Образно говоря

Одно лето, когда сгорела моя дача, я снимал дом в деревне Пуньки́, километрах в двухстах от Москвы. Полдома. А во второй половине дома жили хозяева — Петр Фомич и Зинаида Васильевна Пугаевы.

Деревня Пуньки — тихая, полузаброшенная, в пяти километрах от шоссе, в сорока от железнодорожной станции. Тут, как водится, жили одни старики. Из «дачников-фигачников», как здесь говорят, в тот год был только я. А кому еще охота пять часов трястись на поезде, потом полтора — на попутке (если еще она будет) и затем полтора часа плестись по комариной вырубке вдоль зудящей высоковольтной линии?

Деревня, конечно, очень живописная. Березняк — молоко в изумруде. Синее круглое озеро, прямо как из сказки-мультика. В нем — толстые караси, серебряные и холодные, как будто заиндевевшие. С непроницаемыми лицами бойцов без правил. Пахнущие чем-то древним, холодным и сладким.

Кругом поля, перелески, леса. Теплая пыль проселков. Жирное разнотравье. И голубое небо с алебастровыми айсбергами облаков.

Сами Пуньки — три десятка бревенчатых изб, срубленных еще в сороковых годах прошлого века. Многие заброшены и наполовину сгнили. Избы либо некрашеные, либо зеленые, либо голубые, иссиня-серые. Наличники — белые. Облупленные, в шелухе, похожей на яичную.

Пугаевы уже пожилые. Петру Фомичу, по кличке Попугай, «восимисит». Зинаиде Васильевне, «Попугаихе», или «Зинике», — «семисит с гачком». Т. е. «с гаком».

Петр Фомич — розовый, малорослый, плотный старичок в седом ежике, с пронзительно синими хитрыми глазами и с носом картошкой. Здесь говорят — «кортоплей».

Зинаида Васильевна — высокая, прямая, с тонкими и правильными чертами лица, сероглазая, спокойная, рассудительная, хозяйственная. Никогда не торопится и все успевает.

Петр Фомич — очень общительный, разговорчивый и страстный философ, особенно насчет глобальной политики.

Два месяца я прожил в Пуньках и два месяца ежедневно мы с Петром Фомичом философствовали («хвилософствовали»). Вернее — «хвилософствовал» Петр Фомич, а я был поводом и фоном. Особенно подзадоривал Петра Фомича тот факт, что я преподаю в университете и много ездил по миру, «облапил глобус», как он выражается.

Петр Фомич называл меня по-разному: Училка, Очкан, Лягушка-путешественница, Бегунок, Одиссеюшка и еще много как. Совершенно беззлобно. Просто от любви к яркому, образному слову.

Рассуждал он масштабно и парадоксально. Мир рассматривал как некую коммуналку, между обитателями которой — чисто человеческие отношения. Он говорил: «Китаец» вместо «Китай», «Негр» вместо «Африка», «Мериканец» вместо «Америка». Получалось примерно так:

— Тут какая хвилософия? Мериканец, он что?.. Он Японцу, образно говоря, по заднице атомкой съездил, Японец и стих. Хотел Русскому смазать, а Русский — на дулю тебе: я сам сусам. У нас тоже атомка имеется, вот она, гляди… Курчатов, наш мужик лобастый, бороду-то почесал, бяк-бяк — и готово. Утрись, Мериканец. Плачь, Полосатка. Тот и утерся. А тут еще Ляксеич наш вокруг шарика обмахнул. «Поехали!» — говорит. А что? И поехали. А до того-то еще две русские суки почин учредили. Все это при Хруще было, а Хрущ, конечно, гаденыш еще тот…

— А чего так? (это я)

— Скот порезал. Мясные гонки с Мериканцем затеял. «Догнать и перегнать». Перегнал, холера… У нас в Пуньках, образно говоря, до Хруща на тридесять домов тридесять и пять коров было. Вот так, Очкан!..

— Тридцать шесть, — назидательно вставила Зинаида Васильевна, протирая тарелки.

— Здравствуй, мать! Где ж шестая? У всех по одной и на Слободке по две.

— И тебе, балаболка, не хворать. А у Комковых-то?.. Зорька-рыжуха?.. Комолая, с бельмом?.. Забыл?

— А ну тебя! Пять-шесть… Крохоборка-милиметровщица, — улыбнулся Петр Фомич.

— А ты трепло беззаветное, — ухмыльнулась Зинаида Васильевна. — Попугай, как есть. Рта не закрывает. Один сквозняк словесный. В кишки-то не надуло еще за восимисит лет?

— Иди, умница, кортоплю ставь вариться! — шутливо нахмурился Петр Фомич. — И моркшки со сметанкой натри.

«Моркошка» — значит морковь.

— У-у-у! Нача-альство! Страшно. Прямо трясуся вся!

Зинаида Васильевна встала и не торопясь вышла из комнаты.

— Полвека маюсь с язвой, — счастливо подмигнул мне Петр Фомич, мотнув головой в сторону двери. — Полвека и, образно говоря, три года.

— Так сколько коров осталось в Пуньках? — вернулся я к «хвилософии».

— Семь. Остальных скопытили. Пустили под тесак. Чтоб Мериканца перегнать. Зато в космос прокатились. Гагарин с Терешковой. Космос заместо буренок. Вот как. Гляди в люминатор, а жрать не проси. Вот. А потом Мериканец опять русского сделал. В смысле Луны. Я, Бегунок, так мыслю, что Русскому Мериканца никогда не удюжить. Мериканец Русского как пить победит.

— Это почему?

— Русский — через край добрый обормот. Мериканец, он как беседует? Он для начала тебе в нюх кулаком — раз!.. А потом под дых еще раз — тяп! А потом по виселке по причинной коленцем — дзынь!.. Чтоб ты забыл, как «мама» говорить. Чтоб ты наполовину помер. А уже затем вежливо тебе предлагает дружиться. Условия оглашает. Вроде того я тебе, образно говоря, полено, а ты мне — избу. А если ты опять, милдружочек, не согласен на такие выгодные для тебя, закадычного братана, условия, он тебя, как йогу, в рулон скатает, уши к заднице прикнопит и все твое добро и возьмет. А еще и документ по всей форме составит, что именно так оно и будет до самого конца честно и справедливо и обратного пути нету. Согласно контракта. Таким вот образом. Нет. Если Мериканец пришел — расплетай лапти.

— Густо вы хвилософствуете, Петр Фомич.

— Это я — образно говоря. А на деле… Вон он Японца — атомкой, Вьетнамца — химикалиями… А Русский дурень, глядишь, победит да сам все и отдаст. Да еще и пожалеет прохвоста. Вон как с Немцем эти… Мишка Меченый с Борькой-пьянью, не к ночи будь помянуты, обошлись. Сами, мол, уйдем, а ты все мое возьми, воссоединись и стенку сломай. А война — дело давнишнее. Тьфу!.. Нет, Мериканец — он и свое не даст, и чужое не упустит. Потому и богат. А Русский без штанов родился, без штанов в космос слетал и без штанов помрёт… Хотя Китаец — этот… одуванчик еще страшней.

— Чем же он страшней?

— Ты у Китайца-то в гостях, небось, бывал?

— В Китае? Ну, был.

— И как?

— Хорошая страна.

— Хоро-о-ошая! Как м…ня заросшая. А сколько их, курослепов-то этих?

— Много.

— То-то. Эх ты, Училка… Мно-о-ого. Два мильярда! А то и три: кто их там считал, землероек-то этих. Они ж там — как опята на Воздвиженье. Что ни пенек, то мешок. Китаец — сила. Он типа удава. Ждет. Приглядывается. Смекает. Котелком своим желтым кумекает. Ага! Русский посреди степи широкой без порток водку булькает. В перерыве между войнами. Потому что скучно. Француз, как всегда, юбки обнюхивает. Таджик Москву метет. Араб своему нефтянскому богу молится. Негр ждет под баобабом, когда ему банан сам в зубы рухнет…

— Бананы на баобабах не растут…

— Знаем без сопливых. А он все равно ждет. Мериканец долларии свои болотные печатает и считает. Считает и печатает. Сам с собой наперегонки. Англичанец собой до одури гордится и овсо жрет, что твой мерин в стойле. Индус гадюке на дуде дудит и пуп свой разглядывает в смысле хвилософии. Итальянец с Грузином песни наперебой галдят. Еврей плачет, что он умней всех и никто его за это не любит… Все суетятся, мельтешат, как мошка после дождика. А Китаец ждет. Этот своего не упустит. Дай срок.

— Китайцы, Петр Фомич, работают во всю, — возразил я.

— Правильно, работают. А краем глаза в нас целят. Хотя, конечно… Они — вроде нас…

— Как же это?..

— А так. У нас нефти много, леса и прочего алюминия. Мы их и не бережем. А у Китайца народу полны карманы. Он с ним — как мы с плиродой. Да и Немец еще своего не упустил. Нет, не упустил. Оправился Немец после Второй Отечественной. Зализал Фриц синяки. Хитрый Митрий: помер, а глядит… Опять втихаря империю немецкой своей нации варганит.

— Какую еще империю?

— А такую, немазаную-сухую… Единая твоя Европия — это что? Агния Барто? Нет. Кто в этой ихней Европии главный? Швейцар с Албаном? Хорватец какой-нибудь? Нету! Немец главный!

— А Франция? А Испания? А Италия?

— Эти, Одиссеюшка ты мой, выдохлись. Не тот напор. Бывал ты у них?

— Бывал, Петр Фомич.

— Ну и как?

— Прекрасно живут. Лучше нас в сто раз.

— Кишкоплуты. Видал я их. Показывали этих нам, образно говоря, в телевизере. Париж этот с Римом. И что? Все жрут, пьют и улыбаются. Улыбаются, жрут и пьют.

— Так чего же в этом плохого? Счастливая жизнь. Люди живут в свое удовольствие.

— А! — махнул рукой Петр Фомич. — Ушли мозги в желудок. Не бойцы они, нет. Да еще через одного гомосэк с лесбияном, прости, Господи. Нет, этих — в утиль. А вот Немец — он, да, работает. И поджидает, когда под него все ляжут. И Грек, и Лях, и Болгар, и Португал. Не мытьем, так катаньем. Раньше Немец норовил все танком, а теперь-то — банком. Вот оно что, Очки ты мои Крылатые. Поумнела немчура. Хотя… Невезучий он, Немец. Даже жаль его, твердозадого. Сколько раз уже империю свою городил. Три аль четыре? И всякий раз — швах и пыль. На Русского зачем-то попер. Ну не дурак? Русского ведь одолеть на этой земле никак не можно. Почему что Русский завсегда всех повергнет. Такая у него участь.

— Петр Фомич, какая-то тут у Вас, простите уж меня, неувязочка.

— Какая такая, Колобок ты мой Четырехглазый, неувязочка?

— Вы же только сейчас говорили, что Америка нас…

— Это я — образно говоря. Мериканец с Китайцем Русского, конечно, на пару одолеют. Тем паче если им Немец со своей империей подсобит. Там и Француз-лесбиян из-под очередной юбки подтявкнет. И Турок ущипнет. И Поляк подшипит. И Англичан со своего сырого Лондона пальчиком погрозит. Да и наш родной Хохол сгоряча, может, галушкой бросит… Это, конечно, все так. Никаких сумнений. И вроде бы — все! Кресты. Махнули на глобусе на Русского рукой. Амба, не жилец. Ан-нет! Русский полежит-полежит, покряхтит-покряхтит, проп…дится, в луже умоется, икнет — и на печь. Отмогаться. А через полвека лет глядишь — он с печи слез и опять в силе. Здоровый, как боров. Морда красная, но добрая. А сам малость во хмелю, но, однако, с рогатиной. А за ним еще, образно говоря, Удмурт да Якут, Казах да Белорус. И у каждого по дрыну. И у всех морды красные, но добрые. И вроде добрые морды-то эти все мордовские и бурятские, а есть в них во всех какая-то дурца с отчаянкой. И все слегка во хмелю, так что без дрына на ногах не стоят. И чего от них ждать — ни одна Обама и ни один Тетчер не знают. Боязно? Боязно. Всем боязно, и Русскому с Калмыком, и Мериканцу опять же забота, и Немцу с Англичаном дума. Не знают они все, что с этим Татарским Русским делать. Не впихивается он в ихний мудрый чертеж. Он им всем — как оса в трусах. Неясный зверь неприятной породы. Раскорячился, понимаешь, на сколько там мильонов километров, прибрал байкальскую воду с сибирским кислородом, воронежский чернозем с заполярным газом — и сидит. Под мухой. Бьют его Наполеон с Гитлером, бьют, а ему все как с ящерицы хвост. Чудно́! Как говориться, во саду ли в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла — вот тебе задачка. Однако пойдем, Ломоносыч-Кривоглазыч ты мой, на двор. Курну я перед кортоплей с моркошкой. В избе-то дымить — чертяку кормить.

Стоял, помнится, прекрасный июньский вечер.

Остров алого заката тонул за синим морем леса. По небу вились розовые стеариновые изводы облаков. Поле отчаянно стрекотало. Вкусно пахло предросной травой. Закукукала кукушка. Я было начал считать в смысле остатка жизни. Но на шестьдесят восьмом «куку» махнул рукой. Сто четырнадцать лет — многовато.

Петр Фомич курил, как курят все старики в Пуньках. А может быть, как все мужики от Калиниграда до Камчатки. Правая нога — на левой, правый локоть — на колене. Кисть левой руки свисает с ноги позади локтя. Папироса в правой руке между расслабленными указательным и средним пальцами, лежащими у самого лица. Плохо объяснил, знаю. Но лучше не получается.

Русский Роденовский Мыслитель. А может — Мефистофель Антокольского.

Образно говоря.

— Готова кортопля-то! — крикнула Зинаида Васильевна. — Идите нешто, криводумы.

— Идем! — отозвался Петр Фомич. — Завтра жарко будет. И карась будет хорошо клевать. Ну, пошли заправляться, Москва.

Заправлялись под обсуждение пенсионной реформы.

На следующее утро мы ловили карасей. Я поймал одного, Петр Фомич — двенадцать. Обсуждали проблему Курил, Японца, монголо-татарское иго, Кубинца, карибский кризис, Петра I.

Вечером ели жареных карасей все с теми же картоплей и моркошкой. Обсуждали российский флот, Ивана Грозного и Чечена.

Потом были грибы с Путиным и Армяном. «Макарошки» с Чукчей и Брежневым. «Гречаня» под Медведева.

Много чего еще было. Но странное дело: в глубине души, какую бы ересь ни городил старик, я почему-то всегда соглашался с Петром Фомичом. А еще больше — и еще в бо́льшей глубине души — с Зинаидой Васильевной.

В общем — с ними обоими.

Соглашался, образно говоря, конечно.

 

Сыны и сны

У меня два сына: старший родился в 1992 году, младший — в 2012.

Вы, конечно, почувствовали, что в этом совершенно нейтральном повествовательном предложении без всяких там изобразительно-выразительных художественных средств звучит отчаянная нотка отцовской гордости. Знай, мол, наших! Еще не всё зачехлено! Еще нас ждут на лоджии гантели! И т. п.

Гордость, конечно, есть. И радость, разумеется. Но я хотел рассказать о другом.

После рождения второго сына у меня вдруг стали неожиданно и отчетливо всплывать картины двадцатилетней давности. А именно: стали сниться какие-то эпизоды и фрагменты — до странного выпукло и четко. Запахи, звуки, мельчайшие детали. Причем не только из 92-ого, а в целом — из той эпохи. Как будто второй малыш из своего загадочного небытия прихватил с собой для меня какую-то невидимую книгу памяти и положил мне ее под подушку.

Сны ведь они — мистические кочевники, они приходят оттуда же, из вечности, откуда и дети. А потом уйдут вместе с нами все в ту же вечность, чтобы опять возродиться.

Повторяю: это были не сонные фантазии, а четкие воспоминания. Или, лучше, припоминания. Совсем как у древних греков: анамнесис.

Вот конец 80-ых.

Я захожу в продуктовый магазин. Никого. Унылое каре пустых прилавков. Пахнет прогорклым маслом, уксусом и дихлофосом. Я морщусь и почти разворачиваюсь, чтобы уйти.

Вдруг из разделочной вплывает видение. Очень красивая, полная и совершенно пьяная продавщица с алой розой в черных волосах. У нее в руках поднос. На подносе — огромная копченая свиная голова. Даже не голова — бюст. Бюст лоснится и улыбается всеми ста зубами. Продавщица тоже улыбается:

— Молодой человек, свинтуса не желаете?

Я в первый раз в жизни вижу работника торговли, улыбающегося посетителю. Улыбающуюся копченую свинью — тоже.

Я покупаю свинтуса. Пять килограммов! Свинка явно пожилая, но съедобная. Мы едим хрюшку почти месяц. Параллельно я осваиваю профессию дантиста. Свиные зубы я рву орехоколкой в виде какого-то странного существа, похожего на дракона-дистрофика.

Остаток сна я мучительно пытаюсь понять, что это за животное. Копаюсь в ящике со старыми чеками. Нахожу чек, на котором написано: «Орехокол „Белочка“», — и просыпаюсь в холодном поту.

90-ый год, лето.

Я в метро на станции ВДНХ. Жду поезд и читаю «Огонек». Вдруг слышу за собой отчаянное «ой!». Оглядываюсь. Девушка в одной босоножке смотрит вниз, на рельсы. Девушка оборачивается ко мне и, нежно улыбаясь, говорит:

— Молодой человек, вы мою туфельку не достанете?

Вы когда-нибудь лазили в метро на пути за туфельками? Я — нет.

— А там этого… электричества нету? — мнусь я.

— Нет там электричества. Давайте, я ваш журнальчик подержу.

— Точно нету?

— Точно, точно. Давайте сюда журнальчик.

Девушка по-хозяйски отбирает у меня журнал и опять улыбается. Так, знаете, снисходительно-испытывающе: сейчас, мол, посмотрим, Рембо ты или подгузник.

Я не подгузник. Обратного пути нет. Журнальчик-то я отдал… Все дело в журнальчике: вместе с ним я отдал право на отказ. У меня в груди — набухающий холодный пузырь страха. Я нехотя и кряхтя лезу на пути. Хватаю дрожащей рукой туфельку. Смотрю на туннель. В черном полуовале туннеля загораются два бледно-желтых пиона фар. Пионы пульсируют, стучат и стремительно надвигаются. Я судорожно лезу наверх. Наверное, у меня очень жалкий вид. Потому что я вижу откровенно ироничные и озорные глаза девушки. Серые с синими ободочками. Я впопыхах роняю на пути вьетнамку с левой ноги. Вылезаю, пыхчу, сердито кричу сквозь шум тормозящего поезда:

— Отдайте сюда обратно мой «Огонек»!

— Пожалуйста! — девушка смеется. — «Сюда обратно…» Туфельку-то верните. Раз уж достали.

Господи, позор-то какой. Девушка такая симпатичная. А я…

— Нате вам вашу… несчастную туфлю́!.. — кричу я почти сквозь слезы.

— Спасибо!

У меня позорно дрожат ноги. И та, что во вьетнамке, и та, что босая. Та, что босая, — сильнее. Я чуть не плачу от стыда. Девушка вдруг становится почти серьезной.

— Бедненький…

Поезд отъезжает. Девушка остается стоять рядом со мной. Я смотрю вниз: моей вьетнамки нет. Куда же она могла деться? Ума не приложу.

— Ну вот… — говорю я. — Помог достать туфельку…

— У меня дома — братнины вьетнамки. Сорок третий размер. У вас какой?

— Да ладно вам… До свиданья.

— Нет, у вас я спрашиваю, какой?

— Ну, сорок два-сорок три.

— Пойдемте, я здесь совсем рядом живу. У брата сорок четвертый. Они ему малы. Я ему неделю назад купила — а они ему малы. А вам будут как раз.

— Не пойду я… До свиданья.

— Пошли, пошли…

Она властно берет меня за локоть, и мы идем на эскалатор.

На улице — ливень. Сладкий, густой, карамельный июньский ливень. Грибной и теплый. Девушка смеется, снимает с себя босоножки. Я тоже снимаю вьетнамку.

— Да выбросьте вы ее!..

Она вырывает у меня из рук вьетнамку и бросает в мусорницу. Потом мгновенье думает и бросает туда же свои туфельки:

— Пошли?.. Лена меня зовут.

— Вова… Значит, я зря старался…

— Все равно они мне жмут… Вова.

Мы идем босиком по теплым лужам. Это был первый раз, когда я ходил по Москве босиком. И, кажется, последний.

Дома у Лены мы пьем чай и колем орехи орехоколом «Белочка». Точно таким же. Вернее, тем же самым.

Через год Лена стала моей женой.

Но это был уже не сон.

91-ый, осень.

Чертановский пруд. Мой друг Антоха, совсем недавно поднявшийся на кооперативном репетиторстве, отмечает свой день рожденья. Уже не первый день… Мы покупаем в ларьке американский спирт «Рояль». Уже очень теплый Антоха прямо у ларька открывает бутылку:

— Тестируем. Что за дурь лабают янки.

Антоха отхлебывает спирта, долго полощет им рот, потом морщась выплевывает и говорит:

— Как сказал люберецкий поэт Федя Грыжин, «была ты для моей печенки подобна акту расчлененки»… Нет, этот масонский ацетон не для моего ливера.

Я нюхаю спирт:

— Чо, нормальный «Рояль». Не капризничай, Тох… Не такое пивали…

— Я тебе не кот Бегемот керосин хавать. Не в сказке живем.

Антоха, пошатываясь, идет к помойке и медленно выливает спирт из бутылки прямо в помойку. Трое бомжиков пару мгновений смотрят на него. Потом один молча подбегает к Антохе и подставляет кожаную кепку под струю. Подбегает второй, третий. Отовсюду бегут бомжи кто с чем. Некоторые подставляют горсть.

Через полчаса Тоха ящиком «Рояля» в разлив угощает несколько десятков местных бомжей. А заодно и голубей. Попкорном.

Тоха — добрый, но дурной. Вернее, наоборот: дурной, но добрый.

Через пару лет он прогорел в бизнесе, все раздал женам. Где-то бомжует. Обычная российская история.

Весна 92-ого.

Моему сыну два месяца. Молока у жены нет. Со смесями — проблема. Я нахожу объявление о кормилице.

Прихожу по указанному адресу. Звоню в дверь. За дверью грохочет «Таганка. Все ночи полные огня…» Дверь открывает мужик с голым торсом. Весь в наколках. Лицо — вылитый хряк из первого сна. Только зубы золотые. И не улыбаются, а агрессивно щерятся:

— Ну?.. Это шо еще за тема, шо за финик из Египта?..

— Извините… Я по объявлению.

— Миль пардон, объяв не пишем. Только метим протоколы.

— Я насчет молока.

— И доярок не крышуем. Только телок из Коврова.

— Вот… — я достаю объявление из кармана.

Хряк берет бумажку, говорит:

— Что за кузькина малява?… — и долго ее читает. Так долго, что я начинаю тосковать. У меня появляется подозрение, что хряк не умеет читать.

Наконец он понимающе кивает головой:

— Есть контакт на этой киче. Доча кормит спиногрыза…

Я вдруг в ужасе понимаю, что хряк говорит исключительно хореем. Ну: та́-та, та́-та, та́-та, та́-та… «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Где я? На филфаке или в странной коммуналке в Люберцах?

Из недр квартиры сквозь «Таганку» раздается хриплый рык:

— Берендей, шо за сквозняк?.. Минусани́ заслонку.

— Ша, Чалый! Тут интим: доча благотворит одному четырехглазому фраеру в смысле сыси. Я давно не плакал, но доча сказала мне «заплачь». Проходи, фраерок…

Я зашел. Это была конкретная малина. Слоистый дымный воздух. Пахнет луком, табаком и перегаром. Туманные люди в тату и в бретелечных майках. Карты. Бильярд. На полную мощь — «Таганка». Я чувствовал себя как Володя Шарапов, попавший в логово к Горбатому.

— Доча там, — кивает «Берендей» на соседнюю комнату. — Только сначала — лекарство…

Мне наливают большую рюмку «Рояля». Откуда-то звучит, прямо как из фильма:

— Нет… по полной, фраерок…

Тоха угощал «Роялем» бомжей. А меня угощают уголовники. Странная штука жизнь.

Я в комнате «дочи». Очень симпатичная девушка в японском шелковом халате выходит из-за ширмы и вручает мне бутылочку молока.

— Сколько с меня?

— Перестаньте…

Господи, до чего же приятная девушка. Неужто она дочь Хряка? В смысле — Берендея.

В коридоре, провожая меня, Берендей вещает:

— Я откинулся в 87-ом. Сейчас у меня, фраерок, все, как в аптеке. Но мне нужно отпыхтеть семь лет. Нужно — и баста. Порядок такой. Завтра чалюсь. А сегодня — типа отходной. Семь лет — самое оно. Две с половиной тысячи перекличек — и ты гуляешь.

— Но зачем?.. Целых семь лет…

— Надо. Такая работа.

— Не понимаю.

— Типа рабочей командировки. В 99-ом увидимся, фраерок.

В 99-ом мы не увиделись. Молоко в этом шаламане я больше, конечно, не брал. Пару раз летом я видал на улице нашу одноразовую кормилицу. Она была одета по тогдашней моде: пиджачок с плечиками, лосины, лакированные лодочки. Катила шикарную алую заграничную коляску. А я был в старых Лениных вьетнамках, изменивших мою жизнь.

Весна 2012.

Мой второй сын сосет сисю: он родился в более счастливую эпоху. У него есть памперсы. И молоко у жены — есть. Есть также английская радионяня. Мобиль с 60 мелодиями. Электронный шезлонг. Музыкальный горшок. Какой-то то ли «нублер», то ли «ниблер» (сам не знаю, что это такое). Японская анатомическая соска (мой сын ее гневно выплевывает и требует натуральную сисю). Бутылочка с антиколиковым клапаном. И еще тысяча вещей, каждая из которых сто́ит как десять бутылок рояля и двадцать свиных голов.

Я дремлю под мирное чмоканье-сосанье младенца. Мне начинает сниться очередной сон: как я стою в 1991 году в очереди за свадебным набором. На ладони у меня зловещим алым фломастером выведен номер: «666»…

— Володь! — это жена. Я вздрагиваю, просыпаюсь.

— А?!.

— А кто такой Давид Сосунский?

— О Господи! Сасунский… Герой армянского эпоса. А что?

— Ничего. Так. Наш сосунский сегодня в ударе. Настоящий герой. Эпически сосет. Уже сорок минут.

— Это хорошо.

Я снова засыпаю. Мне начинает сниться 1992 год. Июнь. Пять часов утра. Очередь за смесью. По очереди идет слух, что смесь кончается…

— Володь!.. — опять жена. Она когда кормит, ее всегда тянет поговорить.

— А?!

— А ты можешь сочинить мне много-много стихов про зайцев?

— Про каких еще зайцев?

— Колыбельных.

— О господи!

— Ну, «Баю-баю-баиньки, жили-были заиньки» и все такое. А то я настоящего текста не знаю. А петь-то надо. Чтобы наш сосунский засыпал.

— Ладно, сочиню.

Я снова забываюсь и во сне сочиняю какие-то странные стихи, что-то вроде:

Да, рифмы — так себе. Да и содержание… Кто в наши дни станет работать свиным дантистом? Какой «цивилизованный человек» полезет под поезд за судьбоносной туфелькой? Какой «топ-менеджер» будет угощать чертановских бомжей спиртом и искать кормилицу в притоне?

Нет, я все-таки счастливый человек.

А рифмы — ерунда. Проснусь — подправлю.

 

Короче как бы да?

В середине восьмидесятых теорию литературы нам читал очень печальный профессор по фамилии «Гей». Человек с грустными глазами, как бы стекающими по щекам, как две голубые слезы.

Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» — это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!»

Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он все время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если ее можно так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так ее сказать…»

Единственным занятием на лекциях у нас было подсчитывать количество употребленных Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).

Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошел всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так ее сказать!») он смотрел очень печально.

Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:

Мне, пожалуйста, так сказать, селедочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки…

— Еще что-нибудь?! Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушеная оленина по-скандинавски!.. — исходил коммерческим оптимизмом официант.

Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:

— А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А еще мыло и веревку…

Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты.

Когда я был аспирантом в самом конце 80-ых, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на «Штуцер», не то на «Штопор». Весь бородатый, взъерошенный и с глазами как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).

Читал он нам что-то очень умное не то про семиотику, не то про коммуникативистику. Не помню. Но дело не в коммуникативистике с семиотикой, а в том, что меня тогда поразила манера этого профессора изъясняться. Читал лекцию он примерно так:

— На самом деле… э-э-э… семиотика как бы… э-э-э… состоит, да?.. как бы из семантики, да? э-э-э… на самом деле как бы … э-э-э… синтактики … э-э-э… да? и как бы… э-э-э… прагматики, да?.. э-э-э… Как бы на самом деле вот таким образом, да?.. э-э-э…

Это было так ново и неожиданно. Казалось, что «как бы» и «на самом деле» — это прописка в интеллигентность. Это сейчас я знаю, что «как бы» — это латентная шизофрения, а «на самом деле» — вялотекущая паранойя. Но тогда…

Я закончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина 90-ых. Студент тогда шел специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент. По фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох — козява заныривает. Выдох — козява выныривает.

Шарпей Скотинин все списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же: меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:

— Ну, короче (крче), семиоти́ка… — предъявил мне свою правую козяву студент.

— Семио́тика.

— Типа (тсыпа), да́, - козява исчезла. — Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семанти́ки…

— Сема́нтики.

— По тсыпу — да́. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как ее, тоже на «сэ»…

— Синта́ктики.

— Чста — да́. И крче… тсыпа… из еще одной тсэмы чста на «пэ»…

— Прагматики.

— Есть такая тсэма, — улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.

У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!

Шли годы. В начале нулевых, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:

— О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…

— Из семантики…

— Вау… О’кей! Сорри! Потом, из … Май гад! Ноу айдиа…

— Синтактики.

— Фак! Джаст точно. И этой, как ее?.. Факин шит!

— Вы хотите сказать: прагматики?

— Уппс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.

Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму — в некрофилию. Но я не психолог и не философ.

А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мл…».

И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал еще более мил и ностальгичен.

Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» — заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и веревку.

И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась… Это произошло на экзамене по основам PR-а, когда меня насильно посадили в комиссию.

Что такое PR — я не знаю. И вобщем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в PR-е, ответила, что главное — это иметь «гудайди́а», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.

Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.

На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.

Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.

Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sue;o». «Мечта», значит. Или — «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.

Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.

Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.

И главное — знать, что где-то слева — какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, — скажем, сказочная Мавритания.

Можно погулять вдоль берега. Походить по (если честно) убогим магазинчикам. Под не очень настойчивый крики: «Ола!»

А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по черному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звездочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.

Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель, у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв желтый и жесткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.

Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.

Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.

Попугай говорил: «gracias» (спасибо). Это всех очень — очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «nunca» (никогда) или «adios» (прощай).

Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и — соответственно, почти бутылки вина. Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:

— Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..

— Como todos! — отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.

Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. «Como todos» — значит «как все». Я должен был теперь жить, как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.

Тут же, в холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:

— Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…

Дальше было неразборчиво.

Как говорится, почувствуйте разницу…

Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:

— Ола! (Оулэр!) Ола! — и предусмотрительно ржать.

Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:

— Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!…

На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»

Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он:

Короче, на следующий день как бы вечером я улетел типа в Москву, да?..

Испытывая, йоу, прикиньте, чисто стыд за, так сказать, род человеческий. Факин шит!

Вот такая джаст тема. Сорри, если что.

 

Давай выяснять отношения

Хотите — верьте, хотите — нет, а история эта совершенно реальна.

Мой друг Гриша — Гришаня — хороший, умный, честный парень, похожий на близорукого доброго хомяка с чёлкой, женился чуть больше года назад. По самой что ни на есть любви. Его жена, Кристина, симпатичная, живая брюнетка, очень любит Гришу. А он — её.

Но беда в том, что еще Кристина очень-очень любит выяснять отношения. Йогуртом её клубничным не корми — дай повыяснять.

Это дело, я так думаю, любят все женщины. Но Кристина без выяснений не может обойтись и дня. Прямо, как рысь, кидается на Гришаню — и выясняет, выясняет…

Буквально каждый вечер, как только Гриша приходит с работы, Кристина поудобнее усаживается с ногами на диван напротив Гриши, закуривает и начинает… Вкусно так, смакуя каждое слово. Она вообще очень отчётливо, можно сказать, хозяйственно произносит слова: не торопится, не суетится:

— Гриша! Давай будем выяснять наши отношения! Садись. Вот сюда. Так. Очень хорошо. Очки протри. Нет, давай я тебе протру. Вот… Замечательно. А теперь, Гриша, давай будем выяснять наши отношения…

Именно не «давай выясним», а «давай будем выяснять». Это намного страшнее. Что-то вроде: «А сейчас, любимый, я буду тебя убивать, долго, вдумчиво и больно».

Гришаня делает лицо человека, который случайно проглотил комара, и мямлит:

— Ну, Христь, ну заяц, ну, чего там выяснять-то?.. Хватит уже… Всё же ясно… Христь, может, не надо, а?.. Сериалов ты, Христь, нагляделась, ток-шоу этих неандертальских вот и… Может, ну его, а?.. Христь…

— Нет, Гриша, — назидательно наклонив голову набок-вниз и, словно вышивая бисером, отчетливо артикулируя каждый звук, продолжает Кристина, — нам давно уже пора серьёзно и обстоятельно поговорить о наших отношениях. Я лично считаю, что наши отношения за последние два дня ужасно, безумно усложнились. И если немедленно не распутать этот безумный, ужасный клубок, то наши отношения могут навсегда-навсегда испортиться! Я в шоке, Гриша! Неужели ты не чувствуешь, что мы катимся к бездне… к ужасной, безумной бездне непонимания и равнодушия?!

И красивые, матово-чёрные глаза Кристины покрываются крупными слезами, как черноплодная рябина под дождём.

— Ба-а-алин, — шепчет Гришаня на глубоком вдохе, глядя сквозь лупы очков куда-то в левый нижний угол.

Но Кристина продолжает:

— Безумие и ужас наших отношений стали для меня особенно очевидны вчера, когда…

Гриша перебрасывает свой взгляд, подчёркнуто траурный благодаря очень сильным очкам, из левого нижнего угла — в правый нижний. Вверх по дуге, через хрустальную люстру над Кристининой головой, как будто из угла в угол через люстру раскинулась некая спасительная радуга.

— … а бездна, которая ждёт нас впереди, Гриша, в случае, если наши безумные отношения не будут выяснены, просто приводит меня в шок, Гриша, в ужасный и безумный шок…

Гриша поднимает глаза. Смотрит сначала на люстру, потом в правый верхний угол, затем — в левый, как будто размышляет, где бы поудобнее повеситься. Тянется к бару, наливает полстакана «Посольской». Смотрит в стакан, как Кабанова в Волгу. Потом на Кристину — как Муму на Герасима. А та, что твой Герасим: любит, но топит, — всё про своё:

— … потому что это безумство, ужасное, шокирующее безумство самим подталкивать себя… мне налей… к бездне подобных отношений, которые не ведут ни к чему, кроме краха и шока…

Гриша берёт стакан в баре.

— Этот ужасный, ужасный шок, который ждёт нас Гриша…

— Тебе сока?

— Да… Ты не можешь даже представить себе, Гриша, тех последствий, которые грозят нашим отношениям… нет, мне не апельсиновый, мне ананасовый… в том случае, если мы… хватит сока… если мы не выясним их сейчас же… Так что давай их, Гриша, — патетически повышает голос Христя. — Давай же выяснять их, наши непростые отношения…

И так — часа три-четыре. Изо дня в день.

Ночь. Водка выпита. Сок тоже. Ярко, как в хирургическом кабинете, горит хрустальная люстра. Звенит монотонно, как высоковольтка, голос Кристины. На словах «безумно» и «бездна» хрусталики люстры нежно позванивают: бзм! бзд! Они, сволочи, с ней заодно. Заодно с Кристиной и сигаретный дым, запутавшийся в люстре. Его отношения с люстрой достигли шокирущих бездн безумия. И шторы-подпевалы шуршат, поддакивая Кристине: «Шок, шок… отношения… шок, шок… отношения»

У Гриши в голове что-то вроде разжёванной забродившей яблочной мякоти, в которой зудят осы. Осы увязли в бездне мякоти и безумно зудят. Они в шоке. Иногда ни с того ни с сего выплывает из мякоти какой-нибудь дурацкий стишок, типа:

Или:

Или ещё какая-нибудь ахинея. Гриша вообще пописывает стихи. Лирические. Но в часы выяснения отношений к Грише приходят совсем другие стихи. Так сказать, трагииронические.

И вот однажды (дело было в конце сентября, ночью, часа в два) Гриша не выдержал. То ли пол-литра водки наконец подействовали, то ли, действительно, отношения зашли слишком далеко, трудно сказать.

Гриша сделал так.

Сначала он очень громко икнул. Так громко, что Кристина вздрогнула и обожглась сигаретой. Затем снял очки, нетвёрдым голосом произнёс загадочную фразу: «Стрельбы отменяются: снайпер опоросился», — и изо всей силы долбанул очками по столу. Очки звонко всхлипнули и разбились. Гриша встал и сказал:

— Моя пошла.

— Куда? — Кристина настежь распахнула глаза. В каждом зрачке — по маленькой люстре.

— Туда… — он слегка покачнулся, махнув рукой в сторону двери, — где … огни большого города.

Кристина с Гришей живут в загородном доме, в пяти километрах от МКАДа.

— Что… пешком?!.

— Пешком. Как Ломоносов-Кривоглазов.

— Но зачем?!! — в распахнутых глазах Кристины ужас, безумие, шок и бездны.

— Не могу больше, — ответил Гриша и опять икнул так, что хором серебристо ахнули все до единой хрусталики люстры.

Когда Гриша вышел, Кристина сказала сама себе шёпотом:

— Я в шоке, — и заревела.

Проревела она минут пять. Отревевшись, стала соображать. Двадцать километров. Пешком. По холоду. В чём он пошёл? Кажется, в тапочках. Без очков. Без очков он ничего не видит. У него же минус десять. Он же без очков за три метра собаку от кошки не отличает. Пьяный ещё. Без денег. Автобусы не ходят. Метро закрыто. Что ещё? Милиция. Хулиганы. Какой ужас! Какое безумие!

Кристина метнулась к полке, схватила ключи от машины. Накинула плащ с капюшоном.

На улице было холодно. За забором в соседнем доме лаяла собака, как будто монотонно кричала прокуренным басом «бра-во!», «бра-во!». Морось. Машина долго не заводилась. Наконец завелась.

Жидкое, тусклое золото мокрого асфальта под фонарями шуршало как-то жалобно-вопросительно: почему? зачем? как так могла случиться? подумаешь, немножко повыясняли отношения, а он…

Он показался. Гришаня шёл по обочине, слегка пошатываясь, но в целом довольно твёрдо. В тапочках. В мокрой майке. С Ломоносовым — ничего общего. Лёгкая кривоглазость — это да, но в целом похож просто на пьяного Гришу.

Кристина подъехала и остановилась. Гриша подслеповато заглянул в приоткрытое стекло и спросил:

— Девушка, вы в Москву?

«Ни фига себе…» — подумала Кристина и утвердительно покачала головой.

— Подбросите?

«Во даёт!» — и снова покачала. Гриша сел на заднее сидение. Поехали. Помолчали.

— Спасибо, что вы меня подобра… подобрали, девушка, — начала Гриша. — Это, наверное, судьба.

«Да что он, вообще, что ли, ни фига не видит? Наверное, капюшон… Хорошо, что я его накинула».

— Я вообще-то от жены ушёл.

— Ммм?!.. — удивилась Кристина. «То есть всё-таки ушёл?»

— Ну… не насовсем, конечно. А вы на неё, кстати, чем-то похожи. И даже очень. И машина ваша на нашу похожа.

— Ммм?!..

— Да. Тоже красивая… Это я про вас, а не про машину. И даже, я бы сказал, красивее.

«Вот гад!»

— То есть не внешне… Не это самое: руки… брови… шея… и так далее. Нет! Это… не главное. Вы врунт… внутренне красивее.

Кристина сделала косой кивок удивления. Она не могла понять: страдает она или злится.

— Потому что вы — молчаливая. А моя Христя, у неё не рот, а… рерпо… репродуктор какой-то. Вот сразу видно, что у вас богатый внутренний мир. Да. Потому что если женщина молчит, значит, она думает. А если она думает, значит, ей есть о чём думать. Логично? Логично. А если она всё время говорит, значит в мозгах у неё — тишина. Правильно? Правильно. Тишина и пустота. Вакуум.

Гришаня немного помолчал, потом продолжил:

— А вы замужем?

Кристина подумала и отрицательно покачала головой. «Интересно, что дальше будет?» К страданию и злости прибавилось любопытство. Жгучее, как паприка.

— Жалко, что я вас раньше не встретил.

«С-с-скотина!»

— Нет, у меня о-о-очень хорошая жена. Добрая, весёлая. Но как начнёт говорить — хоть топись, ей-богу. Какую-то чумш… чушму и несёт и несёт, и несёт… Какие-то отношения выясняет… про какой-то клубок запутанный… Я ведь понимаю, ей просто поговорить хочется, как эти… пустолайки по телеку. Но я-то тут при чём, что именно Хуан, блин, Антонио, или как его там, отец этой Кончиты, а не Луис какой-нибудь Альберто? Я-то, Гриша, тут при чём? Я же Кончиту эту с Марией-Изабеллой не зачинал, блин… За что же меня всю ночь мучить?.. Да еще после работы.

Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.

— Я вас не очень своими откровениями замучил?

Кристина отрицательно покачала головой. Она бы, может быть, и ответила. Но побоялась заплакать. Ей, чтобы заплакать, надо что-то сказать. А чтобы не заплакать, надо промолчать.

— Спасибо. А вас как зовут?

Кристина отмахнулась, дескать, не важно.

— Это правильно, — сказал Гриша. — Молчаливая, безымянная, загадочная пирн… принцесса подобрала несчастного юношу в тапочках и везёт его в город. К верному другу.

«Это что ещё за друг, Васька, что ли, Булкин?»

— Вы меня поближе к Чертанову не подвезёте?

«Значит, к Вовке…»

Это — ко мне. Скажу, забегая вперёд: Гриша в эту ночь приехал ко мне.

Кристина утвердительно кивнула.

— Спасибо вам, девушка, большое. Вы очень добрая девушка.

Кристина махнула рукой: ерунда, мол.

— Я деньги у друга возьму. Поднимусь, возьму, спущусь — и вам отдам. Очень быстро.

Кристина опять махнула рукой. Гриша с чувством, выраженным в сиплом присвисте, вздохнул:

— Вы очень хорошая! Спасибо вам!

Он, щурясь, глядел в окно.

— А где это мы?… А! Узнал. Вот она — дура полосатая в сорок этажей. Построили, тоже… Пет…петн…пентхауз… Высадите меня, пожалуйста, здесь. Тут близко. Я пешком.

Кристина затормозила. Гриша внезапно как-то боднул лбом воздух и сказал, почему-то сердито:

— А можно я вас… понце… поцелую?..

Користина отрицательно покачала головой. Решительно. Как партизанка на допросе.

— Ну, хотя бы… руку…

Кристина опять показала: нет. Гриша вздохнул. Отчего-то удовлетворённо.

— И правильно. Спасибо. Ведь это тогда была бы… чуть-чуть ну… типа, измена? Да? Да, была бы. А я Христе не хочу изменять. Не-е-ет! Я бы себе это… никогда не простил. Лучше уж пусть так. По-честному. Да. До свидания, девушка. Спасибо вам, Большое Человеческое Спасибо.

Он вышел, держа руку у груди, и побрёл, прямо с рукой на груди и пошатываясь, куда-то в сторону детского магазина «Кораблик». Кристина, как писали в советских романах, «долго смотрела ему вслед». Потом с нежным упрёком шепнула:

— Гришенька… — и заплакала.

Эту ночь Гриша, как я уже сказал, провёл у меня. Через полчаса после того, как он пришёл, позвонила Кристина и всё мне рассказала.

— Только не говори ему, что это была я.

— Не скажу, Кристинчик.

А потом на кухне ту же историю рассказал мне Гриша.

— Только не говори ей, что я того… ну… целоваться предлагал…

— Не буду, Гришань.

Поскольку эту историю я изучил, так сказать, в двухмерном пространстве, то, добавив ещё одно, своё измерение, — добился трёхмерного эффекта. Стереоскопического.

На следующий день Гриша, конечно же, вернулся к Христе. Живут они дружно. Никаких выяснений отношений между ними больше нет. Но вместо Гриши Кристина теперь часами говорит по телефону со мной:

— Давай, Вовка, будем с тобой обсуждать наши с Гришей отношения. Наши с Гришей отношения, Вовка, безумно, ужасно осложнились за последние трое суток…

Я кладу на стол трубку, из которой мерно моросит Кристинин рассказ про отношения, и открываю конспекты лекций, которые завтра я буду читать студентам.

Именно «буду читать», а не «прочитаю». Для студентов, думаю, звучит страшновато.

 

Аси нет

Ася Печерица, моя приятельница по университету, — очень невезучая. Неудачница. Это бывает. По себе знаю.

Вообще-то я не понимаю, что такое «неудачник». Бывает, что человеку по жизни не везет, а он счастливый. И наоборот: пруха обормоту — сказочная, а он вечно в депрессии. Темное это дело. Но предположим, что все-таки есть люди везучие и невезучие. О везучих людях говорить скучно и неинтересно, а вот о лузерах — одно удовольствие.

Невезучие люди бывают разные. Но в целом, по моим скромным наблюдениям, их можно разделить на два типа.

Одни всю жизнь страдают от своего невезения. Ноют, плачут, обижаются. Достают окружающих.

Другие — над своими неудачами ржут, тем самым продлевая себе жизнь и улучшая цвет лица. Мало того: они просто не могут без лузерства. Если вдруг с ними хотя бы день не происходит ничего невезучего, они начинают тревожиться, потому что — непорядок. Кроме того, такие люди вообще склонны относиться ко всему на свете весело.

То есть всех неудачников можно разделить на неудачников-пьеро и неудачников-арлекино.

Ася (в отличие от меня, типичного пьерошки, который упорно прикидывается залихватским арлекино) относится ко второй категории. Более жизнерадостного человека я никогда не встречал.

Общую невезучесть Ася унаследовала у своей мамы, Татьяны Ивановны, которая, наоборот, классический пьеро. Ее (Татьяны Ивановны) недолгий (двухлетний) муж, Семен Сергеевич, автор Аси, а также хронический бабник, алиментщик и игроман, говорил: «Таня — тихая, как моль, и несчастная, как окурок».

Помню, как ни позвоню Асе домой, слышу плачущий бас Татьяны Ивановны:

— Аси нет.

И тут же Асин колокольчик:

— Мам, дай сюда… Привет, Вовешка, дай денег немножко…

Семен Сергеевич всю жизнь был классическим жизнеутверждающим балбесом. Даже в тюрьме, куда он все-таки сел за неуплату алиментов, Семен Сергеевич (кликуха — «Лыба») заведовал художественной самодеятельностью и был массовиком-затейником.

А Ася стала удачным гибридом мамы и папы.

Аська вообще умеет во всем видеть смешное. И находит его в самых неожиданных местах.

Помню, как-то раз мы, студенты (была вторая половина восьмидесятых), на день филолога стояли в длиннющей очереди за вином. Стоим уже больше часа. Обстановочка, мягко говоря, стрессовая. Вино, говорят, кончается. Все кругом злые, как голодные бульдоги. А Аська ржет. В чем дело?

Оказывается, она втихаря сняла со стены официальную бумажку (такие, кстати, и сейчас еще висят, особенно в сельмагах), где черным по белому угрожающе пропечатано, что «алкоголь разрушающе действует на сердце, печень, почки, желудок, головной мозг и другие органы пищеварения».

Вина нам не досталось: кончилось прямо перед нами. Наши органы пищеварения в виде головного мозга остались неразрушенными. Но больше мы Асю с собой в очереди за вином никогда не брали.

Личная жизнь у Аськи, естественно, не сложилась и вряд ли уже сложится.

Еще на студенческой картошке ей очень понравился один ангелоподобный юноша Ваня из Сибири. Физик. С филологом Асей они романтично собирали свеклу.

Сентябрь. Аквамариновое небо. Нежные, лениво-золотистые молнии паутинок томятся в теплом воздухе. Поле. Сладко пахнет землей и соляркой (обожаю это сочетание). Кругом — груды свеклы, похожей на жирные уснувшие кометы.

Ася и Ваня, взявшись за руки, идут в счастливую даль. Даль — это бывший свинарник, оборудованный под барак для студентов.

— Надоела мне эта свекла́, - говорит ангел-физик Ваня.

— Ваня… не «свекла́», а «свёкла», — мягко парирует Ася. Ее любящее девичье сердце вступает в конфликт с филологическими мозгами. И другими органами пищеварения.

— А! Наплювать. Все равно свиня́м пойдет…

— Ваня… не «наплювать», а «наплевать». И не «свиня́м», а «сви́ньям» — постепенно затухает Ася.

— Дак то ж одноимённо… Где букву ни ударь — смысел ровный.

На этом роман с Ваней закончился.

Потом у Аси было еще много романов. И они продолжаются до сих пор. Но — всё «одноимённо». Но Асе — «наплювать».

Самый последний раз у Аси возник роман в городе Париже.

Дело в том, что у Аси всегда была одна заветная мечта — отметить день рождения в Париже. Желательно — юбилей.

Не удержусь и скажу: по мне Асина мечта не то чтобы пошловатая, но какая-то слишком плоская, что ли.

Я, скажу честно, к Парижу остался равнодушен. Такое ощущение, что Париж как бы выветрился. Сдулся. Что-то по-настоящему щемящее в нем действительно было. Может быть, лет сто назад. Даже пятьдесят. Это чувствуешь, и даже немного жалко, что не застал. А сейчас… Город — как молодящийся старичок, экс-сердцеед. Плейбой с простатитом. Да к тому же жадный, чопорный, капризный, брюзгливый. Конечно, это дело вкуса, но мне больше по душе Прага или, скажем, Неаполь. А еще лучше Ярославль с Новгородом. Не говоря уже о Москве. А в Париже опять же кругом — французы. Как в том самом старом анекдоте. Помните? Решил Господь Бог сотворить самую прекрасную в мире страну и сотворил Францию. Посмотрел-посмотрел на дело рук своих и думает: нет, слишком хорошо, перебор. И населил Францию французами.

Но все это, как говорится, мои проблемы. Старею, выветриваюсь, брюзжу. Как Париж.

Переубеждать Аську я, разумеется, не стал. Мечты, даже самые завалящие, должны осуществляться. Особенно женские. И вот в свой сорокалетний юбилей Ася полетела в свою плейбойскую мечту. На неделю. Вместе со своей «закадыкой» Маней Запаровой, тоже ветераном невезения, но из разряда пьеро. У неудачников, к слову сказать, есть свои специализации. Маня — заслуженный мастер по переломам рук и ног, простудам, отравлениям, покусаниям осами и падениям на голову всевозможных полок и люстр.

Один неудачник — беда, два неудачника — катастрофа. Создается эффект резонанса.

Конечно, была задержка на семь часов в Домодедово. Конечно, в Париже потерялся Манин чемодан, который отыскался только через двое суток. Конечно, Аська потеряла двести евро. Или их у нее украли. И была пятичасовая пробка из аэропорта в отель. И долгие-долгие, хуже пробки, недоразумения в отеле, потому что Маня Запарова оказалась в факсе от турфирмы мадмуазель Zapor. Что очень повеселило Асю и очень огорчило Маню. Ладно. Наконец, всю неделю в Париже шел дождь, нудный, мелкий и холодный. На что Ася сказала: «Ой, как романтично!»

В маленькой, но очень дорогой гостинице было промозгло. Пахло нескафе и почему-то нашей шаурмой. Из постояльцев была японская семья и два шведа, которые целыми днями пили абсент и целовались в баре. Потом приехала еще одна пожилая нордическая леди с фокстерьером. Целыми днями они с фоксом занимались тем же, чем и шведы.

На входе сидел портье, он же по совместительству носильщик, бармен и сантехник. Молодой красавец мулат с огромными аспидными глазами. Целыми днями он сидел неподвижно, как вождь племени, и таинственно вглядывался в парижскую морось своими двумя мистическими преисподнями.

Его звали долго и красиво: Жан Луи Алоиз. Родом он был с далекого острова Мадагаскар, из города Антананариву.

Ася потеряла покой (но не аппетит). Она несколько раз пыталась заговорить с мистическим мадагаскарцем на ломаном французском. Но волоокий вождь отвечал бедной Асе загадочной улыбкой и взглядом, полным глубочайшего и нежнейшего идиотизма. В этом взгляде, по словам Аси, была жаркая истома джунглей, прохлада океанического бриза и непрошибаемость тысячелетнего баобаба.

Ася и Маня гуляли по дождливому Парижу под большим белоснежным зонтом, как бы беспорядочно забрызганным маленькими алыми сердцами, и с надписями на двадцати языках мира, как бы нанесенными нетвердой и трогательной детской рукой: «Париж — моя любовь!» Тьфу!.. То есть — О!

Маня все время нудно волновалась, что промочит ноги и простудится. В конце концов — промочила и схватила насморк. А Ася возбужденно шарила по лужам и со слезами счастья на глазах напевала песню Арно Бабаджаняна «Ты сквозь года, ты сквозь года летишь за мной, как будто ангел загорелый за спиной». И на стеклах кафе выводила пальчиком слово «Алоиз».

В день Асиного рождения подруги купили настоящего французского шампанского, произведенного в Калифорнии, и марокканской клубники. Для тех, кто не знает: шампанское с клубникой — это для женщин так же романтично, как для нас пиво с воблой.

Клубнику, похожую на веснушчатые помидоры сорта «дамский пальчик», тщательно помыли. Клубника была на вид аппетитная, но почему-то упругая, как ластик, и пахла грибами. Долго искали в номере какую-нибудь емкость, типа большой тарелки, но не нашли. Решили спуститься к Жану Луи Алоизу и попросить у него тарелку.

— Я пойду! — сказала Ася, и сердце ее забилось.

Ася метнулась к двери, но подумала и остановилась.

— Слушай, Манюха, а ты не помнишь, как по-французски «тарелка»?

— Тарелка по-французски будет… — Маня печально задумалась. — Помню, что на тебя похоже…

— В смысле?

— Ну, на «Асю».

— Аси?

— Нет.

— Асю какая-нибудь?

— Не-е-ет.

— Асель?

— Да нет же… А! Вот, вспомнила: «асиет»!

— Как-как?

— «Асиет». Запомнить-то легко: типа «Аси нет».

Был уже очень поздний вечер. Почти ночь. Японцы, шведы и фокстерьеры уже спали, утомленные абсентом и петтингом. Ася выпила для храбрости шампанского, насыпала в кулек африканских клубничных мухоморов и пошла по темной лестнице вниз, шепотом повторяя про себя «Аси нет», «Аси нет»…

Жан Луи Алоиз не спал. Он задумчиво ковырялся в ухе и мудро смотрел в ночное окно.

— Бонсуар, Жан Луи Алоиз, — смутилась Ася и протянула ему кулек.

— Бонсуар, мадмуазель Ася. Са ва? Что это? О! Спасибо, мадмуазель Ася! Это так любезно с вашей стороны!

И его эбанитовые очи подернулись жаркой влагой.

— Жё вё… Я хочу… ась… ась… — начала Ася, — ась…ась…

У нее напрочь вылетела из головы французская тарелка. Наверное, под воздействием калифорнийских паров.

— Пардон, мадмуазель, я вас не понимаю, — не сводил с нее своих прекрасных глаз таинственный ночной портье.

— Я хочу…жё вё…ась…ась… — Ася сделала преданное пионерское лицо и стала выписывать перед собой округлые движения руками, создавая, как ей казалось, яркий, наглядный и многогранный пантомимический образ тарелки. — Ась…жё вё ась…ась…

Вдруг она увидела, что коричневое лицо портье становится каким-то пепельно-алым. Негр покраснел.

Я не так уж мало интересного видел в жизни. Но клянусь: я никогда не видел покрасневшего негра. Уверен, что вы тоже.

Портье перестал улыбаться и с бараньим ужасом глядел на Асины руки, нежно, но настойчиво гладящие воздух.

— Простите, мадмуазель…но я на работе…Я…

— Ась…ась… — не унималась, как Станиславский, Ася.

— Я…я…я…мадмуазель, я не могу «ась» на работе. Может быть, потом, после работы… Если я буду делать «ась» на работе, меня могут уволить, мадмуазель… Здесь я никак не могу делать «ась»-«ась»… Простите меня, мадмуазель… Не обижайтесь на меня, мадмуазель, но…

Тут в голове у Аси что-то щелкнуло, как будто включили яркое электричество, и она радостно воскликнула:

— Жё вё асиет!

С мулатом произошло нехорошее. Он весь передернулся, как будто только что, извините, пописал (я знаю, что говорю!), густо посинел лицом, как-то обиженно съел клубничину и сказал не своим голосом, глядя в сторону:

— Извините, мадмуазель, — и вышел в бар.

Через несколько секунд он скорбно вернулся с большой тарелкой.

— Пожалуйста, мадмуазель.

— Мерси, месье.

На Жана Луи Алоиза было больно смотреть.

До Аси дошло только в номере.

С одной стороны, ей было жалко Жана Луи Алоиза, но с другой — как всегда — очень смешно.

Любовь к мадагаскарцу, а заодно и к Парижу прошла сразу и навсегда.

И скажите мне теперь, пожалуйста, кто же тут неудачник и что же это все-таки такое?

Ась?

 

Буддой будешь? Буддой буду

В Таиланде я бывал несколько раз. То по работе, то, что называется, «на отдыхе». Судьба меня вообще постоянно сводит с тайцами. То у меня студенты-тайцы, то у моих друзей близкие знакомые тайцы.

А тут пару лет назад одна моя коллега и хорошая подруга вышла замуж за тайца. Мы познакомились. Очень интересный персонаж.

Полное имя у него длинное и труднопроизносимое. У них вообще положено давать шестизначные торжественные имена и названия.

Это у нас унитаз «Дебют», «Банк Каспийский» (прогорел, потому что похоже на банку сами понимаете с чем), торт «Еврей» (я не шучу), бассейн «Офелия» и т. д. Человеческие имена тоже у нас забавные. Я знавал, например, неких Генриетту Мохнатову и Аделаиду Задову. Ну, зачем Задовой имя Аделаида? В качестве моральной компенсации, что ли? Ни в склад, ни в лад. Это же как Путину кокошник.

Словом, называем мы не очень думая.

Нет, тайцы подходят к этому вопросу совсем по-другому. Хрестоматийный пример: Бангкок (буквально: «сливовое поселение») официально имеет название, вошедшее в книгу рекордов Гиннеса по своей длине и вычурности. Это что-то типа «Великолепного и Процветающего Царства, Восхитительной Столицы Девяти Драгоценных Камней, Города Ангелов, Который Нельзя Завоевать, Места, Вмещающего Все Божественные сокровища Вселенной, Всех Богов и Духов, Способных Бесконечно Перевоплощаться, а Также Самых Великих Владык и Самого Великого Дворца…» и т. д.

Муж моей подруги имеет примерно такое же имя, но он попросил звать себя просто Мишей. Судьба Миши — четкое отражение сути Таиланда. Попробую доказать.

Миша родился в «сливовом поселении», закончил школу, а затем лингвистический факультет (там он блестяще выучил русский, английский и китайский) и факультет экономический. Потом год прожил в буддийском монастыре.

В Таиланде двадцать четыре тысячи монастырей. И каждый таец должен хотя бы неделю прожить в монастыре монахом. Можно — месяц, можно — всю жизнь. Полная свобода. Тайцы, кстати, называют свою страну Муанг-Тай, т. е. Страна Свободы.

Миша жил в монастыре год. Изучал буддизм, астрологию, медицину, медитировал, созерцал, углублялся. А заодно активно занимался муай-таем, тайским боксом. Им он увлекался с детства и достиг серьезного уровня мастерства.

Муай-тай придумали 800 лет назад, еще в XII веке. Согласно легенде, в войне с бирманцами некто Ной Пханом победил один десятерых сильнейших бирманцев.

Сейчас на тридцать миллионов мужчин в Таиланде приходится почти сто пятьдесят тысяч профессиональных боксеров. Это по официальной статистике. То есть каждый двухсотый таец — боец. На самом деле бойцов больше.

Бить в муай-тае можно почти всем. Европейцы запретили у себя удары локтями и коленями по голове. То есть самую «изюминку» настоящего муай-тая. Есть, правда, и еще одна «изюминка» — удар подбородком, один из самых коварных. Им тайские бойцы владеют в совершенстве. Настоящий муай-тай, кстати, подразумевает обертывание рук веревками и облепливание веревок разогретым толченым стеклом. Так что тайцы — серьезные ребята.

После монастыря Миша ушел в туристический бизнес. В основном работал по российскому направлению. Часто бывал в России. Организовал сеть тайских ресторанов в Москве, Питере и других крупных городах.

Тайцы, при всей своей тяге к торжественным названиям, глубокомысленной буддийской созерцательности и патологической склонности к мордобою толченым стеклом, ужасно шустрые ребята.

Таец должен постоянно что-то предпринимать, крутиться, изворачиваться. Интересно, что именно тайцы ввели в буддийское искусство образ шагающего Будды. У всех других буддийских народов Будда стоит, сидит или лежит. А у тайцев еще и шагает.

У них ценятся конкретные деловые качества человека. А дальше — «кто первый встал, тому и тапки». Один тайский экскурсовод, помню, долго и с уважением рассказывал о том, как каждый год тайцы делают набеги на территорию Камбоджи и вырубают там леса. Вырубили — вывезли. Вырубили — вывезли. Я говорю:

— Это же нехорошо! Вы же делаете плохо камбоджийцам.

А он отвечает:

— Когда толстая дурак спит, умная худой ест ее рису, — и заливисто рассмеялся.

Несмотря на распадежовку, сказано неплохо.

В тайских сказках (которые неглупо почитать, наряду с путеводителями, перед посещением Таиланда) хитрец заяц все время «делает» дурака-тигра. Самый популярный герой тайского фольклора с древних времен — некто Си Тханон Чай, который похож то ли на Ходжу Насреддина, то ли на Швейка, то ли на Санчо Пансу.

Дураки у тайцев всегда наказываются жестоко. Например, в тайской литературе широко распространен следующий «бродячий» сюжет: девушка ловко обманывает своих (обычно — семерых) глупых и самоуверенных молодых людей, ловко играя на их чувствах, потом продает их в рабство на крайне выгодных для себя условиях, а в конце, когда пользы от них уже нет никакой, убивает. Милый такой, гуманный сюжетец.

Тайланд — это страна, где чуть ли не треть женщин готовы заниматься проституцией и не видят в этом ничего предосудительного. Но вместе с тем: это по сути дела единственная страна в Юго-Восточной Азии, которая никогда ни под кого, пардон, «не легла» и никогда не была чьей-нибудь колонией. Как Россия в Евразии.

Между прочим, тайки, если им изменил муж, согласно местной традиции, могут (и даже должны) ночью отрезать мужу, опять пардон, его мужское достоинство и скормить его уткам. Непременно уткам. Традиция такая, а соблюдать традиции — святое. Представляете, что будет, если феминизм по-настоящему докатится до Таиланда? Представить страшно. Словом, утки будут сыты.

В этой стране все поголовно улыбаются. Приветливо и искренне. Но, с другой стороны, тайцы на протяжении всей своей истории были настоящим кошмаром для окружающих народов, особенно для кхмеров. «Рейды» тайцев на окрестные народы в фольклорах этих народов с чем только не сравниваются: с налётом саранчи, с набегом стада бешеных слонов, с наводнением, с засухой.

К сожалению, я так и не выучил тайский язык. Но я очень люблю слушать тайскую речь. Один раз я встретился с Мишей и пожаловался, что у меня болит голова. Миша сказал:

— Давай присядем.

Дело было на Гоголевском бульваре. Мы присели на скамеечку.

— Теперь сиди тихо, молчи и слушай.

Миша положил ладони мне на голову и стал что-то говорить по-тайски. Это явно были стихи.

Можете не верить, но через пять минут целебной полудремы у меня прошла голова. Кстати, говорят, такие же фокусы можно проделывать и с итальянским.

В тайском языке 20 согласных, 24 гласных (у нас — 6!), да ещё 5 тонов. Кроме того, тайский язык устроен таким образом, что на нем очень легко рифмовать. Поэтому любой таец — что-то вроде Винни-Пуха. Ему очень трудно удержаться от какой-нибудь пыхтелки или сопелки. Скажем, во время похорон очень часто буддийский священник не удерживается и тут же импровизированно сочиняет длиннющую элегию о покойном.

Но при этом тайцы очень ценят лаконичность и меткость.

В тайском фольклоре очень распространен жанр краткого изречения, вроде нашей пословицы. Почти всегда — с внутренней рифмой. Все народные афоризмы тайцев четкие, конкретные, без всякого ханжества и сусальности. «Каждый хочет вырастить рис на чужой спине». «В стране кривых старайся быть кривым». «Хитрец переносит пучки соломы, а дурак — бревна». «Бегущего слона за хвост не остановишь». И т. п. Вообще тайцы люди терпимые и вежливые, но дошедшую до маразма западную политкорректность не признаю́т и вряд ли когда-нибудь призна́ют.

Точно также делово и четко тайцы относятся к судьбе, карме и прочим мистическим материям.

Миша рассказал мне следующее:

— Если у тебя что-то не так, значит, виноваты звёзды. Если виноваты не звёзды, значит, тебе вредят демоны. Если демоны тебе не вредят, значит, тебя наказывают боги. А если боги тебя не наказывают — значит, дело в карме, и тут уже ничего не поделаешь. Звёзды, соответственно, можно просчитать. Демонов — либо обмануть, либо — задобрить. Богов хорошенько попросить через жертвоприношение. А карму исправлять примерным поведением.

Я его попросил «исследовать» меня. Он немного поколдовал и сказал так:

— Звёзды в порядке; есть один демон-шкода, но я с ним договорился; богам до тебя особого дела нет; карма в норме. В следующей жизни будешь, скорее всего, таксистом или певцом.

Это, учитывая, что у меня топографический кретинизм и в школе была твердая тройка по пению.

Ну, раз приказано таксистом — значит таксистом. Водителем тук-тука (это местное такси, такая таратайка с открытым кузовом) в Стране Свободы.

Свобода — это, наверное, главное ощущение, которое испытываешь в Таиланде. Я, помню, испытал его в полной мере, когда во время одной из командировок в Бангкок с компанией коллег-журналистов ехал в тук-туке и пил вино из горла́.

А водила тук-тука, старик с баклажанной кожей, мужественно вел свой тук-тук по страшным бангкокским пробкам и пел что-то своё сугубо тайское.

Всеми своими 20 согласными, 24 гласными и 5 тонами. О родном Муанг-Тае. И мы тоже пели, как могли. Про «нас не догонят». Было это лет семь назад.

А в прошлом году я опять должен был лететь в Муанг-Тай. По делам. Вместе с Мишей.

Сначала мы прилетели в Бангкок, в местный университет. Был сезон муссонов. И с неба, как из жемчужного сита, сеял мелкий теплый дождь, качая какие-то горячечные, тревожные орхидеи.

Золотые женственные будды в гулких монастырских дворах под дождем жарко потели золотом и блаженно улыбались, как одалиски в хаммаме.

Беззубо жамкала, обсасывая днища хрупких лодок, тяжелая малахитовая вода в каналах Бангкока.

Ночами в сладком соевом смоге Бангкок рычал, как огромный неоновый тигр. И сердце мое, помню, стучало, как раскаленный орех. И было как-то по-подростковому жутко и радостно.

Когда мы покончили с делами в университете, мы на несколько дней слетали на остров Пхукет. И не просто так. Дело в том, что Миша еще в Москве однажды неожиданно спросил меня:

— Слушай, а хочешь попробовать стать буддой?

— Ничего себе вопросик…

— Я тебя спрашиваю: хочешь?

— Ну, предположим, хочу.

— Сделаем, — сказал Миша с интонацией Крамарова из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». И поведал следующее. Слушайте.

На острове Пхукет, в Андаманском море, есть бухта Пханг-Нга. В бухте Пханг-Нга есть морской тоннель. Надо заехать в этот тоннель и ровно «за восемь вздохов до заката» очутиться в гроте Тхам-Лот.

Восемь — потому что в буддизме есть «Великий Восьмеричный Путь к Нирване».

Если ровно на твоем восьмом вздохе, вернее — выдохе, солнце коснется моря, непременно на восьмом, твоя жизнь закончится нирваной и ты станешь буддой. Не прямо сейчас, конечно. А в глубокой счастливой старости.

Вот такие мистические дела.

Мы плыли по бухте Пханг-Нга на моторной лодке, от которой оставался шлейф, похожий на плавленое стекло. Журчание воды напоминало далекий детский смех.

Ветер пах прохладным замшелым камнем, и казалось, что ветер — зеленый. Море постоянно меняло цвет: оно было то чернильное, то аквамариновое, то нефритовое.

Возле тоннеля Миша заглушил мотор и перешел на весла и шест.

В тоннеле было оглушительно тихо. Вопросительные всхлипывания воды только подчеркивали эту тишину. Блики воды на сводах — откуда-то из детства. Или из прошлой жизни.

Мы начинаем вплывать в грот Тхам-Лот. Предзакатный воздух плотнеет, сгущается, приобретает васильковый оттенок.

Мы заворачиваем за крайнюю скалу грота и видим золотой шар солнца. Это именно золотой шар. Вот он: литой, с искрящимися шероховатостями. Кажется, что его можно потрогать рукой.

— Начинай дышать, — говорит Миша.

Я глубоко вдыхаю и выдыхаю. Раз, два, три…

Начинает приятно кружиться голова.

Я делаю восьмой вдох и восьмой выдох. Мне кажется, что у меня темнеет в глазах. Но — это солнце касается моря и тут же, как по волшебству, мгновенно превращается из золотого в кроваво-красное.

Миша смеется:

— Успел?

— Кажется, да.

— Буддой, значит, будешь…

Значит, буду. А скорее всего нет. Потому что все это, конечно же, всего лишь красивая туристическая сказка. Но разве в этом дело?

Главное — что солнце можно было потрогать рукой. И что вода была — как детский смех. И что тревожно качались под дождем орхидеи. И с блаженных муссоных будд стекало золото. И так сладко пелось и пилось в тук-туке.

Разве не так?

 

Писатель из Пука

Посвящается Петеру из Мюнхена

Меня пригласили в Мюнхен прочитать несколько лекций. В местном «Литературном Доме». Я приехал. На неделю. С женой. Все-таки Мюнхен, Бавария.

По-немецки я не говорю. Но первая же услышанная мною на улицах Мюнхена фраза была мною понята. Мало того — она была немецкой до мозга костей.

На переходе моя супруга решила по доброй московской привычке перейти улицу на красный свет. Машин не было. Миловидная немецкая бабушка, чем-то неуловимо похожая на дедушку, строго и назидательно сказала:

— Юнге фрау, дас ист рот.

С этого момента мы переходили улицы только на «грюн». А на «рот» — ни боже мой! Хотя ни одного «постового» я в Мюнхене так и не увидел.

А выражение дедушкоподобной бабушки в нашей семье стало крылатым. Потянется, например, супруга, сидящая на диете, за шестым пончиком, а я ей:

— Юнге фрау, дас ист рот.

Действует очень эффективно.

И всё же: в Мюнхене переходить улицу на красный — всё равно, что в Москве, напившись, лезть в драку с милиционером на трёх вокзалах.

В Берлине толпы немцев, турков и китайцев переходят улицу на «рот». В Мюнхене — ни одного.

Потому что разница между Берлином и Мюнхеном, между Бранденбургом и Баварией — как между Чукоткой и Краснодаром. Я, конечно, преувеличиваю, но не очень. Пару слов о Мюнхене и Баварии я все-таки скажу. Не удержусь.

Бавария и Мюнхен — это поразительное сочетание почти маниакального порядка и ликующего изобилия. Тут было всё. Тут спутаны главные нити европейской истории, культуры и геополитики. Такое ощущение, что это не страна («земля», что по сути одно и то же) с территорией меньше Тверской области, а — как минимум — пол-Европы. А то и полмира. Привожу общеизвестные факты.

Здесь, в Мюнхене, была изобретена масса самых неожиданных вещей: от фильтра для кофеварки (изобретатель — женщина) и летательного аппарата до компьютера.

Здесь произошла настоящая мировая революция в искусстве, когда в 1911 году на выставке группы «Синий Всадник» полунаш-полунемецкий Василий Кандинский продемонстрировал свою первую абстракционистскую картину.

Мюнхен вообще — пуповина революций. Хотя по этимологии «Мюнхен» — город монахов (M;nchen), поскольку начинался он с монастыря.

Здесь зародился нацизм. 24 февраля в пивной «Хофбройхаус» (Hofbr;uhaus) со своей национал-социалистической программой выступил Адольф Гитлер. А через три года устроил «Пивной путч».

«Хофбройхаус» жив-здоров. Там и сейчас выпивается ежедневно более 10000 литров пива. И никаких программ и путчей. Народу там — как в советском шалмане. Пока к тебе подбежит вспененный официант со вспененной же кружкой (что-то вроде загнанного коня с веткой сирени) — можно три раза выучить немецкую грамматику.

Здесь же, в Мюнхене, можно сказать, зародился большевизм. Тут на Кайзерштрассе,46 в 1900–1902 гг. жил господин Майер (Ульянов-Ленин) и трудился над книгой «Что делать?». Тут же издавалась «Искра», впоследствии ставшая «Правдой».

Ленин — умер. Хотя и остался «живее всех живых».

Кайзерштрассе — тоже жива-здорова. Красивая улица в грюндерском стиле.

В Мюнхене в 1919 году была провозглашена первая в истории Европы Баварская Советская Республика. Советская Бавария прожила меньше трёх недель. Сейчас о ней напоминает только пиво «Красная Бавария», довольно вкусное. Как, впрочем, и все более чем 700 сортов баварского пива (по числу пивоварен: это, кстати, четверть всех пивоварен мира). Если вы захотите продегустировать все баварские сорта пива — вам потребуется почти два года: по сорту на день.

По странному стечению обстоятельств, именно на родине «Советской Баварии» в течение десятилетий работала самая антисоветская радиостанция «Свобода», немало сделавшая для развала СССР.

Мюнхен, будучи одним из самых «типично немецких» городов — вместе с тем один из самых «русских» городов Европы. Здесь жили Фёдор Тютчев, Гайто Газданов, Фёдор Степун и сотни других наших знаменитых соотечественников. И не только наших. Из 1,3 млн. жителей Мюнхена — более 300 тысяч иностранцы. Каждый четвёртый.

Мюнхенцы — очень общительные и, что кажется уж совсем невозможным в Германии, — невероятно остроумные люди.

При этом половина жителей Мюнхена ведут одинокий, замкнутый образ жизни. Почти 50 % мюнхенцев не имеют семьи.

Бавария — пожалуй, самая экономически и финансово развитая земля Германии. (Хотя именно здесь кода-то свирепствовала 30-летняя война, уничтожившая; населения). В одном только Мюнхене около 100 банков. Здесь процветают BMW, Siemens и прочие Rodenstock’и. Баварец, мюнхенец — воплощение деловитости и предприимчивости.

Но: испокон веков эта земля и этот город порождали неисправимых идеалистов и небожителей. Наверное, самый знаменитый из них — Людвиг II («Сказочный король»), полностью ушедший в свои грёзы, навеянные, с одной стороны, образами Версаля и Людовика Солнца, а с другой — музыкой Вагнера и немецкой мифологией. Весь военный бюджет страны во время войны с Пруссией Людвиг потратил на строительство своих сказочных замков. Самые сказочные — Линдерхоф и Нойшванштайн.

По поводу последнего все мюнхенцы острят одинаково: не «Нойшванштайн», а «Нойшвайнштайн». «Шван» — это лебедь, а «швайн» — свинья. Получается что-то типа Новосвинска. Ха-ха. Немцы шутят.

Там, в своём Новосвинске, Людвиг жил по принципу «ушёл в себя, вернусь не скоро». В результате чего Бавария окончательно утратила независимость, а сам Людвиг II утонул при невыясненных обстоятельствах. При этом баварцы трепетно любят своего вдрызг разорившего их «сказочного короля». Впрочем, сейчас, в наши дни, толпы туристов вполне компенсировали людвиговское расточительство.

Словом, Мюнхен и Бавария — это целая вселенная.

Я приехал в Мюнхен уже после окончания знаменитого Октоберфеста, праздника пива, рулек и сосисок (конец сентября — начало октября). Считается, что застать Октоберфест — это круто. Не знаю.

Конечно, во время этой пивной вакханалии в Мюнхен приезжает 6 млн. человек, выпивается 6 млн. литров пива и 30 тыс. литров вина, съедается 600 тыс. цыплят, 60 тыс. свиных рулек, 300 тыс. порций свиных сосисок (порция — две огромных, как сама свинья, сосиски) и т. д. и т. п. Всё это впечатляет.

Но мне милей тихие пересменки.

Я жил в гостинице «Штефани» на Тюркенштрассе. В пяти минутах ходьбы до центра. За окнами уютно цокал трамвай. Ветка каштана постукивала в стекло. Пахло выпечкой и каминным углем.

Рядом с моей гостиницей находилось кафе с романтическим названием «Пук». В гидах написано, что в «Пуке» искрометно завязываются знакомства. (Так оно и произошло. Но об этом ниже).

Для вегетарианцев гиды рекомендуют ресторан «Князь Мышкин». Он здесь, недалеко. (Связь между Мышкиным и вегетарианством осталась для меня тайной). Я не вегетарианец, поэтому питался преимущественно белыми, специфически баварскими сосисками «вайсвурт».

«Вайсвурт», оказывается, надо есть днём. После 18.00 есть «вайсвурт» — это дурной тон. Как у нас пить водку до 11.00. Дело в том, что раньше, лет 300–400 назад, сосиски делали утром, а к 18.00 они портились. Времена прошли, но, как говорится, «осадок остался».

Кстати сказать, баварские сосиски не варят, а просто разогревают кипятком. Берётся сосиска и кладётся в горячую воду. Такая сосиска называется «припущенной». Варить баварские сосиски — это всё равно, что кипятить квас или жарить солёные огурцы. Варварство.

В Баварии какой-то странный жмотизм с хлебом. Считают каждый кусок. Но хлеб — очень вкусный.

Еще я ел «бифлямот» (говядину по-мюнхенски) и «шляхт-пляттэ» (ассорти из сосисок и колбасок). Сытная пища. Во французских путеводителях написано буквально так: «В Мюнхене вы хорошенько натянете кожицу на животике». Натянете, еще как. Особенно, если с пивом.

У баварцев масса историй, легенд и баек о пользе пива.

Например, в Баварии, в двух с половиной часах езды от Мюнхена, есть замечательный город Ротенбург. Ротенбург — город-шкатулочка. Всё средневековое. Ни один древний кирпич не уничтожен. (Странно, но город встретил нас песней «Распрягайте, хлопцы, кони..» На площади пел наш хор).

А всё вот почему.

Однажды нехороший северный император захватил Ротенбург и решил его разрушить. А потом ради хохмы сказал: «Я не разрушу Ротенбург, если кто-нибудь из вас ротенберхцев, з; раз, не отрываясь, выпьет 3,5 литра вина». Тогда из толпы вышел градоначальник Майстер Трунк и выпил. Причем без особых усилий и даже с большим удовольствием. И город был спасен.

Весь Мюнхен уставлен львами (как, например, Прага — коровами). Лев — символ Мюнхена. Львы — раскрашены и разряжены. Самый трогательный манекен: явно пожилая львица в нижнем женском белье. Похожа на Ирину Аллегрову.

Музеев в Мюнхене страшное количество. Старая и Новая Пинакотеки. Музей современного искусства. Очаровательная вилла Штука. О, этот немецкий язык! Например, картина, изображающая ангела, сторожащего вход в рай. По-немецки: «Вахтер рая».

Баварию мы объехали с супругой преимущественно на поезде. Во все интересные места поезда идут либо через мистический населенный пункт под названием Бухло (Buchloe), либо — минуя Бухло. Если не через Бухло — то без пересадки, а если через Бухло — то с пересадкой в этом самом Бухле.

В малепусеньких замках по дороге, скажем, в замке Ослика (Харбург), уютная немецкая бабушка-экскурсовод рассказывает массу трогательных деталей из средневековой жизни. Например, что гусиные перья для письма брались только из левых крыльев. Не знал. О том, что на средневековых портретах никто никогда не улыбается, потому что тогда не было стоматологов. Не догадывался.

В средневековых немецких замках пахнет цветочным мылом.

Но бог с ними, с замками.

Мы вернулись из поездки в Линдерхоф и Нойшванштайн вечером. Жена устала и пошла спать. А я решил все-таки поужинать в кафе «Пук». В том самом, где быстро сводятся знакомства. Не подумайте чего плохого. Просто я хотел съесть шляхт-пляттэ и запить его пивом. Растянуть кожу на животике.

Обычно в «Пуке» очень шумно и громко играет музыка. Сейчас было тихо и малолюдно. Пока несли пляттэ, я листал русский гид по Баварии. Что-то выписывал в записнушку. Терзала мысль: надо что-то писать. Побывал в Баварии. О чем писать? О пинакотеке и вилле Штука? Про них и так все знают. Тоска.

— Извините, вы из России?

Я увидел напротив себя моего ровесника. Как и я, в очках. С кружкой пива и тоже с записной книжкой. Он был слегка навеселе.

— Простите, что беспокою, — сказал он на хорошем русском, но с обычным немецким акцентом.

— Ничего-ничего. Пожалуйста. Да, я из России. Из Москвы.

— Меня зовут Петер, — он сел.

— Владимир. Очень приятно.

— Взаимно. Я недавно был в Москве.

— Понравилось?

— О да! Шумно, конечно. И темп жизни… Но…

— Это правда. Здесь потише.

— О да! Понимаете… Я журналист. Можно сказать, писатель. Ну… Не то чтобы… Пишу в журнале.

— Интересно. А я преподаватель. И о чем же вы пишете?

— Обо всем. О жизни, об интересных историях, о приключениях, путешествиях…

— Забавно.

— Да, это забавно. Но… Знаете, это очень трудно — каждый месяц сочинять какую-нибудь интересную и смешную историю. Такую, чтобы ее читали. Чтобы она нравилась.

— Догадываюсь.

— Нет, вы не представляете себе, как это нелегко… Я написал уже, по-моему, двести или триста рассказов! — Петер явно волновался. В его голосе гордость переплеталась с волнением.

— Ого! О’Генри написал, кажется, двести.

— Да, — печально улыбнулся Петер. — Двести восемьдесят семь. И умер. Но я не собираюсь умирать! Я напишу еще двести восемьдесят семь рассказов. И еще семьсот восемьдесят два!

— Обязательно напишете! — сказал я, а про себя подумал: «Хрен ты столько напишешь».

Петер решительно отпил пива и еще более решительно произнес:

— Сейчас мне нужно написать что-нибудь интересное о Москве. Не зря же я туда ездил. Но я никак не могу придумать — что именно.

— Напишите о Красной площади.

— О ней уже все написано.

— О Большом театре… Об Арбате…

Петер отмахнулся:

— Когда я учил русский язык, я все время читал про Большой театр, про Гагарина, про Красную площадь… Нет, это не то! Нужна какая-нибудь интересная история. Как это по-русски… Житейная…

— Житейская.

— Вот-вот. Из жизни. Мой журнал называется «Семья»… «Ди фамилие»…

Я непроизвольно присвистнул:

— Хорошее название!

И автоматически мысленно добавил: «А главное — редкое».

— Нужен какой-нибудь сюжет. Забавный и понятный, — не унимался Петер. — Я понимаю, что это глупо и как это по-русски… навязывательно… Навязательно…

— Навязчиво. Да нет, Петер, мне очень интересно. Вы не представляете, как мне это интересно.

— Спасибо, Владимир! Да, это глупо и … навязчиво! Но, может быть, вы можете что-нибудь посоветовать. Нет-нет… Если…

— А знаете что, — сказал я. Причем совершенно неожиданно для самого себя. Ну, прорвало:

— Напишите, как будто вы пришли в какое-нибудь московское кафе…

— Так-так.

— С каким-нибудь коротким и смешным для немецкого уха названием… Обыграйте какой-нибудь каламбур. Типа «шван» и «швайн»…

— Так-так.

— И там к вам будто бы подсел русский журналист, который хочет написать что-нибудь о Германии. О Мюнхене, например… Потому что он только что там был. А раз был — надо написать. Логично?

— О да! Логично. Как это по-русски… история из зеркала.

— Ну да, зеркальная история. Можете написать, что он работает в какой-нибудь газете, которая называется… скажем, ну… «Моя семья».

— Гениально! Зеркальная история…

— Ну, а дальше — сами знаете… Не мне вас учить. Приплетайте про Красного Гагарина с Большим Арбатом.

— Гениально! Йа, йа! Гениально!

В это время мне принесли шляхт-пляттэ и пиво. Мы чокнулись.

— За рассказ! — сказал я.

Пауза.

— За наш рассказ! — сказал Петер тихо и многозначительно.

Получалось, кстати, точно как в фильме «Подвиг разведчика». Только зеркально наоборот. Помните? Немецкий офицер провозглашает тост:

— За победу.

Немцы выпивают. А наш разведчик красавец Кадочников ждет, пока фашисты выпьют и тихо говорит:

— За нашу победу, — и пьет отдельно. Классный момент!

Петер сердечно меня поблагодарил, мы обменялись визитками, и он быстро ушел. Писать, конечно. Куда же еще? По себе знаю. На память надейся, а мысль запиши. «Мысль не в книжке записной — это зимний снег весной».

К утру мой рассказ был готов. Думаю, у Петера тоже.

Через месяц на мою электронную почту пришло письмо от Петера. К письму с приветствиями и благодарностями был прикреплен рассказ, который назывался «Журналист из „Му-му“». С посвящением: «Посвящается Владимиру из Москвы».

Словом, когда б вы знали, из какого «Пука»…

 

Сам дурак! первоапрельский рассказ

1 апреля — «день дурака». Это все знают. В этот день принято извращаться в изобретении обманок и громко, заливисто смеяться.

— Молодой человек, у вас спина белая!..

Молодой человек эпилептически изгибается дугой, чтобы рассмотреть свою белую спину. Похоже на собаку, выкусывающию блох с поясницы.

— Ха-ха-ха! Первое апреля, первое апреля!..

Очень смешно. Иногда — шутки с подвохом:

— Девушка, у вас чулок на локте порвался!..

Девушка испуганно смотрит на правый локоть, потом — на чулки, потом — на левый локоть. Опять на чулки. Беспомощно глядит на остряка.

— Га-га-га!.. Первое апреля!..

Ну, что еще можно придумать?.. Сколько себя помню, 1-ого апреля всегда находился остряк-самоучка, который прикидывался контролером и начинал проверять билеты в вагоне метро. Очень изобретательно, изящно.

А так, в основном, шутки дежурные:

— У тебя нитка на спине.

— У вас шнурки развязались.

— У тебя очко треснуло.

— Дяденька, а почему у вас носки разные?

— У тебя глаза запотели.

— У вас репейник в бороде.

И тому подобное. Любят люди шутки с налетом абсурда:

— Дедушка, выньте челюсть из авоськи.

— Паш, ты почему ноги не побрил?

— Женщина, вы бы хоть парик пропылесосили!

В детстве, помню, 1-ого апреля было принято позвонить куда-нибудь по какому-нибудь произвольному телефону и сказать какую-нибудь шутку, типа:

— Здравствуйте. Это фирма «Заря». Вам не нужен двухместный польский унитаз с атомным подогревом?

Часто, очень часто, граждане любят острить жестоко. Подойдет какой-нибудь остряк к похмельному коллеге и скажет:

— Братан, хочешь выпить?

Братан очень хочет. Остряк медленно-медленно нальет полстакана. Коллега — хвать! — и пьет, жадно так. А там — вода. Ну, не свинство?.

Или подойдет к девушке:

— Девушка, у вас очень богатый духовный мир…

— А откуда вы знаете? — вспыхивает девушка.

