не пошуровал туземец, и заметила:

– Дайте младенцу попить.

Куродо отвинитил пробку от бутылки, нацедил полную кружку.

– Стошнит? – осторожно предположил Георгий Алоисович.

– Не, – мотнул головой Куродо, – от одного запаху убежит.

Туземец выдул всю кружку и захлопал ресницами, как девушка, которой сделали предложение.

Потом он рыгнул, швырнул кружку в кусты и сказал, обращаясь к Жанне Порфирьевне:

– Аз тебе хоцю!

– Все понятно, – почти одобрил туземное высказывание Георгий Алоисович.

– А я не поняла, что он сказал? – спросила Жанна Порфирьевна.

– Кажется, он объясняется вам в любви, – галантно пояснил Георгий Алоисович.

– Аз тебе хоцю!! – зарычал бородач, одним ударом ноги перевернул сковороду и прыгнул на Жанну Порфирьевну.

То есть он хотел прыгнуть на Жанну Порфирьевну, а прыгнул на мой кулак.

Туземец упал на землю, но скоро поднялся и сел, изумленно хлопая глазами. Он выглядел так, словно бы хотел спросить: "Что это, люди добрые со мной стряслось? Как же я влопался?"

– Аз… тебе… хоцюуу! – вытянул наконец бородач и горько, по-детски разрыдался.

Его горе было столь неподдельно, что я бы на месте Жанны Порфирьевны обязательно хоть чем-нибудь, но утешил бы беднягу…

Однако Жанна Порфирьевна, вдова командора, была дамой весьма сурового нрава.

– Вон! – она вытянула руку в направлении леса, откуда и вышагнул к нам на полянку влюбленный туземец.

Бородач встал на ноги и, всхлипывая, утирая слезы, покорно побрел прочь, бормоча не то проклятия, не то жалобы.

– Хорошо держит удар, – одобрил Куродо.

– Что удар, – смятенно сказал Георгий Алоисович, – он нас совсем без обеда оставил…

– А как же закон Тибулла? – засмеялся Валентин Аскерханович.

Куродо, между тем, налил каждому в кружку крови дракона.

– Ладно, – вздохнул он, – злее будем… Пошли?

Валентин Аскерханович посмотрел на Жанну Порфирьевну:

– Может, кому-нибудь остаться?

– Не волнуйтесь за меня, юноша, – важно сказала она, – я за себя постою…

– Будем надеяться, – хмыкнул Георгий, взваливая на плечо огнемет.

Лес был прошит солнечными лучами.

Лес пах разогретой землей и листвой.

Лес пах детством, каникулами, бездельем и свободой…

– Ориентировку-то нам дали точную? – забеспокоился Валентин Аскерханович.

– Сейчас и проверим, – ответил Куродо.

…И тогда мы увидели гору.

Она была неуместна в этом лесу, таком мирном и детском. Она вздымалась ребристо, нагло. Она выпирала из мягкой ласковой земли ножом, приставленным к горлу неба.

Гора была невысока. И не гора вовсе, но валун в два человеческих роста.

И когда мы подошли поближе и увидели нору, я вдруг представил себе, как втискивало себя в этот узкий проем жабообразное мнущееся существо, похожее на нашу квашню, и мне стало противно…

Куродо заглянул в нору, осветив ее фонарем.

Я сунулся тоже и увидел длинный осклизлый туннель, уходящий далеко вглубь.

– Тихо! – прикрикнул Куродо.

Мы прислушались. Издали, словно бы из центра земли, доносилась странная мелодия, будто кто-то далеко выводил соло на трубе.

– Дело плохо, – шмыгнул носом Куродо.

– Что такое? – заволновался Валентин Аскерханович.

– А вот что, – объяснил Куродо, – "пещ.драк." сейчас высиживает птенцов – понятно тебе?

– А когда высидит, – подхватил Георгий Алоисович, – кэк хрыснет! кэк грохнет! И со всех сторон сбегутся туземцы с копьями. Ты поглядишь, посмотришь, как они выскакивающих на божий свет драконят будут шарашить.

– И мясо белых братьев жарить, – снова вспомнил я Мэлори.

Куродо, Валя и Георгий поглядели на меня.

– Ты чего-то… – сказал Куродо, – того, – и не стал уточнять.

– Но самое неприятное, – Георгий Алоисович погрозил пальцем неведомо кому, – что в таком состоянии дракошу нужно брать голыми руками…

– Джек Джельсоминович, – обратился ко мне Валя, – вы, кажется, довольно-таки неприхотливы…

– Поглядим, Валек, – ответил я и вошел в нору.

Гора зияла норой, как отверстой, немо орущей пастью.

Я поскользнулся на слизи, оставленной пещерным драконом, и загремел вниз.

Слизь больно щипала руки.

Я кое-как поднялся.

Следом за мной вошли "отпетые".

– Однако, – сказал Георгий Алоисович, – удачный дебют…

В норе было промозгло, и тянуло запахом сгнивших трав.

Белесая слизь обволакивала стены, скользила под ногами.

– А вот и он, она, оно! – чуть ли не радостно провозгласил Куродо.

Наклонный туннель, темный и промозглый, оборвался неярко, мягко освещенным зальцем.

"Светящаяся пещера", – вспомнил я. Но победнее, поплоше…

Свет исходил от покачивающегося из стороны в сторону кучеобразного студенистого существа.

Существо пело, раскачиваясь. Трубные звуки текли по пещере волнами вместе с неярким уютным сиянием.

Мы едва успели струями из огнеметов сбить выкинутые с внезапной силой из студенистого тела-кучи мускулистые щупальца.

– А зачем пять? – спросил Валентин Аскерханович.

– Для подстраховки, – буркнул Георгий Алоисович, – и вообще, он считать не умеет…

Пещерный запел громче, отчетливее, и свет сделался ярче, "отвеснее"…

Я увидел дрожащее горло дракона и спросил у Куродо:

– Это и есть горло?

Куродо понял меня:

– Ага… Эта вот самая перемычка… Видишь? Внизу – побольше, вверху – поменьше, а посредине перемычка… Вот до нее и добраться… Руками, понял, только руками…

– А глаза у него зажмурены от удовольствия? – спросил любознательный Валя.

– Кто его знает, – пожал плечами Георгий Алоисович, – может, и от боли… У них, у драконов, все перепутано… Боль, удовольствие.

И мы отбросили вверх огненными струями еще шесть корежащихся, куржавящихся щупалец.

Сверху посыпалась щебенка и мелкие камешки. Пещерный приходил в себя. Трубные звуки делались оглушительнее, и дрожащее отвратительное беспомощное горло заметнее.

– Труба трупа, – непонятно сказал Георгий Алоисович.

– Ага, – подтвердил Куродо, – кому-то здесь остаться…

Рраз – это был словно бы взрыв кучи дрожащего студня – семь? – нет, куда там – больше, девять, двенадццать щупалец выстрелили, вырвались в нашу сторону.

– Ну и вонь, – сказал Валентин Аскерханович после того, как обугленные, черные, извивающиеся от боли щупальца, задевая своды пещеры, воротились обратно в тело пещерного – набираться сил, возрождаться для новой жизни, для нового броска.

Я положил огнемет на землю.

– Ладно, – сказал я, – я постараюсь взять его за грудки.

Георгий Алоисович покачал головой:

– Не спешили бы вы.

– Ничего, ничего, – подбодрил Куродо, – здесь никогда ничего нельзя знать наверняка. Может, самое время. Давай…

Я не успел пробежать и метра, как пещерный вспыхнул нестерпимым сиянием, и грохот его трубы почти оглушил меня. За своей спиной я услышал шипение огненных струй; но "отпетые", видимо, что-то не подрассчитали.

Одно из щупалец ахнуло меня по плечу и уползло прочь.

Я упал на камни, встал на четвереньки. Меня вытошнило. На четвереньках, сквозь пещерный гул и гул боли во мне, я пополз к высящемуся надо мной пещерному.

"Он мог убить меня одним ударом, – подумал я, – он мог втащить, втянуть меня в себя, еще полуживого, еще способного чувствовать боль… Он просто играет со мной, как кошка с мышкой. Он играет…"

Удар. Я распластался на коленях, пополз, будто змея.

"Он вобьет меня в пол своей квартиры. Он…" Вонь слизи на камнях, грохот трубы и запах недосожженных щупалец.

"Зачем я ползу? Ведь мне не хватит сил даже подняться, не то что взять его за горло?"

Пещерный, видимо, тоже так считал, потому, наверное, он не добивал меня, а легонько прищелкивал-пощелкивал, валил с ног, если я поднимался на ноги, сшибал на брюхо, распластывал, если я вставал на четвереньки, вколачивал в камень, если я полз на брюхе…

Изо рта у меня текла кровь, и я понял, что это – нутряная кровь…

"Привет, – не подумал я, а почувствовалось мной, всем моим существом прочлось, – отползался…"

…И тогда я увидел вздымающуюся прямо надо мной груду безобразного тела, которое мне надлежало убить, чтобы оно не убило меня…

Я поднялся, перемазанный в грязи, в крови и драконьей слизи. Я встал почти вровень с драконом и протянул руку, чтобы взять его за тонкое вибрирующее горло, из которого рвались трубные звуки. Я тянулся к этой тоненькой перемычке, отделяющей и соединяющей два отвратительные вздрагивающие студенистые полушария, хранящей жизнь этих полушарий.

Я вцепился в склизкое холодное, словно намыленное горло, и в ту же секунду бесшумно, деловито и едва ли не нежно меня обвили щупальца пещерного.

Если бы бревна умели обнимать, они бы обнимали именно так, и никак иначе!

Наступила тишина. Сияющая тишина.

Из меня выжимали жизнь, и я выжимал, капля за каплей, из кого-то, кто сильнее меня, а все равно, а все одно… В наступившей сияющей тишине, где нет ничего – только свет, и боль, и мускульное усилие сдавить, сжать это чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь, капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, – я услышал четкий голос Куродо:

– Джекки! Дави! Главное – сделал! Дави! Ты – жив, Джекки! Слышишь – жив!

Этот крик решил дело… Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из него бурой жидкостью.

Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.

Валентин Аскерханович бежал впереди.

И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом – выходу из пещеры.

Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред…

***

У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел голую Жанну Порфирьевну.

Она безмятежно и без опаски купалась.

"Отпетые" тоже удивились.

– Жанна Порфирьевна, – сказал Куродо, – мы, конечно, понимаем…Туземцы мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но…

– Между прочим. – сказла Жанна Порфирьевна, – тот бородач, которого вы побили, принес мне… батюшки! – Жанна всплеснула руками, – Джек! Что с вами сделали!

Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать меня, стаскивая липкие склизкие одежды.

– Насквозь, насквозь, – бормотала она, – немедленно мыться, немедленно!

Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими нежными движениями, я только и смог пробормотать:

– Я весь в говне…

– Вижу, вижу, милый, – успокоила меня Жанна Порфирьевна.

Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:

– Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте слизь, пока не въелась.

– Жанна Порфирьевна, – заметил Валентин Аскерханович, – вы бы отошли в сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.

А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и… трель, трель, какая-то дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять, расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде… под этим небо…бо…боль…

Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.

Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.

– Все… – Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, – дальше просто бессмысленно… Ну, все. Пристало и пристало.

Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:

– Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.

– Мда, – печально согласился Куродо, – будет теперь у тебя, как у черепашки, на спине и на груди – панцирь.

Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну – было так больно, что я почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.

– Хрен с ним, – выхрипнул я, – зато никакая падла не проткнет.

Я побрел в воду смывать песок.

– Джек Джельсоминович, – услышал я голос Вали, – вы только не утоните!

Я отмахнулся, дескать, ну вас…

Я бултыхнулся в воду и поплыл.

Боль растворялась, расплывалась в реке.

Я выбрался на берег, потрогал сделавшуюся твердой, будто покрытую пластинами, роговыми, плоскими, кожу…

– Ух ты, – сказал я шутливо, – какая штучка. Вроде как неснимаемая кольчуга…

Жанна Порфирьевна уже оделась и вновь приобрела свой обычный строгий вид – не то классной дамы, не то квартуполномоченной.

– Джекки, – строго сказала Жанна, – возьмите полотенце и как следует, насухо вытритесь, может, все-таки сотрете кольчугу?

Я взял полотенце и принялся растираться изо всех сил.

– Может, пластиночки можно отколупать, – предположил Валентин Аскерханович, – эвон как они друг против друга, будто плитки шоколада.

– Не болтайте глупости, – сурово прервала его Жанна Порфирьевна, – лучше сбегайте к "автобусу" и принестите одежду.

("Автобусом" Жанна почему-то именовала ракету.)

Валя опрометью кинулся выполнять распоряжение.

Пальцами я подергал пластины.

Они вросли в кожу прочнее, чем ногти; собственно, они и стали теперь моей кожей на груди и на спине.

– Жаль, – сказал я, – что брюхо так не заросло…

Наверно, я все-таки довольно неискренно это сказал, потому что Куродо взялся меня успокаивать.

– Одноглазый, – сказал он, – да ты не расстраивайся – все подземные девахи от панцирных тащатся – вон как на тебя Жанна Порфирьевна уставилась.

– Да, – постарался я пошутить, – но мне кажется, в ее взоре больше жалости, чем вожделения.

– Еще бы нет, – невесело усмехнулась Жанна, – теперь вас всенепременно выберет дракон. Просто "отпетому" может повезти, но панцирному…

Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с моей одеждой и отрапортовал:

– Жанна Порфирьевна, ваше задание выполнено! Спешу заметить, что у самого, как вы выражаетесь, "автобуса", громоздится узел, мохнатый, косматый, – и он, понимаете ли, шевелится.

– Юноша, – важно спросила Жанна Порфирьевна, – вы, я надеюсь, не развязывали узелочек для того, чтобы посмотреть, что же в нем шевелится?

– Никак нет, – заулыбался Валентин Аскерханович, – я испугался и тотчас же убежал…

– Это – правильно, – кивнула Жанна, – это – верно… Я же говорила вам… Бородач, которого вы побили…

Я одевался. Про себя я отметил, что мне стало тяжелее носить самое себя, но зато увереннее, прочнее…

Вросшие в кожу пластины заставили меня почувствовать мое собственное тело как нечто не совсем мое, нечто надетое на мое "я", как я надеваю сейчас на мое тело одежду.

– Все равно, – сказал Георгий Алоисович, – я не понимаю. Мы должны были успеть…

– Мало ли что, – пожал плечами Куродо, – мы же всего не знаем. Джекки, ты ведь в санчасти лежал?

Я кивнул.

Валентин Аскерханович замялся, а потом, решившись, объяснил:

– Джек Джельсоминович еще как лежал-то, его отпи… – он взглянул на Жанну Порфирьевну и осекся, – зверски избили, и ему пришлось довольно долго пролежать.

– Э, – спросил Куродо, – так в тебя доливали?

– Да, – сказал я, – конечно… Иначе бы я просто не выжил.

– Ну, – протянул Георгий Алоисович, – тогда понятно.

***

У весело потрескивающего костра, действительно, громоздился узел. То была шкура зверя, когда-то содранная с поверженного врага, распяленная, высушенная, а теперь вот завязанная крепко-накрепко и чуть-чуть пошевеливающаяся.

Жанна Порфирьевна подбросила в огонь хворосту, снова принялась устанавливать сковородку.

– А этот твой, – опасливо спросил Куродо, – ухажер не придет? Надоело его бить. И как-то неприлично… прилетели Посланцы Неба, накидали "банок" – и улетели.

– Нет, – засмеялась Жанна, – он уже приходил. Я говорила. Воон какой подарок принес. Я все равно его выгнала. Лопотал что-то… Нес какую-то несусветицу. Лучше узел развяжите.

Валентин Аскерханович развязал узел – и я увидел великое множество мелких маленьких копошащихся, переползающих друг через друга, попискивающих драконышей.

– Фу, – сморщился Валя, – эту гадость мы есть будем?

– Вы ничего не понимаете, юноша, – ответила Жанна, ловко подхватывая за лапку драконыша и швыряя его на раскаленную сковороду, – вкус – изумительный! раковый суп не сравнится, а цвет и формы тела…

Пища, щерясь, лопаясь, драконыш расползался по сковороде…

Вслед за первым в булькающее (чувствующее боль? или уже мортвое, уже убитое?) месиво отправился второй, третий.

Жанна помешивала варево щепкой – и я вдруг вспомнил Тараса, убивающего прыгунов в учебной карантинной пещере, я вспомнил зеленую слизь, покрывшую пол пещеры – и исчезающие в ней, расплывающиеся оскаленные в неизбывной муке ящериные лица прыгунов.

Мне сделалось тошно.

Я поднялся и, зажимая рот, побежал прочь.

– Джек Джельсоминович, – крикнул мне вослед Валентин Аскерханович, – вы куда?

– Поблевать. – быстро объяснил ему Куродо.

Обхватив ствол белого дерева, я согнулся в мучительном пароксизме рвоты.

Меня выворачивало довольно долго.

Наконец я отер рот ладонью и поглядел вверх, поскольку мне нравилось голубое небо в просветах зеленых листьев.

Небо я тоже увидел, но сначала я заметил повесившегося бородача, того, что кричал: "Аз тебе хоцю" – и только потом – зеленую листву и голубое небо.

 

Глава седьмая. Дракон для рыцаря

Начальник школ приехал к нам раным-рано.

– Ага, – сказал он, завидев меня. – Джекки? Ты-то мне и нужен. Пойдем поговорим.

Он помахивал стеком, стоял, широко расставив ноги, – вроде бы прежний, но я-то видел, как он сдал, как постарел.

Мы вышли из коридора нашей квартиры, потопали по улице.

Начальник школ покуда просто трепался, рассказывал всякие историйки про вновь поступающих, заметил, что в последнее время стало совсем мало "вонючих". "Старик", в самом деле, стареет.

– Вот что я тебе хотел сказать, Джекки, – наконец выговорил начальник школ. – Ты, понимаешь ли, обречен дракону, это уже ясно. Недаром ты и книги про Джорджи читаешь. Все прочел?

– Нет, – я потрогал щеку, – нет. Их все читать необязательно. Авторы переписывают друг у друга, и что совсем уж странно – переписывают друг у друга вранье. Сходу определяется: где схожие эпизоды – там вранье.

Начальник школ кивнул:

– Так. Ничего удивительного, чтобы не поймали на противоречиях, тщательно сверяют свой текст с первоисточником.

– А что, – заинтересовался я, – в самом деле есть воспоминания Джорджи?

– Да нет, – начальник школ поморщился и махнул рукой, – какие воспоминания!.. Он и писать-то, кажется, не умел… считать… умел, – усмехнулся начальник школ, видимо, вспомнив портрет толстенького, себе на уме Джорджи.

– Бог с ним, с Джорджи, – сказал я. – Вы что-то мне сказать хотели, ведь так?

– Ну, так, так, – начальник школ переложил стек из одной руки в другую. – Я тебе хотел сказать, Джекки, что нынче уже ясно – никуда тебе от старика не деться. Если не зацепят на других планетах, то – все…

– Ну и прекрасно, – сказал я, – я для того только сюда и вползал, для того только из меня здесь…

Начальник школ похлопал меня по плечу:

– Джекки, ты не ерепенься: к старику – это значит в "вонючие". Другого-то пути нет! И Джорджи сгинул в "вонючих"…

– А, – я стукнул себя по лбу, – как же я не догадался, столько книг прочел, и каждый раз такая патетика, такой пафос – исчезновение, растворение.

– Да, да, – невесело посмеялся начальник школ, – ты подумай, Джекки… Когда ты по младости, по юности сюда сорвался – это одно, а нынче-то совсем другое.

– Что вы хотите мне сказать? – я остановился у двери кафе. – Что вы мне предложить хотите? Мне скоро экзамен сдавать…

– Дракон для рыцаря? – быстро спросил начальник школ.

– Да, – ответил я, – именно так… Язык, нравы, обычаи…

– Счастье еще, – улыбнулся начальник школ, – что такие, как ты, Джекки, идут в "отпетые": кого посылать к дракону для рыцаря? Не этих же… бандитов…

Я поморщился. Мне не нравилось, когда при мне ругали "отпетых".

– Они не виноваты, – сказал я, – это все – дракон. Если бы не он…

– Это конечно, – кивнул начальник школ, – конечно и разумеется. Но предложить я тебе вот что хотел – не пошел бы ты поработать немного сержантом в карантине?

– Ой нет, – засмеялся я. – только не это…

– Гляди, – покачал головой начальник школ, – гляди… Мне бы очень хотелось, чтобы ты стал после меня начальником школ. Дракон начальников школ не любит.

– Или любит? – уточнил я.

Из кафе вышел Куродо, небрежно отдал честь начальнику школ, мне бросил:

– Джекки, ты скажи Жанне, чтобы она перестала цепляться – не помыт пол, не помыт пол: я кто – поломой или "отпетый"?

Я покраснел:

– Сам и скажи…

Куродо сопнул носом:

– Виноват, у вас, я вижу, беседа.

Начальник школ проводил взглядом Куродо и сказал:

– Так вот, я хотел бы, чтобы вы поработали сержантом в карантине, я хотел бы, чтобы поменьше совсем уж зверского… вы понимаете? – (я промолчал), – я хотел бы, чтобы вы меня заменили. Это очень важно. Сейчас, когда старик стареет…

– А я хотел бы, – прервал я, – убить старика, и тогда сами собой исчезнут все проблемы с школами и карантинами, озверением людей, их превращением в скотов, в убийц.

– Глядите, – вздохнул начальник школ, – глядите.

Он махнул рукой.

Я спросил:

– Вы только за этим сюда приехали?

– Да, – ответил он, повернулся и пошел прочь. Я глядел ему вслед и изумлялся тому, как здорово он сдал, как он поста…

***

Главное было выучить язык. Остально шло как по маслу. Рыцарь и должен быть немножко чурбаком. К тому же я был уже седьмым, кого зашвыривали на эту планету.

Координатор молча выслушивал все доводы.

– Какого черта, – волновался Эрик, – ни хрена с их психикой не будет – подумаешь, цацы какие, взрывов они не видали и огнеметов испужаются. Да на некоторых планетах драконов не видели. Мало ли кто чего не видел? приноравливаться? Ребят из-за этого губить? Пускай привыкают. Привыкли к драконам – к огнемету еще быстрее привыкнут…

День спустя я стоял в тяжеленном рыцарском облачении посреди залы и слушал, что говорят обо мне советники короля, и смотрел на каменные худые колонны, поддерживающие высокие своды.

Колонны казались окаменевшим лесом, вздрогнувшим от волчьего воя и застывшим в сером камне навеки…

Потом я кое-как отговорил на ломаном языке, советники разошлись – и король легко-легко, по-мальчишески сбежал, слетел, спрыгнул с трона, бесшумно и молниеносно пронесся по залу, давая диковинные кругаля вокруг колонн и наконец остановился подле меня.

– Дорогой мой, золотой и серебряный, – обратился он ко мне, – ну просто невозможно! Рубишь головы, а они все равно подслушивают. Я знаю, что они ничего не поймут, но – сам факт!

Я не сразу понял, что король обращается ко мне на моем языке, а когда понял, то попросил, чтобы он говорил на местном наречии.

– Ах, понимаю, понимаю, – замахал руками король, – языковая практика, но мне так легче, уверяю вас, – ну что, какое принято решение? Там, – король глазами повел к потолку, – наверху?

Я был сбит с толку, огорошен… Почему меня не предупредили, что король, так сказать, в курсе?..

Видя мое изумление, король невесело усмехнулся:

– Ну, все это – секрет Полишинеля. Один, второй, третий – еще возможно скрыть, но шестеро!..

Я молчал, и король прошел обратно к трону, уселся.

Он расположился на троне так по-простецки, словно это был не трон, а садовая скамеечка…

– Дорогой мой, золотой и серебряный, – повторил король печально, – с вашим предшественником мы все обговорили, он был значительно способнее, чем вы. О, нет, – король прижал руки к груди, – нет! К языкам, только к языкам – во всем остальном не мне судить.