— Вы очень любите птиц…

— Да?.. А откуда вы знаете?..

— А у вас всю шляпу голуби …! Гы-гы-гы!

Грубо. Подло. Жестоко. Пошло, наконец.

Честно говоря, «1 апрель — никому не верь» всегда вызывал у меня самые смешанные чувства. Я никак не мог понять (да и сейчас никак не пойму), кто же всё-таки в конечном счете дурак? Тот, кого обманывают, или тот, кто?

Прихожу, помню, как-то раз на работу. Весь замотанный, встрепанный. Про 1 апреля, конечно, не помню: не до того.

А в офисе сидит мой дружок. Приятель мой. По фамилии Дадасов. Милое такое существо, типа моржа в парике. Дадасов и говорит:

— А, это ты?.. Привет! — морда довольная, шире стола. — Как оно?

— Привет, — отвечаю. — Ничего.

— А чего это у тебя ширинка расстегнута? Перегрелся что ли?

Смотрю — застегнута ширинка. На все пуговицы, как у кремлевского курсанта. Всё в ажуре. А Дадасов ржет:

— Первое апреля! Первое апреля! Ха-ха-ха!..

Гляжу я на Дадасова: ну, животное животным. И чего смешного?

— Чего, — говорю, — гогочешь-то, недоумок?..

— Так ведь наколол я тебя с ширинкой-то! Облопошил! Подкузьмил! А ты мне и поверил! Ха-ха-ха! Объегорил я тебя, обмишурил! Хы-хы-хы! В дураках ты остался, тумбочка ты лопоухая! Хо-хо-хо!..

Сидит, весь трясется, как шахтер в забое. Красный, потный. Тупой, как телепузик. Смотреть стыдно.

— Ой, не могу!.. Го-го-го!.. Ой, и дурак же ты!.. Ой, дурак!.. Хы-хы-хы!.. Ой, держите меня!.. Полез ширинку проверять!.. Испу… Ой, не…могу!.. Испугался, пенек в штанах!.. Ха-ха-ха!.. Встревожился!.. Вот козлище-то доверчивое!.. Га-га-га!.. Скот наивный!.. Хы-хы-хы!.. Гу-гу-гу!.. Ой, не могу!..

Прямо истерика у бедного. Со стула сполз, сидит на полу, колотится, булькает, хрюкает, весь в слюнях, даже пену из носа пустил. Радужную такую, вроде мыльной. Я говорю:

— Чего смешного-то?.. Ты объясни. Я не понимаю.

А он уже говорить не может, лбом в факс уперся, трясется, хрипит. Икает. Судороги у животного. Ногой только слегка дергает, как перед смертью. Я говорю:

— Ладно, Дадасыч. Не хочешь объяснять, не надо. Только пока ты тут ржал, там уже, наверное, касса закрылась.

Дадасов из-под факса:

— Ка…кая ка…касса?

— Такая «какасса». Сегодня какой день-то?

— Какой?..

— Пятница, первое апреля.

— Ну…

— Вот тебе и «ну». Деньги-то нам обычно второго дают?

— Второ… ик!..го

— А второе — суббота. В субботу-то касса не работает. По субботам-то только бобры работают. Вот они и дают первого. До трех. А сейчас уже пятнадцать минут четвертого. Так что иди, остряк, депонент оформляй. Через месяц деньги получишь.

— Так чего ж ты, Иуда, молчал?..

— Так ведь ты тут острил, как рыжий на ковре. Эксперименты полчаса с моей ширинкой ставил. Трясся, как припадочный. Факс вон лбом протаранил. Чуть не обделался на почве сатиры и юмора.

— Ну, контора!.. — процедил Дадасыч и весь лиловый, злой, поднявшись с карачек и раскачивая животом, как кадилом, беременной хрюшкой побежал в кассу.

Ничего на свете, скажу я вам, нет беспомощней, чем люди, бегущие за зарплатой и боящиеся опоздать. Жалкое зрелище. Даже таракан достойней выглядит.

И самое-то интересное, что я Дадасова и не пытался обманывать. Сказал правду. Я вообще всегда правду говорю. Так меня в пионерской организации научили.

Дадасов, действительно, опоздал, был вынужден оформлять депонент и деньги получил только через месяц. Еще занимал у меня, помню, триста долларов, остряк фигов. Так, кстати, и не отдал.

Ну и скажите мне: кто из нас дурак? Если я и дурак, так только потому, что дал в долг Дадасову. Потому что Дадасов не отдаст. Это известно. Объегорил меня Дадасыч на триста баксов. Но не первого апреля.

Так вот я и думаю…

Каких только глупостей люди 1-ого апреля не придумывают! И одна дурней другой.

А ведь если на чистоту: круглый год (кроме этого самого «дня дурака») люди друг друга так ловко обманывают, так красиво накалывают, так эстетично, с выдумкой, с шиком и блеском кидают — любо-дорого смотреть. Сколько изобретательности, искрометности, нетрадиционных ходов и решений, хитрости, смекалки, ловкости! И куда все это только девается 1-ого апреля?

«У вас спина белая», «у тебя носки разные» — тьфу! А второго апреля такую комбинацию с десятью неизвестными разыграют, такой подъебобель в сметане, такой гамбит с тройной подставой а-ля КГБ, такую китайскую рокировочку с захватом левого яйца — только присвистнешь и руками разведешь. Умницы!

Дурачками люди прикидываются первого-то апреля, просточками, наивными. Доброжелательными простофилями. Про носочки и шириночки острят, хитрецы!

Не верьте вы им! Первого-то апреля как раз верить можно. А вот второго — ухо востро! И если кто-нибудь что-нибудь вам скажет, или спросит, сколько, мол, время или как, мол, пройти в библиотеку, вы не суетитесь, не дергайтесь, а ответьте спокойно так и с достоинством:

— Сам дурак!

 

Эстоголизм, или Край непуганых алкашей

Сами эстонцы пьют в меру. А если эстонец всерьез напьется, то он или заснет, или запоет что-нибудь эстонское.

Когда я учился в университете, у нас на курсе был один эстонец. Томас. На соревновании по перетягиванию каната он перетягивал шестерых. Вывести его из себя было почти невозможно. Но если он все-таки выходил из себя, справиться с ним было нельзя. Он проучился у нас всего полсеместра. Потому что однажды на семинаре по истории КПСС, когда преподаватель долго и нудно рассказывал что-то про теорию пролетарской революции, Томас вдруг встал, сказал: «Ннетт, этта нневазмооожнааа!» — и вышел.

Вечером он напился в общежитии и всю ночь пел эстонские народные песни. Его отчислили, и больше я его не видел. С тех пор Томас мне чем-то очень мил.

В Эстонию я попал полтора-два года назад. Раньше бывал — в раннем детстве. И вот я опять в Таллине. Я очутился там как раз тогда, когда была эта нашумевшая история с бронзовым солдатом. Ну, думаю, сейчас приеду, а кругом враги.

Ничего подобного. Нормальные спокойные эстонцы. Никакой агрессии. Врагами оказались другие. Когда я прилетел в Таллин, в аэропорту было несколько сотен в хлам пьяных англичан, основательно заблеванных и очень злых. Сильное впечатление. Но об англичанах ниже. Вернемся к Эстонии.

В Эстонии всё так же, как было полвека назад. И как было век назад. И пять веков. Всё, конечно, антисоветски переименовано. Но в целом — никаких существенных изменений. Тихо, спокойно, терапийно. Все та же фигура старого воина Вана Тоомаса, та же Ратушная («Ра-а-а-атушная») площадь, та же башня Толстая («То-о-олстая») Маргарита.

Все та же скульптура безутешной вдовы Линды. Линда — очень серьёзная вдова.

Напоминаю легенду: в ней дух, так сказать, Эстонии.

Погиб славный богатырь Калева, первый вождь гордых эстов. И его вдова Линда собственноручно сложила ему могильный холм из камней. Камни — по нескольку тонн. Собственно, весь Верхний Таллин — это и есть могильный холм богатыря Калева.

Утомилась Линда, булыжники таскаючи, и выронила последний камень из своих могучих рук. И заплакала Линда, и наплакала целое озеро, и села на камень Линда, и сидит безутешная Линда на том самом камне до сих пор…

Очень трогательная, кстати, история. И очень эстонская в смысле соединения настоящего чувства с трудолюбивым тасканием валунов. В общем — романтическое сумо по-прибалтийски. Уважаю.

Эстонки и сейчас похожи на Линду, а заодно и на То-о-олстую Маргариту. И видно, что они вполне склонны к такой вот долгосрочной преданной тяжелоатлетической любви.

«Горячие» эстонцы — очень симпатичные и приветливые. Просто они сначала думают, а потом говорят или делают (мы — наоборот). Отсюда и анекдоты об их заторможенности. Они — заторможены, мы — отморожены. Вот, собственно, и вся разница. И ещё неизвестно, что лучше.

Впрочем, эстонцы в Эстонии вообще не очень заметны. В Нарве их почти совсем нет. В Таллине их меньше, чем местных русских плюс туристов. Где-нибудь в Пярну, конечно, с эстонцами погуще. Но общая разряженность населения создает комфортную атмосферу ненавязчивости аборигенского элемента.

Если бы четверть века назад эстонцам сказали, что Эстония станет алкогольной столицей северо-восточной Европы, они бы, конечно, не поверили. Но это — факт.

В Эстонии всё (пока!) относительно дёшево, включая и алкоголь. Весь алкогольный люмпен Европы, вся интерпьянь Старого Света неуклонно тянется к могильному холму Калева. Глядя на Линду, невольно думаешь, что скорбит она уже не только о своём муже, сколько о том, что творится на улицах и в барах Старого и Нового Таллина.

Главное направление, по которому в Таллин съезжаются европейские синюшники, конечно, северное. Раньше финны массово ездили квасить в Питер. Теперь ездят в Таллин.

Из Финляндии в Эстонию каждые полчаса прибывает паром. На каждом пароме — несколько сотен возбужденно-предзапойных финнов.

Многие финны ужираются до недоумения прямо не покидая парома. Магазины там, прямо у парома, есть. Дорога от парома до города называется «лосиной тропой». Финнов эстонцы называют «лосями». Отели для финских запоев (а такие есть, специально оборудованные, с тазиками и т. п.) — «лосиными стойлами». Раньше я обо всем об этом слышал и даже читал, но думал, что это преувеличение. Нет, всё так. Нне-ттаккк…

Я не поленился и съездил посмотреть на это чудо.

«Лосиная тропа», эта суомская дорога жизни, — такой тракт с телами. Некоторые тела лежат, некоторые ползут, некоторые в задумчивости стоят на четвереньках, некоторые, шатаясь, бредут. Полиция финнов не трогает. Если есть необходимость, доставляет тела куда надо: на паром или в «стойло». О лосях заботятся: например, продают им алкоголь исключительно в пластике, чтоб они не порезались.

В общем, современный эстонский ландшафт — это живописные балтийские дали и на их фоне — стоящий в луже раком финн.

Финское встревоженное правительство уже посылало запрос эстонскому, чтобы то издало указ об увеличении стоимости алкоголя. Дабы часть финского алкогольного элемента отсосало обратно в Питер. Но горячее эстонское правительство, по эстонскому национальному обычаю, основательно задумалось и ничего финскому не ответило. Ясное дело: финны пьют, бюджет пополняется, жизнь налаживается. Водка для Эстонии — типа нефти для нас. Финны пьют мирно. Запираются в своём «лосином стойле» и хомячат пиво с водкой десятками литров. Через несколько дней ерша — опухло-счастливые бредут на паром. Всё цивилизованно, без эксцессов.

Другое дело — англичане. В последнее время Таллин облюбовали почему-то именно английские пьяноты. Есть какие-то специальные дешевые чартеры из Лондона. Не больше ста евро, а если заказать заранее, то чуть ли не в два раза дешевле. И вот они массово залетают на землю древних эстов и устраивают здесь на глазах у бедной Линды запойную корриду в стиле британских же болельщиков. Шумят, громят и свинячат. Англичан эстонцы ненавидят. Говорят, хозяева некоторых баров пишут на дверях: «Вход с собаками и англичанам строго воспрещен». Почему-то по-русски и по-эстонски. Сам я таких надписей не видел, но рассказы о них ходят упорно.

А ещё в Эстонию массово пошёл немец. Тоже в смысле назюзюкаться до зелёных гансов.

В общем в Эстонии я испытал чуть ли не первый раз в жизни гордость за русских. Русских здесь — без всякого преувеличения — встречают с распростертыми объятьями. Потому что русские — это а) много денег, б) относительная трезвость (если, конечно, сравнивать с англосаксонской и финской хронью) и в) неподдельный интерес к культуре Эстонии. Достопримечательности Таллина осматривают только русские. Ну, ещё японцы. А финнам, англичанам и прочей «цивилизованной» европьяни некогда. У них турзапой.

Я жил в апартаментах. Недалеко от Ратушной площади. Однажды я возвращался к себе в апартаменты. Было около 9 вечера. Стоял конец февраля. Синеватые прибалтийские сумерки. Подмораживало. Очень красиво искрился в молочном фонарном свете иней на фасадах таллинских древних домов. То желтым, то зеленым, то голубым. Как будто в стены были вмонтированы миллионы наногирлянд.

У моего подъезда, напряженно держась за стены и покачиваясь, стоял совершенно пьяный благообразный седоватый человек лет сорока. Серое пальто. Алый шарф. Коричневый портфель под мышкой. Из портфеля зазывно торчало горлышко бутылки.

— Где я? — спросил он по-английски.

Я плохо говорю по-английски. Поэтому мои реплики были кратки, как у Эрнеста Хемингуэя. Но тем не менее дальше все-таки последовал диалог, после которого я еще раз осознал всю философскую глубину нашего отечественного кинематографа. (Насчет глубины Хемингуэя — умолчу).

— Там же, где и я.

Пауза. Героическая попытка сфокусировать зрение на фонаре.

— А ты где?

— В Таллине.

Пауза. Напряженное усилие собрать зрачки на моем лице. Зрачки собрались и тут же с омерзением разбежались. Почти со страхом:

— Кто ты!?

— Человек.

Рот пьяного джентльмена собрался в уважительную гримасу.

— А где Пол?!

— Не знаю.

Мужчиной овладело отчаяние:

— Слушай, — сказал он. — Еще раз: где я?

— В Таллине.

Я далее не буду повторять слово «пауза». Потому что паузы следовали перед каждой его фразой.

— А что это такое — «Тэллн»?

— Это город.

— Город.

— О’кей. Город. А где он, этот город.

— В Эстонии.

— В Эстонии. О’кей. А что это такое — «Истоуниэ»?

— Страна.

— Фантастика!.. Меня зовут Юджин.

— Очень приятно. Владимир.

— Оу, йес. Очень приятно.

Он вдохнул, икнул и начал эпически:

— Мы пили с Полом джин в баре «Дохлая лошадь», потом мы пили с Полом виски в баре «Беременный трубочист». Потом мы пили в аэропорту. Но это уже я плохо помню… О’кей… Слушай… Сейчас утро или вечер?

— Вечер.

— О’кей. Вечер.

Он достал из портфеля бутылку, как выяснилось, джина и отпил из горлышка:

— Будешь?

— Нет, спасибо.

— Как хочешь. (Эз ю уиш). А после вечера всегда бывает ночь, — нравоучительно резюмировал Юджин. — Он даже заметно протрезвел после отхлеба. — Это факт.

— Вне всякого сомнения. Железная логика.

— О’кей. Я никогда не пьянею.

— Это заметно.

— Спасибо. Будем следовать фактам. Ночь — это время, когда люди спят. Так?

— Так.

— Чтобы утром проснуться. Так?

— Так.

— Утро вечера мудренее.

Он сказал: «Take counsel with your pillow». Что переводится примерно так: «Посоветуйся с подушкой».

Я очень хотел сказать ему: «Ты — прирожденный оратор». Но не смог. Не хватило знания английского языка.

И поэтому я спросил по-простому:

— Ты остановился в отеле?

— Я не помню, — честно ответил Юджин.

— Хорошо. Я могу спросить хозяйку моих апартаментов, даст ли она тебе комнату на ночь. Это типа 20–30 евро. Кажется, у нее оставалась свободная комната. У тебя есть необходимая сумма?

— Симпатичная?

— Кто? Комната или сумма?

— Хозяйка.

— Хозяйка? Ничего себе. Деньги у тебя есть?

— Нет проблем.

Я позвонил хозяйке. Аннетте. Типичной эстонке лет тридцати пяти. Похожей на Линду.

Рассказал о пьяном бесхозном англичанине с конкретными деньгами.

Пришлось поуламывать. Она очень боялась пьяных англичан. Пришлось взять обещание с Юджина, что он будет вести себя прилично. К половине одиннадцатого Аннетте согласилась.

На следующий день я не видел Юджина и почти о нем забыл. Да и Аннетте осталась как-то за сферой моих культурологических интересов.

Через неделю, перед отъездом я все-таки решил зайти проститься с Аннетте на завтраке.

Она сидела за стойкой бара. Далее вы, конечно, угадываете сами.

Рядом с ней сидел Юджин, который очень страстно сжимал ее ладони в своих. Поглядев на них, я понял, что им не до меня.

Все-таки, что ни говорите, на белом свете не так много интересных сюжетов.

 

А у вас есть на попе родинка?

Я уже как-то рассказывал: мой прапрапрадедушка купил мою прапрапрабабушку на рынке. Купил, полюбил — и взял в жены. Была она то ли бурятка, то ли калмычка, то ли монголка, то ли якутка. В историю семьи она вошла как Алевтина-Самоедка. Но как-то негласно все у нас ее считали монголкой. Таково фамильное предание. Что здесь правда, что вымысел, уже никто никогда не установит. Но могу сказать следующее.

С Алевтины-Самоедки, или, как ее звали просто, бабы Алёфы в нашем роду твердо установились три традиции.

Во-первых, у всех без исключения наших родственников по бабушкиной линии в лицах есть что-то монголоидное. Раскосая скуластость. Или скуластая раскосость — как угодно. Ни круглолицая мордва, ни беловолосые немцы, ни орлоносые евреи, ни волоокие персы, ни синеглазые поляки (кто только к нам в род не захаживал!) — ничего с монгольским эпикантусом бабы Алёфы сделать не смогли.

Во-вторых, Алевтина-Самоедка поселила в нашей родне непробиваемое спокойствие, уравновешенность и полное приятие жизни, какой бы она ни была. Бравый солдат Швейк с Винни Пухом отдыхают.

В-третьих — глубоко интимное. Баба Алевтина подарила нашему роду большую родинку на попе. Если хотите подробностей — могу показать. За десять долларов. Эта родинка в нашей семье — первый признак счастливой судьбы.

Я родился очень спокойным монголоидом с огромной родинкой на розовой попе. В рубашке, почти четыре килограмма. Врачам я сразу предъявил, как спецпропуск, две макушки и две фиги.

— Ну, здравствуй, Чингисхан. Какая у тебя сзади вишенка-то! Как у мамки. К счастью… — сказал врач. — Чего не кричишь? Положено. Ну-ка, давай!..

Я пару раз хрюкнул для порядка и заснул. Проснувшись через два часа, непродолжительным, но властным кличем степняка потребовал титьку. Подкрепившись, заснул обратно.

Примерно в том же стиле я живу уже больше сорока лет.

И вот через сорок с лишним лет меня вызывал к себе начальник, мой бывший однокурсник Сеня Бабаев по кличке Баба, и сказал:

— Поедешь в Монголию?

— Так вроде в Испанию собирались…

— В Испанию едет Блиномазова. У нее там связи. Сыркин — во Францию. У него там родня. Эмигранты в третьем поколении. Мартынюк — в Швецию. Он шведским владеет. А ты — в Монголию.

— А я что, монгольским владею?

— Овладеешь, если надо. К тому же там все по-русски говорят.

— Вот как значит… Кто куда, а лещ в коптильню…

— Там сейчас не жарко. И вообще… В зеркало на себя посмотри. У тебя же морда лошади просит. По сравнению с тобой Батый — истинный ариец. За своего там сойдешь. Шучу. Вот тебе приглашение с билетом, виза не нужна. В воскресенье вылет.

— А жить я там где буду?

— В юрте. Опять шучу. Отель «Чингисхан».

Все эти танцы-реверансы про Испанию с Францией, если честно, я исполнял больше для порядка. Мне давно очень-очень хотелось именно в Монголию. Зов крови. Вернее — бабы Алёфы.

К пятичасовым перелетам я привык. Тем более ночным. Не успею поесть и задремать — «пристегните ремни». За окном застывший, как в какой-то вселенской пантомиме, взрыв рассвета. В царапинах на иллюминаторе ослепительно-радужная солнечная паутина. Наверху — васильковая, выгнутая дугой, твердь неба. Внизу — горы, похожие на гигантское мятое бурое одеяло. Войлок предгорий. Изумрудное море степи.

Мы подлетали к Улан-Батору («Улаан-Баатару»). Начиналась облачность. Аппарат вошел в бурлящую паклю туч и завибрировал. Сели мягко. Самолет, как положено, зааплодировал.

Монголия встретила меня каким-то странным для этого времени раннего лета дождями и прохладой.

На выходе из аэропорта стоял лучезарно улыбающийся монгол, очень похожий на меня, с картонной табличкой. На табличке — моя фамилия.

— Здравствуйте, Владимир. Меня зовут Сосорбарамын, — сказал он на чистейшем русском. — Я понимаю, что мое имя слишком сложное. Поэтому зовите меня просто Сашей. Или Сосо, если у вас есть грузинские корни. Но я отчетливо вижу, что у вас их нет. Так что остановимся на Саше. Познакомьтесь. Это — наш шофер.

Шофер, очень похожий на Брюса Ли, пожал мне руку и на таком же кристально чистом русском сказал:

— Томорчедорийн. Можно просто Тома.

В этот момент, а потом еще сильнее — я влюбился в монгольский язык, который я, разумеется, не знаю и не узнаю никогда. Он такой же сложный, как русский (а может быть, еще сложнее). Только русский отчасти причесан западным влиянием. А монгольский никто никогда не причешет, как маленькую, но непобедимую монгольскую лошадь. Причесывай ее, не причесывай — а грива все равно растреплется на ветру.

Слушая монгольскую речь, все время непроизвольно вздрагиваешь.

Есть такое немецкое имя Ганс. А по-монгольски «ганс» — это трубка. Национальный курительный прибор.

Есть такой хоккеист Буре. А по-монгольски «бурэ» — это священная ламаистско-буддистская труба.

Есть такой индийский город Дели. Столица. А по-монгольски «дели» — это национальный халат. Также называются и желтые одеяния лам. Когда маньчжуры завоевали монголов, они заставили их так вывернуть «манжету» халата-дели, что она стала похожа на копыто. Сверху — у́же, снизу — шире. Вы животные, — сказали маньчжуры. Когда же монголы стали освобождаться от маньчжуров, они вывернули ту же самую манжету таким образом, что она стала похожа на кулак (сверху — шире, снизу — у́же). «Мы вас выбьем этим кулаком», — сказали монголы. И выбили. Не без нашей помощи. А халат остался тот же. Сейчас, как хочешь, так и выворачивай.

Самое священное место в Монголии именуется Гандан. Это монастырь, часто называемый северной Лхасой. Его ироничные монголы называют … сами понимаете как. А наши ржут, как лошади Прживальского, кстати, очень уважаемого в Монголии человека.

Водка по-монгольски — «архи». Монголы ее по-русски интерпретируют: «Ах, родимая, хорошо идешь».

Что-то глубоко африканское есть в таких словах, как «домбо» (монгольская пиала для чая) и «саёмбо» (эмблема независимости монголов).

Словом, там все смешано, но остается глубоко местным.

— Вам повезло, Владимир, что вы приехали в Монголию летом, а не зимой, — сказал Сосорбарамын-Саша.

— Что, очень холодно?

— Нет, ничего не видно.

— ?

— В Улан-Баторе полно юрт. Юрта по-монгольски «гэр». А гэры надо чем-то топить. Монголы топят гэры чем попало. Вон вокруг сколько мусора, — он показал в окно.

Мы въезжали в пригороды Улан-Батора. Действительно, кругом было очень много юрт и очень много мусора.

Юрта. Вокруг утоптанная земляная площадка. Частокол. Все вместе называется «хашан». Между хашанами — живописные свалки.

— Гэры топят картонками, кизяком, старыми тряпками, — продолжал Саша. — А что делать? Как говорят французы, а ля гэр, ком а ля гэр. Ха-ха-ха! Зимой в Улан-Баторе видимость на дорогах — 50 метров.

— Ух ты!

— Улан-Батор чемпион мира по смогу.

— Да и сами дороги у нас, как видите, лучшие в мире, — сыронизировал Томочедорийн-Тома.

Да, трясло основательно.

— Дело в том, — продолжал Томочедорийн, — что монгол без лошади, как лама без дели. У каждого монгола должна быть лошадь. Пешком ходить мы не любим. Как у нас говорят: кумыс всегда лучше, чем моча, четыре всегда лучше, чем два. Но лошадей сейчас не очень-то подержишь. Кризис. А вот машина — это совсем другое дело. У каждого монгола есть машина.

— Прямо-таки у каждого?

— Почти. Монголия занимает одно из первых мест в мире по количеству автомобилей на душу населения. Кажется, второе, после Албании. Автомобили, конечно, не очень новые. Но они едут. У нас говорят: ходить пешком — все равно, что есть ногами. Сейчас мы въедем в Улан-Батор и вы увидите, Владимир, что Улан-Батор занимает первое место в мире по пробкам. Беда в том, что лошади не нужна дорога, а машине нужна. А этого-то мы и не предусмотрели.

Действительно, таких пробок, как в Улан-Баторе, я больше не видел нигде. Ну, разве что в Индии. Километр мы ехали больше часа. Трясло так, как будто тебя методично сажают на кол — и снимают. Снова сажают — и снова снимают.

— А почему-му до-дороги не ремонтиру-руют? спросил я, — заикаясь на уланбаторских колдобинах. — Де-денег, что ли не-нету?

— Деньги есть, — без заикания отвечал Сосорбарамын, по-кавалерийски маневрируя седалищем и тем самым гася ухабы. — То есть дело не в деньгах. Просто в Улан-Баторе конец вашей якутской вечной мерзлоты. Дорогу починил — а она вспучилась. Опять починил — она опять вспучилась.

Я не очень поверил Саше насчет мерзлоты. Во всем этом было что-то от аргументов дорожно-строительной политики московской мэрии.

Наконец мы приехали. Это была гостиница «Чингисхан». Очень красивое высотное здание в виде стилизованного гэра.

— Устраивайтесь, Владимир. Через час мы вас ждем внизу. Пойдем обедать.

— Куда?

— В ресторан «Чингисхан». Это недалеко.

В ресторане «Чингисхан» мы ели баранину, пили водку «Чингисхан» и говорили о Чингисхане. Во время обеда я узнал очень много интересного, во-первых, о баранине, во-вторых, о водке «Чингисхан», в-третьих, о самом Чингисхане. Не буду вдаваться в подробности. Сообщу самое главное.

Баранина. Жарить или варить баранину на огне — это вобщем-то варварство. Самое главное для приготовления баранины — это раскаленные до красна камни. Вариант первый: берете большой таган. В него кладется баранина. Сверху — картошка, морковка, специи и т. д. Что хотите. Все это заливается водой, сверху кладутся раскаленные камни. Вариант второй, еще более изысканный: берется барашек, свежуется, и внутрь него кладутся раскаленные камни. Я пробовал и то и другое. И то и другое не идет ни в какое сравнение с нашим шашлыком. Баран на камне, выражаясь банально, тает во рту. Говоря иначе, он как бы вкрадчиво, но властно обволакивает все вкусовые резонаторы, и ты находишься в сладком полуобморочном состоянии, похожем на состояние сладкого засыпания в детстве. Хотя надо сознаться, что я с детства даже при запахе нашей обычной жареной баранины теряю всякие нравственные ориентиры и готов ради нее на все, вплоть до государственной измены. Это, конечно, монгольские гены бабы Алёфы.

Водка «Чингисхан». Очень хорошая, мягкая водка. Секрет ее, как выяснилось, в том, что она не 40, а 39 градусов. Я очень уважаю Дмитрия Ивановича Менделеева, но 39 — это тоже неглупо. В них, этих 39-и есть какая-то манящая недосказанность. Некий эротизм умолчания и обещание чаемого.

Чингисхан. О нем можно говорить бесконечно. Как выяснилось, он изобрел табак, водку и кумыс (наверное, компас, порох и радио — тоже он). В Монголии Чингисхан везде. В домах и юртах монголов он часто висит в красном углу вместе с буддой. Монголы очень обижаются, когда им говорят, что Чингисхан не был монголом. Сейчас Чингисхан — самая популярная фигура планеты. Македонский, Наполеон, Тамерлан, Ленин и прочие исторические кровососы — пиявки по сравнению с Великим «арсланом» (львом) Чингисханом. Турки, татары, башкиры, узбеки, якуты, буряты и многие другие всерьез считают его своим. Однажды, года два назад, в подмосковной электричке я встретил полубезумного дедушку Анатолия Сергеича, который от Савеловского вокзала до Яхромы доказывал мне, прихлебывая пиво «Красный Восток», что Чингисхан был чистейшим славянином. К Чингисхану — на предмет сделать его своим — внимательно присматриваются персы и индусы. Китайцы давно уже сделали его великим китайским императором, совершенно не заботясь о национальности. Словом, двадцать первый век — век Чингисхана.

Я переночевал в очень уютном отеле Чингисхан и на следующее утро прочитал лекцию о российско-монгольской дружбе монгольским товарищам. Монгольские товарищи меня горячо поддержали. На банкете мы выпили за дружбу все того же «Чингисхана», сели в автобус и поехали в степь.

Я утверждаю: Монголия, если забыть о ее смогах и пробках, — самая красивая страна на земле. Утверждаю это как прапраправнук бабы Алёфы. Мытый малахит разнотравья. Скалы-горы таких причудливых форм, что от каждой новой хочется вскрикнуть. В них хочется вглядываться, как в облака. Вгляделся так — похоже на ящерку. Вгляделся по-другому — кленовый лист. Один раз я действительно вскрикнул, когда вместо белых юрт-гэров под скалой, похожей то ли на черепаху, то ли на человеческую голову, как мираж, появились разноцветные индейские вигвамы.

Оказалось, здесь снимали фильмы про индейцев. Те самые, из моего детства, с югославским актером Гойко Митичем, которому так хотелось подражать. Особенно тому, как он легко запрыгивает на крыши и скалы выходом силой сразу на две руки.

На поворотах дороги, как заснувшие часовые, высились груд камней-«обо», обереги путников.

Мы пообедали в гэре, погуляли по степи, по лесистому склону священной горы Богдо-Ула. Там пахло хвоей и карамелью. Ветер колебал траву. Она была то густым темно-зеленым бархатом, то, метнувшись в противоположную сторону, ослепительной фольгой.

К вечеру мы поехали назад, в Улан-Батор.

Я понимаю, что есть миллион описаний закатов. Но, описывая закат в миллион первый раз, скажу, что здесь, в Монголии, он — мыслящий, или, лучше сказать, словно бы ворожащий. Он действительно похож на разумное существо, на какого-то алого шамана, медленно растворяющегося в воздухе и торжественно творящего свое предсмертное камлание. Поверьте: это не стилистическая фигура. Это — правда.

Следующий день был моим последним днем в Монголии. Вечером предстояла поездка в аэропорт. А рано утром я поехал в монастырь Гандан, где у меня была заказана экскурсия.

В Гандане меня встретил лама Василий. Лет тридцати пяти. Бурят по национальности. Мы были очень похожи: оба в очках, коротко стриженные, с одинаковыми эпикантусами. Василий — чуть выше и плотнее, нос слегка приплюснутый. Он проводил персональную экскурсию. Мы подружились.

Не помню, сколько десятков тысяч тугриков стоила эта экскурсия. Тугрики похожи на подшивки «Литературной газеты» за 1973–1975 годы, которые я упорно храню на антресолях у себя дома. Зачем — неясно. Наверное, из любви к Слову. Кажется, четыре тысячи тугриков — это один доллар. Но я могу ошибиться: у меня плохо с математикой.

Я выдал Василию подшивку литературных тугриков, и экскурсия началась. Сначала Василий рассказал и показал мне все, что полагается, про Гандан. Я это пересказывать не буду: об этом можно прочитать в книжках. Или съездить и посмотреть, что интереснее. Потом мы разговорились.

— По профессии я математик, — сказал Василий. — Закончил мехмат в Улан-Удэ. Потом — аспирантуру. Когда я защитил диссертацию по компле́ксному анализу, я вдруг внезапно понял, что Будда был прав… Вы случайно не математик?

— О нет! Скорее наоборот…

— А кто, если не секрет?

— Не секрет. У нас в МГУ говорят, что факультеты бывают точные, естественные, неестественные и противоестественные. Так вот я — с противоестественного факультета. Преподаю такие странно-туманные вещи, как, скажем, семиотика, герменевтика и культурология.

— Ясно. Вы — мировед-космолог.

— Вроде того.

— Так вот там, в моем математическом комплексном анализе, есть такая загадочная величина «I». Так называемая мнимая единица. Никто не может понять, что это такое, но она есть, и без нее никак нельзя обойтись. И вот в один прекрасный момент я вдруг понял, вернее, почувствовал, что «I» — это и есть та самая буддийская Великая Пустота! И поехал учиться сюда, в Гандан. Закончил я сначала факультет восточной медицины…

— Ух ты! И вы умеете лечить?

— Нет. Вернее: умею, но не могу. Не имею права. Дело в том, что диагноз надо ставить по пульсу. А для этого нужны очень чувствительные чуткие пальцы. Но я раньше занимался боксом. Был даже мастером спорта и чемпионом Улан-Удэ в полутяже…

Вот пальцы и отбил… Вы, кажется, не занимались боксом? — спросил он, внимательно глядя на мой нос.

— О нет, — сказал я, скашивая глаза к переносице. — Я ничем особо не занимался… Так… как говорится, конной греблей на коньках… И вообще я больше насчёт поесть…

— Ясно. Хорошее дело. Одобряю. Так сказать, кишкоплут-любитель….

— Вот-вот…

— Так что пришлось мне идти сначала в астологию, а потом уже — в Цанит.

— Что это такое?

— Высшее ламаистское богословие.

Ничего себе, думаю: мастер спорта по боксу, кандидат математических наук, медик-астролог, богослов… а я — профессор-треполог, который, чтоб не сдохнуть с голода, с утра до вечера преподаёт «жи-ши» абитуриентам. Стыдно, Вова.

— Сегодня в четыре буду защищать диплом.

— Ух ты! Тема, если не секрет?

— Никакого секрета. Если по-простому, то примерно так: «Развитие идей классической буддийской школы Вайшешика в доктринах Галупты и творчество ундер-гегена Заназабара 80-90-х годов 17 века».

Я помолчал:

— Это, значит, если по-простому…

— Ну да… Наверное поеду года через три на Тибет в Лхасу.

— Завидую, — вздохнул я.

— Сейчас в Лхасу можно всем. И вам можно. А раньше туда никого не пускали. Даже самого Рериха не пустили в Лхасу. И Пржевальского тоже.

Василий внимательно посмотрел мне в глаза.

— Извините, но мне кажется… как бы это лучше сформулировать… Вы — наш человек.

— В смысле — бурятский монгол?

— И это тоже.

Я рассказал ему вкратце историю Алевтины-Самоедки.

— Интересно, — сказал он. — Очень интересно. Хотя дело, разумеется, не только в вопросах крови… Знаете что, когда приедете в Москву, попробуйте померить себе глаза.

— ?

— У бурханов, скульптур будд, о которых я вам рассказывал во время экскурсии длина глаз — четырнадцать ячменных зерен, а ширина — четыре. Померьте себе глаза. Нет, нет, вы, конечно же, — не будда! И я тоже не будда. Но есть некие внешние мистические признаки… как бы это сказать… предрасположенности к поиску Великой Пустоты.

— Ой!

— Да. Это глаза, мочки ушей, форма пальцев на руках и ногах, конфигурация пятки… Ну и так далее. Есть и еще всякие разные признаки. Но о них можно не говорить. Они очень редки. Так сказать, факультативны.

— Почему же?! Очень интересно! Говорите, говорите…

Василий помолчал, как-то странно оглянулся вокруг себя влево:

— Ну, скажем, родинка… извините… на попе.

Теперь помолчал я. Потом несвойственным мне глухим фальцетом спросил:

— С какой, разрешите полюбопытствовать, стороны.

— В принципе можно с любой, — очень серьезно и вдумчиво ответил Василий, — но желательно слева. И побольше. А что?

— А то самое, — сказал я сдавленным басом, поправив очки заговорщически кивнув головой куда-то назад влево и вниз.

— Поразительно! — хриплым шепотом воскликнул Василий, тоже поправив очки. — И у меня, простите, то же самое…

После небольшой паузы он твердо добавил:

— Нам с вами обязательно надо съездить в Лхасу.

С Василием мы переписываемся по интернету, собираемся на Тибет. Когда соберемся — не знаю. И проблема даже не в деньгах и не в отсутствии свободного времени. Дело-то ответственное!

Бывает, пардон, приспустишь слева штаны перед зеркалом, поглядишь на нее, родную, и думаешь: «А вдруг я лама?» Как сказал классик, принц неизвестной породы. Инкогнито с мистической отметиной?

Интересно, была ли родинка на попе у Чингисхана?

Кстати, а у вас есть на попе родинка? Если есть, предлагаю познакомиться…

 

Ача!

Я человек основательный. Люблю всё делать с запасом. Например, в гости придти за сорок минут и сорок минут топтаться у подъезда на морозной улице, как агент охранки с циститом. В аэропорт приехать за три часа и узнать, что самолёт задерживается на четыре. И тому подобное. Но особенно я люблю заранее готовиться к путешествиям. И вот здесь-то я как раз прав. Никакого цистита и задержек. К поездкам необходимо готовится заранее. Рассказываю.

Очень-очень долго я мечтал поехать в Индию. И вот решился. Скажешб кому-нибудь: «Я поеду в Индию». А на тебя посмотрят, как на добровольную жертву интернетовского каннибала, и печально скажут: «Имодиума возьми, Матросов».

Но я всё-таки решился. Уж очень хотелось насладиться протопорнухой храмов Кхаджурахо, поплавать в лодочке среди недосожжённых трупов на реке Ганг, пройтись по русскоговорящему Гоа, закупиться драгоценными камушками в Джайпуре (в Агре камушки не надо покупать: там подделывают)… Словом, решился.

готовиться к Индии начал почти за полгода. Обратился к своему знакомому турагенту, девушке Юле, из турагентства N.

Юле (агенту «Х») надо было, в свою очередь, связаться с индийским агентством «У» (прямо детектив какой-то получается), который должен был, со своей стороны, организовать трансферы, отели, перелёты и экскурсии внутри Индии, задействовав тьму агентов местного розлива, так сказать, тутошних участковых ариев. Потому что в Индии народу много и всех нужно чем-нибудь занять.

И началось.

У индусов, в их языке хинди, есть такое слово: «ача» (вернее, что-то типа «аччха»). «Ача» — это «да», «ладно», «договорились», «хорошо» «о’кей». Но индусы — народ особый. У них от «да» до «кто ж его знает?..» и от «точно договорились» до «ещё посмотрим» — как у нас от «давай, друг, выпьем» до «на тебе, гад, в репу».

Вы видели, как индусы кивают головой? Не по вертикали («да») и горизонтали («нет»), или наоборот, как болгары, а наискосок, как после нежного хука справа, и при этом приговаривают: ача… ача… ача… И это не значит ни «да», ни «нет». Это значит примерно следующее: «Я с радостью принимаю к сведению всю эту галимую муть, которую ты гонишь, мой дорогой друг, но то, что я сделаю в ответ на твоё предложение, знает только Брахма, Вишну и Шива».

Вы вызываете такси по телефону на девять.

— Ача! — и характерное покачиваение головой с той стороны провода.

Такси приезжает в десять. Почему? Ответ знает только Шива.

Вы говорите консьержу:

— Принесите мне, пожалуйста, адаптер для розетки.

— Ача.

— Адаптер — понятно?

— Ача.

— То есть вы его сейчас принесёте?.. Это точно?..

— Ача.

Проходит три часа. Адаптера нет. Ачу вам вместо адаптера. Ну, и тому подобное. Причем пробить эту ачу нельзя ничем. Ей уже не одна тысяча лет.

Итак, я предложил Юле свой план путешествия по Индии: Дели- Кхаджухаро — Варанаси (Бенарес) — Джайпур — Гоа — Дели. Замечу, что почти все внутренние перелёты в Индии осуществляются через Дели. А ездить по индийским дорогам, похожим на наши вологодские мартовские просёлки, или поездами, похожими на газовые камеры для прокажённых, — никакого имодиума не хватит. Юля послала мыло с запросом агенту «У». «У» две недели гордо молчал. Куда спешить? Сансара — вещь долгая.

— Как нсчет запроса? — переспросила честная Юля по имейлу. — Вы его получили?

— Ача, — ответил «У». И опять задумчиво замолчал.

Ещё через неделю Юля, тихо шепча не очень хорошие слова, что-то типа «брахмапутра хренова», отстучала в бездонные бездны Интернета:

— Уважаемый господин Самовара-Шаровара (как-то так). Напоминаю Вам о нашем запросе от такого-то числа. Не будете ли Вы так любезны ответить нам? Соблаговалите указать предполагаемую стоимость тура. Заранее благодарны. Агентство N.

Через несколько дней последовал ответ:

— Ача. 10000 долларов. Без стоимости внутренних перелётов. С камой. Самовара-Шаровара.

«Кама» — это любовь. Напоминаю.

— Да что он, этот самовар, несвежего карри, что ли, объелся! — возмутился я. — Всему этому удовольствию две с полтиной красная цена! Плюс наш аэрофлотовский билет. Тоже мне! Плюшкин в нирване! Брахман-накопитель! Рама в трусиках!..

Я ещё долго негодовал и сквернословил, но дело это не меняло. Нужно было что-то предпринимать.

Бедная Юля (хороший человек, дай ей Брахма большой и чистой Камы!) развила бурную деятельность. Во-первых, она проверила по Интернету реальную цену на внутрииндийские перелёты и написала Самовару примерно так:

— Ваша сумма нас не устраивает. Предлагаю 2500. Со стоимостью внутренних рейсов. Ача?

Через неделю Шаровар откликнулся:

— Ача. 3500. По рукам. С камой. Ваш Шароварчик.

— Нет, это не ача, он меня заемучил, — сказала разгневанная Юля и сменила агента «У» на агента «Z».

«Z» быстро согласился с ценами на авиаперелёты, но (после двухнедельной нирванной паузы) завёл новую ачу:

— 3100, - писал Мандахари-Вшиваманди (как-то так). — Потому что очень дорогие отели. Плохой отель — дешёвый отель. Хороший отель — дорогой отель. Дешёвый отель — опасный отель. Дорогой отель — безопасный отель. Опасный отель — неудобный отель. Безопасный отель — …

— Пришлите названия отелей, — перебила Харю Юля.

Двухнедельное молчание. Потом:

— Ача. Они дорогие.

— Да какие отели-то?!! Названия пришлите. Мы и посмотрим по Интернету, дорогие они или нет.

Трехнедельное молчание:

— Ача. 3050. А меньше — не ача. Хорошие отели — дорогие отели и т. д. С камой. Ваш навеки. Мандахари.

— Ну, Вшивахаря, погоди! — озверела Юля и сменила агента «Z» на агента «F». Этого звали как-то коротко и энергично. То ли «Чух», то ли «Хыч», то ли «Апчхи». Время поджимало.

Апчхи очень быстро согласился назвать отели, но через десять дней запел свою национальную «Махабхарату»:

— Ача. 2900. Потому что очень дорогие трансферы. Из Индии с камой. Апчхи.

— Будте здоровы, — отвечала осатаневшая Юля. — Да будет Вам известно, трансферы входят в стоимость отелей. Так что — 2500. Если нет — сменю агента. Не кашляйте. Юля Несгибаева.

Апчхи замолчал и не чихал несколько дней.

— Чакры чистит, — цедила с ненавистью Юля.

Наконец пришла добрая весточка с полуострова Индостан:

— Ача. Мы согласные. Виза — 47 долларов. Страховка — 17. Апчхи.

— Не 47 и 17, а 45 и 16, - добила его Юля. И через пять дней, чуть ли не за день до критического срока, Интернет сказал нам с Юлей победное:

— Ача. Апчхи.

Еле я успел подготовиться к Индии. Но всё-таки успел. А в Индию стоит съездить. Не пожалеете. Только готовьтесь заранее, заклинаю. И турагентов наших надо иметь своих. Турагент — он как адвокат с психоаналитиком. А то транквилизаторов с имодиумом не напасётесь. Вот такая ача. Из Москвы. С камой и сутрой. Вова.

 

Балийский паровозик

Дело было на Бали. На одном из лучших островов планеты Земля. Но — по порядку.

Мы решили отметить Новый Год как-нибудь по — особенному.

«Голубой огонек» — это, конечно, хорошо. Родина. Обращение президента, змеиный шип шампанского из-под пробки, из последних сил зажимаемой большим пальцем, пока президент подсчитывает яровые с озимыми, великодержавные стоны Курантов, крики «ура!», запах оливье, хвои и мандаринов, снежная рябь в обмороженных фонарных нимбах, постаревший Киркоров, потолстевший зубастый Шура, похудевший Задорнов, все так же ругающий Америку… Это все трогательно, знакомо.

Новый Год в Европе — тоже неплохо. Рождественские распродажи, тевтонские Санты-Клаусы с лицами напившихся престарелых эсесовцев в отставке, дождь со снегом. Уютно, спокойно.

Новый Год где-нибудь в Египте или в ОАЭ — тоже выход. Раблезианство шведских столов, купание в ночном море, похожем на подогретые чернила с рассолом, арабские танцы славянских животов, верблюды, минареты, вечный песок в ушах и шлепанцах.

Но нам хотелось чего-нибудь не то чтобы экзотического, вроде утки по-пекински в Пекине, жареной собачатины в Гуаньчжоу или акульего карри в Гоа. Нет. Чего-нибудь этакого. «С закрутовыпендрёжным приподвыпердончиком», как говорят в народе. И вот я хорошенько подумал, а жена твердо решила: едем на Бали. Местечко Денпасар. Отель «Гран Мираж». Предварительно заказываем ресторанный зальчик на двоих. Полный интим. С ансамблем. Двести с лишним долларов с человека. Ладно, глупо, но раз в жизни можно. Зато — какие-то специфические местные сладкие устрицы, какие-то особые морские ежи, сваренные в кокосовом молоке, лобстеры-гиганты по-денпасарски, черепаший бульон с лотосами по-гранмиражски и дальше — по списку.

Понимаете? Экзотика и камерность. Изысканнейший аристократизм постмодернистского неоколониализма. Этнический хай-тэк. Ансамбль должен был играть какой-то особый «балийский хип-хоп-джаз». Гитарист — из Папуа Новой Гвинеи. Интеллектуал. Поклонник Че и Шнитке. Растаман-китаефил с креном в этническую музыку кечуа. Словом, круче некуда.

Под каждое блюдо — своя композиция. Представляете? Перуанская дудочка-кена под устрицы. Вернее, устрицы под кену. Хип-хоп — под ежей. Лобстер под хард-блюз. Черепаший бульон — под «Катюшу», аранжированную, в свою очередь, под нечто среднее между кантри и алтайским горловым пением. И так далее. В перерывах — тематические индуистские импровизации на виолончели с трещоткой. Отвал башки, а не Новый Год!. Там еще предполагались какие-то сладости, горящее мороженое и прочие нехорошие излишества. Про напитки умалчиваю. Коктейли окончательно окосевшего Венечки. Свежая змеиная кровь с тростниковым пивом. Виски с соком дуриана. И прочее.

Да! Ещё — какие-то упадочнические танцы. Не «встаньте, дети, встаньте в круг», а профессиональная индонезийская балерина, сидящая на помосте-кровати. Ворожба пальцами, ресницами, коленками и лодыжками. Всё — со смыслом. Ресницы в пандан с ежами и хип-хопом. Пальцы — к блюзу и лобстеру. Наверное, чтоб лучше чистился. Лодыжки — отдельно. Обворожительница. Женщина-змея.

Мы прилетели на Бали за несколько часов до Нового Года.

В темно-васильковых сумерках балийского вечера — черные силуэты пагод. Кажется, что пагоды сейчас стронутся с места и куда-то пойдут. Есть в их очертаниях что-то от на мгновение остановившегося странника в одежде, развеваемой ветром. Хорошо сказал. Всюду — голубиное воркование бамбуковых подвесок на океаническом легком бризе. Стрекотание насекомых, похожее на капанье майского дождика на газету. Жирная зелень джунглей в темноте, напоминающая причудливые нагромождения пластилина. Океан пахнет свежевымытым младенцем. Уже ночью он всё равно неуловимо зеленоватый. Балийцы ходят бесшумно. И даже со спины видно, что они улыбаются.

Мы искупались в море, раздвигая руками фосфоресцирующий планктон. Как будто пузырьки шампанского с подсветкой.

Посидели на берегу, слушая насмешливое бульканье бамбуковых виселок, дребезжание цикад и шуршание моря и джунглей. Десять тридцать. Пора.

Зальчик ресторана был, действительно, изысканный. Сочетание тишины бархата и задумчивости аквариума. В левом углу приглушенно ворковал мини-джаз-банд. Мэтр из Папуа Новой Гвинеи оказался неестественно худым, высоким японцем с иссиня-черными прямыми волосами почти до пояса и с кожей цвета в меру пережаренного зрелого каштана. Он улыбнулся моей супруге, как улыбаются симпатичной жене несимпатичного соседа и вложил в уста кену.

В правом углу сосредоточенно ворожила пальцами, бедрами и ресницами индонезийская чаровница.

Скорбный официант внес устрицы и «Шабли». Мы скорбно ели устрицы и маленькими глотками, как рыбий жир, пили «Шабли».

После устриц был перерыв, и каштановый японец курил сигары «Ромео и Джульетта», томно запрокидывая голову и медленно колыхая волосами, как конь хвостом.

Я заметил, что мои движения замедляются. На часах было одиннадцать.

Затем пошел черепаховый бульон (вкусный) под экспериментальную «Катюшу». Пили змеиную кровь с тростниковым пивом (невкусно). Слева было медлительное ползание дамы по кровати с намеком на что-то из «Кама-сутры» для начинающих.

Жена зевнула. Я тоже. Потому что это заразное.

Снизу, с первого этажа ресторана, раздавался всё нарастающий шум. Это разгоралась местная плебейская встреча Нового Года. Там хохотали, орали какие-то местные глупости и танцевали под Бритни Спирс. Одиннадцать двадцать.

Нам дали ежей, балийский хип-хоп джаз, танец пальцев, виски и дуриан.

— Ёжики, — сказала задумчиво жена и опять зевнула.

— Да, — сказал я. — Ёжики-пыжики. — И тоже зевнул. Ёжиков не хотелось.

Потом был опять перерыв, какие-то этнические импровизации и «Ромео и Джульетта».

На первом этаже — конкретно зажигали. Туса шла в полный рост. Перевернулась пара столов. Танцевали под Таркана.

А на нас надели трудовые фартуки, выдали нам мюллеровские щипцы и двух лобстеров размером с молочных поросят.

Хрякокатицы, — сказала жена, покачиваясь на стуле. Это у нее вообще-то семейное — соревноваться в неологизмах.

Да, — сказал я. — Свинорак хоть куда.

И мы зевнули совместно.

Хард-блюз ввел нас в полное оцепенение. А внизу, кажется, уже кто-то качался на люстре. Одиннадцать пятьдесят. Мы обреченно ковырялись в этих членистоногих кабанах и печально думали, что Новый Год пропал.

В очередном перерыве мы переглянулись и, не говоря ни слова, встали, стыдливо потупив взоры, и вышли из зала.

А внизу творилось что-то невообразимое: несколько сотен китайцев, индонезийцев, корейцев и прочих малайцев орали, танцевали и водили веселые паровозики. Мы тут же выпили по двойному джину без тоника и подключились к паровозику. Одиннадцать пятьдесят пять.

Вообще-то ни я, ни моя супруга никогда не участвовали в паровозиках. Тем более с китайцами. Мы никогда не перекидывались мандаринами с японцами. Никогда не целовались с незнакомыми малайцами и малайками. Не участвовали в конкурсах, типа «кто кого перетолкает попой». Попой я почти насмерть перетолкал одного корейца, потому что у корейцев попы меньше, чем у россиян. Жена тоже толкалась с какой-то полинезийкой и затолкала ее в бассейн. После этого взорвались петарды и пришел Новый Год. Вся эта азиатская тусовка взревела, как брачующийся членистоногий кабан, и ринулась в бассейн. Мы купались в бассейне прямо в одежде, и я кричал «Танцы на воде, е-е-е-е!» И это было счастье. Счастье единения с массами. Причем, неважно, какой национальности. Никогда больше я так не любил жизнь, как в ту Новогоднюю ночь на Бали, одном из лучших островов планеты Земля.

А потом было утро. И неторопливое купание в теплом океане. И упорное неузнавание корейца, которого перетолкал попой, и малайки, с которой целовался взасос на глазах изумленных малайцев. И пагоды, и джунгли, и воркование бамбука.

Я вот что хочу сказать: Новый Год — праздник особый. Народный. Помните, что было сказано о декабристах? «Страшно далеки были они от народа». И ничего хорошего у них не получилось. Не надо отрываться от масс. В Новый Год надо качаться на люстре на Мальдивах, толкаться попами в Таиланде и водить паровозики в Малайзии.

А аристократов из себя потом будем корчить, когда проспимся.

 

Бардак вам да любовь!

В одном московском вузе, в котором мне приходилось когда-то подрабатывать (не буду говорить, в каком), есть две кафедры (не буду говорить, какие), которые находятся рядом. Буквально — две соседние двери. Между дверями — полтора-два метра.

У кафедр, как им и полагается, есть заведующие. Их фамилии с инициалами, разумеется, вывешены на табличках.

Так вот одной из кафедр заведует Попов М.И., а другой — Копчиков И.М.

Конечно же, про Попова и Копчикова в этом вузе ходит множество анекдотов. «Копчикова» и «Попова» все бесконечно склоняют и спрягают.

Как по заказу, Михаил Иванович, Миша Попов, которого я давно и хорошо знаю, — человек невысокий, очень полный, щекастый, немного несуразный и очень-очень добрый.

А Иван Михайлович, Ваня Копчиков, который тоже мне весьма хорошо известен, — худой, длинный, какой-то весь бугристо-костистый и нрав имеет колючий, вспыльчивый и желчный. В глубине души он тоже добрый и даже ранимый. Но об этом сразу не догадаешься. Как и про Мишу Попова сразу не догадаешься, что не так уж он и прост. Хитрости у Миши хоть отбавляй.

Люди они совсем разные.

Например, если возникает какая-то служебная проблема, то Ваня Копчиков сразу бросается в драку, издавая свои излюбленные боевые кличи, типа: «Сейчас мы эту Сахару пропылесосим!» Или: «Сейчас мы эту мандулу унасекомим!» И пылесосит, и насекомит. Он очень любит «пылесосить Сахару» или «косить баобабы» или что-нибудь в этом духе.

Миша Попов — совсем другой. Если встает проблема, он первым делом широко улыбается и произносит свое любимое: «Да, это дело требует незамедлительного отлагательства», — и ничего не предпринимает. И в 90 % случаев проблема каким-то волшебным образом рассасывается сама собой.

Я не знаю, кто из них прав. Наверное, оба.

Много чего говорят в институте про Попова и Копчикова. Например, что «Попов задним умом крепок», а «Копчиков грудью стоит за своих коллег». Что «Попов — голова!», а «Копчиков всегда готов подставить плечо». Что «у Попова широкая душа», а «Копчиков — становой хребет факультета». И всё в таком же духе.

Оба, кстати, в перспективе метят в деканы. И постоянно идут споры о том, кто имеет больше шансов. Сторонники Попова утверждают, что круче всегда тот, кто больше, а приверженцы Копчикова — что побеждает всегда тот, кто выше.

При этом Миша и Ваня — большие друзья и ссориться не собираются.

Только один раз у них по пьянке наметилась несколько недружелюбная дискуссия, но тут же была улажена женами. Основательно прокньяченный Миша Попов кричал Ване Копчикову:

— А зачем ты, Ваня, в моей фамилии своей фамилией ударение переставил, а?!.

— Я, Миша, не переставлял! — кричал в ответ Ваня.

— Нет, переставил! Я, можно сказать, из духовного звания, сын священника, а ты, Ваня, из меня какого-то потомка задницы сделал!

— Я не делал из тебя задницу, Миша!

— Делал, Ваня!

— Нет, Миша, не делал! А моя фамилия, если хочешь знать, обозначает птицу!

— Она не птицу означает, Ваня, а хвостовой атавизм.

— Нет, Миша! Я не атавизм! Я ведь в сущности Кобчиков, а не Копчиков. А кобчик, Миша, — это такая красивая и гордая птица. А ты своей, извини, двусмысленной, прямо скажем, фамилией меня из гордой птицы сделал каким-то, прости за выражение, спинозадым ничтожеством!

— Это ты из меня сделал двусмысленого потомка, Ваня!

— Молчите оба, — хором сказали жены Миши и Вани Маня и Саня.

— Молчи, недвусмысленный пототмок задницы! — сказала Маня.

— И ты помалкивай, птица спинозадая! — сказала Саня.

И Миша с Ваней замолчали. И больше уже на эту тему никогда-никогда не заикались.

В общем, с Поповым и Копчиковым не соскучишься.

Но мне хотелось рассказать совсем о другом. Я много лет наблюдаю за семейной жизнью Попова и Копчикова. И эти наблюдения наводят меня на глубокие философские размышления.

И Миша, и Ваня женаты двадцать лет. У Миши жену зовут Мария, Маня, а у Вани — Александра, Саня. Они дружат семьями. И дети их дружат. В общем — все хорошо. Но!

Сначала про Мишу и Маню.

Вообще Миша Попов относится к особой категории мужиков. Я знаю, что говорю: сам отчасти такой же. Не до такой степени, но все же.

Миша на работе — в общем-то монстр. Он все про всех знает. Он в курсе всех интриг и слухов. Несмотря на свое внешнее раздолбайство, Миша четко знает, что ему нужно. И никогда не ошибается. Его уважают и даже побаиваются, потому что хотя сам Миша гадостей не делает, но если вдруг сделали гадость ему — он не прощает. Он помнит все и мстит. Он всегда внутренне собран. И всегда во всеоружии.

Но когда Миша приходит домой, он превращается в такое расслабленное существо, что диву даешься.

Миша Попов — человек, в быту начисто лишенный чувства порядка. Он никогда не знает, что и где у него находится. Когда Миша курит, он стряхивает пепел везде. При этом ни разу не повторившись: в ботинок, в аквариум, на штаны, на голову соседа на балконе снизу. Он регулярно стряхивает пепел на кошку. Несколько раз в забывчивости он тушил об нее окурки.

Он три раза менял загранпаспорт, потому что прожигал его.

Если у Попова вдруг застегнута ширинка, это значит, что сзади у него треснули штаны.

Когда он приходит с работы, он, к примеру, забыв закрыть входную дверь, снимает один ботинок, и, поскольку шнурок на втором не развязывается, он в одном ботинке идет на кухню попить водички, пытаясь по дороге снять штаны. С наполовину снятыми штанами (с ноги без ботинка), которые волочатся по полу, он долго продвигается к кухне. По пути на пол падают кактус и книги. Визжит кошка.

На кухне он долго ищет, во что бы налить нарзану и обязательно находит что-нибудь специфическое. Например, пустой цветочный горшок с дыркой в дне. Он долго льет нарзан в горшок, удивляясь вместимости горшка. Потом долго изучает лужу, не понимая, откуда она взялась. Звонит Мане и сообщает, что их затопили. Маня называет его свиномопсом и говорит, что скоро будет и чтобы он, Миша, никуда не двигался с места до ее, Маниного, прибытия.

Миша, насвистывая что-то беззаботно-веселое, не двигаясь с места, как ему и было предписано, открывает холодильник и долго ищет, чем бы ему закусить. Находит гранат и начинает его чистить. Через десять минут, в окровавленной рубашке и с алой мордой, как будто он вурдалак, Миша играет с кошкой. Он радостно подбрасывает ее к потолку и ловит, думая, что кошке это нравится. Кошка орет, но терпит.

В это время в квартиру через дверь, которую забыл закрыть Миша, заглядывает соседка. Она видит Мишу, без штанов, вернее, со шлейфом штанов на одной ноге, в одном ботинке, стоящего в луже, всего в гранатовой крови, и орущего под потолком обезумевшего кошака.

— Заходите, Серафима Антоновна! — приветливо кричит ей Миша, и, забыв, что кошку надо в очередной раз поймать, радушно направляется навстречу соседке. Та пятится. Кошка с лязгом подает на кастрюлю с рассольником. Кастрюля опрокидывается. Кошка запрыгивает в холодильник, который, конечно же, не закрыл Миша. И в это мгновение за спиной ошалевшей от впечатлений Серафимы Антоновны возникает Маня.

— Стоять, животное! — не возвышая голоса, командует Маня. Миша, улыбаясь, беспрекословно выполняет команду.

И начинается совсем другая поэтика.

Маня — гений порядка. У нее все всегда лежит на месте. Всё обеспылено. Разложено симметрично. Выстирано и выглажено. Как они живут вместе с Мишей, я не понимаю.

— Наверное, Володь, мне нужна рана, — объяснила мне однажды Маня. — Наверное, я мазохистка. Знаешь, иногда думаю: сейчас убью его, лешака, один раз чуть не убила. Я тогда ключи не взяла, позвонила ему и говорю: дверь не запирай! Он, гад, забыл, конечно, дверь запер, сел на кухне, поел, выпил, надел наушники и заснул. Я с работы приезжаю, устала, как лошадь. Звоню, а он спит. Стучу спит. Ору — спит. Полночи ломилась. Наконец, открывает. Рожа как у новорожденного. Довольный, весь в счастливых радужных пузырях: «Ой, наконец-то Манечка моя пришла! Где ж ты так долго была, Манечка?» У меня аж в глазах потемнело. Уже представляю, как беру ножик и … Еле сдержалась… А ведь вот уедет он в командировку — я порядок наведу. Приду с работы, а дома … порядок, будь он неладен. И тарелка не разбита, и окурком штора не прожжена, и холодильник закрыт, и кошка не орет и вода в унитазе спущена… И как-то мне не по себе… Как будто я и не нужна. Как будто я лишняя и смысла в жизни нету. Не поверишь: один раз уехал он на неделю, и такая на меня вдруг от порядка тоска нашла, что я взяла — и мусорное ведро на пол-то и высыпала. Посидела около кучи мусора, поплакала, убрала мусор — и полегчало!

Так вот и живут Миша с Маней. Душа в душу.

Ваня с Саней тоже.

Ваня помешан на порядке. Он сам всегда все пылесосит, драит и моет.

Саня же — нельзя сказать, что неряха, нет. Тут другое. Саня очень любит всевозможные, как она говорит, «маленькие, но очень полезные вещи». То есть, говоря человеческим языком, всякое бесполезное барахло.

Если Ваня с Саней едут отдыхать куда-нибудь на море, то Саня привозит целый чемодан ракушек.

Один раз они ездили в Берлин на Рождество, и Саня скупила, наверное все рождественские сувениры города Берлина. Был перевес двенадцать килограммов. Пришлось заплатить. Сувениры оказались золотыми.

Дома у них — сотни самых разных свечек, подстаканников, подъяичников, колпачков для подъяичников, магнитиков, очечников, наборов салфеток, ковриков для мышек, открывалок, вазончиков, пепельниц, заколок, зажигалок, браслетиков и прочей муры, которая лежит везде: на полках, на столах, на стульях, на полу. Магнитиками, например, у них, как опятами, облеплен не только холодильник, но и плита, стиральная машина, микроволновка и внутренняя сторона входной металлической двери.

Сначала Ваня еще как-то пытался бороться с Саниными «маленькими, но очень полезными вещами». Он говорил:

— Санечка, гугуленька, убери, пожалуйста, вот эту кучу вот этого твоего полезного г…а с моего рабочего стола. Хорошо?

— Хорошо, Ванечка, сейчас уберу, бубука моя.

Саня со счастливой улыбкой (она всегда улыбается) собирает свои «полезные вещи» с Ваниного стола и сваливает их на соседнее кресло.

— Санечка, — говорит ей Ваня, — вот ты, гугуленька, свалила всю свою полезную мутотень на кресло, а как теперь, гугуленька, на нем сидеть?

— А зачем тебе на нем сидеть, бубука моя? Тебе не надо сидеть в кресле, — Санечка с нежной улыбкой гладит Ванину зеленовато-желтую от злости лысину, которая под Саниной рукой на глазах становится розовой, — ты ведь у меня малышка, тебе надо лежать на диванчике.

— Но на диванчике, гугуленька, тоже лежат твои маленькие подлые вредители. К тому же, Санечка, к дивану совершенно невозможно пройти. Там на полу вокруг дивана всюду навалена эта твоя маленькая полезная сволочь.

Саня собирает всю эту «сволочь» и всех этих «вредителей» и радостно сваливает их на балкон. Потом — на кухонный стол. Потом — в ванну. И так далее.

Однажды Ваня (буквально) расставил на квартире флажки, отвоевав себе на пару суток рабочее место и узкие проходы от него а) к сортиру, б) к балконному окну, чтобы покурить и в) к холодильнику.

Но «маленькие полезные вещи», как китайцы, властно смели проходы, и все стало по-прежнему. Ваня периодически бунтовал, но — тщетно.

Один раз после очередной вспышки ненависти к «китайцам» у Вани поднялось давление. Саня страшно испугалась, собрала все вещицы в книжные мешки (получилось более двух десятков мешков) и выставила их за дверь в общий коридор.

Ваня пришел в себя, тоскливо побродил по квартире, покурил на балконе, попил морса из холодильника, посидел в сортире, посидел за своим столом, словом, насладился свободой. Свобода отчего-то Ваню не порадовала.

Саня все это время сидела в углу в кресле и, что с ней почти никогда не случалось раньше, не улыбалась.

Наконец желто-зеленый Ваня вздохнул и сказал:

— Ладно, Санечка, давай-ка, гугуленька, вернем пару мешков твоей полезной фигни.

Санечка заулыбалась, Ванина лысина тоже порозовела. В квартиру вернулось три десятка подъяичников, столько же вееров, шесть килограммов ракушек и еще кое-чего по мелочи.

Через неделю маленькие, но очень полезные вещи все до одной прописались обратно в квартиру Копчиковых. А после этого Копчиковы съездили в Индию и Саня привезла целый чемодан всякой мелкой пользы и полезной мелочи.

Один раз, совсем недавно, мы сидели с Мишей и Ваней втроем на моей кухне, выпивали, толковали за жизнь.

— Я все понял! — сказал вдруг Ваня. — Они так пространство метят. Понимаете?!

— Кто метит? — не понял я.

— Бабы наши, — сказал Ваня.

— Как метят? — спросил Миша.

— Вещами. Наложат тряпок всяких, заколок там… флакончиков разных… и — пометила. Я, мол, тут, любимый. Не забудь про меня.

— Это кто как, — вздохнул Миша.

— Что кто как? — не понял я.

— А то. Моя, наоборот, чистотой метит. Сотрет пыль. Зеркало отмоет. Тапочки расставит по уставу, как пехоту. Зачем спрашивается? А вот зачем. Это он говорит: я тут, дорогой ты мой. И никуда ты от меня н денешься. Ты, конечно, думаешь, что меня здесь нету, что на работе я, ан — нет. Я тут! Слежу за тобой! Каждой протертой чашечкой! Каждым вовремя политым фикусом.

— Точно, точно! — подхватил Ваня. — Вот, мол, она я! В этом якобы случайно брошенном на торшер лифчике! В этом как бы невзначай оставленном на твоем рабочем столе браслетике! Мол, давай, давай, скучай по мне, чучело!

— Вот-вот! — оживился Миша. — Напоминалки свои расставит по хате — ты и под контролем.

— Ага! Типа шпионских жучков.

— До чего ж они хитрые, а?!

— Да уж…

— Эх! — покачал головой Миша. — Тяжела наша мужская доля.

— И не говори! — сказал Ваня.

— Вот оно! — ткнул я в оставленный моей женой на холодильнике зонтик. — Пометила! Зонтик — он где?.. Он в коридоре должен быть, а она его здесь пристроила, чтоб я на воле от рук не отбился…

— Точно! — сказал Копчиков.

— Верно! — сказал Попов.

В это время наши жены были на какой-то распродаже. А после распродажи они собирались посидеть в «Шоколаднице» поболтать.

Интересно, о чем.

 

Следующая остановка жизнь

С детства люблю поезда. Ну, в крайнем случае, электрички. Самолету я всегда предпочитал поезд. А электрички — машинам. Люблю поезда. Любые. Особенно самые ранние или наоборот — самые поздние. Сладковатый запах гудрона на путях, нежно-прохладная воздушная пощечина налетающего поезда. Мерцающий антрацит ночных луж на перроне. Янтарно-фонарные косички дождя на стекле бегущего вагона. Дуду́к-дуду́к… дуду́к-дуду́к…!.. Хорошо.

Понимаю, что это плебейство, но ни за что не променяю электричку на пробки с машиной. Хоть с кондиционером, хоть с чем.

Сколько себя помню, все время езжу по Савеловскому направлению. У меня там дом в деревне. И почти каждый раз попадается какой-нибудь попутчик-собеседник.

Народ у нас исповедальный. И от этого писателю у нас раздолье. Знаю по себе. Ничего придумывать не надо. Садись в электричку, и к тебе обязательно подсядет какой-нибудь поддатый товарищ с чекушкой «Путинки» во внутреннем кармане пуховика. Это если холодно. А если жарко — с полуторалитровым «Толстяком» под мышкой. И ты узнаешь много интересного.

Вот и в этот раз. Было лето, будний день, часов девять вечера. Я ехал из деревни в Москву. Из окон веяло сладкой вечерней прохладой. Закатное солнце трепыхалось за дальним лесом. За окнами бежали подсвеченные облака, похожие на своды грота.

На «Луговой» напротив меня сел теплый мужик с «Толстяком». Лет шестидесяти. Вполне приличного вида. В бейсболке с надписью «МЧС». Белая майка, джинсы, белые кроссовки — все чистое, опрятное.

— Сейчас билеты будут проверять, — сообщил он мне весело. — Надо ж! Вечер, а контролеры работают. Чудеса!

Я оглянулся. В вагоне было человек двадцать, не больше. Из противоположных дверей появились две полные розовощекие тети кустодиевского вида с бляхами. Человек десять тут же встали и дружной веселой колонной двинулись к тамбуру.

— Ну, пионерия… нет, не успеют, — улыбнулся мужик, с интересом провожая взглядом колонну. Но интонация его говорила: «Надо, ребятки, успеть!»

— Осторожно, двери закрываются… — запечалился женский голос. Десять теней единой стрелой пронеслись за окном.

— …следующая остановка…

В противоположном тамбуре затопали, затолкались. Раздался смех. Крик: «Чо толкаисси!» Лязгнула дверь, и толпа бытро пропихнулась в безопасный вагон. Бляхи не обратили на это беззаконие никакого внимания.

— «Депо»… — отмаялась женщина.

— Успели! — обрадовался мужик и тут же мастерски передразнил голос: — «Дыпоэ!»

— Ваши билетики, — сказала одна из контролерш, и поезд тронулся.

Мы были последними. Из десятка пассажиров билетов не было ни у кого. Все молча протягивали кто по одному червонцу, кто по два. Мужик протянул червонец.

— Откуда едем? — спросила бляха, глядя на мужика, как на любимую собаку.

— От «Луговой», конечно.

— Куда?

— В «Депо», конечно.

Бляха ухмыльнулась и взяла червонец.

— Еще один нужен. В «Депо» он едет…

— Нету. Все на пиво потратил. Вот моя алиби, — мужик показал пальцем на «Толстяка», как Бегемот на примус.

Бляха, улыбнувшись, укоризненно покачала головой. Я протянул свой билет.

— Вон человек, с билетом едет, — кивнула в мою сторону контролерша. — А вы?.. Минимальный штраф у нас шестьдесят рублей. Ясно? Сейчас вот возьму и высажу. Гражданин вон платит за билет, а вы — десятку. Совсем обнаглели.

— Так он с билетом, зато без пива. А я наоборот.

— Стыда у вас нету! — почти умильно улыбалась контролерша.

— Нету. А пиво есть.

— Ну, нахал…

И бляхи, улыбаясь, перешли в следующий вагон.

— Ты бы у них сдачи, что ли, попросил, — сказал мне мужик.

— Какой сдачи?

— Ты откуда едешь-то?

— С Яхромы.

— Так это… рублей сто…

— Типа того.

— Сто минус шестьдесят. Итого: сорок сдачи.

— Лихо.

— А чего? Все по-честному. Будешь? — он раздвинул ноги, поставил «Толстяка» на пол, отвинтил пробку. Бутылка шикнула, захрипела загнанным конем, и шмат густой йодистой пены, как лава, сполз на пол. Запахло чесноком.

— Нет, спасибо.

— А что, жена учует?

— Да нет…

— А моя учу-ует! Она четко чует. Нюх, как у добермана. И все тебе тут же разложит: что пил, сколько, в какой последовательности. Типа майора Томина. Дознание по полной форме. Сильная женщина.

Он сделал три больших глотка.

— Пфррр… Ну вот. Обратного путю нет. Теперь пусть дознается.

Он сделал еще три глотка. Помолчал. Закрыл рот. Надул щеки. В горле у него что-то прорычало. Мужик икнул и улыбнулся:

— Пардон. Все. Начинается фиеста, — он подумал и добавил. — Думаю я, надо разводиться.

— Прям вот так вот сразу?

— Хачем сразу? Сорок лет уже живем. Сколько можно? Я вчера домой прихожу, а она знаешь что делает?

— Что?

— Холодильник размораживает. Феном. Как у юмориста этого, как его… Представляешь? Я говорю: ты чего это делаешь, а? Холодильник, говорит, размораживаю. И давно? Давно, говорит, часов пять. И смеется. Она все время смеется. Ей смешно. Смешливая она у меня.

— А что, оригинально.

— Да-а-а. Оригинально. У нее все в жизни оригинально. Как в цирке. Семь кошаков помоечных. Один другого наглей. Попугай. Марки жако. Серый, скот, как крыса. Злой до невозможности. Тарасом зовут. Взяла она его у подруги. Та пьет, как выдра. Кормить птицу некогда. Ну, попугай чуть с голоду не подох. Моя Маруська его и взяла от жалости. Отходила.

— Говорит?

— Кто?

— Тарас этот.

— А! А как же! Орет с утра до вечера: «Тарас-пидарас! Тарас-пидарас!» И больше ничего. Тупая птица. Я ему: «Молчи, сволочь пернатая». А он своё: «Тарас-пидарас!» Самокритикой занимается, какаду недоношенный… Кошаки эти еще… Маруська их по субботам пылесосит. Сначала сопротивлялись, царапались, а потом — от пылесоса их не оттащишь. Приучила к пылесосу, представляешь? Где это мы?

— Лобня.

— А! Лобню надо отметить.

Он отхлебнул из бутылки.

— Мы с Маруськой в Лобне за одной партой десять лет сидели. Да-а-а… Животных она, видишь ли, жалеет… К ней прям весь этот… животный мир так и липнет. Дроздов, тоже мне… Приезжаю как-то рано утром из командировки, пару недель меня не было, смотрю: на люстре осиное гнездо. Осы по комнате летает. По-хозяйски так, как американцы по Ираку. А Маруська сидит, улыбается и орехи колет. Моей армейской манеркой. Я говорю: это что такое? И на гнездо показываю. Она: осы, а что? Я: может, еще гадюк заведем? Она: осы живые, они тоже жить хотят, и гнездо смотри, Санечка, какое красивое: чистый перламутр. Тьфу!.. И вот так уже полвека. Куда полвека — больше! Мы с ней с первого класса за одной партой. И до десятого. В восемнадцать поженились. Сорок три года назад… Ну да, сорок четвёртый пошел…

— Ну и ну!

— Любовь, ничего не попишешь. Как первого сентября первого класса нас рядом на линейке поставили, как двух тушканчиков, и за ручки зацепили, так всё — «Сашка и Машка». Хохолок да бантик. Я вообще сначала-то робкий был парнишка, это потом уже обнаглел. А сначала был я тихоня. Всё стеснялся, краснел. После первого урока, ну этого самого-самого первого сентября, когда нас за одну парту посадили, захотелось мне … пописать. Дело обычное. Захожу в туалет, а там пятиклашки, человек семь, стоят курят. А!.. — говорят. — Юнге писиньки захотелось? Я говорю: а что? Они говорят: А то! Учись, морячок, с…ть при качке! Я только к очку пристроился, пипетку вынул, а самый здоровый пятиклассник взял меня под мышки, поднял и трясет: «Учись с…ть при качке!» Все ржут. Отпустил он меня, я опять только нацелился, а он опять за своё. Опять все ржут. Так я и не сходил. Терпел весь урок. На следующей перемене забегаю в туалет, а они, мустанги эти, опять там. Смотрят на меня, ржут: Гы-гы-гы! Что, дельфин, не всосалось? Я бежать. Всего у нас было три урока. На третьем уроке не знаю, как я высидел, попроситься стыдно. Руки-ноги трясутся, весь вспотел. После уроков идем домой. Двое парней, Маруська и я. Мы рядом все жили. Я иду, ноги подгибаются. До кустика дойти при девчонке, сам понимаешь… У подъезда чувствую — амба. Потекло. Стою враскорячку, описываюсь и плачу. Да еще журчу весь, громко так. Позор-то какой! Господи! Парни тыкают в меня пальцем: Зас…ха! Лейка дырявая! А Маруська вдруг взяла и ранцем их по очереди по башке. То одного, то другого, то одного, то другого. Треск стоит на всю Лобню. Чего, кричит, ржите?! Человек, бедненький, не стерпел, а вы ржите! Проституты! Те заткнулись и бежать. С Маруськой особо не подерешься. Она улыбается-улыбается, рука-то у нее — оковалок. В школе она, если кто чего, сразу в лоб кулаком. Пыром по люстре. Как дрыном. Чбымс! И с копыт. Типа Тайсона. Ну и вот, взяла она меня за руку. Пошли, говорит. Так по жизни и пошли. Пришли мы ко мне домой. Родители мне штаны поменяли. Поиграли мы с ней, азбуку почитали. И так, считай, почти десять лет каждый день. Не в смысле — с мокрыми штанами. Нет, я потом приноровился нужду справлять. А: то я к ней, то она ко мне. Вместе в школу, вместе в школе, вместе из школы. И после школы вместе. Что у нас там? Долгопрудная? Долгопрудную надо отметить!

Он сделал несколько глотков. Посмотрел на бутылку:

— Во, ополовинил девушку. Долгопрудная стала мне наукой на всю жизнь. А как? А вот как. Вот мы, значит, всё вместе и вместе. Кончили школу. Выпускной. Вместе пошли поступать в строительный институт. Она прошла, а я провалился. Потому что умному слава, а дураку канава. Вот так. Устроился я курьером, прямо как в том фильме. Мне весной в армию, а Маруська учится. И уже не так мы вроде и вместе: она на занятиях, я бумаги развожу. И чего это такое вдруг… в общем, тут, в Долгопе, завелась у меня девчонка. Красивая девка, оторва. Рыжая. Зеленоглазая. Жанка. Всё как во сне. Ничего не понимаю я, прям с мозгов свихнулся. Мечусь на два фронта. А зимой вдруг Маруська мне сообщает, что она в положении. Оппа! А я этой рыжей в умат заколдован. Может, она действительно ведьма какая была? И у нее ж, кроме меня, еще были хахали. Да все взрослые, богатые. А мне от этого только рваная рана и злобный азарт. Я Маруське говорю: так и так, извини, родная, но у судьбы моей зеленые глаза. Эх, видел бы ты ее тогда: ни вдоха, ни слезинки. Серые глаза ее потемнели. Косу с плеч гордо смахнула, губки стиснула, к окну отвернулась и тихо-тихо говорит: «Поступай, Саша, как знаешь. Ты человек свободный». Я в угаре — к моим родителям, все им выкладываю, баклан слюнявый! И про маруськино положение, и про долгопову чаровницу и про себя, «свободного человека». Мать — в слезы, а отец спокойно мне говорит:

— Значит, Долгопрудная Лобню перетянула?

— Выходит, перетянула.

— И, стало быть, у рыжей судьбы твоей зеленые глаза?

— Так.

— Заколдовали, значит, ребенка моего?

Я молчу, чую неладное.

— Ну хорошо, — говорит отец. — Извини, если станешь калекой. Но я тебя сейчас, поганца двоежопого, разрисую от лба до копчика в рыжее и в зеленое. Будешь ты год ходить в зеленке с йодом. Я тебя сейчас буду расколдовывать. Я тебе сейчас буду прицел на женилке наводить. Извини, сынок…

Взял батя в правую руку табурет, в левую — армейский свой ремень со свинцом и стал меня расколдовывать.

Мужик долго булькал пивом. За окном пролетела станция «Марк». Дудук-дудук-дудук-дудук…

— На «Марке» никогда не останавливается, — задумчиво сказал мужик. — Полвека уже езжу, и полвека всё не останавливается. Чудеса… Да… Учил меня отец долго и жестоко. Кое-чего поломал. Но не всё. Жив я остался. И чары с меня сошли, и все я понял в этой жизни раз и навсегда. И прицел встал на место. Месяц я отлежался. Ну и — сыграли свадьбу.

Так и живем. В счастливом мире и полном согласии. Двоих детей смастерили. Они уже сами по себе живут. А мы с Маруськой… с Тарасом этим и с кошаками наслаждаемся в своем Лианозове. Полный дом зверья. Цветов еще сто горшков. По квартире не пройдешь. Пока их все польешь — слон родит. Или горшок пнешь, или на кошака наступишь, или Тарас на тебя прицельно нагадит. Снайпер хохлатый. Я говорю: зачем ты его отпускаешь? Пусть в клетке сидит! А она: он, Саша, живой, он летать хочет. Тьфу! Гуманистка.

Мужик допил пиво:

— Вроде подъезжаем. Полтора, однако, литра выдул. Насос Засосыч. Оттянуло кузовок-то. Дотерпеть бы до дому. А то — словно бы полвека назад… в штаны напрудоню. Вот ведь: как и не было его, этого полвека, а? С чего начал, тем и закончил. Чудеса!

— «Лианозово»… — заныла женщина.

— Ну я пошел цветы поливать. Кошек пылесосить. И от Тараса уворачиваться. Тебе дальше?

— Дальше. Я до Тимирязевской.

— Ну, будь здрав.

— И вам того же.

— Осторожно, двери закрываются, — снова затревожился женский голос. — Следующая остановка…

А какая она дальше — наша «следующая остановка»? Никто не знает… «Жизнь».

 

Оба-ма!

Недавно сделал такое открытие. Если вдруг мне очень захочется, я легко могу получить приглашение из двух или даже более десятка стран. Потому что везде сидят мои бывшие одноклассники, однокурсники, однодворники и т. п.

Разбежались, как тараканы, наши люди в восьмидесятые-девяностые. Максим Горький так и называл нас, россиян: «тараканий народ». Жестко, но отчасти верно.

И никак нельзя сказать, что все они нашли там свое счастье. Скорее наоборот.

Может быть, это только у моих знакомых такие судьбы? Не знаю. Сколько ни встречался с нашими бывшими людьми, моими бывшими «одно…», где-нибудь в Германии, Франции, Италии, Испании или Греции, веет от них какой-то потаенной, неизменной скукой, и все разговоры крутятся вокруг одной темы: нет, все-таки не зря я это сделал (то есть уехал). Ладно, если у людей так жизнь сложилась. Любовь какая-нибудь неземная или наука, которой здесь, на родине, никак нельзя заниматься, потому что лаборатории позакрывали, или что-нибудь такое. Нет. Одна песня: лишь бы уехать, где угодно буду жить, только не в «вонючем совке». И ведь чего только мои приятели и приятельницы ни вытворяли, чтобы свалить.

Леня Бузин, живший со мной в одном подъезде, в 1987 году заделался психом с диссидентским уклоном. Просто психом или просто диссидентом ему было заделываться скучно. Он долго симулировал политически неадекватное поведение. Это выражалось в том, что он ходил по Москве со звонящим будильником и говорил прохожим: «Пробил час СССР!», а милиционерам читал с выражением Мандельштама. Прохожие от него отмахивались, милиционеры вежливо провожали до ближайшего метро. Им политпсихи на их участках были не нужны.

От отчаяния Леня однажды поздним зимним вечером залаял на постового. Тот зевнул и сказал: «Могу устроить пару лет уголовки. На психушку не надейся». Леня быстро превратился из собаки в человека и затосковал.

Весной Лене пришла повестка из военкомата. Причем не по почте, а в лице пожилого лейтенанта с дерматиновым портфелем цвета отмороженного крокодила. Леня имел неосторожность открыть дверь, а значит автоматически расписаться в получении. А это был конец. Дермантиновый лейтенант ледяным голосом бездушной рептилии предупредил:

— Не придешь — посадим. Обещаю.

В военкомате мы с Леней были вместе. Мне тоже пришла повестка. Я закончил МГУ с военной кафедрой, и в моей повестке было мирно сказано: «Для получения военного билета». У Лени история была хуже: у него кончалась отсрочка. Светло-бежевая повестка, вся в оранжевых мокрых пятнах, похмельно-предсмертно дрожала в его потной руке.

Я зашел первый. В комнате сидела тетя. Чтобы не надоедать излишними описаниями, могу сказать одно: это была Очень Толстая Тетя с Прической и в Макияже. Лариса Ивановна. Мечта Кикабидзе.

Макияж посмотрел мои документы и сказал серебристым баритоном:

— На медокмиссию. В понедельник. В десять ноль ноль.

— Зачем?! — ужаснулся я.

Прическа молча смотрела в мои документы. Потом, не глядя на меня, произнесла тем же неумолимым низким грудным пунктиром:

— Офицер. Спецпропагандист. Переводчик. Будем призывать.

— Переводчиком? — спросил я почти на вдохе. — Куда?

Это был глупый, неуместный, интеллигентский вопрос.

Мечта Кикабидзе косо ухмыльнулась, и с правой щеки ее в мой паспорт ссыпалась щедрая щепотка лазоревой пудры:

— На Ямале и Чукотке, молодой человек, очень нужны политруки. Все ясно? Десять ноль ноль. Понедельник. Распишитесь. Вот здесь. Следующий.

Следующим был Бузин. Я дождался его у дверей. Он вышел весь серый и сырой, как поганка после дождя.

— В понедельник медкомиссия, — сказал он, затравленно грызя ногти сразу на обеих.

— Аналогично.

— Сегодня вторник. Шесть дней есть. Надо делать МДП.

— Это что такое?

— Маниакально-депрессивный психоз. Шиза дороже. Пятихатка, не меньше. А МДП сейчас за пару соток можно прописать. Есть знакомый профессор. Не желаешь?

— В дурку ведь положат!

— А как же!

— Не-е-ет. Психом не хочу быть. Я нормальный. Может, плоскостопие с близорукостью прокатят.

— Как знаешь… Нормальных и плоскостопых сейчас в горячие точки шлют. Типа Афгана.

Через три дня Бузин лежал в дурке. За три сотни. Я его посетил. Он ходил по коридорам в желтом плюшевом халате с двумя бюстами Ленина в карманах и, блаженно жмурясь, потряхивал около уха спичечным коробком. В коробке были таблетки.

— Леденцы с Лубянки! — громко говорил Бузин. — Комитетского гостинца не желаете, товарищ призывник?

В понедельник я пришел на медкомиссию. Доктор, мужчина лет пятидесяти с хулиганскими, но добрыми серыми глазами, сказал:

— Значит МГУ закончили? С испанским? В аспирантуру собрались?

— Ну да, — вяло отозвался я. В мыслях я уже служил спецпропагандистом где-нибудь на Таймыре. Так и виделось: Тундра, и я с матюгальником агитирую белых медведей сдаваться красным.

— Что, думали, вас переводчиком куда-нибудь на Кубу пошлют? Да? Валюту будут платить? А?

— Да нет… Мне сказали на север в политвойска.

— Эх, пять лет я на Кубе проработал. «Небо надо мной, небо надо мной, ка-ак со-мбре-ро!» М-да… Значит, близорукость, — отстукивал он ручкой по тетрадке. — Плоскостопие… Сколеоз… Это все не то! Все не то! А это у вас что такое?

Он указал на рубец, который остался у меня на шее после операции. Год назад мне вырезали кисту, а рубец остался.

— Киста была, — сказал я.

— Мг… Гипертрофированный рубец. Так и запишем. Натирает?

— Что?

— Ну, рубец, когда пиджак носите, натирает? — медленно проговорил он и подмигнул. — «Берег золотой, берег золотой… Ва-ра-де-ро!..»

— Натирает! — просиял я.

— И что, сильно натирает?

— Сильно.

— Так и запишем. Раз пиджак натирает, значит гимнастерка будет натирать. Правильно я говорю?

— Правильно!

— Значит пишем: рубец слева.

— Вообще-то он справа…

— Ну да, справа. «Куба далеко, Куба далеко, Ку-уба ря-а-адом!..» Всё, свободен, аспирант. «Это говорим, это говорим — мы!» Следующий!

Я шел домой чуть не плача. Не столько от радости, сколько от благодарности. А ведь даже спасибо от растерянности не сказал. Так всегда бывает: за самое-самое главное-то мы никогда и не благодарим. Не догадываемся, не успеваем…

Бузин просидел в дурке неделю. Он так хорошо вошел в роль психа-диссидента, что его все-таки заметили. Но по другому поводу. Диссиденты тогда уже никого не интересовали. Бузин орал на весь психодром, что у Горбачева сифилис от Раисы, которую заразил Лигачев, что в КГБ берут работать только гомосеков, в общем нем всё, что угодно, — ноль реакции. Тогда Леня сделался немного буйным. Чуть-чуть, в меру. Ему прописали дополнительные таблетки. Он их отказывался принимать в агрессивной форме. И опять же — с антисоветскими формулировками. Тогда его сдали родителям: или пусть подписываются на принудительное лечение, либо пусть забирают. Леню родители забрали. Еще через неделю Леня сочинил большое письмо в норвежское посольство (он грезил фьордами), где описал все ужасы своего психодиссидентства. Прилагались справки и свидетельства очевидцев.

Год совершенно психически здоровый Леня сражался за право сидеть в норвежской психушке. И он добился своего. Как ему это удалось — бог весть. Гуманные норвежцы дали Лене вид на жительство и отдельную комнату с трехразовым питанием в психушке одного маленького норвежского городка. Там было всего четыре комнаты и, соответственно, четыре психа: два тихих восьмидесятилетних норвежца-параноика с манией преследования, Леня с якобы тяжелой формой МДП и пожилая финская шизофреничка, которая постоянно натягивала в своей комнате веревочки и развешивала на них газеты.

В этой милой компании Леня провел более пяти лет. Его упорно лечили, но вылечиваться Бузину было никак нельзя. Потому что это автоматически влекло за собой репатриацию на родину. А ему нужен был окончательный, пожизненный диагноз и, как следствие, норвежское гражданство.

В 1999 году Леня получил и то и другое. Он до сих пор переписывается со мной по интернету. Вежливо приглашает приехать и пожить у него в дурке. А я не менее вежливо отказываюсь. Три года назад Леня наконец устроился разносчиком газет. Его изредка отпускают в Осло и Берген. Он ходит в кружок психотерапийной живописи «Весенний фьорд». За картину маслом «Апрельский сон Мунка», изображающую некую встревоженную зеленую лошадь с красными глазами и с семью ногами на фоне обрывков театральных афиш, Леня получил почетную грамоту ассоциации психотерапевтов одного труднопроизносимого норвежского города, то ли Хёрпёрсёрген, то ли Стрёмдёртёрберг, не помню. Словом, у Лени интересная, бурная, богатая, разносторонняя творческая жизнь.

Полтора года назад Бузин на неделю приехал в Москву навестить родителей. Мы встретились. Леня пополнел, стал похож на Мумипапу. Он подарил мне «дефицит»: бутылку настоящего норвежского пива и упаковку настоящего норвежского козьего выра. «Вот, — сказал он, — попробуй, это очень-очень вкусно. Такого в вашей вонючей Рашке нету и никогда не будет».

Действительно, пиво и сыр прекрасные. Но говорить, что весь этот норвежский дефицит есть в моем соседнем минимркете, я не стал.

И таких историй — десятки.

В прошлом отчаянный бабник Андрюша Лиховёртов, ради эмиграции в Голландию притворившийся голубым. Пару лет Андрюша работал «девушкой» в амстердамском гей-клубе, потом куда-то сгинул. Никакой информации.

Леночка Вереск, красавица и умница, вышедшая замуж за безработного английского алкаша. Наши алкаши ее не устраивали: плохо пахнут. Ароматный английский синюшник развелся с Леночкой, и, вроде бы, она моет сейчас посуду где-то в Ливерпуле.

Катя Шляпкина, урожденная Оболенская, а по маме — Гольдман, шустро уехавшая в Германию сразу по двум линиям — дворянской и еврейской, сейчас печально сидит на пособии. Если еще год не найдет работу — репатриируют.

Боксер-разрядник Вадик Пятимордин, в прошлом красавец, бретер и сердцеед, женившийся на бельгийке Адель. Папа Адель, правда, шоколадный магнат. Тут Вадик не прогадал. Но зато Адель почти на двадцать лет старше Вадика, имеет усы, которые принципиально не сбривает по феминистским убеждениям, огромные костистые уши, редкие, как грабли, зубы и склонность к садизму. Говорят, Вадика она регулярно избивает. А Вадик терпит. Куда ж ему деваться? Разведется — придется возвращаться на «вонючую родину».

Вадик килограммами ест бельгийский шоколад, иногда плачет, но держится. Бывал я у Вадика в его особняке под Брюсселем. Большой гулкий павильон с антиквариатом. Вадик тоже иногда приезжает в Москву. Снабжает меня шоколадом. Шоколад отличный, не спорю. Не хуже «Аленушки».

— О! Шоколя́ бельж! — охает размордевший Пятимордин, чмокая и сопя. — Шоколя бельж, сэ бон, нес па?

— Да, Вадюха, отличный продукт. Только ты мне кончай его привозить в таком количестве. У меня от него уже диатез и ципки. Лучше скажи, Аделька-то твоя как?

Вадик вздыхает, сосредоточенно отправляет в рот очередную шоколадку и, как-то мутно глядя на фантик, говорит:

— Зато шоколя́ какой! Разве тут у вас найдешь такой шоколя́? Ни в жизнь. Жамэ дё ма ви. О, шоколя́ бельж — сэ манифик!

Самый последний контакт с нашими «бывшими» произошел у меня недавно, в самом конце мая. В Варшаве.

В Варшаву меня давно зазывал Саша Ляхов, приятель моего детства. Его история весьма щадящая. Никаких норвежских психушек и шоколадных мордобоев. То есть мордобои были, но по другому поводу.

С юности Ляхов занимался рукопашным боем. Он отслужил в армии, потом устроился охранником. Перевозил большие деньги «вживую» через границу, был близок к криминалу. Носил тот самый малиновый пиджак и золотой канат на шее. Слушал включенный на полную мощность «Владимирский централ» в джипе. В общем, шел в ногу со временем. Потом организовал то-то свое, прогорел, опять организовал, снова прогорел…

В 1993 году Саша вдруг узнал, что означает его фамилия. Я ему, кстати, об этом и рассказал. Что «лях» — значит «поляк». Вообще-то это знают все, но Саша думал, что лях — нехорошее обзывательство типа лоха. И очень стыдился своей фамилии. А тут воскрес. Идея польского происхождения поразила его в самое сердце. К тому же у него в это время как раз были компаньоны — братки-ляхи. Мордастые такие улыбчивые братья-славяне, шеи цвета кремлевского кирпича, стальной ёжик на глянцевых розовых черепах, морды напильником, все как полагается.

Слово за слово — Ляхов переселился в Польшу. И всех стал убеждать и сам себя убедил, что он настоящий потомок ляхов. Да еще чистокровный шляхтич. Польское гражданство ему купили, и он обосновался в Варшаве. Польские братки, дружбаны Ляхова, потихоньку, как и наши, стали переводиться. Кого-то отстреляли, кто-то сам остопытился от слишком бурной жизни. А меньшая часть цивилизовалась. Ляхов устроился в охрану и дорос до одного из ведущих агентов отдела охраны при варшавской мэрии.

Он был очень доволен работой. «Тут все культурно, — рассказывал Саша. — Людей уважают. Никаких мигалок. Все скромно. Не то что у вас, азиатов».

В последних числах мая 2011 года у меня выдалась командировка в Варшаву, связанная с пропагандой русского языка. Поляки сейчас довольно активно учат русский язык. Не потому что нас любят, а потому что граждане ЕС, чтоб получать дополнительную денежку, должны иметь сертификат о знании двух языков. Первым поляки берут в основном английский, а вторым часто — русский. Им его легче учить, чем какой-нибудь немецкий или французский.

Ну так вот. Нашей делегации выделили номера в отеле «Хайят». Отличный отель. Это недалеко от знаменитого парка Лазенки, где находится знаменитый памятник Шопену (нормальный второсортный модерн) и где фазаны у пруда кричат, как безнадежно тормозящие самосвалы. Все, кроме Шопена с фазанами, в парке отлично: пруды, каштаны, белки. Японцы, конечно, куда ж без них.

Я заранее сообщил Ляхову по элетронке о приезде. Он отозвался как-то сумбурно: мол, рад, увидимся, жду, но, наверное, будет, к сожалению, много работы, однако очень рад, счастлив встретиться, и, хотя работы будет много, все-таки счастлив, но… Ерунда какая-то. Это как-то не по-ляховски.

Самолет приземлился в Варшаве с серьезной задержкой. Из самолета долго не выпускали. Когда выпустили, час с лишним ждали багажа. Получив багаж, час ждали встречающих. Что такое? Встречающие нашу делегацию примчались в мыле. — Извините! — Да ничего. А что случилось? — А вы не знаете? — Нет. — Прилетел Барак Обама и все лидеры восточноевропейских государств. — О́ба-ма! — Кошмар! Всё перекрыто! Кругом охрана! Чтоб они все сдохли с этой их политикой! Пся крев! Кому они нужны, эти говорилки?! Дальше следовал водопад шипучей польской брани, которую я краснею приводить.

Долго-долго ехали в отель. Кругом объезды, полиция. Польский язык и так шипит по-змеиному, а тут — коллективный бранный шип на весь город.

Когда долго и мучительно пробирались через пробки и объезды в центре Варшавы, около отеля «Мариотт», метрах в двухстах от входа, нас прижали к барьеру. Полчаса ждали. Наконец, к «Мариотту» подвалил огромный кортеж. Флаги американские. В небе барражировало несколько вертолетов. У отеля выстроилось сотни полторы мордоворотов в черных костюмах. Все мордовороты стояли словно зарифмованные, с лицами, привыкшими ко всему, как унитазы, и с ладошками, сложенными на причинных местах. Камеры, фотоаппараты, журналисты.

Последовало какое-то неуловимое оживление, и из толпы выделилась группа человек в двадцать, быстро продвигающихся ко входу в отель. В середине группы возвышался ушастый мшистый затылок. Затылок обернулся вполоборота, резиново улыбнулся фиолетовыми губами и заученно помахал темно-серой рукой. В нашем автобусе раздался пронзительный крик доцента Виолетты Опёнок:

— Вон он, вон он!

— Кто?

— Да Обама, Барак этот… Ну и чучело!

— Это вон тот жердь с двумя ушами?

— Ну не с тремя же…

— А чего он такой отощалый-то? Как мопед.

— Да, щека щеку ест. Может, у него глисты?

— Баскетбольная дистрофия у мужика. Заработался.

— И чего такую мумию охранять?

— Не жилец…

— Не говорите… Подкормили бы его, что ли. Вон наши какие все крепыши.

— Да и на негра он не похож. Пыльный какой-то, как сервант…

— Это он потный, а не пыльный.

— Во… Ушел Барак Кащеич…

— Да-а-а-а… Афробухенвальд. И из-за этого такой сыр-бор. Надо же! Тоже мне, Европа.

— Всё как у нас.

— Не говорите! Скучно.

Через пять минут движение было открыто.

Подъезжаем к «Хайяту». Висят флаги семи восточноевропейских стран. Кипр, Хорватия, Украина, Литва, Эстония, еще чей-то.

Нас припарковали где-то у Лазенок, метрах в пятистах от отеля. Мимо туда-сюда похотливо шныряли кортежи поменьше американского. Греческий, словенский, чешский, албанский. На входе в отель — просветка и обыск. Меня долго и нежно лапал щекастый бугай в черном костюме и с перламутровой лысой башкой в форме груши. Пан Груша любовно, как сундук родной бабушки, осмотрел содержимое моего чемодана и сумки:

— Про́шу, пан.

В холле отеля толпилось десятка три упитанных мужчин все в тех же черных костюмах. У них было такое выражение лиц, как будто все они стоят в одной длинной очереди в сортир. Словом, в атмосфере витало ощущение чего-то большого.

В отеле было явно не до нашей делегации. Нас долго мурыжили на рецепции. Наконец, выдали ключи от номеров.

Мой номер был на восьмом этаже. В длинном коридоре на каждом повороте сидело по три сонных бугая в черном. Мой номер был открыт. Я зашел в него и не поверил своим глазам. В нем шарили два охранника. Один зачем-то ощупывал шторы. Другой ковырялся за телевизором. Тот, который специализировался на шторах, был Сашей Ляховым. Саша увидел меня и покраснел:

— Привет, Вовка? — не сказал, а спросил Саша.

— Привет, Сашок! Что это вы тут у меня в номере… домушничаете?..

Алый Сашок посмотрел на своего компаньона и проговорил ему что-то по-польски. Я не знаю польского, но понял, что он сказал: это мой русский друг. Телемастер-домушник улыбнулся:

— Добже, пан. Просим, — и вышел.

— Мы тут, Вовка, осматриваем номер на предмет, ну… безопасности, — полушепотом сообщил Сашок, отдергивая штору.

— Понятно. Жучки и все такое…

— Ну да. У тебя снизу украинский президент живет, а сверху литовская эта… забыл, как ее. Ну и вот.

— А я и не знал, как ее…

— Ну да. Ну и вот. Осмотрели, значит, на предмет…

— Ясное дело. Работа.

— Ну да. Ну и вот…

— Ты как вообще, Сашок?

— Да нормально. Работаем. Запарили, конечно, с той Обамкой. А тут эти еще, европейские крошки-хаврошки. Тоже мне, маленькие, а гонору! Мал клоп, да вонюч. Ну и вот. Слушай. Сегодня заканчиваю в шесть. Уже двое суток на ногах. Все ждем этих… Задолбался, как Пенелопа. Ну и вот. И до полудня завтрашнего дня свободен. Я к тебе сегодня в отель заеду в семь, лады?

— Лады!

— Ну и…

В семь Сашок пришел в штатском. Чуть навеселе. Мы пошли в бар у холла. Взяли местной зубровки. В баре клиентов кроме нас никого не было. Вообще, на весь отель, по-моему, тут, кроме клопов-хаврошек, нашей делегации из семи преподавателей и полсотни охраны, никого не было. В баре сидело шестеро в черном. Она пили воду.

— Сидят, — сказал Ляхов.

— Работают.

— Ну.

— Твои коллеги?

— Нет, это ихние, хаврошковские…

— Ясно. Ты сам-то своей работой доволен?

Сашок пожал плечами:

— В общем — да.

— Мог бы ведь и у нас то же самое делать.

— Мог бы.

— Не жалеешь, что уехал?

Ляхов усмехнулся:

— Что сделано, то сделано. Думай, как знаешь.

В холле послышался шум. Из лифта вышли двое мужчин. Вокруг — десяток охраны. Мужчины остановились в холле и стали оживленно разговаривать. Бугаи в баре сосредоточенно застыли над стаканами воды, как зимние рыболовы над лунками.

— Что, это какие-то важные персоны? — спросил я тихо.

— Они, — ответил Сашок. — Киприст со словаком, кажется.

— А-а-а-а…

— Хочешь фокус покажу? — прошептал Сашок, и в его глазах засияла озорь. Та, из детства.

— Покежник…

Он медленно сунул правую руку за левую пазуху. Шестеро бугаев мгновенно порозовели и быстро повторили его жест. Ляхов вынул руку. Мордовороты синхронно вынули руки. Ляхов еще раз сунул руку за пазуху. Розовая охрана вдохновенно скопировала Ляхова.

— Может, хватит? — шепнул я.

— Конечно, хватит. На третий раз могут и пальнуть. Ляхов достал из внутреннего кармана носовой платок и очень громко и продолжительно высморкался.

Президенты туманно посмотрели в нашу сторону, пожали друг другу руки и вместе с охраной вышли из отеля.

На следующий день Обама встретился с «лидерами восточноевропейских государств», и вся эта геополитическая тусовка рассосалась. В Варшаве стало все спокойно. Ляхов уехал в Гданьск по работе. Мы провели конференцию и без приключений улетели в Москву.

А теперь — без морали. Честно.

Хорошо, что я не эмигрант Пятимордин. И не президент Обама. И не варшавский охранник Ляхов. Вообще: какое же это счастье, быть просто человеком и просто жить на своей Родине, какой бы многострадальной она ни была.

 

Женщина тяжелого поведения

Так сложилось, что среди моих знакомых, приятельниц и подруг очень много сильных женщин.

Меня на них словно бы выносит. Мой студент, индус, объясняет это тем, что я сам в прошлой жизни был сильной женщиной. А теперь вот живу маломощным мужчиной.

Все эти сильные женщины очень разные и, вместе с тем, чем-то неуловимо похожи. Я уже как-то писал о галле Дюбель, Арине Петровне Жабовой-Давиловой и о многих других. Не могу удержаться и сейчас.

И вот ведь главная загадка: как-то так получается, что у всех этих женщин жизнь как-то не складывается. Или не вполне, что ли, складывается. Жизнь им словно бы мала, как туфли. Жмет она им. Помните по школьной программе «лишних людей»? И тут что-то похожее.

Ну почему, спрашивается, так бывает?

Когда у меня между лекциями и семинарами получаются окна, то есть пустые пары, я, как и все преподаватели, сижу у себя на кафедре и пью чай.

В прошлом семестре у меня было одно окно, днем в пятницу, с 12–40 до 14–10. И в это же время окно получалось и у моей коллеги Антонины Петровны Замотаевой, Тони.

В пятницу народу на кафедре мало. Лаборантка у нас на преддекретной вольнице. Заведующей по пятницам не бывает. И почти всегда мы с Тоней сидим вдвоем, пьем чай и болтаем.

В общем-то болтает Тоня, а я слушаю. Тема у Тони всегда одна и та же: об измельчении мужиков.

Тоня Замотаева — моложавая сорокалетняя женщина. Симпатичная кареглазая шатенка. Полненькая и очень-очень активная. Ее ребенок, мальчик Саша, учится на втором курсе. Развелась Тоня со своим бывшим, «нытиком Петькой», пару лет назад, аккуратно на шестнадцатом году совместной жизни. Цифра «16» в этом деле, кстати, роковая. У меня на памяти — разводов десять, не моих, конечно, а моих друзей и знакомых, и все — на шестнадцатом году.

Одна моя китайская аспирантка мне объяснила в чем дело. Цифра «4» — самая страшная цифра для китайцев. Иероглиф «4» звучит так же, как «смерть». А тут еще — 4 х 4. Страшное дело!

Я знаю доподлинный случай. Однажды, лет семь назад Тоня и Петя пошли в магазин. Петя вышел из магазина первым. Тоня на пару минут задержалась. Петя стоит, курит. К нему подходят четверо. Окружают. Начинается. Мобильник. Кошелек. «Лучше по-тихому» и т. д. Тоня выходит, видит всё это. Быстро достает из сумки две стеклянные бутылки «Нарзана». Бьет их об асфальт и с двумя розочками наперевес надвигается, громко напевая почему-то «В лесу родилась елочка». Лицо страшное. Этих четырех тут же смыло. Больше всех, кажется, испугался Петя. Я, говорит, ее не узнал. Вроде Тонька, а вроде — какой-то шарпей с челкой. Тонька потом говорила: ничего не помню. Всё как во сне. Помню только — одна мысль: «Вот посадят меня, а Петя стиральную машину включать не умеет».

А через пять лет они развелись.

Так или иначе, но Тоня Замотаева пару лет находится, как говорится, в поиске. В творческом.

— Тут нужен грамотный маркетинг, — говорит Тоня, энергично макая пакетик в кипяток, — тут нужно перво-наперво изучить рынок…

— Ну, у тебя уж больно деловой подход, Тонь.

— Нормальный подход. Мужик — он как кефир. Бывает свежий, а бывает просроченный. Залежалый, вроде пряника. И с душком. Как недельный шницель. А у нас в стране все мужики уже к тридцати все сплошь просроченные, на диванах залежалые и с таким душком… Ты принюхайся к нашим мужикам где-нибудь в метро…

— Еще не хватало!..

— Правильно. Пахнут все бог знает чем… Какой-то старой газетой…

— Мне, Тонь, даже как-то обидно слегка за…

— Ничего не обидно! Правда есть правда. А к тебе это не относится. У меня к тебе претензий нет. Ты огурец, в бассейн ходишь, дезодорантом пользуешься, не дурак, опять же…

— Спасибо.

— Не за что. Но я бы за тебя все равно не пошла. Ты — не мужчина моей мечты. Нет.

— Это почему это?

— Нудный ты. Молчишь все время. Всё пишешь чего-то там, пишешь… Мало, что ли, до тебя написано?

— Работа у меня такая.

— А что мне до твоей работы? Тоже мне, Гоголь. Я девушка — порох. Меня жизненные соки распирают. Я того гляди лопну от жизни. Это что ж: меня прет с оптимизма, а ты, бирюк-очкарик, будешь молча своего «Тараса Бульбаса» в чулане писать? Не-е-ет! Я на это не согласна. Я б тебе через пару недель такую Болдинскую осень устроила, ты бы у меня от страха алфавит забыл.

— Тяжелый у тебя характер, Тонь. Тяжело, наверное, с тобой жить.

— Да, нелегко. Мне мой бывший так и говорил: «Ты, Антонина, — женщина тяжелого поведения». А он кто? Он — вроде тебя. Только ты целые сутки свои «Муму» строчишь, а он программист. Это еще хуже. Сядет, упрется в компьютер, и всё. Час, два, десять… Я ему говорю: ты скоро со своим монитором кончишь обнюхиваться? Вы — прям как два кобеля… Он: «я работаю». Кошмар!

— Так Петька зарабатывал неплохо.

— Неплохо зарабатывал. Еще бы не хватало, чтобы он не зарабатывал. Я б ему тогда…

Тоня достала из сумки упаковку зефира в шоколаде.

— Будешь?

— Нет, спасибо.

— А я буду. М-м-м… Зефирчик!.. Зарабатывать для мужика — это святое. М-м-м… Шоколадик!.

— Ты, Тонь, пардон, и каку и маку хочешь: и не работай — тебя ублажай, и зарабатывай — деньги приноси. Так не бывает.

— Бывает. У меня два года назад был такой. Серега. Я когда с Петькой-нытиком развелась, прямо в тот же день, после загса, с Серегой познакомилась. В кафе. У него две большие квартиры, трешки, в центре. От родителей достались. И третья, однушка, в Зюзино. Он в Зюзино живет, а эти две большие сдает — и никаких «Муму» писать не надо.

— Гм… Не у всех есть две трешки в центре. У меня, например, кроме однушки — ничего. Два корыта да три кредита…

— Не у всех две трешки в центре, правильно. Но и не у всех такой козлиный характер…

— То есть?

— Да козел он оказался типичный. Ну, пожила я с ним пару месяцев. Весело так. По ресторанам походили, в Хорватию съездили. Я ему говорю: и чего дальше? Он: в смысле? Я: оформим отношения-то, а? Или будем, как птички голозадые, порхать-кувыркаться? Тут он и начал свою песню: зачем нам этот дурацкий штамп в паспорте? Мы ж свободные люди!.. Нам ведь хорошо вместе, так будем же наслаждаться, пока живы наши чувства… И все такое. В общем: пошел свин городить овин. Ну, подискутировали… Я ему: хорошо, значит, будем, мон шер ами, цивилизованно матроситься в смысле моментальной французской любви? Он: типа того. Я: а штамп, значит, — рудимент средневековой дикости? Он: ну да. Я говорю: хорошо, цивилизованный ты мой… Только я на твое свинобл…во и скотоблудство не согласна. Прощай, месье ширинкин. А на прощанье я тебе свой штамп поставлю: на твоей козьей моське… Ну и дала ему в глаз.

— Как, прямо в глаз?

— А как же. Несколько раз, в оба. По очереди. Я девушка гордая. Я требую к себе уважительного отношения. Это что же за дела? Жизнь с такой красотой, как я, надо оформлять законно. А он тут решил, понимаешь, бегать… по Зюзино со своей… кукурузиной наперевес. Так я, помню, обозлилась на вас, мужиков. С горя даже в консерваторию пошла. Шнитке слушать. Чтоб уж совсем загоревать. Достигнуть, так сказать, дна печали. Там, кстати, со следующим познакомилась, с Антохой. Чайку подлить?

— Нет, спасибо. И что же «Антоха»?

— Антон Валентинович? Хороший человек, приятный. Менеджер. Бывший микробиолог. Культурный, обходительный. Такая, знаешь, помесь джентльмена с официантом. Пальто подает, ручку целует, цветы дарит. Не успеешь чего-нибудь захотеть — он несет уже на подносике. Сразу после консерватории, когда мы гуляли по Никитской, он мне говорит: я, говорит, между прочим, Антонина Петровна, за прочные семейные узы. Я тогда внимание не обратила, а уж потом… Господи, как он меня достал своими узами! Месяца три мы прожили, и все три месяца — одна песня: пора в загс. Я ему: куда ж пора? Только-только познакомились! И потом: посмотри на меня, я ведь вольная Жар-птица, а не курица-несушка. Он: узы-узы-узы-узы!.. Тьфу! Что ж ты будешь делать?

— Ну, тебе, Тонь, не угодишь! И «штамп поставь» и «в загс не пойду». Как у меня бабка говорила: ни хрен, ни мед, ни козий помет.

— Вот это точно про Антоху! Не мужик, а какая-то вафля мокрая. Кстати, вафельку не хочешь?

Она достала из сумки упаковку вафель:

— Лимонные. М-м-м!

— Нет, спасибо. Ну и?..

— М-м-м… мнямка какая… Ну и что? Бросила я его. Надоел он мне. Кофе несет в постель. Сапоги, как приду с работы, снимает. Ужин готовит. Посуду моет и плачет, как Ярославна: люблю, говорит, тебя, Антониночка, всей своею душой. Всей своей макро- и микробиологией тебя обожаю и боготворю, пойдем в загс. Ушла я, приехала к себе. А он под окном ночами стоит. Я на втором этаже живу. А он прямехонько под окном торчит, как тушкан. Я ему: уходи отсюда! Что ты меня, как Вечный Огонь, стережешь по стойке смирно? Иди, гуляй. А он: не уйду, хочу уз. Однажды я не выдержала, взяла ведро с помоями и…

— О господи! Фашистка… И что, ушел?

— Ушел.

— М-м-да.

— Зато другой пришел. Сёмка с автосервиса.

— Так-так-так.

— Веселый мужик. Щедрый такой, остроумный. Он меня знаешь как называл?

— Как?

— Клюква в сахаре. Кстати, не хочешь?

Она достала из сумки «клюкву в сахаре».

— Нет, спасибо. Значит, Сёмка.

— Гр-гр-гр, какая клюковка. Свеженькая! Точно, не хочешь?

— Точно.

— Значит, Сёмка. С ним было, знаешь, как-то легко. Все как-то само собой. Как он говорил: «в легкой манере». С полгода мы с ним жили, никаких проблем. И вот однажды я его спрашиваю: слушай, Сём, а мы будем с тобой это… ну, загситься? Или так, без клейма обойдемся. А он: да как хочешь, Тыха (он меня «Тыха» звал), мне по барабану. И улыбается. Во весь жевательный аппарат. Я говорю: как это, «по барабану»? Это вопрос принципиальный. Он: а чего здесь принципиального? Хочешь — хоть сейчас взбрачнемся. Не хочешь — будем, так сказать, жить внебрачно. Я: и тебе, выходит дело, все равно? — Абсолютно. — То есть тебе наплевать, жена я тебе или нет? — Ну… — Не «ну», а наплевать! Ах ты, вертихвост! Развел, понимаешь, демократию. Демагог. Семистволка беспринципная. Ну и тут я слегка вспылила. Что же это за отношение ко мне? А? Я девушка порядочная, люблю во всем ясность и определенность. Меня так пионерская организация, можно сказать, воспитала. Финтифлюшничать — значит финтифлюшничать. А в загс — значит в загс. И точка. Это ж не «вам сыр или колбасу?» Тут вопрос коренной! Выходить замуж или не не выходить — это, брат, выбор ого-го! Это тебе не в какой ноздре козявки копать! Я ему все это доходчиво объяснила. С помощью, помню, томика «Анны Карениной».

— Как это? Толстого читали, что ли на ночь?

— Ага, прочитала я ему пару раз… Вронским по темечку. Фру-Фру, блин! Что это за отношение к честной женщине?! А? Должен быть у меня социальный статус или нет? Что это за социальная хлестаковщина. В общем…

— Расстались?

— Расстались. Сейчас еще один… обормот… на подходе.

— Кто такой?

— Васька. Предлагает фиктивный брак. На взаимовыгодных условиях. Этот уж совсем… Комбинатор. Ну, я ему сегодня вечером популярно все объясню про священный институт брака. На святое замахнулся, фарцовщик. Спекулянт. Я ему устрою комсомольское собрание. Будет ему выговор с занесением в учетную карточку.

Раздался звонок.

— Побьешь, что ли? — спросил я.

— Как получится, — улыбнулась Тоня. — Ох, ну и сволочи же вы, мужики!

— Спасибо.

— Не за что. Может, возьмешь клюкву-то? Сам сладкое не любишь — жене отдашь. Привет ей, кстати, передавай. А то я от нервов сама все съем. Потом худеть. Возьми, свежая клюква! И зефир с вафлями бери. Бери, бери… Всё, пошли сеять разумное, доброе, вечное.

Я взял. И пошел сеять. И привет жене передал.

Тоня так замуж и не вышла. Пока

Зато завела себе двух улиток. Женю и Женю. Евгения и Евгению. Сейчас, оказывается, модно заводить улиток. Здоровые такие, как кабачки. Забыл, как называются. Живут лет десять, растут. Гермафродиты. То есть между собой эти два слизня решают, кто тетя, а кто дядя. Потом меняются ролями. Впрочем, в этом что-то есть от человеческих отношений.

Тоня умильно кормит их мелко нарезанными огурцами. Часами просиживает у аквариума, созерцая Жень. И все разговоры у нее теперь о Женях. Какие они умные, добрые и какие у них гармоничные отношения.

Вы что-нибудь понимаете?

Я — нет.

 

Гражданин Ужуписа

Раньше я краем уха что-то слышал о республике Ужупис.

Это такой райончик в городе Вильнюсе, который в шутку объявил о своей независимости, выбрал президента, премьер-министра, министра иностранных дел и даже королеву, единственная, но почетная обязанность которой — «красиво сидеть».

Ужупис имеет свои собственные: гимн, флаг, герб, денежную единицу, армию из двенадцати человек, конституцию, в которой сказано, например, что «человек имеет право лениться» или что «человек обязан помнить свое имя».

В общем, прикольно. Но больше ничего я об этой республике не знал.

Случилось так, что с Ужуписом мне пришлось познакомиться непосредственно.

Несколько лет назад я поехал в Вильнюс. Не полетел самолетом, а именно поехал. На поезде. И тут не могу не побрюзжать.

Стало как-то скучно летать самолетами. Пассажир в самолетах пошел какой-то неразговорчивый. Угрюмый и деловой. Или сонный.

Больше всего в самолетах меня раздражает молчаливое выяснение отношений локтями.

Возможны четыре варианта.

Вариант первый. Ты уселся в самолет одним из первых и успел удобно положить локти у основания подлокотника. Скромно, но властно.

Вариант второй: это место уже скромно, но властно занял локоть соседа, и ты, как сиротка, пристроил свой локоть на краешке подлокотника.

Вариант третий: твой сосед имеет очень толстые локти и очень наглый характер, а значит — он по-пахански занял весь подлокотник, и ты гордо и обиженно сложил руки на груди.

И, наконец, вариант четвертый: толстый, наглый пахан — это ты, и обиженно гордится твой сосед.

И ни в каком гражданском или уголовном кодексе ничего не сказано про локтевые права соседей по самолету.

И какие уж тут задушевные беседы в этих локтевых аэроджунглях?

Кроме того: даже если вдруг тебе уж и приходится беседовать с боковым конкурентом по локтю, то непременно с перманентно свернутой набок головой. А это ужасно.

Один раз, когда я летел в Америку, мне пришлось восемнадцать часов беседовать о соблюдении демократических прав и обязанностей граждан РФ и США с одним американцем. Улыбчивым придурком из Джорджсити, штат Оклахома. Более занудной, долгой и бесполезной беседы в моей жизни не было.

Да еще трое суток после этой оклахомской пытки я ходил со свернутой влево башкой и мучительно-дебильной улыбой с правой стороны лица.

То ли дело — если ты в поезде, особенно в купе!

Конечно, сосед по верхней полке может, слезая с полки, сделать тебе сначала хук пяткой в нос, а потом апперкот коленом в ухо. Но это — факультативно. Да к тому же после этого нокдауна в 99 % случаев сосед начинает самым куртуазным образом извиняться. А ты, конечно, начинаешь говорить, что нос — это ерунда, что он у тебя и так сломан, и что в припухшем ухе даже есть некий шарм и обаяние.

И между вами обязательно завязывается милейшая беседа, и всегда о чем-нибудь крайне интересном и приятном.

И при этом не надо, как йог-паралитик, сворачивать набок шею. Потому что твой сосед по купе — вот он, сидит напротив и улыбается доброй улыбкой Айболита. И все ваши четыре локтя мирно лежат на столике. А между вами стоит, к примеру, ладошка кизлярского коньячка. И с этикетки Петр Иванович Багратион с сочувствием и завистью смотрит на аккуратно нарезанные, скажем, лимончик и сервелатик. А за окном несутся, предположим, бескрайние осенние просторы: рубиново-золотые россыпи лесов и жемчужно-аквамариновые небесные дали…

Словом, поезд есть поезд. И этим все сказано.

Про коленки, лимончик и Багратиона я вспомнил, потому что почти все именно так, хотя и с некоторыми модификациями, произошло несколько лет назад, осенью, когда я ехал поездом Москва-Вильнюс.

Нас в купе было всего лишь двое: я и мужчина лет пятидесяти с затаенно озорным, но очень интеллигентным лицом. Лысый, в очках и с серебристой седой эспаньолкой.

— Здравствуйте, — сказал он, заходя в купе.

И в этом «здравствуйте» угадывался едва уловимый, но веский, как капля коньяка в кофе, прибалтийский акцент.

— Здравствуйте, — быстро свесился я с верхней полки и с присущей мне ловкостью смазал прибалту локтем по лысине. Удар, к счастью, получился скользящий и легкий.

— Ой, извините, ради бога! — воскликнул я.

— Ничего страшного. Каждый человек имеет право на неосторожность, — улыбнулся мужчина.

— Простите! Я честное слово…

— Я уже вас простил. Лысые люди имеют право прощать не лысых. И наоборот. Меня зовут Альгирдас. Альгис.

— Владимир.

— Очень приятно.

— Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки. И поезд тронулся.

— Ну что ж, дорога нам предстоит долгая, Владимир. Думаю, каждый пассажир поезда имеет право в дороге немножко выпить. Как вы относитесь к трауктине?

— Мне очень стыдно, но я не знаю, что это такое.

— Ничего удивительного. Не каждый человек на земле знает, что такое литовская трауктине. Но каждый имеет право рано или поздно ее попробовать. Трауктине — это настойка. Я предпочитаю трауктине «Трейос девинерис».

— Знаете, Альгис, я не знаю литовского языка, но по образованию я лингвист. И сдается мне, «Трейос девинерис» переводится как «Три девятки».

— Очень рад познакомиться с человеком, обладающим уникальной способностью переводить с незнакомого ему языка.

Он достал из дипломата бутылочку зеленоватого цвета, на которой были изображены три девятки: маленькая, большая и снова маленькая.

Я азартно спрыгнул с полки, порылся в сумке и извлек оттуда мандарины, шоколадные конфеты, бутылку минеральной воды и два одноразовых стаканчика.

— К сожалению, это все, что у меня есть, Альгис.

— Прекрасно, — сказал он. — Классическое сочетание. По-русски это, кажется, называется «заподлицо». Даже не знаю, как это перевести на литовский. Видите, вы не знаете литовского и понимаете по-литовски. А я неплохо знаю литовский и не всегда могу достойно говорить на этом языке. Мир прекрасен и удивителен, Владимир, он полон парадоксов и приятных неожиданностей.

— Совершенно с вами согласен, Альгис. Вы литовец?

— Пожалуй. Каждый человек имеет право быть любой национальности. Вообще-то я уж.

— Как?!.

— Уж. Гражданин республики Ужупис. Вы что-нибудь слышали об Ужуписе?

— Совсем немного. У вас, кажется, есть своя конституция.

— И не только. Прошу.

Он разлил настойку:

— За знакомство.

— За знакомство.

Мы выпили. Настойка мне сразу очень понравилась. Казалось, она пахла сразу всем лучшим на свете: осенней палой листвой, вечерней полынью, свежевзрезанным яблоком, нагретой на солнце пижмой, мокрой дубовой корой, скошенным клевером, сладкой дождевой корой из дачной кадки, молодой сосновой стружкой, морозной хвоей и только что проснувшимся младенцем.

— Изумительно, — сказал я. — Я бы назвал эту настойку «Букет Бытия».

— Очень поэтично. Достойно пера Венедикта Ерофеева. Каждая настойка имеет право быть переименованной так, как этого хочет пьющий настойку, и каждый, кто пьет настойку, имеет полное право переименовывать ее так, как того хочется пьющему настойку, и никто не обязан помнить бесконечное количество имен бытия, но, как сказано в конституции республики Ужупис, «каждый человек должен помнить свое имя».

— Очень мудро сказано. Достойно пера старика Канта. Хотя, по правде говоря, я бы ни за что не взялся повторить эту прекрасную фразу.

— Человек не обязан повторять то, что говорят другие люди, но никто не может ему этого запретить. Предлагаю выпить за вечные и неизменные человеческие права и обязанности.

Я почувствовал, что охотно вхожу в этот ужупинский поэтико-юридический азарт:

— Каждый имеет право выпить еще, — изрек я, — и никто не обязан уже не пить, если он еще не выпил, ибо никто не обязан иметь права, но каждый имеет право быть обязанным их иметь.

Альгис на полминуты задумался, потом пригубил стакан и сказал:

— Вам надо обязательно посетить Ужупис. Я приглашаю вас на стаканчик трауктине. У меня есть маленькая квартира на улице Ужупё и маленькая мастерская на улице Паупё.

— Спасибо, Альгис. Почту за честь.

— Смотрите, как красиво, — кивнул Альгис в окно.

В свете заходящего сентябрьского солнца мимо нас золотой лавой текла река, а над ней, в нежно-голубом небе высоко-высоко плыл на юг птичий клин.

— В конституции республики Ужупис говорится как раз о реках и птицах, — сказал Альгис.

— Наверное, там говорится о том, что реки имеют право течь, птицы — летать, а человек — любоваться тем, как текут реки и летят птицы, — предположил я.

— Вы почти угадали. Там сказано, что человек имеет право жить у реки, а река — протекать рядом с человеком. А еще — что с наступлением суровых зимних холодов человек имеет право улететь вместе с дикими гусями в далекие теплые южные страны.

— Очень красиво. И очень жаль, что так не написано во всех конституциях мира, — вздохнул я.

— О да! Но когда-нибудь, поверьте мне, люди напишут одну Настоящую Конституцию, — с чувством сказал Альгис, — и там будет говориться о цветах и о радуге, о восходах и о закатах, о бабочках и о дельфинах…

— Вы думаете?

— Я уверен. Конечно, это будет нескоро. Очень нескоро. Но это будет. Иначе — зачем жить?

Мы сидели с Альгисом до поздней ночи, цедили «Трейос Девинерис», пахнущий всеми лучшими вещами на земле, и упражнялись в составлении будущей Самой Лучшей Конституции Бытия. И чем больше мы пили, тем прекрасней получался ее текст.

За окном мчались огни ночных городов, крались черные с блестками, как антрацит, невидимые дали полей, мерцали платиной и янтарем гирлянды созвездий.

— Звезды имеют право заглядывать в окна поездов, а поезда имеют право лететь навстречу звездам! — кричал я.

— Невероятно точно! А каждый человек в поезде имеет право на свою звезду! — кричал Альгис.

— Гениально! А каждый поезд имеет право лететь… нет, не лететь… мчать! Да, мчать человека к его звезде!

— Архиверно! И звезды обязаны светить поездам…

— Вот-вот… Чтобы те мчали людей к звездам…

— …которые, в свою очередь, — продолжил я, икнув, — имеют полное и безоговорочное право заглядывать в окна поездов.

— Железная логика! — энергично мотнул головой, слегка покачнувшись, Альгис. — Потому что люди имеют право видеть звезды, к которым их мчат поезда.

Я еще раз икнул и почему-то добавил:

— По рельсам.

Альгис подумал, отхлебнул настойки и сказал:

— Которые имеют право быть параллельными…

В Вильнюс мы приехали рано утром, невыспавшиеся, но счастливые.

Я побывал в Ужуписе в гостях у Альгиса.

Побывал в знаменитом кафе «Родные стены». Видел табличку со всеми сорока пятью статьями ужупинской конституции. Узнал много нового.

Например, что «человек имеет право любить кошку и заботиться о ней». Или что «человек имеет право заботиться о собаке, пока один из них не умрет».

Я, конечно же, сфотографировался у Бронзового Ангела, символа Ужуписа.

Постоял на Бернардинском мосту. Поглядел на Гору Трех Крестов. Бросил монетку в бурную речку Вильняле, которая имела полное конституционное право течь мимо меня.

А потом я сел и написал вот этот вот самый рассказик.

Потому что любой писатель имеет право писать рассказики. А любой читатель имеет право их читать

Слава Богу — что не обязан…

 

Дюны, рай и чебуреки

Самое мое сильное впечатление от литовской Паланги — это запах мёда в дюнах. Говоря поэтично — медвяный дух. Откуда в дюнах медовый запах, я так и не узнал. Местные, когда их спросишь про медвяные дюны, пожимают плечами и говорят: «Аш не жиноу».

Наверное, какое-нибудь там уникальное сочетание трав и песка. Но: пусть тайна этого духа так и останется для меня тайной до конца жизни.

В остальном в Литве никаких вопросов, секретов и тайн для меня не было. Все вопросы тут же получали ответы. Почему главная улица называется Басанавичус, в народе — Басанавка? Потому что после моря можно не надевать шлёпы, а прямо так, босиком, беззаботными басанавками прошлепать по Басанавке до дому.

Всё в Паланге как-то просто, ясно, уютно. Как в детстве. Или в глубокой-глубокой древности. Что одно и то же.

Литовский язык, кстати сказать, один из архаичнейших языков. Как говорили здесь, в палангских дюнах, древние гордые литы две тысячи лет назад, так и говорят сейчас литовцы. Откуда у них такая архаическая детскость? «Аш не жиноу». Как-то сумели они остаться древними мудрыми детьми.

Литовский язык, которого я не знаю, — детская архаическая игра. «Чебурек» — «чебурекас», «чеснок» — «чеснакас», «привет!» — «салютай!», даже английское «fine» в литовском превращается в «файнай». А если много этих самых «чебурекасов» и «чеснакасов», то получаются «чебурекай» и «чеснакай». А покушать я люблю, и поэтому «чебурекай» звучит куда аппетитнее, чем «чебурекас».

Мы с женой жили целый месяц у бабушки Оны, которая, согласно все тем же законам местной игры, была для нас «бабушкой Ону́те». Бабой Анютой.

Вообще через пару дней мы с супругой перестали говорить по-русски и перешли на «наш» литовский. Утром я сквозь полупрозрачную, как слюда, дрёму слышал:

— Салютай, супругас! Вставай уже, чебурекас, сколько можно спать?

— Лабас ритас! (доброе утро) — вежливо говорю я, открываю глаза и вижу солнечный луч, запутавшийся в букете белых пионов.

Пионы колышутся на сквозняке, и пленное серебряное от пионов солнце трепещется вместе в пионами. «Красиво. Надо запомнить для рассказа», — думаю я.

— Какое там «ритас», свинаускас! Час дня на дворе. Пора на это, как его?.. Как будет «море»? То ли Федя, то ли Гена… Забыла.

— Юра…

— Вот! Пора на юру! Давай, вставай, беляшик! Сало ты этакое…

— А пожратис?

— Куда тебе еще пожратис? Ты вчера в одиннадцать вечера четыре цеппелина съел. И потом: чтобы было что пожратис, надо его сначала купитис.

— Аш так не согласен! — я делаю в постели пару уверенных тазо-плечевых движений, складываю руки крестиком на животе, закрываю глаза и три раза чмокаю губами. Это значит: все, без пожратис я обиделся, умер и буду спать вечно.

Я жду. Я знаю, что меня просто так безжалостно не бросят в этой моей одинокой голодной спальной вечности.

Проходит минута, другая. Я представляю себе вчерашние «цеппелинасы». Это горячее картофельно-мясное, совершенно детское счастье, эту мою подсознательную детсадовскую котлету, сладострастно размятую в картофельном пюре и политую сверху сливочным маслом и горчицей.

Все четыре вчерашние цеппелинаса, как стая настоящих дирижаблей, пролетают один за другим в моем воображении. Я сглатываю слюну. И в небо моих грез властно вторгается кепта дуона су чеснакас — «жареный хлеб с чесноком». О, это сочетание чуть подгоревшей корочки, свежего чеснока и жаркой хлебной мякоти, пропитанной янтарным маслом! О Господи!..

Но тут я чувствую томительный запах сыра, тмина и чего-то еще, кажется, можжевельника. Нет, это уже не греза. Это явь в виде жены с завтракасом. О, Йезус-Мария! Сыр «Меджетою».

— Ешь и вставай, кабанявичус!

— Ачу (спасибо).

— Прашом (пожалуйста).

Я со стоном, шумно сопя носом, жую бутерброд с «Меджетою», одеваюсь, и мы идем на море.

Мы идем через рыжий ветреный сухо скрипящий сосняк, потом по деревянному теплому настилу через медовые дюны, где никогда нет ветра и где с полчаса мы лежим в настое из песка, жара и меда. Это у нас называется «дюнная настойка».

«Настоявшись» лежа в дюнах, мы спускаемся к морю.

Тут порыв ветра должен, конечно, сорвать шляпу у жены. Жена должна хорошенько взвизгнуть, как чайка. На нее должна осуждающе обернуться пара загорающих топлесс темно-картонных бабушек в белых фетровых панамах. А я должен побежать за шляпой, споткнуться о корень, ушибить ногу (несильно) и прошептать: «Ёшкинас котис!»

Потом мы долго ходим вдоль сердито урчащего моря туда-сюда.

Налево — километра полтора до нудистского пляжа. Мы его называем пляж «Разочарование». Действительно — картина не из веселых. Ждешь жизнеутверждающего ню, а встречаешь сплошной угрюмый натюрморт.

Потом мы бредем обратно, направо, до исходной точки, и затем — до «женского пляжа». Я бы, конечно, туда с удовольствием заглянул. Ну, хотя бы из общего творческого любопытства, но — не положено. «У тебя все это есть дома», — уверенно говорит жена. Согласен, есть, и даже получше. Но… Никаких «но»! Ладно.

Мы обходим пляж «Никаких но» через дюны и сосны и снова выходим на берег. Да и опасно заходить на «Никаких но». Там какая-нибудь сисепопая наяда вполне может гневно метнуть песком в рожу. Прецеденты были.

Мы бредем километр-полтора и утыкаемся в «мужской пляж». Этот фаллодром я уж совсем не люблю! Срам, бардак и безобразие!

— У тебя это тоже все есть дома. Да еще и посолидней, — бурчу я.

— Тоже мне невидаль, — хмыкает жена.

И мы уходим с пляжа «Гомосекас», по которому бесприютно ходит парочками десяток пожилых пузатых дядек. У них унылые хвостики, как у ослика Иа, только спереди.

Мы возвращаемся на общий пляж и наконец купаемся.

Буро-зеленые мутные валы вечно недовольной, ворчливой Балтики. Мокрое эхо визгов. Все время меняющие друг друга то теплые, то ледяные течения, в которые ныряешь, как в слоистое желе. Упрямые подножки волн у самого берега. Неровные фаланги желтоватой пены на пепельном песке.

Три-четыре часа пролетают незаметно. Мы возвращаемся в город. И начинается самое интересное. «Алюс» с «жувесом» (пиво с рыбкой). «Шалти барщай» (холодный борщ) и все такое. Потом мы бродим по городу, по улицам Басанавичус, Витауто, Ужканавис (типа Заканавная), Дарю ир Гирено. Покупаем какую-нибудь янтарную брендедельку, что-нибудь сладкое к чаю.

А вечером мы сидим около дома, в котором снимаем комнату у бабушки Онуте, и беседуем с бабушкой.

Бабушке Онуте девяносто два года, но она сохранила полную ясность ума и памяти. Каждое утро, независимо от времени года и самочувствия, она идет купаться на море. Она сухая, прямая, очень подвижная, эмоциональная с пронзительными синими глазами с седым каре на голове. Бабушка чем-то неуловимо похожа на старого жокея. Еще полвека назад она усвоила правило академика Амосова: чем больше двигаешься, тем дольше живешь. Поэтому она все время двигается, жестикулирует, гримасничает.

Муж у нее был русский. Сергей Сергеевич умер двадцать лет назад. Он был рыбаком, лучшим в Паланге. Сама бабушка, хоть и чистокровная литовка, но считает себя «руслиткой» и по-русски говорит так же, как по-литовски. У нее есть едва уловимый акцент, который есть у всех, даже у русских, которые долго живут на Балтийском море. Она слегка тянет гласные, задерживая их концовку, так же, как балтийские волны, попав на берег, не торопятся уйти назад в море. С литовцами она говорит по-литовски, с русскими — по-русски, с такими же «руслитами», как она, — на такой же страной помеси языков, на которой последнюю неделю разговариваем мы с женой.

— Говори хоть по-марсиански. Кому надо, то поймет, — говорит бабушка Онуте.

Почти каждый вечер к ней заходят бабушки Биру́те, Юра́те и Гену́те. Бируте всегда в платочке, Юрате — в шляпке, а Генуте — в беретке, очень похожей на ленинскую кепку. Мы с женой их называем Маркс, Энгельс и Ленин.

Им всем трем лет по семьдесят, они еще совсем девочки. Когда баба Онуте что-нибудь рассказывает — а рассказывает она всегда, очень активно используя жесты и мимику, — они слушают ее не перебивая, как зачарованные, и только качают головой в знак одобрения или радостно посмеиваются, когда баба Онуте шутит. По-русски они прекрасно понимают, но говорят хуже.

У бабы Онуте три сына — Стасис, Владис и Андрюс, семь внуков, четыре правнука и один праправнук. Все они живут в Вильнюсе.

— Все меньше людей становится на земле, — говорит по этому поводу баба Онуте и показывает маленькую щелочку между большим и указательным пальцем. — Значит, так надо, значит — это хорошо. Раньше было как? Детей было больше, чем родителей. Муж и жена — это два.

Она показывает два указательных пальца:

— Так? Значит, детей должно быть не меньше трех.

Она выставляет мизинец правой руки и большой и указательный левой.

— А лучше все десять!

Она энергично высыпает из ладони все пальцы:

— И тогда на земле молодых больше, чем старых. А теперь все наоборот.

Она переворачивает руки с тыльной стороны ладонями вверх:

— И значит это так надо, это хорошо!

— Чего же здесь хорошего? — спрашиваю я. — Вымираем мы, получается, бабушка Онуте.

— Что значит «вымираем»? — она делает трагическую гримасу, закрывает глаза и скрещивает руки на груди, слегка откинувшись назад. Бабушки Бируте, Юрате и Генуте дружно хихикают, поправляя платочек, шляпку и беретик.

— Бог даст, — баба Онуте поднимает палец вверх, и бабушки Бируте, Юрате и Генуте синхронно по-католически перекрещиваются, — не вымрем. Раньше молодых было мно-о-ого, — она широко растопыривает руки, — а старых ма-а-ало, — опять крохотная щелка между пальцами. — А теперь будет наоборот, — руки переворачиваются ладонями вверх.

— Как это «наоборот»? — спрашивает жена и непроизвольно повторяет жест бабушки Онуте: уж больно заразительно она жестикулирует. Я тоже замечаю за собой, что гримасничаю и шевелю руками.

— Как-как? А так! Раньше, помню, все решали молодые. Вот когда была революция и все другие штуки в этом роде. Приходит мальчик в кожаной куртке и говорит: «Я начальник!»

Бабушка делает гордые руки в боки. Брови сдвинуты. Вылитый комиссар. Остальные бабушки смеются.

— А какой ты начальник, если у тебя еще след на попе от горшка.

Онуте привстает, делает вид, что приподнимает юбку и чертит сзади круг, глядя на меня с таким выражением, как будто я застал ее за чем-то нехорошим. Ну, актриса! Конечно, опять раздается смех, бабушки Бируте, Генуте и Юрате прикрывают рты домиками ладошек и качают головами.

— Ты, «начальник», еще ничего не знаешь, не умеешь, жизни не видел. Ну и что, что у тебя пистолет с ремня болтается. Мало ли что у кого где болтается. Вот на море, если с общего пляжа направо уйти, там вирай (мужчины) свое хозяйство проветривают. Видали, наверное? Конюшня, а не пляж. У них тоже кое-что болтается.

Глаза у бабы Онуте хитрые-хитрые, она наклоняется и качает ладонью где-то у самой земли. Бабушки умирают со смеху, крестятся, отмахиваются от бабы Онуте ладошками и при этом с гордостью посматривают на нас, как будто хотят сказать: «Знай наших!»

— И что же, всем начальниками быть? Нет! Раньше молодых было много, они все решали, а теперь будет старых больше и они будут все решать. Старый — он сто раз подумает, а потом уже сделает, а молодой — наоборот.

Мы все непроизвольно за бабой Онуте поворачиваем ладошки к небу.

— Вот так вот. А если надо, то старый умного молодого найдет, даст ему пистолет и скажет: «Ты начальник». У вас в России Ельцин так и сделал. Жизнь сама распорядится.

Баба Онуте наставительно качает указательным пальцем на каждом слове.

— Всё всегда́ на земле́ происхо́дит пра́вильно! И никакого «плохо» на земле не бывает! Что такое «плохо»? Всегда всем кажется, что сейчас плохо, а раньше было хорошо, а это не так! И было все всегда хорошо, и сейчас хорошо, и будет хорошо! Вот что я вам всем скажу. А иначе — зачем жить?!

Бабушки Бируте, Юрате и Генуте одобрительно качают головами:

— Йо, йо, йо!

Да, мол.

— Будем жить двести лет, девочки?

— Гярай, гярай, гярай, — отвечают «девочки».

Хорошо, дескать, согласны, будем.

— А то гадают, как на ромашке, — продолжает баба Онуте, делая глупое лицо и отрывая лепестки от воображаемого цветка, — хорошо, плохо, хорошо, плохо… Тьфу! Живи да радуйся! Чего здесь думать?

— Йо-йо-йо!

— Пока радуешься — живешь. А без радости жизнь — как алюс без жувеса. Кстати, не пора ли нам ужинать?

— Да спасибо, бабушка Онуте… — говорит жена. — Как-то неудобно.

— Неудобно, когда пистолет болтается…

Опять волнообразное движение ладонью у земли и смущенно-одобрительное хихиканье «девочек».

— А еще неудобно, когда чебурекас несвежий. А у меня сегодня на ужин свежие домашние чебурекай. Я их сама уже семьдесят лет жарю. Эх, как мой муж любил эти мои чебурекай. Пятьдесят лет вместе жили и почти каждый вечер мы с ним брали мои чебурекай с алюсом и шли в дюны, а там ах как сладко пахнет! Выпьем мы, поедим и поцелуемся. Вот как мы жили! Хорошо жили! Он ведь как умер? Пришел к нам один наш знакомый врач Юргис, хороший врач, умный, маленький, худенький такой, в общем, мозг в очках, и говорит моему Сереже: жирное есть нельзя, пиво пить нельзя, сладкое — нельзя, курить — нельзя, резкие движения — нельзя. Ничего нельзя! А мой Сережа съел чебурекас, запил алюсом, закурил свой «Беломор» и спрашивает: а чебурекай, которые так славно сама жарит моя жена Онюточка, с алюсом, которое сама так вкусно варит моя жена Онюточка, есть и пить в дюнах можно? Юргис поправил очки на своем мозгу и говорит: нельзя. У-у-у-у-у! — говорит тогда мой Сережа: тогда живите сами, без Онютечкиных чебуреков и алюса. И через неделю умер.

Бабушка Онуте обеими руками несколько раз торжествующе ткнула в землю.

— Туда ушел, туда! А потом…

Она медленно подняла руки вверх и угрожающе потрясла ими над головой, сверкая синими глазами (бабушки по нескольку раз перекрестились):

— А потом — туда, туда улетел! Навсегда улетел! И правильно сделал мой Сережа! Зачем ему жить без наших дюн, без моих чебурекай и без моего алюса. Без них — все равно что без меня. Вот улечу к нему, и будем там мы с ним целоваться, пить и есть в тамошних дюнах. Там ведь тоже есть дюны и пахнет так же сладко. Уж я им там всем, добрым душам, устрою пир! Я им там и настоящих цеппелинай наварю, и пирог испеку. Я уме-е-ею печь сладкий пирог с клубникой… Но ты еще меня подожди, Сережа, лет двадцать подожди. Двадцать лет ждал — и еще двадцать подожди. Ты, Сережа, терпеливый рыбак! А мне тут пока есть кого угощать.

Никогда я не ел таких вкусных чебуреков и не пил такого вкусного пива.

Жена списала у бабы Онуте рецепт и теперь жарит чебуреки в Москве. Пиво варить в московских условиях как-то не получается, а вот чебуреки выходят очень вкусные.

Медвяный дух балтийских дюн мне снится до сих пор. Наверное, права бабушка Онуте: так действительно пахнет в раю.

А может быть, мы там уже и побывали?

 

Жуй! или Чайная цветомузыка

Если вы меня спросите, что я люблю на свете больше всего, я, не задумываясь, отвечу: «чай».

Потом, конечно, я одумаюсь, встану по стойке смирно и, смахнув мутный кабошон скупой мужской слезы, тихо и многозначительно произнесу: «Родину». Потом еще раз одумаюсь и начну тараторить: «Маму… папу… сына… жену…» В общем, буду вести себя в точности, как герой Виктора Драгунского, Мишка Слонов, который любил все съедобное, «а еще котят и бабушку».

Но я действительно очень люблю чай. А если вы спросите меня какой: черный или зеленый, я демонически расхохочусь вам в лицо. Как расхохотался мне в лицо десять лет назад мой приятель китаец Жуй. Ниже вы все поймете. Начну по порядку.

С Жуем я познакомился в самом начале нынешнего тысячелетия. Было, как сейчас помню, пятое января 2000 года. Позади — почти недельный алкогольно-гастрономический забег. С препятствиями в виде внезапных и обильных, как январские снегопады, диарей.

Кажется, что всё, включая кактус и кошку Мотю, пахнет оливье и коньяком. Живот очень мешает обуваться. Чтобы зашнуровать ботинок, приходится лечь на кровать, отклячив ногу назад, изогнуться, как матерая стриптизёрша, и вот так, пыхтя и шепча что-то из ностальгических подворотен твоего детства, ворожить дрожащими влажными пальцами.

Очень не хочется смотреть в зеркало, на этого красномордого небритого деда Мороза, на этот портрет столетнего Дориана Грея.

Вечером пятого января я наконец дополз до своего родного спортивного центра. В зал я, конечно, не пошел, потому что ничего тяжелее фужера и дольки лимона поднять был не в состоянии. И — опять же — там кроссовки надо зашнуровывать. А кровати нет.

Плюхнулся в бассейн. Сделал два изящных гребка стоя. Отдышался. Пару раз зашел в сауну, один раз в хаммам. Лег в шезлонг. Жду, когда начнется просветление. Рядом, на соседнем лежаке, мужчина явно китайской наружности. Смотрит на меня то ли хитро, то ли весело. Явно хочет поговорить. Я тоже не против, чтоб отвлечься от похмельной рефлексии.

— С Новым годом! В сауне довольно жарко, — сказал китаец. Он говорил совсем без акцента. Только звук «ж» у него был немного похож на английский «r». Чисто китайская фишка.

— И вас также… Да, не холодно… Только ведь ваш Новый год нескоро.

— Это неважно. У меня на родине говорят: календарь — на стене, праздник — в душе.

— Неглупо. Вы из Китая?

— Да. Хотя я давно живу в Москве. Бизнес…

— Понятно. Вы отлично говорите по-русски.

— А что делать?.. Приходится. Меня зовут Жуй.

— А меня Владимир.

— Очень приятно.

— Аналогично.

Я повернулся в лежаке, отпыхтелся, икнул и шепотом вспомнил маму. Всё-таки очень, согласитесь, утомительное сочетание зудящей, как подстанция, похмельной лобовой мигрени, одышки и изжоги. Только чуть-чуть отпустит голова — здравствуй, изжога, переходящая в одышку, едва стихнет одышка с изжогой — здравствуй, икота, возрождающая головной зуд. И все по новой. Замкнутый круг какой-то.

— Да, пятое января — трудный день календаря, — понимающе улыбнулся Жуй.

— Да уж, — попытался улыбнуться я. Я чувствовал себя Степой Лиходеевым, к которому пришел добрый Сатана.

— Извините, Владимир… Не хотите, я постараюсь… — он пару секунд подбирал выражение потактичней, — поднять вам настроение. Нет, не в смысле «подобное подобным»…

Я неопределенно помычал, станцевав в воздухе пальцами рук какой-то краковяк.

— Минуточку, — сказал Жуй и исчез.

Буквально через минуту он появился с подносом. Поднос он поставил на столик у лежаков. На подносе — чайник и две чашки. Он налил чаю в чашку. Чашку вылил в другую чашку. Дал мне пустую.

— Вдыхайте, — сказал он. — Только глубоко.

Я стал глубоко вдыхать воздух из чашки.

— Хорошо пахнет?

Пахло чем-то из моего подмосковного детства: солнечным сеном, пыльным и жарким проселком, который только что прибили первые капли грибного ливня, травой-кашкой, размятой в руке. Я чувствовал, что чайный дух словно входит куда-то в лоб, как пар от каменки, и выходит обратно вместе с головной болью.

— Очень хорошо.

— А теперь пейте. Только обязательно как это… прихлебывАйте. Его надо как бы жЕвать.

Я стал прихлебывАть и жЕвать. Мое подмосковное детство стало отчетливым. Вкусы стали объемными, как будто я смотрел какой-то чайный 3D.

— Надо громко прихлебывАть, жЕвать и чавкАть. Чтобы чай входил вместе с воздухом. Чай и воздух — это как инь и ян. Как муж и жена. Кстати, есть надо тоже — чавкАя. Европейцы пьют и едят с закрытым ртом. Это ужасно! Это просто варварство. Настоящий вкус приходит вместе с воздухом. У нас говорят: воздух — это дворец вкуса. Вкусно?

— Ткпрф… очень… прфкт…

Я выпил три чашки и понял, что выздоровел.

— Это самый известный чай-улун Те Гуаньинь из провинции Фуцзянь, — сказал Жуй. — Иногда его в России называют бирюзовым чаем. Для вас, наверное, он чем-то похож на зеленый. Хотя улуны с севера Фузцяни, с гор УИ скорее немного похожи на красный…

Я ничего не понял и, наверное, это непонимание отчетливо отразилось на моем лице.

— Знаете что, Владимир, приходите ко мне в гости. Как говорят у вас, на чашку чая.

— Спасибо.

Мы обменялись визитками. На визитке Жуя было написано: «Бизнесмен. Титестер».

— Чтобы хотя бы немного понять и почувствовать чаи, Владимир, вы должны прийти ко мне в гости как минимум шесть раз. Это как курс чая из шести сеансов. Как в массаже. Не волнуйтесь — все бесплатно. Просто если в конце полюбите чай — я скажу себе: Жуй, ты молодец, на земле стало одним счастливым человеком больше!

У меня впереди была неделя отпуска. Днем я что-то писал, бегал по хозяйству, а вечером приходил к Жую. Оказалось, что он живет в десяти минутах ходьбы от меня.

Самое интересное, что где-то за полгода до этого один мой французский аспирант провел со мной примерно такой же ликбез на предмет французских вин. И хотя влюбить меня во французские вина ему не удалось, я получил прекрасную возможность сравнить. Я понял следующее.

С одной стороны, есть прекрасная страна Франция, которая не первый век рулит в мире насчет целого ряда своих продуктов. И прежде всего вина. Мало кто сомневается, что французское вино — лучшее в мире. Хотя, если честно, это более, чем сомнительно. Если посмотреть на эту проблему трезвым от французского вина взглядом. Существуют чудесные словацкие, итальянские, грузинские и т. д. вина. Которые не сильно «парились» насчет самобрендования. А французы парились. И упрямо парятся уже тысячу лет.

С другой стороны на свете есть такая страна — Китай. По самым скромным подсчетам в Китае больше тысячи сортов чаев. Это самый скромный подсчет. По менее скромным их около 6 тысяч. Если слушать самих китайцев, то мы перейдем на десятки тысяч. Скромный Жуй остановился на двух тысячах. Пока Поднебесная всерьез не озаботилась тем, чтобы все это умопомрачительное изобилие душеспасительного, телоисцелительного и т. д. и т. п. товара превратить в более или менее вменяемые международные бренды. А вот мир пока еще не очень в курсе.

Французы испокон веков культивировали местные вина, которые производятся в данной местности на данном «холмике» и даже на данном склоне холмика, который по-французски называется «крю». Нет во Франции такого «крю», который бы не стал международным брендом. Они умеют, как говорил мой дед, из блошки сделать брошку.

В Китае все обстоит точно так же. Каждая провинция, каждая деревня трогательно дорожит своим неповторимым чаем. Но поскольку китайцы считают Китай «поднебесной», то есть всем миром, то они пока не дошли до мысли, что чай «Лун Цзин» с озера Си Ху в провинции Чжэцзян является для планеты Земля чем-то аналогичным французскому «Бордо». Им пока хватает Китая. Пока.

Французы, как это ни печально для самих французов, мировую битву за свои вина все-таки проиграли. Калифорния или Австралия может теперь лихо штамповать «Бордо». А на маленькую надпись, что это сделано в Калифорнии, а не в Бордо, никто внимания не обратит.

Китайцы же битву еще не начали. Но она не за горами.

Давайте задумаемся. Вино — вещь, конечно, полезная. Но чай продукт еще более полезный.

Сначала о пользе. На первом же чайном «сеансе» бизнесмен и титестер Жуй просветил меня насчет пользы чая.

Пункт первый: витамин Р, которым изобилует свежий чай, делает сосуды более эластичными. Что это значит? Это значит, что человек, который всю жизнь пьет хороший чай свободен от любых сердечно-сосудистых заболеваний.

Пункт второй: согласно новейшим исследованиям японских ученых, хороший чай, если употреблять его всю жизнь, спасает человека от онкологии. Рак и чай — две вещи несовместные.

Пункт третий: согласно исследованиям не только японских, но и многих других ученых, чай настолько благотворно влияет на мозг, что спасает от любых психических заболеваний, включая даже врожденные, генетические.

Дальше Жуй перешел непосредственно к классификации чаев.

— Что такое чай? — риторически спросил Жуй у только что заваренного чайника. — Чай бывает разный. Европейцы считают, что чай бывает зеленый и черный. С точки зрения китайской традиции, это бред. Утверждать, что чаи бывают зеленые и черные — для китайца это все равно, как сказать, например, что люди делятся на детей и пожарников. Европейцы считают так: есть чай. Он вырос. Его собрали. Собранное посушили типа сена. Запаковали. И получился зеленый чай. Или: чай собрали, посушили, поджарили на сковородке. Запаковали. Получился черный чай. Но к китайской традиции это не имеет никакого отношения!

Чай ферментируют. По степени ферментации чаи делятся на шесть видов: «люй ча» (зеленый), «бай ча» (белый), «хуан ча» (желтый), «у лонг», он же «улун», он же «оолонг» (сине-зеленый, или бирюзовый), «хун ча» (красный) и «хэй ча», он же «пуэр» (черный). Отсюда и «шесть вечеров», которые предложил мне Жуй.

В первый же, «зеленый» вечер мы перешли с Жуем «на ты». Я продегустировал несколько зеленых чаев. Жуй не уставал повторять:

— Не забывай впускать в чай воздух. ЧавкАй громче, жуй чай, жуй его!

Китайцы собирают и изготавливают больше тысячи сортов зеленого чая в восемнадцати провинциях. Собирают самые молодые листики с почками, перебирают, просеивают, просушивают, перетряхивают… Дальше начинаются тонкости — в одних местах чаи скручивают, в других сплющивают, в третьих связывают. Китайцев, скручивающих чаи, миллионов так двадцать пять, сплющивающих и связывающих — примерно столько же. Но не это главное, а главное то, что качество сплющенно-скрученно-связанных чаев таково, что ни гипертонии, ни сумасшествия, ни, упаси Боже, рака у вас не будет.

Когда я выпил шестую чашку (вернее — маленькую пиалку чая), Жуй сказал:

— Подожди пять минут. Я сейчас.

Через пять минут Жуй пришел с блюдцем чего-то напоминающего салат.

— Закуси.

Я закусил. Вкусно.

— Что ты сейчас ел?

— Не знаю. Спаржу?

— Нет.

— Щавель?

— Нет.

— Не знаю.

— Чай. Из зеленого чая, если его пять-шесть раз заварить, получается прекрасный салат. Можно со сметаной. Можно чаем начинить индейку. Я, например, очень люблю рыбу с чаем. Но для этого нужен действительно хороший чай. Смотри.

Он расправил лист чая и показал мне его на свет.

— Видишь?

Лист был маленький, тонкий, но цельный, с зубчиками и даже с остатками пушка-ворсика. Хотелось его засушить и положить в коллекцию бабочек, среди махаонов и павлиньих глаз.

Китайцы ни за что, под страхом сметной казни или публичного изнасилования, никогда не согласятся резать, мельчить, крошить или купажировать (то есть смешивать сорта) качественный чайный лист, как это делают индусы или цейлонцы.

Белый вечер был посвящен белому чаю — «бай ча». Считается, что бай ча самый полезный для здоровья, еще полезнее, чем зеленый. Причем, в отличие от зеленого, его можно хранить несколько лет. Свежесть аромата он, скорее всего, утратит, но целебно-очистительные свойства его со временем лишь усилятся. В принципе, можно сказать, что белый — это примерно то же самое, что зеленый, но это для нас, «белолицых варваров», как называют нас китайцы. Изготовляется «бай ча» из особых пушистых почек. Особую степень пушистости могут различить только китайские глаза. Но не все, а только глаза ушлых фуцзяньцев. Сушится белый чай только в солнечный день, но в тени. Если пушистую почку сушили на солнце, то это уже не белый чай, а белая смерть. Кстати, один из самых известных видов белого чая имеет трогательное азиатско-матерное название Бай Му Дань.

Именно эту волшебную «мудань» и дал мне продегустировать Жуй.

— Приглашаю вас на белый танец, — сострил он. — Сегодня мы будем играть в пчелок.

— То есть?

— Попробуй.

Я попробовал. Белый чай был какой-то очень легкий, воздушный. Почти эфемерный. Он пился очень легко.

— Сейчас мы тебя проверим, насколько ты талантлив в чайном деле, — сказал Жуй. — Что ты чувствуешь? Чем бай ча отличается от зеленого?

— Мне кажется, — сказал я, чавкая как можно громче, — что белый чай как будто пена, он с какой-то пудрой… со сладковатой пыльцой, что ли…

— Молодец! Я же сказал: будем играть в пчелок.

На третий, «желтый» сеанс Жуй сказал:

— Сегодня объявляется день сэндвича. Кроме того: сегодня очень холодно (действительно, наш неумолимый московский январский градусник опустился ниже двадцати пяти), а «хуан ча» — сэндвич, который согревает.

— При чем здесь сэндвичи?

— Сейчас узнаешь. Заваривать «хуан ча» предлагаю в стеклянном чайнике, потому что чаинки настоящего «хуана», который называется Цзюнь Шань Инь Чжэнь, — истинные воины. Смотри.

Я посмотрел. На самом деле: в стеклянном чайнике чаинки стояли вертикально, как копья. Лес копий.

Принципиальное отличие желтого от зеленого и белого заключается в том, что он и вправду готовится по принципу сэндвича. Берется чайный лист, кладется между листами пергамента. И лежит там несколько дней, потихоньку ферментируясь.

Напившись желтого чая, своим ароматом напоминавшего сладкий дух какого-то старого доброго музея, а может — библиотеки, я так согрелся, что домой шел, расстегнув наотмашь пуховик и сняв шапку.

Четвертый, сине-зеленый вечер Жуй объявил вечером «Черного Дракона». Улун иногда у нас называют бирюзовым или просто тупо оолонгом, только потому что так пишется по-английски. По-китайски же это звучит как «у лонг» или «улун», что и переводится как черный дракон. Переводится это так, потому что чаинки, если мы имеем дело с исконным улуном, похожи на «дракончиков». Таких дракончиков китайцы заваривали испокон веков, правда, в наши дни чаинки некоторых улунов прямо с веточкой скручиваются в шарик. Так удобнее хранить и перевозить. Новое время — новые песни. Но я пил у Жуя настоящих дракончиков.

Улун, рассказывал Жуй, сыграл в истории Китая особую роль. Когда китайцы в течение тысячи лет пили зеленый, белый и желтый чаи, они их просто пили и все. А вот под оолонг придумали особую чайную церемонию. «Простая» церемония была и раньше, но тайваньцы ее раскрутили (не путать с японской, она совсем другая). Улун следует заваривать в особом чайничке, особым образом, переливать, из особой чашечки для вкушения особого аромата в другую особую чашечку для вкушения особого настоя, последовательно нюхая чашечку за чашечкой, но не облизывая их. Улуны знамениты своим ароматом. Все это со мной скорпулезно проделывал Жуй.

— Узнаёшь? — спросил он, наливая в нюхательную чашечку.

Я узнал. Этот был тот самый ностальгический, пахнувший моим детским подмосковьем Те Гуаньинь.

В предпоследний «красный» вечер Жуй объявил:

— Красный — цвет богатства и счастья. Поэтому тот, кто пьет хун ча, обязательно будет счастливым и богатым. Как у тебя дела со стулом? — внезапно спросил он.

Я растерялся.

— Да так… Какой стол, такой и стул. Как у всех, — промямлил я, отпивая «хуна». «Хун» тонко, обволакивающе пах черносливом.

— Хун ча тонизирует, — как ни в чем ни бывало продолжал торжественно декламировать Жуй. — Он прекрасно хранится. Он восстанавливает силы и очищает кровь. Если у тебя проблемы со стулом в смысле «совсем не получается», пей зеленый чай, если у тебя «слишком хорошо получается», пей красный чай.

С тех пор я так и делаю. И всё «получается как надо».

Последний, шестой, «черный вечер» Жуй начал с того, что отвел меня на кухню и показал целую коллекцию темно-бурых лепешек-блинов, похожих на мины. Это и был черный «пуэр». История пуэра, как я узнал в этот вечер, самым прямым образом соотносится с историей выдержанных французских вин, особенно — с историей коньяка.

В сущности, что такое коньяк? Это случайно сильно перебродившее вино. Коньяк был открыт случайно, можно сказать, по недоразумению. Пуэр тоже.

Есть такая легенда (одна, впрочем, из многих): в славном китайском городе Мэнхай, что в провинции Юньнань, которая тогда отнюдь не славилась своими чаями, скорее наоборот, как-то раз заскладировали несколько тонн премерзкого зеленого чая, самого низкопробного. Никто не хотел его покупать, продавцы уже забыли про него, покупатели даже и не знали. Прошло несколько лет, и какой-то туманный китаец зашел на склад и, заткнув нос пальцами, сказал «пу хао и сы», что можно перевести по-разному. Например: «что-то нехорошо», «почему-то очень нехорошо пахнет», «в этом заключается какой-то очень неправильный смысл» или «извините, но идите вы все в …». Все эти переводы правильные. Потом в этот ангар зашел другой китаец, то ли более умный, то ли более пьяный, но вдруг он решил, что эта куча сгнившего чая замечательный товар, который нужно немедленно реализовать. Так на рынке чая появился «пуэр».

С пуэром надо быть осторожным. Пуэр бывает разный. Бывает настоящий пуэр, который несколько лет (не менее 7) томили, подобно изысканнейшим французским винам, в подвалах провинции Юннань. Тонкость в том, что чай должен тлеть, медленно и печально, перебраживать, томиться и т. д. и т. п. сам, в сухом прохладном подвале. На это в современном Китае сил и терпения нет почти ни у кого. Поэтому китайцы придумали более быстрый способ — пуэр томят, перебраживают, «насилуют и опускают» с помощью «современных технологий ферментирования», как то: сваливание чая в одну кучу под тентом на солнце, смачивание водой сомнительного качества и перемешивание этого гумуса местным китайцем под крики «уо цхао!», что в самом скромном переводе на русский означает «дерьмо жизнь!». Любой пуэр, который вы купите в любом конце земли — 99 из 100 процентов, будет тем самым из серии «дерьмо жизнь!» Но если честно, и он не плох, совсем не хуже тех прессованных плит грузинского зеленого чая, которые у нас продавались в СССР. А настоящий пуэр можно приобрести в самых элитных магазинах самых элитных городов, типа Москвы, Лондона и т. д. за несколько тысяч долларов. Или же — за пару долларов в Юннани. Если у Вас есть терпение, то Вы можете купить зеленые лепешки пуэра и хранить их лет шесть-семь в темном помещении при температуре от 15 до 20. Но, нам кажется, надо быть уж очень большими любителями чая, чтобы заниматься такой некрофилией. Впрочем, Жуй именно этим и занимался. Зато каждая лепешка давала тысячу пятьсот процентов прибыли. Ай да Жуй!

Надо отдать должное Жую: он угостил меня самым изысканным и дорогим пуэром. Пуэр пах, как разогретый на солнце чернозём. Потом я отведал и шу-пуэр «искусственно состаренный». Он откровенно отдавал задумавшейся рыбой, подпорченным заломчиком. Может быть, я и извращенец, но мне в целом понравилось. Нравятся же людям французские сыры, пахнущие носками сантехника. Прав был Фёдор Михайлович Достоевский: «и ко всему-то подлец человек привыкает».

«Какой же хороший человек Жуй! — думал я, возвращаясь домой с лепешкой дешевого пуэра под мышкой, — приобщил меня к такому замечательному делу. Теперь вот я разбираюсь в чаях. Я продвинутый. Я буду здоровым и проживу сто лет!»

Никто не спорит: Жуй — хороший человек. Но все-таки он китаец. Одно другого не исключает, но это далеко не одно и то же.

Словом, наша романтическая история в Жуем закончилась так.

На седьмой день Жуй отвез меня на китайский склад чаев, где-то в Мытищах, и я накупил товара, сам того не заметив, на триста долларов. Потом на «жуевские чтения» и, как следствие, на мытищенский склад попали все мои родственники, друзья и знакомые, а также родственники друзей моих знакомых и знакомые друзей моих родственников. И каждый оставил Жую все, что смог. У друзей знакомых моих родственников очень широкая душа.

Последние десять лет я действительно, слава Богу, себя отлично чувствую. Но почти половина зарплаты уходит на очень дорогие хуны, пуэры, люи, хуаны, улуны и баи. Я с удовольствием созерцаю черных дракончиков, согреваюсь желтыми сэндвичами и наслаждаюсь пунктуальным стулом. Остальные жуевцы занимаются тем же самым.

Жуй поднялся на нас. Очень скоро он перепоручил нас дальнему родственнику знакомого своего друга и занялся перепродажей крупных партий чая. Я встретил его где-то полгода назад. Жуй очень обрадовался встрече. Я тоже. Он пригласил меня в свой новый дом на Николиной Горе.

Жуевские вечера десятилетней давности проходили в маленькой однокомнатной квартире в Чертаново. В новом особняке Жуя было столько же комнат, сколько плюшек пахучего пуэра на его старой чертановской кухне. Мы поболтали. Вспомнили прошлое. Все было отлично.

Жуй, как и положено, угостил меня чашечкой чая. Ее на серебряном подносе внесла голубоглазая блондинка с ногами каждая длиною в полтора Жуя. Из чашечки свисала веревочка с этикеткой «Липтон». По тридцать два рубля пачка.

Уо цхао!

 

Зов гор

В моем дворе, как, наверное, в большинстве московских дворов, убираются таджики. Спокойные, доброжелательные ребята. Убираются хорошо, чисто. Никаких претензий.

У меня к таджикам особое отношение. Дело в том, что моя бывшая жена — таджичка. По папе. По маме, правда, русская. Конечно, как говорится, кому мама, а кому и теща… Но это не главное. Дело прошлое. А история интересная, поучительная.

Моя бывшая теща, Тамара Петровна, родилась в номенклатурной семье. Ее отец занимал серьезные партийные посты. У Тамары Петровны, «Тамасика», было самое что ни на есть счастливое советское детство. Дача, папин служебный автомобиль, престижная школа, лето в «Артеке». Тамасик была отличницей, комсомолкой, обожала товарища Сталина, свято верила в марксизм-ленинизм и пролетарский интернационализм. Завтраки, обеды, полдники и ужины Тамасику прислуга приносила в судках из цековской кухни. Родители внушали Тамасику: готовить, стирать и убирать Тамасик не должна, на это существуют необразованные домработницы, а Тамасик должна учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал Владимир Ильич Ленин. (Правда, что «учиться, учиться и еще раз учиться» Ленин стырил из дневников Льва Николаевича Толстого, — этого родителям Тамасика знать было не положено). Тамасик должна закончить школу с золотой медалью и поступить в университет. А потом закончить университет с красным дипломом и поступить в аспирантуру. А потом вступить в партию и защитить диссертацию.

Вступление в партию было чем-то вроде персонального развитого социализма, а диссертация — личным коммунизмом. И Тамасик делала всё, как надо. А то, что первый раз она сама пожарила яичницу в тридцать лет, — это не считается. Но я забегаю вперед.

Тамасик закончила университет с красным дипломом и поступила в аспирантуру. И здесь наступил 1957 год и в Москве открылся Международный фестиваль молодежи и студентов. Тысяча молодых людей из братских советских республик и со всего мира съехались в Москву. Ночные гулянья по Красной площади. Встреча восходов и закатов на Большом Каменном мосту. Клятвы в вечной дружбе на Ленгорах. Атмосфера высокой революционной романтики и интернациональной эротики. Восторг всеобщего единения. Экстаз дружбы, переходящей в любовь…

Словом, их звали Жорж и Хаджибек. Тамасик не знала, кого больше любит. Жорж был сыном ветерана французского сопротивления. Он пел хрустальным тенором Марсельезу, имел серые глаза, пепельные волосы, рост метр девяносто два и небольшой, скромный замок недалеко от города Коньяк. Там, в Коньяке, он возглавлял организацию молодых французских коммунистов, а заодно был наследником двух процентов акций завода по производству коньяка. Это давало несколько десятков тысяч франков годового дохода. Жорж верил в мировую революцию. Но видел ее как-то по-своему, сквозь призму коньячных акций. Тамасик безумно влюбилась в Жоржа, хотя общались они исключительно через франко-русский и русско-французский словари. Через франко-русский словарь Жорж сделал Тамасику предложение, а она через русско-французский словарь ответила, что должна подумать.

В эту ночь она рыдала в кабинете отца, Петра Петровича, который сказал ей просто и ясно: «Никаких французов». Его можно было понять. Зять-француз шел вразрез с цековскими судками и служебным автомобилем. Все-таки это был пока еще 57-ой год…

Любящее сердце Тамасика страдало сутки. Она сказала «нон» Жоржу и отдала сердце Хаджибеку.

Хаджибек приехал из Душанбе. Хотя вся родня его была из Куляба. Как любой уважающий себя таджик, вел свою родословную от Саманидов, был, разумеется, князем. На Востоке все князья. У него был рост метр шестьдесят два, изумительные черные, как антрацит, изящно вьющиеся волосы, черные миндалевидные глаза и коралловые губки бантиком. Он был похож на купидона-переростка. Ночи напролет Тамасик и Хаджибек бродили по незасыпающей разноголосой Москве. Хаджибек рассказывал Тамасику о Таджикистане, о его звонких реках и могучих чинарах, о снежном Памире и уютном Душанбе. Он читал ей стихи великого таджикского поэта Мирзо Турсун-заде из циклов «Я с Востока свободного» и «Вечный свет».

Это была Любовь. Хаджибек сделал Тамасику предложение. Через пять дней после оплаканного Жоржа Тамасик снова рыдала в кабинете отца. Отец не ожидал от дочери такого оперативного любвеобилия. Матримониальные процедуры никак не входили в семейные планы, Они шли вразрез с планами карьерными.

— Но как же аспирантура, Тамасик? — увещевал Петр Петрович свою дочь.

— Я закончу аспирантуру, папа!

— Но диссертация?!

— Я защищу ее, папа!

— Ведь у тебя, доченька, такая сложная и интересная тема… Как это там?.. «История суффикса — тель в русском языке». Такая тема требует всецелой отдачи. Ты должна сосредоточиться на научной деятельности, доченька. А тут этот… Нет, нет… Таджики — наш братский советский народ. И интернационализм — великое достижение человечества, и этот твой Улугбек…

— Хаджибек, папа!

— Да, да, Хаджибек, наверняка — честный, умный и порядочный юноша. Но вот так, сразу…

— Он комсомолец! Он изумительно читает стихи Турсун-заде, папа!

«Вот пусть и затурсунет его себе в заде!» — в отчаянии подумал отец. Но сказал совсем другое:

— Я встречался с Турсун-заде, Тамасик…

— Ты знаком с самим Турсун-заде, папа?!

— Да, мы были вместе в командировке в братской Болгарии. Это, вне всякого сомнения, великий человек и гениальный поэт… Но Тамасик…

— Я люблю, Хаджибека, папа!..

— Но Тамасик…

— Это настоящая Любовь, Любовь на всю жизнь, папа. Это Судьба! Папа, ну почему ты не веришь мне, папа?!

Тамасик не сдавалась. Кончился фестиваль. Хаджибек уехал в Душанбе и поклялся вернуться через три месяца за окончательным ответом. Разлука укрепила чувства Тамасика. Она была непреклонна. Она умоляла, угрожала, объявляла голодовку, говорила, что бросит все и уедет на Крайний Север дояркой.

— На Крайнем Севере нет доярок, — плакала мать Тамасика Серафима Ивановна. — Там некого доить.

— Я буду первой дояркой на Крайнем Севере! — кричала Тамасик. — Я буду доить оленей!

Понемногу родители стали сдаваться. Приехавшего за окончательным ответом Хаджибека приняли в доме. На все вопросы (что вы собираетесь делать? на что вы собираетесь жить? как вы собираетесь строить свою семью?) Хаджибек гордо отвечал:

— Я буду работать.

Через пару недель родители сломались. Стояла осень. Свадьбу назначили на весну.

На свадьбу приехали почти пятьдесят человек из Душанбе.

— Бюдим саправлять савадьба по-таджикски, — уверенно сказал папа Хаджибека Бозор Ахмадович.

— Это как это? — поинтересовался Петр Петрович.

— Тут, в этот ваша дома. Жёнщён — атдельна, мющин — атдельна. На кавра сидеть, пилав с рукам кюшать.