Я снял нагрудник, достал из него передатчик и стал настраиваться на волну Конторы.

– Что, – забеспокоился король, – кого вы собираетесь предупреждать и о чем? Я умоляю вас – только не взрывы, я тогда народ не утихомирю вовек. Только мечом, только… Ничего сверхъестественного, молю вас, у меня и так маг, колдун и смутьян в каждом втором селе, а тут еще взрывы.

Я наконец набрел на позывные Конторы.

– Кто? – поинтересовались, как обычно.

Я попросил вызвать ответственного за операцию Жака.

Жак появился не сразу, и каменная зала покуда полнилась шорохами и потрескиванием черной светящейся острыми колющими иглами тьмы.

– Мм, – услышал я из передатчика, – Эрик?

– Джек, – поправил я его.

– Джек, – поразился Жак, – что так скоро? И сразу в бой?.. Как погода?

– Погода, – озлился я, – прекрасная. Солнышко светит не то, что в наших норах – лампы, в бой завтра, но мне вот что интересно: ты знаешь, что король все знает?

– Король? – снова изумился Жак. – А там что, король? Вот так, так, так. Я и не знал.

– А ну вас, конторских… Что вы вообще знаете… Завтра хоть не спи, жди приема.

– Вас много, – обиделся Жак, – а я один. Всех не упомнишь; если бы мне ноги не отгрызли, я бы тоже летал и гавкал, как ты сейчас. Ну, знает и знает, подумаешь – проблема. Нашел из-за чего космос буровить. Пока.

– Отбой, – сказал я, отключил передатчик, вложил его в нагрудник и стал приторачивать нагрудник к латам.

– Вам помочь? – обратился ко мне король. Казалось, он был несколько напуган тем, что знает мой язык.

– Да, если можно, – согласился я.

Король довольно ловко затянул ремешки и сказал:

– Теперь еще одно. Вам предстоит встреча с девушкой, которую завтра поведут к дракону…

(Мэлори, Мэлори, Мэ…) Я кивнул:

– Понимаю…

– Я вас прошу: никаких Кэт-Кэт-Кэт, – король завертел руками в воздухе, – никаких пополз… понимаете? новений.

– За кого вы меня принимаете? – возмутился я и тут же подумал, что получается нехорошо, если предшествующие шесть…

– О господи, – король присел на ступеньки, ведущие к трону, и пригорюнился, – я понимаю – это выглядит оскорбительно для вас, но тут такое дело, – король посмотрел на меня, – это – моя дочь…

– Какая разница, – ответил я довольно грубо.

Король пальцем поковырял ступеньку:

– Разница, – он усмехнулся, – я просто удивляюсь, как дракон ее выбрал. Честно говоря, я надеялся, что все обойдется, мало ли честных, хороших, девственных, – король поднял голову, – как-то принято, чтобы дракон выбирал хороших, честных, девственных…

– Любовь зла, – несколько ошарашенно произнес я.

– Да, да, – король в прострации потер подбородок, снял корону, положил ее рядом с собой на ступень, – это вы верно заметили, но я не думал, что до такой степени… зла. Понимаете, ведь моя дочь попросту говоря… – король подбирал слово, а после, решившись, выговорил, – бладь.

– Блядь, – поправил я.

– Да, да, – горестно подтвердил король, – я знаю, что у вас есть масса других… синонимов: куртизанка, гетера, проститутка, гулящая, но… мне более всего понравилсь это.

– Может, блудница? – осторожно предположил я, а про себя подумал, что пора бы свертывать эту тему.

– О, – вздохнул король, – если бы…

Я молчал. Чем я мог помочь королю в его отцовском горе?

Глядя в пол, король забубнил свое:

– И главное! Ведь как требует!..Три села огнем сжег… Волнуется. Прежде таких волнений никогда не было.

Я вспомнил, что у Мэлори я был не первый (хотя она была моей первой), вспомнил, как это меня мучило, и, присев к королю чуть ближе, на ступеньку пониже (а над нами высился пустой трон, хороший стул с резной деревянной спинкой), я объяснил:

– Вы знаете, доступность привлекает и возбуждает так же, как и недоступность, а иной раз еще и больше.

Король хмыкнул:

– Это, конечно, утешает, но, – и тут король стал почти грозен, – у нас обычай: рыцарь ночует с девушкой в одном зале… так вот я…

– А, – радостно выкрикнул я, – так вот в чем дело!.. но если для вас это важно, я обещаю держаться, чего бы мне это не стоило… Хотя, наверное, все-таки лучше я, чем…

Король вжал голову в плечи. Какое там "грозен", какое там "почти"…

– Я прошу вас… – почти прошептал он, – мало мне дракона.

…И мы вошли в малую залу замка. Я увидел две узкие, застеленные очень белым кровати, стоявшие одна – у одной стены, другая – у другой… И еще я увидел два узких стрельчатых окна и в них – звездное небо, еще факелы, освещавшие зал. Они торчали из серых шершавых стен, точно мощные ветви, на которых распустились трепетные, истаивающие в воздухе и вновь вырастающие из ветвей цветы… и еще, еще, еще – я увидел – Мэлори… она сидела на кровати, постланной для нее. Она улыбалась мне. Что на ней было? Белый какой-то балахон, такой, какой Мэлори отродясь не носила… Он был перехвачен на поясе золоченой витой веревкой, а белые волосы, длинные, прямые волосы Мэлори… она засмеялась и заговорила со своим отцом. Она говорила на местном наречии, на одном из местных наречий – его я вовсе не знал, или наоборот? знал, но позабыл… Вылетело все, высвистело все из головы, едва лишь я увидел Мэлори, мою Мэлори.

(Как это могло случиться? Собственно, как, по каким образцам ее выполнили в орфеануме? И почему они совпали – эта королевская дочь, обреченная закланию, и та, обреченная дракону с самого своего рождения? Рождения?)

Я стал снимать латы, развязал ремни на поножах, присел на кровать напротив Мэлори – Мэлори – Мэ…

(Вот так – прямо напротив друг друга… и она так же смеется, как и Мэлори тогда, и так же заговаривает со мной, и так же бьет меня по руке… Все это было, было, но мне нипочем не вспомнить тот язык, на котором обращается ко мне Мэлори. И еще не было тогда изумленно смотрящего то на меня, то на нее человека – пожилого, но не слишком, в длиннющей горностаевой мантии, прихватившего свою корону по-простецки, под мышку… И Мэлори, эта далекая, не та, а эта Мэлори обходится со мной так, точно давным-давно со мной знакома. Но нужно вспомнить местное наречие… Я же учил… Учил и хорошо сдал экзамены… Так, так… Король смотрит на нас, точно хочет сказать: "А… так вы – знакомы?" – или он хочет крикнуть: "Стража!"? Вот что я понимаю сразу, сразу же… Это то же, то же самое, что и тогда у полуразрушенной стены орфеанума: я и Мэлори, только сверху одели вот этот замок, эти окна с небом, исколотым звездами, и поставили рядом удивленного короля… и еще одели другой язык, а так… Все было то же, то же самое…)

– Мэлори, – громко сказал я, и в ту же секунду я начал понимать… Мэлори? Мэлори?

Она закатилась смехом, таким замечательным смехом… редко кто так смеется. Мало кто хорошо, заразительно смеется; улыбаются все хорошо, а смеяться… Люди или выдавливают из себя смешок, или гогочут отвратительно, бочкообразно, или хихикают, мерзко растягивая губы, словно боясь разорвать их широкой улыбкой. Словом, хорошо смеяться могут немногие.

– Па, – Мэлори тронула короля за рукав мантии, – па, он совсем тронутый. Мэлори какую-то зовет и глазами хлопает, как филин, ты его откуда выкопал?

– Я обратился к вам, – вежливо сказал я, – я почему-то решил, что вас зовут Мэлори…

– Ни фига подобного, – она затрясла своими длинными, длииинными волосами, – какая я тебе Мэлори? Я – Кэтрин. Кэт. Катюша, Катерина.

Я смотрел во все глаза на Кэтрин – Кэт – Катюшу, я вбирал всю ее, зрением ощупывал то, что скоро (а я это знал) буду ласкать руками.

– Очень приятно, – я привстал и поклонился, – Джек.

– Па, – Кэтрин посмотрела на короля, – и ты что думаешь?.. ты погляди – он совсем дернутый. Ты стоишь – он сидит, нет бы титул назвать, а он – йек, – передразнила она мой выговор, – а ты меня нивесть в чем подозреваешь, чтобы я с этам?..Фу, фу… – принцесса замахала руками.

– Да, – подтвердил король, – я знаю, у тебя вкусы другие, но мне показалось…

– Да это бред, что тебе показалось, – быстро перебила его Кэт, – откуда мне его знать, треснутого – дернутого – малохольного…

– Да я-то, – усмехнулся король, – точно знаю, что прежде познакомиться ты с ним не могла…

– Ну и? – оборвала свой вопрос принцесаа.

Король резко нахлобучил себе на голову корону ("больно, наверное", – подумал я), повернулся и вышел.

– Во дурак, – сказала Кэт, и я поразился тому, как я здорово ее стал понимать, – обезьяна старая, ходит и смотрит, смотрит и ходит…

Она шмыгнула носом, развязала пояс…

Я аккуратно сложил латы в углу и вежливо предупредил:

– Принцесса, я чту местные обычаи, но не искушайте меня.

(Куда все делось? Куда все исчезло? Никакая не Мэлори, а просто – наглая девка, развратная сука… Они и внешне-то непохожи…)

– Ты чего? – удивилась принцесса, – папу боишься? Да он и не сунется, я ему один раз такой скандалец закатила, он с той поры зарекся мне мешать получать удовольствие. Чего ради они меня с мамой в этот мир выпихнули? Чтобы меня дракон – мня-мня-мня? Выпихнули в мир – ну и получайте…

Принцесса поднялась, легко сдернула с себя балахон, потом опустилась на четвереньки и сказала:

– Ты чего? За это дело, конечно, сжигают, но кто узнает? Завтра нас все равно дракоша слапает, слопает, сцапает…

– Ну, – я снял рубаху, – это мы еще поглядим, кто кого сцапает.

Принцесса взвизгнула и кинулась на кровать.

Я сначала не понял, в чем дело, а после сообразил: плитки… не человеческая кожа, а плитки, сходящие на нет к животу, но прикрывающие грудь лучше любого панциря.

Странно, но этот заполошный взвизг подхлестнул меня, разбередил во мне желание.

Принцесса сжалась, съежилась в комочек на кровати.

Я подошел к ней и взял за плечи.

– Ва-ва, – услышал я ее голос, – ничего себе, кавалера подсунули, где тебя откопали? Из какого болота ты выполз?

Я усмехнулся:

– Сразу и из болота… скажешь…

Принцесса немного успокоилась, протянула руку и потрогала пластины.

– А они, наверное, царапаются, да?

– Наверное, нет, – ответил я, целуя ее руку от плеча до локтя, губами и языком пробуя гладкость кожи.

***

…Принцесса зевнула и отодвинулась:

– Мужик как мужик, даром что пластинки зеленые…

Я все еще обнимал ее и все еще думал, все еще чувствовал, что это Мэлори, Мэлори, а замок, острые, узкие окна, ночь, исколотая звездами, шипение факелов и их тугой смоляной запах, все это – наваждение, морок…

– Джекки? Рыцарь, рыцарь, – Кэт затормошила меня, – ты что, уснул, а?

– Нет, – я провел по лбу рукой, – нет, я не уснул…Я…

Я не мог сказать Кэт, что некоторое время я полагал, что передо мной Мэлори, Мэлори, и потому я ждал, когда заговорит Мэлори, и не понимал ни слова из того, что говорила Кэт.

– Ты… ты, – передразнила меня Кэт, – послушай лучше, что я тебе скажу.

Я все еще с трудом понимал Кэт, потому приподнялся на локте и сказал:

– Говори…

– Говорю, – хмыкнула Кэт. – Этот зеленый, прежде чем съесть, когтем – или что у него там? – ковыряется в неприличном, так вот ты, – принцесса уперлась в меня пальцем, – прежде чем зеленый это не сделает, оружием не бряцай… Потерпи…

Я приоткрыл рот:

– Но он ведь… убьет…

– Убьет, – согласилась принцесса, – но прежде хоть удовольствие получу настоящее, а не эту… щекотку…

– И потом, – меня интересовала технология, – в какой именно момент выскакивать? В какой – бряцать оружием?.. Мне даже легче в таком случае убить дракона, чем спасти вас…

– О! – обрадовалась принцесса, – так и отлично! Получится… это… – спасительница наших девушек, жертва, принесенная другим… Погибла сама, чтобы другие могли жить спокойно и счастливо, рыцарь, – принцесса паясничала, – сделаем, а?

Я перебрался на свою кровать. Улегся, уставился в высокий потолок. Он был так высок, что, казалось, под ним вполне могли поместиться ангелы и птицы.

"Мэлори, – подумал я, закрывая глаза, – конечно, Мэлори, – и не удивился этой мысли: когда летаешь на другие планеты, привыкаешь не удивляться, – вот так же Мэлори смеялась и, казалось, думать не думала о предстоящем у разваленной стены орфеанума… И еще там пахла трава…"

– Вставайте, рыцарь, вставайте, – меня трясут за плечо, и я открываю глаза.

Кэтрин – Кэт – Мэлори стояла в белом подвенечном платое – красивая, гордая, неприступная, с небольшой короной на голове.

Холод. Царственность. Девственность. Невинность.

Мэлори… "Постой, царевич, наконец…" Вот так она читала? Нет, не так, там было и лукавство, и хитрость, а здесь?..

– Я выйду, – сказала принцесса, – а вы помогите рыцарю облачиться в доспехи.

Четверо здоровенных мужиков и король склонили головы.

Принцесса вышла из зала. Было зябко, как бывает зябко ранними утрами… Два узких высоких окна сияли ослепительно белым светом.

Я встал, прикрываясь простыней, и поклонился королю:

– Ваше величество, я оденусь сам. Благодарю вас, но помощь мне не требуется.

Король уселся на кровать напротив, поглядел с печалью мудрого всевидящего отца. Четыре здоровенных мужика стояли наготове, чуть напружив руки, словно не облачать меня в латы собрались, а вздергивать на дыбу.

Я решил не ждать окончательного королевского слова и принялся одеваться сам.

Когда я натянул фуфайку, король с упреком сказал:

– Я ведь вас просил…

Я промолчал. Мне было не до королевских просьб… и даже не до Мэлори, и уж тем более не до Кэт.

Мне становилось страшно. Страх накатывал душной темной волной…"Ведь убьет. Просто… убьет… был – и нету тебя. Дракон для рыцаря – таких и тренажеров-то нет. Так только… на экранах… порадовались, побаловались. Вот это место – затылок и шея – вот туда и врезать копьем. Его парализует. Сволочи, – внезапно разозлился я, – они об этих дикарях думают… А обо мне… Их уберегаю от шока, ах, у них "баланс" нарушится, ах… ах… такой надлом психики, а то, что у меня может быть надлом хребта с разрывом кожного покрова и кишок – это им – тьфу!.."

Король повторил:

– Я ведь вас просил… А вы… Я вот думаю… все равно дракон вас съест, так, может, сразу?

Я посмотрел на четырех здоровенных мужиков и сразу успокоился.

Я даже рассмеялся. Король, видимо, прикинул все возможные последствия такого шага и тоже рассмеялся.

Четверо мужиков смущенно улыбались.

Король хлопнул в ладоши.

– Пажи! Помогите рыцарю затянуть ремни на латах.

Я хотел было уверить короля, что в этом нет никакой необходимости, но пажи с внешностью настоящих молотобойцев взялись за дело столь ретиво и умело, нежно, сильно и ненавязчиво, что я не стал возражать.

Король опять хлопнул в ладоши:

– Кончено!

Пажи, пятясь, вышли и притворили за собой дверь.

Король критически осмотрел меня:

– Ммм.

Это было совершенно непонятное "ммм", и бог знает, что оно означало.

Узкие высокие окна, казалось, были вырезаны из белой блестящей бумаги. Лучи солнца нитевидно и мощно, застывшим потоком вонзались в пол возле моих и королевских ног.

Дверь скрипнула. В зал заглянула принцесса.

– Папа, – просто сказала она, – долго мы будем ждать?

Король ответил через плечо, не поворачиваясь:

– Как только затявкает, так мы сразу и поедем…

– Ох, – расстроилась (или сделала вид, что расстроилась) принцесса, – так он, может быть, вообще не затявкает – нам что в этом случае делать?

И стыдная, малодушная радость теплой волной чаемого уюта, покоя захлестнула меня…

"Неужели? – подумал я с постыдной надеждой. – А вдруг?.. Вдруг… не затявкает? и мы – позавтракаем, как люди, пообедаем… поживем… Целый день мне будет подарен… А может быть, и то… Может быть, просто сдохнет, такие случаи бывали – Куродо мне рассказывал. Дракон издыхает сам… Только честный отчет в Контору…

Тут-то и раздался рев, будто я своими мыслями, мечтами раздразнил, разозлил невидимого мне, далекого…

– Пожалуйста, – удовлетворенно сказала принцесса, когда рев затих, – требует даму, а у нас еще не оседланы…

– Оседлаем, – горестно вздохнул король.

– "Мэлори, – подумал я, – Мэлори".

Дорога вилась серпантином вдоль горы, потом спускалась в долину. День обещал быть жарким.

Там, где дорога стала пошире, принцесса попридержала коня и поехала рядом со мной.

– Значит, как договорились? – спросила она.

Я разозлился:

– Как получится.

– Но вы будете стараться?

– Буду, – буркнул я, – но жизнь я вам в таком случае не гарантирую.

– А и не надо, – чуть ли не весело выкрикнула принцесса, – потому что разве это жизнь? Это дрема, скука, а никакая не жизнь. Я, если хотите знать, даже благодарна дракону, он придает остроты нашим пресным будням, – принцесса засмеялась и натянула поводья. – Поэт! – закричала принцесса. – Глядите! Поэт! Поэт!

По дороге навстречу кавалькаде шел странный человек. Он был встрепан, взъерошен, одет в какой-то красно-синий линялый плащ, кроме того, он размахивал руками и вопил нечто совершенно невообразимое.

Принцесса закусила губу:

– Очень плохая примета, – сказала она, – хуже быть не может. Если бы он молчал или пел, другое дело, а он… Вопит…

Я придержал коня. Конь недовольно раздул розовые лунки ноздрей, фыркнул, топнул копытом, но остановился. Кавалькада за моей спиной остановилась тоже… К нам подъехал король. Я несколько успокоился, не так нервничал, и теперь просто жалел короля. "Дочка-шлюха – само по себе неприятно, дочка-шлюха, которую съест дракон, – неприятно вдвойне…"

– Поэт, – объяснил мне король, плетью указывая на вопящего человека.

– Я знаю, – вежливо ответил я, – мне уже объяснили.

Я смотрел вверх, в небо, и видел, как чуть ниже неба, в пустом распахнутом вширь и настежь воздухе, ныряет, то складывая крылья, то вновь раскрывая, какая-то серая птица.

– Бил уток влет, – орал Поэт, -

– но попадал в людей, тогда, – он набрал полные легкие воздуха и завопил так, что я еле удержал коня:

– стал бить в людей и попадаю в уток!

– Это что, – осторожно спросил я у короля, – стихи?

Король то ли не успел ответить, то ли почел за лучшее не отвечать; тем временем Поэт попритих и забормотал:

– Свободное падение плавно переходит

В вынужденный полет. Вынужденный полет плавно переходит в свободное падение. Свободное падение плавно переходит в вынужденный полет.

Вынужденный полет… -

Поэт уставился на меня и вдруг завопил отчаянно истошно:

– И так продолжается до тех пор, покуда!.. покуда!.. покуда!.. -

Поэт отскочил в сторону, и лошади, будто подстегнутые его криком, рванули вперед, так что я не расслышал выкрикнутых Поэтом последних слов его дикого стихотворения. Грохот копыт потопил, затопил одинокий визжащий диким фальцетом человеческий голос. Впрочем, спустя некоторое время я не услышал даже, а будто бы прочел спокойные слова финала. Они словно впечатались в широкий, счастливо дышащий, распахнутый, как дверь из тюрьмы на волю, небосвод:

– Покуда не случается мягкая посадка или -

– столкновение с землей, тогда-то и выяснится, что это было? -

Свободное падение или вынужденный полет.

В конце-то концов.

А потом мы задержали коней у пещеры. Мы натянули поводья, и кони встали, роя копытами землю.

Мне нужно было переговорить с Жаком, и потому я сказал королю:

– Ваше величество, прикажите вашей свите удалиться… Для настоящего убийства, как и для настоящей любви, – не нужна толпа; толпа нужна для казни или для изнасилования…

– Папа, – недовольно сказала принцесса, – ну тебя же просят!

Король дернул щекой, поворотил коня и резко, царственно махнул свите, мол, проваливайте! дескать, вон! Вон!

Принцесса проводила взглядом умчавшуюся кавалькаду (это облако пыли, пронизанное лучами солнца и затихающим грохотом копыт), поглядела на меня, снимающего нагрудник, и заметила:

– Папочка очень зол… Я и не знала, что он это так воспримет.

– Что это? – переспросил я, настраивая датчик.

– Ну, что мы с тобой переспали…

– Аа… – я на удивление скоро нашел Контору. Рокотание, шип, стозмейный, отвратительный, становились все ближе, все явственнее – и я одновременно слышал болтовню принцессы, шип дракона, потрескивание космических пустот и развеселый голос Жака. Мне было трудно сосредоточиться, и потому, наверное, я был так груб с той, другим, третьими и четвертым.

– Жоан! – радостно вопросил Жак.

– Джек, – рассердился я, – когда ты разбираться начнешь?

– Ах, Джек. – недовольно протянул Жак и тут же добавил: – Много вас…

Принцесса наблюдала за моими манипуляциями с интересом, но без страха.

– Папочка, – сказала она, – тебя, наверное, прикончит, ты ему не понравился.

– Заткнись, – сказал я принцессе по-нашему и испугался, что она не поймет, зато поймет Жак.

Принцесса поняла интонацию и обиженно замолчала.

– Ты чего? – поразился Жак.

– Извини, – сказал я, – я не с тобой. Просто я уже у пещеры…

– Быстро, – Жак покашлял, – я вношу в реестр… Ставлю галочку. Удачи…

Он дал отбой.

Я приторочил нагрудник и подумал: "Ну до чего же конторские – хамы. "Галочку" он поставил! Чтоб потом сто раз не справляться… был да сплыл. Осталась галочка. Можно посылать нового".

Покуда я приторачивал нагрудник, принцесса раздевалась. Делала она это с истинным удовольствием.

Дракон полз откуда-то издали, чуть ли не из "сердца" планеты, и в его невидимом, но слышном ходе тоже читалось сдерживаемое, предвкушаемое наслаждение.

Принцесса стояла голая и счастливо щурилась на солнце.

"Хороша", – хотел сказать я и не успел, ибо…

Из норы высунулась огромная драконья харя с таким видом, словно хотела спросить: "А что это вы тут поделываете, добрые люди?"

Принцесса чуть отступила на шаг, прикрылась лодочкой ладони и позвала:

– Иди, иди сюда, лапонька, ну же, ну же…

Дракон выкарабкался весь. Бугристый, крокодилистый – он напоминал ожившую гору, вздумавшую притвориться ящерицей.

Для начала дракон ахнул хвостом, и я едва успел отскочить и вытащить меч.

– Рыцарь, – чуть не взвизгнула принцесса, – мы договаривались!

Змеиный раздвоенный язык выстрелил из пасти дракона.

Я чуть не выронил меч. Я все это видел, видел на экране – в день окончания карантина.

Только Мэлори, моя Мэлори не выла в предсмертной последней муке, а запрокинув голвоу, стонала в унизительном наслаждении. Я увидел, как глаза дракона налились кровью, как весь он, от когтей на корявых растопыренных лапах до острого гребня вдоль мощного хребта, напрягся, выгнулся…

Принцесса взмахнула руками.