— Ну уж это, извините, нет, — сказал Петр Петрович.

Спорили вежливо, но долго. Наконец решили справлять: во-первых, все-таки в ресторане и за столом, во-вторых, женщины и мужчины вместе, плов — пожалуйста, но можно вилкой.

Оркестр играл то русскую, то таджикскую музыку. Тамасик сидела в нашей белой фате, Хаджибек — в своем национальном халате. Компромисс состоялся.

Таджикские родственники уехали, а Хаджибек остался в Москве. Он поселился в доме Тамасика, Петра Петровича и Серафимы Ивановны. Петр Петрович (не без усилий) устроил Хаджибека на работу — инструктором в ЦК ВЛКСМ. Пару недель Хаджибек старательно трудился, но потом затосковал.

— Что случилось, Хаджибек? — спрашивала его Тамасик. — Почему ты сегодня не пошел на работу?

— Голова болит.

— Выпей таблетку.

— Не хочу.

— Хаджибек, что-то случилось, я вижу. Ты больше не любишь меня, Хаджибек?

— Люблю.

— Что же произошло, Хаджибек?

Хаджибек вздыхал и, отвернувшись к стене, шептал:

— Хочу в Душанбе.

Это был Зов Гор.

Хаджибек стал упорно уговаривать Тамасика ехать с ним в Душанбе. Навсегда. Тамасик была готова ради Хаджибека на все, но навсегда ехать в Душанбе отказывалась.

Один раз они неделю гостили в Таджикистане. Стоял июль-месяц. Сорок пять градусов. Выцветшие голубоватые стволы чинаров. Повсюду горячая пыль, похожая на пепел. Вездесущий запах жженого кизяка и баранины. Ослы. То синие, то зеленые мухи, крупные и красивые, как самоцветы. Серые валуны пересохшего русла реки Душанбинки — словно волдыри от ожогов.

Хаджибек с Тамасиком спали за перегородкой в одной маленькой комнате с тремя братьями Хаджибека.

Ели: сначала семеро мужчин, потом четыре женщины, не считая Тамасика. Когда мужчины ели, женщины их обслуживали. Ели сидя на полу. Мужчины, разумеется, снимали ботинки. Эта пикантная подробность была особенно мучительна для Тамасика. Не говоря уже о сортире с бутылкой мутно-зеленой воды из арыка вместо бумаги. Хаджибек был победоносен. Он торжественно смотрел на Тамасика своими карими миндалинами, как бы говоря: «Видишь, любимая, как выглядит настоящая жизнь!» Ему было уютно есть без ботинок. Бутылкой в сортире, к ужасу Тамасика, он пользовался не всегда. Ему нравилось умываться из арыка. Запах кизяка и баранины он уважал намного больше ароматов «Красной Москвы».

Они вернулись в Москву. На работу Хаджибек больше не ходил. Несколько месяцев он лежал на диване и тихо и самозабвенно, как молитву, повторял: «Хочу в Душанбе». Тамасик продолжала работу над диссертацией, а Хаджибек неустанно уговаривал ее уехать. Тамасик отказывалась.

— Хорошо, — говорил Хаджибек, — защитишь диссертацию — поедем в Душанбе.

— Я не поеду в Душанбе, я буду жить в Москве. Чем тебе не нравится Москва, любимый?

— Ты поедешь в Душанбе. Ты — моя жена. Жена должна быть с мужем.

— Не поеду.

— Посмотрим.

Хаджибек стал периодически уезжать на родину: на пару недель, на месяц, на два. Возвращаясь — заводил ту же песню.

Работа над историей суффикса «-тель» шла к завершению. Четыреста страниц захватывающего текста были написаны. Была назначена предзащита. В день предзащиты Тамасик узнала, что она беременна. Хаджибек сказал:

— Ну вот. У меня будет сын. Я назову его Бахтияр.

Тамасик вступила в партию на втором месяце беременности и героически защитила диссертацию на пятом. Хаджибек в это время ностальгически гостил на родине. Он вернулся за неделю до родов. Роды прошли успешно. Когда Хаджибек узнал, что родилась девочка, он заплакал. От счастья или от горя — не ясно. Поплакав, он предложил на выбор три имени: своей матери и, соответственно, двух своих бабушек. Это были прекрасные имена: Юлдуз, Деляфруз и Мехриниссо. Вопреки всем требованиям Хаджибека девочку назвали Машей. Огорченный Хаджибек уехал в Душанбе. Он вернулся через год и в ультимативной форме потребовал, чтобы Тамасик с Машей-Юлдуз уехали с ним. Она сказала последнее «нет». Состоялся развод. От алиментов Тамасик отказалась. Хаджибек не настаивал.

Маша росла. Где-то раз в год Хаджибек звонил, чтобы спросить, как дела у дочки. «Нормально», — отвечала Тамасик и быстро вешала трубку.

Через девять лет умер совсем еще не старый Петр Петрович, еще через два — Серафима Ивановна. Они умерли совершенно неожиданно, что называется, мгновенно угасли. Тамасик осталась без прислуги, судков и служебного авто. Вдвоем с Машей, в большой трехкомнатной квартире с зарплатой доцента. Это был шок. Пришлось учиться жарить яичницу, пылесосить, стоять в очереди в сберкассу, чтобы оплатить квартиру. Квартира и зарплата у Тамасика были, мягко говоря, приличные. Но все это после номенклатурного рая казалось нищенством и концом света. Тамасик справилась.

Когда Маше исполнилось пятнадцать, неожиданно приехал Хаджибек. «Навестить дочку». Он привез дыню и тюбетейку. Он стоял в дверях с тюбетейкой, надетой на дыню, которую держал в руках перед собой, и улыбался. На дыне были нарисованы фломастером глаза, нос и рот. И подписано: «Моя доченька Юлдузик». Тамасик, Тамара Петровна, в дом его не пустила. Хаджибек поплакал (она видела это в глазок двери) и уехал. Раз в два-три года Хаджибек звонил, чтобы услышать «нормально» и — гудки. Еще чрез десять лет в доме Тамары Петровны и Маши появился я. Еще через год — наш сын. А еще через пятнадцать — мы развелись. Но это отдельная и несильно интересная история.

Важно следующее: через тридцать пять лет после рождения Маши и за четыре года до нашего развода вдруг однажды утром, где-то в полшестого раздался звонок в дверь. Теща была в отъезде. Маша с сыном на даче. Я, обернувшись в плед, открыл дверь. На пороге стоял красивый южный молодой человек лет двадцати.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Меня зовут Бахтияр. Я брат Маши.

«Интересно», — думаю.

— Я вас слушаю, — сказал я.

— Я сын Хаджибека…

— Это я понял.

— Папа умер. Два месяца назад…

— Глубоко сочувствую…

— А я… я приехал в Москву. С братьями.

— И сколько же у вас, извините, братьев?

— Трое.

— Так, значит, вас всего четверо? И что же?

— Мы бы хотели на время остановиться у вас. А потом мы найдем работу. Я буду работать.

— Интересно. Кем же?

— Пока не знаю. Кем-нибудь. А вообще-то я очень хочу учиться. Вы ведь работаете в университете?

— Работаю.

— Я бы мог поступить в университет.

— Забавно.

— Мы поживем у вас не так долго, месяц-два.

— Ага. Вчетвером…

— Мы будем работать.

«Да, — думаю, — сильные ребята». И главное, было видно: тут не было никакого хамства, прагматизма, холодного расчета. Просто Бахтиярчик приехал к очень близким родственникам пожить у них. Вместе с братьями. Поучиться, поработать. Нормально.

Не буду обременять вас подробностями — Бахтиярчик уехал обратно в Душанбе. В этом конфликте я был ангелоподобен, я был буфером. У Тамары Петровны от злости на Бахтиярчика случился гипертонический крис. Маша отреагировала на известие о смерти папы и на приезд Бахтиярчика, как на новость об изменении курса юаня. Она такая. Сын философски окрести своего таджикского дядюшку бульбазавром. Прошло еще пять лет. И вот в прошлом году, в мае месяце, я очутился в командировке в Таджикистане, в Душанбе и не только. Пару слов о Таджикистане. Не могу, как говорится, молчать.

Таджикистан — удивительная страна.

Вообще-то, «тадж» — значит «корона». По-таджикско-персидски (фарси и таджикский — в сущности один и тот же язык). Соответственно, получается, что «таджик» — это что-то вроде «коронованной особы». Что и заметно по поведению жителей республики Таджикистан.

Главная черта характера таджиков — непробиваемое спокойствие. «Спокойствие, только спокойствие!» — как говорил чисто русский лентяй и демагог Карлсон. Вот лозунг, кредо или Дао (как угодно) истинного таджика. Пожалуй, нет на белом свете более самодостаточных людей. Отсюда: неторопливость, благожелательность и неизменное приятие жизни такой, какова она есть. Даже если она далеко, что называется, не гламурна. Можно, конечно, всё это назвать покорностью. Но мне как-то ближе «самодостаточность».

Несмотря на то, что Таджикистан — маленькая страна, она очень и очень разнообразна. Я ее изъездил вдоль и поперек.

Есть там, к примеру, Памир, где живут памирцы, говорящие на памирском языке, певучем, как итальянский и цыганский вместе взятые. Заслушаешься.

Он же, таджикский Памир, как это ни парадоксально, один из самых высокообразованных регионов мира. Доцентов на Памире — как таджиков в Москве. Так сложилось: ехали, ехали сюда всякие геологи-спелеологи, географы-демографы, туристы-альпинисты, кандидаты-шмандидаты, да тут и остались. Трудно не остаться на Памире. Магия земли. «Лучше могут быть только горы» и всё такое.

И вот теперь: встретишь на Памире скромного дедушку-чабана, пасущего отару овец, а он тебе и задвинет у костерка что-нибудь про постмодернизм с гиперсублимацией. Очень задушевно. И даже у местных овец, задумчиво раскачивающих пуховыми коконами курдюков, — глаза шахматистов-мехматовцев.

В современных памирских школах, в силу указанной причины, а также горной разреженности населения, учителей с высшим образованием больше, чем учеников. Наверное, такого нет в мире нигде.

Другие области страны, будь то Кулябский район или Худжент (Ленинабад), каждая по-своему интересны. Там везде, в отличие от Памира, учителей катастрофически не хватает, зато хватает много чего другого на разные вкусы: где-то алюминия, где-то фруктов, где-то мяса с молоком, где-то целебной минеральной воды, где-то хлопка.

Конечно, в Таджикистан стоит приехать ради радоновых источников. Таджикская радоновая здравница — единственная функционирующая в мире. Радоновые источники есть и в других местах, например, во Франции, но полноценная лечебница есть только у таджиков. Это недалеко от Душанбе, около часа пути на бибике.

Кстати, о таджикских бибиках и бибиководах. Наверное, всё-таки лучше здесь самому не водить. Знаки тут редкость, как черный барс в парке Сокольники. Водят местные в стиле «эх, авось прокачу!» Но почему-то аварий не так много. Меня на встречу с целебным радоном вёз по горам весёлый ленинабадец с чапайскими усами на жигулях 1973 года производства с дыркой в фанерном полу. Вероятно, для форсмажорного торможения копытами. Однако, всё обошлось. Но это к слову.

Радон лечит многое: артриты, артрозы и прочее. Цена где-то в районе 20 долларов в день, включая проживание, питание и само, так сказать, орадонирование.

Всё здесь, конечно, очень советское: жилы проводов на пупырчатых стенах, выкрашенных голубой масляной краской, кофейный напиток какого-то гнедого цвета в мутных, как глаз алкаша, граненых стаканах и т. д. и т. п. Но радон-то более чем настоящий.

Из почти семисот койкомест чудо-курорта перманентно простаивает около двухсот. Таджики рекламу делать не умеют («спокойствие, только спокойствие!»). После принятой целебной ванны я, взбодренный и одухотворенный, попытался найти хоть какую-нибудь рекламку, чтобы привести её в Москву. Переполошил весь персонал. После часа напряженных поисков взмыленный замдиректора принес мне брошюру 1982-ого года на, разумеется, таджикском языке, которая мне, конечно, не пригодилась.

Когда-нибудь Таджикистан превратится в процветающий туристический край. Горы, источники, охота (олени, кабаны, дикобразы, кстати дикобразье мясо оказалось очень вкусным) — всего этого здесь хоть отбавляй. А пока страна приходит в себя, зализывая раны.

О гражданской войне таджики распространяться не любят. Мясорубка здесь была страшная. Но если уж таджики и распространяются, то с мудрым юмором. Это была, как мне поведал всё тот же усач на жигулях, война между «вовчиками» (кулябцы) и «юрчиками» (гиссарцы). По именам криминальных авторитетов, возглавлявших клановые группировки. Наркобароны в законе. Победили «вовчики», которые и посадили на престол нынешнего президента.

У президента десять дочерей, из них семь — половозрелых. У каждой половозрелой дочери, как ей и положено, есть половозрелый муж. Итого: 14 основных позиций. Вот так и распределилась молодая таджикская экономика. И это ни для кого не секрет. А президента все очень уважают, потому что он дал мир. А это главное.

Жизнь в Таджикистане налаживается. Первый признак налаживания жизни — свадебный бум. Я жил в Душанбе на улице Рудаки (бывшая Ленина) в гостинице «Авесто». Свадьбы под моими окнами справлялись каждый день. Причем аккуратно в 21.00 шум стихал. Всё строго. Правительство республики, кстати, ввело лимит на число свадебных гостей: не более 150 человек. Потому что если таджиков с этим делом не лимитировать, пригласят всю страну, влезут в долги, всё спустят и останутся навсегда без штанов, ботинок и тюбетеек.

В Таджикистане всё очень дёшево. Местные деньги называются самани, в честь легендарного родоначальника таджикского народа (Саман, отсюда — династия Саманидов). Самани — это где-то 7–8 рублей. Впрочем, все таджики упорно называют свои самани рублями. На 100 самани мы в ресторане ухомячивались ввосьмером: плов, шашлык, манты и т. д. Ну, и водка, конечно. Здесь она очень хорошая. Называется «Пойтахт», т. е. «Столичная». Симпатичные пол-литровые округло-треугольные бутылочки. По 10 самани штука. Из четырёх долек-«пойтахтчиков», если их сложить, получается одна ещё более симпатичная толстая круглая бутылка. Вот мы этим строительством толстых бутылок каждый день с энтузиазмом и занимались. За недорого. Коньяк здесь тоже очень недурной. А вот вина в основном крепленые. А я их побаиваюсь. Комплекс такой у меня из советского прошлого. «Солнцедарфобия» называется.

Русский язык здесь знают многие. Можно сказать, все. На базарах объясняться уж совсем не проблема. Если по-русски не говорят, то понимают. Если не понимают, то когда про цены и деньги, всё равно понимают. Так что не пропадете.

Таджики очень уважают звук «ш». «Рубль — шмубль», «урюк — шмурюк», «манты — шманты» — это они любят. И улыбаются золотыми зубами. Чем у таджика (или таджички) больше золотых зубов, тем он (или она) богаче. У меня, с таджикской точки зрения, хлеборезка бомжа-неудачника.

После лекции, которую я прочитал перед аспирантами и преподавателями университета Душанбе, ко мне подошел аспирант. Это был Бахтияр. Такой же, как несколько лет назад, только с усами и золотым зубом. Наверное, потому что его папа Хаджибек из «кулябских», как и президент.

— Вы меня узнали? — спросил Бахтияр. Он искренно и приветливо улыбался.

— Конечно, узнал. Рад вас видеть.

— Спасибо за лекцию. Было очень интересно. Можно я приглашу вас сегодня вечером в чайхану на улице Рудаки.

— К сожалению, я улетаю в пять.

— Очень жаль, — на его лице отразилась неподдельная боль. — Передавайте привет Маше и Тамаре Петровне.

— По возможности — непременно.

— И пусть приезжают к нам в Таджикистан. И вы приезжайте вместе с ними.

— Ну уж…

— Мы вас будем очень ждать.

— С вашими тремя братьями?

— С моим тремя братьями, четырьмя сестрами, женой и детьми. У меня их трое.

— Поздравляю.

Мы расстались настоящими друзьями.

И меня, если честно, тянет туда, в Душанбе, в радоновые источники, в Куляб, Гиссар, Худжент, на Памир… Ничего не поделаешь: Зов Гор.

 

Херр Обломоff, или Равнение на телеспаржу!

Удивительное дело: мы, россияне, страшно любим себя ругать. У нас всё всегда плохо. Мы не доросли до цивилизации. Мы — дикие. Работать мы не умеем. Мы — свиньи. И так далее и тому подобное. Первый вопрос, задаваемый нашими журналистами какому-нибудь третьесортному инотсранцу: «В чём, по-вашему, причина нашего варварства?» И — подобострастно-самоуничижительная улыбочка. Тьфу.

Мы жутко любим цитировать наших классиков на предмет ругани в наш же адрес. Только ленивый не цитирует Гоголя про то, что у нас, дескать, две беды — дураки и дороги. И почти никто не знает, что ничего такого Гоголь никогда не говорил. Нет такой цитаты у Гоголя — и всё тут! Приписали Николаю Васильевичу две беды. Из всего Пушкина нашли, что «мы ленивы и нелюбопытны» — и через слово вставляют. Мы — обломовы, держиморды, хлестаковы, червяковы…

Обидно. А главное — всё это неправда.

То есть — всё это, конечно, есть. А у кого этого нет? У немцев? Французов? Шведов? Англичан?

Ребята в недавнем прошлом изнасиловали планету, а теперь отдыхают. Всё законно.

Вообще, Европа — это такое место, где почти никто ничего не делает. Я не шучу. Раньше я очень любил отдыхать в Европе. Не потому что это престижно или модно, а потому что там действительно такая тишина и такой покой — что недели анабиоза хватит на дальнейшие полгода вкалывания на родине. Одно слово — Евротерапия.

Делается это так.

В самую дождливую, мерзкую погоду, когда утром хочется выть, а вечером плакать и кусаться, вы улетаете к чертовой матери из города-героя и города-трудоголика Москвы и приезжаете в маленький европейский городок N где-нибудь в самом сердце Европы. Сердец в Европе много. Что ни городок, то сердце. Городок N может находиться и в Австрии, и в Швейцарии, и в Германии, и в Чехии. Хоть в Португалии. Это неважно. Главное, он должен быть маленький и типично европейский. То есть такой, где можно помереть со скуки. Вот года полтора назад я провел несколько дней в таком городке N. Не буду называть, в каком. Пусть создастся, так сказать, обобщающий образ. Тем более, что все городки N в многочисленных сердцах Европы похожи друг на друга, как московские толстые собаки, обитающие у метро, половина из которых непременно рыжие и обязательно зовутся «Чубайс».

Итак. Неясное время года. Яваавгуст. Апрябрь. Утро. Дождик, паразит, стучится в окна гостиницы. За окном — улица. В разводах дождя на стекле типичная среднеевропейская улица. Булыжник. Булыжник цвета мокрой мыши. Энергосберегающие фонари. Кусочек мерцающего изумрудной плесенью канала. Слева — ратуша. Справа — собор. В центре — строго напротив твоей гостиницы — секс-шоп. Кусочек канала в прогале между домами. Ближе к ратуше — аптека. Ближе к собору — паб. Рядом с пабом — цветочный магазин.

В Европе тянет смотреть в окно. Сидишь на подоконнике, как стерилизованный кот Матроскин, и часами смотришь на улицу. У нас в окно смотреть нельзя. Могут не понять. Кинуть чего-нибудь. Или выстрелить из рогатки. Или просто обозвать какой-нибудь очкастой ветчиной. Имел удовольствие быть ею названным. А здесь — улыбнутся протокольной лыбой, а то еще и рукой приветливо помашут, идиоты. Тем более — стрелять.

Вот бабушка в голубых буклях и с алым пластмассовым совком бежит от ратуши к собору за белым мопсом. Мопс — резвый. Бабушка — бодрая. Совок — полный.

Зеленоволосый чернокожий явно голубой наркоман крадется по стеночке от паба к аптеке. Он в халате, как Обломов.

Открывается цветочный магазин. Ты автоматически поднимаешь глаза вверх: не выпадет ли из окна Плейшнер? Нет, Плейшнер не выпадет. Он был последним, кто выпал из окна в городе N за эти шестьдесят пять лет. До него, говорят, выпадали. В эпоху Карла Великого. А так нет. Горшок с цветами, поставленный фашистами, так, кстати, и стоит на подоконнике. На всякий случай. Традиция.

Какой-то дядя в чалме проехал на велосипеде. Больше никого. Аптека, в которую заполз наркоман. Мокрая улица. Фонарь. Всё.

Сеанс подоконочной терапии окончен. Чувство легкости во всем теле. Блаженный зевок. Что дальше?

Дальше — музей. Это обязательный элемент. Сеанс музеетерапии.

Ты листаешь справочник. Какие музеи есть в городе N? Вот, например: Музей Современного Искусства Города N. Прекрасно. Улица с названием, похожим на название какого-то комбинированного нервно-паралитического газа.

Касса музея. Цена, равная месячному московскому заработку бригады таджикских строителей. Ладно.

Залы музея. Пожилой смотритель музея с улыбкой Марчелло Мастроянни и пуленепробиваемым взглядом. В музее из посетителей только ты и ещё какое-то бесполое лысое существо с кольцом в носу. Существо — с рюкзаком. На рюкзаке надпись: «Свободу страусам!» И картинка: зажатый в сэндвиче страус. У страуса в глазах — ужас. Сэндвич со страусом перечеркнуты крест-на-крест. Я лично страусятину не ем. Мне не нравится.

Экспонаты. Гирлянда колбас. Название: «Полное собрание сочинений Иммануила Канта». Тонко. Какое-то подобие табуретки с торчащим сверху гвоздем. Называется: «Полет Икара». Ново. Большой белый шар, измазанный чем-то вроде навоза. На табличке: «Терроризм». Актуально. Куча хлама: какие-то коробки, ломаные куклы, битые банки, тряпки. Именовано: «Подсознание постмодерниста». Точно.

Защитник страусов долго созерцает «Подсознание» и шепчет уважительно «уау», «уау».

Через час-полтора шатания по музею начинаешь приятно шалеть. На ходу заваливаешься влево, в сторону левого полушария мозга. Это оно ведь, кажется, отвечает за творческие способности. Или правое? Не помню. У меня, точно, левое. Потому что именно оно болит с перепою и чешется перед помывкой.

Ты выходишь из Музея Современного Искусства Города N и тупо стоишь у выхода, на улице с названием комбинированного нервно-паралитического газа. Стоишь, прислонившись левым творческим полушарием к скульптуре, изображающей какого-то странного голого человека, прикрывающего причинное место стоевровой купюрой. Человек похож на Зураба Церетели в горячке. Называется: «Объединенная Европа». Не понял.

Какие ещё музеи есть в городе N? Музей женских очков. Музей кошачьего корма. Музей кислородных подушек. Музей рисунков левшей-параноиков города N. Наверное, здесь много левшей-параноиков, носящих женские очки и питающихся кошачьим кормом. Нет, сеанс музеетерапии окончен.

Чу! Проехал знакомый велосипедист в чалме. Здравствуй, исламист-велосипедист!

Ты гуляешь, растопырив свой зонтик, по дождливым улочкам европейского города N. В самом-самом центре Европы. Уже темнеет. Вот собор. Секс-шоп. Ратуша. Всё та же бабушка с мопсом и совком. Бабушка всё такая же резвая. Мопс всё такой же бодрый. Совок всё такой же полный. Всё тот же наркоман в обломовском халате крадется по стеночке из аптеки в паб. Тихая растаманская музыка льется вместе с дождиком из паба. Цветочный магазин. Лужа у магазина, похожая на вмятину от Плейшнера. Цветы в окне явочной квартиры. Пора в паб.

В пабе никого. Ты берешь кружку настоящего европейского пива, которое изготовлено из отборного солода золотыми руками пивоваров города N в самом центре Европы. Паботерапия должна продолжаться не менее трёх часов. По кружке на час.

Через час в паб забегает бабушка с буклями, совком и мопсом. Она залпом выпивает стакан местного портвейна, занюхивает мопсом и убегает в дождливый вечер.

Через два часа в паб заползает наркоман. Некоторое время он шатается у стойки, а потом уползает в сторону аптеки, забыв халат на стойке.

Через три часа, ближе к полуночи, в паб заезжает исламист-велосипедист. Он выпивает рюмку водки, говорит «добре» на языке урду и уезжает в дождливую ночь.

Судя по всему, в полночь должна явиться тень Плейшнера. Но ты её не будешь ждать. Сеанс паботерапии окончен.

Чавкая по вмятине от Плейшнера, ты уходишь в свой уютный номер, в полном интеллектуальном и духовном тумане автоматически включаешь платный канал, закрываешь глаза. И под приглушенный свет электросберегающих лампочек, которые мой народ назвал лампочками Анатольича, под не слишком оживленную возню и похрюкивания неодетых телегероев — засыпаешь.

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Ночью по улице проезжают с громкими вопросительными стонами мотоциклы. Но ты их не слышишь. Тебе снятся твои добрые друзья: исламист, наркоман, бабушка, местный Церетели с купюрой наперевес. Может присниться что-нибудь не слишком тревожное. Например, мысль: а где же защитник страусов? Да, где он? Почему его не было в пабе? Не случилось ли чего-нибудь ненароком у бесполого лысяя?..

На следующий день надо повторить. Посетить, скажем, музей леворуких параноиков. Сходить в паб. И так несколько раз.

Через четыре-пять дней, проведённых в городе N, летя в самолёте в город-герой и город-трудоголик Москву, вы чувствуете такой прилив энергии, какой не испытывали никогда. Ваше левое (или правое) творческое полушарие от предчувствия творческих удач звенит, как улей, и чешется, как лишай.

Мой последний сеанс евротерапии произошёл в апреле прошлого года. Но это был уже не маленький город N, а столица самого большого государства Европы. Меня пригласил в Берлин мой друг Йенс Обель. По-русски он говорит лучше меня. Еще он знает три языка, включая хинди. Уникальный человек.

Йенс раньше учился в Москве на философа-марксиста, а сейчас он — безработный, хотя по-прежнему убеждённый марксист. Йенс уже пятнадцатый год живёт в Берлине на пособие по безработице, которое в три раза больше моего университетского профессорского оклада. Его квартира — в районе Кройцберг. Это что-то вроде нашего Бутово. Йенс ищет работу с немецкими насточивостью и педантизмом, перед которыми я преклоняюсь. Он ищет её лёжа на диване. В халате цвета содержимого совка бабушки с голубыми буклями. Рядом на стуле — новейшая модель ноутбука, взятая в кредит. На десять лет. Под два процента. Большую часть времени Йенс изучает потолок. Или дремлет. Иногда с томным стоном, похожим на Обломовское «Заха-а-ар!», припадает к ноутбуку. «Опять нет работы!.. Майн Готт!» — шепчет Йенс и впадает в дремоту. У него трехкомнатная квартира общей площадью 120 кв. м. После моей однушки — просторно. Мне была выделена комната. В ней телек, диван, аквариум с пираньями, компьютер и большой плакат с изображением Че Гевары.

В первый день моего пребывания в Берлине часов в 11 утра, Йенс проснулся и застонал: «Вова-а-ан!» Я пришёл. Йенс попросил меня сбегать за пивком. Я сбегал. Как говорится, метнулся кабанчиком. Но сам пить не стал: хотелось всё-таки трезвым и бодрым побродить по Берлину. Я тут бывал, но уже давно, лет десять назад. Йенс со мной бродить по Берлину наотрез отказался. Он выпил пять бутылок «Эрдингера», на минуту прильнул к ноуту, сказал «Снова нет работы! Майн Готт!» — и заснул. А я пошёл по Берлину.

Берлин — город большой. Но народу тут живет мало. На почти 1000 кв. км. (890,8) — немногим более 3 млн. человек. Это просто неприлично. Самое сильное впечатление от Берлина — огромное количество пустого места. Русский глаз радуется. Ширь, мощь, раздолье. На месте снесенной берлинской стены и бывшей «нейтральной» зоны — пустыри. Аккуратные такие, немецкие пустыри. Можно сказать, поля, степи. Особенно пустыристо-степист, конечно, Восточный Берлин. Йенс, восточноберлинец, говорит так: «Карл Маркс написал две книги — Капитал и Манифест коммунистической партии. Капитал достался Западному Берлину, Восточный остался с Манифестом».

В Берлине тихо и спокойно, терапийно. Три машины у светофора где-нибудь на Унтер-дер-Линден или на Фридрихштрассе здесь называется Ужасной Пробкой. После Москвы здесь чувствуешь себя в Обломовке. Берлин — это и есть Большая Еврообломовка. В Обломовке, как мы помним, все спят и едят. Иногда — после еды и перед сном — коллективно ржут до слёз. То же — и в Берлине.

Спят здесь фундаментально. Ночной жизни хватает, но — для особо желающих. В Берлине я впервые за год основательно отспался. Сны здесь снятся хорошие, здоровые. Например, как красивая толстая тётя, улыбаясь, ест большое красное яблоко, а потом, заразительно смеясь и подмигивая тебе, говорит что-нибудь очень правильное, положительное и жизнеутверждающее, например: «Дас ист апфель. Йа, йа».

Едят здесь много, вкусно и дешево. Если кто-то хочет поправиться, причем почти на халяву — добро пожаловать в столицу объединенной Германии.

В Берлине можно смело много кушать, потому что в Берлине же нельзя не заниматься спортом. Спорт, опять же, дешев до изумления. Например, Йенс в своем родном Кройцбергском Бутове имеет абонемент в фитнес-центр. Правда, не ходит. Некогда. Надо искать работу. Фитнес, как в Москве: ежедневно с 6.00. до 24.00, бассейн, зал, сауна, всякие включенные в стоимость йоги, аквааэробики и прочее. За месяц надо заплатить 50 евро. То есть: 1,67 евро в день. Меньше 60 рублей. В моем московском «Кимберли-лэнде» за одно посещение берут 1500 руб. А «ленивый и нелюбопытный народ» всё равно идёт.

Если вы проживете в Берлине, скажем, две недели, то можно изловчиться все музеи посетить бесплатно. Потому что обязательно есть какой-нибудь вечер, например, воскресный, когда все бесплатно. Надо только проследить информацию. И даже если небесплатно, то общий билет в большинство музеев даст вам скидку раза в три-четыре. Вообще здесь все помешаны на скидках, льготах и бонусах. Даже, к примеру, если вы поедете на местной электричке не один, а впятером, вам полагается скидка за коллективизм.

Берлинец — это гомохалявус. Более трети жителей этого прекрасного города, особенно восточной его части, «манифестной», живут, как и Йенс, на пособия и, что называется, в прибор не дуют. Им, говоря языком гениального бородача, нечего терять, кроме собственных пособий. А потерять они их не могут, даже если захотят: права человека!

Итак, берлинцы все время спят, едят, ищут работу и занимаются спортом. А ещё они всё время ржут. В смысле — острят. А что ещё делать при такой славной жизни? Очень многие берлинские достопримечательности имеют, так сказать, смеховые переименования, клички. Памятник Фридриху Великому — «Старый Фриц». Новые здания, писки архитектурной моды, — «Комод», «Стиральная машина» и т. п. Самая высокая телебашня в Берлине названа берлинцами Телеспаржей.

Лучшее времяпрепровождение в Берлине — это бродить, заходя, конечно, в музеи, от западноберлинского Шарлоттенбурга до восточноберлинского знаменитого Острова Музеев. Музеи — это хорошо. Но это не главное. Как, впрочем, и рестораны с магазинами. Неделя Терапийных бродилок по Берлину принесли мне невероятный душевный покой, психологический комфорт, и физическое здоровье.

В Берлине трудно потеряться. Тут всё упирается либо в Кайзерштрассе, либо в Курфюрстендамм, либо во Фридрихштрассе, либо в Унтер-дер-Линден, либо в Александерплац. А если вдруг случится приступ топографического кретинизма — равнение на Телеспаржу.

Я прожил в Берлине неделю. Утром я кормил пираний парной индюшатиной. У пираний были очень добрые и политкорректные лица с вежливой улыбкой. Целый день эти твари почти недвижно живут в воде и улыбаются. Когда же им дают корм, аквариум на несколько мгновений превращается в катафалк с шаровыми молниями.

Мою парную индюшатину пираньи уничтожали за несколько секунд. И снова — вежливая и добрая улыбка милых рыбок, как бы гооврящая: «Данке. Даст ист шмект».

Мне показалось, что этот аквариум является эмблемой западного мира. Но я на этом ни в коем случае не настаиваю.

После пираний я бежал за пивком для Йенса в местный минимаркет. Продавщица, похожая на Фёдора Емельяненко, понимающе улыбалась и говорила что-то типа: «Русишь морган бир». И мне было каждый раз немного стыдно за мой народ.

Потом до вечера я гулял по Берлину.

Я исходил Берлин, почтительно равняясь на телеспаржу, во все концы. И еще раз очень полюбил этот город, его горластых турецких эмигрантов, оптимистичных пенсионерок с кровавоокими шпицами, розовощёких юных немок, пышущих моральной устойчивостью в сочетании с инстинктом деторождения.

Я люблю тебя, Берлин.

В день моего отъезда, утром, Йенс сказал мне:

— Всё-таки вы, русские, страшные бездельники. Ленивый вы народ. Хотя и симпатичный…

— Где ж я ленивый-то?..

— Целый день гуляешь, дурака валяешь. А я вон, как проклятый, день и ночь… работу ищу. Устал, как трактор. Надорвусь вот — будете знать…

Он шмыгнул носом, глубоко вздохнул, на минуту прильнул к компьютеру, безнадёжно шепнул: «Так и нет работы! Майн Готт». Откинулся на подушку и спросил:

— Рыбкам дал?

— Дал.

— Съели?

— Не то слово.

— Сгоняй за пивком. А то я совсем заработался.

— Да мне ж в аэропорт… Не опоздать бы.

— Авось не опоздаешь.

Я не опоздал. И не только за пивком. Через час после моего приземления в Домодедово мир узнал об извержении исландского вулкана Эйяфьятлайокудль. Еще пару часов, и засел бы я в Берлине на неделю-другую.

Меня впереди ждала всякая ерунда: лекции на пяти факультетах, две недописанные монографии, шесть статей и рассказ для «Моей семьи». Везучий я человек: по жизни гуляю, дурака валяю. Все на авось да на кабы. Никакой трудовой дисциплины. А бедный Йенс вкалывает там, в своём берлинском Бутове, работу ищет.

Кстати, работу он до сих пор так и не нашел. И, наверное, до пенсии уже и не найдёт. Зато пособие ему повысили в полтора раза. А мне зарплату — нет.

И так нам всем и надо, бездельникам.

 

Иншалла!

Я уже как-то рассказывал: детство мое прошло в Алжире, среди арабов.

Потом мне по нескольку раз приходилось бывать в разных арабских странах: в Египте, Тунисе, Иордании, Катаре, Палестине…

Я не специалист по арабскому языку и культуре, не арабист, но, мне кажется, немного чувствую этот мир. Арабский космос очень сложный, противоречивый. В чем-то невероятно жизнеутверждающий, веселый. В чем-то угрюмо-трагичный, почти безысходный. И то, что происходит сейчас в Тунисе, Ливане, Египте, Бахрейне и других странах этой, как сказали бы греки, «ойкумены», — весьма закономерно.

Политика, экономика, религия — все это само собой. Об этом не будем. Есть, что называется, арабский национальный характер. Вот это важно. Арабы, конечно, все разные. Строго говоря, алжирцы или египтяне — не совсем арабы (вернее даже изначально — совсем не арабы). Арабы — это аравийцы, жители аравийского полуострова. А уже потом, когда аравийцы завоевали полмира, арабизированные народы начали борьбу за равноправие с аравийцами — шуубию. И в результате стали такими же арабами, как саудовцы или йеменцы. Словом, все это сложно. И все же.

Любой араб в душе — поэт. В широком смысле этого слова. Он воспринимает мир очень эмоционально. (В общем — как мы). Причем — во всем широчайшем спектре эмоций. Пожалуй, более эмоциональной, экспрессивной, неистовой, безудержной, экстатической (от слова «экстаз») религиозной книги, чем Священный «Коран» на земле не существует. Такова же и вся арабская поэзия, и вся арабская жизнь (включая политику, экономику и прочие менее приятные вещи). Арабы даже торгуются с вдохновением. Торг для араба — это поэма. Прекрасная и увлекательная сама по себе, безотносительно к результату.

Сейчас — два слова про арабскую поэзию, а потом я расскажу короткую историю про то, как я был последний раз в Египте.

Вот вам самый типичный жанр арабской поэзии — касыда. Существуют сотни тысяч касыд. Все они разные, но построены по единому образцу.

Едет по пустыне бедуин. Вдруг он видит занесенный песком оазис. И чудится бедуину, что он здесь уже бывал. Начинается элегия. Вроде пушкинского «Вновь я посетил…» Грусть, ностальгия… Да, бывал. И вспоминает бедуин: это случилось несколько лет назад, и цвели здесь финиковые пальмы, и трепетно журчал ручей, и пахло вкусным кускусом, и встретил он здесь прекрасную Зухру с глазами, как два ведра воды (это устойчивый образ арабской поэзии). И, начисто забыв про занесенный оазис и ностальгию, с увлечением начинает, как средневековый европейский трубадур, воспевать прекрасную Зухру, ее волосы, плечи, икры и лодыжки. И начинается неистовый мадригал, «Я помню чудное мгновенье…» в кубе. И, воспевая Зухру, бедуин начинает подыскивать десятки сравнений и метафор. Зухра прекрасна, как… Далее идут цветы, пальмы, звезды, изумруды, главное, как стержневое поэтическое сравнение, — кобылицы и верблюдицы (в зависимости от того, на ком сейчас едет бедуин). И, начисто забыв про прекрасную Зухру, бедуин полностью переключается на кобылицу-верблюдицу, его верную спутницу в долгих скитаниях по пустыне, в походах и боях. И начинается что-то из Агнии Барто («Я нашел лошадку…», «Идет бычок, качается…», «Уронили мишку на пол…» и т. п.) И вспоминает бедуин, как, сидя на своей верной кобылице-верблюдице, побеждал он в кровавых битвах своих лютых врагов. И, начисто забыв про бедное животное, поет бедуин о войне, вспоминает он о погибших товарищах (это называется заплачка-«риса»), и, забыв о товарищах, выкрикивает он угрозы своим заклятым врагам («хиджа»), и, забыв о врагах, переходит к гимну-самовосхвалению («фахра»), крича на всю Аравию, что нет в целой Аравии и во всем подлунном мире воина смелее и непобедимее его. И так заканчивается касыда, в которой, как мы видим, есть всё, все возможные и невозможные эмоции мира. Вот это и есть арабский национальный характер.

Касыды создавали поэты-бедуины, «равии» полторы тысячи лет назад.

Мне приходилось бывать на арабских демонстрациях, и уверяю вас: там, протестуя ли против президента или добиваясь повышения зарплаты, современный араб вспоминает всё: оазис, ручей, Зухру, лодыжки, верблюдиц, маму, кускус, врагов, друзей и свою непобедимость. Он рыдает и смеется, хохочет и воет, угрожает и умоляет, страдает от безысходности и взывает к надежде. И его, поверьте, не остановить. И одно из самых частотных слов в арабской речи — «иншалла!», то есть «дай Бог» или «Бог даст». В сущности — тот же наш «авось».

И этот арабский «авось» неизбывен.

А еще арабский мир — это клановость, клановость и еще раз клановость. Погуще нашей кавказской. Так повелось из далёкого бедуинского прошлого. Потому что иначе в пустыне не проживешь. Поэтому любой арабский шейх или президент не может быть никаким «ставленником Запада» или, как еще четверть века назад, «другом Советского Союза». Он ставленник и друг только своего клана. Притворяться он может сколько угодно, но его род, клан, семья — это главное. Англичане так и говорят: араба нельзя купить, его можно только взять напрокат.

Так что арабский мир — это поэтический клановый авось. Иначе сформулировать не сумею.

В последний раз я был в Египте весной прошлого года. Меня встретил все тот же хорошо известный мне каирский аэропорт — пылью, хищно вьющейся по бетону, как стеарин.

Мутная лава Нила все так же тяжело текла к горизонту.

В лавках — все тот же шершавый папирус и нефритовый глянец сувениров.

Над головой — раскаленный мандарин солнца, главного бога Эхнатона.

Это был мой Египет — весёлая мумия мира, галдящая выкриками торговцев, песней про Аишу (кстати, Аиша — любимая жена Мухаммеда), переливчатыми стонами муллы, истошными сигналами автомобилей.

Светофоры в городе Каире — чистый декор. Что-то вроде праздничной иллюминации. Половина из них вообще не работает. Некоторые как-то неясно подмигивают, все время меняя режим. Похоже на коротенькую трехцветную елочную гирлянду, правда, очень грязную.

Улицы в городе Каире можно переходить везде. Каирцы почему-то вообще не ходят по тротуарам. Дуют по проезжей части. Зато автомобили часто предпочитают именно тротуар.

Перекличка клаксонов — как перекличка встревоженных птиц в лесу.

Каирские гаишники существуют для того, чтобы брать деньги. Наши, как про них ни говори, хоть что-то делают, а эти — ничего. Только требуют бахшиш.

Правила до умиления просты: если штраф меньше пятидесяти египетских фунтов (это где-то восемь долларов), он выплачивается на месте и сразу. Если больше — гаишник и водитель долго и оживленно торгуются. Иногда в азарте торга переходят домой к нарушителю или местному дяде Степе.

Совершенно не понятно, за что, собственно говоря, тут штрафуют. Штрафовать здесь можно только за попытку езды по правилам.

Меня в аэропорту встретил очень теплый Федя. Работник нашего представительства. Он был теплый, но за рулем. Я, разумеется, удивился, попытался возражать: жить-то хочется.

— Они не знают, что такое пьяный, — сказал Федя и втопил сто двадцать по встречной.

Ясное дело: ислам. Пьянство — дело далекое, почти нереальное. Хотя, скажем, в Турции за это дело сразу сажают в тюрьму. А здесь — ноль внимания.

Я приехал в Египет на конференцию «Русский язык в арабском мире». В Каире собрались преподаватели русского языка из Марокко, Туниса, Алжира, Египта, Ливана, Иордании и других арабских стран. В основном, конечно, русские жены арабов. Больше всего делегатов было из Хургады. Хургаду в Египте называют Красноморск. Там, кажется, египтян уже меньше, чем русских. По крайней мере — было до 2011. Хотя рассказывают, что во время беспорядков русские туристы в Хургаде вышли с плакатом: «Египет для русских. Не мешайте отдыхать».

С Федей мы доехали до отеля быстро: ночь, машин мало. Каждые пять минут Федя, сидя за рулем, прикладывался к виски. В эти минуты он был похож на гайдаровского горниста.

— Слушай, я жить хочу, — сказал я Феде.

— Я тоже. Да ты не бзди. Авось доедем. А вожу я лучше, чем хожу, — сказал Федя и протрубил очередной заглот.

Это была правда. В смысле — ходить и водить. Когда мы подъехали к отелю «Piramiza», Федя открыл дверь и буквально вывалился из машины. Задумчиво, я бы сказал, философически постояв с минуту раком у колеса, Федя объявил:

— Слуш… я тя… это… првожать до номера не буду… Лана?

— Ладно, — говорю. — Может, такси вызвать?

— Не, такси не надо. Пмги за руль сесть.

Я помог.

— Ну, иншалла доеду, — сказал Федя, всандалил под сто и скрылся за светофором, на котором щедро горели сразу три цвета.

Утром Федя за мной не приехал: не смог найти руль. Зато приехал некто Али. Али зашел ко мне в номер, и в номере запахло вчерашним коньяком. Али был очень теплый и сразу заговорил со мной на «ты».

— Ты готов? — спросил Али.

— Готов. А ты мусульманин?

— Ну.

— А чего ж ты… это…

— В смысле — бухой?

Али прекрасно говорил по-русски. Как я потом выяснил, его клан держит русистику в Египте. Уже во втором поколении. Все родственники Али учились в СССР по гослинии и теперь крышуют русский язык.

— Да, в смысле этого. «Коран» ведь это дело запрещает.

— Во-первых, «Коран» запрещает пить вино, а про водку, виски, коньяк и пиво там ничего не сказано, — и он, как Амаяк Акопян, достал из внутреннего кармана пиджака ладошку «Московского» коньяка. — А во-вторых, — и он достал из другого внутреннего кармана серебряную стопку с выгравированным на ней Тутанхамоном, похожим на Чебурашку в пожарном шлеме, — а во-вторых, в одном из хадисов сказано: уже первая капля вина убивает душу правоверного. Секёшь?

— Секу.

— Зыркай…

Он достал из бокового кармана еще одну стопку со скарабеем, похожим на перетянутую резинкой плюшку, налил коньяка в обе стопки. Потом взял щепотку коньяка из своей и выплеснул на ковер:

— Видал?

— Видал.

— Где первая капля?

— Там, — я кивнул на ковер.

— Правильно. Первая капля, которая убивает душу, на ковре. А про вторую каплю в хадисе ничего не сказано. Так что… Иншалла! Араб — он задним умом крепок…

— Ловко…

— А то! Давай, земляк, поехали. Как там сказал Василий Макарыч: «Шаркнули по душе».

— Я с утра не шаркаю.

— А зря. Надо. Для дезинфекции. Я же тебе не воду из Нила предлагаю. Пей, а то обидишь. За удачную конференцию! Авось все пройдет хорошо.

Конференция прошла очень удачно. Али на ура сделал доклад: «В.М. Шукшин и бедуинская поэзия». Федя, у которого было красно-сине-белое, как российский флаг, лицо, тем не менее, еще удачнее — «Мотив быстрой езды в творчестве Гоголя и Омара ибн Аль-Фариды».

Но особенно удачно прошел фуршет. Федя и Али так хорошо нафуршетились, что везти в отель делегатов конференции пришлось Грише, куратору по культурным связям.

Гриша — местный русский. Его жена коптка. Ее зовут Мария, Мириам по-арабски. Она христианка. Очень красивая, действительно похожа на Нефертити. Вообще коптки и копты — красивые люди. Именно они сохранили настоящие черты древних египтян. Клан Марии (а значит, и Гриши) держит в Каире экскурсионное дело. Ну, по крайней мере, держал до 2011. Искренне надеюсь, что держит и сейчас.

Коптов легко узнать по наколке в виде креста на сгибе большого и указательного пальцев.

Гриша был тоже не очень, но он хотя бы сумел вспомнить, где его машина. Правда, он сначала привез нас в другой отель, потом еще в один другой, на третий раз попал. По принципу артиллерии, в которой он служил в Ливии инструктором: перелет — недолет — в цель. Или, если угодно, по индейскому принципу сотворения мира. Знаете? Сначала, вылепив первого человека из глины, Бог положил его для обжига в печь и пережёг. Получился негр. Потом вылепил другого, положил в печь и со страху недожёг. Вышел белый. А уж в третий раз Бог хорошенько сосредоточился, и получился полноценный краснокожий индеец. Словом, в отель ко второму часу ночи мы все-таки попали.

На следующий день нам предстояла экскурсия по Каиру и к пирамидам. Федя, Али и Гриша везти нас на экскурсию не смогли. Зато смог Хусейн, арабский куратор курсов русского языка. Хусейн был абсолютно трезв. Он вообще не пил, но, как выяснилось, баловался кальяном с недетскими ингредиентами.

Клан Хусейна контролирует турбизнес вокруг пирамиды Хеопса. Там есть, как вы помните, три пирамиды: Хеопса (Хуфу), Хефрена (Хафра) и Микерина (Менкаура). Последняя не считается, она самая маленькая, и ее туристы особо не посещают. А вот Хеопс и Хефрен — это настоящее туристическое Эльдорадо. И эти пирамиды четко поделены. Есть две группировки: «хеопсовские» (люди Хусейна) и «хефреновские» (люди некоего Тарика, которого Хусейн с ненавистью называл «ибн Шайтаном»).

«Хеопсовские» братки, полицейские, продавцы сувениров и дяди на верблюдах, катающие туристов вокруг пирамид, четко отслеживают, чтобы «хефреновские» не залезали в их зону. И наоборот. Периодически вспыхивают яростные потасовки, во время которых вы можете насладиться всеми жанрами арабской поэзии: хиджами, рисами, фахрами и так далее.

Про пирамиды рассказывать не буду, я их видел уже раз пять. Что про них скажешь? Ну да: две очень большие мистические кучи. И сфинкс — похож на гипермопса.

Экскурсию по Каиру и каирскому музею вела, разумеется, Мария.

У многочисленных фараонов в Каирском музее лица, как у Дуче. На саркофагах чего только не нарисовано. Даже презервативы. Брать на тот свет презервативы для безопасного секса — это сильно. Развитая была цивилизация, ничего не скажешь.

Больше всего меня впечатлило каирское кладбище. Его держит, как мне объяснили, клан некоего Абдаллы. Ситуация там такая. Есть огромное кладбище. На нем плотно-плотно проживают бездомные. В сущности — бомжи. В десятках тысяч хибарок. Висит белье, работают телеки, играют детишки. Основная оплата за проживание — ухаживание за могилой. Плюс — кто как договорится. Там, говорят, есть свои рынки, кафешки, мастерские и т. п. В общем, Черкизон на Митино. Картина передвижника Николая Ярошенко «Всюду жизнь».

Провожал в аэропорт Али со своей неизменной ладошкой «Московского». Багаж мой оформили без очереди, потому что аэропорт держит клан друга Али, Хуари.

Почему-то мне было очень грустно. Правду говорю. Предчувствие? Не знаю.

— Ну что, на следующий год приедешь? — спросил Али. — В Красноморск заедем. В Шарм. По Нилу на кораблике сплавимся до Асуана.

— Иншалла! — сказал я по привычке, — если все сложится.

— Авось сложится, — улыбнулся Али.

Не сложилось. Зато в самолете у меня тогда сложилось стихотворение. Лирическое. Типа касыды, только, конечно, пожиже. Нахлынуло вдруг что-то из алжирского детства, когда мы ездили в Сахару и остановились в одном небольшом оазисе. Можно зачитать? Спасибо.

До свидания, арабский мир. Не «прощай», а именно «до свидания». Придет срок — снова увидимся. Обязательно.

Твой Иншалла Авосевич Елистратов-Бедуинский.

 

Ага?

В прекрасном городе Улан-Удэ все всегда встречаются у «Башки». Если ты вдруг потерялся, а это в Улан-Удэ практически невозможно, — иди, опять же, к «Башке». Спроси у прохожего: «Прохожий, где Башка?» — и иди в направлении, наотмашь указанном неунывающим бурятским прохожим. Все дороги в столице Бурятии Улан-Удэ идут к «Башке».

«Башка» — это огромная голова Ленина, наверное, самая большая в мире отдельно взятая скульптурная голова. Я лично таких бошек больше нигде-нигде не видел. Египетский сфинкс по сравнению с «Башкой» — престарелый мопс.

«Башка» похожа на мудрого неандертальца. Выражение лица у Ленина суровое. Ленин смотрит вдаль и словно бы хочет сказать: «Не нравится мне всё это». Что «всё» — неясно. Вообще «всё».

«Башка» настолько велика, что привычная нам поэтика загаживания памятников голубями здесь не работает. Кропотливый, самозабвенно-героический труд всех голубей города Улан-Удэ остается практически незамеченным. Может быть, если бы в Улан-Удэ водились летающие страусы, они бы смогли слегка припудрить уланудинского Ильича. Но страусы не летают и в Бурятии их нет.

В Улан-Удэ можно встречаться и у других знаменитых мест, например, у колоннады, называемой «Санта-Барбара». Или у туманной романтической скульптурной композиции по кличке «Кама-Сутра». Но все же центр, пуповина города — «Башка».

С Зинаидой Васильевной Серых мы, разумеется, договорились встретиться утром у «Башки».

Мы с Зинаидой Васильевной, моей московской сотрудницей, приехали в Улан-Удэ в командировку на несколько дней. Было самое начало зимы. Солнечно и где-то минус семь-восемь.

За пару дней мы сделали все, что полагается. Отчитали лекции. Потом долго покупали Зинаиде Васильевне дубленку. Купили. И это были самые неприятные и трудоемкие часы в моем пребывании в Улан-Удэ: ненавижу магазины.

А на третий, свободный, мы договорились съездить на Байкал (это где-то три с половиной часа на машине), а по пути заехать в знаменитый Иволгинский дацан, где в своем дворце сидит знаменитый лама Этигэлов. Тот самый, который в 1927 году добровольно ушел в нирвану, а через 75 лет, в 2002, при вскрытии саркофага обнаружилось, что лама остался нетленным. Везти нас должен был родственник Зинаиды Васильевны.

Дело в том, что покойный отец Зинаиды Васильевны был родом из Улан-Удэ и поэтому у нее в Бурятии куча родственников. Она здесь никогда не бывала, и вот подвернулась командировка. На двоих. Я поехал до кучи. Меня все время куда-нибудь то ли тянет, то ли влечет, то ли несет. И чем дальше, тем лучше. Такой уж я уродился.

Треть родственников Зинаиды Васильевны — русские, многие из старообрядцев, которых здесь называют «семейскими», другая треть — буряты, третья — полукровки. Смешанных браков в Бурятии очень много.

Сама Зинаида Васильевна явно унаследовала весь этот богатырский евразийско-сибирский букет. Кровь у нее термоядерная. Сама про себя она говорит так: «Во мне всё свиристит и произрастает».

Приехав, она поселилась у своих родственников, а я — в очень уютной гостинице «Гэсэр». Гостиница прекрасная, душевная. Можно даже сказать, задушевная. Каждый вечер, часов в одиннадцать, когда я только-только начинал засыпать, раздавался телефонный звонок и печальный женский голос то ли умоляюще, то ли безнадежно вопрошал:

— Девушку не желаете?

— Нет, не желаю, — печально отвечал я и вешал трубку.

А через час-полтора, когда я снова только-только засыпал, раздавался новый звонок и тот же голос грустно заклинал:

— Массаж не желаете?

— Нет, не желаю, — скорбно отвечал я.

— А девушку? — тосковала трубка.

— Нет, и девушку не желаю. Дайте поспать, — умолял я.

— Да и спите, мне-то чо… А девушки-то хорОши, ага?..

Я вздыхал и вешал трубку.

Раньше я думал, что это самое сибирское «ага?» — находка покойного Михаила Евдокимова, Царствие ему Небесное, и Васи из фильма «Любовь и голуби». Но в Бурятии я убедился, что «ага?» — реальность.

Покупаю сушеных омулей на уланудинском рынке. Омулей продает пожилая бурятка, удивительно похожая на свой товар:

— Вам омуля-то скока?

— Не знаю, штуки три…

— Так чо — штуки три-то? Штуки три-то — только мараться, ага?.. Берите кило, чо…

— А это сколько штук?

— Так, чо, штук десять, ага?.. Кружка-то пива под два омуля идет, ага?.. А чо?.. А пять-то кружек, это чо? С пяти-то кружек, доброму-то человеку и не пос…ать по-людски, ага?.. Берите два кило, чо…

Я взял десять омулей… Ага? А чо!

Их-то мы и жевали в машине по дороге на Байкал. Правда, омуль шел не под пиво, а под байки водителя. К «Башке» за нами подъехал троюродный дядя Зинаиды Васильевны на своих пегих от антикоррозийки жигулях начала восьмидесятых — и мы двинулись в путь.

Дядя — Петр Петрович Сухоруких, конкретный сибирский старикан лет семидесяти пяти, розовощекий, с бородой и васильковыми глазами, всю дорогу что-то рассказывал.

Сушеный омуль — божественная рыба. Как бы полурасплавленный солоновато-сладкий янтарь. Не оторваться.

Петр Петрович недобро пожевал омуля и, сердито выплюнув в окно, сказал:

— Омуль-то простылый, сухой, ага? Санки свернешь… Челюстя, значит.

— Да где же сухой, Петр Петрович, во рту тает… — возразил я.

— Это у вас там в Москве всё тает. Вам портянку в зубы втисни — всё вкусно. Был я в Москве-то, ага?.. Воблю мне свояк дал. Свежая, говорит, вобля, кусай, чо… Я куснул — мать чесная! Гайка, не рыбь. Я говорю: вы что ж, этта, всегда такое кушаете? Рыбь, она же должна мягкая быть, как шанежка. А это чо? Я ж тебе не щука блёсны шамать. Я в Москве-то на свадьбе был внучки, Вальки, ага?.. Сбили, значит, свадьбу. Пять лет как назад. Бабочки на стол налаживают. Мы сидим с мужиками, воблю эту гранитную сосем с пивом, про жись говорим. Муж внучки-то моей, бывший уж, ага?.. Артемка… кем он мне приходился-то, своячником?..

— Так они что, развелись? — удивилась Зинаида Васильевна.

— Через два года после. Порушили венцы.

— Это что значит?

— Развелись, чо… Ага? Они только свадьбу-то потушили и сразу лаяться. Вот таким вот самым образом. И правильно Валька его от себя отшугала. Он-то, этот своячник мой бывший, ботало енисейское, сразу на свадьбе напился до Алёшки, ага?.. Себя забыл. Бьёт себя в рёбра: я, говорит, москвич! А ты кто, чалдонка некультурная! Орёт: я терминатор, чо!.. Дурак-осина. Он в этом работал, как его… отт… на уме болтается… ну, где все сидят и ничего не делают… Как «опись» зовется, контора по-прошлому.

— Офис.

— О! Я, кричит, в описе работаю! А чо он там, в этом описе, ага? На потычках был.

— Это как?

— Верхоплавка, чо?.. Васька-принеси-чаю. В пятом сарае шестой венец. Сидел в описе с девками округлыми днями, сплётки тёр…

— То есть?…

— Сплётничал. Ляля да ляля. Еще и Вальке измены бил с описными-то этими подмалёвками. Москвички, они да, симпатичные, ага?.. если накрашенные. А если всю живопи́сь с ых смыть — затоскуешь. Наши-то девки — крепки, как шишки кедровые, аж все звенят от жизни, ага?.. А ваши-то, московские — подвывалы. Все у них не то, не так. Вечно с печали курють, как Сталин. Солнца у вас в Москве мало. Хмурь неделями. Отсюда люди без огонька. У нас-та триста дней в году солнце, ага?.. Ну, вот, чо… Вальке моей в Москве что делать? Пошла по помойкам.

— Ой! Что это?..

— Да нет… Этта того… по богатым домам убираться стала. На этой вашей… как её?.. с башкой рассталося… а! на Рублеве… Вот. А тут опись у Артемки описали — он и никто! Туда-сюда — никто не берет. Кризис, ага?.. А кому он нужон, перекати-шаланда. Ну и в хмель вошел. С утра до ночи зелено дымится. Ему, конечно, Валька пару раз придала ума. Веником по кумполу, ага? А чо? Он на день-два вошел в совесть, в потом — за своё, ушел взадпятки. Лежит на диване, как нерпа дохлая, а Валька пашет. Ну, и порушила она венцы. Сняла квартиру. И через месяц, чо, нашла мужика. Хороший, умный. На все скуки руки. Мастер, ага? Автосресаль. Москвич. Четыре года живут. Вот таким вот самым образом.

— Хорошо живут?

— Нормально. Ни в рай, ни в муку, а на среднюю руку. ПравнучкА смастерили, чо…

— А что этот… бывший, Артемка?

— Бывший-то?.. Говорят, перегорел в конец. Землю год как парит. Да… об ём уж собаки не лают, ага?..

— Сколько вашему правнуку? — спросил я.

— Полтора, чо?.. А твоя-то доча, Зинаида, когда рожает?

— Должна через неделю. Но родит или сегодня, или завтра, — спокойно ответила Зинаида Васильевна.

— Да ну! — воскликнул я. — Так вы ей позвоните, узнайте, как там дела.

— А чего звонить-то… Еще не родила.

— Откуда вы знаете?

— Чувствую.

— Ну и ну!

— Правильно, — сказал Петр Петрович. — Чего раньше срока икру метать, ага?.. Онна! Подъезжаем к дацану.

В слегка припорошенном сладким снегом дацане было тихо. Пахло подмороженными мочеными яблоками и березовым дымком. У ворот нас встретила бригада местных собак. Штук десять очень упитанных и очень похожих друг на друга шавок. Их дизайн колебался от карликовых пони до длинношерстных поросят. Они деловито и молча поставили нам на грудь, спину и плечи свои лапы, стараясь лизнуть в лицо. Скидывать их было бесполезно. У собак был радостно-покровительственно-торжественный вид президентов, вручающих вам государственную награду. От розовых языков шел голубоватый парок. Обвешанные любвеобильными псами, мы двинулись внутрь монастыря.

В жизни я такое видел в первый раз. По сути дацан — нормальная русская деревня. Бревенчатые избы с разноцветными резными наличниками. В них живут ламы. Серые дровяники из горбыля с рубероидными крышами. Правда, заборов нет. И рядом разноцветные буддийские храмы с летящими китайскими крышами. Где я? Бритый лама в оранжевом халате и валенках колол дрова около своей избы и мурлыкал что-то из Юрия Антонова.

Дом ламы Этигэлова, конечно, был закрыт. Его открывают восемь раз в году, по важным буддийским праздникам.

— Жалко, — сказал я.

— Да… Баловство это всё, ага? — махнул рукой Петр Петрович. — Ты ж в буддизьм-то не веришь, чо… А от праздного-то куража к ламЕ стучаться — грех. Был тут, говорят, один то ли маршал, то ли генерал, шишка, чо… Приехал и говорит: пустите меня к ламЕ и всё. Ему: нельзя. А он: пустите, орёт, ага? А то, говорит, я кому надо в Кремле-то за зубцами скажу — вас вообще прикроют. Два метра кабан, рожа — как мои семь. Да еще при наградном «макарове». Да еще и выпимши, заполошный. Ну, пустили, куда его девать, чо. Он зашел, на ламУ глянул — и аккуратно в обморок. Затылком об пол. Звону было, ага?!. В себя пришел через час — дрожит, как дитя, глазами хлопает. Простите, говорит, больше не буду. Вот таким вот самым образом. Наградил ламА шишку разумом… Вон — гляди… — Перт Петрович пальцем в листок бумаги на доске объявлений у храма. — Сегодня у ламы температура в области виска — 22 градуса, ага?.. Потеплел, чо… В прошлый раз, месяц тому, 17 было, ага? Пойдем в храм зайдем.

В храме с дощатыми избяными полами только что кончилась служба. Ярко раскрашенные благостные будды улыбались собственным мыслям. Пахло хвойными благовониями и мытым полом. В углу за столом сидел лама, похожий на актера Яншина. Только лысый и в очках. Голосом Яншина лама мяукнул:

— Пожертвовать не желаете? Упомянуты будете в молитвах о счастливом перерождении.

— Желаем, — сказала Зинаида Васильевна.

— А что не пожертвовать-то, ага? — сказал Петр Петрович.

— Сколько, — спросил я.

— Сколько хотите, — почесал темя Яншин и спросил меня — Ваше имя?

— Владимир.

— Сколько членов семьи?

— Три.

— Сколько жертвуете?

Я дал триста рублей.

— Петр. Семнадцать человек, чо, — сказал Петр Петрович и дал сотню.

— Ваше имя? — поправил очки лама в сторону Зинаиды Всильевны.

— Зинаида.

— Сколько членов семьи?

— Пока два.

Лама шмыгнул носом, внимательно посмотрел на Зинаиду Васильевну и, почесав переносицу, сказал:

— Пишем три.

Зинаида Васильевна дала триста и сказала:

— Ну вот, часа три осталось.

— До Байкала? — переспросил я.

— До внука, — поправила меня Зинаида Васильевна.

При выходе из храма мы услышали что-то напоминающее торжественный барабанный бой. Псы разлеглись на деревянном настиле и приветствовали нас дружным битьем хвостов о настил.

Увешанные радушными дацанскими собаками, мы дошли до машины и поехали на Байкал.

— Советую прикорнуть, — приказал нам Петр Петрович. И мы прикорнули. Мне приснилось, чтоя стою у «Башки» и почему-то жду назначившую мне свидание собаку. А «Башка» мне говорит: «Девушку не желаете?» Я отвечаю: «Отчего не желать?» А сам с ужасом думаю: «Чего ж я такое говорю-то?» А «Башка»: «Сегодня девушек нет. Только омуль, ага?» Я с облегчением думаю: «Слава Богу!» Тут подходит собака, одна из дацанских, такая рыжая с белым пятном на носу, кладет мне лапы на грудь и говорит: «Я твой четвертый член семьи. Дай пожрать». Лизнула меня в лицо и добавила: «А дубленку мне не покупай. Я сама себе дубленка».

«Подъезжаем чо!» — услышал я голос Петра Петровича и проснулся.

Машина остановилась у забора турбазы. Мы пошли вдоль каких-то бесконечных вихляющих заборов. Солнце то выходило из-за туч, ослепляя нас, то заходило, и тогда казалось, что все вокруг снято на черно-белую пленку. На одном из поворотов я услышал гул.

— Байкал, — сказал Петр Петрович. Впервые в его голосе я услышал что-то напоминающее почтение, — Не зальдился еще. Дышит, Батя.

Забор кончился, и перед нами открылся Байкал. Он властно ревел и неторопливо клубился сплавом свинца и ртути. Выглянуло солнце, и Байкал весь осветился жемчужными молниями. Дул пронзительный ветер, наверное, тот самый баргузин. Глаза слезились, и в слезах озеро словно бы набухало радужными изводами. Я почувствовал что-то особенное. Беспричинное, большое и настоящее. Скорее всего это было счастье. Счастье, что бывает же на свете такое. Такая мощь. И что она — наша, родная, а значит — и моя тоже.

Я посмотрел на Петра Петровича. Он испытывал те же чувства, только они ему были привычнее, и выглядел он как-то особенно мудро. Я оглянулся назад, на Зинаиду Васильевну. Она стояла у сосны метрах в десяти и, прикрывая свободное ухо рукой, смеясь и плача, говорила по мобильному. Поймав мой взгляд, она оторвалась от телефона и крикнула нам, стараясь перекричать Байкал.

Я услышал пунктиром:

— …полчаса назад… три шестьсот… порядке…

— А чо! Нормально, ага? — сказал Петр Петрович и сердито почесал глаза.

А Байкал всё ревел, ворочая своими живыми мыслящими каменоломнями и дул льдистый баргузин, сипло и удивленно присвистывая в соснах. И солнце то являлось волшебными праздничными вспышками, то исчезало, делая мир серьезным и суровым. И это была настоящая жизнь.

Вернулись мы с Байкала вечером. Отметили, конечно, рождение внука — Васятки — в каком-то ресторанчике недалеко от «Башки». Подсвеченная «Башка», казалось, смотрела уже не так сурово, а даже как-то всепрощающе.

В Москву я привез пять омулей, жвачку-серу, пахнущую дымком, безалкогольный бальзам «Байкал», помогающий от всего на свете, и что-то особенное, непривычное на душе.

Скоро буду крестным папой. Сами знаете, чьим, ага?

 

Старый да малый

У меня есть замечательная соседка по даче. Зовут её Нинель Павловна Будкина. Наши участки рядом, и когда я изредка всё-таки вырываюсь на дачу, я сразу же иду к тёте Нинель.

У тёти Нинель есть кошка Миуша, cамовар, муж — Василий Михайлович Будкин — и внук Лаврик. Кроме этого у тёти Нинель много чего есть, типа дочки, зятя, швейной машинки «Зингер» довоенного производства, гипертонии и прочего. Но эти четыре персонажа — Миуша, самовар, Василий Михалыч и Лаврик — главные. Дочь с зятем, конечно, заняты и на дачу вырываются дай Бог раз за лето. А эти четыре — всегда на месте. Сначала о кошке с самоваром.

Кошка Миуша — выдающаяся кошка. В общем-то, если всё называть своими именами, «с предельной прямотой», как сказал поэт, кошка Миуша — это жирная ленивая тварь, страдающая тяжелейшими формами обжорства, вредности и мании величия. Но Нинель Павловна считает, что Миуша никакая не жирная, а «шерстистая» (почти десять кило шерсти), а лень с вредностью и манией величия называется «настоящим кошачьим характером». Не знаю, не знаю. Видал я всяких котов и кошек, но такой иезуитской сволочи, как эта Миуша, я не встречал. Но бог с ней.

В отличие от этой возмутительной скотины, питающейся исключительно свежей рыбой и демонстративно гадящей хозяйке в тапок, если рыба хоть чуточку была подморожена, самовар — очень хороший, трудолюбивый и честный человек. В семье Будкиных почему-то повелось называть его Мюллером. Совершенно непонятно почему. Наверное, в честь Броневого, за общую симпатичность. Так и говорят: «Ставь Мюллера». Или: «А где шишки для Мюллера?» Или: «О! Запел наш Мюллер!» И тому подобное. Мюллеру уже больше ста лет, и все сто лет он трудится. Его даже ни разу не лудили. Сто лет — ни единой бюллетени.

Василий Михайлович, несмотря на то, что ему уже под восемьдесят, — настоящий русский богатырь. Раньше я таких видел только в иллюстрациях к сказкам и былинам. Провоевал он последний год войны: его забрали в сорок четвертом, осенью. Потом ещё десять лет служил на флоте, работал на часовом заводе. Теперь — «на пензии».

Седая вьющаяся борода. Грудь — как надутый ветром парус. Рост — где-то метр девяносто с лихом. Ходит в тельняшке и босиком. Курит трубку, стряхивая пепел в трофейную немецкую каску. Словом — типаж. Как по нашей-то жизни он так сохранился — Бог его знает.

Говорит Василий Михайлович очень редко, больше молчит. Зато уж если выразится — ничего не добавишь. Чистый фольклор. Помню, сидим мы с Нинель Павловной и Василием Михайловичем (Лаврушка тогда спал после обеда) и пьём чай. Мюллер поёт. Миуша, нажравшись свежего карпа, чего-то там себе вылизывает в задней, так сказать, подмышке. Хорошо, уютно.

Василий Михайлович, как водится, молчит, а мы с тётей Нинель, позёвывая и похлопывая комаров, ведём долгий разговор про дождь. Ну, что в этом году, дескать, мало дождей, что сушь, что могут опять загореться торфяники и т. п.

— В июне-то всего три дождя было, — сказал я. Зевок. Шлепок.

— Да в июле три разА… нет, два всего, — сказала тётя Нинель. Шлепок. Зевок. — На Петра с Павлом да позжЕй ещё.

— Главное-то, чтоб весной хорошо промочило.

— Это — дА. В мае если проводнИт как следует — весь июнь можно и не поливать.

— От снега ещё зависит: сколько снега было.

— Зависит, а как же… Но май — это май… Тут уж…

— Это точно. А в этом-то году май не очень.

— Какой там май!.. Земля вся тресканая была… Как вон пятки у Михалыча… Михалыч, ты бы после бани пятки-то пёмзой продраил, а то ходишь босикотой беспризорной. Грешнота… Ходит он, Володь, с Пасхи до Октябрьской революции босой. Говорит: «У меня природные носки». Пятки — наждак наждаком… Ими же топоры можно точить. Трещёные, как я не знаю что. Сахара марсиянская, а не пятки. Как в этой… в рекламе, чтоб её… лишенец там какой-то по пустыне идёт, пить хочет. Ты пёмзой-то их потри, беспризорник, а я тебе их потом маслицем… И будут у тебя пяточки-лепесточки, как у нашего Лавруши… А, Михалыч?.. Хоть ты-то ему, Володь, скажи, чтоб он пятки пропёнзил…

Василий Михалыч стряхнул пепел в каску и произнёс:

— Два дождя в маЮ- агроному по х…Ю.

— Я тебе не про дождь в маЮ, я про пятки тебе твои говорю, — напустилась на Василия Михалыча тётя Нинель. — Как скот бездомный, ей-Богу. В коровнике — по дерьму коровьему босиком, в свинарнике — по свиному обратно босиком. Ты в каком веке-то живёшь, старый, а?

Василий Михалыч набил новую трубку и изрёк:

— Говно — не сало: смыл и отстало.

Некоторые фразы Василия Михалыча вообще трудно объяснить. Но что-то в них есть такое… не знаю. Например, есть у него выражение: «Смастерить мурзика». Это значит сделать что-нибудь особенное. «Мы немцу под Берлином смастерили мурзика» и т. п. когда Василия Михалыча что-нибудь рассердит, он не вступает в разговоры и выяснения, а молча «мастерит мурзика». Однажды его сильно рассердил покойный тесть, отец тёти Нинель Павловны. Склочный, надо сознаться, был тип, Царство ему небесное. Типа Миуши. Чего не скажешь про тётю Нинель. Дело было давно, лет сорок назад, в Москве, на Ленинградском проспекте. В общем, обидел его тесть. Вышел Василий Михалыч на балкон к тестю и с корнем вырвал перила. И поставил их аккуратненько рядом. «Смастерил мурзика». Тесть — шасть на балкон, а перил-то и нету. А этаж восьмой. Больше тесть Василия Михайловича не обижал. Извинился. Ну, тот обратно поставил перила. Зацементировал, выпрямил, покрасил. До сих пор стоят как новенькие.

Что же касается Лавруши, то это пятилетний парнишка, который больше всего на свете любит разговаривать. Симпатичный паренек, добрый, смышлёный.

Вечером Василий Михалыч и Лавруша ложатся спать и беседуют. Это у них называется «ночные поговорилки». И тут Василий Михалыч преображается: он говорит. Говорит много и интересно. Даже поёт иногда, особенно часто про «бродяга Байкал переехал». А Лаврик особенно любит строчку «Так здравствуй, так здравствуй, маманя!». — и подпевает её деду с предельной эмоцией.

Я очень люблю сидеть вечерами на веранде у Будкиных, пить чай из Мюллера и слушать, как за стеной разговаривают дед с внуком. Подслушивать, конечно, нехорошо, но я подслушиваю. Обычно сначала тётя Нинель сидит со мной «за компанию». Но потом уходит к соседке смотреть телевизор.

— Хочешь послушать, как старый да малый беседы свои калякают?.. — улыбается Нинель Павловна.

— Хочу.

— Ну, давай, давай. Может, пропишешь потом в газетке какой… Как дурачок с дурачищем засыпалочки языками чешут.

Нинель Павловна уходит. За стеной сначала молчание. И шуршание: это Лаврик ест свою «спокойноночную» конфету. Затем — Лаврушкин голос, с уютным причмокиванием:

— Деда…

— Оу… Чего тебе, Лаврушенька?

— Ты зачем кряхтишь?

— Старый, вот и кряхчу.

Лаврик думает. Потом тоже кряхтит, подражая деду.

— А я, деда, тоже иногда кряхчу.

— Почему же это ты кряхтишь-то?

— Когда на горшке, к примеру, сижу, чтоб лучше какалось.

— А… Это ничего, это можно. На горшке не покряхтеть — как свадьба без песни.

— И во сне. Мне бабушка говорит, что я кряхчу во сне. Это когда снится что-нибудь про злых.

— Ясно.

Пауза.

— Деда…

— Оу?

— А что такое «конское ведро»?

— Конское ведро? Это, Лавруша, большое такое, чтобы, к примеру, коровья морда влезла. Корове ведь тоже пить нужно. Она живая. Это тебе не этот… не мерседес безмозглый.

Лаврик смеётся. Тихо давится там себе в подушку со звонкими подвываниями. Как будто монетки падают. Лаврик Заразительно смеётся. Хороший, значит, будет человек. Первый признак.

— Ты чего смеёшься, Лавруша.

Чувствуется даже через простенок, что дед широко улыбается в бороду.

— Смешной ты, дед.

— Чем же это я смешной?

— Корову с конем путаешь. Ведро-то — «конское», а не «коровское».

Василий Михалыч тоже смеётся, потом кашляет:

— Да, прокол у меня вышел, Лавруша, мат с нашлёпкой.

Пауза.

— Деда…

— Оу?.. Кх-кх… Чего, Лаврушенька?

— А кашляют тоже от старости?

— Ну да. От простуды ещё…

— И от курения, — уверенно-назидательно говорит Лаврик.

— Это верно. Ты не кури никогда, Лаврушенька. Я-то на войне научился. Теперь уж не разучишься. А ты — не надо, не кури никогда.

— Я не буду, я уже бросил.

— Так ты пробовал что ли?

— Не-е-ет. Я так бросил, без пробовать. И пить тоже бросил, и наркотиться…

— А-а-а… Это правильно. Ну его всё это к шутам собачьим.

Пауза.

— Деда…

— Оу?..

— А что такое значит слово «блядь»?

Дед кряхтит, ворочается, потом кашляет.

— Это, Лавруш, кх, негодное такое слово… Сорняковое слово.

— Типа «фашист»?

— Ну да…

— Антошка из седьмого дома всё время это слово говорит. Скажет — и плюнет. Скажет — и плюнет. Ему семь лет уже. У него зуба переднего нету.

— Это он зря, Лавруша. Ты не надо ничего такого говорить. Я и сам иногда… того… пульну сгоряча — а потом и лежу — кряхчу. Ты, Лавруша, не говори ничего такого.

— Да я не говорю. Я, деда, знаю, что такое это слово.

Дед кашляет, шмыгает носом.

— Это, деда, такая тётя, которая бросила своих детишек и голая вышла на улицу. Правильно?

— Кхы… Кхэ… Ну да, похоже…

— Только я не пойму, зачем она голая вышла. Бросила детишек она потому, что плохая, это ясно. Вроде как кукушка. А вот зачем голой на улицу идти… Никак не пойму.

— Жарко ей, наверное.

— А-а-а, тогда ясно. Когда мне жарко, я тоже люблю в одних трусиках ходить.

Пауза.

— Деда…

— Оу?..

— А ты с фашистами как воевал?

— Как… обыкновенно.

— «Мурзика» им «мастерил»? Да, деда?

В голосе Лаврика — гордость за деда. Даже немножко хорошего такого, доброго подхалимажа. Дед смеётся: приятно всё-таки, внук цитирует.

— Мастерил, Лавруша, мастерил.

— Стрелял в них?

— А как же.

— Ты их всех перестрелял?

— Зачем всех… Только тех, кто плохие.

— А разве фашисты хорошие бывают?

— Да как тебе сказать… Плохие у них были только главные…

— Гитлер?

— Ну да. Он да ещё полторы вонючки. А остальные — просто люди. Как ты да я. Да как бабушка, да мама с папой. Да как вон дядя Вова. Такие же, многие в очках. Молодых совсем много было. Тощие, очкастые, шеи цыплячьи… Жалели мы их, пленных. Их Гитлер всех заставил против нас быть. А они и не хотели. Вот так, Лаврушенька. Он нам хотел мурзика-то смастерить, а мы — хренушки с укропом — сами ему смастерили… барсика. С миушой в придачу.

Лавруша победоносно смеётся, дед тоже. Пауза.

— Деда…

— Оу…

— А американцы тоже хорошие?

— Разные. И японцы, и французы, и эти… пупуасцы. Всё — люди. Человеки. Две руки, две ноги, голова да пупок.

— А Антошка говорит, что американцев всех убивать надо.

— Дурак твой Антошка. Матершинник желторотый. Сопля беззубая, а уже все убивать собрался. Этот… терминатор в памперсах.

Лаврик заливается смехом. Шепотом повторяет: «Терминатор в памперсах». Чтоб запомнить. Пауза.

— Деда, а мы самые-самые крутые?

— Кто это — «мы»?.. Дошколята курносые?

— Нет, мы… Ну, Россия.

— Это почему же «самые»-то?

— Не знаю. Во дворе у нас так считается. У нас считается, что Путин всех скоро сделает по крутости.

— Считается у них… «Крутые»-то мы вместе с Антошкой твоим, что ли? У которого бледная поганка заместо языка. Или без него?

— Нет, без него. Он двоечник, фашистов защищает, в собаку Стёпу вчера камнем кинул, лапу ему подбил.

— Ну и что?.. Что думаешь?

— Ясно мне всё, деда.

— Что ж тебе ясно-то, Лаврушенька?.

Лаврик думает. Долго. Минуту, наверное. Дед не мешает, молчит. Даже не кряхтит и не кашляет. Только дышит. Носом.

— Трудная штука жизнь, — говорит со вздохом Лаврик. — Сразу за одни ночные поговорилки не разобраться.

— Вот это верно. Не только за одни поговорилки, за сто лет ничего не поймёшь. Чем старей, тем дурней. Но оттого-то и интересная она штука, эта жизнь, Лавруша. И хорошая. Даже помирать жаль.

— Ты, деда, ещё не скоро умрёшь. Ты ещё… сто сорок семь тысяч сот лет будешь жить.

— Добрый ты, Лавруша. Отмерил мне времени-то, как рублёв олигарху. Только время-то — это штука посильнее денег. Ладно. Всё, спать давай.

— Давай, деда. Спокойной ночи.

— Покойной ночи, Лаврушенька.

Поговорили дед с внуком.

Я ещё какое-то время сижу на веранде. Сипит, уже еле слышно, Мюллер. Засыпает, неутомимый вековой труженик. Тикают часы. За баней тихо и вкрадчиво, как на старой пластинке, сползающим куда-то вкось тенорком орёт кот. Миушкин ухажёр, Барсик. Я не вижу, но знаю: Миуша сейчас сидит на крыльце и словно бы равнодушно смотрит в противоположную от Барсика сторону. Ничего не поделаешь: женщина.

Порыв ветра. Шорох яблони. Слышно как падают подряд три яблока, делая стуки, похожие на удар удивления ладони о лоб. Бум? Бум? Бум?. Белый налив. В этом году пропасть яблок. Лаврушка их любит. И когда он их ест — у него вся мордаха лоснится. А дед над ним смеётся. И дед тоже любит яблоки. Только режет их мелко-мелко. Чтоб легче жевалось дёснами. И будут они вместе перед сном их есть. И говорить про жизнь. Старый да малый. И будет пахнуть мытым полом в избе, потухшими угольками из самовара, какой-то сладко-ванильной, что ли, пылью засохшего зверобойного букетика и ещё чем-то неуловимым — а если кратко: Вечностью, Любовью и Добром. И нет здесь никакого высокопарного пафоса. Просто так оно и есть. И так будет всегда.

 

Дурачок Дима

В нашем дворе, дворе моего детства, жил дурачок. Его звали Дима. Жил он, конечно, не прямо во дворе, а в квартире номер тринадцать, на втором этаже. Вместе с матерью, очень странной молчаливой пьяницей.

Ходила она как бомж. Но если приглядеться: у нее когда-то было невероятно красивое лицо. Просто неправдоподобно красивое. Разговривала она очень редко и только матом. Я слышал ее за почти двадцать лет только один раз. еня послали в магазин за кефиром. Я тянул-тянул, а когда спохватился и, запыхавшись, подбежал к магазину, он был уже закрыт. Мама Димы стояла у дверей. Она пьяными глазами посмотрела на меня и сказала: «Пошла б…дь грибы собирать, когда снега по п…ду навалило». Больше я ни разу в жизни не слышал ее голоса.

Никто ее имени не знал, все звали ее Чуней. Наверное, потому что она все время ходила в каких-то странных стоптанных-перестоптанных то ли ботинках, то ли сапогах, напоминавших чуни, веревочные лапти. Сначала говорили:

— Вот опять эта… как ее… в своих чунях идет.

Потом:

— Вон чуни идут.

И наконец:

— Вон идет Чуня.

По-научному это называется синекдоха: когда целое называется по части. «Эй, ты, Шляпа!» И тому подобное.

Во дворе у нас жили сплошные дети-синекдохи: силач Сися, Федька-Пятно с большой родинкой на щеке, Филя-Сопля (без комментариев), очень болтливая, но симпатичная Светка-Речевка и так далее.

Я тоже где-то года полтора пробыл синекдохой. Моя кличка была Пепперминт: родители привезли из-за границы несколько блоков жвачки, и я с ее помощью вел очень тонкую придворно-дворовую политику. Плел интриги и стриг дивиденды. Жвачка в те советские времена была чем-то вроде местной валюты. Ею можно было манипулировать местной шпаной, формировать дворовые партии и прочее. Дал, например, Сисе пластинку пепперминта, чтоб тот дал в глаз Сопле, чтоб тот сделал домашнее задание по математике (Филя был у нас отличником) Речевке-двоечнице, которой я весьма симпатизировал, чтоб та договорилась с Пятном, который тоже симпатизировал Речевке, чтоб тот на целый день дал мне велосипед. Вы скажете: легче просто дать жвачку Пятну?.. Убогие вы, примитивные люди. Из вас политик, как из Сопли Сися. Смотрите: Сися знает только про Соплю и Речевку. Так? Речевка только про Соплю и Пятно. Сися не знает про Пятно и наоборот. Так? Речевка ничего не должна знать про Сисю. Уж об этом-то я позабочусь! Пятно не должно знать про Соплю и так далее. А я знаю про всех! Как Фантомас, Зорро и Штирлиц. Представляете, какой оперативный и стратегический простор для маневров?.. Уже в пятом классе я целыми вечерами рисовал схемы со стрелочками, которые сейчас в сериалах дрожащими руками рисуют сыщики с мудро-запойными лицами. Только мои схемы были покруче.

Правда, года через полтора, когда я всех достал своими интригами, жвачка кончилась, и я стал именоваться иначе: Вовка-Хитрозадый.

Даже затрудняюсь сказать, что это: метафора, олицетворение, синекдоха, литота… Все сразу.

Дурачка Диму все звали просто Димой, даже не Митяем и не Димоном. В этом простом имени сосредоточились все фигуры речи.

Каждый день, и летом, и зимой, и весной, и осенью, он появлялся во дворе часов в семь утра и уходил со двора часов в десять вечера. Годами. Десятилетиями. Сидел у подъезда на лавочке. Или в песочнице. Или качался на качелях. И всегда улыбался. Дима был блондин, большой, полный, с очень красивым, в мать, розовым лицом. Дурачка в нем выдавал только вечно удивленно приоткрытый рот и то, что моргал он своими синими глазами с белесыми ресницами очень редко и как-то медленно, как черепаха или попугай. Иногда левым глазом моргнет, а правым забудет. Или: правым моргнет и забудет открыть, а левым в это время моргнет раза три.

Трудно сказать, сколько тогда было лет Диме. Наверное, под двадцать. Или двадцать пять. Мозгами он был, конечно, ребенок лет пяти. Но с какими-то странными … прорывами, что ли. Он, например, умел читать. По слогам, но умел. И помнил все, что прочитал. Не понимал, наверное, но помнил. Или все понимал, но по-своему. Мы любили его спрашивать:

— Дима, сколько тебе лет?

И каждый раз он отвечал по-разному:

— Цетыйе месяца, — и улыбался. Он не умел смеяться, только улыбался.

Или:

— Тйиста цветовых го-одиков.

Или:

— Го-одик, го-одик и исё го-одик, — и показывал на пальцах «го-одики».

Издеваться над Димой было не принято. К нему относились даже с каким-то потаенным уважением. Над его нелепыми ответами смеялись, но не зло-издевательски, а поощряющее-одобрительно, как над хорошим мудрым анекдотом.

Вообще, по тому, как человек относится к Диме, можно было определить, хороший он или плохой.

Иногда к нам во двор заходили ребята из других дворов и пытались обижать Диму. Особенно усердствовал один мальчишка из соседнего двора — Сережка Дрынкин, Дрын.

У Димы, как и у многих «дурачков», была привычка чего-нибудь просить. Выходишь гулять во двор, а Дима тут же к тебе подходит, улыбается и говорит:

— Дай кафнетоську.

— Нет конфеточки.

— Дай пийазёцка.

— Нет пирожочка.

— Ну дай сово-ибудь!

— На.

Это была такая игра. В «сово-ибудь» (чего-нибудь). Дима был рад любому подарку. Обычно мы все, выходя гулять, заранее брали «сово-ибудь» из дома: фантик, огрызок карандаша, копейку, сухарик, скрепочку — неважно. Он, сияя счастливой улыбкой, брал подарок и говорил:

— Сабибо, — и весь день играл с этим «сово-ибудь». Сворачивал и разворачивал фантик, кидал на землю копеечку, восхищенным шепотом приговаривая:

— Оёл.

Или:

— Ефка.

При этом он не понимал, где орел, а где решка. Просто ему нравилось бросать и поднимать копеечку и нравилось говорить «ефка» и «оёл».

Дрын всегда старался сделать Диме какую-нибудь гадость. А Дима каждый раз забывал, что Дрын плохой. Он вообще начисто забывал зло. Любое. Заходит Дрын к нам во двор, когда из нас никого нету, Дима тут как тут:

— Дай пийозанава.

— Нет пирожного.

— Дай майозанава.

— Нет мороженого.

— Ну дай сово-ибудь!

— Хочешь саечку?

— Хосю.

— На! — и Дрын делал саечку — с чувством, побольнее, зацепив тремя пальцами Димин подбородок, как крючком, — и смеялся. И смех у него был похож на частую-частую визгливую икоту.

— Ай, бо-о-ойна! — кричал Дима, не переставая через силу улыбаться. Для Димы улыбка была чем-то вроде штанов. Ему, наверное, казалось, что не улыбаться просто неприлично.

Иногда мы делали засады на Дрына. Особенно Дрын боялся Сисю. Мы прятались в сирени и ждали. Появлялся, воровато оглядываясь по сторонам, Дрын. Одна рука в кармане: что-то прячет. Дима, сияя от счастья:

— Дай сакаятку.

— Нет шоколадки.

— Дай маймиятку.

— Нет мармеладки.

— Ну дай сово-ибудь!

— А на! — и он быстро высыпает Диме за шиворот горсть песку.

— Ай, нипиятна! — кричит, с трудом улыбаясь, Дима.

Мы вырываемся из засады. Дрын — от нас. Мы — за ним. Сися орет свое любимое:

— Стоять! Молчать! Бояться! Деньги не прятать!

Мы настигаем Дрына. Тот хнычет, как бы тихо полаивая. Нас четверо: Пятно, Речевка, Сися и я (Сопля дома делает математику для Речевки: ему некогда). Мы вчетвером тащим Дрына к песочнице. Мы настроены жестоко. Дети вообще — часто жестокий народ, безжалостный.

— Хосес писоцку? — подражая Диме, ехидничает Пятно.

— Не-е-ет, — хнычет Дрын. — Не надо! Я не бу-буду!..

— Бубудешь! Фку-усный писоцек! — шипит Речевка.

Мы с Пятном держим Дрыну руки. Речевка зловеще пританцовывает, делая страшные рожи, чтобы Дрыну стало еще страшнее. А Сися двумя пальцами давит Дрыну на скулы, стараясь открыть рот, и запихивает ему в рот песок. Тот давится, плюется.

— Любишь фрукты? — добро-добро улыбается Сися.

— Не-е-ет!

— Яблочки? — продолжает Речевка.

— Не-е-ет!

— Апельсинчики? — включаюсь в игру я.

— Не-е-ет!

— Ананасики? — вносит свою лепту в самосуд Пятно. Мы смеемся. Ананас — полная экзотика, никто из нас в жизни ни разу не пробовал ананаса. Вот сейчас мы им Дрына и накормим.

— Не-е-е-е-ет! — вопит Дрын, плюясь песком.

— Значит, сли-и-и-ивочки? — «догадывается» Сися.

— Не-е-ет!

— Лю-у-у-бишь, Дрынчик. Сливочки все любят! — говорит Сися, строит жуткую рожу, издает злобный рык и делает Дрыну «сливочку». Долго и сладострастно наминает Дрыну нос, крутит его туда-сюда, подпевает:

— Я пригласи-ить хочу-у на та-анец ва-ас и то-олько ва-ас! И не случа-айно этот та-анец — ва-альс!

Мы хохочем. Хорошенький получается «вальсик». Речевка танцует вальс с воображаемым партнером. Пятно самозабвенно вертит головой туда-сюда. Я подвываю «Вихрем закружит белый танец!..» Всё зыкински…

Только вот: нам все время мешает Дима, нудно тянет нас за рукава, за штанины, Речевку — за юбку, пытаясь оттащить от Дрына, приговаривает, словно стараясь отвлечь нас от нашей мстительной вакханалии:

— Дай джювацку! Дай пияфкА! Дай сово-ибудь!

«Ну, поиграйте со мной в „сово-ибудь“! У вас нехорошая, зля игра. Давайте играть в нашу, хорошую игру!»

Ему жалко Дрына. Но мы «отдрыниваем» Дрына по полной. Наконец мы его отпускаем. В заключение каждый дает Дрыну по пендалю. Речевка тоже, но не ступней, а коленкой, придерживая юбку. «Н-н-на, дрынская морда!..»

— Еще будешь к Диме приставать, — говорит Сися, — уши к ж…е приклею.

Мы смеемся. Дрын уходит. Уже издалека показывает кулак и убегает. Дима всхлипывает сквозь улыбку, шепотом приговаривает:

— Дай сахайоцку… дай баяноцку…

Нам уже не так весело, как было вначале. Скорее грустновато. Но мы все еще упорно делаем вид, что у нас прекрасное настроение, потому что мы восстановили справедливость. Жестоко, конечно, но восстановили.

Я достаю из кармана пластинку «джювацки»-пепперминта. Я аккуратно кладу ее на скамейку, очень медленно, обстоятельно, выверяя каждое движение, разрезаю жвачку на пять частей перочинным ножичком. Одну часть — Диме. Тот сияет, сразу забыв про Дрына. Мы все молча жуем, громко чавкаем. Так вкуснее. Дима тоже пытается громко чавкать, но у него не получается: он просто очень широко открывает рот, к тому же пытаясь моргать в такт жеванию. Мы одобрительно смеемся. Он, как всегда, улыбается, с уважением приговаривает:

— Джювацка!

— Пе-пер-минт! — торжественно произносит Речевка.

— Пи-ми-мин, — уважительно повторяет за ней Дима.

Все в порядке. У нас во дворе мир.

Сколько я жил в этом доме, столько помню Диму. В старших классах мы, конечно, с ним уже не играли. Но «сово-ибудь» продолжало оставаться неизменным ритуалом. Дима больше дружил с маленькими ребятами, но и нас помнил и, как мне кажется, по-своему любил.

Потом у меня был университет. Дворовая жизнь завершилась окончательно. А Дима все так же сидел в песочнице, окруженный детворой.

В конце восьмидесятых в наш двор стало приходить какое-то запустение. Началось с того, что умерла Чуня. Дима остался один в квартире. Пустой, облезлой, без замка. Однажды кто-то залез в нее и вынес все, что там оставалось. Даже лампочки вывинтил. Зачем-то нагадил в углу. Кто-то вроде Дрына, наверное.

Диму, конечно, кормили. Кто чем. А потом стали и подпаивать. И не просто так.

Я переехал в другой район. Иногда приезжал в гости к Сисе, который продолжал жить в нашем доме. Один раз во дворе меня встретил постаревший, грязный, весь обтрепанный, но такой же улыбчивый Дима.

— Дай водоцки!

Я промолчал. Как-то не игралось в «сово-ибудь».

— Дай пойтвефку.

Я не стал дожидаться конца игры. Дал Диме банку немецкого пива. Тогда это была редкость.

— Сабибо, — улыбнулся Дима и пошел в песочницу.

Через пару лет Дима пропал. В его квартиру въехал какой-то шустрый чернявый мужичок, который устроил в ней челночный склад. Говорят, мужик сначала оформил себя Диминым опекуном, а потом достал липовую справку, что Дима вылечился и вменяем. Заставил Диму поставить закорючку в договоре о передачи собственности. Это было совсем не сложно. А дальше — Дима исчез. По слухам его просто отвезли куда-то за окружную и оставили на шоссе.

В те годы я бывал в нашем дворе всего пару раз. Двор стал какой-то мертвый. Как будто из него ушел добрый дух, который хранил его многие десятилетия. Люди перестали здороваться друг с другом. Висело над нашей песочницей что-то унылое и недоброе. Сирень вырубили, качели сломались, и одинокая железка качалась, как протез.

Сися, который стал хорошим программистом, эмигрировал в Америку. И лет пятнадцать я вообще не появлялся в наших местах. Что мне там было делать?

И вот пару лет назад вдруг мне позвонил Сися. Он вернулся. Америка его достала, и он устроился программистом в какой-то преуспевающей конторе в Москве. Он вернулся в свою квартиру, в наш старый дом. Сделал евроремонт. Через «Одноклассников» нашел Светку Речевку, которая, кстати, работает в магазине, принадлежащем Дрыну. Дрын конкретно поднялся, держит с десяток точек, растолстел так, что не узнать. Но смеется по-прежнему: визгливо поикивая.

Пятна Сися не нашел и не мог найти: он погиб в Чечне.

Сопля — в Израиле — гранит алмазы.

Сися пригласил меня в гости на вечеринку одноклассников. Мне как-то не хотелось ехать, но я приехал.

Была весна. Май месяц. Я не узнал своего двора. Он ожил. Сирень снова отросла. Она вся пенилась фиолетово-белой пеной до третьего этажа. Качели починили и покрасили в несколько ярких цветов. По периметру новой сосновой песочницы плотно сидели детишки, человек десять. Смеялись. Вдруг из песочницы между детьми выскочил пес. Дворняга, пегая, с доброй улыбчивой мордой. Пес подбежал ко мне, боднул мне носом ладонь и бесцеремонно уткнулся носом в колени, как будто мы с ним сто лет знакомы. Я погладил пса. Он, виляя хвостом и улыбаясь, посмотрел мне в глаза и опять боднул ладонь носом, будто бы говоря:

— Ну дай сово-ибудь!

— Димка! Димка! Не приставай к дяде! Иди к нам, Димка! — звонко крикнул рыжий парнишка из песочницы. Парнишка был похож на Пятно. Пес лизнул мне руку и убежал к ребятам.

 

Шахтёр Рабинович

Недавно я отправился в круиз по реке Рейн. Очень мне в круизе понравилось. Но сначала — пару слов о круизах вообще.

Не знаю, с чем ассоциируется у вас слово «круиз», но у меня оно ассоциируется со словом «мезим». Речной круиз — с просто «мезим», морской или океанический — с «мезим форте».

Раньше я думал, что корабли существуют для того, чтобы на них плавать. При этом, как учили нас Дефо со Стивенсоном, плавать, перенося суровые испытания, испытывая непереносимые суровости и всё такое. Теперь я понял, что корабль — это такое специальное плавающее устройство для интенсивного приема пищи. Что-то вроде баржи с комбикормом и веселыми хрюшками. Бригантина «Ням-ням». Каравелла «Три толстяка». В общем, если по-простому — жральня на воде, работающая по пословице «Кушай, Мокушка, к весне зарежем».

Вот, например, расписание на том самом немецком кораблике, чавкающем (метафора не случайна) по Рейну. Кораблик замечательный. Рейн тоже замечательный. По масштабам похож на реку Угру. Или Мологу. В общем — широкая река.

6-30. Завтрак «Ранней Птички» («Early Bird» breakfast).

Подразумевается, что клиент, как птичка, романтически зачавкивая бутерброды, встречает восход. Просто, всухую, встречать восход в круизах не положено.

7-30. Просто завтрак.

«Просто завтрак» продолжается до 9-30.

С 9-30 до 10–30 — перерыв.

10-30. «Fruhshoppen». Фрюшоппен — это такая, как сказано в расписании, «типичная центрально-европейская традиция». Переводится примерно как «утренняя кружка». Традиция заключается в том, что в 10–30 после двух завтраков на палубе выставляется халявное пиво и халявные же сосиски. Сосиски большие, типа продолговатых надувных шариков, сочные, питательные. Нажористые такие. И пиво хорошее, пенное. И еще после этого будут говорить, что у нас в России свирепствует алкоголизм. У нас даже на советских рублевых монетах (помните?) Ленин показывал своей хипхоповско-пролетарской ладошкой на 11–00. А эти зажигают в 10–30. Умалчиваю, что еще на «просто завтраке» можно размяться шампанским. Если, конечно, кораблик с пятью звездочками.

Фрюшоппен длится час, до 11–30.

12-30. Обед. До 14–30. Без комментариев.

С 2-30 до 3-45 — тихий час.

3-45. На палубе шеф-повар показывает успевшим оголодать отдыхающим, как изготовить яблочный штрудель. Яблочный штрудель изготавливается шеф-поваром прямо на глазах изумленной публики, а потом публика с криками «йаволь!», «йа, йа!», «дас шмект!» его поедает. Где-то к 4-15 крики, чавканье и сытое поикивание, похожее на снайперские выстрелы, смолкают. Минут на 15.

4-30. «Час Чая» («Tea time»). А также — разнообразной выпечки.

6-00. Час Коктейля. Коктейли разные: «Ананасовая мечта», «Кровь Карибов», «Ролс Ройс», «Банана Лумумба», «Зеленая Лэйди», «Шоколадно-банановая девочка», «Секс на пляже» и т. п. Закусить эту ананасовую лумумбу на пляже тоже нужно. Чем-нибудь сладеньким.

Напившись до зеленых девочек и наевшись до кровавых мальчиков, товарищи круизёры дружно идут на ужин.

7-00. Ужин. Ужин, разумеется, каждый день новый. Итальянский, швейцарский, мексиканский, восточный, французский, немецкий. Всех их объединяет одно — убойность.

В 9-00, постанывая, отдыхающие расходятся по анимейшанам, бинго и казино, чтобы в 12–00 посетить буфет для полуночников. И там хорошенько «подкрепиться» до «Ранней Птички».

В принципе это довольно щадящий график. Если корабль большой, если это лайнер, то ням-ням-буль-буль-нон-стоп не прекращается ни на одну минуту. Помню, плыл на лайнере «Costa Atlantica» по норвежским фьордам. Сказка, а не круиз. Красотища неописуемая. Но!

«Costa Atlantica» — белоснежная девятиэтажная мандула. Тринадцать, если не ошибаюсь, баров. Сколько буфетов, подсчитать трудно. Они возникают повсеместно и неожиданно. Несколько ресторанов.

Плыву, помню, по этим самым фьордам, свесив животик с перил за борт. Улыбаюсь. Животик покачивается туда-сюда. А в голове всё крутится что-то из школьных лет: «Глупый викинг робко прячет тело жирное в утесах. Он смеется и хохочет, тело вытащить не хочет…». Помню, что там был не «викинг», а кто-то другой. И что он не смеялся и не хохотал. А кто и что он делал — никак не вспомню.

Но — возвращаюсь на Рейн.

Круиз начался в Амстердаме. Из Амстердама мы вышли вечером. Плыли ночь. Проснулся я, как всегда, рано. Я вообще встаю ни свет ни заря, а тут еще два часа разницы с Москвой.

Я вышел на верхнюю палубу. Светало. Ландшафт вокруг был немецкий. Поля — как будто их мыли шампунем против перхоти, аккуратно-симметричные домики. По Рейну стелился слоистый туман. Тоже — аккуратно, как будто по линейке. Красиво…

Смотрю: на палубу поднимается мужик. Лет пятидесяти-пятидесяти пяти. Коренастый, с роскошными казацкими усами. Крепыш. Поднимаясь, берется за перила так, как будто каждый раз хочет их вырвать, но щадит.

Крепыш поднялся, подошел к краю палубы. Достал папиросу, предварительно щелкнув безымянным по дну пачки. Обстоятельно покатал папиросу между пальцами. Посмотрел за борт. Сказал тихо: «ё-маны…» Плюнул вниз, ревниво проследив траекторию плевка. Закурил, оберегая зажигалку двумя ладонями, хотя ветра не было никакого. И я понял, конечно, что это наш.

— Доброе утро! — сказал я.

— Доброе! — сказал крепыш. — А я тоже понял, шо ты наш.

У крепыша был легкий акцент. Примерно как у Марка Бернеса в «Двух бойцах».

— А как вы… ты определил?

— Ну, сначала ты трагычно, як твой Гамлэт, смотрел в рэчку и долго чесал затылок. Хрустя им, як капустой. Я-таки уже подумал, шо ты — чесоточный утопленник. Но потом ты закруглил свой прэдсмэртный чёс, и звонко, я извыняюся, сморкнулся из левой ноздри в Рэйн, зажав правую мизэнцем. Чёсать затылок и сморкаться через мизэнец могут только наши. Кстати, меня зовут Абрам.

— Очень приятно. Вова…

— Вова — это хорошо. Ахтуально. Фамилия у меня, кстати, тоже рэдкая, а именно — Рабинович. Ну, тебя твоё фамилие и не спрашиваю. Якой-нибудь Иванов, Петров, Елизаров…

— Типа того.

Так мы познакомились с Абрамом Рабиновичем.

— Нам с тобой, Вова, на этом лэдоколе «Дер Чэбурашка» две недели чохать, — продолжал Абрам. — Тах шо давай сближаться в духовной плоскости. Ты, Вова, чэм по жизни занимаешься?

— Да так… преподаю, пописываю.

— Понял. Творческая личность. Типа художника Тюбика. Уважаю. А вот я — як некошэрная сардэлька. Бэздуховным бызнесом занимаюся. Трубами торгую шо твой последний потс…

— Трубы — это респектно, — сказал я.

На палубу стали выносить завтрак «Ранней птички». Чаёк, плюшки, бутербродики.

— Говно это усё, а не респект, — сказал Абрам, властно взяв сразу три бутерброда с колбасой. — Приобщайся, Вова.

Я взял плюшку и, тяжело вздохнув, стал жевать.

— Жуй, жуй, Вова. Эти эсэсовцы шо-шо, а плюхи умеют пэчь. А трубами торговать — это… Торгаш — он и есть торгаш. Разве это профессия? Купи — продай… Капиталист он и есть фарца. Тьфу. Вот у меня раньше была профессия!..

— Какая?

— Шахтер.

— Да ну!

— Да, Вова… Вот была жись! Восемь часов у забое. С отбойным молотком. Шо твой Рэмбо с аутоматом. Да шо Рэмбо! Пусти этого цуцика у шахту — он же ж со страха такого шептуна метанового запустит… Взорвет усе на хрен. Да, было время. На гора тройную норму давали. «Шобы кр-рай твой пр-роцветал, нужен…» Шо нужен, Вова?..

— Не знаю.

— Плохо, шо не знаешь. «Нужен уголь и металл!» Эх! Родной ты мой Донбасс! Богатырский край! Лучшее место на земле. Была у нас, Вова, своя шахта. Еврейская. Да. Лучшая, Вова, шахта на весь героический Донбасс. Директор — товарищ Мендельсон. Бухгалтер — товарищ Могилеуский. Ударники — Миша Козан, Сеня Вайншток… Железные парни. Глыбы. Титаны обрэзания. Дисциплина была… Китайцам от зависти на такую дисциплину топиться надо в ихнем сраном Хуанхэ. Извини, что выражаюся.

— Да ничего.

— Я ж шахтер. Шахтер без выражений — шо песах без мацы. Дисциплина — да… Нихто не пил… больше литра у день. Так товарищ Мендельсон сказал: больше литра горилки у день не пить. Хто больше литра выпьет, оформлю вторичное обрэзание в виде катрации. Ну, пыво, ясный шлимазл, не считается. Так шо полная трэзвость. А как работали! На совесть… Приехал я недауно на Донбасс, поглядел…

— Ну и?..

— Да ну!.. Политика — шмалитика… Флажками машут. Прэзидэнт этот… Витька-Динозавр. Скучно. Не тот пошел шахтер, Вова, не тот… Без полёта. Мельчает шахтер. Он же ж уже не за главное думает, а за деньги. Болит душа у меня, Вова, за мое родное Левобережье, жжёт вот тут, — он гулко бухнул кулаком в грудь, так эхо отозвалось над молчаливо-туманным Рейном.

У Абрама зазвонил мобильник.

— Вот! — сказал он. — Труба зовет. Мамона кличет. Никакой жизни. Один некошерный чистоган. — Он посмотрел на часы: — Проснулись они там, видишь ли, в своем Тель-Авиве. Ало! Да. Шалом, сволочи! Да. Шо?! Как еще не отгрузил? Ты шо, Изя, свинины объелся? Почему «не кричи»? Почему «не ругайся»? Нет, Изя, я по любому буду крычать и ругаться. Я еще буду и у морду бить. Да. Через полчаса не отгрузишь — заставлю тебя при рабби съесть килограмм сала. Я тэбя разорву, як Клычко промокашку. Понял? Усё. Отбой, подонки.

Он отключил телефон.

— Ладно, Вова, приходи через час на заутрак. Поговорим о глауном. А я тут буду пока зв; нить. Буду раздавать этим ленивым еврейским потсам воспитательных дюлей. Извини, что выражаюся…

— Да ничего…

— Я же ж гнусный бызнюк. А бызнес трэбует выражений в смысле снятия стрэсса.

Через час я спустился на завтрак. Рабинович уже сидел и разминался омлетом.

— А! Вова! Садись сюда. Проголодался?

— Да не очень.

— А я проголодался. Пока этих тельавивских тунеядцев строил — живот подвэло.

— Ты постоянно-то где живешь?

— Як «где»… На родине, в Израиле.

— Ну и как там сейчас?

— Хоро-о-о-шая страна! Очень хорошая. Конечно, многовато еврееу. Это есть. Еврей, Вова, он хорош, когда штучный. Два еврея — это уже многопартийный Кнессет. Три — это уже Талмуд на выезде. А здесь — 7 мильонов. Я умоляю! Но страна всё равно хорошая. Чисто, уютно. Люди — если поштучно — замечательные. А какие помидоры выращивает мой брат Мойше в своем кибуце! Шо за помидоры! Это же ж ягодицы солистки группы «Виа-гра», а не помидоры. Это же ж роскошь! Псалми Давыда! Ты, Вова, ел когда-нибудь настоящие жидовские помидоры?

— Н-н-нет… Клубнику вот израильскую ел…

— Нет, Вова, еврейская клубника — это говно. Извини, что выражаюся. Еврейская клубника — это, извини меня, Вова, гэморройный козий котяш. Рэзинка. Ей можно в футбол играть. Помидор — это да. А клубника… Разве можно сравнить еврейскую клубнику с подмосковной? А? Ты ел когда-нибудь настоящую подмосковную клубнику?

— Ел.

— Вот и я ел. Еврейская клубника — это как подмосковный помидор. Бурый камень из почки. А вот еврейский помидор — это как подмосковная клубника. Я ведь, Вова, после Донбасса долго жил в Москве. Я же, Вова, — коренной, можно сказать, москвич. Знаешь, Вова, какой лучший город на земле?

— Какой?

— Москва.

— Согласен.

— Москва — это, можно сказать, моя родина. Крэмль! Арбат! А какие были пельмэнные! Какие чебурэчные! Если этот чебурэк съесть — ты же ж его будешь помнить от Рождества до Пасхи. Ты будешь им пахнуть весь квАртал унутри, снаружи, поперек и наискось. Это ж был Чебурэк! Личность! Такой Чебурэк с портвейном «777» — это была веха в биографии. Это ж почти клиническая смэрть со свэтом у конце тунэли. Согласен?

— Согласен.

— Съездил я тут по делам в Москву…

— Ну и как?

— Город, конечно, процветает. Пухнет и пузыриться. Это есть. Это хорошо. Но — не тот пошел москвич. Не тот. Мельчает москвич. Что-то мельтэшит, юркает туда-сюда, шакалит… Нет, богатыри не мы, это точно. И чебурэк тоже пошел какой-то правильный, но недушевный…

Зазвонил мобильник.

— Опять эти трубачи-горнисты… Извини, Вова. Ало! Шалом, животные!.. Как?! Опять деньги не перевели?! Если через час денег не будет, я из вас буду делать фаршированную щуку по-содомски. Усё. Вот такая, Вова, жизнь. Извини, работа. Приходи в 10–30 на этот… как его… на ихний нацистский опохмел. Придешь?

— Приду.

В 10–30 я поднялся на палубу на фрюшоппен. Рабинович пил пиво и ел сосиски.

— Шалом, Вова! Шо, готоу героически метать сардэли?

— Да не очень…

— Давай, давай… На халяву, как говорит мой племянник Моня Кац, и жид насвинячился. Извини, конечно, что выражаюся… У немчуры сардэль шо надо. Уж шо-шо, а сардэлю фриц мастерит с толком. Это тебе не амэриканская соевая нэкрофилятина… Ты, Вова, когда-нибудь был в Штатах?

— Нет, не был.

— Зра. Хорошая страна. Я ведь после Москвы долго в Штатах жил. Я же ж, можно сказать, кровный янки. ГрАжданство у мена ихнее и усё такое. Хорошая страна. Можно сказать, лучшая в мире. Жрут они, конечно, хуже шакалов, это да… Набьет моську чыпсамы и рад. Писки-кола, кака-кола… Кошмар! С мозгами у них тоже… дэгэнэратиуный штиль. Это снова да. Но у целом страна замечательная! Небоскребы, Лас-Вегас и тах далее. Хотя, Вова, у последнее время американец стал мельчать. Не тот пошёл американец… Нет, не тот. Шо-то усё боится, дергается…

Раздался звонок.

— Да! Уже шаломкалися… Ароша, не юли… Ароша, будь честным мальчиком. Говори четко и ясно. Так… Так… Не смох… Так… Не сделал. Так… Значит, сшытай, что ты уже у анатомическом тэатре с номерком на задней ноге. Лежишь голый и грустный. Да. Заутра тэбе будет смертельные кю бэз вазелина. (Извини, Вова). Будь здороу. Видишь, Вова, какая сплошная грусть печального расстройства… Не дают доесть сардэлю. Давай, Вова, приходи обедать.

На обеде Рабинович с аппетитом ел спагетти и с неменьшим аппетитом говорил:

— Я ведь, Вова, если хочешь знать, корэнной узбек. У меня усё дэтство прошло у Бухаре. Ты, Вова, бывал у Бухаре?

— Бывал. Красиво там…

— А то! Самое, можно сказать, лучшее мэсто на зэмле. Купола — синее неба, Вова. Это ж… У грудях щЕмит. А дымок кизячный… А?.. Это ж… Я рыдаю, Вова…

Абрам смахнул слезу с левого уса:

— Но узбек теперь пошел не тот, мельчает узбек…

Зазвонил телефон.

— Да. И шо? И смэта не составлена?.. Нет, я буду ругаться. Я буду нэ только ругаться, но и лягаться, и кусаться… Ты меня спрашиваешь? Шо я тэбэ сделаю, Гриша? Я отвечу, тэбэ, Гриша! Я тэбэ сделаю массаж простаты кипятильником (Извини, Вова!)…

В 3-45 за поеданием штруделя я узнал, что Рабинович служил на китайской границе, что Амур — лучшая река в мире, но пограничник нынче мельчает. Вместе с Амуром. И что китаец тоже пошел не тот.

Во время «tea time» Абрам рассказал, что учился он в Питере и что белые ночи в городе на Неве — «это як Песня Песней». Но что питерец в наши дни испортился и протух. Не тот пошел питерец.

На коктейле и за ужином я прослушал удивительную трехчасовую лекцию под названием «Еврей пошел не тот». Пересказывать эту лекцию я не буду, потому что не хочу обвинений в антисемитизме. Заканчивалась, тем не менее, рабиновичевская лекция словами: «Шо бы вы усе, несчастные гоп, бэз нас, пархатых, делали? Русь без еврея — як день Победы без Кобзона». Потом мы долго целовались, плакали и пили коньяк за дружбу народов.

Потом, где-то ближе к полуночи, я узнал, что «русак, падла, измельчал» и что, тем не менее, через десять лет «Россия уих этих заокеанских еврокитайцев сделает, як „Челси“ „Шинник“».

А перед самой полуночью одновременно зазвонил и неутомимый Абрамычев мобильник и глухо молчавший до полуночи мой. Рабиновичу звонила его Симочка, а мне — моя Лолочка. Жены. Как сговорились.

Пересказывать содержание наших разговоров не буду, потому что не хочу обвинений в слащавом сентиментализме. Помню только, что Абрам употреблял выражения «мой клубничный тухесёныш», «целую в розовые пяточки моего сердитого мопсика», «Симочка-зюзик, у него мягкий пузик» и еще что-то в том же духе. Я в основном выражался короткими фразами («так точно», «есть», «будет сделано» и «не извольте сумлеваться»).

После этого мы долго сидели молча. А когда пробило полночь, Абрам Рабинович сказал:

— Ты, Вова, наконец-то, понял своей умной головой, хто на этом свете таки не мельчает?

— Понял.

— Вот и я понял. Ладно. Пошли-таки харю мять. Поздно уже… Завтра у шесть трыдцать приходи на «раннюю птичку». Я тэбэ расскажу, як я у чернотухесной Анголе варганил нефтепровод. Это же ж нужны Донцова с Вергилием, чтобы написать усю эту «Негриаду». Придешь на «птичку»?

— Приду.

А куда деваться? Интересно послушать-то. Да еще на халяву.

 

Трбан

Чартерный перелет Москва-Бали занял девятнадцать часов. Плюс шесть часов задержки. Мука смертная. Да ещё две посадки.

Первая — в Карачи (Пакистан). Вторая — в Патайе. В знаменитом тайландском Триппербурге. Итого: три раза взлетали, три раза садились. Орлята учатся летать.

Правда, посадки были отличные, как всегда. С аплодисментами. Наши летчики, что ни говори, лучшие в мире и сажают виртуозно. Не хуже чекистов. Шутка.

И вот наконец Бали. Уря!

Из прохладного кондиционированного аэропорта — в густое, вязкое болото балийского зноя. Не идёшь, а плывёшь, как жаба в киселе. На жабу сразу гостеприимно вешают венок из лотосов:

— Уэлкам ту Бали!

— Сенькю, — астматически хрипит жаба и, жадно хватая ртом раскаленный воздушный кисель, медленно загребает его передними и задними лапами. Измученным брассом плывет к автобусу. Жабе плохо. Она больше суток летела на райский чудо-остров. Жалко жабу. Но не очень.

Что такое Бали? Ха!

Бали — это влажные перламутрово-шёлковые лотосы, кажущиеся ненастоящими.

Небо, в которое нельзя смотреть без головокружения. Растительность, бурная, как страсть.

Тысячи обезьян с лицами высокопоставленных взяточников и ловкими пальцами вокзальных щипачей. Они воруют очки, часы. Банан они пожирают сразу, а дешевую сладкую картошку гневно бросают вам в лицо, как слишком маленькую взятку.

Пагоды, похожие на гигантские мутирующие галлюциногенные поганки.

Заторможенные питоны с пластырями на философических мордах, чем-то очень напоминающие охранников в московских офисах.

Огромные, монументальные морские черепахи в стиле ампир.

Балийки, прекрасные и предупредительные, как жены сразу после свадьбы.

Летучие мыши-вампиры. Что-то вроде тещи, подвешенной за ноги. Так сказать, наглядный образ глубинной подсознательной мечты зятя.

Скульптурные композиции, вырезанные из арбузов и дынь. Арбузные ведьмы, дынные карлики.

Сотни фруктов, названия которых невозможно запомнить. Помню только знаменитый дуриан. Его надо есть с прищепкой на носу. Если убрать прищепку — чувствуешь себя стервятником, клюющим божественно сладкую падаль.

Шоферы, спокойно, с зевком идущие друг другу на таран со скоростью 140 на узкой дороге, как окосевшие покрышкины. Потому что балийские покрышкины — индуисты и у них много жизней, в отличие от вас, несчастного, одноразового зайки.

Спектакли на сюжет «Рамаяны», великого древнеиндийского эпоса, где принц Рама — весь в алмазах, блестках, перьях и с нежным брюшком, как Киркоров, а главный злодей удивительно похож на толстенького подвыпившего братка в сауне, который успел уже снять с себя всё, кроме золота и гневно ругает банщика за то, что пиво недостаточно охлаждено.

Массажи с эсэсовским выламыванием конечностей, во время которых вы кряхтите, как младенец на горшке, и зловеще шевелите пальцами ног. И вас немного жалко. Но не очень.

Всё это — Бали. Остров-мечта. Остров-сказка.

На Бали мы отдыхали вместе с моим хорошим приятелем — Олежеком Лупандиным по кличке Лом. Олежек — милейший человек, призёр, кажется, Сибири по вольной борьбе в полутяже. Или по боксу. Или и по тому и по другому разом. Забыл.

Доброе, открытое лицо. Короткая стрижка. Уши растут прямо из шеи. Легкая, трогательная косолапость. Если жмет руку, то так, что отдается в копчике.

Языков Олежек не знает, но на русском говорит со всеми свободно, без малейшего стеснения. Во время разговора улыбается и делает энергичные разминочные движения, как боксер в углу ринга. Такой доброжелательный дружественный танец. Танец приветствия.

Олежек носит с собой скакалку и любит иногда попрыгать где-нибудь в супермаркете. Если Олежек видит зеркало, он обязательно встанет в стойку и сделает пару ударчиков. Бывает, что Олежек во время шопинга вдруг ляжет на тротуар и быстро-быстро отожмётся раз семьдесят. Или подтянется на чем-нибудь. Например, на ветке баобаба. Словом, Олежек — человек непосредственный и хороший.

Но главное его качество — задушевность. С балийцами и балийками Олежек всегда говорит за жизнь. По-русски, конечно.

Заходим мы, например, в лавочку с сувенирами. В лавочке — приветливый продавец, улыбчивый такой, юркий, похожий на мартышку, которую побрили и облили йодом.

— Хелло! — улыбается балиец.

— Ну, здравствуй-здравствуй! — как старому знакомому улыбается Олежек, обнимает его крепко-крепко за плечо и долго-долго смотрит в глаза. Во взгляде — благодарность, кротость, любовь, память о вечных ценностях, преданность… Ну, не знаю… Так смотрят на соседа, который принес опохмелиться. На жену, которая уезжает в командировку. Надолго. На себя в зеркало после хорошего стула. На природу, на звезды, в туманную осеннюю даль, на толстую пачку стодолларовых купюр и так далее. Потом Олежек говорит:

— Ну что?.. Значит, ты балиец, да?

Балиец стеснительно улыбается. Обаянию Олежка трудно не поддаться.

— Значит Родина твоя — Бали? Так-так… Значит, здесь ты и живешь, и работа твоя, значит, здесь, и семья? Да?

Балиец бормочет что-то вроде: «Уэлкам ту Бали». Улыбается. А чего ему ещё, чубрику косявому, делать?

— Так-так… — всё больше входит в задушевный раж Олежек. — Семья-то большая у тебя? А? Большая, небось, семья-то? И детки, небось, есть? Есть детки-то у тебя? Детишечки-то есть?.. Есть?.. Есть!

Пауза. «Есть!» произносится с интонацией «вот видишь! детки! а ты говоришь!.. ответственность-то какая!» У Олежека даже слезы выступают на глазах. Шутка ли — дети! Олежек крепко обнимает балийца и, утерев глаза, продолжает:

— Значит, и детки у тебя, и жена есть. Поди, красивая жена-то? А? Красивая? То-то. А ты того… не изменяешь жене-то? А? Налево-то не ходишь?

Олежек кивает налево. Балиец тоже смотрит налево. Улыбается он уже одним ртом.

— А-а-а!.. Вижу-вижу… Ходишь налево-то. Проказник! Хо-одишь! Признайся, что ходишь! А?

Олежек делает такое лукаво-озорное лицо, что балиец невольно отражает часть лукавства на своей мордочке. Болезненно-автоматически. Олежек тычет пальцем:

— Хот! Поймал я тебя! А? Ловко я тебя? А? Поймал-то… Да… Но ты- смотри, о детишках с женой не забывай! И с женой того, построже. У нас знаешь как говорят: «К куме ходи, а жену блюди!» Да… А вообще жизнь-то как здесь у вас? А? Зарплата как? Плотють вовремя? А? Ты смотри… Не забижают тут тебя братки-то местные, а? Братки, говорю, не забижают? А? А то если забидють, ты знаешь что — ты им заломчик! Хочешь заломчик покажу? Берёшь вот так вот руку, и — оп!.. Здорово? Классный приемчик? Это меня Петрович научил. Царство ему небесное!.. Представляешь, напился — и в собственной блевотине захлебнулся. Жалко мужика. Ты сам-то не пьешь? Нет? Ты не пей. А то жена прогонит. И детки опять же… Ты не пей!.. С пьяной мордой-то ходить… Она и так у тебя…

Во время трагической истории про Петровича Олежек продолжает держать балийца в заломчике. Балиец, конечно, понимает, что это шутка, лопочет всякие слова: «стронг», там, «спорт», «уэлкам ту Бали»… Олежек отпускает балийца, но не надолго:

— А то ещё вот подножечка… Если что, ты им, гадам, подножечку — оп-паньки! Или вот бросочек ещё… Смотри… Берешь вот так вот… локотком в душку, коленочкой в пашок и — хреее-нак! И тут ещё по почкам можно добавить… Так вот — бзык!.. Чтоб уж наверняка. А еще делают с перевёртом — это вообще насмерть… Вот так вот — с подначкой… С пОтягом — ё… Нет, тебе этих слов знать нельзя, ты ж балиец… Вот так вот — ба-ба-бах! Вот. А потом кладешь его, фашиста… вот так вот, как карася, ляжками шею зажимаешь — и на удушенье, на удушенье его, суку такую…

В конце концов Олежек опять обнимает полузадушенного балийца, кладет ему голову на плечо и долго-долго красноречиво молчит. Потом обстоятельно передает привет жене, детишкам. Достает прыгалки и весело прыгает в следующую лавочку.

Там он, например, долго пересказывает балийцу содержание фильма «Место встречи изменить нельзя». В лицах, с подробностями, с объяснениями идиоматических выражений:

— А этот-то ему: надо, говорит, идти вынимать Фокса с кичи… Ну, в смысле ему же вышак ломится… А Горбатый-то ему: ты, говорит, поучи свою жену щи варить, говорит. Понял юмор-то? Ха-ха-ха! Щи варить. Знаешь, что такое щи? Ну, это хлёбово такое капустное…

Особенно Олежек любит, конечно, сакраментальное: «А теперь я сказал — Горбатый!» И кричит его с нечеловеческой экспрессией и по нескольку раз. И балийцы смотрят на Олежека, открыв рты.

Еще Олежек любит петь песни Юрия Антонова. Слуха у него нет совсем. Но он любит, чтобы ему хором подпевали балийцы — про «море-море», про «зайду на Виноградную», про «летящей походкой», про «давай обнимемся у трапа».

По утрам мы с Олежеком совершали пробежку по берегу океана. Потом я купался, а Олежек еще часа полтора с двумя гирями на поясе прыгал по скалам, ворочал валуны и т. д. И пел про «я живу на одном, ну а ты на другом…» И вот один раз мы с Олежеком решили сделать большой заплыв. Плыли долго, часа полтора, метрах в двухстах от берега. Наконец выплыли в очаровательную лагунку. Из лагунки открывался край дикого пляжа. На пляже — обрывки снастей, старые лодки, дальше — хижины под пальмами. Никого. Тишина, только море вопросительно шуршит и какая-то птица томно так постанывает из джунглей. Сели на камень, смотрим на море, отдыхаем. Красота!

Вдруг чувствую — на плече рука. Обернулся. Олежек тоже.

Стоит девочка лет семи, улыбается. Протягивает нам по лотосу и лопочет что-то по-балийски. Видно, что приветствует. Желает, так сказать, счастливых перевоплощений.

— Здравствуй, дочка! Ты балийка, что ли?.. — завел свое Олежек

— Быр-тыр-мыр… — это она чего-то по своему.

— Значит, балийка… Живешь здесь, значит?..

— Фыр-мыр-пыр…

— И семья у тебя…

— Кыр-пыр-дыр…

— Экая говорливая… Тебя, как тёщу мою, хрен переговоришь…

— Мыр-дыр-фыр…

А мордашка вся так и светится. В узеньких глазках-светлячках столько счастья — на весь мир хватит. Даже завидно.

Вдруг девочка вся вытянулась, вскинула личико, подняла ручонки к небу и как закричит

— Трбан! Тррбан! Трррб-а-ан!

Мы посмотрели вверх.

В синем небе торжественно плыл самолет. Белоснежный и перламутрово-шелковый, как лотос. Он плыл совсем еще низко, только набирал высоту, властно наращивая гул моторов. Отчетливо видны были все детали, кажется, даже заклепки на обшивке.

Это был наш самолет! Мы с Олежеком сразу его не узнали. Наш старенький «Илюшка». Старенький, но до чего же красив! Чисто лебедь.

И почему-то вдруг гордость переполнила наши сердца. И не сговариваясь, мы с Олежеком закричали, как сумасшедшие:

— Это наш, наш! Русский! Русский! Это наш! Раша!

— Трбан! — кричала девочка. — Трбан! — и хлопала в ладоши, и пританцовывала, и махала трбану лотосом.

И мы тоже кричали и махали лотосами. И нам почему-то вдруг очень захотелось, чтобы девочка поняла, что это именно наш, русский трбан, самый хороший трбан в мире. Что у нас самые лучшие, самые смелые летчики, с глазами, синими и честными, как небо. Летчики, которые лучше всех в мире умеют сажать трбаны, и что весь трбан с благодарностью аплодирует нашим мужественным летчикам. И что несмотря на все временные трудности, на происки всяких там глобалистов или как их там…, несмотря на воровство, на взяточничество, на то, что наши главные беды — дураки и дороги, несмотря на все это, — мы всё-таки самая-самая лучшая страна в мире. Страна, в которой живут немножко странные, но прекрасные, добрые люди, такие, как мы с Олежеком. Страна, где производят надежные, замечательные трбаны…

Бог его знает, почему именно здесь, в этой маленькой балийской деревушке на нас, двух здоровых взрослых мужиков, нашел такой вот стих.

Наверное, мы просто очень долго плыли, и птица стонала так томительно в зарослях джунглей, и небо было такое головокружительно синее, и трбан был такой белоснежный и такой до слез наш, и у девочки в глазках-светлячках было так много нерастраченного счастья.

И девочка поняла нас. Я уверен: она нас поняла!

Мы еще долго — и девочка, и я, и Олежек — кричали про трбан, скакали, махали лотосами и смеялись. До тех пор. Пока трбан не набрал высоту и не растворился в небе, таком синем, как будто это было не небо, а какой-то редкий, волшебный минерал. И казалось чудом, что белоснежный, нежный, как лотос, лайнер рассекает твердое кристаллическое небо так легко и свободно.

А потом девочка со смехом убежала в хижину, а мы с Олежеком молча, сосредоточенно сопя курносыми носами, поплыли назад. И все полтора часа, пока мы плыли, мы, заложив лотосы за уши, старались их не уронить и не замочить.

Хороши мы, наверное, были: рязанские носы-сапожки, ушки-топорики, а за топориками — лотосы. Плывут, фыркают. Думают про трбан.

В отеле мы положили лотосы в воду. И ещё две недели не увядал их влажный шелк.

А потом мы засушили их в книжках. Олежек — в инструкции по рукопашному бою. Я — в книге о вкусной и здоровой пище. И храним их до сих пор.

А Олежек перестал делать балийцам заломчики. Он просто обнимал их и долго-долго молчал. А когда в небе пролетал самолет, он говорил: «Трбан». Тихо и значительно. А потом долго-долго отжимался или таскал валуны.

Обратно мы летели так же мучительно. Опять с тремя взлетами и с тремя посадками. Но это было уже неважно.

Потому что когда-нибудь потом, может быть, даже очень-очень скоро у нас будут не только самые лучшие в мире летчики, но и самые современные, самые удобные, самые комфортабельные в мире трбаны, которые будут летать точно по их трбанскому расписанию. А в наших аэропортах будет просторно, светло и чисто. И люди в ожидании посадки на свой трбан будут не только добрыми и глубокими внутри, но и доброжелательными и вежливыми снаружи. И в глазах у них будет столько же счастья, сколько и в глазках-светлячках девочки с острова Бали.

И тогда каждый из нас с чистой совестью и с гордостью сможет сказать: «Летайте трбанами Аэрофлота».

 

Балийский паровозик, или Новый Год среди людей

Дело было на Бали. На одном из лучших островов планеты Земля. Но — по порядку.

Мы решили отметить Новый Год как-нибудь по — особенному.

«Голубой огонек» — это, конечно, хорошо. Родина. Обращение президента, змеиный шип шампанского из-под пробки, из последних сил зажимаемой большим пальцем, пока президент подсчитывает яровые с озимыми, великодержавные стоны Курантов, крики «ура!», запах оливье, хвои и мандаринов, снежная рябь в обмороженных фонарных нимбах, постаревший Киркоров, потолстевший зубастый Шура, похудевший Задорнов, все так же ругающий Америку… Это все трогательно, знакомо.

Новый Год в Европе — тоже неплохо. Рождественские распродажи, тевтонские Санты-Клаусы с лицами напившихся престарелых эсесовцев в отставке, дождь со снегом. Уютно, спокойно.

Новый Год где-нибудь в Египте или в ОАЭ — тоже выход. Раблезианство шведских столов, купание в ночном море, похожем на подогретые чернила с рассолом, арабские танцы славянских животов, верблюды, минареты, вечный песок в ушах и шлепанцах.

Но нам хотелось чего-нибудь не то чтобы экзотического, вроде утки по-пекински в Пекине, жареной собачатины в Гуаньчжоу или акульего карри в Гоа. Нет. Чего-нибудь этакого. «С закрутовыпендрёжным приподвыпердончиком», как говорят в народе. И вот я хорошенько подумал, а жена твердо решила: едем на Бали. Местечко Денпасар. Отель «Гран Мираж». Предварительно заказываем ресторанный зальчик на двоих. Полный интим. С ансамблем. Двести с лишним долларов с человека. Ладно, глупо, но раз в жизни можно. Зато — какие-то специфические местные сладкие устрицы, какие-то особые морские ежи, сваренные в кокосовом молоке, лобстеры-гиганты по-денпасарски, черепаший бульон с лотосами по-гранмиражски и дальше — по списку.

Понимаете? Экзотика и камерность. Изысканнейший аристократизм постмодернистского неоколониализма. Этнический хай-тэк. Ансамбль должен был играть какой-то особый «балийский хип-хоп-джаз». Гитарист — из Папуа Новой Гвинеи. Интеллектуал. Поклонник Че и Шнитке. Растаман-китаефил с креном в этническую музыку кечуа. Словом, круче некуда.

Под каждое блюдо — своя композиция. Представляете? Перуанская дудочка-кена под устрицы. Вернее, устрицы под кену. Хип-хоп — под ежей. Лобстер под хард-блюз. Черепаший бульон — под «Катюшу», аранжированную, в свою очередь, под нечто среднее между кантри и алтайским горловым пением. И так далее. В перерывах — тематические индуистские импровизации на виолончели с трещоткой. Отвал башки, а не Новый Год!. Там еще предполагались какие-то сладости, горящее мороженое и прочие нехорошие излишества. Про напитки умалчиваю. Коктейли окончательно окосевшего Венечки. Свежая змеиная кровь с тростниковым пивом. Виски с соком дуриана. И прочее.

Да! Ещё — какие-то упадочнические танцы. Не «встаньте, дети, встаньте в круг», а профессиональная индонезийская балерина, сидящая на помосте-кровати. Ворожба пальцами, ресницами, коленками и лодыжками. Всё — со смыслом. Ресницы в пандан с ежами и хип-хопом. Пальцы — к блюзу и лобстеру. Наверное, чтоб лучше чистился. Лодыжки — отдельно. Обворожительница. Женщина-змея.

Мы прилетели на Бали за несколько часов до Нового Года.

В темно-васильковых сумерках балийского вечера — черные силуэты пагод. Кажется, что пагоды сейчас стронутся с места и куда-то пойдут. Есть в их очертаниях что-то от на мгновение остановившегося странника в одежде, развеваемой ветром. Хорошо сказал. Всюду — голубиное воркование бамбуковых подвесок на океаническом легком бризе. Стрекотание насекомых, похожее на капанье майского дождика на газету. Жирная зелень джунглей в темноте, напоминающая причудливые нагромождения пластилина. Океан пахнет свежевымытым младенцем. Уже ночью он всё равно неуловимо зеленоватый. Балийцы ходят бесшумно. И даже со спины видно, что они улыбаются.

Мы искупались в море, раздвигая руками фосфоресцирующий планктон. Как будто пузырьки шампанского с подсветкой.

Посидели на берегу, слушая насмешливое бульканье бамбуковых виселок, дребезжание цикад и шуршание моря и джунглей. Десять тридцать. Пора.

Зальчик ресторана был, действительно, изысканный. Сочетание тишины бархата и задумчивости аквариума. В левом углу приглушенно ворковал мини-джаз-банд. Мэтр из Папуа Новой Гвинеи оказался неестественно худым, высоким японцем с иссиня-черными прямыми волосами почти до пояса и с кожей цвета в меру пережаренного зрелого каштана. Он улыбнулся моей супруге, как улыбаются симпатичной жене несимпатичного соседа и вложил в уста кену.

В правом углу сосредоточенно ворожила пальцами, бедрами и ресницами индонезийская чаровница.

Скорбный официант внес устрицы и «Шабли». Мы скорбно ели устрицы и маленькими глотками, как рыбий жир, пили «Шабли».

После устриц был перерыв, и каштановый японец курил сигары «Ромео и Джульетта», томно запрокидывая голову и медленно колыхая волосами, как конь хвостом.

Я заметил, что мои движения замедляются. На часах было одиннадцать.

Затем пошел черепаховый бульон (вкусный) под экспериментальную «Катюшу». Пили змеиную кровь с тростниковым пивом (невкусно). Слева было медлительное ползание дамы по кровати с намеком на что-то из «Кама-сутры» для начинающих.

Жена зевнула. Я тоже. Потому что это заразное.

Снизу, с первого этажа ресторана, раздавался всё нарастающий шум. Это разгоралась местная плебейская встреча Нового Года. Там хохотали, орали какие-то местные глупости и танцевали под Бритни Спирс. Одиннадцать двадцать.

Нам дали ежей, балийский хип-хоп джаз, танец пальцев, виски и дуриан.

— Ёжики, — сказала задумчиво жена и опять зевнула.

— Да, — сказал я. — Ёжики-пыжики. — И тоже зевнул. Ёжиков не хотелось.

Потом был опять перерыв, какие-то этнические импровизации и «Ромео и Джульетта».

На первом этаже — конкретно зажигали. Туса шла в полный рост. Перевернулась пара столов. Танцевали под Таркана.

А на нас надели трудовые фартуки, выдали нам мюллеровские щипцы и двух лобстеров размером с молочных поросят.

Хрякокатицы, — сказала жена, покачиваясь на стуле. Это у нее вообще-то семейное — соревноваться в неологизмах.

Да, — сказал я. — Свинорак хоть куда.

И мы зевнули совместно.

Хард-блюз ввел нас в полное оцепенение. А внизу, кажется, уже кто-то качался на люстре. Одиннадцать пятьдесят. Мы обреченно ковырялись в этих членистоногих кабанах и печально думали, что Новый Год пропал.

В очередном перерыве мы переглянулись и, не говоря ни слова, встали, стыдливо потупив взоры, и вышли из зала.

А внизу творилось что-то невообразимое: несколько сотен китайцев, индонезийцев, корейцев и прочих малайцев орали, танцевали и водили веселые паровозики. Мы тут же выпили по двойному джину без тоника и подключились к паровозику. Одиннадцать пятьдесят пять.

Вообще-то ни я, ни моя супруга никогда не участвовали в паровозиках. Тем более с китайцами. Мы никогда не перекидывались мандаринами с японцами. Никогда не целовались с незнакомыми малайцами и малайками. Не участвовали в конкурсах, типа «кто кого перетолкает попой». Попой я почти насмерть перетолкал одного корейца, потому что у корейцев попы меньше, чем у россиян. Жена тоже толкалась с какой-то полинезийкой и затолкала ее в бассейн. После этого взорвались петарды и пришел Новый Год. Вся эта азиатская тусовка взревела, как брачующийся членистоногий кабан, и ринулась в бассейн. Мы купались в бассейне прямо в одежде, и я кричал «Танцы на воде, е-е-е-е!» И это было счастье. Счастье единения с массами. Причем, неважно, какой национальности. Никогда больше я так не любил жизнь, как в ту Новогоднюю ночь на Бали, одном из лучших островов планеты Земля.

А потом было утро. И неторопливое купание в теплом океане. И упорное неузнавание корейца, которого перетолкал попой, и малайки, с которой целовался взасос на глазах изумленных малайцев. И пагоды, и джунгли, и воркование бамбука.

Я вот что хочу сказать: Новый Год — праздник особый. Народный. Помните, что было сказано о декабристах? «Страшно далеки были они от народа». И ничего хорошего у них не получилось. Не надо отрываться от масс. В Новый Год надо качаться на люстре на Мальдивах, толкаться попами в Таиланде и водить паровозики в Малайзии.

А аристократов из себя потом будем корчить, когда проспимся.

 

Я ёжик, я упал в Ганг

Странности начались уже с Шереметьева. Это была ещё не мистика, скорее, что-то вроде вкрадчивого, но настойчивого вплетания сна в явь.

Во-первых, рейс «Москва-Дели» не задерживался ни на минуту. Что само по себе настораживает. Утреннее субботнее Шереметьево чем-то неуловимо напоминало не слишком рентабельный «Рамстор» где-нибудь на окраине Стамбула. Краснолицее славянство в трениках, дремлющая чернокожая интеллигенция в неизменных белых носках, бодрые в любое время суток монголоиды с тюками…

В кафе «Робинзон» — только бутерброды с сыром. Я попросил слойку с яблоком.

— Слойки с яблоком — с 12.20, - ответила девушка в многообещающем декольте. И крайне неэротично зевнула.

Почему с 12.20?..

Я сидел в «Робинзоне», пил экспрессо, ел сыр и думал про Индию. Я уже давно хотел в Индию. Прочитал кучу литературы, даже слегка освоил алфавит деванагари. Деванагари снился. Почему-то путаясь начертаниями с решеткой петербургского Летнего Сада. В сущности, по-настоящему мне всегда были интересны только три народа: русские, китайцы и индусы. Европейцы (это моё личное и, конечно же, неверное мнение) уже окончательно отработали ресурс своей загадочности. О нас — молчу. Посещение Китая в своё время оставило у меня безнадёжное впечатление Марса. А вот Индия…

Кто-то очень неплохо сказал примерно так: Россия — это подсознание Европы, Индия — это подсознание России. Я согласен с писателем. Один мой знакомый индолог напутствовал меня перед поездкой:

— Забудь всё, что ты прочитал в книжках. Об Индии читать бессмысленно. Её надо пережить. Как войну, любовь, беременность, рождение ребенка, развод, славу, смерть… Теперь дальше: Индия тебя или примет, или — нет. Она тебя примет, если ты примешь её. В Индии никогда не злись. Даже если случится что-нибудь крайне неприятное. Смотрел мультфильм «Ёжик в тумане»? Ну так вот. Когда приедешь в Индию, скажи себе: «Я ёжик. Я упал в реку. Пусть река сама несёт меня». И она — вынесет. В Индии никогда не употребляй будущее время. Не говори: «Я завтра улечу в Мумбай в 7.00». Говори так: «Завтра, может быть, если бы это было угодно Хануману, Ганеше, Кали, Лакшми, Брахме, Шиве, Раме…(дальше — по списку назови всех, кого знаешь), я бы улетел, или уехал, или, если так надо Раме, Шиве, Брахме ect., пошёл пешком хоть куда-нибудь, например, в Мумбай». В Индии никогда не говори: «Я хочу». Или: «Мне надо». Или ещё какие-нибудь европейские глупости. Говори: «Было бы неплохо». Или: «Это было бы воистину счастьем, если бы…». Читал Веничку Ерофеева? Он был настоящий индус. Он сказал: «Всё должно происходить медленно и неправильно, чтобы не загордился человек». Гордыня в Индии лечится на раз. В Индии будь скромен, расслаблен, всеотзывчив и доброжелателен. И тогда Индия примет тебя. А если она тебя примет, тогда ты можешь пить воду из Ганга, целоваться с калькуттскими коровами, гладить мадрасских гадюк, закусывать на улицах Бангалора и ходить босиком по мумбайским помойкам. Ничего этого делать, конечно, не надо. Но ты меня понял.

Я размышлял обо всем этом в «Робинзоне», задумчиво жуя сыр, как священная корова банановую корку.

— Заканчивается посадка на рейс такой-то «Москва-Дели», — объявил безмятежный голос. — Ол зе пэсенджес а рикуэстит ту прасит…

Я вскочил, глянул на часы: до отлета ещё сорок минут. «Началось!» — застонало что-то в районе желудка. Через минуту я был у своего гейта. Всё спокойно. Начинается посадка. Неторопливые вежливые индусы, наши — тоже вполне интеллигентная публика. Индусов — две трети самолёта. Почему «заканчивается посадка»? Неясно. Здравствуй, Индия. Потом, в Индии, я вообще перестал обращать внимание на объявления. Там вполне могут объявить посадку, а потом сказать, что рейс отменяется. Или наоборот. Но ни то, ни другое абсолютно ничего не значит. Просто ты — ёжик, который упал в Ганг. И он несёт тебя сам. Вместе с пеплом усопших и парящими над водой душами еще не родившихся.

От Москвы до Дели где-то шесть — шесть с половиной часов полета. Разница во времени — два с половиной часа. Со всеми другими местами, которые я знаю, — разница составляет ровное количество часов. С Индией — два с половиной. Примерно. Точное время в Индии вообще не имеет никакого значения. В общем-то как и у нас. Выражение «время — деньги» для индуса совершенно бессмысленно. И мы, и индусы можем тысячу раз повторять этот англо-тевтонский варваризм, а потом, вместо делового перековывания времени в деньги, полсуток просидеть за каким-нибудь бессмысленным метафизическим разговором на кухне. Или на берегу Ганга. Потом я заметил, что индусы очень оживляются, когда речь заходит о чем-нибудь метафизическом: инкарнации, сансаре, душе, смысле жизни. Как и мы. Только у нас сократические диалоги тяготеют к мордобою. У индусов — нет. Индусы — пожалуй, самая неагрессивная нация в мире. Один мой индийский студент, кстати, брахман по происхождению, объяснил мне это дело примерно так:

— Понимаете, о учитель, мы, индусы, верим в инкарнацию. Не реинкарнацию, как буддисты, а инкарнацию. У буддистов, о учитель, можно родиться собакой, а потом, если собака не очень кусачая, — неприкасаемым, а потом, если неприкасаемый оказался хорошим, добрым парнем, — прикасаемым, затем снова быть разжалованным в какого-нибудь бурундука, из бурундука выйти в брахманы и так далее. У буддистов душа гуляет по сансаре, бесконечному кругу перевоплощений, как корова по Мумбаю. Нагрешил — ничего, сойдет. Через одну-другую реинкарнации исправлюсь. В общем-то ниже кошки в буддизме не разжалуют. Даже песня такая есть: «В следующей жизни, когда я стану кошкой…» У нас, индуистов, о учитель, всё не так. Чтобы стать человеком, душа проходит девяносто шесть тысяч инкарнаций, и если ты, о учитель, сделаешь плохо, то, став животным, должен будешь ждать девяносто шесть тысяч жизней. Так что если родился человеком — это неслыханное везение. Малейшая оплошность — и ты бурундук девяносто шесть тысяч раз. Поэтому мы, индуисты, очень дорожим тем, что мы люди. Мы не деремся, не кушаем мясо, не воруем. В Индии, кстати, о учитель, очень мало воруют. Вот такие пироги без котят, о учитель.

Потом, в Индии, индусы говорили мне и про сто тысяч инкарнаций, и про «не помню сколько тысяч», и про «очень много, надо спросить у брахманов». Ни в одной книге точной цифры я не нашел. И вообще: индуизм из книг и индуизм, так сказать, в натуре — совсем разные индуизмы. Очень похоже на православие.

Полет прошел прекрасно. Когда самолет выпустил шасси, индусы, подражая нашей традиции, захлопали. Они решили, что самолет уже сел. Потом радостно смеялись до самой посадки. Во время посадки устроили овацию. Индусам нравится, как и нам, подражать, не важно кому: американцам, русским, французам, британцам. Еще бы: один из самых почитаемых богов — Хануман, обезьяна. Но это подражание никак не влияет на их суть. Как и на нашу.

Вечерний Нью-Дели. Шикарные особняки за заборами. Проспект посольств. Здание министерства обороны. Около него — огромные деревья. На деревьях — обезьяны. Священные животные. У индийских оборонщиков есть небольшая проблема: обезьяны время от времени залезают в окна и воруют секретные документы. Наш сопровождающий Ашок смеется: какие баловники обезьяны! Ай да шалунишки!.. Ну да, ничего, документы можно и новые написать…Эка важность!..

А обижать обезьян, которые помогли принцу Раме найти свою возлюбленную Ситу, — нельзя.

Я остановился в отеле «Империал». Перед «Империалом» — аллея из пальм с совершенно голыми стволами, похожими на фонарные столбы. По стволам носятся, как полосатые тени полдня, юркие бурундуки. Те, которым ждать девяносто шесть (или сколько там?) тысяч жизней. Отель — шикарный. Швейцар — в тюрбане и роскошно усат. Усы взмывают вверх почти до глаз. Усач по-гусарски наотмашь отдает честь «Хеллоу, сёр!» Полдоллара на чай за усы. В Индии надо давать на чай. Не потому что просят (они обычно и не просят: гордые), а потому что если не дашь — что-нибудь случится. Я далеко не суеверный человек, но опыт есть опыт. Один раз я не дал на чай водителю — и у меня сломался чемодан. Другой раз не дал носильщику — и тут же в ванной подвернул ногу. Индия. Хотите верьте — хотите нет. Чаевые — это что-то вроде минижертвоприношения индуистскому пантеону. Индию, это огромное единое живое целое, надо все время ублажать, уговаривать. Перед ней надо заискивать. И это нисколько не унизительно. Так же, как индусу, даже самому культурному и передовому, не унизительно брать на чай. Просить он не будет, но возьмет. Честь и достоинство — отдельно, чаевые — отдельно. Это разные измерения. Индусы, конечно, любят деньги, но в общем-то — презирают их, как мы. Они могут долго и нудно торговаться из-за ерунды, а потом сделать царский жест. Из полутора десятков экскурсий я забыл (правда, забыл!) оплатить четыре. Потом вспомнил, но индусы прислали имэйл: «Ладно, дарим…»

Тут всё объясняется следующим образом. Есть такое слово — «триварга». «Триварга» — три основания жизни. Это — «кама» (любовь), «дхарма» (закон, правила, устои, традиции) и «артха» (польза, выгода). Друг другу они не мешают. Чаевые — это артха. Сделать приятное гостю — дхарма. Жизнь индуса развивается по триварге. Родился. Вырос. Полюбил — женился (кама с «кама-сутрой»). Народил детей, которых надо кормить (артха с чаевыми). Но воровать и идти в криминал нельзя (потому что дхарма). Когда обеспечил семью и вырастил детей, можно, согласно той же дхарме, «уйти в лес», т. е. стать монахом, чтобы добиться «мокши» (у буддистов — нирваны), иначе говоря, вырваться из бесконечного круга перевоплощений — самсары. Сразу в лес идти бессмысленно. Увлекаться камой в старости — глупо. Всё логично. Давать на чай — дхарма. Брать чаевые — артха. А то останешься без мокши и станешь многоразовым бурундуком.

Путешествие по Индии — цепь веселых недоразумений, и относиться к ним надо весело. Например, в «Империале», после оформления документов, не рисепшене девушка, очаровательно улыбаясь, торжественно выдала мне белые тапочки. Почему тапочки, да ещё белые, надо выдавать на рисепшене, а не положить их сразу в номер?.. Дхарма такая. И я пошел по шикарным, в колониально-викторианском стиле, коридорам «Империала», задорно размахивая белыми тапочками.

Утром я был в аэропорту, чтобы вылететь в Кхаджурахо, то самое Кхаджурахо, где знаменитые храмы с неприличными горельефами из «Кама-сутры». Оформил багаж, получил посадочный талон, прошел в накопитель. Когда все уже бодро выстроились на посадку, последовало объявление: «Рейс отменяется». То есть — совсем. До завтра. Но завтра скорее всего рейса опять не будет, потому что в Кхаджурахо туман. Значит — срывается вся моя программа, деньги пропали и т. д. Кошмар!

Дальше был час шока. Воскресенье. Ни один из телефонов агентств не отвечает. Что делать? И я сказал себе (я не шучу): «О всемогущие Брахма, Шива и Вишну! Я ёжик, я упал в реку. Помогите потомку Афанасия Никитича! Плиз!»

— Хэллоу, сэр! — тут же раздалось за моей спиной. — Вы — мистер Эли-сли-дра-стоу?..

— Примерно он, — отозвался я. Это был симпатичный представитель моего турагентства. Мы сели в кафе для бизнес-класса и мило и спокойно обсудили ситуацию. Решили так: вместо Кхаджурахо лететь (через час) в Варанаси (он же — Бенарес, тот самый, где жгут трупы на берегу Ганга), а уже из Варанаси, после экскурсионного дня, лететь в Кхаджурахо. То есть сделать рокировку, потому что по плану после Кхаджурахо у меня шло Варанаси. Вы ещё не запутались? Словом, все оставалось в силе. То есть — что в лоб, что по лбу. Ничего не терялось. Река вынесла ёжика.

И под нудные объявления (что-то вроде: «Пассажиров, вылетающих в Кхаджурахо, просьба немедленно уйти из аэропорта!») я сел в самолет «Дели-Варанаси» и улетел в самое священное место индуизма, место, где томительно-сладковато пахнет сандалом и пеплом погребальных костров, где эхо разносит над водой многоголосое «Ом-м-м-м!», и рыжие цветы плавают в воде цвета пыльного малахита, и… хватит, а то увлекусь.

Бенарес-Варанаси — сердце Индии. Вообще, надо понять, что Индия — это по культурно-языковой насыщенности как минимум несколько Европ. Индийский северный Кашмир и какой-нибудь южный Мадурай отличаются друг от друга в сто раз больше, чем Норвегия от Албании. В Индии более пятисот языков (из них только 18 — т. н. «зарегистрированные») и столько же диалектов, которые, считай, те же языки. Народов — более полутысячи. Письменностей — 24. В Индим издается самое большое количество в мире газет и журналов на разных языках — где-то 5 с половиной тысяч. Для сравнения в Германии, занимающей второе место, — нет и 800. мы не входим даже в десятку.

Если спросить на пляже Гоа любого местного торговца или массажиста, сколько он знает языков, он подумает и скажет: «Пять». Потом ещё подумает и добавит: «Или шесть. Я не считал». Поэтому индусы, которые все живут, пардон за терминологию, в «мультикультурном» пространстве «полиэтнизма», все очень способные. Как, опять же, мы. У индусов, как и у нас, есть много т. н. малых народов. Но никто никогда их всерьез (если не считать колонизаторов) не преследовал, в отличие от ситуации, скажем, в Европе. Помните, о России до 1917 года в учебниках было написано: «Тюрьма народов». Ладно, тюрьма. Один философ правильно сказал: «Да, Россия — тюрьма народов. Зато Европа — кладбище народов». И это верно. Сейчас там живет десятая часть этносов — от того, что было раньше. Остальных просто уничтожили. А у нас с индусами — все на месте. Бедненько, но в сохранности. Словом, с разнообразием в Индии все в порядке.

И всё же Бенарес — сердце Индии. Любой индус мечтает быть сожженным на берегу Ганга. Кремация стоит дорого. По их, конечно, понятиям. Где-то тысячу долларов. Настоящая кремация, на костре и с сандаловым деревом. Для малоимущих есть электрокрематорий. Разговоры о грязном бенаресском Ганге — чушь. Замечательная река. Экологически чистая. Никакого вредного производства. Масса рыбы. Кстати пеплом сожженных Ганг только очищается. Раньше, правда, было хуже. Дело в том, что кремировать можно только тех, в ком соединились пять элементов: вода, земля, воздух, огонь и атман (что-то типа Абсолюта). А вот в умерших детях, скоропостижно скончавшихся беременных женщинах и тех, кто погиб от укуса кобры, пять элементов не соединились. Поэтому их жечь нельзя. К их телу надо привязать камень и бросить тело в Ганг, на съедение рыбам и крокодилам. Ясно, что от этого вода чище не становится. Но сейчас есть закон, по которому их положено сжигать.

Думаю, почувствовать дух Индии можно по-настоящему только на Ганге. На восходе и на закате.

Восход — это рождение. Закат — смерть. Ощущения совершенно разные, но в чем-то неуловимом очень схожие. Как это ни высокопарно-банально звучит, на Ганге чувствуешь (если, конечно, Индия тебя, ёжика, приняла) полноту бытия. «Всё во всём», как говорили древние. Утром, на восходе: молятся оранжевые брахманы, тут же неприкасаемый шудра стирает бельё, корова жует ветку, равномерно роняя задумчивые лепешки на бетон, группа женщин сидит на корточках и закусывает из пластиковых тарелочек расставленных на земле (в метре от коровы), очень деловой козёл, покрыв козу, делает свое козлиное дело (в паре метров от тарелок), совершенно голый юноша (наверное, джайн) чистит зубы веточкой нилы, два щенка играют, кусая друг друга и урча, присевший паренек, весело напевая, справляет нужду, одноногий дяденька мылится в Ганге, старик сидит в кресле и смотрит на Ганг (он приехал сюда умирать), девочка греет чайник на костре… И корова, и джайн, и козёл, и брахманы — все явно в хорошем настроении. Добрая утренняя космическая коммуналка. Каждый по-своему, как может, говорит: здравствуй, мир! Никаких искусственных перегородок, никакого ханжества. Полный и безоговорочный синтез. Вообще, в Индии я ни разу не испытал чувства брезгливости. Грязь, которой в Индии, наверное, больше, чем во всем остальном мире, здесь какая-то…негрязная. Ей богу! Это не грязь — это неотъемлемая часть жизни. И смерти. Всё — настоящее: и коровьи лепешки, и брахманские молитвы. Молитвы без лепешек, как и лепешки без молитв, были бы неполными.

На закате в Бенаресе зажигают погребальные костры. Надо взять лодку за двести рупий (примерно пять долларов) и поплыть к кострам. Сильнейшее впечатление.

С десяток костров высотой в два человеческих роста. Тут опять же: козлы, дети, брахманы, лепешки… Подносят трупы в мешках. Что-то кричат тебе. Наверное: «Посторонись!» Шум, гвалт, треск костров. Алая мерцающая жара. Пахнет сандаловым пеплом. Меня тут же облепили местные «экскурсоводы»: они копят деньги на собственную кремацию. Надо дать. Ни страха, ни отвращения, ни «потрясения» нет. Есть всё то же чувство, что и утром: всё во всём. Самый сильный эпизод: в двух шагах от костра, в котором явно просматриваются фрагменты горящего тела, лежит недавно ощенившаяся собака и кормит десяток щенков.

На следующее утро в аэропорту Варанаси-Бенареса, разумеется уже после получения посадочных талонов, прозвучало привычное слово «Canceled». Рейс в Кхаджурахо отменяется. Туман. А в аэропорте Кхаджурахо нет компьютеров. Путь был один: четырнадцать часов ехать на машине: вечером и ночью, по затуманенной дороге, похожей на наш местами заасфальтированный лет тридцать назад проселок.

У французов есть такая «побайка» про мифический город Петаушнок:

— Где находится Петаушнок?

— Сначала до луны, а потом четыре раза налево.

Вот примерно таков же был путь в Кхаджурахо. Он стал одним из самых сильных воспоминаний моей жизни. Я ни на секунду не жалею, что не полетел самолетом. И вы бы не пожалели. Да, было нелегко: очень болели ключевые части тела — попа и голова. Потому что я был как мячик между сидением и потолком. Была четырехчасовая экзистенциальная пробка в городе Аллахабад, где на узкой двухсторонней дороге (только туда и обратно) машины, обозы, запряженные коровами, рикши (индийские рикши любят даже во время движения сидеть нога на ногу и курить), мотоциклисты и огромные фургоны выстроились в пять рядов и двигались в обоих направлениях по всем пяти рядам. Никогда я больше такого не видел. Причем — явно — какой-то порядок во всем этом присутствовал. Иногда, правда, в кювет выпадали машины и переворачивались, но на это никто не обращал внимания: карма. Сегодня ты, завтра — я.

— Вы, европейцы, — весело комментировал водитель Гитеш, — ездите справа, англичане — слева, а мы — и так и так. Индия — самая свободная страна.

— Согласен, — сказал я.

То же самое я обычно говорю европейцам про Россию. У вас, дескать, «внешняя свобода», а у нас — «внутренняя». Старая песня.

— У нас, в Индии, хорошо. У нас всё есть, — продолжал Гитеш.

«Ага, как в Греции», — подумал я.

— Кроме порядка, — добавил Гитеш и засмеялся. Индусы, кстати, охотно себя критикуют, ругают и «очерняют». Как и мы. Потому что и они и мы в глубине души слишком уверены в себе. Но индусы — в девяносто шесть тысяч раз больше.

— У нас в Индии, — не унимался Гитеш, — всё можно. То есть так: конечно, много чего нельзя, но если очень хочется — то можно. Например, можно иметь только два ребенка и одну жену, но у многих больше, чем два ребенка и одна жена.

— А как же налоги на третьего ребенка?

— Их надо платить. Но если очень не хочется, то можно и не платить. Ха-ха-ха! Или: надо ездить по дороге слева, но если очень хочется — можно и справа, вот так…, - и Гитеш лихо выехал на правую полосу и там подрезал встречный какой-то ромбовидный обоз с канистрами, запряженный верблюдом.

То, что вытворял Гитеш по дороге, я не могу передать. Я просто не понимаю, что он делал. У нас шутят, что только в России можно получить удар сзади, когда обгоняешь по встречной полосе. В Индии всё это выглядит как детский лепет на зеленой лужайке.

Это индийское «нельзя, но если надо, то можно» сродни нашему «авось». Что такое «авось»? «Авось» — это уверенность, что все будет хорошо. Откуда это берется? Не знаю. У индусов эта уверенность идет из самого духа индуизма. По ночной дороге из Варанаси в Кхаджурахо, петляя по паутине проселков, в клубящемся молоке тумана, чудом объезжая какие-то деревья, спящих коров, помойки и ямы, мы с Гитешом страстно обсуждали индуизм:

— Кто из индийских богов является покровителем писателей? — спросил я. Я всё-таки филолог, чуть-чуть где-то даже писатель…

Гитеш задумался.

— Может быть, Ганеша? — попытался подсказать я. Это такой получеловек-полуслон.

— Да, — охотно согласился Гитеш. — Ганеша — бог писателей. Точно. Хотя он, конечно, бог удачи… но писателям и бизнесменам он тоже подходит. И врачам тоже…

— Причем здесь бизнесмены?

— Ну как…Писатели пишут книги, бизнесмены тоже пишут… Всякие цифры, суммы… Если они не будут писать, им не будет удачи. Поэтому они могут попросить Ганешу: Ганеша, научи нас писать удачные цифры! И всё будет хорошо. А писателям без Ганеши тоже нельзя… И нам, шоферам… — и он чудом объехал внезапно всплывшую из тумана бетонную надолбу, зачем-то торчащую посреди дороги.

Потом выяснилось, что богиня письменности — все-таки Сарасвати. Хотя писателям нельзя без Шивы, Вишну, Кали, Кришны, Рамы и т. д. А Сарасвати, в свою очередь, нужна морякам, летчикам, поварам, матерям, скотоводам, рыбакам, и тем, кто пьет слишком много вина. То есть русским. И вообще Сарасвати — это не Сарасвати, а Путкари, она же — Шарада, она же — Вагишвари, она же — Брахми, она же — Бхарати…Хотя Бхарати — это совсем не Сарасвати, но можно, если надо, считать, что Сарасвати — это Бхарати…и т. п.

Понять что-нибудь во всем этом очень трудно. Вернее, невозможно. Любой бог может отвечать за что угодно или тут же «перевести стрелку» на другого бога (если очень хочется). Идет, например, индийский студент мимо храма, скажем, Ханумана. Надо ему попросить у Сарасвати, чтобы она помогла ему удачно сдать экзамен по санскриту. Индус и говорит: «Дорогой Хануман, попроси, пожалуйста, у Рамы, чтобы он передал Кришне, чтоб тот сказал Сарасвати, что мне нужно сдать экзамен». Или что-нибудь в этом духе. Причем на полном серьёзе.

Другой пример, уже не выдуманный. В Дели есть могила Ганди. Я спрашиваю гида:

— Но ведь у вас надо тело кремировать и пепел бросить в Ганг…Как же можно было захоронить Ганди в земле?..

— А его кремировали и часть пепла бросили в Ганг…

— А другая часть?

— А другая здесь. Но ведь река недалеко…Так что можно считать, что прах Ганди в реке…

Всё-таки индусы — непобедимый народ. Как и мы. Царь-колокол не звонил, но можно считать, что он звонил, царь-пушка не стреляла, но…

Утром, на рассвете, я все-таки приехал в Кхаджурахо. Сцены, изображенные на стенах храмов Кхаджурахо, конечно, откровенные, ничего не скажешь. Местный индус вдохновенно пояснял:

— Ничего странного здесь нет. Это же всё кама — часть триварги. Каждый должен это уметь. Посмотрите: вот эта поза называется…

Целый час индийский товарищ просвещал меня в смысле половой жизни. От стыда я весь рдел, потел, извивался и клубился. А потом индус-сексолог совершенно неожиданно сказал так:

— Но вы не подумайте, что всё это секс.

— ?

— Это никакой не секс. Это просто йоги и йогини упражняются в высвобождении магической внутренней энергии. А секс тут не причем. То есть он, конечно, причем, но вообще-то его здесь нету.

Вот тебе на! Опять — загадочная индийская душа. Мерцающая индийская реальность. То ли нереальная реальность, то ли реальная нереальность. Не поймёшь. Но зд; рово.

В отеле — подтверждение моих философских умозаключений. Маленькая деталь, но в ней — вся Индия. Я захотел открыть окно. В окне — две рамы. Внутренняя — открывается, внешняя — нет. Наглухо заколочена. Вызываю служителя, спрашиваю:

— У вас окно открывается?

— Да, сэр! — и открывает царским жестом мне внутреннюю раму.

— А эта?

— А эта не открывается: инсекты.

— Так почему же вы говорите, что окно открывается?!.

— Так ведь оно и открывается, — и он, снисходительно глядя на меня, как на умственно отсталого, пять раз открыл и закрыл внутреннюю раму…

— А то?! — орал я.

— А то — нет. Инсекты. Но это-то ведь открывается…

Дальше у нас состоялся получасовой метафизический разговор о том, что есть «открыть окно». Я оппонировал десятки диссертаций, сам защитил — две, подготовил пятерых кандидатов культурологических наук, но такой напряженной и плодотворной научной дискуссии не помню.

Ночью мне снились индийские храмы. Во сне я наконец-то понял, откуда взялся храм Василия Блаженного, это, на мой взгляд, самое загадочное архитектурное сооружение человечества. Самое неправильное и самое гармоничное. Я знаю: храму Василия Блаженного снится Индия. Она — его подсознание.

Утром, в аэропорту, после оформления посадочного талона, как водится, объявили, что рейс в Дели отменяется. Туман.

— Поедем на поезде, — сказал сопровождающий. Несколько часов — и вы в Дели.

— Несколько — это сколько? — спросил я.

Сопровождающий нежно улыбнулся, и я не стал переспрашивать.

На пероне паслись коровы. Коровы в Индии — это что-то вроде больших голубей с рогами. Они ходят, залезают мордами в помойные баки, переворачивают их и едят всё, что там есть. Подчистую. Насколько я понял из моих наблюдений за священными животными, деликатесом у них является сладкий (от клея?) слоеный картон. Поедая картон, коровы мычат от удовольствия. А так коровы совершенно всеядные. Их, разумеется, никто не обижает, а если корова вдруг встанет не там, где нужно, ей говорят: «Кыш!» И весело машут на нее ладошкой, как на озорную пичугу.

Поезд оказался очень хорошим, не хуже наших электричек. В поезде было два туалета, так сказать, в разных стилистических регистрах: «В европейском стиле» («in European style») и в «индийском стиле» («in Indian style»). Так что сортирная архитектоника стилей в Индии богатая. В поезде бесплатно и неплохо кормили. Я поел: ничего, не умер. Потому что Индия приняла меня. Ехали четыре часа. Дели встретил меня родным «Империалом», бурундуками, усачом и белыми тапочками на рисепшене.

Дальше было ещё много интересного: Джайпур, Гоа. Но об этом как-нибудь в другой раз.

И вот я говорю: если хочешь лучше познать самого себя, езжай в Индию. Потому что индусы — это «глубинные мы». Можно, конечно, ужаснуться собственному подсознанию. Можно морщиться, отворачиваться от священной коровы, жующей картонку. Можно брезгливо обойти голого джайна, который великодушно не зажигает ночью лампочку, чтобы об нее не обожглись мотыльки. Можно не смотреть и не посещать туалетов «in Indian style». Но избегать всего этого — значит бояться затаенных глубин собственного духа. Индия — это сокровенный, пророческий сон России. Это — Настоящая Правда о жизни. Не хочешь знать правду — не парься. Сядь в парижское джакузи — и думай, что ты уже Жак Ив Кусто. А хочешь — упади в Реку Жизни, как ёжик, и молись, чтобы она вынесла. Я упал, молился — и она вынесла. Чего и вам желаю.

 

Мачо Коко из Лагуны Любви

Сам по себе город Канкун малоинтересен. Типичный мексиканский город. Слегка в колониальном стиле, но в целом — новострой.

Здесь, как и по всему полуострову Юкатан, продаются гамаки, шляпы, статуэтки труднопроизносимых индейских божков, кожаная обувь, текила… Что ещё? Ну, майки с календарем майя. Оникс, яшма, пирит. Ещё — жуки. Живые жуки-короеды с приклеенными блёстками на спинках. Этих жуков за лапки пришивают к рубашке и носят. Живое украшение годно на месяц как минимум. Жуки смирные, не гадят, есть не просят, рубашку не рвут. Так, дёргаются слегка, как Вицын между Никулиным и Моргуновым. Считается, что красиво.

Сам город Канкун — ерунда. Зато полуостров Канкун с проспектом Кукулкан — действительно, чудо природы. Чудо-макаронина в двадцать километров длиной и в пятьсот метров шириной, сплошь застроенная отелями. С одной стороны — Карибское море, то есть по сути дела, океан, с другой — лагуна. Её иногда зовут Большая Лагуна. В ней — несколько маленьких. Например, на севере — Лагуна Ничуптэ. На западе — Лагуна Любви.

Море в Мексике — или зелёное, как ведьмины глаза, или голубое, как глаза Алёнушки. В общем, волнующе-женского цвета, цвета то смертельного коварства, то вечной преданности. Песок — ослепительно белый, словно зубы юной мулатки. Песок тут никогда не нагревается, потому что в нем живут какие-то добрые микроорганизмы, поддерживающие специально для туристов комнатную температуру. Совершенно бесплатно.

Лагуна — темно-синяя, вся обросшая джунглями. Или сельвой. Не знаю, как правильно. В Лагуне можно кататься на водных лыжах, но купаться нельзя: там живут крокодилы.

В Мексике есть кактусы, игуаны, текила, пирамиды, мексиканцы и крокодилы. Крокодилов много. По-испански крокодил — «кокодрило», сокращенно — «к;ко».

К «коко» мексиканцы относятся нежно и трепетно, как мы — к берёзкам. Если спросить мексиканца: «Амиго, в этом озере водятся крокодилы?» — мексиканец тут же расплывётся в добрейшей улыбке (мексиканцы вообще очаровательно улыбаются) и скажет, как будто речь идет не о плотоядном пресмыкающемся юрского периода, а о беременном хомячке: «Кокодрило? Конечно, амиго. Наш Коко — славный парень. Вся наша деревня любит Коко. Правда, наш Коко ещё совсем молодой, в нём нет даже и двух метров. Но парнишка он, видимо, хоть куда… Хорхе, мой брат, недавно рыбачил вон там, у Пьяной Коряги. Он говорит, что наш шалун Коко уже завёл себе мучачу. Ай да Коко! Мы её назвали Гуапа. (Красавица, значит.) Даст Бог, скоро наш Коко со своей Гуапой заведут себе маленьких веселых кокодрилитос, вот будет потеха! Маленькие коко — это к дождю».

Если поездить по Юкатану, то на воде — в лагунах, заливчиках — часто можно увидеть мостки, ведущие к чему-то вроде беседки на сваях. У мостков табличка: «Свидание с кокодрило». Табличка, конечно, для нас, туристов, наивных придурков, которые, чтобы пощекотать свои зажиревшие нервы, вечером на цыпочках, скрипя досками настила, крадутся по мосткам на свидание с Коко. Впрочем, иногда, действительно, метрах в трёх-пяти от «дома свиданий» над водой появляются две зазывно строящих тебе глазки зеленовато-буроватых кочки. Это Коко. Или Гуапа. По глазам не определишь: крокодилы макияжем не пользуются.

Если мексиканцы видят крокодила, они тут же радостно смеются и кричат: «Ола, Коко!». «Ола» — значит «привет».

Я так и не понял, в чём секрет этой неиссякаемой нежности. Но нежность эта невольно передаётся и тебе. Смотришь на крокодила — и улыбаешься, как розовой пятке младенца.

В канкунских отелях со стороны Большой Лагуны вывешены заботливые предупреждения: «Кокодрило не кормить». Потому что «наш Коко» должен сам питаться экологически чистой живностью, а не портить себе свой драгоценный животик всякой дрянью — гамбургерами, там, или чипсами.

Мой отель стоял прямо на воде. Здесь полуостров сужался почти до одного здания. С одной стороны натруженно гудел океан, с другой — таинственно молчала Лагуна. К вечеру, когда зажигались огни, к парапету, всегда к одному и тому же месту — к входу в ресторан, в одно и то же время — в семь ноль-ноль, всегда собиралась толпа.

— Ола, Коко! — кричали уже разогретые аперитивом отдыхающие.

Слепили вспышки фотоаппаратов. В воду, вопреки запрету, летел обильный продуктовый дождь. Кто-то олигофренически тыкал в Коко длинными прутьями, кто-то, особенно тёплый от текилы, свешивал к воде ногу и с визгом одергивал её, если Коко шевелился. Но он почти не шевелился. И ничего не ел. Если бы Коко захотел, конечно, он бы вдоволь наелся туристятины.

Но весь вид Коко говорил: «Ну и дураки же вы все. А ещё люди». Было ощущение, что он отрабатывает какую-то тяжкую повинность. Печальный, мудрый, добрый, честный Коко.

В восемь ноль-ноль крокодил разворачивался и растворялся между водным агатом и воздушным бархатом тропического вечера. И все расходились. На ужин.

Жизнь в отеле похожа на жизнь гуся, из которого французы собираются сделать своё знаменитое фуа-гра — паштет из гусиной печёнки. Для этого, как известно, юного гуся добрые французы запихивают в сетку, подвешивают сетку на гвоздь. В рот гусю вставляют трубку, а в трубку через каждые полчаса запехтеривают грецкие орехи. Гусь сначала ещё пытается двигаться. А потом смиряется. Жрёт орехи и жиреет не по дням, а по часам. В отеле всё то же самое. С тем исключением, что тебя потом не забивают.

Когда я приехал в отель, мой чемодан донес в номер носильщик. Мы разговорились. Носильщика звали Рикардо. «Можно просто Рики, — сказал он. — Или амиго. Здесь все называют друг друга амиго. Как по-русски амиго?» — «Друг». — «Друкк… А как твоё имя?» — «Владимир». — «А! Я буду звать тебя Влади». — «Договорились».

Амиго Рики — симпатичный, где-то пятидесятилетний мужичонка. Небольшой, но жилистый и крепенький индеец, с прекрасной улыбкой. Рики улыбался так, как будто он только что лично принял у тебя роды и сообщает, что ты обладатель очаровательной тройни. Он одаривал улыбкой, как долгожданной новостью, дождём среди засухи, корзиной хризантем или стаканом с похмелья. Я дал ему два доллара на чай. Рики включил на лице восторг: «Грасиас, Влади». И его глаза сверкнули, как фотовспышки.

Несколько дней я отлёживался, отсыпался, отсаливался в море и отпивался в баре. Московская зима постепенно отшелушивалась. Слоями. Вместе со снами. Снится, скажем, метро, потом — слякоть, ржавчина на батарее… И на следующий день всё это забывается. Смывается из памяти. Потом, например, целую ночь снится, что ты отмываешь руки после газеты «Аргументы и факты», пахнущей раздавленными клопами. Всю ночь моешь руки и не можешь отмыть. Долгий, нудный, липкий сон. А утром просыпаешься, трясешь головой, ныряешь в океан — и всё забыто. Происходит очищение ауры. Реставрация фрески. Сауна духа. Гадюка меняет кожу. Называйте, как хотите.

Каждый вечер я ходил смотреть на Коко, который почему-то не надоедал. Может быть, потому что крокодил — это путешествие во времени. Всё-таки полторы сотни миллионов лет. Это тебе не Децел.