– Аах, – этот вздох сдернул меня с места, и вовремя сдернул: еще секунда, и Кэт была бы разорвана – снизу доверху.

Меч вонзился в то самое место, какое мне столько раз снилось – меж шеей и затылком.

Но дракон не погиб, он зашипел, роя лапами землю, исходя пеной.

Он был полупарализован. Я пригвоздил его к земле, как прикалывают бабочку в альбом энтомолога…Она трепыхается так же нелепо и беспомощно.

– Не убивай, – выкрикнула принцесса.

Она лежала на земле, опрокинутая навзничь.

Две наших лошади, привычные ко многому, невозмутимо пощипывали травку чуть поодаль.

– И то верно, – сказал я, – а ну-ка в сумке, притороченной к седлу, обнаружь-ка клещи.

– Клещи? – принцесса отползла по земле прочь от места, где хрипел дракон, пригвожденный, пришпиленный моим мечом, как пришпиливают бабочек… ну, и вы знаете.

– Клещи, Кэт, клещи, – подтвердил я, – и поживее. В противном случае я проколю, продавлю ему кожу, а его смерть не входит в мои… кажется, и в ваши планы…

Принцесса вскрикнула, вскочила на ноги и уже через мгновение распутывала сумку.

"Она меня спасла, – думал я, то налегая всем телом на меч, то ослабляя нажим, – если бы я полез защищать ее честь, этот зеленый гад разнес бы меня с моим допотопным вооружением по кусочкам по всем близлежащим полям и долам, горам и низинам…"

Принцесса протянула мне блистающие на солнце серебряные огромные клещи.

– Вот, – сказала она, – вот клещи.

Сейчас она походила на перепуганную, перемазанную в грязи и крови несчастную голую униженную девчонку. Клещи были царственнее, королевственнее ее. Клещи больше походили на голую принцессу, чем она на самое себя.

Я налег на рукоять меча грудью, освободил обе руки…

Дракон чуть вздрагивал, точно интеллигентный человек, сдерживающий рыдания.

"Она спасла меня, – думал я, – если бы я прикончил этого гада, я бы лег рядом с ним".

Я уже видел вдали цепь конников, наставивших копья.

"По мою душу, – подумал я, – или… по мое тело…"

Я примерился, изогнулся и вцепился клещами в изогнутый драконов клык.

("Значит, так, – объясняли нам еще в карантине, – если уж не кокнули дракона для рыцаря, если пришпилили бедняжку, то, главное, – выдрать клык… Семь потов сойдет, но…)

Я расшатывал, тянул… Дракон, обессиленный болью, уже не корябал землю лапами, только выл. И вой его вонзался в широкое пустое небо.

Принцесса стояла поодаль, тряслась от страха, от жалости – почем я знаю?

– Ну что ты стоишь? Что стоишь? Хоть помоги, возьмись за ручки и тяни вниз. Я же придавлю, проколю… Ну же!

Принцессу трясло; ладошкой, испачканной в земле, она утирала слезы и размазывала по лицу грязь.

Я увидел снова, какая она – маленькая еще девчушка, но не пожалел ее… Я ругнулся:

– Тяни, тяни же! Человеческим языком тебе говорю…

Принцесса сквозь всхлипы спросила:

– Это ты что, творишь заклинания? Да? Ты колдун?

Только тогда я понял, что говорил и ругался на незнакомом для нее языке. Я стал подбирать слова, мучительно припоминать все, что знал, все, что учил, но… о, удивленье! – я прекрасно понимал все то, что она говорила мне, но сам не мог выговорить ни слова.

Дракон уже и не выл – хрипел. Красноватые глазки его начали подергиваться белесой птичьей пленкой.

"Кончается, – подумал я, – финал… И мне – финал… Если верить принцессе. А почему бы ей и не поверить?"

Поэт появился совершенно неожиданно. Он вдруг возник рядом с принцессой, словно вынырнул из-под земли, и сообщил, вытянув руку вперед:

Эклога на смерть великана

Великан был велик, а карлик – мал,

великан был добр, а карлик – зол,

великан был силен, а карлик – слаб, в

еликан был убит, а карлик – убийцей, великан…

Покуда Поэт дундел свое, декламировал свою эклогу, бесконечную, как коридор подземелья, я все вспоминал, вспоминал и на "…был мал" – вспомнил.

– Выдерни КЛЫК! – гаркнул я.

Поэт прервался, поморщился и вежливо сказал:

– С удовольствием.

Он подошел к самой драконовой пасти и взялся за рукоять клещей.

Я подумал: "А если рискнуть?"

Я посмотрел на Поэта.

Он был хиловат на вид, узкогруд, худ.

Но здесь была важна не сила, а рывок – резкий, отчаянный, как вольный взмах топора при рубке дров, как вольный взлет шашки при рубке людей…

Я выпрямился. Меч, не сдерживаемый более моим телом, брякнулся оземь.

Секунда! И дракон за эту секунду налился жизнью, силой; я почувствовал, как он радостно вздрогнул.

И этот вздрог, эта дрожь жизни могла оказаться моей гибелью, но Поэт выказал себя отличным зубодером.

Мы рванули одновременно.

Из пасти дракона хлынула кровь.

Мы отскочили в сторону. Кони попятились.

Дракон вертелся на одном месте – вой, комья земли… а потом он остановился, тяжко дыша, двигая всем своим гигантским уродливым телом.

Принцесса, широко распахнув глаза, прижав ладони к вискам, смотрела на дракона.

– По такому случаю, – сказал Поэт, – полагается ода.

Я подошел к дракону для рыцаря.

Это была декорация мощи; его мог убить любой салабон, вроде меня, юного, глупого, прикончившего Малыша.

Дракон устало зашипел. И в шипении его было: не тронь, не нужно… – моление, а не угроза.

Я привязал к шее дракона веревку и потянул за собой.

Я протянул веревку принцессе.

– Кэт, – сказал я, – волоки чудище…

Принцесса покорно взяла веревку.

Поэт махнул рукой раз, второй раз и заорал дурным голосом:

Ода победителю!

Кто отличит беду от победы?

Победу от беды кто отличит?

Я подошел к двум лошадям, взял поводья… Повел их.

Следом за мной шла принцесса, за ней покорно-пришибленно полз дракон.

Замыкал шествие Поэт, все еще выкрикивавший что-то про беду и победу.

Я глянул через плечо и попросил принцессу:

– Заткни ему глотку! Ну, никакой же возможности нет!

Мельком я увидел ее лицо, перекошенное от страха.

Она боялась меня.

Меня, своего спасителя.

А потом я увидел облако пыли и торчащие из этого облака пики.

– Вам не холодно? – с запоздалой вежливостью спросил я принцессу просто потому, что мне хотелось кого-то о чем-то спросить, чтобы не оставаться один на один с этими наставленными на тебя, несущимися издали в облаке грохочущей пыли пиками.

Принцесса молчала. И Поэт замолчал тоже.

Слышно было только жалобное шипение дракона.

Еще – грохот копыт.

Рыцари застопорили ход своих коней у самой драконовой морды, так что мне довелось испытать немало неприятных минут.

Кони знали то, чего не знали люди: это сипящее, хрипящее чудовище не опаснее какой-нибудь каракатицы.

Раздуйте каракатицу до размера горы – и она будет так же ужасна, ее будет трудно раздавить, но убить труда не составит.

Рыцарям удалось сдержать коней.

Дракон задрал голову и, морщась, как морщится брезгливый и сильный человек от унизительной пытки, харкнул в рыцарскую компанию сгустком зелено-красной слюны.

Рыцари натянули поводья.

В наступившей тишине стали слышны астматическое дыхание дракона, фырканье и перетоптывание лошадей, равнодушный посвист жаворонка, всхлипывание принцессы и еще вопли Поэта.

Когда ангелы, – надрывался Поэт, – устают летать, они сдают свои крылья на сохрание Богу и спускаются на землю без крыльев по невидимой лестнице, они дремлют в деревьях, камнях и лягушках, набираются сил для новых полетов.

– Заткни его, – попросил я принцессу, он помог мне выдернуть клык, но…

– Вздрог – вдркг – друг, гром – гроб – сук, гроб – горб – груб, гриб – рук – мук… – орал Поэт.

Дракон принялся давиться и кашлять, как не похмелившийся алкоголик.

Один из рыцарей наудачу швырнул копье.

К счастью, он бросал в меня, а не в дракона. И рука у него дрожала. Копье вонзилось у самых моих ног. Конь нагнулся, понюхал копье, презрительно фыркнул и коротко игогокнул.

– Друзья, – начал я, – прекрасно вас понимаю, приказ есть приказ, но чего-то вы не учли. Вот – дракон, – я указал на бессильную гору живого страдающего мяса со слезящимися глазками пьющего философа, – он не убит, а покорен мною. Вы убьете меня – и он убьет вас. Верно?

Дракон, давясь, выхрипнул еще один сгусток красно-зеленой слюны.

Поэт перешел на бормотание, а потом завизжал, как резаный:

– Прочти причту притчу и ответь на вопрос: отчего блеск так похож на лязг?

Не оттого ль, что бляск так похож на лееезг!

Вот этого рыцари не выдержали, они умчались с грохотом хорошего товарняка.

– Ну, – сказал я принцессе, – Кэт, ты успокоилась?

Принцесса шмыгнула носом:

– Успокоишься тут… – она кивнула в сторону Поэта.

Тот и впрямь что-то разошелся.

Я повернулся к нему и сказал:

– Чем орать, пошел бы и принес даме платье…

К моему удивлению, Поэт довольно швыдко побежал за платьем принцессы.

Я меж тем устроился у самых лап дракона, у когтей, вминающихся в землю, и принялся вызывать Контору.

Провозился я довольно долго. Поэт успел приволочь платье, а принцесса – одеться. (Белое платье превратилось в серое тряпье, что, в общем-то, гармонировало с перемазанной в грязи Кэт.)

Кони отошли пощипать травку подальше.

– О, рев вер, – доносилось до меня восторженное токование, – о, веер верований…

Я ловил позывные Конторы.

Я расслышал голос, доносящийся из приемника.

– Жак! – заорал я.

– Джек? – услышал я голос Георгия Алоисовича. – Что у тебя?

– Да у меня-то хорошо, – озлился я, – я никак на Контору выйти не могу…

– Убил? Уже убил? – с восхищением выдохнулось, выщелкнулось из приемника.

Лапа дракона чуть заколебалась, словно бы опоре фундамента вздумалось проверить прочность почвы.

– Лучше, – сказал я. – выдернул клык.

– Ох, ты…

– Я до Конторы добраться не могу, – снова пожаловался я.

– Еще бы ты добрался, – объяснил мне Георгий, – у них сегодня праздник…

– Праздник? – подивился я и даже оперся о драконову лапу.

Дракон не пошевелился.

Принцесса и Поэт меж тем уселись на травке рядком и ладком.

Поэт откровенно охмурял принцессу.

– Ну да, – Георгий Алоисович, кажется, был удивлен моей неосведомленностью, – у Гризельды день рождения. Сорок лет в Конторе – и не ожабиться…

– Вот суки, – просто сказал я.

Дракон склонил голову и принялся через силу пощипывать травку. Он шевелил губами, как большая добрая зеленая лошадь.

Я почти заорал в приемник:

– Георгий, голубчик! Я его в холл загоню. В холл, говорю, ракеты – загоню! Ага… Поместится, но пусть встречают… Лады? И еще, Жак там галочку поставил – пусть зачеркнет, прием? Да… Мне мало удовольствия читать себя в списках. Годится?

Георгий отозвался:

– Годится… Ты через полчасика подергай, поверти ручку… Отбой.

Я поднялся.

Поэт, не обинуясь, обнимал принцессу за талию.

– Пошли, – сказал я, – доведешь меня до огнедышащей горы – и привет. Тебе – налево, мне – направо.

Принцесса вскочила. Потянула за собой увлекшегося травкой дракона.

– Я с тобой, – сказала она.

Я обалдел. Это не предусматривалось никакими положениями.

– Нельзя, – сказал я, как говорят собаке, вздумавшей положить передние лапы к вам на колени, когда на вас – парадный костюм.

Кэт закусила нижнюю губу.

– Я только с тобой. Мне – страшно.

Я показал на дракона:

– Его я заберу. Тебе бояться нечего.

Кэт покачала головой:

– Я не боюсь дракона. Я боюсь людей.

"Вот не было печали", – подумал я и тут же обрадовался, сейчас Кэт была снова похожа на Мэлори, Мэлори, Мэ…

– Хорошо, – сказал я и добавил: – Я посоветуюсь с начальством.

Получилось – с королем. И я пояснил:

– Со своим королем.

Кэт не удивилась.

Она только спросила:

– Твоя страна – далеко?

Я ответил:

– Очень. Но мы доберемся до нее быстрее, чем до вашей столицы. Притом добраться-то мы туда доберемся, а вот обратно сюда уже не выберемся…

Кэт посмотрела на меня, как провинившаяся собака на строгого хозяина, и снова спросила:

– Ты… убьешь меня, а потом себя?.. Это ваш такой колдовской обычай?

Я обмер. В самом деле, я словно бы описал ей смерть. Очень далекое королевство, куда добраться можно очень скоро, а вот выбраться…

– Нет, – попытался я объяснить ей ситуацию, – если ты, действительно, хочешь со мной, то… это не смерть, это – другое… Видишь небо? На небе ночью – звезды.

– Понимаю, – кивнула принцесса, – меня так и так убьют… Не ты, так он. Тебя он не тронет, а меня…

– Я оставлю тебе дракона, с драконом тебя никто не тронет. Верно, Поэт?

Зря я к нему обратился. Он опять залопотал что-то несусветное.

Драк он – кадр, но ног крад, ногокрад…

Клад драк, дал рак, но – кардддрак… – он

Карррак.

– Прекрасно, – сказал я, – видишь, и Поэт подтверждает… Ничего с тобой не сделают, если ты с карддраком, или как там у него…

– Нет, – принцесса покачала головой, – я – с тобой. Если папа простит, я сама – умру. Мне страшно. Так страшно, что уже ничего не страшно.

– Бывает, – встрял Поэт.

Я вел двух лошадей, всхрапывающих, чуть косящих глазами на печального недоубитого дракона.

Принцесса почти не вела его. Она шла за мной, и веревка, привязанная к шее дракона, провисала чуть не до земли между горлом дракона и рукой принцессы.

Поэт шел чуть поодаль.

– Бывает, – сказал он, – однажды я зашел в хижину к крестьянину. Я прочел оду его жилищу…

Куродо ждал меня недалеко от драконовой пещеры.

Ракета, серая, замшелая, удачно вписалась в окружающий гористый, режущий небо острыми краями пейзаж.

(Если бы я был поэтом, вроде того, что плелся сейчас рядом с нами, я бы обязательно написал что-то вроде:

Горы – ракеты, вросшие в землю корнями, ракеты – горы, вырвавшие из земли свои корни, и корни эти превратились в струи огня…)

Поэт продолжал рассказывать:

– Я прочел оду его жилищу, а он почему-то обиделся. Я давно заметил: что для одних – похвала, для других звучит оскорблением. Но тогда я этого не понимал. Крестьянин вытащил меня во двор и принялся бить оглоблей. Когда он начал меня бить, мне было страшно, и страх этот не исчез до того самого момента, пока не сломалась оглобля, но, как вы справедливо заметили, мне было так страшно, что уж и вовсе не было страшно…

– У этого крестьянина потом был пожар? – спросила Кэт.

– Да, – с важностию ответил Поэт, – дом, прославленный мною, – сгорел. И я написал эпитафию:

Приемли хвалу Поэта, даже если хвала кажется тебе хулою… Иначе тебя приемлет огонь.

Что тоже – неплохо.

Мне захотелось треснуть Поэта по голове. Но я сдержался, поскольку увидел Куродо.

Куродо идиллически сидел у подножья ракеты, которое казалось подножьем горы, и покусывал травку.

…Так Куродо не вытягивался даже в карантине перед сержантом.

– Джек! – он проглотил травинку. – Ты поймал дракона?

– Как видишь, – ответил я.

– Джек, – Куродо развел руками.

– Мы его в ангар засунем? – спросил я.

– Да… – Куродо сглотнул, – о чем речь? какие вопросы…

Поэт и принцесса не без любопытства слушали наши непонятные беседы.

– Теперь так, – сказал я, – эта баба хочет лететь со мной, с нами.

– Колдуны, – объяснил Кэт Поэту, – они притворялись рыцарями. Сейчас они убьют нас и умрут сами.

Поэт с достоинством поклонился:

– Я это понял.

– Не положено, – сказал Куродо растерянно.

– Не положено? – разозлился я. – Мало ли что не положено? Тебе вон не положено было из ракеты на вольный воздух выбираться. Конторским не положено приемники выключать…

– А что, – встрял Куродо, – отключили?

– Отключили, – передразнивая его, ответил я, – поставили галочку против моей фамилий и пошли праздновать юбилей Гризельды.

– Уу, грымза, – восторженно протянул Куродо, – сколько ей стукнуло – триста?

– Неважно, – поморщился я.

– Вот из таких грымз образуются очень милые поджарые ящерки-прыгуны. Все, понимаешь ли, наоборот…

– Я понимаю, – я был очень зол, – что ты мне зубы-то заговариваешь. Я тебе ясно сказал: загоним дракона в холл и берем Кэт…

– Не положено, – Куродо страдальческим сморщился, – для ее же блага не положено. Ты представь себе, в какой ад она бухнется?

Я поглядел на принцессу. Я чуть не вздрогнул. Господи, до чего же она была похожа на Мэлори…

Принцесса спросила:

– Ты убьешь только меня или еще и Поэта?

Мне не хотелось долго объяснять, и я коротко брякнул:

– Только тебя…

– Что он сказал? – поинтересовался Поэт.

– Что на небо он возьмет только меня, – ответила Кэт.

– А мне и не надо, – заносчиво ответил Поэт, – я и сам там бываю…

– Чего они лопочут? – спросил Куродо.

Я промолчал, устроился на камне, принялся пробиваться к координатору. Понятно, ничего не получилось.

Услышав шорохи и свисты, доносящиеся из железного нагрудника, Поэт изрек:

Молчание – золото, но тишина золотее молчания, но немота ужаснее тишины, и в немоте нет ни золота, ни молчания, ни тишины…

Я подумал, подумал и вызвал начальника школ.

Куродо тем временем распахнул чрево ракеты.

Поэт остался невозмутим.

Кэт чуть побледнела.

Зато дракон попятился. Хотя ему-то что было бояться? Перед ним была – пещера, распахнутая настежь, чистая, светлая, гладкостенная.

Пещера, разинувшая зев, ставшая видной всем, кто смотрит…

Начальник школ удивился, услышав мой голос, но с готовностью спросил:

– Джек, чем обязан?

Я вкратце объяснил ситуацию с драконом.

– Да, – услышал я, – помещение-то найдется, но, как ты сам понимаешь, это – даже не тренажер. Так, экземпляр. И надо следить, чтобы в другие пещеры не забредал… Съедят за милую душу. Что еще?

Я рассказал о принцессе.

Куродо зазывал дракона в ангар ракеты.

Дракон мотал мордой из стороны в сторону и пятился, пятился назад.

Поэт, словно поняв, что от него требуется, сбежал с камня вниз, отважно уперся обеими руками в хвост дракона и стал подпихивать дракона к ракете.

– Это, – ответил начальник школ, – другое дело. Хотя почему – другое?.. Ее тоже нельзя будет отпускать в другие пещеры. Оставь ее там.

Я глядел на принцессу.

– Она не хочет, – сказал я и добавил: – Она не хочет, и я не хочу.

Начальник школ некторое время молчал (я уже опасался, что прервана связь), потом ответил:

– Это – твое дело. Своя рука – владыка. Даже если нарушишь инструкцию, кто тебе слово скажет? Но я бы на твоем месте… – начальник школ не договорил, вздохнул, – ладно… Дам знать координатору: в довесок к дракону для рыцаря – для рыцаря – принцесса… Кстати, из Северного городка, третья рота, в ветераны перешел твой знакомый…

– Бриганд, – обрадовался я, – Мишель?

– Точно.

Отбой.

Я поднялся.

Куродо звал дракона:

– Цыпа, цыып, цыып…

– Кэт, – сказал я, – встань туда и кликни чудище – по-своему. Вперед, а то еще шажок-другой – и был Поэт, вот и не стало Поэта. Гляди, он уже почти под брюхом…

Дракон, в самом деле. отползал, отодвигался от зовущего, приманивающего его Куродо, так что Поэт, упиравшийся обеими руками в хвост дракона, находился в весьма опасном положении.

Принцесса подхватила веревку, довольно грубо дернула (так тянет старуха упрямую глупую корову) – и дракон шаг за шагом, нелепо и неуклюже пополз за принцессой.

– Готово, – с восхищением выдохнул Куродо.

– Еще бы нет, – усмехнулся я.

Поэт отряхивался.

– Может, вы и меня возьмете? – кажется, больше из приличия поинтересовался он.

– Нет, – я покачал головой, – ни в коем случае. У меня и с Кэт были сложности. Вам, впрочем, и ни к чему. Вы и здесь как на другой планете.

Поэт зарделся.

Я посоветовал:

– Вам лучше бы удалиться – подальше и побыстрее. Сейчас будет сноп огня, дрожание земли и прочие неприятности. Вы умеете скакать на лошади?

– Да, – горделиво сказал Поэт, – умею.

– Ну и прекрасно, – сказал я, – забирайтесь на принцессину лошадь, она вроде бы посмирнее, и – рвите как можно дальше.

– Прощальную оду прочитать? – спросил Поэт.

– Уносясь вдаль, – заметил я, – вы можете читать все что угодно – хоть прощальную, хоть величальную…

 

Глава восьмая. Семейные сложности

Первое время я старался научить Кэт нашему языку. Она не понимала, пугалась. Она всего пугалась.

Я понимал, что зря приволок Кэт в подземелье.

Впрочем, Жанна Порфирьевна успокаивала:

– Там… девочке было бы много сложнее.

А потом Кэт освоилась. Она словно бы пришла в себя и даже научилась бойко лопотать по-нашему.

А потом случилось превращение Жанны Порфирьевны – и мы общими усилиями отволокли Жанну Порфирьевну в близлежащую санчасть.

Огромная жаба с выпуклыми прекрасными глазами все смотрела и смотрела на меня, покуда мы волокли ее в санчасть – и часто вздрагивала своим отвратительным горлом-мешком.

– Вот так, – засмеялся и хлопнул меня по плечу Мишель, – будешь плохо себя вести – станешь такой же красивый…

Я рассердился и ударил Мишеля. Нас едва растащили.

Мишель орал мне:

– Дурачок, ты не хыщнык – у тебя рога! Забодать можешь, а загрызть – ни-ни…

Я вырвался из рук Куродо, схватил бриганда за грудки, прижал к стене туннеля:

– Ты про что? Про что ты?

– Сдурели, – спокойно сказал Георгий Алоисович, – что, не можете свои ротные дела дорешить? Крепко тебя бриганд кантовал?

Я отпустил Мишеля.

– Не особенно, – сказал я и добавил: – Как положено…

Потом мы всей комнатой поминали Жанну Порфирьевну.

Глафира, которая стала квартуполномоченной вместо Жанны, пела песни, а Мишель объяснял мне:

– Да все нормально, честно… ну, подумаешь, шлюха, ну, бывает…

– Конечно, бывает, – соглашался я, – это как я в какой-то книге читал: "Вот ведь шлюха, не хочет спать со мной". В этом смысле – шлюха?

– В этом, в этом, – кивал Мишель, – со мной она и впрямь спать не хочет… У нее есть магнит попритягательней.

Я смотрел в наглое ухмыляющееся лицо Мишеля и вспоминал слова капитана.

Вот оно как повернулось, вот оно как.

– Мишель, – сказал я, – тут дело пахнет дуэлью… Поединком – чуешь?