В баре у отеля я часто встречал Рики. Мы разговаривали:

— Значит, ты работаешь в отеле? — спросил я его один раз.

— Через день. А в другие дни у меня другая работа.

— ?

— Я учу туристов пить текилу.

— ???

— Приходи завтра вот сюда.

Рики достал рекламку. На ней был обозначен другой отель. Стрелка указывала, куда подходить.

— Завтра в восемь.

На следующий день, после очередного мистического рандеву с Коко, я пошёл смотреть, как Рики учит туристов пить текилу.

Бассейн. Гремит хабанера. На берегу бассейна — стол. На столе огромный поднос. На подносе полсотни стопок текилы, нарезанные лимоны, солонка и ещё полсотни стопок с чем-то красным. У стола стоит Рики. В мексиканском костюме, в сомбреро, под которым уместилось бы пятнадцать Рики. Рики заметил меня и обворожительно подмигнул. Вокруг стола толпилось человек сорок. Много наших, которых легко определить даже по затылкам: у наших на затылках такое выражение… Как бы это сказать?.. У наших выражение затылка — любознательное. Наши затылки как бы говорят: «А ежели мы её бонбой?..» Или: «Нет, уж ты мне, сука, покажи, чем набито чучело этого мамонта!» Видно, что обладатель такого затылка и картину Пикассо ногтём поковыряет, и устройство унитаза в «Хилтоне» изучит, и крокодилу пальцем в нос залезет, и мимо стола с текилой не пройдёт — хлопнет дюжину- другую стопок.

Хабанера смолкла, и мой друг Рики начал говорить на индейском английском, похожем на чукотский русский:

— Амигос! Это — текила. Вы знаете текилу. Её делают из кактуса «агава», «пита» или «магуэй». Текилу пьют так. Сначала берут на язык соль. (Он высунул красный, как перец чили, язык и насыпал на его кончик щепотку соли). Потом, — продолжал он говорить со сморщенным носом и полуоткрытым ртом, — надо выпить глоток вот этого острого томатного сока. Он называется «сангрита». Это значит «маленькая кровь». Кровиночка. (Рики хлопнул стопку сангриты). Потом надо откусить лимон. (Рики откусил лимон). А потом одним глотком выпить текилу. (Рики лихо дернул пятьдесят грамм текилы, крякнул и поправил сомбреро). Всё понятно?

— Да! — сказали туристы дружным хором, но на разных языках.

— Но можно пить текилу и по-другому.

— Как? — спросили отдыхающие.

— Объясняю, — сказал амиго Рики. — Вы макаете лимон в соль. Вот так. И держите лимон с солью в левой руке. Правой рукой вы берете сангриту и выпиваете её. Вот так. Потом быстро кусаете лимон. И — сразу принимаете текилу. Вот так!

Рики опрокинул стопку, поморщился, сказал «коньо де мар» («коньо» — это нехорошее слово, «мар» — море, получается что-то вроде «хрен морской») и поправил сомбреро.

— Красиво работает, — сказал по-русски один из отдыхающих. — Чисто Кио.

— Существует ещё огромное множество способов пить текилу, — продолжал Рики. — Например, такой. Вы выжимаете лимон в текилу. Вот так. Потом солите сангриту. Вот так. Затем выпиваете сангриту. Хрп… И тут же запиваете сангриту текилой… Глп… У-у-у… Коньо де мар! Главное, — продолжал Рики придушенным тенором, — не делать промежутков.

— Это правильно, — согласился всё тот же русский турист. — Промедление — смерти подобно.

— Можно делать и иначе, — героически подавив икоту, произнёс Рики. — Две текилы сливаются в одну сангриту. Сливаем.

— А три можно?

— Можно.

Рики слил три текилы в одну сангриту.

— Дальше — съесть лимон и быстро выпить тройную текилу с сангритой. Оп… У-у-у, коньо…

— А соль?

— Забыл, амигос. Но соль тут необязательна. Много соли есть вредно.

— Соль — белая смерть, — влез наш. — Или сахар. Я всё время путаю.

— Правильно, — согласился Рики. — И соль, и сахар — это коньо де мар. Мой отец пил текилу следующим способом. Сначала он делал тройную текилу. (Амиго слил три текилы в один стакан). Далее — наливал туда тройную сангриту. Так? Затем выжимал туда три лимона. Так? Потом всё это солил. Так? Наконец зажимал отверстие стакана ладонью. Бил три раза дном стакана об стол. Бум-бум-бум. Так? И дальше что, амигос?..

— Всё это выпивал, — радостно догадались туристы.

— Правильно! Но сначала надо сказать «Оле!»

Рики крикнул «Оле!», залпом уничтожил стакан, крякнул со стоном, сказал ожесточенным шёпотом: «Коньо де мар!» — и внимательно, как на счёт в ресторане, посмотрел на туристов из-под сомбреро, которое уже не поправлял.

— Если честно, — продолжил он, постепенно начиная путать английские слова с испанскими и добавляя туда какие-то свои, индейские, — если честно, текилу можно пить и без сангриты, лимона и соли.

— Упс-с! — неподдельно удивился какой-то американец, похожий на чучело полярной совы в шортах.

— Да. Так пил мой дед. Просто текила запивается текилой.

— Как это?

— Элементарно, амигос. Вы ставите перед собой две тройных текилы. (Он слил и поставил). И внимательно смотрите сначала на первый стакан, а потом — на второй. (Он посмотрел. Все тоже посмотрели.) Что в первом стакане, амигос?

— Текила! — хором завопили туристы.

— Верно, текила. А во втором?

— Тоже текила!

— Это если у вас нет воображения, воли и умения сосредоточиться. Если же хорошенько сосредоточиться и силой воли включить воображение, то получится, что во втором стакане — вода. Или кока-кола. Как хотите. Человеческий дух может творить чудеса, амигос. Показываю.

Рики залпом хлопнул первый стакан. Удивленно посмотрел на звезды и медленно, по глоточку, с неподдельным наслаждением выпил второй.

— Хорошо! — сказал Рики и погладил живот. — Буэно, амигос.

— Wow! — угукнула сова и страстно подтянула шорты.

— Культурно, — одобрил наш. — Заподлицо сработана. Без единого гвоздя.

— А теперь, — произнёс Рики. — Каждый может испробовать свой любимый способ.

Толпа ринулась к столу и накрыла Рики вместе с его сомбреро. Я пошёл в свой отель. Поужинал и решил прогуляться вдоль берега Лагуны.

Фонари мягко освещали чёрную, теплую, замшевую зелень буйной растительности. В замше серебристо стрекотали, как рассыпавшиеся бусы, какие-то насекомые. Наверху было небо, небо Тропика Рака, с месяцем-перевёртышем и ослепительно белыми, тяжёлыми, мясистыми звёздами, нависшими над землёй, как мокрые цветы.

Вдруг я услышал лёгкий шум со стороны Лагуны. Я заглянул за большую агаву и увидел следующее. В Лагуну уходили мостки, за мостками, освещённая тусклым фонариком, виднелась надводная беседка. Это была беседка «Свиданий с кокодрило». В беседке, лицом к Лагуне и спиной ко мне, сидел человек в сомбреро. Рядом с ним лежала сумка. Это был Рики. Рядом, в воде, отчетливо вырисовывалось длинное двухметровое полено. Это был Коко. Я затаился за агавой. Некоторое время всё молчало. А потом Рики тихо заговорил. По-испански, конечно, слегка заплетаясь:

— Да, Коко, вот такие дела, амиго… Значит, целый вчерашний вечер провёл я в кантине. Ты, конечно, знаешь, что такое кантина. Там собираются настоящие мачо и пьют текилу. Женщин, как ты понимаешь, в кантину не пускают. Ты не представляешь, амиго Коко, какой вчера случился позор!.. Какой позор!.. Но подожди, я дам тебе закусить, а сам приму пару целебных капель. Надо заправиться, Коко. Старой развалюхе нужен керосин.

Рики, покачиваясь, покопался в сумке, достал бутылку, отхлебнул, сказал шёпотом своё дежурное «коньо де мар», потом вынул ещё что-то и кинул в воду. В воде булькнуло, чавкнуло, шлёпнуло. Ещё раз чавкнуло и затихло.

— Это хорошая свинина, Коко. Настоящая свежая свинина. Эти толстые янки из отеля оставляют столько свинины, что их хватило бы на сотни таких славных коко, как ты. Ешь, ешь, Коко, тебе надо расти и быть сильным. Так вот, дорогой мой амиго. Вчера я весь вечер провёл в кантине. Ну, как всегда, поговорили с друзьями о жизни, о женщинах, о футболе. О чём ещё может говорить настоящий мачо? Кое-кто, конечно, поплакал. В кантине это можно. Если ты заплачешь дома — ты коньо де мар и больше ничего. Разве можно позволить женщине видеть плачущего мужчину! Пусть меня убьёт кокосом, если я позволю пустить слезу при своей Херрере! А в кантине это можно. Если мачо плачет перед мачо — это нормально. И вот мы сидим в кантине, разговариваем, и вдруг открывается дверь — и кто бы ты думал, припёрся?.. Херрера! О, позор! Какой это был позор, Коко! За мной, как за сопляком в мокрых ползунках, пришла жена, женщина, чтобы взять за шиворот и отвести домой. Эта старая бесхвостая игуана боится, что я истрачу все деньги. Но мне ведь дают на чай, Коко. Вот, например, пять дней назад мой русский амиго Влади дал мне на чай целых два доллара! Влади — добрый человек. Дай Бог, чтобы в его России никогда не было торнадо.

Я с благодарностью пошевелился за агавой.

— Два доллара, Коко, — продолжал Рики, — это больше двадцати песо! Американцы иногда, очень редко, дают по два-три песо. Французы вообще ничего не дают. И немцы ничего не дают. И итальянцы ничего не дают. Ну, редкий канадец даст пару песо. А тут — на тебе — двадцать с лишним! Да я целый вечер могу пить текилу на эти деньги, если, конечно, пить недорогую. Ай, Херрера-Херрера, как ты меня опозорила! На весь Канкун. А ведь дело-то не в деньгах, Коко. Дело в том, что она никак не может мне простить историю с Флорес. Уже десять лет прошло, а она злится, краба ей под юбку! Флорес! Ай, Флорес! Какая у неё было грудь, Коко! Какая грудь! А какие волосы! Если бы ты знал! Конечно, у твоей мучачи нет ни того ни другого. Нет, я не сомневаюсь, что у твоей мучачи самый красивый в Лагуне хвост, хотя в этом, амиго, я мало чего понимаю… Но поверь мне: лучше Флорес среди человеческих мучач не было ни одной во всём Канкуне. И в Мериде я не встречал таких красавиц. Давай-ка выпьем и закусим за Флорес и за твою хвостатую мучачу, Коко.

Рики отхлебнул и бросил кусок мяса в лагуну. Лагуна благодарно почавкала и затихла. Рики опять заговорил:

— Вот и тебя, Коко, обидели злые люди. Ты мирно жил на западе Большой Лагуны, в Лагуне Любви. Ты ведь родом из Лагуны Любви? Правильно я рассказываю?

Крокодил утвердительно пошевелился в воде.

— Правильно. Жил себе и жил со своей мучачей в Лагуне Любви. И никто не виноват, что рядом с тобой стали гнездиться глупые толстые еноты. И никто не виноват, что ты стал их изредка кушать. И скушал почти всех. Кокодрило для того и существует, чтобы кушать мясо. Если мне дают на чай двадцать песо — я их беру, если рядом с тобой поселился глупый толстый енот — ты его ешь. Это закон природы. Если я не буду брать на чай и пить текилу, а ты перестанешь кушать енотов — то мы с тобой, Коко, будем не настоящие мексиканские мачо, а коньо де мар. Гуакамоле из тухлого авокадо. Разбавленный мочой обезьяны коктейль «Маргарита» — и больше ничего. Пусть меня убьёт перезревшим кокосом, если я не прав, Коко.

Полено опять одобрительно пошевелилось в лагуне.

— Вот так, мой дорогой. И глупые люди решили, что жирдяи-еноты важнее, чем наш красавец Коко. И тебя с твоей мучачей прогнали сюда, на юг Большой Лагуны, где нет ни одного енота. Конечно, здесь есть рыба. Но ведь Коко нужна разнообразная пища. Иначе ты не сможешь доставить настоящую радость твоей мучаче. Правильно? Так что давай выпьем и закусим за твое здоровье, амиго. А заодно и за моё.

Выпили, закусили. Рики заговорил с лёгкой досадой:

— А теперь эти двуногие идиоты доводят тебя своими водными лыжами. Я ведь знаю, как ты ненавидишь, когда запускают водные лыжи. Ты, бедняга, прячешься вместе со своей мучачей под самой глубокой корягой. И вы лежите там, бедные, одинокие Коко, пока у этих защитников енотов не кончится бензин в их дурацких моторных лодках. Да, нелегкая у тебя жизнь, амиго… Но ты не обижайся на них, не надо. Они много не понимают, все эти янки, макаронники, фашисты и лягушатники. Даже текилы толком не могут выпить. Одни только русские пьют, как нормальные мачо. А остальные…

Я гордо шмыгнул носом за агавой.

— Остальные пьют, как будто это не текила, а морская вода с песком. Ты не держи на них зла, Коко. И не вздумай кого-нибудь из них сгоряча слопать. Американцы, там, немцы — они все, я думаю, невкусные, это тебе не жирненькие еноты и не парная свинина. А таких, как Влади, есть просто грех. Добрых людей есть нельзя, Коко. Так что приплывай завтра к семи в отель, и пусть эти дураки тебя снимают, тычут в тебя прутьями и суют свои грязные ноги в твою чистую Лагуну. Они заплатили, ничего не попишешь… Ты входишь в стоимость их отдыха, Коко. И я тоже вхожу. А в полдевятого приплывай сюда. Завтра завезут свежую баранину. Знаешь, как весело ты похрустишь бараньими косточками, малыш?.. Ай, как похрустишь! Ну, давай, примем с тобой по последней, что называется, отдавим зелёной ящерице кончик хвоста — и спать.

Рики допил остатки текилы, Коко закусил остатками мяса.

— Будь здоров! Адьос, Коко! Передавай привет своей мучаче. — сказал Рики и поплёлся к дороге. Я по-прежнему сидел за агавой. Рики прошёл, пошатываясь, мимо меня, и бормоча что-то вроде «Ай, Флорес, Флорес, старый я коньо…» — и зашагал по дороге в сторону Канкуна. Я обернулся на Лагуну — полено исчезло. Я пошёл в отель. В противоположную от Канкуна сторону.

Ещё неделю я отдыхал в отеле. Купался, загорал. Смотрел пирамиды майя. Встречался и болтал в баре с Рики. Ясно, что я делал вид, будто ничего не знаю про его свидания с крокодилом. Дружба Рики с Коко — их личное дело. Причём здесь я?

В последний вечер я попрощался с Коко в отеле. В семь ноль-ноль. В восемь ноль-ноль простился с Рики. Который донёс мой чемодан да такси и категорически отказался взять на чай. И слегка прослезился. Ведь Херреры рядом не было. А я — хотя бы чуть-чуть, но всё-таки мачо. В полночь я уже летел на восток через никем не разгаданную бездну океана — к себе домой, в Россию, тоже никем не разгаданную бездну, в которой, я надеюсь, больше никогда не будет никаких торнадо, как завещал нас славный Рики.

Думаю, Коко и сейчас живёт в Большой Лагуне. Наверное, они продолжают встречаться с Рики. Надеюсь, Коко с его мучачей подарили миру маленьких симпатичных кокодрилитос, которые — к дождю. Надеюсь, Херрера всё-таки простила Рики его историю с Флорес и больше не позорит Рики при всех мачо в канкунской кантине.

И жалко, что нельзя выйти в семь ноль-ноль на берег моего Чертановского пруда и увидеть там Коко. И жаль, что никак нельзя пожать Коко его добрую лапу. Потому что если ты попытаешься это сделать — Коко тебя скушает, как последнего енота. Потому что на то он и настоящий Коко, чтобы кушать мясо. А ты на то и настоящий мачо, чтобы не быть глупым коньо.

 

Максим Максимыч из Хургады

Помните, как в старом добром новогоднем фильме? «Каждый год, 31 декабря, мы с друзьями ходим в баню…» Поход в баню мистически переходит в авиаперелет. Авиаперелет — в судьбу. Так вот, мы делаем это всё без бани. То есть каждый год, в конце декабря, мы с друзьями садимся в самолет и летим в Хургаду. Традиция у нас такая. Не надо никого сдавать в багаж вместе с вениками, есть заливную рыбу без хрена, прыгать, как зайчик, на морозе, чтоб не описаться, неэротично валяться на полу с Ипполитом, ждать, чтоб «тепленькая пошла»… Нет, здесь тепленькая идет всегда. Даже горяченькая.

В Хургаду мы прилетаем, как к себе домой. Все здесь свое, родное: бунгало, верблюды, море, песок, дохлые медузы, морские ёжики… Хорошо!

И каждый год в Хургаде мы встречаем нашего доброго знакомого — Максима Максимыча, замечательного человека, о котором просто грех не рассказать.

Когда я познакомился с Максим Максимычем, и Максим Максимыч сказал, что его зовут Максим Максимыч, я вздрогнул.

Передо мной сидел натуральный лермонтовский Максим Максимыч из «Героя нашего времени». Пожилой, седой, загорелый, бывалый, спокойный, мудрый. Не буду тратить времени на портрет. Перечитайте Лермонтова, не пожалеете.

Дело было, как я уже сказал, в Хургаде. Это сейчас Хургада — что-то вроде Судака или Алупки. А тогда туристическая эйфория только разгоралась. Я был в Египте в первый раз. Арабский мир казался совершенно марсианским: минареты, похожие на НЛО, вопли муэдзина — словно голос наших космических братьев по разуму, верблюды с их доисторической конфигурацией и совершенно вселенским спокойствием, абсолютно наркотическая музыка. И — Максим Максимыч. С его женой Пелагеей Ананьевной, добрейшей женщиной, очень любящей выпечку. С Максим Максимычем они вместе прожили уже сорок лет. Она звала его «Максимыч ты мой», а он её — Пелагеюшкой.

— Ну, Максимыч ты мой, принеси-ка мне выпечки, а то запутаюсь я тут совсем, — говорила Пелагея Ананьевна, заходя в «шведский стол» на ужин.

— Несу, Пелагеюшка, а ты сядь да отдохни, — отвечал Максим Максимыч. И приносил ей большую тарелку выпечки. В Египте выпечка хорошая. Это они умеют.

— Спасибо, Максимыч ты мой.

— Ешь, Пелагеюшка, кушай на здоровье.

А перед ужином мы с Максим Максимычем любили сидеть у моря и провожать солнце. Солнце садилось за далекий минарет, а Максим Максимыч рассуждал примерно так:

— Арабцы — народ культурный. Трудящий народ. И бабы ихние всегда при деле, как куры. Не пьють, не курють, вдоль по матушке, опять же — ни боже мой. Ихняя женчина правильная. Скромная, аккуратная, вся в тряпке, как нога в портянке. Все почтительно, без сраму. Не то, что наши пустовертки: голяшки-то раскорячит, папиросу з; щеку — и ну бедрями туды-сюды шлямкать… Тьфу! Сплошные буги-буги на уме и непотребство. Нет, арабцы — народ с дисциплиной. Ихнюю культуру бедрями не прошибешь. Ихний Магомет, брат, сурьезный мужик. Тут ни стакан;м, ни голяшками не возьмешь. Середыш твердый. Казацкий середыш. Сам-то я из казаков. Я знаю. Дед-то мой, помню, сморкнулся один раз — и поросенок сдох. От разрыва сердца. Крепкий был казак. Нет, арабцев я уважаю. Дельный народ.

Так рассуждал мой добрый приятель Максим Максимыч, сидя в шезлонге на берегу вечернего Красного моря. На нем был роскошный махровый халат с какими-то драконами. У драконов были морды утренних бомжей. Максим Максимыч курил «Приму». Заходящее солнце мягко освещало его мужественное, терракотовое, изрезанное благородными морщинами лицо. Максим Максимыч был похож на главного бога каких-нибудь древних финикийцев или шумеров. Бог шумеров курил «Приму» и рассуждал:

— У них тут все обстоятельно. Без суеты. Знаешь, как наши-то пьянчужки утром дергаются. Им бы ягоды-синики похмельной засосать. Вот они и дергаются, как эта «На-на». Дерг, дерг… Смотреть больно. Обидно за патриотизм-то. А эти-то, египтянцы — нет. У них все по ранжиру. Покупаю я тут третьего дня ц; почку. У меня, понимаешь ты, все почти колхозники с ц; почками. А я, председатель колхозу, без ц; почки — как кобель какой бездомный. Вот я ц; почку и купил.

Максим Максимыч не торопясь распахнул халат на своей исполинской груди. В буйных зарослях седых волос хищно сверкнула огромная золотая цепь. Не цепь, а верига, на полкило, не меньше. Ну, не полкило, грамм двести.

— Это я в лавочке у Али-шельмеца отоварил. Знаешь за отелем лавочку-то? Али там сидит. Золотцем промышляет. Почтительный такой, мозговитый египтянец.

— Знаю, — сказал я. — Страшный, скажу я вам, мазурик этот Али. Я там как-то приценивался. Получалось раза в два дороже, чем где-нибудь на Тверской. Если сутки торговаться — может, и купишь по московской цене. И рожа у этого Али бандитская, Бутырки по ней плачут.

Максим Максимыч тем временем продолжал:

— Ну так вот. Пришел я к Али, начал подторжку. Тыр-пыр. Али, шельма африканская, свою цену ломит. Сам знаешь: всемеро против закону. Ладно. Давай, говорю, кофий пить. Пьем. Часа два пьем. Ну что, говорю, Алька (я его Алькой зову) огласи свой нонешний прайс. Оглашает: вшестеро. Добре. Тащи еще кофию. Хороший у тебя кофий. Жинка варит? Жинка, говорит.

— А как же вы с ним объясняетесь-то? — спросил я.

— Как? По-разному. Когда ладошкой в атмосфере мысль начертишь. Когда на бумаге, когда и словами. «Прайс», «биг», «литл», «ноу», «йес» — это я все знаю. А много ли надо, если при купюре-то? Да и Алька тоже по-русски подтявкивает. Все Путина нахваливает, на патриотизм, значит, жмет. Вот. Я его спрашиваю: «Жинка-то где? Уайфа-то твоя, мол, хоум?» — «Хоум». — «Покежь, не жадись, если хоум». Входит. Вот, говорит, моя законная Зухра. Хорошая Зухра, вся в тряпках закручена, как мумия, почтительная такая. Все зубы золотые скалит — улыбается. «Одна Зухра-то у тебя или сменщицы водятся?» — «Куда там!» — кричит, — «одну не прокормишь. Я человек бедный. Золото задешево, почти даром продаю, по одному человеколюбию. Чтоб двух жен кормить, надо быть богатым и жадным. А я бедный, потому что добрый. Даром золотце-то продаю. Одним хорошим людям. Купи, добрый человек, золотца. Путина ради». А сам чуть не плачет. «Ну что ж, если ради такого дела, уважь, назови, Алька, свой самый нижний прайс». Называет: впятеро. «Хорошо. Садись, Зухра. Будем кофий пить. А ты, Алька, зови робятёшек. Есть у тебя робятёшки-то?» — «Есть, четверо». — «Тащи сюда свою пионерию». Приходят четверо арапчат. Погодки. Двое младших совсем блохи — без порток. Стоят, улыбаются, в носу копают. Хорошие арапчата, веселые, глаза — как вишня краснодарская, попы — как плюшки. Ясно, на золотце наели. Робятёшки, они все хорошие. И китайчата, и лягушата, и негритёнки, и ужатки всякие. Я детей люблю. У меня семеро их, внученышей. А, нет! Что же это я?! Восемеро! Глебушку забыл. Две недели моему Глебушке-то. Горошку-то моему. Пятнадцать почти деньков…

Максим Максимович смахнул янтарную в закатном солнце слезу и затянулся, пустив под навес желтовато-бурую паклю дыма. Солнце наполовину уже зашло за минарет. Минуту мы задумчиво смотрели на мерцание жидкого морского золота. С минарета жалобными горловыми спазмами заголосил муэдзин. Помолчали. Послушали муэдзина. Какой-то запоздалый араб прошел мимо нас, сел у моря, тихо запел что-то свое, арабское.

— Часа в три ночи обозначил мне Алька двойную цену, — продолжал Максим Максимыч. — Попили мы ещё кофию до пяти. На Альке лица нету. Уморился. Но молодец — крепится. Лицо у него такое стало, знаешь… вот как банку с опятами откроешь, а наверху плесень. И пахнет так же. Глаза уже закатывать начал. А мне что: у меня на золото цена известная. Я ж золото два года в Андыре намывал. Вот, как в Андыре, так пусть и у Альки будет. Чем Алька мудрей Андыря? А золото — пыль, песок дурной. Тут прынцып важен. А золото — мыл я его перемыл, дерьма-то… Вот. Под утро, уж поп ихний, помню, с башни загалдел, — называет мне Али дельную сумму. Еще не та, но близко, если вполовину срубить. Я ему и говорю: «Ну вот, пришли мы с тобой к совету да любви, теперь, как добрым людям, и поторговаться можно. А то, как два кобеля, кругами ходим… Сколько там времени-то? Шесть? Буди свою зубастую, пусть нам кофий варит». И пошло по новой. К обеду обрукались. Плакал Али крепко, ну уж тут ничего не попишешь. Цена есть цена.

— И на чем сошлись, если не секрет?

— Какой тут секрет. Цена справедливая, старательская.

Максим Максимыч назвал сумму.

— Шутишь, Максим Максимыч!

Я, честно говоря, сначала не поверил. Не бывает таких цен!

— А чего мне шутить? Стар я, чтоб шутить. Это пусть радива с телевизиром шутят. Ровно за такую цену мы золотце под Анадырем и сдавали.

Араб у моря кончил петь, чихнул и выругался по-арабски.

— Будь здоров, сынок, — сказал Максим Максимыч. — Видишь, правду говорю. Алька-то, конечно, бежал за мной, за рукав дергал. Не говори, мол, только никому. Меня вся Хургада обсмеёт, жена бросит, дети отрекутся, Аллах проклянет. Я ему: «За что же тебя проклинать? Честному человеку ц; почку по честной цене продал. Дело твое чисто. Аллах твой справедлив, он тебе спасибо скажет». Арабцы — народ хороший. Любят, конечно, похитрить. Так ведь хитрят-то, как дети. Вот ездили мы давеча с Пелагеюшкой по Нилу на кораблике. Отличный кораблик, культурный. Неделю плыли. Приходим в первый день на ужин. Пелагеюшка моя, как всегда, по выпечке ударяет. Поела выпечки и говорит: «Что-то я, Максимыч ты мой, сегодня в аппетите. Ей богу, как на сносях. Принеси-ка ты мне салатцу. Был тут где-то у них, я видела, салатец, на наш „Оливье“ похожий». Вот озорница — «на сносях». А Пелагеюшка любит «Оливье». Как наляжет на него, так уж тазик и разорит. Принес я ей горку салатца и говорю: «Ты, Пелагеюшка, остерегись. Он, шельма, с майонезом, кто их, хмырят, знает, чего они туда навдевали. Ты поостерегись. Возьми лучше чего-нибудь чистого: яблоко или там банан». — «Ладно уж, Максимыч ты мой, не будут они в пяти-то звездах крысятиной народ кормить, ей богу». «Совесть-то, — говорю, — есть, только бес совести юрче». Ладно. Не послушала Пелагеюшка. Налегла на салат. Ночью, ясное дело, охи-ахи, а потом и хуже… В обчем, не выходит моя Пелагеюшка из эмжо, стонет, плачет. Дал я ей водки с солью сто пятьдесят грамм, как положено. Подергалась до утра, утихла. Днем — лучше: опять про выпечку завела. На ужин пришли в ресторан, я официанту и говорю: «Дай сюда мне этого, главного своего…» Как его, на мэ как-то, на «минижир» похоже.

— Менеджер.

— Вот. «Давай сюда менеджера». Приходит: улыбается, довольный весь, кругленький, как Киркоров. Минижер и есть. Я ему: «Ну, родной, садись. Вот тебе „Оливье“. Кушай на здоровье». Он сначала не понял. Отшучивается, фалдами виляет. А я: «Нет уж. Тут не до шуток. Будем проводить следственный эксперимент. Я ведь пять лет оперативником в Якутии отпыхтел. Главное в этом деле — наглядность. Съешь тарелку. Не вводи старика в грех. У меня жена одна. Это у вас их, может, как мух в сортире. Если до утра салатец этот из всех дыр своих обратно белому свету не вернешь — твоя взяла. А если нутром омрачишься — не обессудь. Сам виноват». Покрутился он ещё, повертелся, как пес на падали, — стал есть. Прилично съел, без подвоха. На экспертизу хватит. Ночью выхожу на палубу, курю. Гляжу — идет мой… мандражир — прямёхонько к перилам. Охает, стонет. Меня не видит, перевесился через перила — и ну рыб салатом кормить. Ах ты, цыпа шелудивая. Меня-то ведь на салатах не проведешь: я на целине год поваром работал. Знаю, что вчера целиком не слопали — завтра в салате будет, а что в салате не пошло — переварим-пережарим. На следующий день я из прынцыпа салату поел. Свежий салат, первач. Арабцы — народ честный. Поюлят, пошакалят, покрутятся, а сделают, как надо. Дельный народ. Не то, что наши.

— Ну уж, Максим Максимыч, наши тоже разные бывают.

— Бывают и разные. Только середыш-то порой гниловат. Вот плывем мы на этом самом пароходике. Салатики с выпечкой лопаем. Загораем-отдыхаем. Стоим как-то на палубе, а с берега арапчата чегой-то кричат. Ясно чего: денег просят. А наш один, такой важный, из новых — аж на ногах пальцы от амбиции таращит — очень любил им кюпюры кидать. Доллар так томно кинет и смотрит, как они за ним наперегонки плывут. Цирк у него такой. Наслаждается, идол. Сынок драный. Лет-то ему двадцать пять, не больше. Ну и вот. Вынимает этот ротшильд в трусиках бумажник, вытаскивает кюпюры. Штук двадцать сотельных и мелочь. Сумма, что ни говори. Ширк-ширк (пальцы-то у него под веер заточены) — вся зелень по ветру — и в Нил. Он: ай-ай-ай! А кораблик ходко так идет. Весь Нил в кюпюрах. Плачет ротшильд. Волосики рвет на попке. Я говорю: «Я тебе, копилка два уха, сейчас их все выловлю. Только поклянись, что сотню арапчатам отдашь». — «Клянусь». Я — прыг! Плаваю-то я хорошо. На Черноморском флоте служил. Спасателем полгода в Сочах работал. Минут через десять выловил все кюпюры. Догнал кораблик. Вынули меня, отдаю — на тебе, опарыш валютный, твой капитал. А сотню разбей и дитям р; здай. Он: спасибо, спасибо!.. Пожалуйста, говорю.

— Раздал?

Не знаю, жена его только ко мне подошла, молоденькая такая, и говорит: «Вы, говорит, настоящий, хотя и старый. А он — молодой, а гнилой. Стыдно мне за него». А я ей: «Ничего. Не плачь. Я сам был глупый. Тут не гниль, а глупость. Хотя, если, конечно, это дело запустить, то и прогнить можно». Нет, у арабцев гниль сразу гонят.

— А чего же они все бакшиш просят? Так и клянчат бакшиш-то.

— От бедности. Да и что тебе — жалко, что ли? Просит — дай. Есть, конечно, наглецы. Но с этим у меня просто. Две недели тому поехали на пирамиды. Слазил я внутрь. Тесно, как в кутузке. Вылез. Стою, потею. А этот, с верблюдом, тут как тут: «Садись, прокачу». Ладно. Оставил я Пелагеюшку в теньке. Сам залез на верблюда, едем. Метров триста отъехали. А этот шельмец, арабец-то, останавливает посреди степи и говорит: давай сотню долларов. А то, дескать, еще неизвестно, повезу я тебя назад или не повезу. Ей богу, как дитя. Я ж в верблюдах лучше, чем в самогонке, кумекаю: два с половиной года у кыргызов в пустыне да в горах змеюк ловил, потом шоферил под Ташкентом. Мне — что верблюд, что ишак, что газик. Я арабцу говорю: да твоему суслику горбатому красная цена трешник. Вместе с тобой. Бога-то своего побойся. А он — нет: напустил на себя важность и такой, как прям слесарь в ЖЭКе. Давай сотню — и вся любовь. Ладно. Хрен с тобой. Сел я поудобнее, взялся за деревяшку в горбе (они верблюдям деревяшки в горб вбивают), сделал, что надо, — и поехал. Галопом. Верблюд мчится, арабец сзади орет чегой-то. А я верблюжеские секреты-то знаю. Отскакал с полкилометра, остановил верблюда. «Т-х-х!» — говорю. Это, чтоб он ложился. «Т-х-х!» — по-верблюжески значит «лягай». Меня верблюды-то слушаются, как пуделя’. Подбегает арабец, весь волнительный, как после пол-литра. Руки на грудях сложил, чегой-то лопочет. Ну, говорю, сотня? А этот, жадоба: пятьдесят. Видали. У него верблюда угоняют, а он еще торгуется. Ладно. Получи, фашист, гранату. Поднял я верблюда — и в рысь. Через километр: «Т-х-х!» «Сколько?» — «Двадцать пять». По новой. Час я верблюда с арабцем гонял. Тут уж дело на прынцып пошло. Довел до того, он сам мне доплачивать стал, чтоб я ему скотину-то вернул. Вернул я ему его мышонка сколиозного. Ничего с жадобы, конечно, не взял. Хотя и можно было за урок-то. Вот тебе и бакшиш.

Солнце совсем село. Только чуть-чуть изумрудно-оранжево светилась полоска неба. Кто-то прошуршал со стороны бунгало. А потом послышался голос Пелагеи Ананьевны:

— Макси-и-имыч! Ужинать пора! Где ты, Максимыч ты мой?

— Тут я, тут, Пелагеюшка! — Засуетился Максим Максимыч. — Иду, иду.

— Иди, Максимыч ты мой, а то чтой-то есть хочется. Как бы ужин-то не пропустить.

— Иду, иду, Пелагеюшка. Не пропустим…

Да, много всяких историй рассказал мне Максим Максимыч за эти годы. Все и не упомнишь. А жаль…

 

Давай, Лолик, давай!

А вот и март-месяц. Время поздравлять жён. Ну, поехали…

Я не знаю, что бы я делал, если бы не моя жена Лола. Как бы я путешествовал, расселялся в отелях, летал на самолётах, ел, пил, спал и всё такое?.. Не знаю. Честно.

Это я не потому, что сейчас март месяц — и пепел Клары Цеткин стучит в мужские сердца и кошельки. Нет, я совершенно искренне.

Что бы я делал без тебя, Лолик? Я бы, блин, пропал. Я бы селился, как бомж, в самых худших номерах с видом на какую-нибудь египетскую помойку, опаздывал бы на экскурсии, травился бы салатиками на шведском столе, терял бы мобильники и носки.

Стоило мне, например, один раз в прошлом году съездить в командировку без Лолика — и шесть носков остались одинокими, без пары, как печальные бобыли. Лежат такие мятенькие и разненькие на подоконнике и плачут. Умалчиваю о забытом в отеле кашемировом пиджаке с кошельком в кармане, за которые я получил от Лолика большую воспитательную клизму, совершенно справедливую и полезную, и ещё много о чём умалчиваю. Потому что стыдно.

Но когда Лолик со мной, я спокоен: все носки спарены, все пиджаки сложены, а в окне, вместо помойки, — морская лазурь и влажно-пурпурная, словно бы стонущая от страсти, плоть олеандра. И райские птицы хохочут, как вакханки, в гулких вечнозелёных гротах тропических парков. И холодок бриза. И воркование фонтана. И нега на яву, переходящая в младенческий сон, и младенческий сон, переходящий в негу яви. И я уж не знаю, как бы ещё стилистически извратиться, чтобы сказать спасибо Лолику.

Ну так вот.

Взять хотя бы нашу последнюю поездку в Андалусию.

Шереметьево. До объявления посадки полчаса. Мы стоим у дьюти-фри. Я рвусь в дьюти-фри, но…

— Где, Вовочка, твои: во-первых — паспорт, во-вторых — билет и в-третьих — посадочный талон? — спрашивает меня Лолик. Она очень любит точность.

— Тут, — говорю я с хлестаковским легкомыслием. — При мне.

— Где «тут при тебе» конкретно, Вовочка, по пунктам.

Я устраиваю контрольный самозащуп. Шмонаю себя, как урку. По нулям. Ни одного пункта. Кроме бог знает откуда взявшегося советского рубля, выпавшего из подкладки. Мне страшно. Неужто потерял? Но Лолик спокоен, как Путин на татами.

— Посмотри: во-первых, в кармане на левой попе (это она всегда так нежно говорит: «левая попа», «правая попа»), во-вторых, в правом внутреннем кармане куртки, в-третьих — в сумке, в книге «Гарри Поттер и узник из Азбакана» на странице 338, там, где слова: «По трибунам гриффиндорцев пронеслось разочарованное „о-ох“, когтевранцы же приветствовали своего загонщика громкими аплодисментами»…

Лолик немного подумал, закатив свои дивные глазки к потолку, и сказал:

— Не «громкими», а «бурными». «Бурными аплодисментами».

— Терпеть не могу Гарри Поттера, — начинаю бубнить я, ощупывая карманы и сумку, — этого летающего очкарика. Эту помесь Золушки с Гадким Утёнком, которая разговаривает тоном тошнотворно положительного Мишки из кинофильмов «Кортик» и «Бронзовая птица»…

Но в это время в моих руках оказываются паспорт с ягодицы, билет из куртки и посадочный талон от Дж. К. Ролинг. Чудеса!

— Дай, Вовочка, сюда, — деловито говорит Лолик. — Они будут у меня.

Я отдаю. Пусть будут. Вовочка на всё согласна.

Мы садимся в самолёт. Надо выпить. Потому что я боюсь самолетов. Конечно, если на чистоту, никаких самолётов я не боюсь: просто нужен повод. И все мои друзья тоже делают вид, что боятся самолётов, потому что им нужен повод.

— Слушай, а он не сломается? — тревожно говорю я Лолику. Имея в виду самолёт, то есть имея в виду выпить. Я хитро забрасываю удочку. Я веду политику. У меня тревожное, озабоченное лицо. — Господи! Как же я боюсь самолётов!

Лолик достаёт бутылку виски (о чуткая!) и говорит:

— На, Вовочка. Только немного.

Мы летим. Наконец, прилетаем в аэропорт Малаги. Получаем багаж. Берём такси. Едем по андалусийским оливковым пустыням цвета архаической терракоты, с внезапно вырастающими из ниоткуда гигантскими силуэтами чёрных быков.

Вот и наш отель в местечке Торре Молинос. Поскорее бы в душ — и на море. Портье выдаёт нам ключ.

— Этот номер с видом на море? — спрашивает Лолик. По-испански. Она говорит на многих языках. На всех, на каких ей нужно.

— К сожалению, сеньора, все номера с видом на море заняты, — отвечает портье и улыбается снисходительной улыбкой утомлённого победами тореадора.

Улыбайся, улыбайся, наивный мучачо. Это твоя последняя улыбка, дитя сьерры. Теперь ты долго не будешь улыбаться, несчастный андалусиец. Долго не будешь ты слушать фламенку, надменный ибер…

Я непроизвольно закипаю.

— Но мы заказывали номер с видом на море, сеньор! — кричу я на языке Дон-Кихота, дрожа лицом и штанами. — Это безобразие!

— Подожди, Вовочка, — тихо горит мне Лолик на языке Суворова и Кутузова. — Не волнуйся, мой хороший. Ты устал. Ты боялся самолёта и выпил литр виски. Тебе надо отдохнуть. Потерпи. Сейчас я сделаю этому идальго маленькое грызь-грызь — ты ведь знаешь мои грызь-грызь — и мы увидим море в алмазах, — и Лолик нежно целует меня в темя.

О нежная! Да, я устал, Лолик. И я знаю твои грызь-грызь, хряп-хряп и хрум-хрум. Я потерплю. Давай, Лолик, давай…

Я помню только остановленного Лоликом на скаку менеджера-директора, его вытянутое лицо цвета окисленной бронзы, выстроенные в шеренгу семнадцать сотрудников отеля, похожих на афганских военнопленных, Лолика, заложившего ручки за спину, неторопливо обходящего это строй и отдающего какие-то распоряжения…

А потом был роскошный номер с видом на море и щебетание райских птиц под балконом. А затем — море и счастье.

Мы замечательно отдыхаем!

Если на ужин вдруг не хватает мест на прохладной веранде и отдыхающие теснятся в душном зале, я говорю: «Давай, Лолик, давай…» — и Лолик делает маленький блямс менеджеру, и нам выносят отдельный столик. С цветами и бутылочкой сангрии в подарок от администрации отеля.

Кончается тем, что за нами резервируют отдельный персональный столик с персональным же гаврилой, у которого слегка трясутся руки, когда он наливает нам вино. Ещё бы. У меня бы тоже тряслись.

Если утром на пляже не оказывается лежаков, которые здесь пышно именуются «La hamaca personal e intransferible» (что-то вроде «сугубо личная раскладушка-гамак, кою не должно передавать иному лицу»), так вот, если не оказывается свободных лежаков, я шепчу: «Давай, Лолик, давай…» — и вызывается старый седобородый сеньор в выцветших плавках, похожий на Хемингуэя. Сеньор заведует лежаками. Он — хозяин пляжа.

Хемингуэю устраивается маленький карачун по-андалусийски — и раскладушки наши.

На третий день старик выделяет нам наши личные лежаки, которые закреплены только за нами. «Las hamacas rusas, — говорит, виновато улыбаясь, старик, — para Lola y Vladimir». Это вы сами можете перевести. Сугубо русские раскладушки для Лолы и Вовы.

Мы едем на экскурсию. Севилья, Гренада, Кордова.

Севильский собор, похожий на аэропорт в момент реконструкции. Узкие щемящие улочки Кордовы, её удивительный собор: лес из полосатых, как жизнь, столбов. Величественная Альгамбра Гренады. Могилы Филиппа Красивого и Хуаны Безумной. Это и есть Испания: красота, переходящая в безумие. Экстаз, ставший шедевром.

Цыганки с цветами, клянчащие деньги. Они почему-то расступаются, как оперная массовка из «Кармен» Бизе, когда появляемся мы с Лоликом. Или молча вручают нам цветы и отказываются от денег. Как будто мы — не Вова и Лолик, а Кармен и Хосе. Хотя в моих рваных шлёпанцах, шортах-бермудах и кепке-бомжовке я похож на Хосе, как депутат Шандыбин на принца Чарльза.

Но тут происходит следующее.

После Кордовы, Гренады и Севильи у нас запланирован заезд в город Ронду. Живописный город, вознесённый на плато над ещё более живописной пропастью. Небесный град, так сказать.

Я не уверен, что я смертельно хочу в Ронду. Я хочу туда, но не смертельно. Я вообще больше люблю пляж, крабов коктейли и волны, чем автобусы, гидов, музеи и «посмотрите направо».

Но Лолик любит, во-первых — культурку, а во-вторых — порядок. Если мой Лолик решил съездить в Ронду, то это значит только одно: что он туда поедет.

Отвлекусь. Один раз мы путешествовали по Тоскане. Мы облазили всё: Пизу, Сиенну, Флоренцию, Сан-Джиминьяно… Всё облазили. Даже заехали в местечко Ливорно, только потому, что оно, видишь ты, «тургеневское». Ничего «тургеневского» там нет. С таким же успехом его можно назвать «хреновским» — только на том основании, что там бывал мой друг Костя Хренов, специалист по разведению бультерьеров.

И вот мы облазили Тоскану до такой степени, что я просто взвыл, как хреновский бультерьер. Я повыл немного, а потом сказал:

— Лолик! — сказал я, встав на колени. — Дорогой мой Лолик! Давай уже хватит, а?.. Я знаю, Лолик, что мы должны ехать ещё в город Лукку. Но давай не поедем в эту Лукку, а?.. Умоляю тебя. Что мы там забыли, в это тосканской Пындровке?.. А?.. В этом Варфолодуйске… Зачем нам это итальянское Муходавино?.. А? Лолик!..

Я долго умолял и унижался.

И Лолик — отменил Лукку. О щедрая!

Но зато теперь, через шесть лет, если что не так, Лолик слегка щурит строгие глазки и тихо-тихо говорит:

— Лукка…

И я делаю лицо, как у пса, которому показывают драный тапок и говорят:

— Ещё раз разгрызёшь, гадёныш, — получишь вот этим самым по морде. Понял?

Понял, только не бей.

Но переношусь из Тосканы в Андалусию. Это не так уж далеко.

Мы должны были ехать в Ронду. И вот экскурсовод, крашеная девушка с цигаркой в золотых зубах и со шкиперским выражением пожилого лица, сказала:

— Господа! Наверное, вы уже устали. Наверное, вы уже хотите в отель…

— Да-а-а! — заорали господа.

— Тогда я предлагаю не ездить в Ронду, а ехать прямо в отель. В Ронде, господа, ничего интересного нету. А по дороге мы заедем на трикотажную фабрику, и вы сможете себе выбрать очаровательный трикотаж. Ведь Ронда не по пути, а трикотаж ровнёхонько по дороге. О’кей?

— Да-а-а, — загалдели влажные от экскурсии и пива господа, — ну её, эту Ронду, которая не по дороге. Даешь трикотаж по дороге! Хотим попутного трикотажа!

Я посмотрел на Лолика. У неё было нехорошее выражение лица. Лицо человека, которого явно не интересует трикотаж. Такое выражение бывает ещё у кошки, которая увидела птичку и хочет её грызь-грызь и хрум-хрум. И я сказал шёпотом: «Хотя я и не очень хочу в Ронду, но, если хочешь, давай, Лолик, давай…»

Я не помню подробностей. Я помню только, что было полное ощущение, что весь автобус взят в заложники. У туристов были испуганные лица. Многие наклонились вперёд и сложили руки на затылке. Девушка-шкипер, жалобно скаля золотые зубы, полтора часа скороговоркой рассказывала о Ронде.

Потом была Ронда. Лолик, романтически глядящий вдаль на закат. Лолик даже всплакнул от нахлынувших на него романтических эмоций. Лолик это любит — порыдать на руинах. О ранимая!

В Андалусии было ещё много интересного. Особенно, конечно, интересен был «чек-аут». Но, я думаю, тут надо писать отдельный рассказ. И так его и назвать: «Лолик и чек-аут».

Ну, что вам ещё сказать про Лолика?

У нас с Лоликом десятилетний сын, похожий на Лолика.

Лолик весит пятьдесят килограммов.

В метро проходит по студенческому билету своей племянницы.

В супермаркете у кассы кассиры часто говорят ей: «Девочка, а где твоя мама?»

Лолик рыдает на руинках и конце кинофильма «Жестокий романс».

Во время триллеров залезает под одеяло и визжит все полтора часа.

Называет меня «Вовочка» и целует в темя.

У Лолика глаза — как звёзды, омуты и лотосы.

Стан — как у берёзки, пальмы и — как хотите, дальше по национальному вкусу.

Голос у Лолика тоненький, как у птички или ручейка. Так и журчит, так и журчит: «Лукка… Лукка… Лукка…» Или: «Грызь-грызь… грызь-грызь…»

С праздником вас, дорогие женщины!

 

Писатель Аркашка

У меня есть сосед — мальчик Аркашка. Ему восемь лет.

Аркашка — плотненький, крепкий, с серьёзными карими глазами. Волос у него — жёсткая каштановая копна. Когда кто-нибудь из родителей пытается её расчесать, Аркашка начинает глухо рычать, как собака. Скалит зубы. Переднего, правда, нет: выпал. Может и укусить.

Нет, Аркашка — он хороший. Типичный восьмилетний бандит. Не любит делать уроки, умываться, не зашнуровывает кроссовки, любит животных, сладкое, садистские стишки, подраться…Всё нормально, всё как у всех.

Но вот примерно год назад с Аркашкой кое-что произошло.

Началось всё с того, что родители в начале каникул накупили Аркашке книг. Про хоббитов, про Гарри Поттера. Ну, весь этот стандартный набор жертвы глобализма. У нас ведь всё так. Взрослым дядям и тетям сказали: «Ша! Всем читать Коэльо с Дашковой!» «Есть!» — сказали дяди и тёти. И читают. Мальчикам и девочкам сказали: «Ша! Всем читать про очкарика и английское школьное соцсоревнование!» «Есть!» — ответили мальчики и девочки. И все поголовно читают Дж. К.Ролинг. Партия сказала «надо!», комсомол ответил «есть!» Привычка. Генетическая.

Ну, ещё про очкарика этого меченого более-менее живенько написано. Не намного хуже «Незнайки». Я треть первой книги одолел. Дальше не смог, уснул.

А про этих, с кожаными пятками…Там, конечно, глубокие культурно-мифологические пласты, подтексты и архетипы…Я всё понимаю и уважаю очень Толкина, Дж. Р.Р. Но читать не могу. По убогости ума своего. Все эти Митрандиры — Горгоробы — Азанулбизары…Вся эта кельтская нечисть…Её чтоб только запомнить-то, надо сразу 350 граммов принять. Без закуски. Нет, мне Винни-Пух с Коньком-Горбунком милей. Хотя — дело вкуса.

Но Аркашка сначала прочитал всю Дж. К., потом — всего Дж. Р.Р. Потом Аркашке купили фильмы по романам Дж. К. и Дж. Р.Р. Аркашка их посмотрел. И на некоторое время затих. Три дня даже давал себя расчесывать и не рычал. А потом зашел как-то на кухню к маме с папой и сказал:

— Буду писателем.

Подумал и добавил:

— Воистину так повелевают Высшие Силы.

Подумал и ещё добавил:

— Ибо.

— Что ибо-то? — спросил папа.

— Просто ибо, — пожал плечами Аркашка. — Ну, я пошёл.

И Аркашка пошел. И стал писателем.

Лежа на полу в какой-то немыслимой позе, кверху попой и книзу головой (так к мозгу кровь лучше приливает, я пробовал писать в Аркашкиной позе — класс!), шевеля, как змея, высунутым языком, похожим на кусок радуги (от сосания фломастеров), Аркашка выводил в своей красного цвета общей тетради:

«И злой валшебнек Курамор ванзил мечь в плодь нещаснова добрава валшебнека

Гулюлюна и три раза хахача пиривирнул яго. Хахаха! Ты пагибнеш! кричал

Курамор. Иба!..»

Особенно Аркашке почему-то нравилось слово «иба!» А ещё — «ваистену!» и «дабудит так!» А ещё он любил их комбинировать, например:

— Да будет так, ибо!

Или:

— Ибо, воистину!

Описания Аркашке не очень давались. Он их обычно, так сказать, максимально лаконизировал, например:

«Лес был страшный».

Или так (почти по-чеховски):

«Море было большое. В нем было много воды».

Но зато страшные вещи Аркашка смаковал. У него всё время кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь откусывал с криком «Да будет так!», кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь во что-нибудь вонзал и обязательно то, что вонзал, три раза «пириварачивал» («Ибо!»).

Вечером Аркашка читал свои произведения ближним. Сначала ближние (мама с папой) Аркашку слушали, но потом терпение ближних иссякло.

— Господи, какой ужас! — говорила мама. — Аркаша! Да что же у тебя там за кошмары такие! Ты же ведь добрый мальчик!..

— И плоть его содрыгнулася от боли, — продолжал бубнить ровным, низким, зловещим голосом Аркашка, — и страшные черные птицы обклювали его со всех сторон…

— Не могу больше это «содрыгание» слушать! — воскликнул папа. — Опять кого-то там «обклювали»!..Я сейчас сам кого-нибудь «обклюваю»!..

— А злой волшебник Хухур достал «иликрическую» пилу и стал, весело хохоча, отпиливать ему ногУ и отпилил её три раза! Воистину!.. — вдохновенно гундосил Аркашка.

— Боже мой! Нате вам! Ногу три раза отпилили, — стонала мама.

— А потом, — продолжал Аркашка, — он вонзил в его рукУ лазерную палицу, обмазанную смертным ядом, и стал её медленно «пириварачивать», чтобы тот больнее обстрадался…

— Всё! Больше не могу эти «обстрадания» терпеть! — кричал папа и убегал в свой кабинет. А мама тоже убегала и запиралась в ванной.

Тогда Аркашка, который папу немного всё-таки побаивался, а маму нет, читал под дверь ванной:

— И тогда Чудовище схватило жертву и, дружно хохоча, обожралО её со всех сторон…

В ванной на полную мощность включались краны.

— Ибо я голоден, кричало Чудовище!.. — орал на манер Чудовища Аркашка под дверь, но перекричать краны не мог.

Аркашка со своей новаторской рукописью долго слонялся по квартире. Опять ложился на пол кверху попой, чтобы написать продолжение. Но ему не писалось. Настоящему писателю нужна аудитория. А мама с папой объявили Аркашке байкот.

Тогда Аркашка переключился на меня. Он набирал мой номер и говорил:

— Дядь Вов, слушайте: «Чёрные зловещие скалы торчали со всех сторон…»

— «Торчали» исправь, — автоматически говорил я, исправляя что-то своё. В своей рукописи.

— Хорошо. «Чёрные зловещие скалы…были со всех сторон. За скалАми…»

— За скАлами…

— «За скалами жили страшные пивцы крови…»

— Что ещё за «пивцы»…

— Которые пьют…

— Нет такого слова.

— Ладно… «Они обгрызали жертву со всех сторон три раза, а потом брали острый молоток…»

— Достаточно. Извини, Аркаш, я занят…

Скоро Аркашка потерял и меня тоже в качестве аудитории. Единственным слушателем Аркашки остался старый пёс Чапа. Помесь таксы с болонкой. Что-то вроде карликового шакала.

Чапа тихо лежал на своем коврике и дремал. Аркашка ложился рядом с Чапой и громко читал Чапе в самое ухо:

— И он, хохоча, откусил ему глаз…

Чапа терпел пару дней, потом стал скулить.

— Злая колдунья острым ножем разрезывала плоть жертвы…

— У-у-у! — выл Чапа, как фабричный гудок, и полз под кровать.

Аркашка ложился рядом с кроватью и и кричал под кровать на воющего Чапу:

— Воистину прольётся кровь, ибо да будет так!

В отчаянном вое Чапы была мольба. «Ведь я не собака Павлова!» — как бы говорил этот вой.

На третий день Чапа начал лаять и кусаться, чего за ним раньше никогда не наблюдалось. Он даже слегка «вонзил в плоть» Аркашки свои старые зубы. Небольно, но всё-таки ляжку прихватил. Чапу не наказали, ибо он был воистину не виноват.

На следующий день папа сказал Аркашке:

— Аркадий! Завтра мы улетаем отдыхать. На море. В Судак. Вместе с дядей Вовой. Мы хотели бы взять и тебя. Но только с одним условием: ты не будешь нам читать свою…прозу. Договорились? Стоит тебе хотя бы раз заикнуться нам про эти… «ибо-откусывания — воистину-отпиливания»… и мы тебя отсылаем назад. Договорились? Даешь слово?

— Даю, — ответил, горько вздохнув, Аркашка. Ему очень хотелось на море. Но когда папа вышел из комнаты, Аркашка шёпотом всё-таки добавил:

— Ибо!

Своё слово Аркашка сдержал. Нас он оставил в покое. Зато окружающим досталось по полной.

В самолёте Аркашка прибрал к рукам стюардесс. Через полчаса полёта симпатичные стюардессы, косясь на Аркашку расширенными зрачками, шарахались от юного прозаика, как лошади от волка.

На море, на пляже, отойдя подальше от наших лежаков, Аркашка находил себе жертву, какую-нибудь одинокую скучающую бездетную даму пост-средних лет.

— Здравствуйте, — очаровательно улыбался он даме.

— Здравствуй, малыш, — охотно сюсюкала дама. — Здравствуй, кисынька.

— Я — не кисынька, я — писатель, — сурово объявлял Аркашка. — Хотите, я почитаю вам моё литературное художественное произведение?

— Конечно! — соглашалась дама. — Почитай, лапочка. Надо же, такой малепуньчик, а уже писатель! Прямо Моцарт, а не ребенок!

Малепуньчик Моцарт читал:

— Его жилы, хохоча, хрустнули под ударом стальной дубины, и кровь толстым потоком затопила Долину Смерти…

— О-о-о! — стонала дама и, траурно колыхая бюстом, откидывалась на лежак.

Через две недели Аркашку знали все. Когда он появлялся со своей алой, как кровь, тетрадкой, пляж пустел. Даже какой-то неизвестно как затесавшийся сюда, в Судак, немец, едва говорящий по-русски, завидев Аркашку, махал руками и кричал:

— Найн! Найн! Ихь — это не надо! Аркашка — цурюк!

Так прошло две недели. На обратном пути стюардессы вновь хлебнули по полной.

И истошно выл Чапа, как вдова на похоронах, а потом лаял и кусался. Надо было что-то предпринять.

Мы с Аркашкиными мамой и папой держали совет на кухне. Держали почти всю ночь. Ничего не решили. А на следующий день у Аркашки был день рожденья. И тут меня (как я думал тогда) осенило. Я быстренько пошёл в книжный магазин и купил «Вредные советы». О, наивный!

Несколько дней Аркашкины родители ликовали. Аркашка перестал писать. Они обсыпали меня благодарственными звонками. Но потом…

Я вообще-то живу этажом ниже, непосредственно под Аркашкой. Сначала Аркашкины родители перестали мне звонить. Потом надо мной стало происходить что-то странное. То раздавались какие-то глухие удары и вопли. То что-то зловеще скрипело и шуршало.

Аркашкин папа, которого я случайно встретил на улице, сделал вид, что меня не заметил. Левая рука у него была забинтована.

А потом мои верхние соседи меня затопили. Это всё Аркашкины дела. Я знаю.

Сейчас мы судимся.

А что сейчас читает Аркашка, не знаю. Даже боюсь предполагать.

 

Путешественник Саныч

Дело было на майские праздники.

Мы с Санычем сидели в настоящей финской сауне, обитой золотистой, вкусно пахнущей древесиной, похожей на разогретый на солнце янтарь.

Сауна находилась в Лапландии, в далёкой финской глубинке, на самом севере. Название населенного пункта не помню. Что-то типа «Толькопуккала» или «Пылкокаккала». Не помню и всё.

Накануне мы отмечали с Санычем Первомай. Потом мы отмечали первый день после Первомая, потом — второй. Насчет третьего затрудняюсь сказать.

Помню, ездили с лопарями на санях по заснеженным ещё, но уже с большими, дышащими паром, проталинам. Мчались по майским лапландским просторам в поисках Санта-Клауса.

Не нашли. Откуда ему в мае-то взяться? Купались в каком-то очень холодном водоёме, пахнувшем болотным сероводородом. В ледяной воде, помню, были звезды. Зеленые, как огонёк свободного такси. Саныч плакал. Пели «Зеленоглазое такси. О-о-о-о!. Притормози, притормози! О-о-о-о!». И так далее.

Помню, водили вдвоём с Санычем хоровод вокруг саней с лопарями. Лопари смеялись, приговаривали что-то наподобие «Сколькобульккала, сколькотресккала!..» Как мы умудрились водить хоровод вдвоём — не постигаю.

Потом — смутно, отдельные кадры. Саныч целуется с лопарской собакой. Собака снисходительно улыбается. Я пытаюсь подтянуться на оленьих рогах. Оленьи мудрые глаза с голубоватой матовой поволокой. В них — два меня. Какая-то теплая шкура. Камин. Тихая финская речь, похожая на голубиное воркование. Хорошо.

Словом, весело было.

И вот теперь мы сидели в янтарной сауне и потели. Русская баня с вениками по мне, конечно, лучше. В финской делать нечего. Сидишь, как бурундук в норе. Но и эта сойдёт. Особенно после ледяного болота с лопарями. В смысле — со звёздами.

Саныч, как у него всегда водилось в бане, вспоминал.

А было что вспомнить. Но сначала буквально два слова о Саныче.

Саныч — типичный советский человек. То есть уникум. Ему за шестьдесят. Говорит выражениями в стиле примерно таком: «Ты, Ефремыч, слышь, на совесть-то не нажимай». Или: «Смежники подвели». Или: «Айда, хлопцы, к дивчатам!». И тому подобное. Слушаешь и думаешь: «Да, блин, были Люди, была Эпоха!» Ефремыч, Совесть, Смежники, Дивчата… А сейчас что?.. майкл, понятия, спонсоры, тёлки… Не слова — прокладки, да и те без крылышек. Тьфу, ей Богу! Нет, вы не подумайте, что я того… Я за… демократию там и всё такое. Но совесть, что ни говори, лучше понятий.

Ну так вот. Жизнь Саныча достойна того, чтобы занести её в книгу рекордов. Вернее, книга рекордов достойна того, чтобы в неё вписать жизнь Саныча. Я эту жизнь знаю наизусть. Он мне её рассказывал уже раз двадцать. Но я её еще раз с удовольствием послушаю.

— Да-а-а-а, — начал Саныч. — Вот тебе, брат, и Лапландия… Вот тебе и Первомай…

— Да-а-а, — подпел я. — Лапландия, Саныч, она и есть Лапландия. А Первомай — чего ж? Первомай Первомаем. Как полагается…

Это такой «смол-ток» по-русски.

— Да-а-а, — продолжил Саныч. — Заграница, что ни говори.

— Так ты, Саныч, чай, наелся этой заграницы-то, — подтявкнул я. — Что твой пёс — блох.

— Да уж. Наелся по уши. Где только не бывал. Весь шарик облазил, как муха вафлю. Да. Теперь-то уж не то. Теперь неинтересно по заграницам ездить.

— Это почему же, Саныч?

— А чего тут интересного? Купил билет — полетел. Прилетел — в отель. Полопал в ресторане — экскурсия. Откультурился — в бар. Принял Джима с Тонькой — спать. Скучно. Раньше всё не так было.

— А как не так-то? Расскажи, Саныч.

Саныч обтер лоб простыней. Внимательно посмотрел на простыню. Сморкнулся туда же. Такой звук, как будто брезент порвали. Крякнул.

— Я, брат, ещё в детстве чуял: гулять мне, Василию Александровичу Чуркину, по планете Земля. Помню, было мне семь лет. Первый класс. Школа-то деревенская. Учителка говорит: «Вот, дети, ваша первая книга — „Лягушка — путешественница“. Написал её, дети, писатель дядя ГаршИн». Так и сказала — ГаршИн. Дервенская учителка-то. А у меня сердчишко прямо словно рыбка на уде. Брык, брык! «Путешественница»! Это что же значит? Дальние страны, моря — океаны… Бьется сердчишко — прямо мотылёк об лампочку, и жарко ему, и больно, а страсть интересно. Я и говорить-то в первом классе ещё толком не умел: «Игуська путететинитя». Отсталый был. Ели потому что мало: свекла мороженая, жмых… Откуда тут этой, как её… артикуляции взяться?

Саныч помолчал, философически пошевелил пальцами ног.

— Прочитали мы эту «Лягушку». Рыдал я страшно. Жалко её было. Хотя и глупая она, эта квакша, а жалко.

— А как же ты, Саныч, первый раз за границу попал?

— Первый-то раз не вышло уехать. Было мне лет десять. Ну, деревня, голод, безотцовщина. Всё как полагается. Помню только: пыль на дороге, мягкая, как пух. По щиколотку. Идешь, забираешь её босыми ногами, как по Луне какой. Пришёл как-то я в школу по этой самой пыли. В школе нам говорят: идёт, говорят, корейская война. Доблестный корейский народ героически сражается с подлой стоголовой гидрой мирового периализьма. Здесь у меня сердечко-то и ёкнуло: Как это?! Гидра всеми своими бОшками душит, можно сказать, корейских товарищей там, а я, Василий Александрович Чуркин, тут, по пыли прогуливаюсь, как последняя пёсья контра. Подговорил я после школы Федьку Осьмикова бежать в Корею воевать. Ночью сели в товарняк с овсом — и поехали. Сражаться с гидрой. Едем, жуём овёс, спорим, кто сколько бошОк будет гидре отрывать. Ну, наспорились, нажевались, брюхи — как чугунки. Сморило. Проспали чуть не сутки. Проснулись, опять жуём, сил, выходит дело, набираемся. Так почти три дня катили. Вылезли как-то на полустанке по нужде (пучит от овса-то), а нас мильтоны — хвать, и назад. Еще неделю в детской колонии просидели. Далеко уехали, за Урал. Вернулись домой. Ой, била меня тогда мать нещадно, ой, била!..

Саныч нежно улыбнулся:

— Поленом по тыковке. А полено тяжёлое: осина сырая. Ой, цирк. Кровь хлещет, звон в калгане, и — главное — дух осиновый, сырой такой, как из погреба. До сих пор не забуду. Умора. Защитил я, значит, корейцев, крысеныш амбарный. Эх, маманя, Царство тебе небесное, мало ты меня била, дурака, по башке моей пустой. Мало. Да-а-а…

— Так ты, Саныч, в Корее, значит, и не побывал?

— Отчего же? Съездил потом, лет через тридцать. Сначала в Северную, потом в Южную. Кино мы им там в культурном центре крутили — «Цирк». Сидят, смеются, петлюровцы…

— А почему «петлюровцы»?

— Не знаю. Так мы их звали. Сидят, щурятся — чистый Петлюра. Хороший народ, работящий.

— А когда ж ты, Саныч, взаправдошную за границей очутился?

— А было это так. Я тогда в армии уже служил. В Литве. Теперь-то уж это заграница. Ловили мы «зеленых братьев». Это ихние национальные партизаны. Сурьёзные ребята. Уважаю. По ночам они нас резали. Как кутят, ей Богу. Но это-то другая история, тоже обхохочешься.

«Ничего себе, обхохочешься», — подумал я. А Саныч поплотнее обмотался простынёй, заговорщически крякнул и продолжал:

— И вот однажды приходит в казарму офицер и говорит: тридцать минут на сборы… Ёлкина вошь! Куда! Чего! Темень. Собрались, построились — и в состав. Без окон — без дверей. Сутки в составе, потом — в корабь, в трюм. Большо-о-ой корабь. Плывём. День плывём, два плывём. Сбились со счёта: часов ни у кого нету, наверх не выпускают. Плыли — плыли, приплыли. Выходим: жарко, песок, пальмы. Ну, думаю, Грузия какая-нибудь. Гляжу: негры без порток. Нет, не Грузия. Грузин-то я знаю, они как мы, только почернявей, вино пьют, а не водку, и песни поют разными голосами. Нет, это не Грузия. Только некогда нам было выяснять про грузинских негров. Отвели нас в загон с высокими стенами, дали лопаты: копай. Копали неделю. Однажды на перекуре подходит ко мне Гришка Мордаев, сержант, и шёпотом говорит: ты, говорит, знаешь, дубина, где мы находимся? Я: сам дубина, нет, не знаю. А он: на Кубе. Я: как? На острове свободы? — На нём. — Врешь. — Зачем врать? Завтра назад поедем. Инцындиент, говорит, исчерпан. — Кто исчерпан? — Дубина ты… Так и поговорили. На следующий день, действительно, засадили нас в корабь — и на Родину. Это я уже потом узнал, что был Карибский кризис и всё такое. Так вот я и побывал первый раз за границей. Потом я на Кубе много бывал. Хороший народ, весёлый. Бабы только у них очень уж того… неперечливые. В смысле: безобразничают от души. Да и мужики тоже. Как кошки, ей Богу, под каждым кактусом, прости Господи… Придешь на пляж, прямо хоть в море не смотри: парочки — как поплавки во время клёва. И наяривают, и наяривают. Срам. Хотя дело понятное: солнце, воздух, океан. Тянет на общение-то.

— Ну, а что же после армии?

— А после армии направили меня Партия и Правительство в институт. Будешь, говорят, педагогом. Я: педа — что? Они: не матерись, боец. Будешь учиться на учителя. Выучился я на учителя… Ты, сынок, плесни мокроты-то на печку, а то тут как в Сахаре: волосья от сухости на грудях шевелятся.

— А можно? Тут и так за сотню

— Можно.

Я сходил за водой. Плеснул из деревянного ковшика на электрическую печку. Печка сухо зашипела, как камыши под порывом ветра, и раскаленный воздух дохнул в парилку.

— Ммм… Сильна, курррва… Выучился я на учителя. Учу детишек в школе. Год учу, два…

— Чему учил-то?

— А всему подряд: и пению, и физкультуре, и литературе, и географии… Школа сельская, учителей не хватает. Учу. Чувствую: сатанею на одном месте. Лягушка-путешественница снится. И тут как раз Партия и Правительство говорят: даёшь, говорят, учить русскому языку наших зарубёжных меньших братьев. У меня сердце-то и забилось. Ну, тыр-пыр, приезжаю по разнарядке в Москву. Здравствуй, товарищ Чуркин. — Здравствуйте. — Партейный? — Есть малость. — Служил? — Был грех. — Учитель? — Он самый. — Поедешь в Алжир. — Какое слово? — Алжир. Арабский с французским знаешь? — Освоим.

— Освоил, Саныч?

— За десять месяцев. Манже, тужур, Тур-Эфель, пардон, юи, нон — всё это я усвоил. А арабский там ни к чему был, он там как попУ веер. Все по-французски балакали. Прибыл. Кругом Африка. Приезжаю в наш культурный центр. Там сидит директор в муку пьяный. Ты, говорит, кто? — Чуркин. — Славно, славно… Какая замечательная советская фамилия. Чуркин. Славно, славно… Что, Чуркин, умеешь? — Всё. — Славно. Какой замечательный советский ответ: всё. Ну, к примеру… — Стреляю хорошо. — Славно. Но это пока не нужно. А ещё что? — Да вы, говорю, меня не терзайте. Скажите прямо. Что нужно, то и сделаем. — А нам, Чуркин, ничего не нужно. — Как это? — А так. Сидим тут, как динозавры, и не знаем, чем бы заняться. Впрочем, вот что… Ты кино крутить умеешь? — Умею. — Славно, славно… Вот и будешь кино крутить.

Так я и стал кинокрутом. Садимся, бывало, в грузовик — и в Сахару, к туарегам. Приезжаем в какую-нибудь Гардаю (это Бог знает где, в Мзабе, почти через всю Сахару), натягиваем вечером простыню — и крутим. Очень они уважали фильм «Чапаев». Мы через этого Чапаева с моим напарником Андрюшкой Лиснянским один раз чуть кеды не надули.

— Чего?

— Ну, чуть не погибли.

— Как это?

— А так. Идет фильм. Туареги сидят. То, сё… Анка, Петька… А тут сцена психической атаки. У Анки лента-то кончилась, помнишь?

— А то…

— Уже вроде всё, капыздох нашим идет. Ан-нет. Тут Чапай на лихом коне. Ура! Туареги и давай из ружей палить. Радуются, выходит дело. А они когда палят, они ведь не смотрят куда. Пустыня ведь, степь. Куда ни пали — всё равно не попадешь. Еле успел я залечь. Всё равно чиркнуло по уху, полмочки отрубило. Видел?

Саныч показал ухо. Действительно, нету полмочки.

— «Чапаева» вообще везде уважали. И в Египте, и на Мадагаскаре, и в Анголе, и в Китае. Везде.

— А ты и в Китае, и в Анголе был?

— Обязательно. И во Вьетнаме, и в Ираке… Облазил шарик-то, обсосал, как подлещик червяка. Помню, в Испании после «Чапаева» подходят ко мне два пацана. Два этаких сколиозыша плоскостопых. Молоденькие совсем. Подходят и говорят: поехали, товарищ Басилио, чего тебе покажем. Поехали. Заезжаем в горы (это дело на севере Испании было, у басков, ребята с характером, вроде наших староверов), заходим в какую-то пещеру. Там сидят двадцать пацанов, при «Калашах», ящики со взрывчаткой, миномёт. Вот, говорят, товарищ Басилио, наша революционная организация. Наша цель — установление Советской власти в Испании. Хотим как компаньеро Чапаев. А ты, наш советский амиго, как всеми нами уважаемый камарада, будешь нашим команданте. Чувствую: дело плохо. Тогда я им говорю: а вы, пацаны, стрелять-то умеете? Они: умеем. Я: ну-ка ты, мучачо, сруби-ка мне вон ту сосновую шишку из «Калаша». Малец прицелился — бац, мимо. Я говорю: дай сюда. Беру — и от пуза — шлёп! Шишка долой. Стреляю-то я хорошо. Мы когда с «зелеными братьями» общались — очень хорошо в этом деле настрополились. Потому как если не ты, то тебя. Без вариантов. Ну, приуныли пацаны. Я им: вот так, учитесь, говорю, ниньос, стрелять. Научитесь — приходите ко мне в культурный центр, обсудим перспективы мировой революции. И вообще — образование у вас какое? Два класса, три корридора? — Вроде того. — А камарада Ленин что сказал? — Что? — Учиться, учиться и учиться. Чтоб к следующей маёвке все получили среднее образование. А у кого будут тройки — в капитализьме оставим. Ясно? — Так точно, команданте Басилио! На том и разошлись. Вот тебе и «Чапаев». Сила искусства, брат…

— Что же, Саныч, так одного Чапая и вертели?

— Зачем… Нет. Всё вертели. Всё хорошо шло. И про Штирлица, и про Шарапова с Жегловым. Иногда, конечно, до маразма доходило. У негров очень хорошо Пугачева шла…

— Концерты, что-ли?..

— Нет. Фильм: «Женщина, которая поёт». Сам-то фильм они вообще не смотрели. А шли ради одного момента. Как школьники на «Анжелику». В Мозамбике, помню, главный их, сизый такой, как баклажан, Нгонго, подходит ко мне и говорит: ты крути сразу то место, где вашу Аллу мужики на руки поднимают, и сделай стоп-кадр. Общественность так требует. Ладно. Крутанул. А там они ее вкусно так, обстоятельно пальцами под ляжки цапают. Она наверху сидит, а они ее под ноги руками держат. Секс, какой-никакой. Неграм утешение. Это сейчас «даст ист фантастиш» на каждом углу. А раньше… намекнули — спасибо. Неграм, опять же, много не надо. Негры, они скорострельные. Сидят, стонут: «Давай ещё!» Я снова прокручиваю. Ещё! Я опять. Ещё! Не вру: двадцать пять раз этот момент провертел. Негры довольные были, такие томные с сеанса шли, как после парилки. Ты, кстати, ещё поддай, чтоб потечь пошибше…

Я поддал. Печка страстно шепнула какое-то проклятье, — и жар волнами прокатился по нам с Санычем. Сначала по голове, потом по спине — и засел прохладным гвоздиком в копчике.

— Хмм… Да, чего только не было, — сказал Саныч. — И фильмы, и эта… пропаганда. Ухохочешься, ёлкина гжель. Садимся на фуру и распространяем литературу. Вон, прямо в рифму заговорил.

— А фура-то зачем?

— А как же. Скажем, речь Леонида Ильича Брежнева на двадцать таком-то съезде. Двенадцать тонн.

— Что — двенадцать тонн?

— Двенадцать тонн речей. Пятьсот пятьдесят пачек брошюрами. Садишься — и едешь с безменом по всем населенным пунктам. Где-нибудь в Моголии… Город Ихэ-Джаргалант — пятьдесят киллограммов Леонида Ильича. Город Цэнхэр-Мандал — шестьдесят пять. Джиргаланту-Кобдо — двадцать. И так далее. Насмотрелся я видов в Монголии. Красивая страна! Закаты — не веришь, что на яву. Красотища: горы, озера, степь. Спасибо Леониду Ильичу. Если б не он — не увидал бы я таких закатов. Снится мне до сих пор Монголия.

— А ещё что снится?

Саныч помолчал.

— Разное… А все больше — пыль.

— Пыль?

— Да, та самая, деревенская жирная пыль. По которой в детстве ходил. Идешь, как по пуху, босиком. Я если мокро, месишь её теплую, голыми ногами. Хорошо. Чавкаешь ей, хлюпаешь. И всё впереди. Вся жизнь. Учителка снится, та, что про «Лягушку-путешественницу» с нами читала. Её Валентиной Сергеевной звали. И фамилия у неё была красивая — Дальнева. Валентина Сергеевна Дальнева. Дальнева, Дальнева — а дальше города Арзамаса так и не была. Жаль её.

— Так — судьба…

— Судьба. Конечно. А я вот везде был. Хорошо, конечно, грех жаловаться. А вот Валентина Сергеевна нигде не была. Гляжу я на шарик на наш — как пес на обглоданую косточку. Вот тебе и судьба. А ты ещё покатаешься. Катайся, милый, катайся, полируй шарик-то.

Помолчали.

— Давай, поддай по последней, да заканчивать пора. Завтра с утра в Хельсинки ехать, а оттуда в Дели лететь. Тоже — не ближний свет.

Я поддал.

А наутро мы полетели с Санычем в Дели. Вон, прямо стихи получились. Индия — хорошая страна. В Индии мы День Победы отметим. И пыль — грязь там такие же, как у нас, в городе Арзамасе. Только вот босиком по ним лучше не ходить… Живо кеды надуешь. Босиком-то только по родной грязи ходят.

 

Кузя, блин!

Мы очень часто путешествуем вчетвером: моя жена, я, мой друг Дрюня и его жена Лена. Такая у нас сложилась компания.

Лена — девушка очень хорошая. Она почти всегда молчит и улыбается. И очень любит своего Дрюню.

Девичья фамилия у Лены — Кузькина, и поэтому Дрюня, то есть Андрей, у которого совсем другая девичья фамилия — Покусаев, называет свою жену Кузей. Точнее так: «Кузя, блин». Хотя Лена Кузькина давно уже Лена Покусаева, всё равно она остается «Кузя, блин». Два эти слова как-то незаметно срослись в одно, примерно как «плащ-палатка», «штык-нож» или «диван-кровать», и по отдельности в дружной семье Покусаевых не употребляются.

«Кузю, блин» Дрюня поминает ежеминутно. Например:

— Я тебе, Кузя, блин, говорил, а ты, Кузя, блин, не слушала!

Или:

— Сидим вчера в ресторане, а Кузя, блин, ничего не ест. Я её спрашиваю: «Ты чего, Кузя, блин, ничего не ешь?» А Кузя, блин, отвечает: «Худею». Вот, Кузя, блин!..

Живут они вместе уже давно, и Дрюня, или Дрюшок, Дрюшкевич и т. п., так свыкся с Кузей, блин, что вспоминает о ней даже тогда, когда её нет рядом. Идёт по улице, споткнётся — «Ой, Кузя, блин!» Выпьет кружку джина (Дрюша всё пьёт из своей любимой баварской пивной кружки) — поморщится, помотает головой и опять помянет Лену хриплым шепотом: «Хот… Кузя, блин…плохо пошла!» Любит Дрюшок свою Кузю, любит, блин.

Так вот, мы часто путешествуем вчетвером. С Дрюней и Леной путешествовать очень весело, потому что Дрюня — большой затейник и шалун. Чего-нибудь с ним обязательно произойдёт.

Например, он очень любит говорить по-английски, хотя языка английского не знает.

Пришёл он как-то в ресторан (дело было в Таиланде) и говорит:

— Виноу. И салатоу.

Хозяин не понимает. И он, надо сознаться, не виноват. А у Дрюшка уже жилы на шее пухнут и глаза кровью наливаются. Это нехороший признак: парень он долгопрудненский, конкретный паренёк. В Долгопе непонятливых не привечают. Там на тех, что без смекалки, сердятся. Не в моде там нерасторопность, в Долгопе-то. Не в чести.

— Виноу, понял?! И салатоу, Кузя, блин!

Не понимает таиландец Дрюню. Ну что ты будешь делать! «Салатоу» — ещё так сяк, смог додуматься, межеумок. А «виноу» — ни в какую. Ситуация, конечно, из рук вон. Но Дрюня тоже не виноват, просто он помнит из своей «средней школы с матуклоном», что многие английские слова заканчиваются на «оу». Типа «гоу». А другие на «инг», вроде «спиннинга». Но к вино «инг» как-то не лепится. «Вининг» — это как-то… не так. «Вининг» — это явно не само вино, а когда его квасят. «Вининг» — это пьянка. А под вино нужно «оу». Не надо Дрюню путать! Вино — это «виноу». Турист — «туристоу». Это ж так просто! Чего тут непонятного?.. Кузя, блин! Тем более, что, например, в Испании или в Италии дрюнино «виноу» шло на раз. А эти монголоиды тормозят.

Словом, никому неизвестно, чем бы закончился весь этот стремительно назревавший кровавый «салатоу», если бы не подоспели мы.

Зато уже после это случая Дрюшок твёрдо запомнил слово «вайн» и уверенно заказывал где-нибудь в Китае или Эмиратах:

— Вайн и котлетоу. Гарнира не надоу.

А то, помню, приехали мы в Афины, залезли на Акрополь. Ходим, смотрим. Парфенон, Эрехтейон, храм Ники Аптерос… Чудесный вид сверху на театр Диониса. Хорошо! Только Дрюша ходит тревожный какой-то. Я его спрашиваю:

— Ты чего, Дрюнёк? А? Что случилось-то? Не хандри. Ты отвлекись! Смотри, красота-то какая! Парфенон… Колоннада какая!..

— Да нет, всё нормально, — говорит Дрюня. — Столбы хорошие, ровные. Просто я вайна два литроу забульбенил и две тарелки каких-то гадоу морских сожрал. Чего-то мне плохоу. До ветроу бы мне… А то позоринг будет.

— Так в чём же проблема-то? Проблемы-то нет. Тут у них с этим делом не то, что в Москве — культурно. Порядок везде. Как в ленинской комнате. Не степь, Европа. Иди с Богом, отметься.

Дрюня и пошёл отмечаться. А мы ходим, наслаждаемся античностью, дышим героическим воздухом Древней Эллады. Вдруг смотрим: стоит Дрюшок. В Пропилеях. Жевалки гуляют, руки дрожат. Держит Дрюня какое-то малорослое лицо греческой национальности чуть ли не за шиворот говорит ему с выражением:

— Я же тебя, грек, как друга, по-зарубежному спрашиваю: уэа уборная, комрад?! А? Уборная… Понял? Отхожее местоу! Сортир, понимаешь? Писинг я и по-крупному очень хочу, Кузя, блин!.. Кабинет задумчивости где?.. Ну, куда царь пешком ходит, пенёк ты афинский…

Ах, как вовремя мы нашли Дрюню! А то позоринг был бы на всю Элладу.

Правда, потом, когда он узнал, что над входом в мужское «отхожее местоу» написано его имя, он долго возмущался. Хорошо, конечно, что по-гречески Андрей — мужчина. Но зачем же его на сортире писать?..

Да, Дрюня — большой затейник. С ним не пропадёшь. И не потеряешься. Потому что его «Кузя, блин!» — великая вещь, из любого лабиринта выведет.

Однажды решили мы, опять же, вчетвером, полететь на остров Крит. Сказочный остров, зеленый. А главное — там находится знаменитый Кносский дворец, тот самый мифический Лабиринт, где обитал Минотавр.

Приехали мы в Кносс. Красотища неописуемая! Решили разбрестись на часок. Договорились встретиться в условленное время «там, где р;ги». Так Дрюшка сказал. Имелись в виду знаменитые каменные бычьи рога — символ, так сказать, крито-минойской древней цивилизации. Там, у «р; гов», начинаются всё экскурсии. «У р; гов» — это по-кносски что-то вроде «у памятника Пушкину».

Приходим мы с супругой ровно через час «туда, где р;ги» — нету Кузи с Дрюней. Ладно. Ещё побродили, поглядели на росписи, на изумительной нежности растительный и животный орнамент, на сцены тавромахий — это те самые игры с быками, где удивительно пластично изображены гимнасты, прыгающие через быков, на воинов с лабрисами — топорами с двусторонним лезвием, тоже символом критской культуры, на женские портреты, равных которым, думаю, по изяществу в древнем мире не было. Хорошо! Опять пошли к «р; гам». Нету Дрюни. И Кузи тоже нету. Куда они могли деться? Заблудились, что ли? Кносский дворец, он, конечно, не очень большой. Это вам не Амстердамский аэропорт и не ГУМ, но, что ни говори, всё-таки лабиринт.

Прошло уже часа два. Ходим мы с супругой по лабиринту, как Тесей с Ариадной, ищем Кузю, блин, с Дрюней. Всё обошли. Зашли в какой-то дальний уголок, уже безо всякой надежды, вдруг слышим родную речь. Дрюнино шипение:

— Говорю ж тебе, Кузя, блин, что р;ги вон там!.. Кучу столбов видишь? И левее бери, левее, там ещё ангар, ну, где стенка с утя́ми, помнишь?!;ти там, дичь в лютиках, лося разные… Шкет ещё там через бурёнку сигает… Помнишь, Кузя, блин?!. Чуваки с фигурными лопатами ещё… И бабы в декольтах, грудявые такие… Вот от этого ангара с комиксами влево надо брать, там и будут р;ги, Кузя, блин!

Так мы нашли Дрюню с Кузей, блин.

Понятное дело, что «;ти», «дичь в лютиках» и «лося» — это животный и растительный орнамент, «шкет, сигающий через бурёнку», — сцена тавромахии, «чуваки с фигурными лопатами» — воины с лабрисами, «грудявые бабы в декольтах» — знаменитые женские портреты, а «ангар с комиксами» — центральный зал дворца с росписями, от которого «р;ги», действительно, если смотреть с Дрюниной стороны, влево. Даже, можно сказать, «влевоу».

Так с Кузей, блин, и с Дрюней мы поездили изрядно. Странах в десяти уж точно были. И без нас Дрюня с Кузей поездили дай боже. И сейчас они где-то. То ли в Австралии, то ли в Канаде.

И вот каждый раз, когда я сажусь в самолёт и самолёт, белый красавец, взмывает над планетой Земля, я закрываю глаза и пытаюсь представить себе нашу Землю.

И передо мной встаёт колыхающаяся в знойном бреду Сахара. И седые пики Андов с парящими вокруг них фиолетовыми кондорами. И изумрудные осколки коралловых островов в выпуклом, как линза, океане. И рычащие африканские водопады с сотнями никогда не умирающих радуг. И наши среднерусские серенькие дали, целующие в самое сердце. И какие-нибудь антарктические, говорят, голубые льды, которые я никогда-никогда не видел и вряд ли увижу…

И над всем этим чудом, над всей этой до слёз ранимой, такой теплой, родной и такой вообще-то бестолковой детской сказкой, которую так и не поняли взрослые, я слышу крики моего друга, Дрюни Покусаева из Долгопы, словно отчаянные позывные в далёкие галактические бездны: «Кузя, блин! Ку-узя, бли-ин!! Ку-у-узя-а-а, ба-али-и-ин!!!»

И я не знаю, что я чувствую. Так, что-то среднее. Мне, конечно, немного смешно. Но чуть-чуть всё-таки — «грустноу». Совсем чуть-чуть.

 

Бедный, бедный, дядя Ёжик!

Прошлым летом я пару недель гостил на даче у моих друзей, Кирилла и Александры Тяпкиных.

Кирилл называет свою жену в шутку Сосо, в честь крайне темпераментного певца, сложную грузинскую фамилию которого я забыл. Знаю только, что он поёт очень эмоционально. И Саша тоже поёт очень эмоционально, когда выпьет.

Саша называет Кирилла Киром. А после того, как они купили пылесос «Кирби», так и стала его называть, Кирби. Вероятно, потому что Кир очень любит поесть, отчего весит под сто двадцать. Иногда Сосо говорит: «Жрёт, как „Кирби“, всё подряд».

У Кирби и Сосо есть четырёхлетняя дочка Аня. Все её зовут Нюшей.

Словом, хорошая, дружная семья.

Однажды в субботу утром Кирби и Сосо уехали в соседний городок на рынок за продуктами, а я остался с Нюшей.

Детей я люблю, но немножко побаиваюсь. Мне всё время кажется, что они меня видят насквозь. У них глаза очень … прозорливые что ли, как у участкового. Говоришь этой карапузине что-нибудь взрослое и умное, а она на тебя посмотрит, как в прицел, и неожиданно — раз, и своё, простое и ясное, как правда.

Вот и тогда.

Я закрыл ворота за Сосо и Кирби, Нюша тут же взяла меня за руку, и мы пошли на веранду.