Мишель заулыбался еще шире, ликующе.

– Валяй, – с каким-то яросно-радостным надрывом выкрикнул он, – валяй… давно ты дерьма не хавал, да?

– Виноват, – улыбнулся я, – но вы… ошибаетесь, это вы, кажется, употребляли… дважды… Спросите у сослуживцев…

– Тссс, – поднялся Куродо, – тихо. Тихо, ребята.

– Чего тихо, – громыхнул по столу кулаком Мишель, – чего тихо-то?

Глафира набрала полные легкие воздуху и вывела звонко-звонко, печально-печально…

– Это правда, курица – не птица, но с куриными мозгами хватишь горя, если выпало в Империи родиться, лучше жить в провинции, у моря…

Песня была хороша, но она не утихомирила Мишеля, нагнувшись ко мне, он проговорил отчетливо, ясно:

– Джекки – Ббте – Пародист, знай свое место…

Я вздрогнул. Ад возвращался, а я должен был предотвратить это возвращение.

Я молчал, я знал, что реакция у Мишеля лучше и руки сильнее. И вообще, я чудом, случайно, оказался в ветеранах, а ему-то давным-давно должно было здесь оказаться.

– Молчишь? – Мишель погладил себе горло. – Правильно молчишь. Знаешь свое место. Помнишь… Не ты, блин, косточки твои помнят… Да?

Это было правдой. Я страшился того избиения. Мне было жутко вспомнить тот ад.

А он надвигался. И горло ада было похоже на горло жабы, отвратительный дряблый колеблющийся ме-шок…

– Твоя жена, – говорил Мишель, – блядь. Сходи к седьмому болоту – убедись… У тебя, Ббте-Пародист, только такая…

Он слишком увлекся. А я слишком разозлился. Только этим я объясняю свой удачный удар.

А может быть, он был слишком пьян?

Не знаю. Когда перестаешь держать душу за копыта, о теле тоже как-то подзабываешь.

Загребая бутылки и тарелки со стола, Мишель опрокинулся навзничь.

И даже поднялся не сразу.

– Нокаут, – прокомментировал событие Георгий Алоисович, – из-за чего шум, ребята?

Куродо объяснил:

– Бывший бриганд стал выстябываться. Он решил, что он в роте. Это – нехорошо.

Георгий Алоисович сказал:

– Но Джеку тоже нельзя руки распускать, а то что же такое получается? Чуть что не по мне – в харю? Райская жизнь получается, а не суровые будни…

Захмелевшая Глафира подперла щеку рукой и затянула:

– Ой да не вечер, да не вечер…

Кэт подошла ко мне, обняла за плечи и попросила, тихо вышептала в самое ухо:

– Пойдем?

Она не была на вечеринке. Сидела в комнате, вязала или шила, или читала – здесь она пристрастилась к чтению – да вот и появилась в самый подходящий момент на кухне.

Мишель шумно поднялся, водрузил два огромных кулака на стол и выругался.

– Какие слова, – удивилась Кэт, – я их не знаю.

– Это – нехорошие слова, голубка, – сказал я, – тебе совсем необязательно их знать.

– Решено, – выдохнул Мишель, – дуэль? Сегодня… Здесь.

– Завтра, – примирительно сказал я, – завтра – и где-нибудь подальше отсюда. Сегодня у тебя трясутся руки.

– Нееет, – замотал головой Мишель, – дуэль! Здесь, сейчас…

– Это просто хамство, – внезапно возмутилась Глафира, – он побил все тарелки, сдернул скатерть… Мы сидели нормально, поминали Жанну, а этот… Все! Ты у меня завтра будешь дежурным – все вымоешь. выскоблишь…

Куродо поглядел на Глафиру и спросил:

– А если он сегодня ляжет смертью храбрых?

– Тогда дежурным будет он! – Глафира ткнула пальцем в меня.

Георгий Алоисович рассмеялся:

– Джекки! Ты лучше погибни, чтоб пол не мыть.

– Что происходит? – спросила Кэт. – Я ничего не понимаю.

– Иди, – сказал я ей, – иди спокойно, – я все объясню.

Кэт разомкнула руки, кольцом легшие вокруг моего горла, – и ушла, тихо-тихо ушла.

– Дуэль, – талдычил свое Мишель, – поединок, блин, – и никаких гвоздей!

– Вот заладил, – Георгий Алоисович поднял с пола бутылку и неразбитый стакан; бутылку открыл, в стакан налил вино, выпил. – Дуэль, дуэль… Нехорошо получается, несолидно. Нужно вызов как следует оформить, чтобы по правилам… Эти, как их, секундомеры? Да?

– Секунданты, – сказал я.

– Во, во, – согласился Георгий Алоисович, – в библиотеке есть как его… – он похлопал себя по лысине, – устав дуэльный.

– Сам ты устав, – гоготнул Куродо, – никакой не устав, а…конституция дуэльная… Да!..Точно!

Они были очень пьяные, и я решил, что пора как-то кончать все это дело.

– Ладно, – сказал я, – давай завтра.

– Ты уже это говорил, – набычился Мишель, – а я тебе говорю – се-год-ня. Сходим в блиотеку, – он так и сказал "блиотека", даже "бляотека", – возьмем дуэльный кодекс – и устроим все по правилам, сегодня, сегодня, сегодня…

– Как маленький, – хмыкнула Глафира, – вынь да положь ему пулю в лоб, и не когда-нибудь, а сегодня.

– Слушай, – удивился Куродо, – что ты ему сделал в роте, что он до сих пор забыть этого не может?

– Джек Джельсоминович, – вежливо объяснил другой мой сослуживец, – вымазали дерьмом-с лицо Мишелю Джиордановичу…

– Ох, – едва ли не протрезвел Георгий Алоисович, – ну и нравы у вас в третьей роте Северного городка – бриганда вымазать в дерьме и остаться живым. Джекки, как же тебя не убили, Джекки?

– Почему не убили? – обиделся Мишель. – Мы его чуть не убили, да чуть-чуть не добили.

– Чуть-чуть, – встрял Куродо, – это не оправдание. Джек, так это тогда тебе глаз выбили? А ты говорил, что тебе квашня выжгла… Я-то тебе сразу не поверил.

Я не стал объясняться.

– Короче, – завершил дискуссию Мишель, – нам с тобой под одним небом не ходить – я тебя загрызу, поэл?

Он так и сказал "поэл", но я его понял.

Не то, чтобы я испугался его угроз, мне вдруг стало совершенно все равно – я вспомнил: у седьмого болота была изолированная пещера. Там обретался дракон для рыцаря. Мой дракон. Он жевал травку-муравку. Он был безобидным экспонатом для карантинных. Чтобы будущие "отпетые" не боялись, его демонстрировали как пример огромного, но вполне безобидного чудища.

Но причем здесь Кэт? Причем? Причем?

И когда я понял, "причем", когда я понял это, мне захотелось убить Мишеля. Так мне хотелось убить дракона после киносеанса.

Молчавший до сих пор де-Кюртис заметил:

– Но дуэльный кодекс – просто необходим. Ну-ка, Валя, – он обратился к Валентину Аскерхановичу, меланхолически намазывающему бутерброд кабачковой икрой, – ты на ногу скор – давай швыдко – одна нога – здесь, другая – там. В библиотеку, за книжкой! Фиють. Книжка: фон Болгар "Правила дуэли". Запомнил?

Валентин Аскерханович покраснел. Он обиделся. Но я уже не стал обращать на это внимание. Я просто сказал:

– Валя, я тебя очень прошу. Сходи в библиотеку и принеси эту книжку… И еще… Ты бы не согласился быть моим секундантом?

Валя ответил:

– Доем бутерброд – и буду.

– Ой, – Глафира окинула всех мутным, пьяным глазом и спросила: – А можно, я тоже буду секундантом?

– Нельзя, – рассердился Георгий Алоисович, – не положено. Секундантом у бриганда буду я. Вот так.

Валентин Аскерханович доел бутерброд, облизал пальцы, поднялся.

– Я пойду, – сказал он, – раз такое дело – я пойду. Как говорите: фон Венгр?

– Фон Болгар, – махнул рукой де Кюртис, – спроси просто дуэльный кодекс. Она знает.

– Ты, – обратился Мишель к де Кюртису, – отвезешь нас к болоту?

– Да, – кивнул де Кюртис, – это мысль. Здесь стреляться никакого резона. Опять же труп волочь неизвестно куда. Да и не принято это… запрещено. Не принято и не принято, – продолжал рассуждать де Кюртис, – а там – пиф-паф – и в дамки, то есть в болото. И пузырей не останется.

– Тогда, – вмешался Георгий Алоисович, – надо ехать к пятому, там удобно, там площадка такая, уступом… разом сдунет, как со стола чашку – бульк… и – конец.

– Только, – заметил Куродо, – надо бы фонари взять…

– Не надо, – поморщился де Кюртис, – в пятой уже есть глаза дракона. Они посверкивают, что твои лампочки. Пойду машину выведу.

– Глаша, – попросил Георгий Алоисович, – принеси мне ящичек…Такой черный с золотым тиснением.

Глафира вздрогнула.

– Это, – медленно произнесла она, – от Эдуарда…

– Разумеется, разумеется, – Георгий почесал лысину, – кто еще у нас старое оружие собирал?

Глафира молча повернулась и вышла.

– Мудро, – одобрил де Кюртис, – не из огнеметов же друг по другу хлестать.

Глафира вынесла обитый черным бархатом ящичек, в правом верхнем углу была вдавлена золотая узорчатая надпись на непонятном языке.

Георгий Алоисович открыл ящичек.

Изнутри он был красно-бархатен.

В углублениях покоились два длинных древних пистолета, шомпол и пули.

Глафира прислонилась к стене.

Георгий Алоисович ловко подхватил пистолет.

– Показываю, как пользоваться! Шомпол, пуля, вот так, вогнал. Вот сюда – порох, засыпал… Так – прицелился. И…

Грохот, резкий запах, сверкание, дым.

Когда все утихло, улеглось, успокоилось, когда дым рассеялся, мы увидели в стене над самой головой Глафиры огромную дырку и бегущие от этой дырки изломанные, тонкие, как лапы паука, трещины.

– Дурак, – пожала плечами Глафира и пошла прочь с кухни.

Георгий Алоисович взял шомпол и пошуровал им в стволе пистолета.

– После выстрела, – объяснил он, – хорошо бы прочистить пистолет.

– Кому-то не повезло, – задумчиво сказал Куродо, – убирать-то хрен с ним – уберет, а вот дырку в стене заделывать…

***

Мы мчались к пятому болоту, и я старался не думать, не представлять себе то, о чем говорил Мишель, – и чем больше я старался об этом не думать, тем больше и больше лезла в глаза эта виденная мной когда-то на другой планете картина: запрокинутая в жарком бесстыдном задыхе голова женщины, стон, стооон…

А потом мы вылезли из машины, и я увидел, как вспыхнули ярче, зажглись сильнее плоские глаза дракона.

Я увидел каменистую площадку, вдающуюся нешироким мыском в побулькивающее коричневеющее болото. Моих ноздрей коснулся запах этого болота – и я понял, что застрелю Мишеля.

– Ну и вонь, – сказал Георгий Алоисович.

– Самое место для дуэли, – усмехнулся де Кюртис, – у сортирной ямы. Глядите, как старик обрадовался.

– Вонючку увидел, – бриганд, не отрываясь, глядел на меня. Но мне было плевать на его ненависть, потому что сам я его слишком ненавидел.

Георгий Алоисович открыл ящичек.

Валентин Аскерханович зарядил пистолеты.

– Проверь, – обратился он к Георгию Алоисовичу.

Тот мотнул головой, мол, чего там… проверять-то… Ни к чему. Незачем.

Я стоял на краю площадки и видел, как разгораются плоские глаза дракона под сводами пещеры.

– Ребята, – заволновался де Кюртис, – давайте быстрее. Нам сложности с "псами" ни к чему… Представляете – приволокутся сюда?

Я пожал плечами.

Я ощутил в своей руке благородную пистолетную тяжесть.

– Значит, так, – объяснил де Кюртис, – я говорю: взводить – вы поднимаете пистолеты. Говорю: "Стрелять!"- стреляете. Ясно?

– Нет, – встрял Георгий Алоисович, – тут такое дело. Пистолеты – вещь ценная. Если кого зацепило, бросайте пистолеты на пол – сюда, а уж потом – тоните.

– Постараемся, – пообещал я.

– Будем надеяться, – сказал Георгий Алоисович.

– Годится, – кивнул де Кюртис и поднял руку.

– Что, – спросил бриганд, – Ббте-Пародист, вспомнишь молодость? Покупаешься в дерьме? Да?

– Взводить! – крикнул де Кюртис.

Я поднял пистолет. Мишель стоял напротив меня. Мы могли бы убить друг друга броском ножа.

– Стрелять! – гаркнул де Кюртис.

Я нажал на спусковой крючок и на секунду оглох от грохота.

Мишель качнулся.

– Пистолет! – завопил Георгий Алоисович.

Мишель брякнул пистолет к ногам Георгия и только после этого рухнул в зловонную булькающую трясину.

Я тоже швырнул пистолет. Я сунул руки в карманы.

– Отваливаем, – коротко бросил де Кюртис, – сияние глаз нашего любимого становится просто невыносимым.

Я повернулся и пошел к машине.

Георгий Алоисович поднял пистолет Мишеля и заглянул в дуло.

– Ччерт, – ругнулся он.

– Что такое? – заволновался Валентин Аскерханович.

– В нем не было пули…

– Как… – потрясенно спросил Валентин Аскерханович, – вы догадались?

Де Кюртис рассмеялся:

– Валя, ты прелесть…

Я остановился у самого электромобиля.

"Плевать. – подумал я, – плевать. Укоцал – и хрен с ним… Просто… убил. Я же не знал".

– Догадался я, – охотно пояснил Георгий Алоисович, – по звуку выстрела и по тому, что Джек – живехонек, даже не оцарапан, потом решил проверить свою догадку… Ну, и проверил.

Де Кюртис уселся на место водителя. Георгий Алоисович аккуратно сложил пистолеты в ящичек и замкнул его.

– Спасибо, – сказал я, повернувшись к Вале.

– Не за что, – пожал плечами Валентин Аскерханович, – вы вон его благодарите, – он указал на де Кюртиса, – это он мне присоветовал: пулю, когда будем на месте, вкладывай в один пистолет. Нам два трупа ни к чему… Ну, я и вложил…

– Валя, – спросил я, – так, значит, и мне мог достаться пустой пистолет?

– Мог и вам, Джек Джельсоминович, – спокойно ответил Валентин Аскерханович, – судьба…

***

Дома меня спросила Кэт:

– Где вы были?

Я объяснил:

– У пятого болота.

– А где этот… поганец? До того противный… Он тебя бил?

– Он спас меня от смерти…

– А я слышала, что он тебя чуть не убил…

– И это было, – подтвердил я, потом сказал: – Благодаря ему – я здесь, а не в казарме Северного городка.

– В казарме – хуже?

– Гораздо…

– Значит, это – просто ад, – сказал Кэт.

Она употребила слово, какого не было в нашем обиходе. Я выучил его перед тем, как отправиться убивать дракона для рыцаря, но значения его не понял. Поэтому я спросил у Кэт:

– Что это – ад?

Кэт попыталась объяснить:

– Вот я жила, грешила, ну, совершала проступки – и попала после смерти в ад… к вам.

Я возразил:

– Я тебе сто раз объяснял: ты – жива! Смерть тебе еще предстоит.

– Я знаю, – кивнула Кэт, – но когда я еще раз умру, то за мои грехи меня сунут в совсем, совсем страшное место, понимаешь? Ад – это там, где наказывают тех, кого не наказали, пока они были живы… Понимаешь?

– Нет, – ответил я, – не понимаю.

– Потому что ты и так в аду, – сказала Кэт, – ты мне не ответил, что случилось с твоим бывшим командиром.

– Я его убил.

Кэт молчала.

Я сказал:

– Он оскорбил тебя. Он назвал тебя шлюхой.

Кэт покраснела:

– Подонок.

– Конечно, – согласился я, – за это я его и убил. Еще он сказал, что ты бегаешь к седьмому болоту.

– Сволочь, – Кэт заволновалась, – какая сволочь!

– Разумеется, – мне не нравилось, что Кэт так волнуется, – сволочь… Даже если ты и бегаешь к седьмому болоту.

– Но я вовсе туда не бегаю, – запальчиво возразила Кэт, смутилась и, пожав плечами, заметила: – Пару раз заходила покормить Большого. Ему тут одиноко. Мне его жалко. Мы все-таки с одной планеты.

"Ничего страшного, – подумал я, – бегает покормить зверька. Юннатка, натуралистка. Что плохого? Любит животных. Потом эта… как ее – ностальгия! Смотрит на зеленую огромную тварь и вспоминает солнце-солнышко, зеленую травку…"

– Сними юбку, – приказал я.

Кэт спросила:

– Значит, ты – дежурный, раз Мишеля – нет?

Я поморщился:

– Принцесса, я как-нибудь разберусь с дежурством.

– Я просто пойду помою посуду, раз уж ты – дежурный…

– Помоешь, конечно, – кивнул я, – но не сейчас. Сейчас – сними юбку.

Кэт подумала и сняла юбку.

Я увидел длинную царапину на ноге, скорее уж шрам, чем царапину.

Я его давно видел, я давно спрашивал: "Как ты умудрилась?"

Тогда, я помню, удивился смущению принцессы.

– Как ты умудрилась? – спросил я снова и провел ладонью по рубчатой царапине.

Кэт покраснела:

– Ты уже спрашивал.

– Ага, – согласился я, – спрашивал и спрашиваю еще раз.

– Я поцарапалась, – ответила Кэт.

Я погладил ее:

– Точно, – сказал я, – поцарапалась. Я помню. Упала и поцарапалась. Да?

– Да, – ответила Кэт.

…Потом она надела юбку и ушла на кухню, а я лег на диван и открыл книжку.

В дверь постучали. Я крикнул:

– Входите.

Вошел Куродо. Я отложил книжку.

– Везет, – сказал Куродо, – я вот если дежурный, то сразу посуду мыть, пол драить, а ты на диване с книжечкой… отдыхаешь.

Я уселся на диван:

– Отдыхаю…Ты на тренировку пойдешь?

– Да нет, – Куродо поятнулся, – какая же тренировка… Выспаться надо.

Я подумал, что Куродо может мне помочь.

Я сказал:

– Я убил бриганда.

– Это я понял, – Куродо усмехнулся, – с тобой, я гляжу, лучше не связываться: сержант – в прыгунах, Диего, ты говорил, в брюхе у дракона, а Мишель – в болоте.

– Куродо – спросил я, – ты понял, из-за чего я его убил?

Куродо замялся:

– Старые счеты – ротные? Я так понял?

– Нет, – ты не так понял… Старые счеты, они и есть старые счеты, по ним заплачено.

– Ну, – протянул Куродо, – что-то такое за столом было. Какой-то скандал. Я не вслушивался.

– Он назвал Кэт блядью.

– Эту, что ли, – Куродо указал на дверь, – которая на кухне? которую ты с другой планеты приволок? ну, это он зря… Наврал.

– Он сказал, что она ходит к седьмому болоту… что она…

Куродо похлопал меня по коленке.

– Ну ты прямо – как распалился…

– Он врал?

– Врал, конечно… завидно. Я же говорю. Тебе дежурить – ты книжку читаешь или на тренировку пойдешь, а нам, ему или мне, или там, Вале…

– Я серьезно спрашиваю.

– А я отвечаю.

– Я серьезно спрашиваю, бывало ли такое, чтобы женщины в подземелье?..

Куродо помрачнел:

– Да… ну… в общем-то, бывало…

– И бывает?

– И бывает, – Куродо помолчал и добавил: – Особенно если их привезли с других планет. Если над ними было другое небо, то к нашим… потолкам им не привыкнуть… так просто, так… быстро.

– Значит, бриганд не врал?

– Врал, – быстро ответил Куродо, – конечно, врал. Завидовал.

– Но он мог и не врать? Это могло быть и правдой?

Куродо сопнул носом:

– Да… вообще, конечно… Конечно, могло быть… Почему нет?

– Спасибо, – поблагодарил я, – спасибо. Буду знать.

– Тебя же предупреждали, – замялся Куродо, – ну… тогда еще… Лучше не брать. Конечно, хорошо… Посуду моет и вообще, но тебя же предупреждали.

Я усмехнулся:

– Я знаю, Куродо, я никого обвинять не собираюсь.

Мне не хотелось объяснять Куродо, почему я забрал Кэт с собой. Я и сам толком этого не знал.

Потому что она была похожа на Мэлори?

Потому что она просила меня взять ее на небо?

Потому что я опасался, что ее убьют?

Потому что я был не уверен, что она сможет управиться с доставшейся ей властью – огромным беззубым драконом, перешедшим от человечьего мяса к нежной зеленой травке, к хрустящему желтому сену?

Не знал. Я не смог бы точно ответить на все эти вопросы, слипшиеся в один:

– Зачем ты ее взял с собой?

Что-то было поверх и помимо всех этих причин, названных и неназванных, что заставило меня забрать Кэт с собой.

Я поднялся с дивана.

– Пойдем на тренировку? – спросил я.

– Пойдем, – согласился Куродо.

Мы вышли в коридор. Я заглянул на кухню, громко крикнул:

– Кэт, я на тренировку – приду поздно.

Она отозвалась, откликнулась:

– Хорошо.

По улице мы шли некоторое время молча, потом я остановился у троллейбусной остановки.

Куродо спросил:

– Ты же собирался на тренировку?

– Я передумал.

– Смотри, – Куродо постоял, попереминался с ноги на ногу, – может, мне с тобой съездить?

Я пожал плечами:

– Незачем. Ни к чему.

Куродо почесал в затылке:

– Джек, я боюсь, ты глупостей наделаешь. Ты и без того какой-то. Сначала на тренировку собирался, потом раздумал. Ты что, к седьмому болоту?

Куродо в самом деле ко мне хорошо относился. Еще в карантине. Ему было бы жалко, если бы вместо меня вернулся Мишель – я это знал.

Поэтому я ответил:

– Куродо, у меня душа не спокойна. Понимаешь?

– Понимаю…

– И я хочу проверить. Хочу успокоиться.

– Так ты не успокоишься, – спокойно возразил Куродо, – как же ты успокоишься, если ничего не увидишь? Ты вот ведь и сейчас ничего не видишь, а неспокойный… Ну, а если ты увидишь? Ты что, от этого успокоишься?

Куродо был прав.

Я помотал головой:

– Нет… Я все равно поеду. Не могу я…

– Перестань, – Куродо взял меня за рукав, – прекрати… что ты… Ты представь, если твой бриганд не соврал, а? И ты увидишь?

– Значит, он не соврал?

– Уу, – выдохнул Куродо, – эк, тяжело с тобой… Хорошо, хорошо – наврал… Только как это определить? Круглосуточный пост установить? Сам подумай! Тем более сейчас… Сейчас тем более туда не убежит…

Эта фраза и решила все.

Куродо прикусил язык, едва лишь это произнес.

– Ччерт, – сказал он, – Джекки, кончай, пошли в зал.

Подошел троллейбус. Распахнулись двери-гармошки.

Я вошел, и следом за мной Куродо.

– Ну тебя к лешему, – сказал он, – ты так глазом своим пыхаешь…Точно какую-нибудь гадость сотворишь.

Я засмеялся:

– Спасибо, Куродо.

Куродо пожал плечами:

– Не за что.

В троллейбусе было пусто.

Мы с Куродо и две дамы из лаборатории.

Куродо все посматривал в их сторону.

Дамы пробили талоны. Я полез в карман за своим, но Куродо меня остановил:

– Кончай… должны же у нас быть какие-нибудь рога… как их?.. рогативы?

Водитель троллейбуса так не считал.

После двух остановок он притормозил, остановил троллейбус и, выглянув в салон, с легкой укоризной сказал:

– Ребята, ну, совесть-то надо знать? Я же и так порожняком гоню. Отметьтесь, что вам стоит?

Куродо вздохнул:

– Две рюмки вина – вот что нам стоит. Ладно.

Он достал талоны, пробил их.

Водитель тронул с места.

– Крохобор, – заворчал Куродо. – Подумаешь, дел-то куча! Порожняком он гоняет…

– Их тоже можно понять, – заметил я, – мне де Кюртис рассказывал – очень придирчиво снимают показания датчиков. И если не наработал положенное, отправят в "столовую" на подвозку. Кому охота?

– Все равно – крохобор, – уперся Куродо, – у них в час пик знаешь, какая толпа?

Я не слушал. Я глядел в окно. Мимо неслись стеклянные стены полупустых магазинов и кафе. Две дамы из лаборатории сошли довольно скоро.

Троллейбус прокатился некоторое время вперед, потом водитель остановил машину и снова выглянул в салон.

– Братцы, – спросил он, – вы куда, к седьмому болоту собрались?

– Вези, – ответил Куродо, – не болтай. То тебе плати, то тебе расскажи… Давай, крути баранку.

– Нет, ребята, – водитель смутился, – я понимаю – это свинство, но вы в мое-то положение войдите…Ну, куда я попрусь к седьмому болоту? Там и пассажиров-то не будет… А вам пройтись – одно удовольствие…

Куродо вытянул:

– Ну ты наглец!

Я подошел к двери.

Мне не хотелось оказаться быстрее быстрого у дракона для рыцаря.

– Хорошо, – сказал я, – отворяй.

– Спасибо, – сказал водитель, – честное слово, спасибо. Я не рассчитывал сегодня к седьмому, честно…

– Меньше слов, – прервал его Куродо, – одним спасибо не отделаешься.

Водитель отворил двери. Мы вышли и потопали по туннелю.

Сперва мы шли молча, потом Куродо предложил:

– Давай хоть не по прямой к седьмому выйдем? Шпионить так шпионить, чтобы не заметили.

Я пожал плечами:

– А ты знаешь кружной путь? Представляешь, заблудимся и вляпаемся в "столовую" или в болото?

Куродо задумался.

– Да… Вроде бы знаю… Ну тут, если только в "столовую" упремся, а там ничего. Я здешнюю "столовую" хорошо знаю. Начальником мой друг служит.

Я поглядел на Куродо:

– Где же ты с ним подружился?

– О, – засмеялся он, – это целая история.

Я не слушал. Мы свернули в узенький туннельчик с осклизлыми жаркими, будто дышащими стенами.

Нам пришлось продвигаться боком, аккуратно, осторожно – и я особо не прислушивался к тому, что бубнит за моей спиной Куродо.

– …Ах ты ешь твою двадцать! Я ему кричу – линяй!.. Линяй скорее – покуда не накрыло, а он…

Я вспоминал ту планету, вздрогнувшую принцессу, растаращенного, застывшего в истоме наслаждения дракона.

– …И я его выволок… ну – чуть жив… Его и в "псы" не спишешь, так размололо, кое-как починили, кровушки доплеснули, косточек добавили, кожицы долепили… Джек – направо, направо.

Я втиснулся в совсем узкий проем. Я чуть не задохнулся от смрада. Узенький туннельчик едва освещался тусклыми лампочками.

– Куродо, – спросил я, – а мы правильно идем?

– Судя по вони, правильно, а что?

– Как бы нам не задохнуться здесь – вот что! – заметил я. – Я все-таки жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

– Похвально, – одобрил Куродо.

– Так я и интересуюсь, не задохнемся?

– Можем, можем, – невозмутимо подтвердил Куродо, – мне вон начальник рассказывал, тот самый… Чуть ли не один задохнувшийся в квартал – оби-за-тель-но…

– Приятные перспективы, – я продвигался бочком-бочком, спешил, ибо видел в конце узенького тоннеля сияние, острое и яркое, как укол иглы, как свет звезды.

– А какие у нас вообще перспективы? – грустно заметил Куродо. – Все равно погибать в заднице дракона, так не все ли равно, в чьей?

Мы выбрались на площадку к самому болоту.

– А? – горделиво спросил Куродо. – Как я на местности ориентируюсь?

Я развел руками, мол, что и говорить – блеск!

Мы шли вдоль болота и помалкивали.

Потом Куродо потянул меня за рукав. Я остановился. Я увидел довольно широкий туннель. Он вел к дыре неба. Я не сразу узнал дракона для рыцаря.

– Взлететь захотел, – усмехнулся Куродо.

Запрокинув голову, вытянувшись, насколько это возможно от кончика хвоста до ноздрей, зеленая отвратительная слоновья туша, казалось, стремилась стать струной, звенящей от напряжения.

Дракон для рыцаря глядел туда, где острой иглой, тонкой звездой сиял день. Мне стало жалко дракона. На миг! Не более…

Мы остановились. Мы ждали. Мы прислонились к чистой выскобленной стенке. Она была теплой, словно спина живого существа.

– Мы так и будем стоять? – спросил Куродо. – Может, уйдем?

Я помотал головой.

Куродо зевнул:

– Елки-палки, чего ради я согласился? Джек, не дури…Ты что, сторожем здесь устроишься?

Я промолчал.

– Да ты пойми, – не унимался Куродо, – даже если она и ходит сюда…

Он осекся, но мне было плевать на его болтовню, и он продолжил:

– Даже если она и ходит сюда, то что же – сразу после такого скандала…

Куродо замолчал.

Куродо взял меня за рукав.

– Джекки, – шепнул он, – без глупостей. Пошли отсюда.

– Куродо, – сказал я довольно громко, – уходи. Я останусь.

…Кэт шла к дракону. Она шла от троллейбусной остановки – и потому не видела нас.

Куродо подумал и крикнул:

– Кэт! – он замахал руками. – Кэт!

Она остановилась. Она смотрела на него.

– Эгей, – заорал Куродо, – а мы тут с Джеком! Гу-ля-ем!

Дракон для рыцаря тоже нас услышал. Понимал ли он человечью речь? Не знаю. Не знаю, не думаю…

Он повернулся сначала к нам.

Его тусклые выпуклые глаза смотрели на Куродо…

Меня он не замечал, не видел.

Кэт стояла как вкопанная, или скорее как приговоренная.

И дракон всем своим гигантским телом стал поворачиваться к ней.

Куродо вцепился мне в плечо.

– Джекки, – выкрикнул он, – не пялься! Твоего здесь нету! Нету!.. Вали назад. Ее лечить надо, а не наказывать.

– Ее-то да… – выговорил я одними губами, как завороженный глядя на то, что уже видел когда-то в кинозале, а после на другой планете…

– Джекки, – Куродо тянул меня прочь, – ты сдурел, а с него-то какой спрос? Сдай назад – за убийство тренажера знаешь что полагается? Ведь знаешь7

Я бы, наверное, отвалил, послушался Куродо, если бы не вопль Кэт.

Она орала на своем диалекте, но я-то ее понял.

– Что! – она билась в конвульсиях, выгибалась, и ее ликующие хрипы врывались в ругань, оскорбления, она ненавидела, – съел? А ты что, не дракон? У, уродина… Ты погляди на себя в зеркало: одноглазый, зеленый, гадкий… как тебя люди терпят?..Ты – такой же, как он, как он…

Она задыхалась не то от ненависти, не то от стыда, не то от наслаждения и тыкала пальцем в дергающегося дракона.

– Только он, оон… нежнее тебя… Он моог бы разорвать, убить… оо… меня… Гляди, гляди, как он не…же..ээн…

Куродо не ожидал, что я ударю его. Он не думал, что для того, чтобы освободиться, я применю такой прием.

Впрочем, я положил его аккуратно.

– У тты… екарны-боба, – выстонал Куродо, лежа на полу, – сходил на тренировочкууу…

Он выматерился. Я пошел к дракону. Я знал, как я его убью. Голыми руками… Без кожи… одним мясом ладоней…

От удовольствия он поводил головой совсем близко от земли… Он даже прижмуривал глаза от удовольствия.

И я сжал его горло.

Кэт взвизгнула и отползла в сторону.

Глаза дракона широко и изумленно распахнулись.

Кажется, не успев понять, что его убивают, он уже примирился с этим.

После Куродо объяснял:

– Тебе, Джекки, повезло. Если бы тебя дракоша напоследок хвостиком не оглоушил – скандалу бы не обобраться… А так – вроде как наказанный здесь же… На месте преступления…

Глава девятая. Семейные сложности нарастают

– Я думала, тебе приятно будет меня увидеть.

Это было первое, что я услышал, когда вернулся из липкого потного мучительного полунебытия, о котором почти невозможно сказать, сколько оно длилось? Секунду или вечность?

С женщиной могут произойти самые разные изменения, но голос ее останется прежним…

Я с трудом повернул голову.

– Жанна! – тихо сказал я и не вздрогнул только потому, что вздрагивать было слишком больно.

Гигантская жаба почти нависала над моей кроватью.

Я отвел глаза.

– Ты чего? – изумилась Жанна, наверно, притворно. – Чего потупился в смущенье? Погляди, как прежде, на меня.

Я постарался шевельнуться.

– Погуляли, ребятки, на моих поминках, – услышал я голос Жанны, и, если не глядеть, если не поворачивать голову, то все было лучше некуда: Жанна, умная и злая, прежняя Жанна никуда не исчезла, она была здесь, она говорила со мной, говорила, го… – за что новенького укоцали?

Жаба ляпнула огромный липкий язык мне на голову и потянула к себе.

Я сдержался, не закричал от боли. Я подчинился жабе. Я смотрел на нее во все глаза. Я старался совместить голос Жанны и тело жабы.

– Жанна, – ответил я, – это для тебя он – новенький, а для меня – старенький.

Жаба хлопнула язык обратно, в разверстую пасть.

– А, – заклокотала она горломешком, – вот оно как… Старые счеты?

– Да нет, – принужденно засмеялся я, – счеты-то новые. Так бывает. Тебе что за дело?

Получилось грубо. Но Жанне это как раз и подошло.

– Ясно, – жаба поерзала по полу, устраиваясь поудобнее, – дело – не мое. Утопили бедолагу…

Мы помолчали, и я, испытывая некоторую все же неловкость, шутливо спросил:

– Меня тобой лечили?

– Нет, – подхватила мой тон Жанна, – что ты… Здесь строго. Здесь о наших отношениях до моего превращения – осведомлены. Я так… Пришла навестить больного товарища.

– Спасибо, – сказал я, – как я… со стороны?

– С нашей стороны – прекрасно, лучше некуда… Но есть и другие стороны. Их тоже надо учитывать… Я, кстати, встречалась с твоей матушкой…

Жанна замолчала и внимательно на меня посмотрела. Я увидел свое отражение в тусклых выпуклых слезящихся буркалах жабы – и ничего не ответил.

– У тебя прелестная матушка, – невозмутимо продолжала Жанна, – такая молодая, красивая и очень… – жаба похлопала беззубой огромной пастью так, что стал виден ее язык и то, что он сложен, свернут, как рулон толя, – очень влиятельная.

– То есть? – переспросил я.

– То есть, если бы не ее влияние, – охотно объяснил Жанна, – вряд ли бы ты так дешево отделался за тризну по любимым девушкам…

Я прикрыл глаза, сквозь щелку полузакрытых век я видел в красноватом сумраке огромную тушу, говорившую знакомым голосом.

В дверь заглянул ящер в белом халате. Это был не Коля. Колю бы я сразу узнал.

"Лучше бы, – подумал я, – отвезли бы в санчасть Северного. Там все роднее, ближе…"

– Что, – спросила Жанна, – свидание закончено? Процедуры?

– Да, – пискнул ящер, и по его фальцету я понял, что изгаляться он будет умело, долго и с удовольствием.

…Жанна заходила еще пару раз ко мне, заскакивала, но очень скоро поняла, что мне тяжело смотреть на жабу человеческих размеров и слышать голос Жанны, и перестала заскакивать…

Скоро я поправился так, что смог гулять без посторонней помощи. Тогда-то ко мне и заглянул начальник школ.

Я сидел на кровати, листая книжку, когда он вошел, и тотчас отбросил книжку, вытянулся по стойке "смирно".

– Вольно, – сказал начальник школ и махнул стеком, – садитесь.

Я уселся на кровать, начальник школ напротив меня – на стул.

Я заметил, что он раздражен и не старается скрыть своего раздражения.

– Будь моя воля, – сказал начальник школ наконец, – я бы раскрутил ваше дело, Джек Никольс. Я бы показал вам, что такое образцово-показательные дуэли и убийства опасных для жизни рептилий.

Я промолчал, потому что не хотелось врать начальнику школ, а объяснять ему все, все, все – означало признаваться ему в преступлениях и тем делать его или соучастником, или следователем, вызнавшим важную тайну.

– Но у вас, – продолжил он, – влиятельные покровители. Вам повезло… только…

Я едва успел уклониться, стек рассек одеяло и матрац, как до того воздух.

Я перепрыгнул, перевалился через кровать, готовый бежать или драться, смотря по обстоятельствам.

– Стареете, – сказал я, надеясь обратить странный поступок начальника школ в шутку, – стареете, коллега начальник школ.

Начальник школ сидел, вжав голову в плечи, словно это его ударили и попали, а не он ударил и не попал.

– Я не старею, – начальник школ поднял голову и поглядел на меня, – я не старею… Нет… Я схожу с ума. Мне нужно наверх, на воздух, под небо… понимаете?

– Попроситесь на другую планету, – по-дурацки предложил я, – вас отпустят.

Начальник школ с трудом оторвал стек от кровати, поглядел на тонкую длинную палку с едва заметным хлыстиком на конце.

– Тоже не выход, – тихо произнес он, – боюсь там, на другой-то планете, вконец озверею… раз-драконюсь… Нет, – начальник школ перевел взгляд на меня, – нет, Джек, убийца со стажем, мне ничего не осталось, кроме как ждать… ждать… А там… или в "вонючие", или…

Я осторожно присел на край кровати, предварительно спросил:

– Драться не будете?

– Нет, – усмехнулся начальник школ, – выплеснулся. Садись. Отдыхай…

Некоторое время мы молчали. Я осматривал свою палату. Потолок ее круглился белым куполом, в центре которого плескался желтоватый, чуть выпуклый свет небольшой, но яркой лампы.

– Тебе, – с некоторым усилием проговорил начальник школ, – увольнительная. За твои подвиги тебе полагается не увольнительная, а месяцок-другой в пещерах… но… координатор так решил… Выздоровеешь – иди, гуляй…

Мне, собственно, давно об этом хотелось спросить, да все некого было… Не Жанну же спрашивать об этом?

Поэтому я спросил у начальника школ:

– С женой?

Начальник школ зажал стек между колен, с наслаждением почесал лопатку и кивнул:

– С женой и мамой. Женщины твои уже познакомились и даже подружились… над постелью, – начальник школ усмехнулся, – умирающего…

Я обиделся:

– Что же, не умирающего?

– Да как сказать, – начальник школ поиграл стеком, – конечно, хлестнуло тебя напоследок крепко, чтоб не баловал, но не до смерти… Я хочу, чтоб ты понял, отдал себе отчет: твоей вины… Впрочем, – он прервал себя, сцепил пальцы в замок и потряс сцепленными руками в воздухе (стек торчал внизу, зажатый между коленями), – у нас здесь у всех – вина с виной – такой клубочек, не пошерстишь, не переберешь… Только Джорджи вспомнишь, до чего же мудрый был мужик! Поближе к старичку всю планетную шваль загнал, чтобы грызли друг друга… Вот в чем его план.

– Вы считаете? – тихо спросил я. – Вы считаете, в этом его план? А может, он надеялся, что вся эта планетная шваль перегрызет горло старичку?

– Нет, – покачал головой начальник школ. – Он идеалистом не был. Смел он был необычайно. Умен изумительно, при всей своей невзрачной внешности, но идеалистом – не был… Не было этого у него славного качества.

Некоторое время мы молчали, а потом начальник школ подмигнул мне:

– Ну, хорошо, сбудется такая фантастика – перегрызет кто-то горло дракону, хотя это невозможно… Невозможно – намека даже на это не было. Ну, перегрызет – что дальше? Ты представляешь, какая скука наступит?

– Для меня не наступит, – быстро ответил я, – я найду, чем заняться.

– Ты-то да, – кивнул начальник школ, – хотя теперь вряд ли. Теперь ты сам себя не знаешь, ну, допустим, тебе найдется дело, а всей этой гопе? Всем подземным бандитам, умеющим только одно – убивать? Им чем заняться? Ты представляешь: вся эта банда выхлестнет наружу. Кто с ней справится? Только на другие планеты рассылать. Только… Да, впрочем, это все фантазии. Никогда дракоше горло не перервут. Не было такого… прецедента.

– Отчего же не было, – возразил я, – еще как было… на других планетах…

– На других планетах – да, а на этой?

– А на этой, – я высказал свою давнюю затаенную мысль, – кто-то же ведь загнал его вглубь, в подземелье, кто-то ведь, вооруженный так, как мы, заставил его подчиниться? Значит?

– Ничего не значит. – вздохнул начальник школ, – ровно ничего это не значит. А вот что я вам совершенно серьезно говорю, что, действительно, значит… отрываться вам надо, Джек… Отрываться.

– Куда? – не понял я.

– Куда угодно, – объяснил мне начальник школ, – в карантин – сержантом, в начальники школ, в лабораторию – кем угодно и как угодно, но… отрываться… Плохо для вас дело окончится, ох, плохо… с такими мыслями хоть в "псы"… честное слово.

…Через два дня после этого я встретился с мамой.

Свиданьице с начальником школ, свист стека, рассекающего постельное белье, удачный прыжок через кровать, славная напряженая беседа как-то оздоровили, подтянули меня…

Да и мама была все такой же молодой, красивой, умной.

Увидев ее, я снова захотел туда, вверх, в нашу комнату, откуда выволокли три года тому назад, но снова вспомнились плоские экраны, тускло мерцающие по углам комнаты… нет… нет, нет. Мэлори… Мэлори… Мэло…

Мама обняла меня. Я расспросил ее про отца. Мы шли по тоннелю к эскалатору. В кармане гимнастерки у меня покоилась увольнительная.

– Джек, – сказала мама, – я встретилась с твоей женой. Ты – молодец. Ты выбрал себе хорошую женщину.

Я поморщился, повертел пальцами в воздухе, будто ощупывал невидимый круглый предмет, потом сказал:

– Да… ничего… у нас с ней были некоторые сложности… Кстати, вы с ней нормально общались? Говорит она неплохо?

– О, – мама всплеснула руками, – что ты… Я не понимаю, какие сложности… Выговор почти чистый. А словарный запас!

– Я не о языковых сложностях говорю, – криво усмехнулся я, – языковые сложности побоку… У нас были другие… неурядицы… И если бы она была с нашей планеты, я бы давно ее…

– Так ведь, – мама взяла меня за руку, – и сложностей этих, языковых и не-языковых, не было бы, если бы она была не с другой планеты.

Я остановился:

– Откуда ты знаешь? – идиотски спросил я.

– Мне рассказала твоя жена, – объяснила мама, – все рассказала. И я прекрасно поняла и ее, и тебя.

Я мотнул головой, осторожно высвободил свои пальцы из маминой ладони.

– Не знаю, – сказал я, – как это можно понять и ее, и меня. Она хоть бы раз пришла навестить, – я хмыкнул, – умирающего мужа.

Мама потянула меня за собой:

– Пойдем. Или ты не хочешь наверх? Время-то идет!

Мы пошли, и мама постаралась растолковать мне:

– После всего, что случилось, она боялась тебя. Боялась, что ты ее прогонишь…

– Ну, сейчас, – я пожал плечами, – куда ее гнать? В ракету и к папе-ренивцу? Она тебе рассказывала о том, какой прием нам устроил ее папа после моих подвигов?

– Я же тебе говорю, – улыбнулась мама, – она мне все рассказывала…

А наверху мне не понравилось. Если бы я сидел только в подземелье, я бы, наверное, хряснулся в обморок. Но меня было уже не удивить открытым чистым небом и спокойно веющим ветерком, ожившим, зашевелившимся воздухом.

В конце концов, все это я видел и на других планетах, но вот глаза, глаза дракона, тусклые, плоские, понапиханные где только можно… Кажется, их стало больше.

Мы сидели с мамой в кафе, и я обратил ее внимание на это.

– Нет, – засмеялась мама, – тебе кажется. Мне ли этого не знать. Просто отвык…

Я показал пальцем в направлении одного экрана:

– Смотри – прежде эта штука висела только в одном углу, а теперь, – я ткнул рукой себе за спину, – их развесили по всем четырем…

Экраны слабо, слабо замерцали.

В кафе никто не обратил на это внимания, но мама все же попросила:

– Джек, ты бы показал увольнительную. И знаешь, не демонстративно, мол, жри, гадина, а интеллигентно, ненавязчиво, чтобы никто, кроме него, не обратил внимания…

Я подумал, вынул из кармана увольнительную, разгладил ее на столе.

– Так? – спросил я.

– Приблизительно, – улыбнулась мама, – знаешь, если бы это касалось только тебя или только тебя и меня… но люди, собравшиеся здесь, в этом кафе, ни в чем не виноваты.

– Виноваты, – ответил я, – виноваты. Раз живут на этой планете, то все виноваты. Невиновных нет. От координатора до последнего забулдыги, от начальника школ до самого распоследнего рабочего "столовой", от затурканного "младенца" в какой-нибудь роте до ветерана-"отпетого" – все виновны.

– Но если все виновны, то, стало быть, и виноватых нет? перед кем виниться-то, если все? Ты об этом подумал?

– Подумал, – ответил я, – все перед всеми виноваты, кто больше, кто меньше, но есть еще много-много тех, перед кем все виноваты абсолютно… Понимаешь? Полностью.

– Ну, и кто же это?

– Во-первых, это все превращенные, все в подземельях и лабиринтах рептилии, когда-то бывшие людьми; во-вторых, "вонючие", те, что хотели освободить эту гадскую планету и оказались втоптаны не в грязь даже… в дерьмо.

Я повысил голос, и мать, улыбаясь, приложила палец к губам:

– Тссс… Не так громко… Люди же оборачиваются.

Я послушно снизил тон:

– В-третьих, все умершие, те, что ползут на конвейерных лентах к пасти гада, все, кого другие гады растоптали, сожгли, раздавили, не оставили и следа, и, наконец, в-четвертых…

Я замолчал.

Я проглотил имя – Мэлори, Мэлори, Мэлори. На самом-то деле только перед ней были все виноваты на этой планете… только перед ней… ни перед кем другим.

Мама ждала, и я, собравшись с силами, проговорил:

– Воспитанницы орфеанума… вот уж кто не виноват точно… Вот уж перед кем все виноваты… Им подарили жизнь на этой планете – для чего? Только для того, чтобы их схряпало чудовище…

Мама водила пальцем по столу, ногтем выдавливала какие-то волнистые узоры.

– В тебе, – сказала она, – говорит юношеский максимализм. Это прекрасно, что даже подземелье его в тебе не вытравило, но это… – мама поглядела на меня, – максимализм. Это… тоже жестоко… И… главное… безответственно…

– Да, – согласился я, – мы уже спорили с тобой. Я помню. Я вел себя тогда, как дурак, как хам… Я винил только тебя, а винить-то надо было всех. Ты-то всех меньше виновата. Работаешь в лаборатории. И что?

– А ты знаешь, что мы сейчас делаем в лаборатории? – она смущенно улыбнулась.

Мы вышли на улицу.

Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.

Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.

Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.

– Не знаю, – сказал я, – что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть…

– Снова под землю забираться? – подмигнула мне мама.

И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:

– Да… Мне все равно. Теперь все равно – на земле, под землей. Поехали в лабораторию.

В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.

– Вот, – улыбаясь, сказала мама, – он уже ест… полуфабрикат…

Я посмотрел на булькающий студень и спросил:

– Оно… живое?