— Видишь цветок? — сказала Нюша. Среди травы действительно вырос ноготок. Откуда он взялся?

— Вижу, — ответил я. — А знаешь, как он называется?

— Неа.

— Календула. А знаешь, как цветок устроен?

— Неа.

— У цветка есть тычинка и есть пестик… Вот, смотри — это тычинка. А вот это — пестик. Нет, наоборот, это — пестик, а это — тычинка. А знаешь, что такое пыльца?..

— Неа.

— Пыльцу собирают пчёлы, а потом из неё пчёлы делают мёд. Ты, Нюша, любишь мёд?

Нюша внимательно смотрела куда-то в середину моего лица.

— У тебя козявка в но́се, — сказала Нюша.

Я смутился и быстро ликвидировал козявку:

— Не в но́се, а в носу́, - пробурчал я.

— Козявки ручками нельзя из носу́ вынимать, — назидательно сказала Нюша, качая указательным пальцем где-то напротив моего пупка. — Положь её назад в нос. Для того, чтобы вынимать козявки из носа́, существует специальный платок. Поклади немедленно обратно козявку, — она подумала и добавила: — Кому говорят! А я тебе платок принесу. Нерях. Я знаю, где платки лежат — в шка́фе. Сплошная некультура!

И она побежала за платком. Ну что ты будешь делать? Нелепейшее положение. Сначала затеял какую-то никому не нужную кретинскую лекцию про тычинки, про которые сам, кстати, ничего не знаю. Да еще с козявкой «в но́се». Представляю себе: выхожу я на лекцию по культурологии и стою перед студентами с козявкой… Это же… кошмар. Они, шкоды, потом такое на сайте МГУ напишут. Весь факультет будет обзывать меня Профессором Козявкой. Ужас! Представить страшно!

Дальше… как папуас, полез при ребёнке за козявкой пальцем в нос. А ведь позавчера, в четверг, сами хором с Кирюхой полчаса читали Нюше лекцию про то, как надо есть вилкой и ножом, как пользоваться салфеткой, носовым платком и так далее. Это ведь она наши же слова и повторила. «Некультура». «Нерях». А теперь — совершенно идиотская ситуация. Надо обратно в нос класть козявку… Господи, что же мне делать-то?

— На́ платок, дядя Вова, — сказала запыхавшаяся Нюша.

Я по-воровски быстро провёл платком по носу.

— Спасибо.

— Пожалуйста, на здоровье.

Слава богу, не заметила отсутствия козявки. А то ещё заставила бы искать…

— Пойдём читать книгу, — взяла меня за руку Нюша.

— Пойдём, а какую?

— Сказки. Мне тётя Поля привезла новую книгу. Сейчас принесу.

Нюша принесла угрожающе большую книгу. Автор — некая Роза Цветкова. Имя мне сразу категорически не понравилось. Называлась книга так: «Сказки доброй-доброй феи». Название мне не понравилось ещё более категорически.

Мы сели на веранде напротив друг друга. Между нами был большой фамильный дубовый стол.

— Ну, читаем саму первую сказку? — спросил я Нюшу.

— Да.

— «Сказка про снежинку», — прочитал я заглавие, и мне сразу стало капельку тошно. Сейчас наверняка какая-нибудь девочка будет сидеть у окна, а бабушка — вязать чулок. Вы видели, чтобы в 2009 году хоть одна бабушка вязала чулок? Девочка, конечно, увидит снежинку, та с ней заговорит и окажется «доброй-доброй феей», потом они полетят в волшебную страну и через три страницы прилетят обратно. И девочка проснётся…

— «Однажды вечером, — начал читать я и сразу был неприятно поражён звучанием своего голоса. Он был какой-то маслянисто-сахарный. Марципановый. С ванильными переливами и мармеладными подвываниями. — Однажды долгим зимним вечером девочка Аллочка сидела у окна и задумчиво смотрела, как идёт белый-белый снег. А её старенькая бабушка сидела в кресле, и надев на нос круглые роговые очки, вязала чулок…»

Вот-вот, так и знал… Именно чулок!

— «Снег шёл гусыми-густыми хлопьями. Он ложился на ели, дубы, берёзы и осины, — читал я не своим голосом, — и весь лес был белый-пребелый. Ах, как красиво, думала Аллочка. Она хотела сказать об этом бабушке, но когда повернулась к ней, увидела, что бабушка уже спит и чулок со спицами выпал из её добрых морщинистых рук. Не буду будить бабушку, подумала Аллочка… Она старенька и устала… Лучше я буду и дальше смотреть на снег. Какой он красивый, совсем, как в сказке! Ах, как хочется попасть в сказку! Но только… я никогда-никогда не попаду в неё. Тут Аллочке стало так грустно-прегрустно, что она чуть не заплакала…»

Белый-пребелый, грустно-прегрустно… Надо же писать такую чушму.

— Тебе нравится? — спросил я Нюшу.

— Она дальше в сказку что ли попадёт? — не отвечая на мой вопрос, спросила Нюша.

— Ну да, наверное…

— Нет, не нравится.

— Почему?

— Я уже знаю, что там дальше будет. Сейчас с ней заговорит снежинка. А потом позовёт её в сказку. А снежинка превратится в фею. Они немножко полетают-полетают и вернутся. Фея скажет: «До свидания, девочка!» И Аллочка проснётся.

Я пробежал сказку глазами. Ага… «Вдруг Аллочка услышала таинственный голос: Здравствуй, девочка…»… «Снежинка превратилась в прекрасную фею в серебряной короне…»… «Не бойся, девочка, — сказала фея, — сейчас мы полетим с тобой в Страну Добрых Сказок…»… «Ах, это был всего лишь сон! — воскликнула Аллочка…»… «Если веришь в сказку, — сказала бабушка, — обязательно в неё попадёшь. Верь в свою мечту, внученька»…

— Ну, будем другую сказку читать? — спросил я.

— Нет. Ты неправильно читаешь сказки.

— Это как это — неправильно? — обиделся я.

— Как радио. По-сюсипусински.

— Как?

— «Здра-авствуй, де-евочка…» — мастерски передразнила Нюша радиосказочников, а заодно и меня. А сказки надо читать по-человеченски.

— Ладно… «По-человеченски». Не умею я сказки читать. Что же мы будем делать?

— Разговаривать. Тебе сколько лет?

Я немножко обалдел от резкой перемены темы, так что даже забыл, сколько мне лет. Потом вспомнил и сказал:

— Сорок три.

— Три я знаю. А сорок это сколько?

— Ну, это… ты «десять» знаешь?

— Знаю. Сорок — это четыре раза по десять. или лучше… Тебе вот четыре года. Так? Значит, сорок — это десять раз по четыре. Ясно?

— Мне не четыре года, а четыре с половиной. Значит сорок — это сколько?

Я задумался. Потому что считать не умею.

— Это где-то… сейчас посчитаю… четыре с половиной на два — это девять. Четырежды девять — это тридцать шесть. Получается восемь раз и еще четыре года на ум пошло. Ясно?

— Неа. Ты старый или нет?

— Трудно сказать. Вроде — ещё не очень…

Нюша внимательно посмотрела мне в лоб.

— Ты старый.

— Почему это — старый?

— У тебя полоски на ло́бе.

— На лбу. Какие полоски? А-а-а! Морщины, что ли? Ну, морщины — это еще не старость. Если ты брови поднимешь, то у тебя тоже будут полоски… то есть, тьфу, морщины. Просто у людей так устроена кожа, что…

Но Нюша меня уже не слушала:

— С тобой неинтересно разговаривать.

— Почему это неинтересно? — я очень возмутился, даже расстроился.

— Ты непонятно говоришь. Надо говорить или мало и понятно, или много, но интересно. Если много и интересно — тогда получится сказка. А ты говоришь много и неинтересно, как радио. Давай лучше играть.

— Ну, давай. Во что?

— В еду.

— Это как?

— Я говорю свою еду. Плюшка. А ты говоришь другую свою еду. На «а».

— Понятно. На «а»… М-м-м… Скажем… Арбуз.

— Селёдка.

— Ты на «зэ» должна говорить. Арбуз пишется с «зэ».

— Но я же не пишу, а говорю.

— А если сказать «арбузы», то слышно «зэ». Значит, арбуз на «зэ».

Моя логика была железной, я был горд собой. Но на Нюшу моя железная логика не подействовала.

— «Арбузы» — так говорить нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что можно назвать только одну еду. Нельзя говорить «селёдки», «плюшки»… Говори на «а».

— Почему на «а»?

— Потому что «селёдка».

— Ну ладно… А… А… Антрекот.

— Это кто?

— Не «кто», а «что». Это такое особое мясо, чтобы жарить.

— Так нечестно.

— Почему?

— Потому что «кот» — это тоже мясо. Но это не еда.

Я опять растерялся:

— Но ведь антрекоты не из кошек делают. Впрочем, кто их знает, из чего они их делают… «Котлета» ведь можно говорить.

— «Котлета» — не на «а». Мя́сов много. Все нельзя называть. Ты тоже мясо, если для людоеда. Ты боишься людоеда?

— Я не знаю, я его не видел.

— А я видела в мультике. Ты не умеешь играть в еду. Покажи мне лучше страшную рожу.

— А у меня получится?

— Показывай.

Я сморщил нос, оскалился, закрыл глаза и идиотски оттопырил пальцами уши. Нюша засмеялась.

— Это не страшная рожа, а смешная. Покажи другую смешную рожу.

Я надул щёки, вытаращил глаза и верхней губой закрыл нижнюю. Нюша очень долго и внимательно, совсем не улыбаясь и как бы чего-то выжидая, смотрела на меня:

— Смотри не пукни. С такой рожей надо какать на горшке в детском саду. А ты уже старый. А старые на горшках в детском саду не сидят. Как тебе не стыдно! Убери рожу. Сделай лицо обратно.

Я «сделал лицо обратно». Нюша вздохнула:

— Ничего-то ты не умеешь… Ты бесполезный. Ты где работаешь?

— В университете.

— А это кто?

— Не «кто», а… Ну, это такая школа для взрослых. Туда идут после школы, кто хочет ещё учиться.

— Ещё — потому что плохо учился в школе?

— Наоборот. Если хорошо.

— Непонятно. Если в школе ты хорошо учился, зачем ещё дальше учиться? Ну, ладно… Что ты там делаешь?

— Преподаю.

— Что подаёшь?

— Ничего не подаю. Преподаватель — это как учитель.

— Так ты — учитель?! — неподдельно изумилась Нюша.

— Ну да… А что?

— А чему ты учителяешь?

— Чему учу? Это, Нюша, трудно объяснить. Знаешь вот… культура, всякие книги, языки…

— Как же ты учишь про культуру, если козявки руками из носа вынимаешь? И книгу читаешь неинтересно. И язык непонятно говоришь…

Я вздохнул. Нюша тоже вздохнула:

— Жалко тебя, дядя Вова.

— Правда — жалко?

— Правда. Давай я тебя занюшу.

— Это как? Ну, пожалею. Нюша тебя пожалеет. Занюшит. Хочешь?

— Хочу.

Нюша слезла со стула, обошла стол, по-деловому залезла мне на колени и стала гладить меня по голове…

— Бедный, бедный дядя Вова, старенький, весь в полосках, сказки читать не умеет, играть в еду не умеет, весь некультурный, говорит неинтересности, бедный, бедный дядя Вова… Хороший, но несчастный дядя Вова. Дай я тебя поцеловаю.

И Нюша чмокнула меня в щёку:

— Ещё и колючий. Можно, я буду звать тебя «дядя Ёжик»?

— Можно.

Так я с тех пор и стал в семье Тяпкиных «бедным дядей Ёжиком». А ещё с тех пор я стал делать вот что.

Если вдруг я чувствую, что какой-нибудь мой коллега-профессор слегка, как говорится, задирает нос выше ватерлинии, думая, что он светило и светоч, я аккуратно приглашаю его в гости к Тяпкиным и как-нибудь в субботу мы с Тяпкиными едем за продуктами в близлежащий городок, а профессора оставляем наедине с Нюшей.

Очень помогает.

Не хотите съездить к Нюше? Художникам-авангардистам рекомендуется порисовать вместе с Нюшей каких-нибудь авангардных монстров. Композиторам — исполнить Нюше свои новые музыкальные композиции. Актерам — прорепетировать роль. Политикам — поговорить с Нюшей о политике и т. д. и т. п. Словом, к каждому взрослому я приставил бы по Нюше. Впрочем, заводите Нюш сами, если у вас их ещё нет.

 

Жора и атипичка

В одном древнем медицинском трактате написано: «Болезнь начинается со страха перед ней». Очень хорошо сказано. Актуально.

Если послушать современные СМИ, нам всем надо срочно запереться дома, обмотаться на манер мумии Маресьева марлей, надеть бронежилет, противогаз, двойной презерватив, тройной памперс, закрыть глаза и постараться навсегда остановить дыхание. И никаких путешествий!

То какой-то куриный грипп, то коровье бешенство, то хомячья чумка, то крокодилья чесотка, то козлиный кариес…

Ребята, надо с этим делом умериться. Нет, целоваться взасос с индийскими коровами, может и не надо. Но путешествовать надо! Вопреки всем этим верблюжьим почечуям.

Помню, пару лет назад, когда по всему миру «свирепствовала» атипичка, со мной произошла вот какая история.

Мой шеф, Аркадий Аркадьевич Лютик, говорит мало, медленно и тихо. В целом он произносит где-то 20–30 слов в день. Почти все его фразы состоят из одного слова. Значительно реже — из двух. Если во фразе два слова, значит шеф крайне возбужден. Поэтому фраза «иди сюда» не предвещает ничего хорошего. А «ну-ка иди сюда» означает увольнение. В тот день, 15-го, шеф был в хорошем, ровном настроении и говорил однословными предложениями. Он вызвал к себе в кабинет меня и Жору Козлодавова и сказал:

— Таиланд. Семнадцатое.

— Аркадий Аркадьевич, так ведь там эта…как её?.. атипичная пневмония!.. — сказал Жора. Ну, не сдержался парень. Я толкнул его локтем в бок, но было поздно.

— Деза, — после тяжелой паузы произнес шеф. Он вообще-то полковник ФСБ-КГБ в отставке. «Деза» — это значит, для тех, кто не в курсе, дезинформация. У него, кстати, есть еще одна фраза, самая длинная в его лексиконе, для выражения той же мысли: «Это — для людей». Например:

— Как же мы поедем-то туда, Аркадий Аркадьевич, там ведь беспорядки, там опасно… Вон по телеку Бог знает что показывают…

— Это — для людей.

— Так значит, это все ложь?

— Деза.

В общем, Таиланд, семнадцатое. Остальную информацию без всякой дезы мы должны были получить от нашего бухгалтера Эммы Эдуардовны Абдурьянц.

Информация была дежурной: недельная командировка, с 17 по 23. К 1-ому числу следующего месяца — два полнокровных материала по пятнадцать страниц каждый. Командировочные. Билеты сдать. Все как всегда.

— На фиг туда тащиться! — гундел, как оса в банке, Жора, когда мы выходили из редакции. — Пятнадцать страниц я хоть завтра накатаю. Возьму путеводитель — и накатаю. Чего я там не видел-то?.. Пневмонии, что ли, сарса этого?.. Насморка этого обезьяньего?.. И вообще там черт знает что. Тайландки эти… Подхватишь какую-нибудь гванделому… атипичную, а потом лечись всю жизнь… Ну, Лютик, ну, гебюк!.. Развел тут ежовщину. Как во Францию, так Алку, а как куда-нибудь кошке а анус, так давай, Жора Козлодавов!.. Нашел Матросова, чекушник проклятый… Подхвачу там эту…чахотку носорожью…

— Алка французский знает… А ты по-французски «мерси» с «пардоном» путаешь, — заметил я.

— А причем тут французский? Я и по-английски тоже не очень. И что теперь из-за этого человека на верную смерть посылать? Материалы-то я ему по-русски буду писать. Списали бы из путеводителей — и гуляй. Какая у них там столица-то?.. Пномпень, что ли?

— Сам ты пномпень ушастый. Бангкок у них столица.

— Ну вот. «Мы бродили среди величественных зданий столицы Таиланда Бангкока. Грандиозные храмы соседствовали с лачугами бедняков…» Ну, и прочая кучерявая галима… Что я, мало в своей жизни такой сивушной хохломы написал?.. Да я и без путеводителя могу. «Мы познакомились с Хуаном в самом центре Ханоя…»

— Бангкока.

— Ну, Бангкока. «Хуан оказался типичным таиландским парнем. Широкая добрая улыбка озарила его лицо…»

— Хуан — испанское имя.

— Возьму карту, спишу название какого-нибудь города, сойдет за человеческое имя. Не мешай.

— «Мы разговорились. Хуан рассказал о себе».

— Это на каком же языке вы разговорились-то?

— На ихнем, на каком же еще?.. Какой у них там язык-то?

— Тайский.

— Вот на нем и разговорились. «Хуан жил в самом центре Сеула…»

— Бангкока.

— Бангкока. «Он пригласил меня в гости. Это была типичная таиландская квартира. Жена Хуана приготовила очень вкусное блюдо. Оно называется…» Дальше сдуваем рецепт из книжки. Ну и дальше. В том же бодром духе. Вот уже страница готова. А есть я там у них ничего не буду. А то корь какую-нибудь мышиную подхвачу…

— И что, думаешь, это очень интересно читать?

— А вот это уже меня не чешет… Я вам не Агата Кристи, у меня оклад другой…

Мы расстались у метро. 17-го встретились в Шереметьево.

Самолет был полупустой. Немного тайцев, немного наших, десяток-другой европейцев.

Как назло одна тайская пара сидела за нами. Причем таец все время чихал. Он чихнет, а тайка смеется. Он чихает — она смеется. Жора все девять часов полета не умолкал.

Таец:

— Апчхи!

Тайка, в рифму:

— Хи-хи-хи!

Жора, в ужасе закрывая лицо носовым платком:

— Смотри, чего, татаромонгол, делает, а?.. Бармаглот атипичный. Чихает внаглую, хоть бы прикрылся. Обсарсил меня всего, как кобель клумбу. Эй, морячок, ты хоть отворачивайся. Чихай вон на свою китайку. Господи! Вот ведь Лютик удружил… Его бы сюда…Ну, Аркадий Гестапыч…

— Апчхи!

— Хи-хи-хи!

— Эк-ка его атипичного разбирает! И брызгается еще, как лейка своей кабаньей ангиной…. Всё, уже точно заразил, прохвост тайландский. Чувствую. Жар в копчике. Это верный признак. Вовк, пощупай…

— Копчик? Сам щупай.

— Нет, лоб. Не горячий?

У Жоры лоб был выпуклый и прохладный, как осенняя антоновка.

— Нормальный.

— Нормальный… — передразнил Жора. — Помру вот, будешь мой гроб из Пхеньяна вывозить…

— Из Бангкока.

— Без разницы. Господи, еще семь часов мучиться. Сколько у сарса этот…кубанционный период?

— Инкубационный?… Не знаю. Короткий…

— Ачхи!..

— Хи-хи-хи…

— Во! Семнадцатый раз заражает, гад. Короткий, говоришь? Значит: чих-пых — и остопырился, Гаврюша. Без мучений. Это хорошо. А жить-то хочется. Ну Лютик-Пестик…

— Апчхи!..

Так продолжалось весь полет.

Прилетели, сели в автобус. Хороший, удобный автобус, с кондиционером. Скоро въехали в город. Жора с сонной ненавистью смотрел в окно. Платок продолжал держать у лица. Мы уже минут тридцать крутились по городу, когда Жора, судорожно зевнув, спросил:

— Это уже Шанхай?

— Бангкок.

— Ну, Бангкок. Уже он?

— Он. Мы уже полчаса по нему ездим.

Кругом были лавочки, жаровни, безмятежные тайцы в шлепах. Многие улыбались. Тайские детишки норовили помахать нам руками. Мы то и дело обгоняли открытые, без стекол, автобусы, набитые людьми.

— Сколько же их тут! — изумлялся Жора сквозь платок. — И хоть бы один намордник надел. И куда ихние ветеринары смотрят?

В одном из автобусов вдруг мелькнул пожилой таец с марлевой маской на лице.

— Во! — взорвался Жора. — Вот она — атипичка. Видал? Видал Хоттабыча в марле? А-а-а! Я же говорил! Хоть один сознательный желток нашёлся. Старый пёс! Жить хочет… А эти шалопаи, — он обвел рукой открывающуюся перед нами перспективу многолюдной торговой улочки, — эти — как наши. Даже хуже. Пока гром не грянет, монгол не перекрестится. Ну, народец!.. Да ведь через год от этого ихнего Сайгону ничего не останется. Все поляжут от своей хороьковой дезинтерии.

— Бангкок это, а не Сайгон, — с безнадежностью в голосе поправил я.

— Ну и…

— А этот в марле от смога спасается. Во всех мегаполисах мира люди повязки носят.

В Токио, в Нью-Йорке, даже у нас в Москве. Смог. Понимаешь?

— Рассказывай!..

— Нету в Таиланде сарса. Ни одного случая. Они все меры приняли. Понял?

— Рассказывай!..

— Был в Таиланде какой-то один завалящий француз, да и тот болезнь во Вьетнаме подцепил.

— Ну и?..

— Изолировали его. А больше нет случаев.

— Рассказывай!..

— Тьфу!

Жора — странный человек. Если какую-нибудь чушь себе в башку втемяшит — всё! А уж если дело касается здоровья — полный стоп. Когда несколько лет назад все заговорили о сальмонеллёзе, Жора так испугался (мы тогда были в командировке в Турции), что полностью отказался от приёма пищи. Неделю ходил с вытаращенными глазами. Даже фрукты не ел.

— Да не может быть его во фруктах, Жора, пойми ты это!

— Рассказывай.

И хотя он упорно путал сальмонеллёз с целлюлитом и говорил — «целлюманулит», всё равно диету держал до тех пор, пока не начал скатываться к дистрофии. Но тут СМИ придумали какую-то новую страшилку — и Жора быстро переключился на неё. Из-за страха перед СПИДом Жора так и не женился. Не ел говядину из-за коровьего бешенства и кур. Сами понимаете — грипп. Зато одно время со страстью увлекался уринотерапией — и одновременно — пивной диетой. Пока серьёзно не заболел. Словом, странный человек Жора. Хотя, если разобраться, таких странных у нас полстраны. А где-нибудь в Америке каждые девять из десяти — Жоры Козлодавовы.

В гостинице на нас надели венки из лотоса и орхидей очень симпатичные тайки. Гостиница — шикарная. Сервис — как у тёщи в гостях.

— Окольцевали, — простонал Жора. — Как покойников. Венками. Щас тапочки белые выдадут, архаровцы.

Он ходил по гостинице странными вихляющими лисьими тропами, стараясь держаться от тайцев на расстоянии метров в пять. На рисепшене стоял в трех метрах от стойки. Заходя в номер, на всякий случай обрызгивал его освежителем воздуха «Тайга». Завтракал одними тостами — в шесть, пока нет народу. Ужинал перед самым закрытием. Руки, как параноик, мыл каждые тридцать секунд. Если кто чихал — отпрыгивал в стойке, как на ринге.

Во время экскурсий Жора продолжал мужественно бороться с атипичкой. Даже от изваяний будд на всякий случай держался на расстоянии.

— Они тут все заодно, — говорил сквозь платок Жора. — У них много жизней, а у меня одна.

Потом мы ездили на крокодиловую ферму, смотрели крокодиловое шоу. Мужественный таец таскал крокодила за хвост, засовывал ему в пасть голову. Жора комментировал. Через платок, разумеется:

— Видал, какая рептилия тормозная. Это ж отморозок, а не крокодил. Он же больной. Атипичный. Ему реальную репу в рот кладут, а он… Я бы давно откусил. Сарс, он с крокодилов начался. Это точно, я в газете «Ещё!» читал. Вовк, пойдем отсюда. Меня этот Гена сейчас заразит. Я чувствую. У меня ноги вспотели. Верный признак. Пощупай…

— Да пошёл ты… Плюс сорок в тени, вот они у тебя и вспотели. Ты чего в кроссовках ходишь? Да ещё в шерстяных носках. Надень тапки-то на босу ногу.

— Рассказывай. Сарс может через ноги передаваться

— Как же он может через ноги?..

— А так. Наступишь вот на крокодилью кучу — и готов. Их тут вон сколько. И пахнет, как на трех вокзалах… — он подумал, что-то мучительно вспоминая, и добавил: — молекула сарса въедается в ногу и по крови, по крови — к мозгу. Понял? Пойдем уже отсюда. Худо мне. Ногам потно.

— Жор, да ерунда это всё про крокодилов. Кучи какие-то…Мозг…

— Рассказывай. Молекулы сарса они знаешь какие едкие!..

— Тьфу!..

Перед шоу слонов все туристы сосредоточились вокруг загончика со слоненком. Слоненок — чудо. Толкается, наваливается, хватает за всё хоботом. Сам толстый, плотный, слегка шерстяной, как кокос. Морда хулиганская. Очень смешной.

Жора зазевался, и слоненок лизнул его хоботом прямо в нос. Все смеются. Жора чуть не плачет, утирая свой нос, похожий на подмятый хвост бульдога:

— Ещё этот беспризорник… Плохиш носатый. Сначала всякую дрянь атипичную цапает, а потом меня за чистое лицо. Геморроем своим слонячьим меня всего обмазал, гад. Вовк, пойдем отсюда. У меня в животе бурчит. Верный признак…

Поехали на реку Квай. Бунгало прямо в джунглях. Деревни на сваях. На плечи садятся ручные мангусты. Вода в реке — цвета хаки, течение быстрое, какое-то яростное. Отвесные берега с иссиня-зеленым лесом. Пронзительные, внезапные, так что вздрагиваешь, крики птиц. Крики — с сумашедшинкой. Бабочки размером с поднятую ветром с земли газету… Налетит прямо на лицо — еле успеваешь отмахнуться.

Жора лежал в бунгало, расстелив на лице салфетку, вымоченную в уксусе и, вибрируя салфеткой, как воздушный змей, бурчал:

— Ты видал какие у них тут гусеницы? Видал, какого они размера? Как вещьмешок. Вовк, они мутируют. Это от атипички мутация, понял? Ты, главное, воду не пей, они её прямо из реки Куй берут…

— Квай…

— Ну, Квай. Такой воды напьешься — рога с хвостом вырастут, не то что сарс… Пучит с неё. Тут и у покойника метеоризмы начнутся… Господи! Вот в Харбин назад приедем, клизму себе с уксусом поставлю.

— В Бангкок.

— Всё равно с уксусом клизму. И тебе тоже.

— Нет уж, мне не надо.

— Надо. Потому что ты меня заразить можешь. Ты о ближнем думай. Ходишь тоже…с босой мордой, никакой ответственности. Уксусом не мажешься… Как дикарь. Ой, поскорей бы уж всё это кончилось.

Назад ехали через ананасовое поле. Никогда не видел ананасовых полей. Ананас растет, как капуста. Ели парные ананасы. От тех, что мы обычно едим, они отличаются так же, как порошковое молоко от парного. Или как ячменный кофе — от двойного бедуинского, в котором стоит ложка и от которого сразу хочется запрыгнуть на верблюда и в одиночку объявить джихад всем неверным планеты Земля.

Парной ананас пах какой-то тропической жаркой истомой. Ели молча, постанывая, полчаса.

Жора не ел, только злобно смотрел на нас искоса поверх платка, как нелюбимая жена в гареме на любимую.

— Кирдык вам всем, — сказал он тихо, когда сели в автобус. — Наелись глистов тропических и рады.

Заключительная ночная прогулка по ночному Бангкоку, по китайскому кварталу и «злачным» улицам была для Жоры самым большим испытанием. Не говоря уже о шоу трансвеститов.

Когда после шоу к Жоре подошел миловидный трансвестит, чтобы сфотографироваться, Жора чуть в обморок не упал. В автобусе сидел, шептал в полном ужасе:

— Ну уж это… это уже… спидосарс какой-то получается… Простудифилис, простатит проститутский… — и чихнул. В ужасе обвел автобус глазами.

— Будь здоров, — сказал я Жоре.

— Издеваешься, да?..

Назад летели молча. Никто не чихал.

К первому числу Жора сдал материал: «Мы бродили среди величественных зданий древней столицы Таиланда Бангкока. Грандиозные храмы соседствовали с лачугами бедняков…» Жора обещал написать — и написал. Один раз, правда, Бангкок всё-таки назвал Гонконгом. «Река Куя» один раз проскочила. Но это описки. А так — нормальная мутотень, списанная из книжек.

— Пойдет, — сказал Лютик.

«Величественные храмы» есть, «лачуги бедняков» — тоже. Никакой дезы. Гладко. Чего ещё полковнику надо?

Я протянул Аркадию Аркадьевичу выстраданный мною в течение трех ночей материал. В нем был порыв. Вдохновение. Мне материал нравился.

— Нет, — сразу сказал Лютик.

— Почему? — не понял я.

Шеф помолчал, потом улыбнулся и, ткнув в меня пальцем, весело ответил:

— Дублёр.

Ясно, значит Козлодавов — Гагарин, а я… Вот гебюк…

Зато на следующий день Жора заболел насморком. Нашим, обычным. А я — нет.

Ребята, путешествуйте на здоровье! И не бойтесь вы всех этих собачьих свинок. Это всё — «для людей». Деза.

 

Козюлей в пармезане

Если вы находитесь в самолёте и уже взлетели, но ещё не ели, самое время прочитать этот рассказ. Если уже поели, но ещё не сели — тоже ничего. Но лучше до.

Этот рассказ о еде, но не только. Он — о жизни. О судьбе человека в контексте еды.

Сразу хочу предупредить. Все умные люди любили поесть. Пушкин перед смертью просил ягоды-морошки. Булгаков, тоже перед смертью, сетовал: «Не поесть мне больше килечки!» Державин все время объедался щучьей ухой, а Крылов, тот, что баснописец, вообще, как известно, умер от передозировки блинами. Вот.

В моей жизни еда тоже сыграла, можно сказать, роковую роль. Но начну по порядку.

Все началось в детстве.

В детстве, как сейчас помню, папанька сажал меня на колено и говорил:

— Сейчас будем смотреть альбом.

— Абом буим сятеть, — отвечал я, усаживаясь поудобнее и запуская палец в нос. Потому что сидеть на папанькином колене, смотреть альбом и ковырять в носу — тройное удовольствие. Три в одном. Что-то вроде «Старого мельника», душистой азовской тараньки и матча «Зенит» — «Спартак» по телеку. Хорошо!

— Не ковыряй в носу, а то отвалится!

Тараньку отнимают, значит.

— Тям мнёга козюлей, — защищался я.

— Сам ты козюлей, — говорил отец и открывал альбом.

И начиналась сказка. Альбом был об архитектуре. Эйфелева башня, пирамиды, Парфенон, Карнак с Луксором — все это я знал с детства, лет с двух-трех.

Конечно, все это были пока еще «Фефелева басьня», «пимамиды», «Пифинёнь» и «Каняк и Юксёй», но ведь они уже были!

— Вот это что такое? — спрашивал отец.

— Тять-Махай.

— Правильно, Тадж-Махал. А это?

— Пикая на Нийи.

— Правильно, церковь Покрова на Нерли. А это?

— Козюлей.

Больше всего мне почему-то нравился именно Козюлей. В смысле — Колизей. Почему? Не знаю. Было в нем что-то глубоко интимное, то ли связанное с козюлями, то ли с тем, что он был очень похож на гигантский, уже надкушенный пончик. А что может быть вкуснее только что надкушенного пончика? Разве что другой, целый.

И вот как-то так с детства получилось, что я в своем подсознании мечтал именно о Козюлее. Хочу в Козюлей — и всё тут. Но не тут-то было. Помешала еда.

Самое лучшее место в мире — Средиземное море. Италия, Греция… А что такое Италия, Греция?..

Во-первых, это салат. В Италии его называют итальянским, в Греции — греческим. Даже в Тунисе его называют тунисским, только на том основании, что добавляют туда тунца. Я же называю такой салат (без тунца) средиземноморским. Вы умеете делать настоящий греческо-итальянско-средиземноморский салат? Ни фига вы не умеете. Рассказываю.

Сначала нарезаются огурчики. Огурчики должны быть не такие, как у нас зимой, знаете… такие милитаристско-фаллические нитратные мутанты. Нет. Огурчики должны быть крепенькие, улыбчивые, с пупырями, сладенькие, пахнущие чем-то этаким щемящим: то ли родниковой водичкой, то ли свежевымытым розовощеким годовалым пупсом, то ли утренним морем.

Средиземное море, кстати, вообще по утрам пахнет надкушенным молоденьким огурчиком. Бунин вот говорил, что море пахнет арбузом, а по мне так огурцом. Идёшь по песочку — хрум, хрум… Не замечали? Конечно, если вечером три литра местного вина засосать — какое тут утреннее море! Тут и слово «куку» толком не произнесёшь, а если произнесёшь — сразу отдается в лобной кости и одновременно в кишечнике.

Так, значит, огурчики нарезали. Немелко! Крупными кусками неправильной формы, как камешки на берегу. Ах, как пахнут, подлецы!

Теперь — лук. Красный сладкий лук. Колечками (можно думать о селёдке, но про себя). Вот лук-то как раз нарезается тонкими-тонкими колечками, такими, чтобы светились на солнце. И тут уже пошёл запах красного лучка. М-м-м!.. К скулам пошел, паразит, к скулам. Так… Разрешается сглотнуть. Дальше.

Дальше — самое главное. Самое главное — это, конечно, помидоры. «Бычье сердце» знаете? Сочное, мясистое, красное. Вернее, даже не красное, а волокнисто-розовое от мясистости, цвета и фактуры случайно расколотого астраханского арбуза. Только учтите, что для настоящего средиземноморского салата помидоры надо чистить. И резать очень-очень крупно. Нарезали?

Теперь — кубики брынзы. Со слезами первой любви, невинной, как тургеневская девушка. Теперь все это вместе понюхайте. Огурчики-лучок-помидоры-брынза… А? Как? Замолаживает? Еще бы! Если все свежее и нарезано правильно — должно слегка от скул к ушам отдаваться. Чуть-чуть должно ломить под ушами. Ломит? Но это ещё не всё. Это только начало.

Теперь — оливки. Много оливок. Гигантских, маслянистых, прямо с косточками. Томных таких, развратных и знойных, с тревожной кислинкой, которые когда ешь — рычишь, как Отелло, и стонешь, как Дездемона. Оливки должны быть с легкой патиной жирка, желтовато-сероватые, словно бы чуть-чуть задумавшиеся, с еле уловимым оттенком тления, как лучшие французские сыры. И не поймёшь: то ли они солёные с кислинкой, то ли солоновато-сладкие… Но очень вкусные, собаки! Можно одну оливку съесть, для аппетита. Разрешаю, так и быть. Косточку сразу не выплёвывайте, погрызите её, пососите, поваляйте, потомите ее во рту-то. И не надо так громко сглатывать слюну. И не надо ложно покашливать, чтобы оправдать сглатывание. Лучше сверху посыпьте весь этот разврат базиликом. Травка такая. Без базилика нельзя. Потому что базилик всему этому безудержному гастрономическому блуду придает этакий… даже не знаю, как сказать… этакий оттенок пикантной тоски, что ли, этакую печальную негу воспоминания о юности… Не знаю, не знаю. Чувствую, что зарапортовался. Но здесь не объяснишь: надо самим попробовать.

И вот у вас полная тарелка салата. И сухие пылинки базилика так трепетно налипли на блестящий глянец оливок, как хвоя на маслята, и на плачущий альпийский снег брынзы… И тяжело, изнемогая от южной страсти, дышит нагое стыдливое тело помидоров, и младенчески благоухают огурчики, и прозрачный лучок терзает скулы… О, Боги! Теперь посолили. Только немного: брынза с оливками и так солёная!

Дальше — берите оливковое масло и лейте, лейте! Лейте полбутылки. Поднимите тарелку (она прозрачна) и посмотрите в нее, как в аквариум. Треть тарелки должно быть залито оливковым маслом, а в нем — мрамор огурчиков, кораллы помидоров, шевелящиеся мыслящие водоросли лука, утесы оливок над ними… О предчувствие счастья! О предобеденная нега!

Ни в коем случае не мешайте салат заранее! Салат перемешивается непосредственно перед едой! И еще перед едой туда подливается немного виноградного уксуса. Это уже чтобы вас окончательно добить. От уксуса хочется заплакать. Когда же?.. Когда!

И ещё. Вино и хлеб. Это обязательно.

Вино должно быть домашним. В графине или в глиняном кувшине. Настоящее домашнее вино, которое в маленьких греческих, французских или итальянских деревушках дешевле воды. Или вообще вам дадут его бесплатно, если вы пару слов скажете по-местному. Например, «грацие танте», «мерси боку» или «евхаристо поли» Вместо идиотского неаппетитного «сенк ю». О, боги, салфетку мне, салфетку! Вилку мне, вилку, боги! И поскорей, а то укушу.

Сначала вы выпиваете стакан домашнего вина. И заедаете белым домашним хлебом, сладким, детским и теплым. И ещё можно съесть оливку. И начать глупо улыбаться и почему-то запрокидывать голову и смотреть вверх, в небо, где нет ни единого облачка, а потом — в море, где обязательно маячит белый парус. И если вам скажут сейчас, что это Одиссей плывет на свою Итаку, то вы не удивитесь. Одиссей так Одиссей.

Да, на Средиземноморье надо начинать еду с вина, хлеба и оливок. Вино желательно пить из глиняного стаканчика, хлеб ломать руками, хрустя корочкой, а оливку, прежде чем съесть, эротически гонять во рту, нежно прижимая то к нёбу, то к щеке, и — желательно постанывать. И опять ломать хлеб, засыпая коркой майку и шорты, и пить вино, касаясь носом глиняного края стаканчика.

А потом всё-таки перемешать салат — и есть его, есть, жадно макая хлеб в оливковые лужи с розовыми разводами уксуса. Жадно запивать вином. И думать только об одном: Господи, подольше бы не наесться!

Но это ещё не всё. Дальше идет второе блюдо. Какое? Конечно, спагетти. Паста. Но вы (я в этом убежден) совершенно не умеете варить спагетти. Сейчас я вас научу.

Прежде всего надо понять, что существуют советские макароны, а существует настоящая итальянская pasta. Разница примерно такая же, как между сивухой и «Божоле». Или между старой дедушкиной стелькой и новой прокладкой Олуиз+. Хотя россияне, говорят, приспособились использовать женские прокладки в качестве стелек. Говорят, особенно хороши прокладки в качестве «абсорбента» при длительных работах в резиновой обуви на приусадебном участке. Но — наоборот — стельки в качестве прокладок, кажется, еще никто не додумался использовать. Но это так, в сторону.

Словом, наши макароны и их паста — не пара. Как дельфин и русалка. Или как «два мира — две системы».

В пасте главное — сама паста. Спагетти надо варить так, чтобы они были слегка твердыми, понимаете? Не вываривать их сутки, как волосатое свиное копыто для студня, и не кипятить, как, извините, запотевшую наволочку. Спагетти должны быть как бы чуть-чуть недоваренными. Чуть-чуть. Это во-первых. Именно это и обличает итальянские спагетти от советских макарон, которые в наших столовых подаются слипшимися, прохладными и мокрыми, как старый поролон из осенней лужи.

Во-вторых, спагетти требуют соуса. Не просто, выражаясь нашим языком, «подливы» — а соуса, которого должно быть больше, чем самих спагетти. Паста должна плавать, дрейфовать в соусе, томиться в нем, изнемогать и т. п. Соусов существует огромное количество. Самый простой — помидорный. Добавляете туда, чего хотите. Импровизируйте, дерзайте. Главное, чтобы была целая сковородка чего-то такого шипящего, хищно урчащего, красного, пахнущего так, что щекочет в ушах и чешутся лодыжки.

Соус готов. Теперь дальше. Сливайте воду из кастрюли со спагетти — и б; хайте не соус в спагетти, а спагетти в соус. Ясно? Спагетти в соус, варвары!

И, наконец, третье: пармезан! Много-много пармезана. Спагетти без пармезана — как свадьба без песни. Пыльца пармезана, горячая, жгущая рот плазма соуса и упругая пулька пасты — вот что такое Средиземное море, Италия, счастье, смысл и все такое прочее.

В Италии я был, кажется, раз пять. Или шесть. В Рим приезжал трижды, и три раза сердце мое сжималось от мысли, что я увижу Козюлей. Но — тщетно.

Первый раз, помню, приехал в командировку. Гуляю по Риму. Наслаждаюсь. Иду в сторону Козюлея. Как говорится, сердце поет, очко играет. Волнуюсь перед встречей с мечтой моего козюлявого детства. Недалеко осталось. Шлепаю по какой-то улице. Кажется, по улице Четырех Святых. Дай, думаю, перекушу. Ну, вино, хлеб, оливки, лохань салата, блюдо спагетти. Сижу, как в парилке, отпыхиваюсь. Чувствую, сейчас лопну, как перезревшая слива. За всех Четырех Святых поел. Нет, не до Козюлея. В следующий раз. Бог с ней, с детской мечтой. Поймал такси, уехал в отель. Утром — самолёт.

Во второй раз я приехал в Рим в гости к своему другу по кличке Жаба. Федька Жабин. Жаба уже десять лет живет в Риме. Раньше был худой, шустрый, а в Италии так размакаронился — не узнать. Гуляем с Жабой по Риму. Я говорю:

— Жаба, пойдём в Козюлей.

— Да ну его, — говорит Римская Жаба. — Я его терпеть не могу, этот обломок от бублика. Успеется. Пойдем лучше перекусим. Я тут одно место знаю: там не жмотятся, много лапши кладут.

— А, может, не надо? — засомневался я. — А то до Козюлея не дойдём.

— Дойдём. Зажрём ихних макарон по-флотски — и дойдём.

Ладно. Пришли в ресторанчик, не помню какой. Где-то недалеко от Тибра. Вино, хлеб, оливки, ведро салатца, жбан пасты. Жаба сидит, морда тупая, как у выхухоли. Вы когда-нибудь видели выхухоль? Нет? Я тоже. А у меня вообще морды нет. Алый бубен. Сижу, икаю, шепчу что-то люберецкое.

— Ну что, — говорит ехидно Жаба. — Поползли в твою дефектную баранку. Или слабо.

— Нет, я, Жаба, пас, — отвечаю. — Боюсь макароны растрясти. Пошли домой, только медленно.

Пошли к Жабе. Медленно. Как беременные собаки. Утром — самолет.

В третий раз приехал я в Рим на какие-то переговоры. Ясное дело, переговоры — это значит что?.. Вино, хлеб, оливки, параша салата, корытце спагетти. А наши еще норовят каждую оливку вискарём залить. Забульбенит стакан вискаря, запьёт вином (это вроде кока-колы), заест оливкой, крякнет — и следующий стакан наливает.

Переговаривались мы так дней пять. На пятый день я говорю:

— Ребята, поехали в Колизей. Там хорошо.

— Кто это? — спрашивают ребята и вискаря наливают.

— Памятник. Там раньше гладиаторы сражались со львами, там…

— Погодь. Ща перекусим и пойдем твоих дрессировщиков смотреть.

Перекусили. Кто вискарём, кто пастой. Сидим, глаза друг на друга пучим. Взгляды такие долгие, глубокие. Как у твоего Штирлица.

— Теперь поехали в твой цирк, — говорят ребята.

Отнесли меня в машину, положили. Я заснул. Потому что сиеста.

Проснулся я в каких-то скалах. Ребята спрашивают:

— Оно?

Я оглянулся. Вижу: нет, не оно.

— Мы где? — говорю.

— Не знаем. Только тут хорошо, не жарко. Сейчас вот по сто пятьдесят — и разберемся.

Приняли по сто пятьдесят. Я очнулся: ба!

— Ребята! — кричу. — Мы не туда приехали. Это же термы Каракаллы! А нам Колизей нужен, Амфитеатр Флавиев!

Ребята помолчали и говорят:

— Ты не ругайся. Ты толком скажи: что за Каракадла?

— Мы, — доступно объясняю, — в баню приехали, а собирались в цирк, то есть, в театр, вернее, в амфитеатр…

— Не-е-ет, театр мы не любим, — решительно заявили ребята. — Баня лучше. И вообще, давайте еще по сто пятьдесят — и в тачку, нам на самолёт пора.

Так я и не попал в Козюлей. Из-за салата с пастой.

И вот уже на моем колене сидит мой сын. И мы листаем альбом. Я его спрашиваю:

— Это что?

— Кайняк.

— Правильно, Карнак.

— Ти там быль?

— Был. А это что?

— Зайатой Будя.

— Правильно, Золотой Будда.

— Ти там быль?

— Был. А это что?

— Козюлей. Ти там был?

— Нет, не был.

— Питиму?

Я молчу. Почему я не был в Козюлее? Бог его знает. Не судьба. Не сложилось. А если честно — жрать надо было меньше.

— Хочу в Козюлей! — говорит сын.

Дай тебе Бог, сынок. У каждого из нас в жизни есть свой заповедный, главный Козюлей. Козюлей оф ё лайф. Козюлей судьбы.

Не откладывайте посещение Козюлея вашей жизни! Заклинаю вас!

И ещё: не дай вам Бог мелко резать помидоры для салата! И ни при каких условиях не кладите в салат мелкие оливки, к тому же без косточек! И не жалейте вы пармезана, плюшкины вы этакие! И главное, запомните: переваривать пасту — это ж вандализм! И базилику, базилику! И чтоб слезы на брынзе, как у Тургенева!.. М-да…

Вот вам и смысл жизни. Вот вам и основной вопрос философии. Сплошной Козюлей с пармезаном.

Так что — летите за Высоким. И приятного вам аппетита.

 

Курилка

Дело было года три назад. Стояла ранняя весна, пахнущая, как всегда, мокрыми собаками. Все текло, чмокало, булькало и сливалось в какой-то тревожный мокрый шелест, похожий на тот, который стоит в голове во время сильного гриппа.

Я шёл с работы домой. На плече — тяжеленная сумка с идиотскими школьными сочинениями (сорок штук), которые надо проверить к завтрашнему утру. В левой руке — пакет с пятью килограммами картошки, в правой — коробка с новыми демисезонными ботинками, на которые копил с лета. Старые ботинки промокли насквозь и от разводов соли стали похожи на старинные географические карты, скажем, XVI века. На правом ботинке угадывались наивно-загадочные очертания мифической Индии, причем с изумрудным пятном Цейлона, посаженным голубем. Левый ботинок вообще представлял неизвестный марсианский пейзаж. И глядя на него, думалось, что жизни на Марсе все-таки нет.

Темнело. Голова тупо перемалывала все те же сочинения:

…Чиновник Акакий был рыж, у него была лысина во все литсо, он был полуслепец…

..Печорин весь контрастный. То, если повеет ничтожный сквозняк, он весь задрожит, как банный лист. То вдруг пойдет в темный лес и спокойненько задерёт кабана…

… Толстой изображал самые далекие части души героев: любовь, необразованность, гнусноватость…

…И вот этого всего я уже проверил несколько десятков тонн, — думал я, сутуло чавкая по бурой слякоти. — Всей этой «гнусноватости». И получаю за это копейки. А всё потому что я «рыж». Рыж по жизни. И дрожу перед жизнью, «как банный лист». От этой работы у меня уже «лысина во все литсо». Я — «полуслепец». Моими линзами можно за пять секунд поджечь корабельную сосну. И мне хочется от злости «пойти в тёмный лес и спокойненько задрать кабана».

Вдруг я почувствовал очень сильный толчок в бедро. Обернулся и вижу: оказывается, на меня наехал «мерседес», красный, как стыд за мою ничтожную жизнь. Я переходил дорогу. В положенном месте. Законно. А этот… Половина картошки рассыпалась. Коробка с ботинками — на капоте. Я — тоже частично на капоте в позе изготовки при толкании ядра. Больно и — главное — обидно.

Из машины не торопясь вылез дядя. В сумерках он был похож на гигантского пингвина, и первыми его словами были:

— Ну что же ты так? Осторожней же надо. Не у тёщи же на блинах.

То, что я ему ответил, представляло собой фразу примерно из трех десятков слов, среди которых не было ни одного приличного. Я это умею. Перевести мою речь можно было примерно так:

— Сударь, — сказал я, — ваша неправота очевидна. Было бы крайне странно, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что вы поступили согласно правилам элементарного приличия. И посему, надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что мое негодование вполне обоснованно, не так ли?

— Ну уж насчет «слепой вафли» это ты зря же, — обиделся пингвин. — И насчет «суки в ботах» тоже.

И тут я узнал Курилку. Только это был не тот худой и длинный, как жердь, Серёжа Курилкин, с которым мы учились в университете, а солидный, толстый бизнесмен с гордой одышкой и надменно сотрясающимся при ходьбе животом.

— Курилка! — крикнул я.

— Стратосферов! — расплылся Курилка. (Это моя университетская кличка. Еще меня называли Левистраусовым и Ле****ритским. Все остальные прозвища были нецензурные).

Через минуту мы сидели в шикарном курилкинском «мерседесе» цвета бычьей крови и ехали в какой-то не менее шикарный ресторан. Все мои стыдливые уверения, что я сыт, остались без внимания. «Деньги же — не проблема», — говорил Курилка. Он очень уважал частицу «же». В университете его так и называли: мальчик «же».

У меня не укладывалось в голове: Курилка — и благополучный, вальяжный барин. Как это может быть? Курилка — это последний раздолбай, двоечник и пивохлёб. Растеряха, амёба и тупица. Его четыре раза отчисляли, но пожалели и не отчислили. Потому что Курилка был в общем-то очень добрым малым. Отчислить Курилку — это всё равно что арестовать новорожденного. Курилка — это человек, который может весь день пролежать на диване и не ходить в туалет, потому что лень. Зато на сборах, во время учебной тревоги, Курилка почему-то пошёл в сортир с автоматом и умудрился утопить его в очке. Курилка — человек фантастический. Он живет завиральными идеями. Это «человек — вдруг». Он всё время страстно увлечён какой-нибудь ерундой: собиранием бутылочных этикеток, парапсихологией, дыхательной гимнастикой. Однажды он увлёкся парашютным спортом — и потом полгода лежал в больнице с переломом ноги. Почти женился на первом курсе — но был с позором изгнан гипотетической тёщей, назвавшей его «кастрированным богомолом» (было в нем росту метр девяносто шесть, а лежать он мог на диване не сутки, а двое и трое). Месяца за два до защиты диплома Серёжа Курилкин — вдруг! — воспылал жаркой любовью к науке.

Об этой истории я не могу не рассказать. До самого конца пятого курса никаких исследовательских задатков Курилкин не проявлял. Курсовые ему писали друзья и родственники. Экзамены сдавались не сразу, кое-как. Серёжу и ему подобных у нас так и называли: «кое-кака». Те, которые ничего не могли сдать, считались «никаками». Те, кто сдавал всё более-менее успешно, соответственно, — «каками».

Я был типичный кака. К экзаменам готовился, ходил в библиотеку и вообще вёл себя недостойно. Серёжа был кое-кака с явной тенденцией к никакизму. Нико Чхиламадзе, например, шикарный грузин с воловьими очами, — беспросветный отпетый никака, которого постоянно вытягивали в кое-каки: папа у него был Большой Кака в Грузии. Ну и так далее.

Так вот кое-кака Курилкин — вдруг — за несколько недель до защиты диплома полюбил науку. Раньше о дипломе он просто не вспоминал. Никогда. Я не раз ему говорил:

— Курилка, скоро защита диплома. Пиши диплом, Курилка. Это очень-очень непросто — написать диплом. Вот увидишь: всё плохо кончится. Одумайся, Курилка, пока не поздно.

Но Серёжа, который в это время увлекался, скажем, теософией или уринотерапией, явно думал о другом. В мыслях он, вероятно, чистил чакры или со счастливой улыбкой рассматривал на свет янтарную, как аи, мочу.

И вот однажды он подошёл ко мне, держа в руках зелёную тетрадку за две копейки с клятвой пионера на задней обложке. Вид у него был встревоженно-торжественный. Как у молодого папы в роддоме, когда он знает, что в принципе всё хорошо, но первенца ещё не видел и поэтому миру доверяет не до конца.

— Я нашёл же… — сказал мальчик «же».

— Что? — спросил я.

— Тему же, — прошептал Курилкин.

— Какую тему…же?… — тоже шёпотом спросил я.

— Дипломную же, — совсем уже хрипло прорычал Курилкин.

Потом дрожащими бледными пальцами, осторожно, как будто это была не тетрадь, а египетский чудом не истлевший папирус второго тысячелетия до н. э., открыл ее. Там, на первой странице — аккуратным, даже несколько щёголеватым почерком — крупно были написаны два слова: «trozo» и «pedazo». Всё. Дипломный папирус Курилки был лаконичен.

Поясню: и я и Курилкин учили испанский язык. По-испански «trozo» значит кусок. «Pedazo» — тоже. Синонимы, так сказать. Слова, разные по форме, но близкие по значению.

— Ну и что? — спросил я.

— Как что?! — удивился Курилкин. — Это же ж одно и то же ж.

— Ну…

— Что ну! Триста метров по говну!.. и это же открытие! — шёпотом заорал Сережа. — Научное открытие!

— Какое открытие?

— Ну ты и дурак же! — пожал он плечами. («Сам такой», — подумал я с достоинством). — Смотри… Тросо…Педасо…Как это по-русски?

— Ну, положим, кусок.

— Ну же ж…

— Что: ну?

— Вот дает! По-нашенски-то одно слово, а по-ихненскому то два же ж! Эх ты, кегля!…

Я задумался. С кеглей это мы ещё поглядим, а тут… Действительно у нас-то одно слово, а у них-то — два. Все правильно. Молодец, Курилка. Только неясно, что дальше с этим делать.

— Это что, тема твоего диплома? — спросил я.

— Еще бы! Тут на целую эту, как её… диссертацию материала…

— Диссертацию… Ты как её сформулировал-то? Сформулируй тему-то.

Теперь задумался Курилка. С полминуты он разъяренно мыслил, закатив белки к потолку. Щетинистый кадык гулял по его горлу, как ёж по компосту. Потом Курилка сказал:

— Думаю, примерно, так: «Два слова: „тросо“ и „педасо“ в испанском языке, которых два, в общем значения „кусок“ по сравнению с этим же словом в русском языке, которое одно». Ну как?

— Что ж, неплохо, — сказал я. — Только немножко длинновато…

— Короткими бывают только случки у грызунов.

— Это тебе лучше знать. Только надо как-нибудь покороче. А тема интересная… Тросо… Педасо… Давай, пиши, Курилка.

Месяц Курилкин ходил просветлённый. Показывал всем свою зелёную тетрадку с двумя заветными словами, смущённо и радостно улыбался, как незазнавшийся Гагарин. Дескать: да, вот так вот, ничего с этим не поделаешь, уж так вышло, коллеги, что это я сделал открытие, а не вы, но надо уметь с достоинством переносить неудачи, а не ревновать к гениальности ближнего.

Когда до защиты диплома оставалось две недели Курилкин приступил к написанию текста. Он писал его несколько дней. Однажды, когда мы сидели у фонтана Дружбы Уродов (так мы называли находящийся напротив нашего здания забетонированный водоем с несколькими ржавыми пипками, сиротски торчащими из воды; бурая влага сочилась из них не больше пяти дней в году), итак, однажды, когда мы сидели у фонтана Дружбы Уродов, Курилкин показал мне текст своего диплома. Текст был следующий (орфографию и пунктуацию я корректирую):

ДИПЛОМ

О словах «trozo» и «pedazo» в испанском языке, которых два, по сравнению с одним русским словом «кусок», как особенность испанского языка.

Как известно, в испанском языке есть два очень необычных слова. Эти слова — «trozo» и «pedazo». Данные слова в испанском языке употребляются в очень интересном значении — «кусок». По-испански можно, например, сказать, «un pedazo de manzana», что по-русски значит «кусок яблока». Но самым увлекательным и поразительным является то, что по-испански можно также сказать не только «un pedazo de manzana», но и «un trozo de manzana», что по-русски будет обратно же переводиться как все тот же пресловутый «кусок яблока». Нетрудно увидеть, что испанский язык поразительно богат и разнообразен в значении «кусок». Русский же язык значительно уступает испанскому языку в значении «кусок». Ведь мы по-русски можем сказать только одну фразу, например; «Петя, дай мне, пожалуйста, кусок яблока». Например, в ситуации, когда говорящий проголодался и хочет есть (по-испански «есть» будет «comer»). А испанский человек (или русский человек, который достаточно хорошо говорит и пишет по-испански) может немного подумать и сразу же сказать две интересные фразы: «Pedro, dame un trozo de manzana por favor» (то есть: «Петя, дай мне, пожалуйста, кусок яблока») и «Pedro, dame un pedazo de manzana por favor» (что значит то же самое значение). Таким образом, у испанского языка значительно больше шансов передать значение «кусок», чем у русского языка, который всё равно великий литературный язык. Думается, что результаты данного диплома могут быть использованы в успешном преподавании испанского языка, для переводчиков (синхронных и простых), а также они будут интересны всем, кто хочет поплотнее сблизиться с испанским языком и познать его интересные тайны.

— Ну как? — спросил Курилка.

— Ничего, — сказал я. — Интересно. Только мало. Тут ведь меньше страницы. А надо штук пятьдесят как минимум.

— Это не проблема, — ответил Сережа, потягиваясь. — Я, кроме яблока, ещё про грушу напишу, про огурец, про виноград… Как, кстати, по-испански виноград? Что-то я забыл. Диплом писал, устал, весь испанский, падла, из головы вылетел.

— Виноград — «uva». Только «кусок винограда» — это как-то… не то что-то…

— Хули там не то! «Pedazo de uva» — и ****ец! — обозлился Курилка. Понятно, что Курилка обозлился: не копай под систему. Тут такая научная перспектива вырисовывается, а ты с какими-то частностями… Крючкотвор.

Но здесь я совершил поступок, в котором раскаиваюсь до сих пор и буду раскаиваться всю жизнь. В жизни я совершил не очень уж и много плохих поступков. Но этот поступок, хотя и задуман был как хороший, благородный, — оказался очень плохим. Он в конечном счете изменил жизнь Курилкина. После моего дурного, омерзительного, тлетворного поступка вся Серёжкина жизнь как-то пошла под откос. Он стал равнодушен к жизни, опустился и т. п.

Дело было так. «Pedazo de uva! — это, конечно, ерунда, — думал я. — Но нельзя ли как-нибудь помочь Курилке?..» И тут меня осенило.

— Слушай, Курилка, — сказал я. — А что ты упёрся, как хрен в штаны, в этот «кусок»?

— А что? — насторожился Сережа.

— А то. Вот ты пишешь в своём… дипломе, что в русском языке есть только одно слово — «кусок». Так?

— Так.

Курилка как-то болезненно улыбался. Но я — чёрствый, чёрствый, чёрствый человек! — этого не заметил:

— Так… Так да не так. Плюнул на пол — дай пятак. Ведь это чушь африканская. Есть ещё… ну там… клок, ломоть, кус… Потом ещё: обрывок, шматок… Осколок… Обломок… Краюха есть!..

— Что же ж теперь… так и говорить: «Дай мне, пожалуйста, краюху яблока?..» — попытался защититься Серёжа. Но видно было, что мысль моя его убила. Если не убила, то смертельно ранила. А я, подлец, упивался победой:

— Что ты прицепился к этому яблоку! — закричал я, отыгрываясь, наверно, за «дурака» и за «кеглю». — Ньютон фигов! По башке тебе этим яблоком дать! Профессор! Ты в словари-то хотя бы смотрел? Тундра! Словари у тебя есть?!.

— Какие словари?.. — пролепетал Курилка, зажмурившись, как будто речь шла не о словарях, а о метастазах.

— Разные! Ты в словари посмотри, колобок в перманенте! Там, небось, и у испанцев, кроме твоих «тросо-педасо», десятка два этих кусков!.. Вот и наберёшь пятьдесят страниц. А то… «кусок винограда», «кусок шоколада»…

То, что происходило с Курилкиным в последующие дни, лучше и не описывать. Весь встрёпанный, бледный, он бродил со своей измызганной, уже не зелёной, а сизой тетрадкой по коридорам и, напряженно вглядываясь в лица однокурсников, бормотал что-то вроде: «Петя, дай мне, пожалуйста, шматок арбуза…» или «Вася, дай мне, пожалуйста, огрызок сигареты…» Безумие было написано на его добром лице.

Почти перед самой защитой диплома после четырёхлетней командировки из Испании вернулся научный руководитель Серёжи Курилкина профессор Изюмов. Просмотрев Серёжин «диплом», профессор пожевал воздух и сказал: «В целом архитектоника вашего научного исследования безупречна. Что же касается истории вопроса и конкретного материала, то, как говорится в народе: „Я не сеял, не пахал — чурку п; полу пихал“. Да-с… Будем работать! Этот „кусок диплома“ надо превратить хоть во что-то дипломаподобное».

Что уж там наработал Изюмов с Курилкиным — я не знаю. Не читал. Времени у них было мало — дней пять. Страшно смотреть было на Курилкина во время его «речи» на защите. А уж слушать его было просто невыносимо. Он бубнил что-то про обломки яблок, про осколки гранат, про ошмётки тряпок… Изюмов сидел красный, а Курилкин стоял сизо-зелёный, как его заповедная тетрадка. Такой ахинеи я больше ни разу в жизни не слышал. Никто в аудитории во время Курилкинской речи не смел поднять глаз. Всем было и стыдно за Курилкина, и жалко его.

Интересно, что и тут Курилка не обошелся без «затеи», без новаторства. Рассказывая о заветном «куске яблока», это полено решило внести, видишь ты, оживление, представить, что называется, «иллюстративный материал». Бубня что-то про свое уже осмердевшее всем «тросо-педасо», он дрожащими руками вынул из кармана настоящее яблоко и кухонный ножик, разрезал яблоко на четыре дольки и, дегенеративно улыбаясь, раздал их членам комиссии. Замечу, что ножик он так и продолжал держать в руке до конца защиты. У членов комиссии были такие лица, как будто им раздают не дольки яблок, а целые лимонки со снятыми предохранителями.

Когда Курилка закончил свою речь (сказав о том, что результаты его исследования помогут всем «поплотнее сблизиться» с испанским языком и «откроют его интересные тайны»), все затихло. Курилка, держа нож в руке, как Раскольников — топор, и продолжая выроженчески улыбаться, попятился в угол.

Стояла болезненная тишина, похожая на стон.

— М-да… — сказал наконец председатель комиссии — Кусочки, понимаешь, клочочки, обрывочки, шматочки… М-да… А что, коллеги, — вдруг оживился он, — в целом-то Сергей Александрович ведь поднял интере-е-еснейший вопрос, а? Интересный, а?.. Ведь интересный вопрос! Всякие там шмотки, обрезки… Обрубки… Огрызки, опять же! А?.. интересно ведь это все, чёрт возьми!

Все оживились… «Интересно!» — раздался радостный крик. По аудитории проползла коллективная улыбка облегчения.

— А!?.. — уже с неподдельным огнем в глазах заговорил председатель комиссии. — Молодец наш Сергей Александрович. Огрызки, понимаешь ты… Кто до Сергея Александровича писал об этих… обмылках всяких, а?! Кто? Никто! А Сергей наш, понимаешь ты, Александрович — смело так, уверенно взял все эти обскрёбки, обсоски, объё… то есть… куски, лоскутки эти в свои сильные, значит, руки и понес, понимаешь ты… к нам сюда. В Московский университет! Вот. И донёс ведь! А? Донёс, бедолага… Ну, конечно, в работе есть много недостатков. Это понятно. У нас у всех есть недостатки! Кто-то там, понимаешь, водку гостям подает… теплую (председатель посмотрел на своего соседа, доцента Недолобова; тот кокетливо опустил глаза), кто-то, понимаешь… ты, с женой развёлся (председатель посмотрел на профессора Изюмова; тот ещё больше побагровел), вот… Кто-то вообще всякой ерундой тут занимается, вместо того, чтобы монографию дописывать (председатель злобно посмотрел на кусок курилкинского яблока перед собой). Но в целом-то, в целом-то… а?!. Ведь молодец наш Сергей Александрович, а? Молодец?!.

— Молодец! — крикнул кто-то хорошо поставленным голосом.

Курилка за свой диплом получил тройку. Это был, конечно, успех. На большее, понятное дело, рассчитывать не приходилось. Но пережитый позор Курилку убил. Он стал печален, задумчив. Вот таким печальным и задумчивым, словно обречённым на несуразную, трагическую судьбу, он и ушёл с моего горизонта. Лет на десять. А тут вдруг объявился вновь. На сочно-кровавом, жизненном, как мясо, «мерседесе», спокойно-уверенный мужчина. Лев. Хозяин жизни. От прежнего «кусковеда» осталась только частица «же». Да и та сменила экспрессию.

Ресторан был — действительно — шикарный. Я ел и пил там такое, чего никогда до этого не ел и не пил и не буду, наверное, есть и пить уже никогда. Куда мне, «полуслепцу с лысиной во все литсо». Мы болтали о прошлом, хохотали. О себе Курилка рассказывал без всякого пафоса. Дескать, повезло. Плюс — пришлось поработать. Начал с перепродажи часов «Роллекс» (били их об колено десятками тысяч, отбраковывая поддельные) и разведения выдр. Сейчас «держит цветметаллы» где-то там на Урале или в Сибири, не помню. В общем, «деньги — не проблема». Просидели мы в ресторане часа три.

И тут произошло «вдруг». В магнате проснулся мальчик «же». Дело было так.

Мы доели фазаньи языки под винным соусом по-провансальски. Хорошее блюдо, почти такое же вкусное, как докторская с хреном. Устрицы пошли вяло (по мне соленые рыжики лучше). Бургундское какой-то бешеной выдержки по сто пятьдесят долларов бутылка мне тоже не очень понравилось: оно терпкое и вяжет рот, как черноплодка. Зато морские коньки со шпинатом пошли на ура. Заказали кофе.

И вот Курилка улыбнулся, сверкнул глазками и вдохновенно сказал:

— Пойдем в тубзик?

— Не хочу, — ответил я. Это был нехороший, мещанский, мелкособственнический ответ.

— Хочешь, — сказал Курилка. — Пойдем. Я тебе одну штуку покажу.

Ну ладно. Пошли в тубзик. Вернее, почему-то мимо тубзика. Курилка взял меня за руку, затащил в какой-то коридорчик. Из коридорчика — вверх по лесенке. Потом — вниз, мимо кухни.

— Куда мы? — спросил я, отдуваясь шпинатом.

— Сейчас узнаешь.

Ещё поворот. В темном проходе мы зачем-то прижались к стенке, пропустив мимо себя халдея с подносом. Халдей нас не заметил. Ещё поворот. Дверь. Курилка подергал — заперта. Достал ключи, поковырялся в скважине. Щёлкнуло — мы оказались на свежем воздухе, в подворотне. Через арку бегом прошмыгнули в какой-то переулок, оттуда — на улицу. Сели в наш «мерседес». Курилка втопил газ. На жуткой скорости мы пропетляли по черным улочкам и вынырнули на Кольцо. Здесь Курилка остановился и заорал:

— Ура! Удрали же!

Он вылез из машины и стал танцевать. Как говориться, «бросил тело в танец». Танцевал он долго. Кажется, в стиле диско.

Я на него тупо смотрел и отпыхивался рыжиками… То есть, тьфу, устрицами.

— У тебя чего, денег что ли нету? — спросил я. — Чего ж ты тогда…

— Деньги же — не проблема, — перебил Курилка. — Денег у меня как тараканов. Только наличными двадцать кусков баксов. При слове «кусок» я вздрогнул.

— А чего же ты?..

— Так ведь удрали же! — заорал Курилка. — Здорово удрали?! А?!

— А если найдут?

— Ага… найдут… хрен им в булку, а не найдут.

— Ну а если…

— Да чего — если!.. Если, если!.. Я им сам через час все оплачу же. Вдвойне. Или втройне.

— А зачем убегали — то?

— Так ведь здорово же! Р-раз — и убежали. Здорово я дверь открыл, а? Интересно же ж!

Я — уж извините — отрыгнул фазаном по-провансальски, вздохнул и почесал затылок. По-русски.

Курилка он и есть Курилка. Чего тут добавить? В этот момент мне почему-то стало очень грустно. И очень — очень жаль. Себя, а не Курилку.

С Серёжей Курилкиным мы ещё пару раз созванивались. Назначали встречи, но встречи срывались. Потом он уехал. Говорят, мальчик «же» одно время занимался игорным бизнесом в Австралии. Совсем недавно прополз слух, что Курилка поселился на Тибете и «держит Шамбалу». Если даже и так, то это ненадолго. С Тибета он удерёт. Это я знаю точно. Потому что — «интересно же ж».

 

Большой шалом из 5677!

Писать про Израиль или составлять что-то вроде гида страны Израиль — это довольно большая наглость. Скорее даже так: безнадежное хамство.

Надо понять, что, «пиша» («пися») про эту страну, ты невольно вступаешь в конкуренцию с одной такой книгой, которая называется «Танах». По-нашему, по-греко-христианско-русски, «Библия». Если точнее — конкурируешь ты преимущественно с её первой частью, Ветхим Заветом. Лучший гид по Израилю — Библия. Это вам сразу же скажет любой экскурсовод. И будет совершенно прав. Самое забавное, что, в общем и целом, даже всё «новое», что есть в Израиле, от быта в мегаполисе Тель-Авив до специфики и тонкостей местного турбизнеса (а тонкостей этих, или, как сказали бы махровые антисемисты, «еврейских замут» — хоть отбавляй), так вот: даже всё «новое», «инновационное» и т. п. в современном Израиле в конечном счете будет строиться на Танахе, т. е. на Ветхом Завете.

Вернее так (чтобы окончательно разобраться в словах и закончить с древнееврейским ликбезом). Далее последует несколько умных абзацев, которые человек, в данный момент не настроенный на мозговой штурм, может смело пропустить. Итак.

Есть Тора. Это — Пятикнижие Моисеево. Часть Ветхого Завета, Танаха. Тора для евреев — это самое главное. Есть своего рода осмысление Торы и Танаха и комментарии к ним. Это — Талмуд. Талмуд состоит из Мишны («Письменный Талмуд») и Гемары («Устный Талмуд», что-то типа комментариев к Мишне). Это невероятно важно.

Всё, что касается правовых норм, отраженных в Талмуде, называется «Галаха». Это суперважно.

Есть средневековая раввинистическая традиция, толкования Торы, которая называется «мидрашим». Это архиважно.

Еще есть «Аггада». Аггада — это такие поучительные рассказы об иудейской религии в целом. Мидрашим, кстати, основан на Аггаде, и часть Аггады входит в Талмуд. Аггада — это тоже ой как важно.

А ещё есть Каббала. Каббала — это такие мистические лингво-цифровые «замуты» с Танахом. Еврейские буквы (их 22), имеют свои цифровые эквиваленты. Которые варьируются тысячами способов. Плюс: есть ещё 10 гипермистических «первочисел». В общем, Кабала — это вселенная всяких буквенно-цифровых комбинаций — «эманаций», имеющих, разумеется, глубочайший смысл. Каббала — это так важно, что важнее некуда.

В принципе, можно было бы перечислить ещё не одну сотню может быть, менее важных, но всё же очень-очень важных слов. Но для распутывания такого клубка нужно несколько жизней.

Всё это я к тому, что современный Израиль продолжает глубинно, даже в своей совершенно, казалось бы, светской жизни, жить по законам Торы-Танаха-Талмуда-Мишны-Гемары-Галахи-Мидрашима-Аггады-Каббалы.

Понять весь этот ликующий талмудизм нельзя. Можно почувствовать. Проявляется еврейский дух, пожалуй, наиболее ярко в не поддающейся никакому объяснению а) еврейской логике и б) еврейском юморе, которые, впрочем, очень взаимосвязаны и которые в Израиле — на каждом углу.

Например, знаменитая Голда Мейер в свое время, отвечая на обвинения арабских стран в том, что Израиль разрабатывает свое ядерное оружие, отвечала: «Ядерного оружия у нас нет, но если надо, мы его применим». Здесь — всё, от Талмуда до Каббалы.

Или: во многих еврейских городах, например в Натании, есть улица Беньямина. Беньямин — это имя, типа Васи. При этом в Израиле Беньяминов много. Среди них много известных. Беньямин Ротшильд, например, главный спонсор-меценат Израиля. У евреев даже есть поговорка: «Пусть барон платит!» (типа нашего: «А это кто — Пушкин будет делать?»). Есть много и других Беньяминов со средствами. Когда мэра Натании спросили: какого Беньямина он имел в виду, называя улицу, мэр ответил: «Кто больше даст денег, в того и улица». Вопрос так и остается открытым. И судя по всему, будет открыт ещё долго. Здесь — опять же все, от Мишны до Аггады.

Или: в иудаизме, как известно, запрещено есть свинину. Потому что свинина — непарнокопытное и нежвачное животное. А кушать можно парнокопытных и жвачных, типа коровы. И поэтому свинья поганит еврейскую землю. Но в Израиль приезжает много некашерных туристов, которые штряфкают все: и нежвачных, и непарнокопытных, и членистоногих, и кольчатых с паукообразными. И поэтому государству Израиль нужны-таки хряки и борьки, причем в промышленных масштабах. Что делать? Принимается чисто талмудические решение. За свиноводство берется кибуц «Мизра», который заводит для свиней специальные подмостки. То есть всю жизнь боровы и хрюшки проживают на сцене, как Алла Пугачева с Иосифом Кобзоном. И таким образом, не поганят Святую Землю. Здесь, «обратно взад», — всё: от Торы до Гемары.

Кстати, свинина в еврейских ресторанах именуется «белая говядина». Чтобы вообще не артикулировать название этой свинятины-некашерятины.

И ещё кстати: скот, чтобы мясо было кашерным, нужно забивать безболезненно. Я долго пытался дознаться у одного почетного еврейского животновода, как это: безболезненно. Там ведь очень сложная система. Животновод долго увиливал, потому что все тонкости этого процесса — большой секрет, а потом, чтобы отделаться от навязчивого гоя, животновод ответил: «Ну, как-как… Таки уговорами…» Да здравствует Талмуд, Танах, Мидрашим и непобедимый еврейский дух!

Итак, Израиль живет по древним законам. Понять эти законы практически невозможно. Сложнейшая система. Ортодоксальный еврей должен соблюдать минимум 613 правил. Ежедневно. Буквально соблюдать их невозможно. Потому что жизнь — богаче. Привожу примеры.

Например: жена имеет право развестись с мужем, если он ей не покупает украшения. Это прописано в Законе. В древнем и, соответственно, в современном. Но никто не оговаривает — сколько муж должен покупать жене украшений, когда, как часто и т. п. Каждый раз, когда жена подает на развод из-за украшений, разыгрывается судебный драматический талмуд, который не еврею не понять.

Кстати, об украшениях. Израильтяне говорят, что Израиль — это страна апельсинов, танков и алмазов. Изначально. Сейчас, конечно, Израиль продает и другие продукты, например, помидорчики шерри (изобретенные в Израиле же в 1992 году), клубнику (не очень хорошую, хуже нашей подмосковной), купальники (очень хорошие), конечно, тонкие технологии, те самые «нана», которые Россия недавно объявила приоритетом своего нацразвития. Много косметики с Мертвого Моря. У древнееврейской женщини, кстати говоря, было 24 «участка» на теле. И соответственно — столько же типов косметики. Плюс — дифференциация по временам года, фазам луны, возраста и т. д. и т. д. То есть, древняя тётя имела трехпудовую косметичку. А современные космополитенские косметические изыски — детский лепет и варварство. Но это — кстати.

Всё же главное в Израиле — это алмазы. Алмазов в Израиле нет, но Израиль их обрабатывает. Когда в Священную Землю приехал президент Саха-Якутии, его встречал президент Израиля и сопровождал ныне покойный Александр Евгеньевич Бовин. Президент Саха-Якутии очень удивился: «Ведь в Израиле нет алмазов. Почему же эта страна занимает первое место по их обработке?!» На что Александр Евгеньевич Бовин ответил: «Чтобы обрабатывать алмазы, нужны не алмазы, а евреи».

В Тель-Авиве вас обязательно отвезут на знаменитую алмазную биржу. Съездите, не пожалеете.

А вообще-то евреи обрабатывают алмазы исстари. Логика простая: «Надо, чтобы во время погрома было что-нибудь нетяжелое, но ценное, чтобы с ним убежать».

Евреев нельзя считать. «Еврей № 17» — это не по-талмудски. Так сложилось не одну тысячу лет назад. Тот самый козлёнок из мультфильма, который обиделся, что его посчитали, — это еврей. Ортодоксальный. Это серьёзная проблема, например, в армии или для гидов. Считают, конечно, но незаметно.

Опять же про кашерность. Главный принцип кашерности — не мешать молоко с мясом (минимум полчаса между приемом одного и другого). Еврейская проблема (шуточная, но, тем не менее, серьёзно обсуждаемая): можно ли есть мясо молочными зубами?

В связи с тем, что Израиль — страна древняя, важнейший туристический интерес — это, конечно, древний Израиль.

Ситуация здесь такая. Практически все туры в ту страну очень стандартизированы. С турами индивидуальными, даже за очень дополнительные деньги. Возникают проблемы, если не запланировать поездку весьма и весьма заранее. В Израиле всё очень экономно и подогнано, как говорится, заподлицо. Если вы будете ездить в автобусе, то в автобусе наверняка не будет ни одного пустого места. А развозить этот автобус будет туристов отелей в 6–7. Это, надо сказать, утомительно.

Вообще, к слову, после тайских разносолов в Израиле приготовьтесь к условиям скромным. Даже в пятизвёздочных отелях в номере обычно нет минибара. Тарелки и стаканы — маленькие. Чтоб ты меньше, пардон, накашеривался. Шампуня дают в обрез. Салфетки размером — для утирки хомячков. В отеле «Шератон» в Эйлате, где я жил (5 пафосных звезд), чтобы поиграть в настольный теннис, ты должен дать в залог что-нибудь ценное, например, часы. Зачем, неясно. Сопру я, что ли, их драную ракетку? Спортивный зал — платный (30 шекелей. Это где-то 6 евро). Я первый раз столкнулся с платным залом в пяти звёздах. Сауна — ладно. Но зал? При этом мой сын был туда не допущен (ему 14, а зал с 16). Это ещё ладно. В сауну моего сына тоже не пустили. Потому что сауна — с 18. Это уж совсем странно. Сын почти плакал. А меня инструктор в зале после окончания моей тренировки хотел заставить убрать за собой гантели. Он сказал: «Не уберете гантели — вызову полицию». Но я вызвал менеджера и устроил погромоподобный скандал. Даже не ожидал от себя такой вредности. В общем — достали. В общем понятно, почему французы отказались открывать в Израиле «Клаб Мэд».

Забавная ситуация и со звёздами. Мой туроператор категорически не разрешил селиться в 3 звездах. Минимум — 4. Что называется, 5 — пижонство, 3 — безнравственно, 4 — самый раз. В 4 звездах (отель «Парк») в Натании все работает, но до боли напоминает советские гостиницы (все драненькое, облезлое, ржавенькое). Как выразился мой сын: «Новая акция: 4 = 3». В ресторанах в городе кормят обильно не очень дорого. Но сервис — очень плохой. В отелях тоже. Потому что в Израиле почти нет профессиональных официантов: официанты — юноши и девушки, которые не работают, а подрабатывают. Обычно — студенты после армии. Может быть, автомат они носить и умеют, но подносы носят — как пингвин шорты. Ещё в Израиле есть шабад (суббота), когда вам могут, например, не сварить кофе. Потому что на него, якобы, тратится много электричества. Даже если вы заплатили триста долларов за сутки проживания.

Итак.

Вам предложат один из стандартных туров. Туда обычно входят: Иерусалим, Тель-Авив — Яффо, Назарет, река Иордан (где можно креститься: крестильная рубашка «на вынос» — 100 шекелей, напрокат — 25), озеро Кинерет (оно же — Галилейское море), Мертвое море, Эйлат. Внимание! Часто турагенства опускают Вифлеем. Потому что Вифлеем — это Палестинская автономия и турагенствам возиться с этим лень. Но съездить в Вифлеем нужно. Всё-таки — Храм Рождества.

Может быть, древний Израиль есть смысл посетить паломником, то есть с паломническим туром. Но тогда не будет вам никакого отдыха и моря. Тут уж выбирайте сами. Морей в Израиле всё-таки три, если не считать Галилейского. Есть такая израильская шутка: «Красное лучше, чем Мёртвое». Подпись: «Средиземное».

В любом случае, в Иерусалим надо съездить потом отдельно и прожить там минимум 4–5 дней.

Не буду распространяться о «достопримечательностях» Иерусалима. Слово «достопримечательность» здесь, пожалуй, неуместно. Скорее уместно — «святыни». Храм Гроба Господня, Виа Долороса, Стена Плача, Масличная Гора, Гефсиманский сад, гробница Девы Марии, мечеть Аль-Аксы… В общем, берите гид и читайте.

Всё это очень древнее, но, конечно, точных дат нет. В Гефсиманском саду немецкоговорящий гид сказал: «Этому саду и этим деревьям — 2000 лет». На это один из немцев возразил: «Нет, им не 2000, а 2007. я был здесь в 2000-ом году. И тогда им было 2000». С точными датами в Израиле предлагаю расслабиться. Многие вещи вообще неясны. Например, говорят, что Иерихону то ли 8, то ли 10 тысяч лет. Но сейчас — 5676 год. Что же: он был построен до Сотворения мира? Расслабьтесь: вы в Израиле. Здесь своя логика.

Иерусалим — без всякого преувеличения — Пуп Земли (этот Пуп можно, кстати, потрогать в православном приделе Храма Гроба Господня). Один питерский еврей, переехавший в Иерусалим, сказал: «С радостью переезжаю из города трех революций в город трех религий». В общем — сказано точно.

Сама дорога из Тель-Авива или Натании в Иерусалим — это уже целая жизнь. Обратите, например, внимание на город Лод. Особенно — москвичи. Это — наш город. Здесь находится могила нашего «гербового» Георгия Победоносца. Правда, здесь ещё находится и могила… Гарри Поттера. Характерный, кстати сказать, пример еврейской предприимчивости. Гарри Поттер — это британский солдат, погибший во время войны. К тому меченому летуну-очкарику, ударнику британского школьного волшебного соцсоревнования, этот солдат не имеет никакого отношения. Но в наши дни к нему на могилу организовано массовое паломничество фанатов Дж. Роулинг.

Когда вы будете восходить к Иерусалиму (а к Иерусалиму не «подходят» и не «подъезжают», в него восходят и в прямом смысле, т. к. он находится на уровне 800 м., и в смысле переносном), итак, когда вы будете восходить к Иерусалиму, вы проедете, к примеру, деревню Абу Гош. Одним она будет интересна тем, что здесь была свадьба Пугачевой с Киркоровым, другим — что это место, где может быть единственный раз в истории русские обманули евреев. Хотя нет, вру. Не евреев, а арабов. Но — всё равно забавно…

Дело в том, что в деревне Абу Гош арабы испокон веков останавливали паломников, идущих в Иерусалим и обирали их до нитки. Но русские паломники оказались хитрей. Что совсем не интересует арабов? Правильно, сало. Наши мужички напичкивали сало монетами, и проходили мимо брезгливо отворачивающихся от свинины арабов.

Много удивительных мест по дороге в Иерусалим. Иногда голова кружится. Например, когда гид говорит: «Вот город Иерихон. Здесь находится знаменитое казино». Казино в Иерихоне — это, согласимся, шально! Что-то типа «бизнес в Вечности».

Вдоль дороги на Иерусалим разбросаны подбитые броневики. В память о войне. В народе их называют «сендвичи».

На дороге в Иерусалим есть «долина флейт». Когда дует ветер, пещеры этой долины поют, как флейты. Когда «долина флейт» начинает свой концерт, в школах отменяют занятия и учителя со своими классами идут слушать музыку долины.

На въезде в Иерусалим написано: «Благословенны входящие в Иерусалим!» На выезде: «Водитель, езжай осторожно и с миром возвращайся в Иерусалим!». На въезде в город вас встретят «Сады Сахарова». Всё-таки приятно: наш человек.

В Иерусалиме в целом прекрасный климат. Жарко, но подавляющее большинство жителей не пользуются кондиционерами.

Тут есть Геенна Огненная, небольшой такой пустырек. Нехорошее место. Надпись: «Проезд по Геенне Огненной невозможен. Ищите альтернативные пути».

С 14 до 16 в Иерусалиме (да и во всем Израиле) — сиеста. Шуметь нельзя. Даже звонить друг другу в это время неприлично. Когда израильтяне работают — неясно. Но, судя по всему, например, по многомиллионокилометровым трубкам капельного орошения — они работают. Насчет приоритетов городов израильтяне говорят: «В Иерусалиме — молятся, в Хайфе — работают, в Тель-Авиве — развлекаются».

В общем — добро пожаловать в Израиль и в Иерусалим! И дай вам Бог, чтобы вам повезло с гидом. Хотя, надо сразу сказать, с гидами в Израиле дела обстоят хорошо. Немного лучше, чем с шампунем. Гиды отличные. Ещё бы: «экскурсоводничеством» здесь занимаются люди на уровне советских докторов наук, да ещё влюбленных в свою землю. Как выразился один перманентно краснокожий дядя из моего автобуса: «Наша Лена так зашибись сегодня рассказывала, что я даже выпить забыл».

Замечу, что почувствовать старину в Израиле можно не только ушками и глазками. Можно, скажем, скушать что-нибудь такое, что кушал Понтий Пилат. Даю рецепт.

Проезжая через все тот же Иерихон, где казино (принадлежавшее, кстати, покойному Ясиру Арафату), остановитесь и купите финики. Иерихонские финики — это деликатес двухтысячелетней давности. Их подавали не только к столу прокуратора Иудеи Понтия Пилата, но и к императорскому столу. Наравне с пресловутыми соловьиными языками. За две тысячи лет финики не изменились. Далее: остановившись где-нибудь в Тверии (не путать с Тверью) на озере Кинерет (оно же — Галилейское море), купите вино Каны Галилейской. Это то самое вино, в которое Иисус превращал воду. За две тысячи лет это вино принципиально никак не изменилось. Купите также где-нибудь мацы. Маца какая была 2000 лет назад, такой и осталась. Далее. По приезде в Москву приготовьте следующее блюдо.

Надрежьте финики. Выньте из фиников кости. Возьмите мацу. Смочите мацу в вине Канны Галилейской. Нафаршируйте финики винной мацой. Положите нафаршированные финики на лед (можно просто в холодильник). Подавайте финики охлажденными. Это — наиделикатеснейший деликатес времен Рождества Христова, а может быть, и десятитысячелетней давности. Ведь Иерихон — древнейший город на земле. И ему, как утверждают геологи, десять тысяч лет.

Современный Израиль — страна очень интересная и странная. Ведь это — страна-реконструкция. Почти 2000 лет её не было — и на́ тебе, есть. Самое большое чудо, конечно, это язык, иврит. Два тысячелетия на нем не говорили и вдруг — заговорили. То есть, конечно, никакое не «вдруг». Взяли Танах («Библию») и кропотливо стали письменный текст делать разговорным. Все это особенно интересно было лет 30–40 назад. Сидят, например, школьники в школе (история реальная). Поели школьники на переменке кашерный свой завтрак, помыли руки — надо их вытереть. Чем? Полотенцем. А нет на иврите слова «полотенце», потому что его не было в Библии. Школьники вместе с учителями пишут письмо израильским ученым-филологам с просьбой придумать ивритское слово «полотенце». Те думают и, наконец решают следующее.

Есть в Израиле очень сухая пустыня Негев. В Библии упоминается. Берется корень «негев» (ср. наше «сух») — и изобретаются от него всякие слова, типа «фен», «сушка», «полотенце», «промокашка», «сухостой». Наверное, есть и «сушняк». Не знаю, не гебраист. А выпить, кстати, евреи любят. Считается, что вино помогает молитве. Когда в Израиль хлынули наши русские сильно пьющие евреи, аборигены всерьёз говорили: «Наверное, они намного больше молятся». Короче, интересно в Израиле: жизнь — бурлит. Причем архикреативная. Всё — заново. Всё — впервые.