Мама ответила:

– Раз он ест вместо живого, значит, живое…

– По крайней мере, – я оперся рукой о край ванны, – чувствует боль.

– Это-то точно, – кивнула мама, – видишь, как все поворачивается, как все смягчается… Раньше он жрал все подряд, потом – одних девушек, потом – сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть – вот… – она кивнула на ванну.

Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень – так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что…

– Нет, – сказал я, – нет… Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет… Этот студень мне так же жалко, как и…

(Мэлори, Мэлори, Мэ…)

Я не договорил. Мама не стала спрашивать.

– Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет – и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?

– Ты – максималист, – грустно сказала мама, – какой ты… максималист…

Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.

Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие… В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.

Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.

– Сдурел… В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям… Такое дело… Не дури. Успеешь еще настреляться.

Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.

Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.

– Джек Никольс? – позвал он.

Я вопросительно на него посмотрел.

– Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.

– Ах, это… – он усмехнулся, – хорошая голография, да? – он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев. – Картинка… Вам не нравится? Я задерну.

Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.

Я уселся за стол:

– Как жена?

Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря – месяца два, не меньше.

Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.

– Жена, – забормотал он, – да… жена… такое дело…

Я вспомнил Фарамунда.

Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.

Я обернулся.

У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.

Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.

– Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?

Василий Степаныч недовольно передернул плечами.

– Да… Вроде бы опасаться не приходится – собой владеете, да… а тренажер порушили… кто вас знает.

Я сжал кулак:

– Вася, – тихо сказал я, – кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят…

Санитары чуть подались вперед.

Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:

– С Кэт – ничего. Но у нее – миссгебурт.

Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", – и остался сидеть, только ниже опустил голову.

Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.

Я сидел, барабанил по столу.

– Собственно, – сказал Василий Степаныч, – это – формальность, но мне необходимо ее соблюсти… Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.

– Его отец, – сказал я, – гниет у седьмого болота…

Василий Степаныч криво усмехнулся.

– Ах, вот оно что… но я вынужден вас огорчить… Пробы уже брали. Это – ваш сын.

Василий Степаныч снова испуганно замолчал.

Я забарабанил по столу быстрее.

(Тарра, ра! ра! ра, ра, ра! та!)

– Так что вот так, – Василий Степаныч откинулся на стуле, – теперь вот остается ваше согласие. Чистая формальность.

Я перестал барабанить.

– Отчего же, формальность, Василий Степаныч? Кто же вам сказал, что я сына своего, кровинушку мою, плоть от плоти моей, отправлю в сушилку, прямилку и расправилку?

Открыв рот, Василий Степаныч смотрел на меня.

Сжав кулак, я пристукивал по стеклу, прикрывавшему пластом столешницу, я аккомпанировал своим словам.

(Тук, тук, дзинь, тук, тук, дзинь…)

– Я вам больше скажу, уважаемый, что если бы это даже был не мой сын, а сын, допустим, дракона для рыцаря, убитого мной, я бы и тогда не отдал бы его в лабораторию, а взял бы на воспитание себе. Ведь это, понимаете ли, так ли, иначе ли, – мой грех, мой крест, и нести его мне.

– Вы, – осторожно заметил Василий Степаныч, – стекло разбили и руку окровавили. Может, йод принести?

***

Степан сидел за столом.

Длинные зеленые крылья его были растопырены.

На миг я почувствовал отвращение, но справился с ним.

Или мне казалось, что справился?.. Или я свыкся с ним и жил, отвыкая только на время отлучек на другие планеты? Я так же свыкся и с отсутствием неба над головой, и когда здесь, на этой планете, мне снится открытое небо, я кричу от страха. Мне страшно, и я просыпаюсь.

– Степа, – спросил я, – где мама?

Степа осторожно сложил зеленые кожистые крылья, повернул ко мне узкую крокодилью морду с невыразимо печальными человечьими глазами…

– Папа, – сказал он. – папа вернулся…

У меня перехватило горло от нежности. Я подошел и положил руку на Степину голову.

– Сын, – спросил я, – тебя что, кто-то обидел?

– Нет… – Степан постарался улыбнуться и, увидев, что мне неприятна его улыбка (то был оскал хищной рептилии, когда остается одно: скинуть огнемет – и бить, бить), посерьезнел, – меня никто не обидал. Я просто очень ждал тебя, папа. Очень, очень.

– Ну и прекрасно, – я уселся на стул напротив Степана, – бабушка приезжала?

Степан кивнул.

(Его шея… дряблая, во вздувшихся жабьих пупырышках, его рот… рот, безгубый и хищный, хищный только на вид. Степан ел только траву.)

– Ты был с бабушкой в лаборатории?

– Да… Мне не понравилось. Мы поговорили. Я скорее всего пойду в Контору в переводчики… У меня – способности к языкам.

И он улыбнулся. Улыбнулся, уже не опасаясь, что мне это будет неприятно. Он знал: я уже взял себя в руки.

Я увидел ряд его плоских зубов, которыми он перетирал пищу, и вспомнил, как однажды закричал на него, еще не умевшего говорить, распищавшегося, раскапризничавшегося.

Не сдерживаясь, я орал тогда: "Урод! Уррод! Дракон! Чтоб ты сдох! Гад, гадина!" И он… вдруг перестал плакать и посмотрел на меня человечьими, понимаете ли вы, чело-вечными глазами.

Я тогда ушел на кухню, уселся на стул.

Потом пришла Кэт. Она спросила что-то, я не ответил.

Тогда она сказала:

– Это – твой сын.

Вот все это я вспомнил сейчас и подумал: "А он-то помнит?"

– С Конторой, – сказал я, – сложности. Небольшие, но сложности. В лаборатории все-таки бабушка…

– Но я сдам экзамен, – убежденно сказал Степан.

– Конечно, – кивнул я, – но не в одном экзамене дело…

– Понятно, – Степан перестал улыбаться, поднялся и прошел в другую комнату.

(Нам с Кэт выделили большую жилплощадь после рождения Степана.)

Я крикнул ему вслед:

– Но ты не волнуйся, сделаем…

– Я и не волнуюсь, – отозвался Степан.

Я встал. Прошелся по комнате…

(Дзинь, дзинь… Мы с Куродо неплохо поработали – Куродо завалился спать Дзииинь. Возились с огнедлаками, и вот как они лопались… Дзиин, дзиинь… Слегка увлеклись и чуть сами не подзалетели, чуть сами не сделали – дзинь, дзинь, дзиинь… А какое там небо было… Алое… багровое… Лучше потолок, чем багровое небо… Дзинь, дзинь… Будто живешь в середине костра. И этот костер весь мир… Дзинь.)

Вошла Кэт. Мы поцеловались.

– Здравствуй… рыцарь, – сказала она на своем наречии.

– Здравствуй, принцесса, – ответил я.

Она, когда говорила так, то становилась похожа на Мэлори, печальную, грустную Мэлори.

Но Мэлори редко была печальной.

И Кэт редко так говорила.

Кэт уселась, положила ногу на ногу, сцепила руки замком на колене.

– Ты что, сегодня дежурная? – спросил я.

– Да, прибирала на кухне.

– Это черт знает что, – возмутился я, – муж нивесть где, а жену…

– Да понимаешь, какое дело, – протянула Кэт, – здесь скандалец небольшой вышел.

– Какой скандалец?

Степан вышел из комнаты и сказал:

– Я покусал Георгия Алоисовича.

Я повернулся к нему.

– Что у вас произошло?

– Ничего не произошло…

– Не ври мне…

– Я не вру. Просто мне не понравился Георгий Алоисович – и я его покусал.

– Он бы мог убить тебя, – сказала жена.

– Раз не убил, – ответил Степан, – значит, не мог…

– Прости, сын, – спросил я, – но дело слишком серьезно… Как же ты поступишь работать в Контору? А если тебе там тоже кто-то не понравится?

Кэт покачала ногой:

– Георгий дела поднимать не будет… Я говорила. И Глафира…в общем… была… ну, не собиралась, словом, меня назначать дежурной; я сама попросилась…

– Я тебя понимаю…

Степан зелеными когтистыми лапами отколупывал краску на дверной притолоке, и этот вполне человеческий, подростковый жест взорвал меня, почти взорвал.

Я уже открыл рот, чтобы гаркнуть, но потушил крик, сдержался, взрыв не вырвался наружу, остался во мне, всосался в кровь.

– Степан, – сказал я спокойно, – что бы ни было, что бы ни случалось – тебе надо научиться сдержанности. Ты должен помнить, что ты не один, ты связан тысячью нитями, – я обвел в воздухе круг, – с другими, прочими – со мной, с мамой, с бабушкой. Каждый твой поступок, уж извини, – это и наш поступок. Мы за него тоже ответственны… Ты ведь прекрасно понимаешь, почему Георгий Алоисович сдержался? Понимаешь?

Степан опустил голову.

– Ну, разумеется, – я усмехнулся, – для чего ему иметь неприятный… гм, гм – разговор… со мной. А теперь получилось так, что мне предстоит неприятный разговор с Георгием Алоисовичем. Я надеюсь, ты уже извинился перед ним?

Крокодилья морда Степана замоталась из стороны в сторону, и я снова прикусил губу. Он был отвратителен. Он был не такой, как я.

– Нехорошо, – сдержанно произнес я, – это очень нехорошо, Степа…Теперь мне придется идти извиняться… такие дела… Поэтому, что бы ни было, тебе надо научиться сдерживаться… даже если бы Георгий Алоисович назвал бы тебя жабенышем, а твою маму – драконовой подстилкой.

Степан поднял голову и посмотрел на меня изумленно:

– Откуда ты знаешь?

Кэт перестала покачивать ногой, откинулась на стуле:

– Ах, вот оно что… Степан мне этого не говорил.

Я мотнул головой:

– Да…Степа, и вот теперь мне не придется идти извиняться… Надобно сдерживаться… Это тебе – урок. Ни в коем случае не прерывай собеседника, дослушай до конца, а уж потом отвечай. Иначе видишь, что получается? Ты хотел скрыть причину своей ссоры с Георгием Алоисовичем, и скрыл бы, пожалуй, а поспешил, не сдержался – и пожалуйста, все выболтал… Ничего, Степа, иди… Мы эту проблему решим…

Степан повернулся. Ушел.

Мы с Кэт помолчали. Потом Кэт сказала:

– Он очень хороший мальчик. Поэтому я не поверила ему, что он так просто набросился на Егора… Но я представить себе не могла, что Егор…

– Теперь представляешь?

– Теперь представляю.

– Степа был сегодня в спортзале?

– Да. Я его возила. Он хорошо работал. Тренер его хвалил. Предлагал оставить.

Я почувствовал, как у меня дернулась щека:

– Тренажером? Ты в уме ли?

– Не знаю, – Кэт провела пальцем по столу, – не знаю, где ему было бы легче… Кажется, ему всюду будет тяжело. Одно меня радует: он умеет драться.

– Да уж, – усмехнулся я, – в обиду себя не даст.

Я поднялся и стал переодеваться.

– Ого, – сказала Кэт, – пластинки почернели. Это что?

– Немного обуглились, – объяснил я, – огнедлаки шутить не любят. Видал-миндал. Впрочем, тверже станут.

– Будем надеяться, – вздохнула Кэт.

Я вышел в коридор.

Мне очень хотелось дать по морде Георгию Алоисовичу, но я сам себя успокаивал, мол, с кем не бывает.

Из кухни вышла Глафира. Как обычно, на ней был легкий купальный халат, едва запахнутый на мощном голом теле.

– Ой, – обрадовалась она, – Джек прилетел! Давно?

– Не очень, – сухо ответил я.

– После санобработки сразу сюда – ой, как приятно. А Куродо?

Я пожал плечами:

– Спит, надо полагать. Мне нужно с вами поговорить, с тобой и с Георгием.

– Ага, – Глафира обогнула меня и прошла по коридору к двери своей комнаты, – Георгия сейчас нет. Он на перевязке, а со мной, что же… Поговори.

Она толкнула дверь, и я вошел следом.

Я первый раз был у них в гостях. Все стены были увешаны трофеями Георгия. Там – коготь величиной с саблю, здесь – чешуя размером со щит, чуть поодаль – изогнутый клык, какие-то и вовсе непонятные, вырванные из тел убитых драконов приспособления… Их было много, но не настолько, чтобы заполнить собой все стены. В промежутках, в оставшихся свободными квадратах и прямоугольниках Георгий Алоисович развесил фотографии Глафиры – одетой, полуодетой и вовсе не одетой. Сочетание было забавное. Я обратил внимание на одну небольшую фотографию. Георгий Алоисович притулил ее почти неприметно под каким-то устрашающим, отвратительно прямым кинжальным клыком.

Фотография была не просто небольшая. Крохотная.

Я проявил бестактность. Я подошел к стене и постукал пальцем по фотографии:

– А это зачем?

Глафира чуть покраснела:

– Какой ты, Джек… наблюдательный. Кто бы ко мне ни приходил, никто внимания на эту фотографию не обращал, а ты пришел – и сразу.

Я понял, что Глафира упрекает меня.

Как-никак наблюдательность – первое, что должно быть развито у "отпетого". Стало быть, те "отпетые", что бывали у нее, конечно, замечали эту фотографию, но не задавали Глафире дурацких вопросов.

– Я полагаю, – сказал я, – что фотографии вывешивают, чтобы на них смотрели и чтобы их видели, чтобы на них обращали внимание. Вот я и обратил.

– Вот и умница, – с издевкой сказала Глафира.

Эта издевка и решила дело.

Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную… я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:

– Что было у Георгия со Степаном?

Глафира замялась.

Я пришел к ней на помощь:

– Георгий опасно покусан?

– Да нет, – успокоила меня Глафира, – не особенно… он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо…

– В квартире свой тренажер появился, – продолжил я.

– Нет! – запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. – Нет! Он так не говорил.

– Он говорил хуже… он говорил гораздо хуже…

В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий.

– О! – услышал я, – Джекки! Живой и здоровый… ты что, извиняться пришел? Не надо… Какие счеты… Ну, сорвался малыш… с кем не бывает.

Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив:

– Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты?

Георгий Алоисович насторожился:

– Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме.

– Очень жаль, – я всем корпусом повернулся к нему, – очень, очень жаль… Егор… придется нам тыкаться этими вот… – я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры.

– В чем дело? – изумленно спросил Георгий. – Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я…

Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова.

– Георгий Алоисович, – вежливо и нежно заметил я, – вы совершенно правы… действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как…

Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила:

– Ох… что ты говоришь…Что такое говоришь?

– …Степан, – невозмутимо продолжил я, – уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей – людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей… Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии…

– Нет, Джек, – поморщившись, сказал Георгий Алоисович, – ты, и в самом деле, что-то не то говоришь… Неправильно говоришь.

– Георгий Алоисович, – спросил я, – извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла?

– Отлично, – помрачнев, ответил Георгий.

– Ну и прекрасно, – кивнул я, – просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей…

Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову.

– Я ничего не понимаю, – сказала Глафира.

– А тебе и не надо ничего понимать, – быстро прервал ее я. – Главное, чтобы меня понял Георгий. А он меня понял. Верно?

Георгий Алоисович кивнул.

– И чудесно, – я прихлопнул ладонью по столу, – будем считать, что договорились.

Я поднялся и вышел вон.

В коридоре я прислонился к стенке.

Очень хотелось спать – вот что хотелось…

(Дзииинь… – так лопались огнедлаки. Дзиинь – и огненные брызги обжигали руки.)

Я побрел в комнату.

– Степа, – крикнул я, – я минут сорок подремлю. Ладно?

– Ладно, – отозвался Степа.

– Потом пойдем потренируемся, – сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна…

Но поспать мне не удалось, вернее, я не добрал до сорока минут минут пятнадцать.

Меня разбудила Кэт. Она тронула меня за плечо, и я моментально проснулся. Хотя беготня в комнате началась значительно раньше, однако я дрых, не обращая на нее никакого внимания… О, счастливое свойство ветеранов-"отпетых" – спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу, когда это не касается лично тебя…

Хоть планета сейчас сойди с орбиты – мне-то что? Я буду спать. Но вот коснулась моего плеча Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) – и я проснулся… и сразу поднялся.

– Джек, – сказала Кэт, – Степа отравился.

Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол кожистые перепончатые крылья, закаченные, чуть подернутые белесой пленкой глаза, горло, вздрагивающее от спазмов, и пену, срывающуюся вниз из безгубого рта…

Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся помогать, но услышал квакающее:

– Папаня, досыпай… Уже проехали.

Я вышел вслед за ними в коридор.

В коридоре стояли де Кюртис, Глафира, Георгий Алоисович, из дальнего номера выскочил Жан-Жак – почти не общавшийся с нами "отпетый".

Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт.

Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками.

– Джек, – тронула меня за плечо Кэт, – ему вовремя сделали промывание… Успели.

– Да, – я поднялся, махнул рукой, словно отгонял комаров, – да, извините, ребята, я что-то совсем… совсем не того.

Ко мне подошел Георгий Алоисович.

– Джек, – сказал он, – прости… Я не знал, что так получится.

Он был вполне искренен. Он расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" – дубы порядочные…

***

– Вызывают, – сказала Глафира, – тебя и Георгия.

– Вылет? – спросил я.

– Ну да, – кивнула Глафира, – в нашем секторе только вы и остались.

– Придется одному, – вздохнул я, – сама видишь: Егор – нетранспортабелен…

Глафира покачала головой:

– Одному не получится. Шметтерлинг.

Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" – в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал.

– Степа из больницы вернулся, – сказала Глафира.

Это был выход и для меня, и для Георгия… Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело…

Я вышел.

(А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет… монстра, покуда я буду перезаряжать…)

Полет Степа переносил плохо.

Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся… Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.

Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.

Я отпаивал Степана молоком.

– Лихо… – выговорил Степан, – когда более или менее оклемался, – я и не ожидал, что меня так…

Он не договорил.

– Обратно, – постарался я его успокоить, – будет легче.

– Будем надеяться, – вздохнул Степа.

Я объяснил:

– Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя…

Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя…" – но вовремя осекся.

Мы вышли из ракеты.

Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия… То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.

Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".

Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.

Степан смотрел, широко раскрыв глаза.

– Зачем он?..

Я пожал плечами.

– Много причин.

– Он ведь был не голоден… если оставил.

– Да, – усмехнулся я, – раз не доел, значит, не голоден. Пошли.

Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.

– Вот так, – я показал Степану обгорелые остовы, – сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда…

Степан расправил крылья.

– Зачем? – повторил он. – Почему?

Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель.

– Власть… власть и способность причинять боль другому…

– Это так… – Степан подыскивал слова, – приятно?

– Да, – с уверенностью ответил я, – это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.

Мы насквозь прошли сожженную деревню.

Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.

– Закусим? – предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.

– Нет, – печально сказал Степан, – что-то не хочется.

Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.

– Как здесь страшно, – сказал он.

– Страшно? – удивился я.

То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, – и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька…

Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.

Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и – взлетел, взмыл.

Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти…к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет… В конце концов, ящеры научились летать раньше людей… И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.

Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.

– Не ушибся? – заволновался я.

– Ну что ты, – Степан оскалился, улыбаясь, – что ты?

За ним тянулась полоса взрыхленной земли.

– Тебе понравилось летать? – спросил я.

Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.

– Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово… Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, – он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга… Он меня тоже видел…

Я встал и скинул огнемет с плеча.

– Так он здесь будет?

Степан повел крыльями.

– Во всяком случае, он поднимался в воздух.

– Ну и отлично… Значит, как я тебе и сказал. Главное – его не бояться.

– Я и не боюсь, – сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:

– Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?

Я не успел ответить.

Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.

Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.

– Взлететь? – спросил Степан.

– Не надо, – сказал я. – в небе он скорее разберется, что ты не… – я усмехнулся, – ворон…Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает…

– Да, – тихо выговорил Степан, – как… красиво…

Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.

– Если он так умеет летать, – совсем тихо сказал Степан, – для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?

– Он не понимает, что это так здорово, так счастливо – летать, – объяснил я, – для него это – как дышать, как есть…

– Нет, – возразил Степан, – ты, папа, не можешь об этом говорить…Ты ведь не летаешь… А я летал… И я могу сказать, что это – совсем не то, что дышать или есть.

Шметтерлинг камнем упал вниз – и приземлился шагах в десяти от нас.

Он стоял, приминая траву, вонзаясь когтями в покорную ему землю. Он чуть расправил перепончатые крылья, выпятил грудь – древняя хищная птица, знающая радость полета и сладость убийства.

Он чуть приоткрыл длинную пасть, усеянную мелкими зубами, – и я ужаснулся тому, как он похож на Степана…

– Иди, – шепнул я, – иди… – и, не таясь, вскинул огнемет.

Степан неуверенно, осторожно пошел вперед.

Шметтерлинг выкрикнул нечто гортанно-радостное, шире-шире распахнул крылья, так что перепонка, казалось, готова была лопнуть, и сквозь нее, как сквозь полупрозрачную ткань, стал почти виден далекий лес…

Шметтерлинг заплясал на месте, вертя длинной толсто-змеиной шеей, вскидывая хищные огромные птичьи лапы.

Так пляшут журавли. И пляска эта прекрасна, ибо журавли оперены и легки.

Шметтерлинг был голокож и тяжел. Его пляска была карикатурой, осмеянием пляски журавлей.

И я бы мог засмеяться, мог бы испугаться, если бы мой сын не был бы похож на него, не был бы ему подобен.

Степа шел встречь уже почти забывшему себя от радости монстру, шел нелепо, неуклюже подтанцовывая.

Я встал чуть сбоку, вскинул огнемет и в извивах, в изгибах изумрудной, переливающейся драгоценным сиянием шеи увидел темное, то увеличивающееся, то сжимающееся пятно, пятно беззащитности.

Я опустил огнемет, положил его на землю.

О таком счастье можно было только мечтать. Тоненьким лучом из штраллера попасть в пятно беззащитности, если вот оно, словно дразнится, натягивается и скукоживается – да это задачка для замордованного "младенца" из роты, а не для "отпетого".

Я срезал шметтерлинга.

Он погиб мгновенно. Раззявил зубастую пасть и лег почти неслышно в высокую, начинающую желтеть траву.

Он лежал вытянувшись, перепончатые крылья обвисли. Он был мертв и в целости… такой экземпляр.

Я посмотрел на Степана. Он ничего не говорил, просто глядел на убитого – и я понял, что не буду доставлять тело в подземелье. Пускай лежит здесь…

– Пошли, – сказал я, – мы свое дело сделали…

– Сейчас… – отрешенно, будто сам с собой, ответил Степан, – сейчас…

Нелепо, по-птичьи, он скок-скок – приблизился к шметтерлингу – и вдруг с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул, ударил шметтерлинга вытянутой пастью, потом рванул его тело лапой, похожей на когтистую, безволосую, покрытую зелеными круглыми чешуйками обезьянью лапу, вцепился когтями в крыло шметтерлинга.

– Дрянь! – заорал Степан. – Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль!

Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся черной кровью лохмотья.

Потом он остановился.

– Степан, нам запрещено мучить. Наше дело – убить или захватить в плен.

– Это, – тяжело дыша, сказал Степан, – вам запрещено, а мне – можно.

– Но ты, – спокойно ответил я, глядя в его человеческие страдающие глаза, – ничем фактически не отличаешься от нас. Ты говоришь на том же языке, что и мы – и подчиняешься, следовательно, тем же законам, что и мы…

– А она, – Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, – она смогла бы говорить на нашем языке?

("Стало быть, – подумал я, – шметтерлинг – "женщина", и об этом стоило бы сообщить в лабораторию. Впрочем, как сообщишь? На что тут ссылаться? Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".)

– Не знаю, – ответил я, – думаю, что не смогла бы. Тебе бы хорошо помыться…

– Я, когда летал, видел узкую ленту воды. Там… – Степан показал крылом чуть вбок от сожженной деревни.

– Долетишь?

– Нет, пойду пешком… Per pedem apostolorum, – повторил Степан где-то вычитанное.

Мы шли по чужой планете, которую только что освободили от одного из самых страшных драконов… Страшных и неуязвимых. На него охотятся по двое. Всегда. И, как правило, один обречен, если не на смерть, то на очень серьезную рану.

А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой.

Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон.

– Эх, сейчас на южном-то берегу…

Я осекся. Степу я, во всяком случае, даже ни в каком случае не мог бы взять на Южный берег. На другие планеты – сколько угодно! – на Южный берег своей… извините…

Но Степа сказал нечто неожиданное:

– Там так же страшно, как и здесь?

– А здесь страшно?

– Конечно… Здесь негде спрятаться, все открыто, все вывернуто, не к чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать нападения… атаки… И… кто-то смотрит…

– Смотрит? – изумился я. – Как это смотрит? Ну, я понимаю, на нашей планете "кто-то" – глаза дракона… А здесь?..

Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился…

– Когда, – объяснил он, – отовсюду видно, обязательно должен быть кто-то, кто смотрит… Это у нас в коридорах и туннелях, переходиках и тупичках – чего смотреть? Крыша, потолок… А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это – гигантский зрачок…

Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских "глаз дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, – и мне стало не по себе.

Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком… это вместо жалких плоских экранчиков.

Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:

– А может, тот, кто смотрит, – добрый, а не злой?

– Уж, конечно, не злой, – после некоторого молчания ответил Степан, – если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно… Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым – невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых… – Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня – тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.

– Нет, – повторил сын, – тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он – просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки… А здесь…

– Степа, – постарался я успокоить его, – да никто не смотрит… Что ты.

– Не знаю, не знаю, – пробормотал Степа.

Мы вышли к обрывистому берегу реки.

Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.

Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.

Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.

– Эгей, – крикнул я, – что – затяжной прыжок?

Степан не ответил, видно, не расслышал.

Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды.

Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.

Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой.

Он тяжело опустился рядом со мной.

Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю.

– Тебе не холодно? – испугался я. – Ты не простудишься?

– Нет… – отдышавшись, ответил Степан, – нет… Оказывается, так просто… вода… держит тело… Все равно…

Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать…

Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.

…Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен… А я… чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, – и настолько не такому, что за эту "нет(ковость", "нетак(вость" его могли убить, и это убийство не было бы удивительно.

И тогда я обнял его. Я с силой тронул его тело теплокровной мыслящей летающей рептилии. И я услышал стук его сердца, гонящего по его жилам мою кровь.

 

Глава десятая. Кажется, последняя.

Глафира пожаловалась мне на Куродо, дескать, он плохо моет пол во время дежурства.

Я удивился:

– При чем здесь, собственно, я? Ему и скажите.

Глафира прислонилась к стене, согнула ногу и, выставив колено вперед, продолжала беседовать.

Полы ее халата распахнулись, голая полная нога стала видна вся – и меня это ужасно смущало.

Я повторил:

– Глаша, ты ему и скажи. Ко мне-то у тебя претензий нет?

– Ой, что ты! Какие к вам могут быть претензии? Ни к тебе, ни к Кэт, ни к Степке – никаких претензий. Вы просто – образец! Идеальная семья… Степка возвращается из Конторы – и обязательно, обязательно, если мама дежурит, ей помогает…

– Ну и в чем дело? Что я, по-твоему, должен сказать Куродо? Как тебе ни ай-я-яй? Почему ты плохо моешь пол? Так он пошлет меня подальше – и будет прав…

– Нет, что ты!.. Он тебя послушает. Он с таким уважением к тебе относится… Потом вы ведь еще в карантина?

– Да, но это еще ни о чем не говорит… Я, конечно, побеседую, раз ты просишь, но заранее предупреждаю – без толку. Он еще и обидеться на меня может…

Куродо, впрочем, не обиделся, хотя очень удивился.

Когда я вошел к Куродо, он сидел на диване и возился с чешуей спецдракона. Им с де Кюртисом повезло: приволокли целых четыре тушки, и в лаборатории Куродо выпросил себе обрывки чешуи.

Укалываясь, Куродо сшивал обрывки.

Чешуя переливалась золотом.

– Ты же плохо сошьешь, – сказал я, – отдал бы Кэт или Глафире. У Глафиры машинка есть. Вмиг бы тебе прострочила – взык – и все.

– Много ты понимаешь, – вздохнул Куродо и пососал уколотый палец, – взык – и все… Ну, и получится, как у всех… А я хламиду-монаду сошью такую! – все закачаются. Сразу станет видно – мой спецдракон… Квартира поедет по увольнительной на Южное побережье. Я эту штуку надену… – Куродо потряс переливающейся чешуей, каждая круглая пластинка которой была размером с древнюю монету, – знаешь, как Георгий Глафиру сюда привез? На танцульки пришел в этакой хламиде…

– Он теперь, наверное, и сам не рад, – усмехнулся я, – во всяком случае, я у него чешую не видел. Даже на стенку он ее не повесил.

– Боится, – объяснил Куродо, принимаясь за шитье, – боится, что к коже прирастет и под кожу проникнет. Это только ты у нас такой везучий: мазнуло хвостом, когтем цапнуло, чуууть отметило и дальше поехало…

– А ты не боишься, что прирастет?

– Боюсь, конечно, – ответил Куродо, не поднимая головы, – всякий провинившийся боится… Как посмотришь на твоего…

Куродо прикусил язык и виновато поглядел на меня. Тогда-то я и решил, что самое время выполнить просьбу Глафиры.

– Куродо, – сказал я, – ты хрен чего. Меня Глафира к тебе послала. Поговори, мол, с боевым товарищем, с другом по карантину.

– Да, да, – всполошился Куродо, – а что? что такое?

– Ты вот вышиваешь на пяльцах. стараешься, просто сил никаких нет на тебя смотреть: "отпетый" золотошвей, а Глафира на тебя жалуется… грязищу, говорит, после своего дежурства оставляет… Пол ни фига не моет…

Куродо воткнул иголку в мягкую кожу между чешуйками, аккуратно сложил сиящую чешую на пол. Золотой кучей она засверкала у его ног.

– Я Глафире сто раз объяснял. Я – не поломой и не щенок карантинный, и даже не ротный "отпетый". Я – "отпетый"-ветеран! Если я, – Куродо поднял сиящую груду чешуи спецдракона и с силой швырнул ее об пол, – брямкну вонючую тряпку и пару раз повожу ей туда и обратно, обратно и туда, то пусть мне скажут "спаибо" и спросят, как это я после боевых вылетов еще и пол мою? и мусор выношу? И плиты чищу?

– Спасибо, – улыбнулся я, – но я тебя о другом спрошу… После тебя остается грязь – и убирать эту грязь приходится таком же, как ты… ветеранам "отпетым".

– Не убирайте, – пожал плечами Куродо, – я вас что, заставляю?

– Ну, положим, что заставляешь, – хмыкнул я, – только это долго объяснять… поверь мне на слово – ладно?

– Не поверю, – буркнул Куродо и принялся осторожно переворачивать чешую, рыться в ней. Искал иголку.

– Ат… – вскрикнул Куродо и затряс рукой.

– Укололся? – поинтересовался я, но Куродо уже вскочил на кушетку и тянулся к огнемету, висящему на стене.

Я оступил к двери.

Чешуя шевелилась, топырила, щерила свои кругловатые пластинки, чешуя оживала и словно искала себе подходящую форму для подходящей жизни.

Пока она была всего только бесформенной кучей, готовящейся к прыжку.

– Мать их за ногу, – забормотал Куродо, – чем они в лаборатории думают… Это они так шкуру сняли… суки…

Он сорвал со стены огнемет.

Я распахнул дверь в коридор и крикнул:

– У Куродо – ларва!

Первым выскочил де Кюртис с пикой.

Мы все над ним смеялись, дескать, на что тебе пика?.. В лаборатории трофеи так обрабатывают, что ни капли ни боли, ни жизни не остается.

А вот и понадобилась. Здесь, в подземелье, все может оказаться необходимым и все лишним, на фиг не нужным.

Де Кюртис остановился в дверях, наставил пику на ларву и крикнул Куродо:

– Ты только не вздумай ее жечь.

Куродо опустил огнемет.

Де Кюртис чуть тронул ларву копьем, она задвигалась, словно поворачиваясь к де Кюртису. Она шуршала, будто змея, и звенела, как кошелек.

Де Кюртис проколол одну чешуйку копьем. Ларва вздрогнула, и стало заметно одно темноватое пятнышко в общем сверкании чешуек.

– Джек, – сказал де Кюртис, – вали в коридор.

Он чуть отступил, и я протиснулся в дверь.

В коридоре уже стояли Георгий Алоисович, Жан-Жак, Глафира и Кэт.

– Де Кюртис, – сказал я, – если устанешь, дай мне… попрокалывать…

– Само собой… ларва – это такое дело…Терпение, труд, меткость и никакого риска. Потому как, – де Кюртис проколол четвертую пластинку, – продленная агония. Эта шкура уже ни черта не соображает. Одна только боль…

Ларва то собиралась в тугой ком, то распластывалась золотой тканью с темнеющими проплешинами.

И чем больше чешуек прокалывал де Кюртис, тем конвульсивнее, резче делались ее движения.

Куродо опустился на корточки. Огнемет упер меж расставленных ног в кушетку.

– Это что же, – поинтересовался он, – мне так и сидеть, покуда вы, ваше сиятельство, онанизмом занимаетесь? Тырк, пырк, пырк, тырк, – передразнил Куродо.

– Жить хочешь, – спокойно ответил де Кюртис, – посидишь потерпишь.

– Егор, – крикнул Куродо, – у тебя дома целый арсенал по стенам развешан… Кинь мне какой-нибудь зуб или клык…

– Сиди смирно, – озлился де Кюртис, – ты что, в ларву собрался драконьим клыком тыкать? Ты лучше просто в нее сам прыгни…Тот же эффект.

– Ну тоска же, – пожаловался Куродо. – Сидишь, как петух на жердочке. Впору закукарекать.

– Не выражайся, – попросил де Кюртис, – и поблагодари судьбу, что ларва очнулась, когда ты ее сшивал, а не тогда, когда надевал… Все равно что надеть огонь…

– Ух, тоска, – заныл Куродо, – ну, тоска! Слышь, де Кюртис, давай я ее из огнемета полосну – подобное подобным. И перепрыгну, родимую…

– Не вздумай, – предупредил де Кюртис.

– Святогору ларва попалась, он так поступил, – недовольно буркнул Куродо.

– Святогору, – объяснил де Кюртис, – закон был не писан. Ты еще вспомни, что он с драконами для дам вытворял. Святогор был вроде Джека…

Мне захотелось узнать, что такое вытворял Святогор с драконами для дам, но тут из-за плеча де Кюртиса выглянула Глафира и принялась стыдить Куродо:

– Куродо, ну веди себя пристойно. Совсем невтерпеж? Как маленький, честное слово. Мало того, что в квартиру эту дряню притащил, так еще и кобенится… ты мне про Святогора рассказываешь, а хочешь я тебе про Джеймса Паваротти расскажу… Он вот так же на кушетку прыгнул, за огнемет схватился, а ларва – хлоп! – и облепила его, ни головы, ни ног, приляпала к стене, распластала – только вопль… такой вопль, что из магазина прибежали… Знаешь, магазин на углу?..там ветчину хорошую дают… Оттуда прибежали, ты тоже так хочешь?

– Глаша, – озлился Куродо, – ты меня не пугай… ты эти истории в карантине рассказывай на лекциях по технике безопасности… А меня пугать не надо. Я – пуганый.

– Пуганый, – сказал де Кюртис, – а глупый. Глупость, она даже страхом – хооп, – он проколол очередную чешуйку, – не излечивается…

– Ты меня не учи, – взбеленился Куродо. – ты мне мозги не компостируй. осточертеет же вот так сидеть…

– Ну, ляг, – хмыкнул де Кюртис. – что я тебе еще могу посоветовать, – он скосил глаза и предложил мне, – Джек, если минут через пять ларва не потухнет – заступай на вахту.

– Э, – забеспокоился Куродо, – это вместо нормальной чешуи вы мне тряпку какую-то сделаете? И я еще ждать буду?

– У, блин, зануда, – улыбнулся де Кюртис, – ну, если тебе так ждать не хочется, прыгни, прыгни в ларву… Короче короткого. Минута вопля, сверканье до потолка, а потом – горстка пепла. Валяй… Хоооп…

Любо-дорого было смотреть, как де Кюртис управляется с копьем, ни одного лишнего укола, точно в середину чешуйки… Де Кюртис и машину так же точно водил, если не было необходимости – медленно-медленно, спокойно… и еще объяснял при этом: "Настоящий водитель – это тот, кто ловит кайф от медленной езды… это как с бабой. Умеючи-то и долго…

– Я тебе говорю, – Куродо поднялся на кушетке и взял в руки огнемет, – я шарахну, как Святогор, и перепрыгну… рискну, зато у меня будет целая чешуя и еще такая… матовая… а вы мне… тряпку какую-то…

– Слушайте, – вмешался Георгий Алоисович, – он уже всех заманал. Хочется – пусть прыгает, как Святогор. Ему добро делают, а он фыркает. Брось… Брось, говорю, у тебя что, своих дел нету?

Де Кюртис, видимо, не послушался бы Георгия Алоисовича, но тут добавил масла в огонь Куродо:

– Конечно, нету, – фыркнул он, – были бы у него дела, он бы так тыркался?

Де Кюртис отшвырнул пику в сторону:

– Все, надоело! Давай – сади из огнемета, родимый! Ребята, отошли от двери – быстро! Не застите ему вход… и выход.

Мы отпрянули от двери.

Куродо вскинул огнемет и ударил струей огня в ларву.

На мгновение я ослеп от ярчайшего света, сжатого в небольшой коробочке комнаты.

На мгновение меня хлестнуло обжигающим жаром, словно в комнате Куродо завелся небольшой, но активно действующий вулкан…

Я увидел, как Куродо перемахнул через пламенеющую корчащуюся лужу ларвы…

Он бы успел. Секунды жизни, отпущенные ларве, были секундами его спасения.

Однако он как-то неловко споткнулся, запнулся ногой о ногу, поскользнулся, упал, и на его распростертое тело шлепнулась сверху мантией, покрывалом – недоубитая, недосожженная ларва.

Куродо взвыл и протянул к нам руку.

Ларва всасывала, вбирала его в себя, наползала на него, его болью, его уничтожаемым телом продлевая свою жизнь, свое страдание.

Я дернулся было к Куродо, но на мне тут же повисли де Кюртис и Георгий Алоисович.

– Ааа! – орал Куродо. – Убейте! Пикой проколите!.. Или вырвите, вытащите меня отсюда!

– Не будь идиотом, – выхрипнул де Кюртис мне в самое ухо, – бабка за дедку, мышка за жопку… Номер два – и ты тут такой вселенский пожар…

Я почти справился с Георгием и де Кюртисом, когда Георгий Алоисович закричал:

– Степа! Родной! Помогай! Папаня в огонь хочет нырнуть! За други своя – называется!

Степан, вернувшийся из Конторы, подскочил ко мне и вцепился лапой в шею. От боли я чуть не взвыл, как погибающий на моих глазах Куродо.

Тут-то я и услышал спокойный голос Валентина Аскерхановича:

– Чего вы его держите? Пустите его, если ему так хочется.

Ларва, словно волна, последним рывком своего лужеобразного тела накрыла Куродо с головой, вспыхнула и рассыпалась прахом и пеплом. Ничего… Только горстка пепла… меня отпустили. Куродо… я прекрасно понимал, что никто из "отпетых" не умирает своей смертью… но Куродо… парень из карантина… тот, с которым… и ничего, ничего…

Я повернулся и с силой саданул Валентина Аскерхановича по челюсти. Валя спиной открыл дверь и рухнул на пол.

– Ох, и нравы у вас в северном. – только и смог сказать Георгий Алоисович и покачал головой.

– У нас в Южном, – усмехнулся де Кюртис, – не лучше.

Валентин Аскерханович встал на четвереньки и выплюнул кровь.

– Михаил Богданович, – жалобно спросил он у де Кюртиса, – за что меня Джек Джельсоминович?

– Я думаю, – резонно заметил де Кюртис, – что об этом лучше было бы спросить у самого Джека Джельсоминовича. Но мне кажется, что вы, мон шер, огребли по рылу за вовремя поданный разумный совет, исполненный истинного, – де Кюртис улыбнулся, – человеколюбия.

– Папа, – Степан тронул меня за плечо, – пошли.

Я старался не глядеть на него. Я боялся, что после гибели Куродо я заору на Степана так, как орал на него в детстве. Мне будет невыносимо видеть его глаза… Кто, как не я, виноват во всем, что случилось и еще случится со Степаном?

Я побрел в комнату, улегся на диван… Голова у меня гудела и надбровные дуги ломило, словно мозг собирался разломать череп и вытечь наружу…

Я всхлипнул.

В коридоре Глафира собиралась ехать в Контору.

Я услышал, как она кричит:

– Егор, ручку, ручку не забудь и тетрадку учета…

Я повернулся лицом к стене и буркнул:

– Кэт, дверь прикрой.

Дверь неслышно притворили, но топот и беготня все равно были слышны.

– Вот шебутная баба, – вздохнул я.

– Она – хорошая, – со странным значением проговорила Кэт.

– Тебе лучше знать… ты больше с ней видишься.

Надо было мне подхватить пику у де Кюртиса и колоть, колоть… Но я же не ожидал, что он так поскользнется. И странная мысль – а если он хотел поскользнуться?.. Чего ради он так рвался прыгать через ларву? Случается… да очень часто случается: человека тянет в бездну, в пропасть… Это ведь не вода, в которой можно заколотить руками от отчаяния – и вырваться, выплыть… если шагнул вниз, в пустоту, где нет опоры, в воздух – вопи не вопи – полет тебе обеспечен до самого дна…

Я лег на спину, стал смотреть в потолок. Может, и Куродо этого хотел? В конце концов, рано или поздно это должно было случиться. Это случается со всеми, почему Куродо должен быть исключением? Пройдет несколько лет, и я забуду его, как я забыл многих, многих: сержанта из карантина, русалколовов, Тараса, Мишеля, полковника Гордей-Гордеича; кто умер, кто превратился, от кого я уехал, кто исчез…

Ну, и будем считать, что Куродо просто уехал, улетел… его нет для меня, так же, как его не было для меня, когда я загибался в Северном городке… Я же тогда не грустил, не расстраивался? Куродо просто уехал!

Я вытянул руку, растопырил пальцы… нет. Это пока что не утешало. Потом я, может быть, и забуду Куродо, как забыл всех… Полноте… Всех ли? А Мэлори, Мэлори, Мэ…

А миссгебурт в продуктовой сумке у подруги моей мамы? И сказанное как бы между прочим, между делом: "Его жарят живым…"?

А Жанна, которая стала жабой? Ее голос, загнанный в отвратительную зеленую тушу, в отвислый горло-мешок?

Я глядел на свои растопыренные пальцы: до чего же они похожи на лапу ящера, до чего отвратительны, уродливы.

Кое-что не забывается никогда на этой планете, кое-что пребудет вовеки, покуда сам не исчезнешь. Я вспомнил глаза дракона, плоские серые экраны, как они загорались, вспыхивали мстительным злорадным (а может быть, это мы наделяли их нашими чувствами?) светом…

Я опустил руку.

Вошел Степан и остановился у самого моего дивана.

– Можно к тебе, папа?

– Можно.

– Как так получилось?

Я пожал плечами:

– Чешуя спецдраконов проходит обработку, хотя вероятность ее превращения в ларву мала. Но случается, что чешуя становится ларвой и после санобработки…

Мне было трудно говорить, и я замолчал.

– Папа… извини, я у тебя еще спрошу…

– Ну, спрашивай… – я поковырял стену пальцем.

– Что это – ларва?.. Отчего она… прыгает?

– Ларва? – я вспомнил объяснения на лекциях в карантине. – Ларва – это ожившая боль спецдракона. Жизнь, – я сцепил пальцы в замок, – соединилась с болью… Ларва – это воплощенная агония… Огонь, – я разжал пальцы, – и я… Ей бы перекинуться, убить, уничтожить что-нибудь живое, и тем уменьшить свою боль… На самом деле этим она продлевает свое существование и свою боль, но ей-то откуда это знать? Ее инстинкт обманывает ее, она рвется к своей смерти, а нарывается на чужую смерть и свою боль…

– Для нее лучше умереть, чем жить?

Я понял, для чего это спрашивает Степан, сел на диване и ответил:

– Не знаю. Как я могу решать за нее? Как я могу знать за нее, что для нее лучше?

– Почему же, – Степан глядел куда-то вбок, мимо меня, – ты ведь можешь себе представить, что бы с тобой было, если бы вся твоя жизнь состояла из одной боли…

– Нет, – быстро ответил я, – боль ларвы несопоставима с любой человеческой болью, но есть и еще одно "но"… Ларва – одна, абсолютно одна. она – и ее боль. Более никого для нее нет, а мы, – я смотрел на Степана, – связаны друг с другом тысячами нитей, и я бы не решился… Нет, не решился…

– Это все слова, – вздохнул Степан, – а я вот знаю точно, что никакими тысячами нитей мы друг с другом не связаны… Вон Куродо… Он здесь был самый лучший… Что, долго ты его будешь помнить? Пока ты живешь – ты связан этими самыми нитями… Умрешь – и не останется ни ниточки, ни веревочки, что свяжет тебя с миром…

– Зачем ты мне все это говоришь, Степан?

– Затем, – Степан поднялся, – затем и говорю…Я долго… я давно, я давно хотел тебя спросить, для чего… – он молчал некоторое время, он подбирал слова и шевелил чуть расправленными зелеными кожистыми крыльями, – для чего ты выпихнул меня в этот мир, где все меня ненавидят, где я отвратителен всем – и себе, себе отвратителен…

Я подошел к Степану и хотел тронуть его за плечо, хотел коснуться того места между шеей и крылом… но Степан отскочил и оскалился.

– Не трогай, – он скрючил лапы, – не трогай меня. Ты врешь, ты лицемеришь – я же вижу: я тебе так же отвратителен, как и другим… Ты просто притворяешься.

Я постоял, подумал, потом спросил:

– У тебя неприятности в Конторе?

– Никаких неприятностей, – огрызнулся (действительно, огрызнулся – обнажил пасть, усеянную мелкими острыми зубами) Степан.

– Прекрасно, – вздохнул я, – так или иначе, а ты выбрал удачное время для разговора по душам.

– Мне надоело быть хорошим, – Степан все скрючивал и скрючивал лапы, – надоело быть старательным, думающим о других, и только о других… Все равно… Достается… хлыщу, поганцу, дураку, у которого всех-то достоинств…

Степан закрыл глаза, и я увидел, как по его морде катятся слезы…

Вошла Кэт.

– Джек, там акт оформляют, ты не мог бы с Глафирой съездить? Нужен еще свидетель.

– О, господи, – я подавил раздражение, выглянул в коридор.

Глафира в официальном костюмчике, с тетрадкой учета под мышкой и с карандашиком в руке беседовала с де Кюртисом и Георгием Алоисовичем.

– Глаша, – спросил я, – что, без меня нельзя обойтись? Возьмите Валю, в конце-то концов.

Глафира прижала руки к груди:

– Да мы Валю берем уже, но нужен второй свидетель… Георгий Алоисович – муж, – стала загибать пальцы Глафира, – квартуполномоченной, то есть мой муж, – отпадает, де Кюртис пикой тыкал…

– Черт, – разозлился я, – да кто узнает, что он пикой тыкал?

– Уже знают, – невозмутимо объяснила Глафира, – я как приехала, так сразу все и рассказала. Мне поверили, но для отчетности нужны двое свидетелей…Так что…

– Ладно, – я, честно говоря, и хотел уехать: Кэт лучше со Степаном разберется, – сейчас, подождите немного…

Я прикрыл дверь, повернулся. Кэт усадила Степана на диван, гладила по голове, успокаивала.

Я вздрогнул. Это слишком напоминало мне ту… самую сцену на другой планете и здесь, у седьмого болота…

Нечто, жившее во мне, существовавшее во мне всегда, хихикнуло, гоготнуло: "Как она может гладить эту мразь?.. Как она может любить эту зеленую тварь?.."

– Степа, – сказал я, – в жизни бывает всякое, но что бы ни случилось, помни: у тебя есть мы… Я и мама – понимаешь? Ведь это немало…

– Немало, – сказал Степа и погялдел на меня, – немало.

Я отвернулся.

В Конторе я чуть было не поссорился с Глафирой… Мне совершенно незачем было туда ехать. Вполне обошлись бы и одним Валентином Аскерхановичем. А Глафира приволокла в Контору всех. Покуда звонили координатору сектора, покуда списывали данные Куродо…

Вернулись домой поздно. Вызовов не было. Я спросил у Кэт:

– Степа пошел в спортзал?

Кэт кивнула. Мне стало не по себе.

– Я заглядывал в спортзал: по пути из Конторы мы остановились размяться… Его там не было…

Кэт тоже заволновалась:

– Может, он в библиотеку пошел?

– Что ему там делать? – разозлился я. – Он уже все там перечитал…

– Так уж и все, – улыбнулась Кэт.

– Пойду схожу в библиотеку, – сказал я, – а то что-то душа неспокойна.

– Я с тобой пойду… Мне дома не усидеть…

В коридоре де Кюртис скоблил пику, счищал нагар с острия.

– Вы куда? – поинтересовался он.

– Пройтись, – сказала Кэт, а я добавил: – Степа ушел, и давно его нет. Пойдем поглядим.

Де Кюртис отставил пику, прищурил левый глаз, поглядел оценивающе на поблескивающее острие, вздохнул:

– Нет, надо еще чистить, эвон, как закоптил шампур… Сходите, конечно, – он по новой принялся за чистку, – Степку твоего в Конторе очень хвалят. Старательный, говорят, умный.

– Приятно слышать, – усмехнулся я, – спасибо.

– Не за что, – пожал плечами де Кюртис, – мне это труда не составило.

Мы вышли на улицу, подождали троллейбуса. Кэт прижалась ко мне.

– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, что у Степы есть женщина…

– Мне-то кажется, что у него нет женщины, и в этом все дело.

Подошел троллейбус. Мы вошли в него.

– Конечно, в этом, – подтвердила Кэт, – но ты понимаешь, что я хочу сказать…

Я подумал и согласился:

– Да… Понимаю, но мне ему не объяснить, что это не главное.

– Что это?

– Женщины… бабы, любовь… признание.

– А что главное?

– Убить дракона, – живо ответил я, – или убивать драконов, или делать так, чтобы они были неважны, неопасны… Понимаешь?

– Я-то понимаю, – вздохнула Кэт, – хотя…

– Что хотя?

Троллейбус мчался мимо освещенных витрин. Магазины, кафе, ресторанчики – все как на земле, все как наверху – и дико становится, отчего это наверху так мало знают о нас, о тех, что внизу, о тех, кто совсем рядом с…

– Что хотя? – повторил я.

– У тебя была девушка в юности?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что ты уже ответил…

Я замолчал… Самое главное нельзя было сказать словами. Я вспомнил Гордея. Он однажды донимал своими расспросами провинившегося и вдруг брякнул: "Ты,ебте, запомни: ученый только тот ученый, кто не может обходиться без математики, без, ебте, чисел, а человек только тот, кто не может обходиться без слов… И только самые, самые, ебте, настоящие ученые и люди умудряютсся обходиться без слов и без чисел, но ты не ученый и не настоящий человек, ты, ебте, вор…"

– Да, – сказал я, – у меня была девушка. Еще там… наверху… И я понял… из-за нее. Я не хочу говорить "благодаря"… я ее погубил… А погубив, понял, что главное – убить дракона, все остальное…

Троллейбус остановился. Вошли еще люди.

– Побоку…

– Из пещер набегают, – услышал я краем и насторожился.

Но разговор двух пассажиров потек, потянулся в другую сторону. Они были со стройки, беседовали о "новеньких", о сложностях на разводе, и я перестал прислушиваться.

Мне не понравилась это вот фраза – "из пещер набегают": пещер здесь поблизости не было. "Чего не случается", – подумал я.

Следующая остановка была наша…

Мы вошли в библиотеку.

– О, – обрадовалась библиотекарша, – только что Степан заходил, взял книжку "De moribus Ruthenorum…О мане падме кум, о!" и ушел…

– Что это, – изумленно спросила Кэт, – морибус и падме кум?

– Не знаю, – пожала плечами библиотекарша, – что-то инопланетное. Есть и перевод… Кажется, – она порылась в картотеке, – это значит: "мост, превращающийся под ногами пешеходов в пропасть… мост-ловушка". Ну, ваш Степан, – она улыбнулась, – на всех языках… Это так приятно… Ведь никто, никто не читает в нашем секторе. Только вы с Кэт, Степа, ну, де Кюртис, Миша зайдет иногда.

– Степа, – спросил я, – сказал, куда он пойдет?

– Нет, – удивилась библиотекарша, – нет… Я решила, что он домой пойдет…

Мы вышли на улицу.

Прошлись по туннелю к седьмому болоту…

– Кэт, поезжай домой, позвони в Контору и начальнику школ, может, он с координатором свяжется, а я загляну к "псам"…что-то мне…

– Да, – Кэт вцепилась мне в рукав, – мне тоже, мне тоже.

– Поедешь сама? Или что?

– Мне страшно, – Кэт все стискивала мою руку, – мне очень страшно.

– Поехать с тобой?

– Нет, что ты… Не совсем же я…

Я посадил Кэт в троллейбус и пошел к участку. Здесь совсем близко была "столовая", площадь развода, стройки… Я знал, что это совсем не те места, в которых я бродил, сбежав из маминой лаборатории, но странное чувство не покидало меня: все это уже было, было, нужно только вспомнить.

Я миновал троллейбусную остановку.

Две женщины беседовали у витрины замшелого магазинчика. Одна из них держала в руках сумку. Из сумки торчала палка твердокопченой колбасы. Я проходил мимо и услышал обрывок разговора: "…И на тренажер не похож…"

(…Неводом слуха ведешь по чужим разговорам, и попадаются рвущие, режущие сеть осколки чужих бесед…)

Я подошел к женщинам.

– Простите, – поинтересовался я, – вы говорили о каком-то тренажере или о ком-то, кто похож на тренажер?..

– Да, – охотно пояснила женщина с палкой колбасы, – на стройку залетело тут одно чмо болотное, а там – ребята – ну и поработали… Еще, наверное, работают… Что с вами? – обеспокоилась женщина.

– Ничего, – ответил я, – это – мой сын.

***

Степана привезли в санчасть. Я видел его растерзанное, истоптанное, разорванное тело. Я видел его крылья, обвисшие, волочащиеся по земле. Степан тихо поскуливал, постанывал. Он не разрешал себе орать от боли. Я опустился перед ним на колени, я обнял его огромную безобразную голову.

– Степушка, – забормотал я, – если тебе больно – кричи, Степушка…

Я прижимал к себе его голову – и никто из санитаров не мешал мне, потому что сделать ничего было нельзя…

– Папа, – прохрипел Степан, – извини… Извини меня… За что…ненавидят… я… хотел… уйти… тихо…

Он вздрогнул, и я почувствовал, как отяжелело и одеревенело его тело.

– Джек, – меня тронули за плечо, это был Георгий, – Джек… уж все… все… Пойдем…

…На совете ветеранов-"отпетых" меня ждали. Начальник школ пожал мне руку. Джером спросил:

– Что с Кэт?

Но я даже отвечать не стал. С болвана чего спрашивать?.. Совет – скучное дело, но скука порой помогает. Я сидел, откинувшись на стуле, чуть прикрыв глаза. Разбирали дело троих, убивших Степана. Их дело было чистое. Они ведь не знали, что он не ящер. На тренажер Степан никак не походил… Ну и что? В санчасти таких тоже не бывало. А что говорил по-человечески – так еще опаснее, страшнее… Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Парней наказывать было не за что… Не за что… Начальник школ нагнулся ко мне:

– Ребята хотят в "отпетые"… Они готовы выдержать экзамен… Любой…

Не открывая глаз, я усмехнулся:

– Так уж и любой… Они что думают… – я помолчал, потом добавил: – Степан мог заклевать десять таких, как они…

– Это конечно, – осторожно согласился начальник школ, – это разумеется… Я только хочу узнать: если ребята выдержат экзамены, ты будешь против?

Я чувствовал, как улыбаюсь, как тянется влево и вверх угол рта.

– Они – здоровые лбы, и с реакцией у них все нормально, и экзамены они выдержат, и я один буду против, но если их примут в "отпетые", – я помолчал, улыбаясь, – если их примут в "отпетые", я постараюсь запомнить их лица и анкетные… данные… И тогда уже я вколочу их в дерьмо, в гибель, в болото…

Начальник школ вздохнул:

– Это не так обязательно… Зря что ли у нас право вето?

***

Меня разбудили, аккуратно тронув за плечо. Я приподнялся на локте, увидел стоящих "псов" и опасной грудой посверкивающее на полу рыцарское обмундирование.

– Вот оно что, – сказал я.

– Так точно, – вежливо, почти подобострастно ответил один из "псов", – требует сам. Я опустил ноги на пол. "Пес", отвечавший мне, был, по всей видимости, старший по званию. Во всяком случае, вел он себя так, а в их знаках различия я так до сих пор и не разобрался.

– Вам помочь облачиться? – поинтересовался "старший".

Я поглядел на него.

– Батюшки, – восхитился я, – сколько лет, сколько зим! Вы же меня в этот комбинат отправили!

– Был грех, – вздохнул "пес".

– Какой же это грех, – я поднялся, прошел в ванную, пустил воду, – это не грех, а исполненный долг.

(Кэт позавчера увезли в санчасть. Я остался один… И скоро-скоро-скоро встречусь с ним. Я знал, что это рано или поздно случится… Я расплачусь с ним за все и всех. Даже если теперь он жует полуживой прозрачный студень – мне-то что за дело до этого?)

Я насухо вытерся, вышел из ванной.

– Я готов, облачайте.

– Зла, – спросил "пес", – вы на меня не держите?

– Зла, – помолчав, ответил я, – не держу. Испытываю благодарность.

Старший из "псов" засмеялся:

– С юмором у вас…

– Я серьезно.

Я стал надевать поножи, шнуровать их. Железка к железке – плотно, и еще прихватить шнурками…Так, так…

"Пес" прыгнул ко мне, пал на колени, схватился сам шнуровать.

Я изумился.

"Пес" развел руками:

– Так принято… Обычай, традиция… Спрашиваем для проформы, мол, согласны? нет? А на самом деле, согласен, нет ли, а облачаем сами. Понимаете? Может быть, обыкновенный обдриставшийся "вонючий", а может быть, и…

Он помолчал.

Меня одевали умело и быстро.

Потом вели по коридору. В коридор высыпали все наши. Я впервые увидел их всех в сборе…

Георгий Алоисович держал за плечи свою жену. Глафира всхлипывала.

Я испугался: "Как бы ее не заколотило…" И этот испуг, несоизмеримый с ужасом, схватившим мою душу, и с ожиданием удачи – насмешил меня.

Меня посадили в грузовик. Я мог бы влезть и сам даже в этом допотопном тяжеленном облачении, но меня подсаживали и подпихивали "псы" с предупредительностью слуг выжившего из ума господина.

Я вспомнил взгляд дракона и то, как бежал, оскальзаясь, воя, бывший "отпетый", просто "вонючий". Я чуть было не подумал: "Вот я", но смирил себя, запретил думать об этом – так.

"На самом деле еще ничего не решено. Еще ничего, ничего не решено".

Я поднял забрало.

Грузовик мчался пока знакомыми улицами.

– Я гремлю, как лавка скобяного товара, – повторил я читанную где-то шутку.

"Псы" молчали – и я понял, что здесь не нужно шутить, лучше молчать.

Молчать, впрочем, всегда лучше…

Грузовик затормозил, остановился.

Я увидел пальцы, схватившиеся за борт грузовика, а потом я увидел начальника школ. Он стоял на колесе и заглядывал в кузов.

– Джекки, – сказал он, – вот какое дело. Я знал, что этим закончится… Не скажу, что тогда знал, когда настоял на том, чтобы исполнили твое мальчишеское желание, но уж когда ты вышел от русалколовов целым, – знал точно.

Он замолчал, и я спросил:

– Ну и что?

Поскольку он все еще молчал, а время шло и "псы" нервничали, то я спросил второй раз:

– Ну и что?

Я был благодарен начальнику школ за его молчание.

Я – боялся. Сколько бы ты ни убил драконов, страх остается… Не такой, как в первый раз, другой… И от этого он еще "страшнее". Его нельзя объяснить одним незнанием. Ты знаешь, что такое дракон и что такое его убийство, но тебе все равно страшно…

И этот устоявшийся обычный страх, страх, как не в первый раз, соединяется со страхом, как в первый раз… ведь самый главный, самый, самый. Один удар – и все… И все решено, выяснено…

Может, оно и к лучшему, что здесь поражение – не смерть или калечество, но жизнь позора, вонючая стыдная жизнь труса… Хоть и в говне, а живой.

Все это надламывало душу, ныло страхом, готово было слиться в мольбу, молитву – на черта мне это сдалось? Лучше жить, просто жить…

Поэтому я был рад, что начальник школ медлит. Мне хотелось бы так и стоять, так и не ехать никуда, а просто ждать ответа…

Но "псы" нервничали, и… Мэлори, Мэлори, Мэ… (ее-то везли так же, в грузовике, только на ней не было теплой фуфайки, стеганых штанов, а поверх всего этого железного одеяния, лат – всего этого на ней не было… она ехала в пасть к чудищу в одной накидке… За всю планету – одна. Все, все были перед ней виноваты. Все. Вся планета трудилась для того, чтобы "вылепить" Мэлори, сделать ее… а после – сделанную, образованную, живую, чувствующую боль и холод – всунуть, впихнуть в пасть к жабе… Заменитель, заместитель. Она для того и жила, чтобы быть сожранной, она для того и училась петь и плясать, декламировать стихи и читать прозу, чтобы быть растерзанной, а я?..)

Поэтому я в третий раз спросил начальника школ:

– Ну и что?

Он вздрогнул:

– Ничего, Джекки, ей-ей, ни-че-го… Я не знаю, успокоит тебя это или нет… но если… если ты останешься жить… Я попрошу, я распоряжусь… Словом, ты будешь в девятом болоте… В принципе, там… хорошие парни.

– Не такие "вонючие"? – спросил я, нарушая неписаное правило. Чхать я хотел на все правила теперь, сейчас, и в особенности – на неписаные…

"Псы" занервничали. Один из них положил руку мне на плечо. Начальник школ покраснел, покачал головой.

– Ничего не боишься… Ладно. Словом, запомни… К девятому я буду приходить, Глафира… Еду принесем. Там дерутся. Ты отдавай, – начальник школ всхлипнул, – мы еще принесем…

Тут только я заметил, что он – без стека и чуточку больше чуточки под шофе.

– А где ваш стек? – спросил я.

– Э… – начальник школ махнул рукой, – Джекки, ты был самый мой любимый ученик, самый, самый… Я не знал, на что надеяться. На твою смерть? На то, что тебя ранят? На то, что ты переберешься в Контору, в "псы", в "превращенцы"? Не знаю.

Он заплакал.

Я тронул его железной перчаткой.

– А вы не спешите меня хоронить в болоте… номер девять… Я вернусь со шкурой старика!

Начальник школ спрыгнул с колеса, оступился, упал (он был хорошо пьян, а не чуточку, как мне показалось вначале), поднялся, завопил:

– Удааачи!

Грузовик рванул с места.

Я второй раз нарушил неписаное правило, и от этого мне стало…

– Стареет, – крикнул старший из "псов", – стареет начальничек…

Он набивался ко мне в друзья, а когда я обделаюсь, пинками погонит в болото. Будет гоготать, сдирать латы, радоваться, что ему-то, "псу", никогда не быть "вонючим": спасся, выскользнул, а пока он набивается ко мне в друзья…

– Заткнись, старшой, лучше покажи мозги…

– Все-то вы помните, – изумился "пес" и покорно снял шлем, старый танкистский шлем.

Я увидел гигантский живой, чуть подрагивающий грецкий орех.

– Достаточно, – поблагодарил я, – стриптиз завершен. Прикройтесь.

"Псы" заржали. Они радуются моей грубости, тем грубее, отвратительнее, страшнее будут они со мной тогда, когда… когда… Как страшно, страшно сбросить с себя все это железо и бежать, бежать, бежать не в холод и сверкающую белизну, а туда где тепло, где чавкает вонючая жаркая живая уютная жижа, но Мэлори, Мэлори, Мэ… Я вспомнил Степана – урода, рептилию с душой лучше, чем человеческая. Я вспомнил Степана растерзанного, Степана, вздрагивающего всем своим растоптанным телом, телом, жизнь которого – боль, я вспомнил и понял, что… что… что… Мэлори, Мэлори…

Я закрыл глаза: что я не видел в этом подземелье? Лучше и вовсе не глядеть.

– Бензина совсем не стало, – слышал я разговор "псов", – в коридорчиках-то хорошо: троллейбусы, электромобили, а наверху? Поди-ка угонись за каким-нибудь охламоном…

– Да, но и вызовов меньше стало.

– Ага, старичок перешел на манку, говорят, ему теперь студень возят. Медуз таких жрет. В прежние времена фыркал, а теперь жрет… Гуманист.

– Очеловечился… – и "псы" заржали.

"Старичок", "коридорчики" – вот у них какой жаргон… Я с этими ребятами почти не общался. Почему "почти"? Вообще не общался. "Отпетые", которые вырвались сначала о "столовой", а потом от казарм. Славные ребята, славные. им уже не бывать ни "превращенцами", ни "вонючами". У "вонючих" есть одна привилегия: их не схавает дракон. Они гибнут в самом болоте. Хлюпающее дно болота (или болот?) выстлано телами тех, кто хотел убить дракона и кого дракон посчитал достойным своего взгляда. Взгляда, гляда… гяда… Взгляда гада… Просто – взгляд гада… Что может быть ужаснее? А если еще гад размером с дом!.. с гору! с…)

– Старичок, – "псы" все разговаривали, они словно не замечали меня, да и я их не видел, я видел тьму за веками – красноватую подглазную тьму, – наверное, сдохнет сам, а трупешник его съедят "вонючие".

– Нет, – сказал я и открыл глаза (мы неслись по пещере под нависшими, словно клыки, сталактитами, я успел заметить извивающиеся щупальца, уверенные, бесстрашные, они вырастали из сводов пещеры), – нет, – повторил я.

– Что нет? – лениво переспросил старший из "псов". – Побрезгуют?

Он подмигнул мне.

Меня охватил ужас. Вот когда меня охватил ужас. Они уже не стеснялись говорить со мной фамильярно, насмешливо. Они уже видели во мне обделавшегося "вонючего", с которого сдирают латы, пинками под зад гонят в болото – тоже мне выискался: победитель! спаситель! Марш – в теплое дерьмо и к таким же, как и ты…

Я ударил старшего "пса" легонько, легонько, но он все же свалился, утирая кровь, поднялся, не стал спрашивать: "За что?", а я ему все равно объяснил:

– Извини, брат, но мне показалось, что ты очень вольно себя ведешь… без малейших на то оснований. Я еще жив и я еще в железе, а не в дерьме. Потерпи – немного осталось…

"Псы" молчали. Если я превращусь в "вонючего" – уж они натешатся. Они вытопчут душу мне… Не убьют. "Вонючих" убивать нельзя, но потопчут всласть.

Пещеры, по которым мчал грузовик, делались все сиятельнее, все холоднее и оскаленней. Дорога шла под уклон. Она была вымощена белыми плитками. Так везли Мэлори, голую Мэлори, Мэлори, понравившуюся дракону.

Так я-то тоже понравился дракону… И еще как… он давно за мной следил. Я улыбнулся. Мы любили одну и ту же девушку и погубили одну и ту же девушку… Он же не виноват, что он ест тех, кого любит. Его любовь – жжет и губит. он раздирает на части любимую. Он слишком силен и любвеобилен.

– Нет, – повторил я, – "старичок" не сдохнет… "Старичка" убью я… И вы всласть натешитесь, пиная его труп ногами. Можете даже попробовать, какой он был на вкус.

Шофер дал по тормозам, высунулся из кабины.

– Все, – сказал он, – тропа Джорджи… По прямой…

Мне помогли спуститься из кузова. Дали меч.

– А девочек из орфеанума, – спросил я у шофера, – возят другой тропой?

Шофер вылез из машины, потоптался, согреваясь:

– Точно. Девонек, чтобы свеженькие и чтобы не заиндевели, а прямо так… с морозцу, – он засмеялся, – с ветерком под ясны очи и остры зубики…

– Орфеанум, – хмыкнул один из "псов", – их там воспитывают… – ух. Долг… осанка, все – ради вскормившей, воспитавшей их планеты…

– Я пошел, – сказал я.

– Давай, – вздохнул старший из "псов" и, спохватившись, исправился: – Давайте.

Передо мной был узкий округлый проход, ощеренный белыми сталактитами.

Снизу было черно и как-то… вздуто.

Я наступил на черный пол прохода под ощеренными, ряд за рядом, белыми сталактитами – и едва не отдернул ногу, во всяком случае, изумленно оглянулся.

Пол пружинил, словно батут, слоно резина, наполненная воздухом, или плоть живого существа.

Белые клыки сверху чуть задвигались, словно угрожали проткнуть меня, любого, кто рискнет пройти под ними.

– Иди, иди, – уже не таясь, насмешливо произнес старший "пес".

Видимо, я нарушил еще какой-то неписаный закон, видимо, еще какая-то примета предвещала мне несчастье, иначе он не был бы так нагл.

– Иди, иди, – повторил он, – и помни: плох тот "отпетый", кто, вступив в царский коридор, оглядывается назад.

Кажется, я это уже слышал – от Мэлори? от Степана? Он тоже был очень начитан… Впрочем, все равно. Не обязательно вычитать: все хорошо придуманное, хорошо сформулированное уже было когда-то и кем-то сказано, написано… все равно… думаем, что говорим свое, а повторяем наизусть чужое…

Я шел под волнующимися клыками по прогибающемуся полу. Что-то детское, подпрыгивающее было в этом проходе… (Когда-то в детстве я прыгал на батуте на пружинящей кровати. Вверх – вниз, вверх – вниз – меня подбросило, и я с силой бровью приложился об угол, нависший над кроватью опасным утесом.) Сейчас мне захотелось потрогать, попробовать, какие они – клыки, нависшие над царским коридором. Я подпрыгнул, протягивая руку вверх, но не допрыгнул, не дотянулся. Зато когда я приземлился, пол вспучился и клык опустился до самой моей вытянутой руки. Я сжал его. Он тоже был мягок… Вот когда меня зашвыряло на черных, словно резиновых, волнах, вверх – вниз, вверх – вниз. Я потерял равновесие и, бренча, словно самовар, брошенный под откос, покатился вниз? вверх? под ясные очи того, кого мечтал убить всю жизнь. Я сжимал меч, я старался не напороться на него. Я старался не потерять его… Меня выбросило, выдавило из царского коридора на твердые плиты зала… "Наверное, – подумал я, – я выгляжу смешно".

Я поднялся, сжимая меч. Я увидел расширенное от удивления око дракона. Оно было больше меня. Оно было огромно, и веки его чуть подрагивали и помаргивали.

"Он, действительно, стар, – подумал я, – он – стар и изумлен, он не успел собраться, он не ожидал такого… Он погиб".

И я дважды ударил дракона в сочленения шеи, гигантской шеи, словно бы уходящей, врастающей в землю. Я услышал не просто взрыв, я услышал, как разламывается планета, и потерял сознание.