Когда был организован Еврейский университет, где предполагалось преподавать физику, химию, программирование и прочие микробиологии на языке пророков, сначала все это восприняли как шутку. Но один политический деятель выразился так: «Израиль без университета — как Монако без казино». Первый набор был всего 17 студентов. Преподавали же им 12 профессоров. Где-то 3/4 преподавателя на студента. И получилось! Сейчас университет работает во всю. Библейский менеджмент и ветхозаветная математика процветают.

Старые евреи вспоминали, как они в 50-ых гг., сидя на диком ещё пляже Тель-Авива, вдохновенно изобретали ивритские ругательства. Типа «хамор» — осёл. А потом, лет через тридцать, с приятным изумлением слышали, что еврейский молодняк кроет друг друга теми самыми нехорошими словами, которые они изобрели.

Израиль — страна военная. Это понятно. Все служат. Страна дисциплины и порядка, который россиянина может и достать. Уже на регистрации в израильский самолет вам зададут массу вопросов, типа: «кто собирал чемодан?»; «кто ещё участвовал в сборке чемодана?»; «когда был собран чемодан (с точностью до часа)?»; «не заглядывал ли кто-нибудь в ваш чемодан после сборки?» и т. п. Хочется добавить: «не ковырялся ли кто-нибудь посторонний в ваших ушах?»; «нет ли у вас в носу колюще-режущей козявки?»… Но — понятно: безопасность. Приготовьтесь к минимум четырёхчасовому стоянию на регистрации. Вас будут неторопливо, по одному, опрашивать на предмет приключения вашего жёлтого чемоданчика. Не кипятитесь. Можно просто предварительно напиться Каны Галилейской и думать о хорошем.

С другой стороны, Израиль — страна хиппейская. Отслужив в армии, молодые люди норовят на несколько месяцев уехать куда-нибудь в индийскую или бразильскую дичь. Вообще в Израиле царит некий весёлый отвяз: дискотеки, тусовки и прочее. Национальный спорт — хорошо поесть и погулять в шабад. Вольница вольницей, но у еврейских юношей и девушек нравы довольно строгие. Не приставайте к еврейским девушкам! Еврейская девушка, ещё с ветхозаветных времен, делает с пришельцем три вещи: она его а) кормит, б) поит и в) убивает. Шутка.

Плюс при этом — политизированность. Десятки каких-то партий, бесконечные демонстрации. И всё это всерьёз. Получается этакий кашерно-военизированно-политизированный советский карнавал. Очень странно. Но интересно.

Ортодоксы, консерваторы, реформисты… Кого здесь только нет. Евреи говорят: если на свадьбе беременна тёща — это ортодоксы, если невеста — консерваторы, если же беременный — раввин, это реформаторы. В Израиле все есть. Вплоть до беременных раввинок. Хотя беременных раввинок больше в США.

В 2000-ом году в Израиле, в долине Армагеддон тысячи журналистов с камерами ждали конца света, т. е. окончательной Битвы Добра со Злом. Хотели первыми написать и отснять свежий репортаж о Битве. Не вышло. Конец света не состоялся. Тогда у евреев был 5669 год. Прошло еще семь лет. А в Израиле все на месте: и Вечный Иерусалим, и Иерихон, и Армагеддон… Даже город Содом на месте. А около Содома растут содомские яблоки. По нашему — анчар. Если сжать анчар, из него выходит пепел, всё, что осталось от того Содома. Словом, всё есть в Израиле. И это хорошо. Так что всем горячий шалом из 5676! И, как, уже не знаю, сколько тысяч раз евреи повторяют на Пасху: «На следующий год — в Иерусалиме!».

 

Педагогические поэмы

Человек, как известно, — кузнец своих развлечений. Чтобы развлечься, можно, конечно, отправиться в гости к пираньям в Амазонскую сельву. Можно носиться за редким антиквариатом. Можно стоически заняться уринотерапией. Каждый развлекается как может. Кто-то разводит бультерьеров (этих задумчивых гибридов свиньи с акулой), кто-то — наоборот, изощряется в боди-арте. Всё это очень хорошо и похвально. Но я хочу сказать всего лишь одну умную вещь: не всегда, чтобы развлечься, нужно за триста вёрст киселя хлебать. Развлечения — повсюду, даже в нашем трагическом быту и нудной, как реклама, работе.

Хочу поделиться своим опытом. Моя работа в сущности очень скучная — проверять штабеля школьных сочинений, исправлять ошибки, выставлять суровые оценки. Иногда это так надоедает — хоть топись, как Муму. Но случается…

Я научился во всём находить радость.

Бывает, прочтёшь первые несколько фраз очередного абитуриентского опуса — и счастье, как на Гавайи слетал.

Вот, например, вчера. Пришёл домой с работы. Пожевал холодных макарон (есть в этой пище что-то неуловимо суицидальное; если я когда-нибудь покончу с собой, то перед этим обязательно поем вчерашних макарон). Посмотрел в окно (пришла на ум фраза: «Хмырь хмурится на хмарь»). Сел за стол. На столе — как орудия пытки, разложены сочинения. Да, думаю, жизнь не заладилась.

Но вот я открыл первое сочинение — и лучик счастья, маленький солнечный зайчик радости запрыгал по камере моей загубленной жизни. Передаю всё, как есть:

«Соченение

В одном депотртаменте жил был чиновник. Звали его Абкакий Абкакович. Фамилия ему была Башмаков. Он был малинький, плюгавонький, слепынький, марщистый и с лысиной во всё литсо.

Работал Абкакий тютюлярным советником. Целый год ниперестовая Башмаков носил сапоги и только раз в год менял прокладки. Абкакий был сильно не превлекательный и никто из чиновников не хотел оддавать ему честь. Некто не знал от куда пришёл этот ничтожный бюрократ в офис. Все на него какбы плювали. Первый же посититель сувал ему под нос бумажку и Абкакий начинал её переписывать. Башмаков был очень трудоёмкий и любил свой бизнес…»

Вот такой вот получился гоголевский «Абкакий Абкакович Башмаков», раз в год меняющий прокладки. С лысым лицом. «Слепынький трудоёмкий бюрократ».

Следующее сочинение было посвящено пушкинскому «Дубровскому» (Далее я буду давать тексты с исправленной орфографией и пунктуацией).

Читаю:

«У Троекурова было много денег, крестьяне, девки под забором, род, связи. Ел и пил алкоголь он без перерывов. Троекуров относился к людям с недоброжелательностью и в доказательство того порой спускал на них собак и мишек. Крестьяне уважали барина за финансовое благополучие. Чиновники трепещали над Троекуровым, который, с его стороны, был большой шалун и хам. Троекуров был также гурман: два раза в неделю он обжирался, как свинья, и недомогал».

Дальше уже идёт косяком. Вот, например, краткое изложение содержания «Песни о Вещем Олеге»:

«Однажды астролог сказал Олегу, что тот помрёт от коня. Олег накричал на астролога, но коня сдал. Прошли многие года. Однажды Олег пришёл на кладбище животных. Там его ждал конец жизни. Астролог оказался прав: в трупе личной лошади князя завелась гадюка. Она укусила его за ногу, и он приостановил свой жизненный путь».

А вот как точно анализирует школьник любовь Обломова к Ольге:

«Любил ли Обломов Ольгу? Да, но как-то по-русски: лёжа, вяло и недолго».

Совсем иная любовь сложилась между Онегиным и Татьяной:

«Сначала Татьяна горячо любила Онегина, а он её в глаза не видел. Когда Татьяна, красная от позора, призналась Онегину в любви, он ей сказал такой холодный текст, что лучше б он молчал. А потом Татьяна похолодела, а Евгений решил начать всё сызнова. Но было поздно. Костёр замёрз, и угли закоченели…»

Особенно трогательны, конечно, женские образы. Прекрасна, скажем, булгаковская Маргарита:

«Маргарита вымазалась жирным целебным кремом, села на швабру и полетела навстречу своему счастью».

О Наташе Ростовой:

«Красивость Наташи шла из её каких-то глубоких внутренних мест, снаружи она была средней. Например, у неё был большущий неэстетичный рот, отнюдь не затмевавший её красоты».

Наверное, самое большое число откровений написано по поводу «Войны и мира»:

«Во время встречи князя Андрея с дубом многое в его голове встало на место».

«У Наполеона, как известно, были жирные ляжки, которые гадко, мерзко тряслись, причём не от русского холода, а от отрицательности персонажа».

«Пьер разглядел звёзды на небосводе, раскаялся в культе Наполеона, сблизился с народом, и слёзы проступили на его добрых щеках».

«Платон Каратаев был весь русский и круглый, как национальный колобок».

Немало нового узнаем мы из сочинений и о творчестве Достоевского:

«Раскольников жил в настоящем гробу без самых элементарных удобств».

«Свидригайлов — нравственно ограниченный человек, ему пошло снятся девочки».

«Соня Мармеладова совсем бедная, она вынуждена заниматься распродажей собственного тела за бесценок на улице».

«Раскроив голову старухи-процентщицы колуном, Раскольников задумался всерьёз о смысле жизни».

Досталось в сочинениях и поэзии:

«В конце поэмы Блока „Двенадцать“ первым идёт Христос в белом чепчике из роз, а вторыми — дюжина моряков-апостолов…»

«Василий Тёркин всё время забавно хохмит, согревая души солдат-односельчан».

Новое поколение выбирает конкретность. Оно очень не любит абстрактных рассуждений. Новое поколение немногословно. Если уж писать, так писать по делу. Мальчику в школе сказали: надо написать сочинение на тему «Собака — член моей семьи». Мальчик и пишет:

«Собака Джек — член нашей семьи. Наш член большой, лохматый и добрый. Ночью член спит на коврике, а днём бегает по пустырю, играет с другими собаками, членами других семей. У нашего члена все время мокрый нос. Когда к нам в гости приходят гости, они гладят нашего члена, а он старается залезть к ним на колени. Когда наш член голодный, он весь покрывается слюной. Когда наш член болеет, мы несём его к ветеринару…»

Иногда школьники пишут сочинения и изложения на исторические темы:

«Древние славяны занимались абортничеством».

«Иван Грозный был тиран. Он убил сына и бояр. По всей стране разгуливали его блюдолизы с собаками и вениками, которые обозначали опричников».

«Нельзя идеализировать Петра, у него тоже были отдельные недостатки и промахи, например, он часто собственноручно убивал людей, рвал зубы подчинённым, любил пропускать одну за другой чарку алкоголя…»

«Конкретно восстания 1825 года не получилось. В результате царской разборки все крупные авторитеты декабризма были ликвидированы на висилице. Страна накрылась царским мраком».

Вот такое вот у меня развлечение. То ли весёлое, то ли грустное. Скорее — весёлое. Потому что наш народ никогда не унывает. Весело у нас всегда, даже на поминках. И везде мы норовим развлечься.

Кстати, ходил тут как-то на одно из московских кладбищ. Ну уж никак не собирался развлекаться. Совсем, казалось бы, не место. И вдруг смотрю — могильная плита, а на ней надпись: «Я — пас».

Оказалось, здесь похоронен один известный московский картёжник. Вот это я уважаю.

Как написал один абитуриент:

«Весёлый оптимизм автора был столь крутым, что мы до сих пор оголтело ржём над его произведениями».

Чтобы вам не было скучно, предлагаю вашему вниманию ещё несколько текстов для «оголтелого» ржания.

«Державин по дороге в гроб заметил Пушкина и благословил его на одном из лицейских утренников».

«Репетилов был очень шумовой, всё бегал, как заяц, по обществам и думал, что это за героика».

«В принципе Троекуров был нормальный мужик, слегка хамоваст и самодурист, а так терпимо».

«Пугачёв в „Капитанской дочке“ до конца отрабатывает гринёвскую дублёнку».

«Онегин ел шницель с кровью и бекон» («roast-beef окровавленный» — В.Е.).

«Онегин — ленивец, „труд упорный ему был тёщин…“»

«Правильно сказано: у нас нет ничего, кроме Пушкина, а всё остальное вышло из „Шинели“ Гоголя».

«Характер у Печорина был контрастный: бывало, дунет сквознячок — он весь задрожит, как банный лист, а то поедет ночью на охоту и спокойненько задерёт кабана».

«Душа Печорина сжилась с бурями, вихрями и качками, и на берегу ему тоска зелёная».

«Печорин в своём психодневнике без зазрения совести разбичёвывает себя в качестве лишнего человека».

«Ночью Печорин учредил мордобой, а когда к нему нагрянули детективы, он ложно зевал и прикрывался насморком».

«Горцы в „Герое нашего времени“, надетые в националистические костюмы, представляли собой калорийное зрелище».

«Фет первый в нашей поэзии стал звукописать. Он писал так звучно, так мастерски, что до сих пор остаётся неподражаемым образцом в этом деле».

«Чичиков так крепко мусолил руку Манилова, что тот прямо не знал, куда подевать несчастную конечность».

«Непроходимость и скудный менталитет Коробочки приводят Чичикова в транс».

«Птится Тройка, куда ты едишь! — как бы пророчески орёт Гоголь в спину Чичекова».

«Штольц был весь экономный и старался тратить каждый день по доллару».

«У Штольца не было никаких жирностей и округлостей, типа щёк. В нём не было ничего лишнего: ни слов, ни движений, ни чего-то остального».

«Обломовщина спряталась в халате барина Ильи и выглядывает оттуда своим жирным непроспатым лицом».

«Халат Обломова весь вспотел, встрепался и облежался до нитки».

«Конфликт Базарова и Кирсанова был неистебимый, они спорили до пены во рту, эти дети разных теорий».

«По внешнему виду Базаров похож на взъерошенное животное с красными руками».

«За нигилизм и резьбу несчастных квакушек Базаров получил от лагеря дворян обзывательство лягушатника».

«Поэма Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“ начинается с первой главы, а заканчивается последней. Такова композиция поэмы Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“».

«Сначала Достоевский хотел „Преступление и наказание“ назвать „Алкаши“ в честь Мармеладова».

«Живут герои Достоевского недружно, каждый норовит испортить атмосферу вокруг себя, чтобы ближний задохся от безысходности».

«Мармеладский был пьянь, и от него круглодневно пахло перегноем».

«Ростов добровольчески пошёл на фронт и воевал, как доблестный зверь».

«К Кутузову приехал фельднигер (фельдъегерь — В.Е.) с весточкой о французской атаке».

«Болконские жили в центре России на Лысой горе».

«Наполеон ведёт кровеносную борьбу с Россией».

«Наполеон считает себя суперчеловеком, Александром Македоновским, а сам пигмей с толстыми ногами».

«Наполеон был агрессивный и много о себе думал, и Кутузов его сделал терпежом, потому что он был мудрый, хотя и одноглаз».

«Князь Андрей работал у Кутузова адюльтером».

«У князя Андрея были очень маленькие руки, у Пьера — толстый лик и очки, у княжны Марьи глаза излучали лучи, а у Элен Курагиной — каменные плечи, как в статуях. У каждого в портрете была художественная деталь, ловко подхваченная автором».

«Пьер в Петербурге, став Безуховским, ведёт праздливый образ жизни, хуллиганничает с медведями, пьёт и свинячит».

«Пьер в плену встретил Козьму Пруткова» (имеется в виду Платон Каратаев — В.Е.).

«Наташа Ростова отнюдь не смазливиста, но из неё так и происходит житейская энергия».

«Юная Наташа мила и сообразительна. И все мы, читатели, с удовольствием вкушаем молодую Наташу, её лицо, фигуру, весь её юный организм».

«Один из героев Андрея Петровича Чехова, заболевая гриппом, чихнул в затылок авторитетному бюрократу. Это произошло в театре. Чуть позже, забоявшись мести, он сильно взнервничался и умер».

«Ионыч стал усиленно копить средства, размордел и опустился, и об любви уже не вспоминал, только о финансах».

«Чем же кончается „Вишнёвый сад“? Плохим: сад уже на вырубке, а Фирса замуровали живьём».

«Маяковский в своих смелых балладах частит бюрократизм на чём зря и по чём свет стоит».

«Когда Ахматова слышала приглашения уехать за границу, она плотно зажимала уши и оскорблялась своему патриотизму».

«В своих стихотворениях Есенин постоянно скорбит о своей былой кучерявости».

«Бунин, психолог хоть куда, всех героев соответствовал себе, своим плюсам и недоделкам, а поэтому, о чём бы он ни писал, он делал под себя».

«Пока толстый пингвин оттирается жиром об скалы (мещанство), буревестник (революционная общественность) летит, оптимистично разложив крыла над бурей».

«Шариков душит кошек и кусает себе подмышки. Кошки и блохи — пережитки прошлого. Шариков ещё по сути собака, хотя и с двумя ногами».

«Шарик очень умён, он даже знает, как пахнут пролетарии и опознаёт в зад главрыбу».

«Берлиоз осклизнулся на масле, и голова его отрубилась трамваем. И всё это с подачи дьявола».

«Коровьев и Бегемот устроили в Москве такую бучу, что все органы бегали на ушах в поисках таинственных сорванцов».

«Всех русских писателей так или по-другому вытравливают, но они не прогибались перед системой, написывая всё новые и новые классные памятники литературы».

«Эзопов язык — это такая особая речь, когда говорится одно, думается другое, и всё это вместе не замечает царская или советская цензура».

 

Карлик, которому хотелось замуж

За ужином, как всегда собралась вся дружная семья Штукиных: Леночка Штукина, двенадцати лет, хулиганка с глазами цвета аквамарин, папа Штукин (папа Вася), мама Штукина (мама Тася) и бабушка Штукина… Вернее, она была, конечно же, никакая не Штукина, а Кузнецова. Как и мама Тася, пока не вышла замуж за Васю.

Папа Вася называл бабушку то Серафимой Сергеевной, то мамой, то дорогой тёщей. А когда мамы и бабушки не было, а был, например, я, он называл её вторсырьем или Шапокляк Маджахедовной. А ещё любил вспоминать, что рядом с их дачей, по Можайке, находится Кузнецовская свиноферма, откуда, как он говорил, «и берет свое начало славный род Кузнецовых». Это шутка, конечно. Добрая.

Да, забыл! Еще на ужине у Штукиных был я. Потому что мы с Васей целый день доводили до ума квартальный финансовый отчет. А поскольку у меня дома под конец квартала появился новый холодильник, а у Васи — посудомоечная машина, квартальный финансовый отчет нашей фирмы до ума доводился с трудом. Пришлось мне остаться ужинать у Штукиных.

— Ну что, Леночек, как дела в школе? — спросил Вася. — Морду вытри. Вся в кетчупе, как у Фрэдди Крюгера… Да не рукой… И не скатертью… а салфеткой. Вот так. Как, спрашиваю, дела в школе?

— Нормально, — ответила Леночка, вытирая кетчуп с носа.

— Как математика? — спросила мама Тася.

— Нормально.

Леночка держала в обеих руках по куриной ноге. И по очереди от них откусывала, макая в кетчуп.

— А нельзя сначала одну ногу съесть, а потом другую? — то ли интеллигентно, то ли ехидно поинтересовалась Серафима Сергеевна. — А не жрать, как хряк помои. А?

— Не, нельзя, — ответила Леночка, любовно глядя на куриные ноги. Так вкуснее.

— Ну, а литература как? — спросил папа.

— Родная речь, что ли?

— Да, да, родная речь как?

— Нормально.

— Да что у тебя все «нормально» и «нормально»! Можешь ты хоть одно слово по-русски сказать?! — слегка взорвался папа Вася.

— А я что, по-вьетнамски, что ли, говорю?

Вася кхэкнул, покачал головой и обратился ко мне:

— Совершенно не учатся в наше время дети. Ни черта не делают. Курицу вон шамают — и всё. «Нормально»… Вот мы — действительно! — учились! Помнишь, Вовк, как мы учились? А? Это ж… как стахановцы. Взял книгу, прочитал, сразу — хвать другую. Прочитал — хвать третью… Помнишь?

— Помню, — сказал я.

Не фига, помню, не делали. Васька про Толю Клюквина год книжку мурыжил. А потом, не дочитав, потерял. Библиотечную. И его выпороли. После школы мы, помню, по восемь часов на улице торчали. На пустыре или на катке — в зависимости от времени года.

— То-то же, — продолжал назидательно вещать папа Вася. — Зубрили ведь! Зубрили как проклятые — и математику, и родную нашу русскую речь, и это…общество…как его?.. ч-ч-черт!..Где про центральный демократизм…

— Демократическмй централизм, — сказал я. — Обществознание.

— Во-во… Обществознание. А эти, — он кивнул в сторону Леночки, — куроеды… ни-че-гошеньки не делают. Вот вы сейчас по родной речи что читаете? А? Конкретно?

— «Банзая» прошли, — ответила Леночка, макая правую ногу в кетчуп. Куриную, конечно, не свою.

— Какого ещё «Банзая»?! — ужаснулась мама Тася.

— Ну, этого, эколога из МЧС. Дроздова этого зеленого. «Я убью тебя, лодочник». Который кроликов коллекционировал.

— Господи! — перекрестилась теща.

— Дедушку Мазая. Мы его Банзаем для ржачки назвали.

— Варварство какое! — сказала мама Тася.

— У него были зайцы, а не кролики, — сказал папа Вася.

— Забей три раза, — зевнула Леночка, макая в кетчуп сразу две куриные ноги. — Зайцы, кролики… Кстати, вы мне обещали кролика купить. Вислоухого. А сами…

— Щас! — возмутился папа Вася. — Попугая с тебя хватит.

Попугай у Штукиных — большой, белый, по кличке Бен Ладен. Говорящий. Правда, говорит всего одно слово. Извините — «насрать». По любому поводу. Это его ещё покойный дедушка научил. Бен Ладен один раз прихватил Васю за палец. Довольно сильно, когда тот клетку чистил. И Вася за это дал ему в глаз. Буквально. Честно: я единственный раз в жизни видел белого попугая с синим бланшем, орущего на весь дом: «Насрать!» Впечатляющее зрелище. С тех пор они не дружат.

Леночка сделала вид, что обиделась.

— Ну, прошли вы этого «Банзая»… то есть «Мазая» — дальше что будете проходить? — не унимался папа Вася.

— Нам задали этого… как его… — Леночка вознесла свои аквамариновые глаза к люстре. — Блин! Забыла…

— Вот! — уличил Леночку папа. — Вот так мы учимся! Смотри, дядя Вова, как они учатся!..

— Автор-то хоть кто? — спросила теща. — Лермонтов? Пушкин?

— Нет. Длинный какой-то. Забыла.

— Грибоедов?

— Нет, этого нарика мы в следующем году будем проходить.

— Что такое «нарик»? — не понял я.

— Наркоман.

— А почему Грибоедов наркоман?

— Ну, по типу грибы ест.

— Кошмар!

Это опять теща.

— Как же эта книжка называется? — мучилась Леночка. — То ли «Карлик»… То ли… Не помню. Дайте человеку поесть спокойно.

— Может, «Мужичок с ноготок»? — встрял я.

— Это который лес воровал? «В лесу раздавался кларнет тракториста»? Нет. Этого пигмея-дровосека мы уже прошли… А может и не «Карлик». Может, «Каратышка». Не помню я!

Все перестали есть и молча посмотрели на чавкающую от обеих куриц Леночку.

— Не чавкай, — сказал папа. И добавил подозрительно: — Что-то не помню я никаких карликов в русской литературе. Он что, маленького роста?

— Типа того.

Все ещё немного помолчали под Леночкино уютно-равномерное чавканье.

— По-моему, — сказала Серафима Сергеевна, — Мцыри был маленького роста.

— «И слаб и гибок, как тростник», — процитировал я единственное, что помнил.

— Не-а. Этого джигита-неудачника мы уже тоже прошли. Мне не понравилось. Банзай и то лучше.

— Почему не понравилось? — спросила мама Тася.

— Да ну… Убежал. По лесу шлялся, как бомж. Кису ни за что замочил. Чем ему киса-то помешала?

— Не киса, а леопард, — поправила бабушка. — Кажется…

— Барс, — поправил я бабушку.

— А что, барс — не киса? — возразила Леночка.

Все ещё помолчали. Барс — киса. Всё верно. Что тут возразишь?

— Салат тоже ешь, а то запрёт, — сказал папа Вася.

— Не бэ, не запрет. И вообще, все там, в этой литературе, как-то по-кривому. Банзай права кроликов защищает, а этот бомж-романтик бедных кисок мочит. Нелогично. И вообще вы мне обещали кису купить, а сами…

— Получишь все пятерки в году, хомячка тебе купим, — сказал папа. — Или черепаху.

Леночка глубоко вздохнула. У неё в году получались все тройки и одна четвёрка — по физкультуре.

— А «Незнайка» в школьную программу не входит? — спросила мама. — Он вроде — коротышка?

— Хорошо бы — входил, — улыбнулась Леночка. — Он прикольный. Нет, Незнайка не входит.

Мы все глубоко вздохнули. Что же это за карлик такой?

— Слушай, Ленок, ну, что-нибудь ещё ты про этого карлика помнишь? — продолжил расследование папа.

— Нам литерючка отрывок зачитывала. Помню, он всё время замуж просился.

— Кто?

— Карлик.

— Так он — это… она, что ли?

— Почему?

— Замуж тети выходят, — слегка покраснев, пояснила теща. — А дяди — женятся.

— Я в курсе, — делово ответила Леночка. — Может, это и она была. Я не помню. Я в это время с Федькой Злюкиным под партой щипалась: кто кого перещипает на десять рублей.

— О Господи!

Это опять теща.

— Кто же кого перещипал? — иронично спросил папа.

— Я, — решительно ответила Леночка. — Я знаю, за что надо мальчиков щипать.

Все испуганно переглянулись, но промолчали.

— Она все, помню, говорила… — продолжала Леночка.

— Кто это — «говорила»?

— Карлик. Полурослик этот. Она говорила: Я в школу не пойду, я хочу замуж.

Пауза.

— Знаешь что, — решительно сказал папа Вася, — тащи сюда этого карлика. Коротышку этого, полурослика. Гермафродита-недоучку. Мутанта-трансвестита… Тащи. У тебя книга-то есть?

— Есть.

— Вот и тащи.

Леночка не торопясь, догрызла левую куриную ногу, вытерла щеки, нос, локти и уши салфеткой и пошла в детскую. Через полминуты она пришла обратно с книгой. Книгу перехватила Серафима Сергеевна. Она торжественно надела очки и громко прочитала:

— Денис Иванович Фонвизин. «Недоросль».

— М-да, — сказал папа Вася. — Вот тебе и «Не хочу учиться, а хочу жениться».

Все внимательно смотрели в свои тарелки.

У меня в голове вертелось что-то на манер садистских стишков: «Маленький карлик замуж хотел…»

Дальше стишок не сочинялся. Квартальный финансовый отчет — тоже.

 

Шуба от Сократа

Один профессор Московского университета (Царство ему Небесное, хороший был человек: поставил мне пятерку по античной литературе) всю жизнь преподавал древнегреческий язык. А в Грецию попал только в старости. Приехал профессор в Афины, вышел на Синтагму (это по-тамошнему Площадь Конституции) и давай с греками говорить по-древнегречески: как, дескать, живете? а помните, мол, как там у вашего Гомера в «Илиаде»?.. и т. п.

Он, конечно, смутно догадывался, что за две с половиной тысячи лет кое-что в Греции изменилось, но не ожидал, что настолько. И был, кстати, прав. Честно говоря, мало что изменилось в Греции за две с половиной тысячи лет.

И всё же. Вообразите для сравнения: подходит к вам на Тверском бульваре этакий шотландец в клетчатой миди и вежливо говорит: «Сори. Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! О’кей?»

Что вы ему ответите? «Йес, паки и паки…»? Или: «Ибо понеже житие мое…»? Ни черта вы ему путного не ответите. Греки профессору тоже ничего не ответили. Пожали плечами и пошли лопать свои цацики.

Так вот «житие мое», пса смердящего, сложилось так, что я древнегреческий язык всё-таки учил. Немного, но — учил. И диалоги Платона читал, и этого… как его… Плутарха, и Аристотеля, и Гомера проходил и всяких там Софоклов… Даже кое-что затвердил из греческого. «Какос», например, как сейчас помню, значит плохой. А «калос» — наоборот — хороший. Ну и так далее.

Это было в университете.

А потом, во времена тотального перестроечного какоса, в подпольном видеопрокате пошла «Греческая смоковница». Помните? Фильм вообще-то — наикакосейший. Если честно, я саму эту Дуньку со всеми её (сомнительного, кстати, качества) архитектурными излишествами как-то и не разглядел, настолько был увлечен пейзажами: небом, морем, скалами. Всё хотелось этой наглой голяшке крикнуть: «Брысь, шалава, не загораживай мне своим распутным сидалищем божественного заката на мысе Сунион!»

А потом ещё, помню, посмотрел «Царя Эдипа» Пазолини. Боже ж ты мой! Вот она — Греция! Прекрасная, рыжевато-красная каменистая степь под васильковым, звенящим от зноя небом. А по степи носится невидимый, но очень решительный Эдип со своим комплексом. Хочу в Грецию.

Да, Эдип Эдипом, но в Афины мы с супругой впервые поехали совсем недавно. За шубой. Ей, разумеется, а не мне. Я не граф и не пахан, шуб не ношу. Я ношу китайские хунвейбинские пуховики и турецкие комиссарские кожанки. Но про Турцию с Китаем как-нибудь потом. Дам надо вперёд пропускать.

Я очень люблю Афины. Несмотря на то, что Афины — это гигантская сковородка, на которой всё лето жарят что-то типа старых покрышек. На солярке. Афины находятся в низине. Края низины — горы Эгалеос и Гимет. Очень красивые, настоящие греческие горы, особенно если смотреть на них со снижающего самолета, а не из сковородочного сизовато-голубого смога.

В июле-августе в Афинах дышится так, как будто взатяжку куришь «Беломор» в стоградусной сауне.

Если подниматься куда-нибудь вверх, к небу (а в Греции, если идешь вверх, хоть по лестнице из полуподвального сортира, — всё равно идешь к небу), например, если подниматься к Акрополю или шагать по узеньким улочкам Плаки, жара такая же, только уже без «Беломора».

Хорошо доползти до Парфенона. Сидеть, потеть, как от тройного аспирина, смотреть на колышущиеся алые маки, растущие прямо из щелей в мраморе. Вокруг звучит самурайская речь. Хочется рецины и сувлаков. Громко ржёт какой-то надувной американец. Пот течет по позвоночнику прямёхонько в шорты. Вот она, Эллада.

В самих Афинах, конечно, жарковато. Но бывает и хуже.

Каир — это стапятидесятиградусная парилка, приделанная к выхлопной трубе КамАЗа.

Бангкок — русская баня, в которой доброжелательные малорослые косые банщики поддают помоями и жарят рыбу прямо на полк;. Вариантов много. Афинский — не самый страшный. В Афинах жить всё-таки можно, даже летом.

Отель у нас был хороший. Где-то недалеко от «Омонии», Площади Согласия. В первое же утро, когда мы спустились к рисепшену, к нам подошел симпатичный грек, очень похожий на коренного крымского татарина и спросил на чистейшем русском языке с едва уловимыми вахтанговскими модуляциями, какие были у Симонова в «Принцессе Турандот»:

— Вам насчет шубки?

— Ну… — ответил я.

Трудно, очень трудно, читатель, описать это наше «ну». Да вы, небось, и сами его слышали. Такое «ну» обычно говорила шпана с Мазутного проезда, улицы моего детства. «Ну» произносится так.

Предположим, прохожий вас спросил: «Не подскажешь, винный здесь есть?» Сначала надо поставить ногу вперед. Руки в карманах. На прохожего не смотреть. Не видеть его в упор. Слегка покачивая головой и туловищем в такт неслышному блатному ритму, осматривать не торопясь всё вокруг, кроме прохожего. Дескать, эх, и испортил же ты мне пейзаж, орёлик… Потом, сильно наклонившись, как бы очень-очень опасаясь попасть себе на ноги, сплюнуть. Но не далеко, а строго вертикально вниз. Едва разжимая губы. Сплюнуть так, как будто ты мечтал сплюнуть уже год, но никак не удавалось. Лицо должно выражать нечеловеческую озабоченность насчет какой-то очень глубокой криминальной проблемы, которую так некстати помешал тебе решить прохожий своим фрайерским вопросом. Ещё раз оглядеть окрестности и словно бы случайно туманным взглядом увидеть прохожего. В измученно-озабоченных глазах должно быть написано: «Это что ещё за бишкекское чувырло?..» Потом надо наклонить голову вперёд, долго-долго качать ей, глядя на свой недавний харчок, и, наконец, опять же, не смотря на собеседника, устало сказать:

— Ну…

Что-то типа «ннэ» или «ннууэ». Вроде того: «Есть винный, ну и чо дальше?..» Мол, «я с тобой, долгоносиком карманным, конечно же ж, тут базарю, но всё равно же ж ты потный шнырь, а я в законе».

Я замечал, что очень многие наши люди за границей, те, которые там в первый-второй раз, с иностранцами говорят примерно так. С достоинством опытного щипача с Мазутки, причем люди вполне мирные: инженеры, там, программисты…

— Ннуэ…

— Извольте, — улыбнулся крымский грек (ясно, что такое инфернальное «ну» он, гад, слышит не в первый раз). — Самые дешёвые шубки. Очень качественные. Лучше не найдете. Суперскидки. Специально для русских.

«Суперскидки специально для русских» прозвучало как «большая панама для совкового дерева». Я внутренне слегка закипел. За границей вообще мне всё время кажется, что меня надувают именно потому, что я русский. Если меня надувает на две-три сотни родной гаишник, я ему, конечно, внутренне желаю чего-нибудь типа почечуя, цыпок или энуреза, но никакой шекспировской трагедии не чувствую. А вот если какой-нибудь испанский задохлик пытается слупить с меня хотя бы одну лишнюю песету, я закипаю, как чайник, и начинаю шипеть, как майская гадюка. Меня, жителя одной шестой части суши!.. Убью.

И здесь всегда на помощь приходит моя жена. Лола. Если надо что-нибудь покупать, с кем-нибудь торговаться и т. п. — от меня толку нет. Одно рычание, красная морда и мечущиеся по ней желваки. И тогда я внутренним голосом говорю: «Лола, фас!» И моя прекрасная и спокойная, как Парфенон, жена делает техничный коммерческий фас. Невозмутимый, как Эгейское море, гармоничный, как классический портик, и непобедимый, как скульптура Нике, богине победы.

— Пошли, — сказала жена.

Грек обрадовался. (О, наивный крымский эллин!)

— Меня зовут Сократ, — сказал грек. — Я крымский грек.

Я саркастически процедил:

— И Платон у вас, может, имеется? У крымских греков…

— Целых два. У меня тесть Платон. И брат троюродный — тоже Платон, — лениво отвечал Сократ.

— А теща? — тревожно спросил я.

— Федра. Тётя Федра. Она хорошая, добрая.

(Да, знаем мы этих добрых, читали… У вас, небось, и тётя Горгона тоже добрая…)

Мы пересекли Омонию, завернули за угол и вошли в небольшой магазинчик. На входе было написано по-русски: Магазин «Итака» (Шубы. Сократ и К°).

— Одиссей! — закричал Сократ. — Одиссе-е-ей! Ты куда делся?! А ну-ка сюда живо! Клиенты пришли.

Из-под ряда шуб вынырнул испуганный розовощекий подросток с полуоткрытым ртом и пакетом чипсов «Эстрелла».

— Дрясьть! — сказал Одиссей, хрустнул чипсами, и ещё больше покраснел.

— Позови Платона, — строго сказал Сократ Одиссею. — И скажи Калипсо, чтобы кофейку сварила. Вам кофе?.. — это нам.

— Кофе…

— А мне фрапе. Понял? Аристотель дома?

— Угу, — сказал Одиссей. — Телик зырит.

— Я ему сейчас позырю, быстро его сюда, лоботряса…

— Ага, ща, — сказал Одиссей и, хрустя чипсами, нырнул под шубы.

— А Аристотель — это кто? — спросил я.

— Племянник двоюродный. Сын брата моего, Эзопа. Лентяй страшный, — нехотя ответил Сократ. — Вам какую шубу-то? Выбирайте. Вон их сколько. Волк, песец, кролик… Ну, кролик — это, конечно, ерунда… Шиншилла вон классная есть… Как насчет ондатры?.. Норка — первый сорт… А к кунице вы как относитесь?..

Через пять часов магазин «Итака» (Шубы. Сократ и К°) представлял собой, пожалуй, самое оживленное место в окрестностях площади Омонии, а может быть, и во всех Афинах.

На столах, стульях, на полу барочными грудами возлежали шубы. Натуральные и крашеные, длинные и короткие, цельные и кусковые. Пахло пушниной, и этот имперский дух напоминал запах свежевзрезанного астраханского арбуза. Под вентилятором, словно снег под взлетающим вертолетом, ленивыми волнами переливалось лазоревое море голубого песца. Тут же ало-зелеными мыслящими водорослями колыхалась крашеная норка. Бурые утёсы горностаев гордо покоились на столах. На подоконнике уставшей от утонченного разврата гетерой раскинулась жемчужная шиншилла.

Одиссей с Аристотелем, розовые и влажные, бильярдными шарами беззвучно носились с шубами по залу. Чипсы, правда, они из рук не выпускали, и, как мыши, воровато хрустели ими из-под шуб. Аристотель явно халтурил: больше хрустел, чем бегал. А Одиссей — молодец, старательный парнюга.

Над архипелагом мехов, как Колосс Родосский над Кикладами, возвышалась моя неумолимая супруга. Вокруг неё толпилась вся местная мифологическая тусовка: Калипсо — жена Сократа, Деметра — жена Эзопа, Федра — тёща Сократа и жена Платона-старшего, сам тесть Платон, лысый молчун. Затем: Артемида — старшая сестра Одиссея, еще какой-то нетрезвый Еврипид в ярко-жёлтых подтяжках, чей-то деверь, но чей, не помню. Из соседнего магазина шуб прибежал некто Аристофан, очень похожий на Чичикова, со своей сомнительного качества нутрией, которой почему-то не оказалось у Сократа. По телефону то и дело названивал, живо интересуясь ходом дел, ещё один торговец пушниной с Синтагмы по имени Писистрат. Писистрат, как выяснилось, был одесским греком и, как заправский морячок, нажимал на котика и нерпу, потому что «они, суки, ноские, как я не знаю що, клянусь Г;мером»

Я, Сократ и Платон-младший сидели за столом и, давно уже не обращая внимания на весь этот пушистый античный бардак, пили горькую рецину, пахнущую смолой, морем, пиратами и ещё чем-то неясным, от чего хотелось рыдать, как дитя. Бутылок восемь мы уже уделали.

— Скажи мне, Сократ, — говорил я. — В чём мсы-смы-сыл твоей греческой жизни?..

— В шубах, — твердо сказал Сократ и агрессивно икнул.

— А как же Истина?! — ужаснулся я. — Истина как же, Сократушка?!.

— В шубах! — стукнул по столу Сократ.

— В шубах! — как шакал из «Маугли», подтявкнул пьяный Платон, промахнувшись локтём мимо стола

— Во дают! — воскликнул я. — А ещё греки называются! Шубы, шубы!.. А жизнь-то уходит, понимаете вы это, сократики хреновы! Вам что Гераклит сказал?!. А?! Это ещё до тебя, до Сократа было… Что он сказал?.. В одну лужу нельзя с одного перепою упасть дважды… Вот что он сказал. Ты Гераклита знаешь?

Сократ поднял на меня мглистые глаза:

— Гераклит? Это ювелир, что ли, с Панепистимиу?.. Так он, вроде, ещё в Крыму зашился… Ты к нему, Вова, не ходи. У него жемчуг лажовый… Ты лучше к этому… к Софоклу сходи… Это мой кореш. Я тебя отведу, Вова. Он тебе, Вова, скидку сделает.

— К Фа-со-со-клу иди, — поддакивает окончательно нарезавшийся Платон, стараясь попасть шаткой струёй рецины в рюмку.

— Ну, греки!!! Ну, Эллада, ёлкин бублик!..

Ещё через два часа Платон спал. Мы с Сократом сидели за столом напротив друг друга. Между нами лежала наконец-то выбранная моей женой шуба, а поверх шубы, как перестрелка шел сократический диалог:

— Две, — говорил Сократ.

— Одна, — говорил я.

— Одна девятьсот пятьдесят, — говорил Сократ.

— Одна, — говорил я.

— Ты меня, Вова, уважаешь?

— Да, Сократ. Но всё равно одна. Истина дороже.

— Одна девятьсот двадцать пять, клянусь Зевсом.

— Это кто?

— Шурин. Майками торгует. Магазин «Олимп». Я тебя к нему отведу. Он тебе скидку сделает.

— Одна.

— Правильно, Вова, одна. Но ещё — девятьсот двадцать. Для ровного счета.

— Одна. Так ровней.

— Вот гад какой! Одна девятьсот пятнадцать.

— Не мельчи. Ты грек или не грек?.. Всё равно одна. У меня прадеда трижды раскулачивали. Одна — и кирдык петрович.

Ещё через час Сократ плакал и орал то ли на меня, то ли на шубу:

— Ты ещё когда-нибудь у самог; Сократа шубу покупал?! А?! Представляешь, приедешь в Москву, тебя спросят: «У кого шубу покупал?» А ты: «У Сократа». Они ж сдохнут. Одна семьсот сорок.

— А ты когда-нибудь Ленину с Путиным шубу продавал? Спросит тебя завтра Зевс: «Кому шубу продал?» А ты ему: «Вове… Ленину». Он же повесится от зависти на своем Олимпе. Одна, блин!..

— Так Ленин умер ведь… — встревожился Сократ.

— А то Сократ твой не умер… Вы тут, если разобраться, вообще все трупаки мифологические. А Ленин живее всех живых, понял?.. И Клара Цеткин тоже…

— Ну, не знаю, не знаю… — затосковал Сократ.

— Я знаю, Сократ, что ты ни черта не знаешь. Читал на первом курсе. Зато я знаю. Не хочешь Ленину, продай Путину. Зевс тогда от зависти вообще с Олимпа спрыгнет. Одна.

Шубу купили за тысячу пятьдесят пять. Енота. Хорошая шубейка, ноская… К Зевсу с Софоклом мы не ходили, хотя Сократ у нас в номере весь телефон оборвал. Ещё всё к какому-то Фемистоклу звал насчет посуды. Говорил: скидка будет. Не пошли. Прожили мы в Афинах ещё неделю. Хорошо отдохнули. Пару раз встречали на улице Одиссея. Одиссей все хрустел чипсами, краснел и говорил: «Дрясьть». Хороший, вежливый, работящий паренёк. Калос, одним словом. Не то, что Аристотель. Какос несчастный.

А шуба оказалась хорошая. Почти не лезет. Надо было две брать. Про запас.

 

Дядя Тигран и мальтийские бабы

На фирме с красивым и совершенно непонятным названием «Мега-транс-глобал-интернейшенел» я проработал недолго. С год. Чем занималась фирма, не знаю до сих пор, даже приблизительно. Судя по названию, чем-то международным и грандиозным. Поговаривали, что фирма специализировалась на волшебном превращении татарской подпольной водки «Салават Юлаев» в британский джин «Бифитер». Чем вам не «транс», не «глобал», не «интернейшенел» и не все такое прочее? Очень даже «глобал».

Должность моя именовалась длинно и солидно: «старший переводчик-референт регионального отдела по маркетингу, связи с общественностью и стратегическому анализу», сокращенно — спрромсоса. Меня так в отделе и называли — Володька Спромсосыч.

«Стратегический анализ» в основном заключается в том, что мы целыми днями до одурения, переходящего в икоту, дулись на компьютерах в преферанс.

Когда преферанс надоедал, переходили на «связь с общественностью», т. е. чатились с такими же, как мы, виртуальными лоботрясами. Самое сильное впечатление того года: Господи, сколько же на свете пинателей балды! И все, главное, считают, что заняты делом.

Иногда, конечно, общались мы друг с другом и в живую. В отделе нас работало трое, помимо меня.

Во-первых, главный стратегический аналитик отдела Сережа с отнюдь не случайной фамилией Склерозов. Затем — специалист по связям с общественностью Маша Шустик и, наконец, бухгалтер Сима Удочкина. Замечательный коллектив, спаянный, спетый и спитой.

Директора фирмы, моего однокурсника Ашотика Ананяна (теперь вам понятно, как я попал на фирму) мы видели редко. По всей видимости, он постоянно курсировал из Казани в Лондон и наоборот. С залетом, конечно, в Ереван. Это святое.

За год, пока я работал у Ашотика, он заходил в наш офис раз пять. Вернее, закатывался, как мячик, и, отпяхиваясь, спрашивал с певучим армянским аканьем:

— Ара, барев, тунеядцы, как дела? Идут чуть-чуть совсем?..

«Барев» — по-армянски значит «привет».

— Все отлично, Ашот Абрамович, — отвечал Сережа Склерозов, как всегда, забывая, что Ашот никакой не Абрамович, а Арамович.

— Вах, маладцы-шмаладцы, вах, всем пятерку в четверти. Только, ара, сидите, как мышки, не делайте в штанишки, не шюмите, не высовывайтесь, ножьками не топайте, ладошьками не хлопайте, трубку не берите, травку не курите, на всякие там имеймы-шмимейлы не отвечайте, окошьки зашьторьте, с начальством не спорьте, разливайте тихо, тосты — шёпотом, чокаться — не надо. Все, ара, понятно чуть-чуть совсем?

— Все! — отвечали мы шопотом и хором.

— Вай, какие хорошие дети, вай, слюшаются папу Ашота, вай, вот вам паразитам-шмаразитам за это коньяк-шманьяк, прямо не знаю…

Ашотик мурлыкал что-то армянское, оставлял нам ящик коньяка, пяток палок бастурмы, которую Сережа Склерозов по забывчивости упорно называл мастурбой, и пару месяцев мы «жили, как мышки, не делали в штанишки» и тому подобное, то есть четко следовали инструкциям Ашотика. А про преферанс и чаты в инструкциях речь не шла. Не запрещено — значит разрешено.

Зачем мы нужны были Ашотиковой фирме — тайна. Мы пили «шманьяк», лопали «мастурбу» и были очень довольны жизнью.

Но вот однажды Ашотик появился очень озабоченный, какой-то по-особенному деловой и сказал так:

— Ара, барев, Вова — бездельник, зайди ко мне чуть-чуть совсем…

Я чуть-чуть совсем зашел в кабинет Ашотика. Ашотик ел лаваш и запивал его мацуном.

— Слюшай, Вова-друг, — сказал он, — ты в английском языке что-нибудь понимаешь чуть-чуть совсем?

— Совсем чуть-чуть — да, — честно ответил я. Он у меня был третий, после испанского с французским, которые я тоже, честно говоря, забыл. Я вообще-то и по-русски-то…не очень.

— Слюшай, Вова-прохиндей, я тебе поручаю ответственное дело. Хватит уже своей мордой-шмордой компьютер пугать, всякие там преферансы-шмеферансы разводить. Значит так, ара Вова, я женюсь.

— Поздравляю, Ашотик… А…

— Поздравлять будешь потом, а теперь слюшай папу Ашота… У меня теперь будет тесть… Знаешь что это такое? Хотя бы чуть-чуть совсем…

— Нет, я только тещу знаю…

— Вай, сирота, вай, бедняга-ара!.. Ну, ладно… Мой будущий тесть — дядя Тигран… Вай, какой человек! Не человек — орел. Арцив… Арцив — это орел по-армянски. Но он, Вова, как тебе сказать…простой, понимаешь?.. Дикий чуть-чуть совсем. Каменотес из Ленинакана… Он был только: Ленинакан, Кировакан, Октемберян. Один раз был — Ереван. Все. Ты, Вова, спросишь, зачем мне бедная жена? Вах! Жена должна быть: бедная, здоровая, трудолюбивая. И вот я, Вова, хочу отправить дядю Тиграна отдохнуть за границу. С тобой. Мне, сам понимаешь, некогда. Значит — с тобой.

— Почему со мной?

— Во-первых, ты мой самый закадычный ара. Во-вторых, ты умный и смелый, как арцив. Красивый и добрый, как арагил. Арагил — это птица-цапел…то есть аист. В-третьих, хватит тебе дурака валять, у тебя уже от коньяка шморда опухла, как будто тебя пчелы покусали совсем чуть-чуть. Ты уже, Вова-шмавова, от безделья скоро животным станешь. Съезди на курортик с дядей Тиграном, в море поплаваешь, в ресторанчике покушаешь, в музейчике позеваешь…

— А может, лучше его с какой-нибудь девочкой послать? С девочкой-то приятней. Чего ему на мое мурло-то смотреть? Может, лучше с девочкой? Вон с Машкой или с Симкой…

— Нет, Вова. Все эти Машки-Уралмашки, Симки-Цусимки — это все не то… Дядя Тигран на девочек не согласен.

— Э-э-э…

— Да нет, не то. Как тебе не ай-ай-ай, Вова-бесстыдник! Год назад, Вова-трус, дядя Тигран похоронил свою жену, тетю Нанэ… Вай, какое горе! Сорок лет вместе! Сорок! С тех пор дядя Тигран с женщинами не разговаривает. И в их сторону даже не смотрит. Ай, тетя Нанэ, тетя Нанэ!.. Какая была женщина! Красавица! Царица! Богиня! Сто пятьдесят килограммов! Метр двадцать в талии!

— Ух ты!

— Да, Вова, такие ленинаканские женщины затмевают буквально все! Какое горе для дяди Тиграна! Вай-вай-вай! В общем, поедете на Мальту. Завтра оформим этот, как его…шмапаспорт. Полетишь в пятницу. Возражения отклоняются. Иди, работай, Вова-дармоед.

С дядей Тирганом мы познакомились прямо в аэропорту. Замечательный старикан. Добрый. Спокойный. Волосы растут отовсюду, кажется, даже из глаз и из зубов. По-русски дядя Тигран понимал не очень хорошо, но объяснялись мы легко: жестами, улыбками. Слов сто, впрочем, по-нашему дядя Тигран знал. Самых неожиданных. Но об этом ниже.

Когда из Мальтийского аэропорта по левой стороне (на Мальте левостороннее движение) мы ехали на такси в наш отель, дядя Тигран очень скептически смотрел на Мальту за окном.

— Ленинакан лючши, — повторил старик несколько раз. Каждый раз — всё увереннее.

В принципе, я согласен с дядей Тиграном.

Что такое Мальта? Та же Армения, только похуже, хотя и окруженная морем. Горы — пониже. Краски — пожиже. Озера Севан нету. А так — всюду тот же камень, все из камня. Только тут не базальт, мрамор или туф, а мягкий известняк. Деревья все перекрученные, как черные трусы, которые только что выжимали после стирки. Зелень — темная, вымученная, словно пыльная. Скалы, каменоломни, катакомбы, стены… Правда, красивая бегония. «Лошак» по-армянски. «Лошак — хорошо», — улыбался дядя Тигран.

Мальтийская лира — почти два с половиной доллара. Не замечаешь, как деньги тратятся. Лиру туда, лиру сюда — глянешь, ничего и не осталось.

Мальтийцы — удивительный народ. Странное сочетание финикийско-семитской хитрости (они как-никак потомки финикийцев) с английской надменностью. Настоящий мальтиец тебя сразу обязательно обсчитает, на всякий случай, а потом, когда ты его уличишь — неподдельно обидится. Как лорд. Гордое такое, с достоинством, джентльменистое жулье. Хотя и симпатичное.

Море, которого раньше дядя Тирган никогда не видел, ему не очень понравилось. Перед тем, как зайти в море, он сказал: «Мек, ерку, ерек…» Значит: раз, два, три. И окунулся с головой. Потом вынырнул, недовольный и весь в мокрой шерсти, как ризеншнауцер.

— Пирисаленый, — повторил он несколько раз, отплевываясь.

Когда пора было есть, дядя Тигран говорил:

— Пошьли духан.

Мы шли в «духан». Из мальтийских блюд я знаю только тушеного кролика. Мне не понравилось. Дяде Тиграну тоже:

— Зачем дохлый мясо кушать? Аршта есть? — спросил он.

Аршта — это армянская лапша. Аршты, конечно, у них не было. Откуда у них, убогих, аршта? Я заказал спагетти с дарами моря. Дядя Тигран поковырялся в спагетти, потыкал вилкой в ракушки:

— Зачем вареный сопель в шелуха кушать?

Не пошли дары моря у дяди Тиграна.

День на третий я начал волноваться: дяде Тиграну на Мальте явно не нравилось. Получалось, что как бы я виноват. Хотя — какая тут моя вина, что «Ленинакан лючши»? Особенно его раздражали немки, загоравшие без купальников.

— Зачем шмасиську наружу показал? — ворчал он. — Совсем стыд потерял. Вай, вай, скоро ачуч-пачуч будет.

«Ачуч-пачуч» — опять же по-армянски. Из древней армянской мифологии. Когда грешные люди, все время уменьшающиеся в размерах, станут от своих грехов совсем-совсем малюсенькие — и наступит конец света.

Я возил дядю Тиграна на остров Гозо, на тот самый, где якобы жила нимфа Калипсо и где семь лет, пардон, блядовал Одиссей. Хороший остров, но дядя Тигран его не одобрил:

— Кировакан лючши.

По древним городам Медина и Рабат дядя Тигран бродил мрачный:

— Октемберян лючши.

В столице Мальты Ла Валетте, в китайском «духане», разумеется, не оказалось любимой дядей Тиграном толмы, то бишь армянских голубцов в виноградных листьях, а классическая китайская утка с апельсинами у него явно не пошла, как и спагетти:

— Зачем гус в мандарин макал? Ты еще бы ворона в цемент замакал…

Когда шли из китайского ресторана, дядя Тигран остановился напротив стройки и долго смотрел на какого-то малорослого потного мальтийца, который отчаянно долбил молотком известняк. Известняк не поддавался. Дядя Тигран сокрушенно покачал головой, потом сказал:

— Зачем малаток как расческа держишь?

Подошел к мальтийцу, взял своей волосатой лапищей молоток, три раза четко долбанул по камню:

— Мек… ерку… ерек… Понял?.. Чибурашька. Тибе ни с камень работать нада. Тибе питички из пиластилин лепить нада. Вах! Совсем ачуч-пачуч скоро будет.

В отеле мы пошли в сауну. Там — совершенно голые немки. Будто сговорились. Сидят, ржут, как лошади. Дядя Тигран плюнул на печку, которая тут же зашипела, как факс, отвернулся, проворчал про немок:

— Зачем они мне свой маленький голый вещь показал? А? Если я им свой большой голый вещь покажу, они мертвый заикаться будет…

Из сауны пошли в джакузи. Дядя Тигран посидел в нем, посопел сквозь шерсть на лице, вылез:

— Зачем горячий лужа булькал? Зачем вода попа бил?

— Это массаж, чтобы расслабиться, отдохнуть, — объяснял я.

— Вах! Совсем человек плохой стал, как свинья, лужа отдыхал. Ачуч-пачуч идет. Вах!

Я был в отчаянии. То, что Ашотик меня уволит как не справившегося с, можно сказать, интимным заданием, — это у меня уже не вызывало никаких сомнений. Оставалось дотянуть пару дней до конца позора. А уж там хоть ачуч-пачуч.

Но тут произошло чудо.

За сутки до отлета я с горя завел дядю Тиграна в музей. Решил культурно помучиться. Музей — археологический. Черепки всякие, осколки. Хлам тысячелетний. Сор истории. Отбросы вечности. Скука — смертная. Я когда попадаю в такой музей, у меня сразу состояние, как будто…ну как сказать? Представьте себе, что вы — после долгого авиаперелета, не выспались. Плюс: сильно ударились головой, например, об дверку шкафа. Зачем-то выпили две таблетки феназенама. И скоро будет гроза (в смысле — перепад давления). То есть впадаешь в сон, похожий на кому.

И вот бродим мы с дядей Тиграном в культурной коме среди всех этих черепков, как бомжи по свалке. И вдруг дядя Тигран остановился как вкопанный против одной витринки. Губами шевелит, чего-то такое ворчит, бубнит. А потом на весь зал в голос:

— Вах, Нанэ, моя Нанэ! Вах, лошак моей души! Вах, горе мне! Вах, серум, серум…

И дальше — чего-то по-армянски. Явно про чувстра.

Стоит, плачет, шерсть на лице и на груди вся мокрая. Сотрясается в рыданиях каменотес, гладит витрину.

Смотрю: в витрине — знаменитые мальтийские бабы, богини плодородия. Самые древние в мире скульптуры. Штук шесть. Одна сидит, другая полулежит, третья- стоит. И так далее. Вылитые тети Нанэ. Кустодиевских купчих знаете? Так вот мальтийские раза в три шире. Настоящие ленинаканские карсавицы, из тех, что все на свете затмевают. Вах!

Отплакался дядя Тигран. Пошли мы по сувенирным лавкам. Скупили всех мальтийских баб, какие были. Вечером дядя Тигран расставил баб в номере, с каждой подолгу беседовал, чего-то доказывал, вспоминал. Не знаю, о чем он с ними говорил. По-арямянски не понимаю. Что-то явно про жизнь. Гладил их, целовал, а с одной бабой даже поругался слегка. Помнишь, дескать, как в одна тысяча пятьдесят девятом году ты мне аршту пересолила?.. Вай, позор тебе, женщина! Ну да ладно, иди мацун готовь…

Прилетели мы с дядей Тиграном в Москву. Все хорошо. С фирмы, правда, я уволился, потому что фирмы не стало: перестал отчего-то народ пить татарский «Бифитер». На другую фирму устроился. С Ашотиком мы видимся. С дядей Тиграном тоже. У них весь дом уставлен мальтийскими тетями Нанэ. Жена у Ашотика — скромная, трудолюбивая, Ашотика слушается. Она — шестая, последняя дочка тети Нанэ, Царство ей небесное. Армяночки в юности все стройненькие, худенькие, глазастенькие. Но уже по всем приметам сейчас понятно: лет через десять будет у Ашотика настоящая тетя Нанэ, прекрасная, как лошак. Большая, как счатье. Жемчужина Ленинакана. Сто двадцать в талии. Богиня. И Ашотик явно не против.

И я вот что хочу сказать. Чуть-чуть совсем.

Я далеко не сентиментальный человек. Скорее, наоборот. Но вспоминая историю дяди Тиграна и тети Нанэ, понимаю: есть все-таки на свете, извините за пафос, настоящая любовь. Не все эти розы-шмимозы-сексы-шмасексы…Нет. Любовь на всю жизнь. И на эту, и на загробную — для тех, кто в нее верит. Сильная, как каменотес дядя Тигран, и большая, как мать шестерых детей тетя Нанэ. А если такой любви вдруг не станет на земле — ачуч-пачуч нам всем. Вах!

 

Как я поступил в университет

Что знает человек — кроме своей жизни? Ничего. Что у него есть — кроме автобиографии? Снова ничего. Если человек пишет или рассказывает, то он пишет и рассказывает о себе. Автобиографично всё, от запаха моря до таблицы химических элементов. Таблица, пожалуй, даже автобиографичнее.

Поэтому этот мой рассказ, как и все другие, — обо мне. И для меня. В 30 с лишним лет я понял, что не писать о себе не могу. Это, наверное, женское. Как женщины не могут не смотреться в зеркало, так писатели не могут не смотреться в себя. Инь — рефлексия, так сказать.

Всё, что я пишу — правда. Имена, конечно, по большей части вымышленные. Скажем так: придуманного в рассказе много, но вранья нет. Детство я пропускаю, потому что оно меня не интересует. Пока. До интереса к собственному детству надо дорасти.

Моя настоящая жизнь началась с университета, до него у меня был инкубационный период. Я от всего краснел до головной боли, писал прорву плохих стихов, очень много ел, не ходил в школу из-за прыщей, часами рассматривал в сортире географическую карту (отчего посадил зрение)… Главными моими качествами всегда были: психологическое здоровье и удивительная цельность личности. Я не могу себе представить, что в мире есть какие-нибудь две вещи, которые а)не связаны друг с другом и б)не связаны со мной. Я крайне всеотзывчив и очень хорошо понимаю заботу советских пионеров о голодающих эфиопах, органично связанную с ненавистью к американскому империализму. Если существуют реинкарнации (а они существуют для тех, кто в них верит, и не существуют для тех, кто в них не верит; я в них не верю), так вот, если всё-таки существуют реинкарнации, то моя прошлая жизнь протекала где-то в тридцатые — сороковые годы. Я рвался воевать в Испанию, зачитывался Островским и Гайдаром и, возможно, погиб на войне. Думаю, фашисты выкололи мне глаза.

На филфак я пришёл в 198… году, по выражению моего друга, патологически здоровым человеком. Перед этим я занимался с четырьмя репетиторами. О них надо поведать миру. Без них мир (мой) неполон.

Первый был историк. Иван Иваныч Хабибулин был человеком спокойным и несуетным. Наши занятия заключались в том, что я в течение полутора часов пересказывал ему по составленному накануне конспекту какую-нибудь тему. Иван Иваныч молчал, печально глядя в угол. На часы он смотрел ровно за пятнадцать минут до конца занятия и задавал один-единственный вопрос: «Успеешь?» Я отвечал: «Постараюсь». Иван Иваныч напутственно вздыхал: «Ну, давай». И я продолжал, каждый раз чётко укладываясь во время. С тех пор у меня прекрасное ощущение времени (кстати сказать, основа исторического мышления). В конце занятия Иван Иваныч говорил: «Сойдёт. В следующий раз бери то, что дальше по учебнику». Я давал ему червонец в конверте, Иван Иваныч каждый раз как-то грустно смотрел на конверт, доставал десятку, вздыхал, перекладывал червонец в брюки, а конверт — в пиджак и, прощаясь со мной крепким рукопожатием, говорил: «Ну, давай. Учись».

Так мы общались каждую неделю с сентября по июнь. Больше в наших занятиях ничего не менялось, кроме двух раз.

Первый раз это случилось в феврале. В середине занятия Иван Иваныч вдруг испуганно посмотрел на меня (я ничего страшного не говорил, просто перечислял фамилии кадетов) и спросил: «Ты последний „Сельский час“ не смотрел?» Я сказал: «Нет, а что?» Он ответил: «Ничего. Хорошая передача. Успеешь?» Я ответил: «Постараюсь». Иван Иваныч дружески вздохнул: «Ну, давай». Дальше всё шло, как обычно. Второй раз (дело было уже в мае) произошло следующее. На сороковой минуте занятия, когда я рассказывал о 24-ом съезде партии, Иван Иваныч вдруг громко пукнул. Я, как уже говорилось, будучи очень здоровой и цельной натурой, не удержался и идиотски затрясся от смеха. Смех и стыд скрючили меня минут на пять. Я не смел поднять глаз. В какой-то момент мне даже стало страшно. Когда я, наконец, поднял глаза, я увидел очень серьёзное и печальное лицо Иван Иваныча. Он смотрел на меня без всякого укора, словно ничего не произошло. Вдруг в его глазах появилось что-то болезненное, какая-то напряжённая искра. Его зрачки расширились, и он пукнул ещё раз, намного громче и продолжительней. После чего глубоко, облегчённо вздохнул и спросил меня: «Успеешь?» Я ответил: «Постараюсь». «Ну, давай». С тех пор я никогда не смеюсь, когда кто-нибудь пукает. И не замечаю, когда кто-нибудь опрокидывает соусницу на скатерть.

Историю я знал хорошо, лучше всех других предметов, потому что выучил её сам, без всякой помощи Хабибулина. На экзамене меня спросили, когда была основана Москва. Я просто оскорбился простоте вопроса, тут же рассказал годы правления Юрия Долгорукого и стал скороговоркой перечислять всех князей и царей с датами их жизни и правления. У аспиранта, принимавшего экзамены, на лице появился какой-то брезгливый страх, и я был прерван на Алексее Михайловиче. Получил «пять». Кутузовский метод преподавания Иван Иваныча Хабибулина и по сей день считаю оптимальным, хотя сам им не владею по причине повышенной эмоциональности.

Вторым моим репетитором была Антонина Петровна. Фамилию её я не знал. Антонина Петровна преподавала литературу. У неё мы сидели втроём: некто Алиса, некто Алексей и я. Антонина Петровна брала с нас по пятёрке. Алиса профессионально хипповала и требовала от меня и Алексея, чтобы мы звали её Скиппи. Толстенькая, сутулая, рябоватая, сумасшедшая и курящая по тогдашней моде «Беломор», Алиса была похожа на Скиппи (для тех, кто не знает: это такой австралийский кенгурёнок), как Арафат на Зыкину. Проходила она месяца три и сгинула. Алексей, солидно куривший трубку, был сыном какой-то известной драматургини. Он мне казался очень умным. Я не понимал ни слова из того, что он говорит. Он тоже сгинул. С Антониной Петровной мы занимались лоб в лоб полгода. Антонина Петровна была женщиной душевной, сентиментальной, сочинения мои (очень плохие) принимала близко к сердцу, но критиковала мягко. От занятий её у меня в голове (но не в сердце) ничего не осталось. Главное, что они проходили в Главном Здании МГУ, вечером, и сам путь мимо университетских ёлочек, снежные мошки в оранжевом фонарном нимбе — всё это кружило голову и вдохновляло.

Моим репетитором по русскому языку была тоже бесфамильная Анна Васильевна, необыкновенно красивая женщина в очень сильных очках и с совершенно безумным голубым взглядом. Звала она меня то Васей, то Ваней, то Федей. Один раз даже назвала Робертом. Всё это были имена её мужей. Спорить с ней было бесполезно. Её главным качеством была страстная любовь к предмету, которого она по существу абсолютно не знала. Потом я заметил, что это вообще одно из главных свойств многих русских гуманитариев. Объект любовной страсти должен быть туманен, расплывчат. Как только он проясняется, детализируется, любовь тает. Любить можно только Прекрасную Даму. Отсюда одновременное сходство русской гуманитарной науки с подростковой влюблённостью и адюльтером.

Анна Васильевна, русист, лупившая с моих бедных родителей 15 рублей за занятие (сумма, близкая к неприличию), больше всех любила американский структурализм, путая его, впрочем, с копенгагенским. Для непосвящённых: это всё равно, что спутать готов с готтентотами или Ахматову с Цветаевой. Наши занятия походили на явочные собрания революционеров или на сумбурные любовные свидания. Они назначались всегда в разных местах и в разное время. Мы занимались то на какой-то утренней зюзинской кухне (отчётливо помню старую заплесневелую яичницу на подоконнике и заспиртованную лягушку на холодильнике), то в полуденном майском Измайловском парке, то чуть ли не ночью в неясной коммуналке на Солянке (при этом в соседской комнате стоял гроб с умершей двоюродной тётей первого мужа Анны Васильевны). За время наших занятий я ни на йоту не подготовился к экзамену, но узнал бездну интересного о структурализме, пролегоменах, дискурсе и прочих вещах, при этом ни одно из этих слов не мог написать правильно. Вообще я страдаю врожденной безграмотностью. Один раз, уже в десятом классе, я проделал эксперимент: каждое утро в течение месяца я вставал и писал слово «собака». В месяце — 30 дней. Пятнадцать раз «собака» была написана через «а», четырнадцать — через «о», а один раз буква была пропущена. Я сделал вывод, что относительная справедливость и симметрия в мире всё-таки существует.

С Анной Васильевной мы расстались в начале июня, проведя последнее занятие в зале ожидания Белорусского вокзала. Занятие длилось полчаса. На мои пятнадцать рублей Анна Васильевна тут же бросилась покупать билет, как она сказала, в Сочи, хотя с этого вокзала в Сочи, кажется, не ездят. Словом, общение с Анной Васильевной приоткрыло мне жизнь таких странных людей, о существовании которых я раньше не подозревал, но которыми, тем не менее, университет просто кишит.

Наконец, четвертым моим репетитором была Ирина Ивановна Кузьмина, преподаватель французского языка. С французским языком у меня всегда были лёгкие и непринуждённые отношения, как с соседями, с которыми мило общаешься, но о которых ничего не знаешь. По-французски я бойко болтал с детства, но грамматика мне была совершенно не известна. То есть — совершенно. Грамматику я вообще не перевариваю никакую, ни русскую, ни французскую, ни санскритскую. Как только произносится какое-нибудь слово, типа «плюсквамперфект» или «герундий», в моём организме происходит что-то странное. Не знаю, как и описать. Мне становится очень-очень печально, причём где-то в области кишечника. Такое ощущение бывает, когда, например, в самый ответственный момент забываешь ключ или застреваешь в лифте. Только грамматическая тоска сильнее, безысходнее. Так вот: где-то в апреле выяснилось, что мне надо выучить грамматику и вообще — всё-таки подготовиться к экзамену. Нашли Ирину Ивановну, и я стал ездить к ней на улицу Горького, в подворотню за магазином «Наташа».

Ну что здесь сказать? Ирина Ивановна преподавала чётко и ясно. Проблема теперь была во мне. Я был не туп и всё мог понять, но дальше — организм отторгал. Грамматическая пища легко входила в меня, но так же благополучно выходила, причём тогда, когда этого хотелось организму. Я ездил в метро с карточками, зубрил, стиснув зубы, неправильные глаголы. Но проходило 2–3 дня, и ко мне возвращалась полная, безоговорочная девственность. Никаких упрёков в мой адрес со стороны Ирины Ивановны не было.

— Глагол «метр». Партисип пассе? — спрашивала Ирина Ивановна.

Я эпилептически заламывал глаза к лепному потолку, несколько секунд тихо стонал и сдавленно, как будто после стакана спирта, шептал:

— Метю.

— Не метю, а ми, — спокойно и даже весело говорила Ирина Ивановна.

— А! — делал я жест Семён Семёныча из «Бриллиантовой руки».

Для Ирины Ивановны всё это было явно скучновато, даже за десятку. Для меня — мучительно и бесполезно, особенно за десятку. Грамматику мы «прошли» за три месяца и расстались друзьями, Ирина Ивановна осталась в моей памяти как образец такта, душевного равновесия и доброжелательности. А французская грамматика в моей памяти не осталась никак.

И вот — экзамены. Год был жаркий, лето стояло душное. Сдача документов, консультации, первый экзамен — сочинение, второй — русский язык и литература (устно), третий — иностранный язык и четвёртый — история — всё это нервно пульсировало и плыло в июльском мареве. Помню только ропщущие на зной пыльные университетские каштаны и липы, фонтан у первого гума, как мухами, облепленный поступающими, ощущение, что ты полный идиот на фоне невероятно бойких раскованных абитуриентов.

Сочинение я писал на тему «Сюжетно-композиционные особенности поэмы Некрасова „Кому на Руси жить хорошо“». Рядом со мной сидел молодой человек, особенностью которого было то, что он ни разу за все четыре часа экзамена не закрыл рот. Движения его были крайне медленны. Он всё время как-то изумлённо-подозрительно косился в мои листочки взглядом Пятницы. Во взгляде его парадоксально соединялись скука, ужас и что-то маниакальное. Листы его были пусты. Он смотрел на них так, как будто это были не листы, а его собственные, только что отрезанные руки. Через два часа после начала он написал слово «План», за полчаса до конца добавил «соченения». Ещё через пятнадцать минут я краем глаза прочитал и сам обещанный «План». Выглядел он так:

1. Никрасов поэт.

2. Сюжжет Никрасова.

3. Кампазицыя Никрасова.

4. Поэма «Кому на Руси жить хорошо»

поэма Никрасова.

5. Особбености Никрасова в поэме

«Кому на Руси жить хорошо».

Особенно меня поразил шестой пункт «Плана», который появился за минуту до сдачи сочинений:

6. «Птится Тройка куда ты едишь?»

Далее зачем-то следовала подпись (хотя сочинение подписывается на титуле). Подпись была такая:

«Владик Бзырин».

Когда экзаменатор брал из его рук сочинение, Владик некоторое время зачем-то медленно, но упорно тянул бумаги на себя, укоризненно-скорбно качая головой, как будто не хотел расставаться с чем-то крайне дорогим и упрекал экзаменатора в несправедливости. Это была трагедия шинели. Весь вид его говорил: «Отдайте. Это моё. Зачем вы меня обижаете? Я так хорошо написал про Птитсю Тройку».

Через две-три недели, когда экзамены были сданы и всё успокоилось, я вспомнил «План» Владика Бзырина (лучше б я вспомнил французскую грамматику!) и пришёл к выводу, что он был гениален (и план и Бзырин). Действительно, если задуматься: Владик в своём ненаписанном, но выстраданном сочинении окопался со всех сторон. Он взял все слова из объявленной темы и связал их друг с другом («кампазицыя» и «Никрасов», «Никрасов» и «особбености» и т. п.). Он как бы занял круговую оборону. Конечно, не все связи были обнаружены. Конечно, с «Птитсей Тройкой» Бзырин слегка погорячился. Но задумка была неглупа. Я понимаю, почему он не хотел отдавать экзаменатору свою выстраданную идею, своё бзыринское ноу-хау.

Я же написал серенькое четвёрочное сочинение. Узколобое, правильное, мещанское и трусливое. Ограниченно — подлое. Предательское по отношению и к Некрасову, и к поэме, и к себе, к своему наструненному пассионарному «Я».

Четвёрка за сочинение — оптимальная оценка. Выше почти не бывает, ниже — нельзя. Дальше шёл устный экзамен по русскому языку и литературе. Здесь надо было получать «пять». Легко сказать «надо». Но как?

Принимал у меня экзамен пожилой мужчина с лицом цвета несвежей сметаны и очень умными серыми глазками. Вопросы я не то что знал, но знал хотя бы, о чём они: «Жанр послания в лирике Пушкина», «Художественное своеобразие романа Фадеева „Разгром“» и «Устойчивые словосочетания в русском языке». Нормальные вопросы. Даже сейчас бы ответил.

Нажимал я в первом вопросе на Керн, во втором — на Левинсона, в третьем — на «работать спустя рукава». Сероглазый мужчина сначала скучал, а потом стал задавать вопросы. И здесь я решил, что мне пришёл конец, потому что экзаменатор оказался маньяком. Дело в том, что его во всём интересовало только одно: как кого зовут по имени-отчеству. Вообще есть такая категория людей. Выяснение и запоминание имён и отчеств — это их хобби, конёк, страсть и болезнь.

Когда я заговорил о послании Керн, мужчина оживился и спросил:

— Как звали Керн?

— Анна.

— А по отчеству?

— Петровна, кажется.

Сметана его лица посвежела.

— Правильно. Продолжайте.

Я продолжил. Перешёл к Фадееву.

— Как звали Фадеева?

— Александр.

— А по отчеству?

— Фадеевич… то есть Александрович.

— Правильно. Продолжайте.

Чуть позже я в какой-то связи заикнулся о Горьком.

— Как звали Горького?

— Максим. То есть Алексей.

— А по отчеству?

— Максимович.

— Правильно. Продолжайте.

— Так вот Фадеев…

— Александр Александрович…

— Да, Александр Александрович Фадеев развивал в романе «Разгром» традиции Толстого…

— Как его звали?

— Лев.

— А по отчеству?

— Николаевич.

— А у Алексея Толстого какое отчество?

— Тоже Николаевич… Это который написал роман «Пётр 1»… А был ещё…

— А Петра как звали?

— Пётр…

— Логично. А по отчеству?

— Алексеевич.

— А отца его, Алексея, как по отчеству?

— Михайлович.

Дальше, уже розовощёкий и бодрый, экзаменатор, сверкая бойкими глазками цвета авиационной стали, перешёл к откровенному маразму:

— А каких вы знаете русских поэтов и писателей по имени Михаил?

Я понимал, что всё это, в принципе, приглашение на психодром, но правила игры благородно принял.

— Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.

— Правильно. А у кого из писателей было отчество Михайлович?

— У Фёдора Михайловича Достоевского.

— Тёзка по имени?

— Фёдор Тютчев.

— Отчество?

— Иванович.

— Тёзка Тютчева?

— Фёдор Иванович Шаляпин.

— Пойдёт. Полный тёзка Пушкина?

— Александр Сергеевич Грибоедов.

— Замечательно. Полный тёзка Фадеева?

— Александр Александрович Блок.

— Так. Загадка. У кого был отец Трифон?

— У Твардовского.

Я подумал и зачем-то на всякий случай добавил:

— «Тришкин кафтан» — фразеологизм. Из басни.

Мой мучитель, не задумываясь, спросил:

— Как звали?..

Я понял его с полуслова:

— Крылов Иван Андреевич. Тёзка по имени — Тютчев. Тёзка по отчеству — Жуковский.

— Прекрасно. По отчеству ещё — Ахматова. Она же тёзка Керн.

Экзамен приобрёл кольцевую композицию. С Керн начали, Керн закончили. Мужчина удовлетворённо откинулся и произнёс самый лестный за всю мою жизнь комплимент:

— Приятно поговорить с культурным человеком.

И поставил пять.

Только потом я понял, что большинство экзаменов на филфаке принимается именно так. Экзамен, о чём бы он ни был, есть в первую очередь беседа на интересующую экзаменатора тему. В дальнейшем я сдал не один десяток экзаменов. Готовя вопрос о творчестве усатого Мопассана, я заранее прозорливо составил список усатых, бородатых и лысых французских прозаиков (профессор, принимавший экзамен был роскошно усат, но лыс), но получил четыре, не заготовив списка поэтов. Готовясь сдавать языкознание, я увидел вещий сон: крутящиеся мельницы. Что это? Всё утро я ломал голову. Мельницы. Мельников? Хлебников? Нет. Дон-Кихот! Дон-Кихот — это Сервантес. Так, так… Но причём здесь Сервантес? Испания, испанский язык… Романская группа… Гм… Неясно. Как сомнамбула, я продефилировал к шкафу с книжками, автоматически посмотрел даты жизни и смерти Сервантеса. Так. 1547–1616. Что дальше? Где ассоциативные нити? Интуиция, помоги! Современники Сервантеса? Шекспир. Годы жизни? 1564–1616! Прекрасно. Совпадение. Ещё что? Сервантес, Сервантес… Нет руки. У кого ещё чего-нибудь там не было?… Калеки разные… Я аккуратно переписал себе всех, кого вспомнил, — безруких, безногих, глухих, слепых… Моё сердце чуяло, что я близок к цели. Близок, но ещё не попал.

Экзамен выглядел так. Профессор Просторов спросил меня, какие я знаю романские языки. Сердце моё радостно заскулило. Я перечислил, специально закончив испанским.

— Вы, конечно, читали Сервантеса, — сказал Просторов.

— Разумеется, — ответил я со сдержанным достоинством.

— Конечно, по-испански.

Я снисходительно, но скромно соврал:

— Безусловно…

— И знаете годы его жизни?

— 1547–1616… кажется, — добавил я для натуральности.

— С кем он умер в один год? Англосаксонский классик…

Я наморщил лоб и стал победоносно валять дурака:

— Секундочку… секундочку… Да… Не Шекспир? Да, Шекспир, Шекспир!.. Действительно, я как-то и не замечал… Шекспир ведь — это… это… (я щёлкаю пальцами, моя наглая, торжествующая рожа лоснится от счастья) 1560… 60… и! И умер… умер… Да, 1616. Точно. Надо же!

— Недурно, — зачмокал профессор. — Недурно. Да-с. Да-с… коллега. Все там будем. Все помрём… И кто от чего… Кто сам, кто не сам… Сколько великих людей ушло из жизни не по своей воле! Представить страшно!

Я заволновался. Списка убитых, повешенных и утопленных я не заготовил.

— А калек сколько! — решил я взять инициативу в свои руки. Сервантес без руки… Ван Гог ухо отрезал…

— Да, да, — зачмокал профессор, совершенно не разделив моего инвалидного энтузиазма. — Без руки… Без уха… Но это всё цветочки… цветочки. А вот от болезней, от яда, от пыток… Ну-ка, коллега, расскажите-ка мне, каких вы знаете отравленных, скажем, музыкантов…

Это был провал. Я не знал ни одного. Кроме сомнительнейшего Моцарта. Потом мы перешли на повешенных философов, гильотинированных политиков. Профессор подробнейшим образом рассказал мне об устройстве испанского сапога, разновидностях дыбы, о том, как монголы ломали позвоночники, о китайских пытках. Он говорил вдохновенно часа полтора и гневно поставил мне двойку, потому что я не знал даже того, из какой системы пистолета был застрелен Пушкин.

Но я увлёкся.

Мне предстоял третий экзамен — французский язык. Получать надо было пять. Я зубрил грамматику. Зубрил с остервенением, со злостью. Но именно перед самым экзаменом мой подлый организм совершил выброс знаний. Он хладнокровно очистился от шлаков образования. Утром в день экзекуции я совершил контрольную проверку: ноль. Я заплакал. Поплакав, очень плотно позавтракал и поехал в Университет. Когда я, изнеможенный от волнения, в трясущихся влажных штанах, зашёл в аудиторию, я увидел сдержанно улыбающуюся Ирину Ивановну. Не знаю, какое у меня было лицо. Ирина Ивановна потом уже, месяца через два говорила: «Это была сцена отмены казни. Вы смеялись сквозь слёзы, как воскресший Гоголь».

Я вытянул какой-то текст из «Семьи Тибо», сел и — стал трястись. Меня крупно, как-то ядрёно, как шахтёра в забое, трясло. Трясло и от страха, и от счастья, и от надежды, и от стыда за то, что я трясусь. Все изумлённо на меня косились, но я даже как-то дерзко встречал эти взгляды, как бы говоря: «Да, я трясусь. И у меня есть на это право». Мозг мой не работал. Я час пялился в танцующий у меня перед глазами текст и зачем-то в течение сего часа спрягал по-русски: «Я трясусь. Ты трясёшься. Он трясётся». Ирина Ивановна прозорливо оценила моё состояние и вызвала меня только тогда, когда в аудитории не осталось ни одного абитуриента. Второй экзаменатор тоже тактично, как бы невзначай, вышел. Я сел напротив Ирины Ивановны и зачем-то стал засовывать свёрнутый в трубочку билет в ботинок. Это было, конечно, лишнее. Наша беседа с Ириной Ивановной явилась вершиной сократического диалога. Никогда больше такие диалоги ни мне, ни, я уверен, Ирине Ивановне вести не приходилось. Как уже было сказано, я начал с того, что стал воровато прятать билет в ботинок. Ирина Ивановна некоторое время с интересом наблюдала моё сосредоточенное пыхтение. Билет не лез.

— Не лезет? — серьёзно спросила Ирина Ивановна.

Я виновато пожал плечами: нет, мол, никак.

— Может, в другой полезет? — с сочувствием поинтересовалась она.

— В смысле — ботинок? — спросил я. Вопрос мой был неумён, и я это отчётливо понимал. Желая хоть как-то исправить положение, я тихо и виновато добавил:

— А я, кстати, знаю как по-французски ботинок.

Я преданно смотрел на Ирину Ивановну, моя голова неистово прыгала. Я был похож на пылкого девяностопятилетнего пенсионера на митинге. Ирина Ивановна изобразила на лице неподдельное изумление глубине моих знаний:

— И как же?

Я задумался. Как? Забыл. Фут? Нет, это по-английски. Нога. Боже мой! Нога-то как по-французски? Тоже забыл.

— Я не очень точно помню, — сказал я.

— Не очень?

— Нет. Помню, но смутно.

— А что вы не смутно помните?

Я задумался, потом сказал:

— По-французски «бабочка» — «папийон».

— Ну что ж. Неплохо. Вы любите бабочек?

— В смысле — ловить?

— Ну, зачем… Просто смотреть. Кстати, как по-французски «смотреть»?

— Вуар.

— Блестяще. Но «вуар» — это видеть. А мне надо «смотреть».

— А это не одно и то же?

— Нет, уверяю вас.

— Я это знал.

— Да?.. Не сомневаюсь. А зачем спросили?

— Что спросил?

— Не одно ли это то же.

— Что?

— Не одно ли это то же… то и это.

— Что не одно ли это то же то и это?

Ирина Ивановна задумалась. Я продолжал преданно-озабоченно трястись.

— Значит, папийон, — сказала она.

— Да, папийон — это по-французски «бабочка», — ответил я твёрдо и как в кошмарном бреду почувствовал, что начинаю зевать. Организмом своим я не владел абсолютно. Он делал всё, что хотел. Глядя с ужасом в добрые, явно сочувствующие мне глаза Ирины Ивановны я приступил к процессу зевания. Процесс этот продолжался не менее минуты. Сначала я медленно раскрыл рот (зрачки Ирины Ивановны расширились), затем началось само зевание, сопровождавшееся трагическим, каким-то вдовьим подвыванием, на самом пике, так сказать, акме зёва раздался отчетливый утробный щелчок, и, наконец, рот судорожно закрылся и зубы по-волчьи лязгнули. Ирина Ивановна слегка вздрогнула. Наступила мёртвая тишина. Тишина была нехорошая. Тряска моя продолжалась. Но из крупной, забойно-шахтёрской, она превратилась в мелкую измождённо-похмельную. И вдруг в моём мозгу пронеслась какая-то большая птица. Белая. Что-то типа альбатроса, говорящего кораблю, что берег рядом.

— Ж’ эм рёгарде ле папийон, — сказал я и добавил — В смысле — дан ла форе, — и стал равномерно икать. — Ан эте.

— Муа осси, — вздохнула Ирина Ивановна и поставила мне пятёрку. — Учитесь.

— Пожалуйста, — почему-то сказал я, но спохватился. — В значении — спасибо.

Этот бред я проговорил уже стоя — но на одной ноге, причём на носке ботинка. Второй ботинок, тот, что не вместил билет, я с неясной целью твёрдо сжимал в руке.

— Опустите ногу и идите.

— Мерси боку, — ответил я вежливо, но ногу не опустил.

— Не за что.

— До новых встреч.

Ирина Ивановна удивлённо посмотрела в мою сторону. Я не уходил. Наше прощание напоминало окончание какого-то старинного концерта: каждый аккорд кажется последним, но за ним следует новый, всё более и более торжественный. Я не унимался, как Бах:

— Удачи вам.

— И вам… того же.

— Мне уже ухойдить? (Я сказал именно так — «ухойдить»).

— Уже да.

— А куда?

— Куда хотите.

— В смысле — домой?

— В смысле — да.

— Ну, тогда до скорого…

— Нет до скорого не надо.

— Тогда до… следующего…

— Хорошо. Идите. Идите домой и отдыхайте.

Я подумал и сказал последнюю, наиболее, как мне кажется, загадочную фразу этого диалога:

— Хорошо, я пошёл: одна нога тут, другая здесь.

И вышел. Никогда в жизни я больше так не волновался. Волнение продолжалось ещё часа два. Нет, это было даже не волнение, а ступор. Полный и безоговорочный. Только к вечеру ко мне стало понемногу возвращаться сознание.

Историю, как уже было сказано, я сдавал победоносно. Перед этим экзаменом я особенно плотно поел (яичница на сале из четырёх яиц, два бутерброда с колбасой, яблоко, банан, полплитки шоколада и ириска). Мой шаг был бодр, и галльский позор был окончательно забыт. Я шёл покорять мир: абсолютно сухие брюки, никакой дрожи в ногах. Лицо ария. Взгляд Авиценны. Выдержка Конфуция. Здравствуй, мир, завтра ты будешь у моих ног!

В аудитории почему-то сильно пахло кошками. Принимал экзамен бледный худой аспирант лет двадцати пяти. На лице его чередовались два выражения: крайнего ужаса (перед миром?) и крайнего омерзения (к абитуриентам?).

Я зашёл первым. За мной зашли ещё двое: девушка и юноша. Оба они были абсолютно уверенного вида. Их отличие заключалось только в объёме груди. У девушки была грудь такого объёма, какой больше мне не приходилось видеть никогда, хотя этого добра в местах моей работы хватает. Лицо аспиранта выразило ужас. У юноши груди не было. О таких говорят: ничего, что грудь впалая, зато спина колесом. Ужас на лице аспиранта сменился омерзением.

Мы стали готовиться. Я собирался отвечать первым, но, к моему удивлению, юноша пошёл ва-банк. Он опередил меня, сел напротив аспиранта и сказал такую туманную фразу:

— Восточные славяны жили на восточных славянских землях и сообщались на восточнославянской диалектике.

И замолчал. Весь вид его говорил: «Ловко я? Да, я такой. Вы удивлены?»

— Судя по всему, на восточнославянские темы, — сострил аспирант.

— Да. Они надевались в националистические костюмы. И пели народные романсы.

— Так. Ещё что? Форма правления, занятия… обрисуйте, так сказать, хронологию вопроса…

— Форма правления нормальная… славянская. Это ясно. («Кому как?» — подумал я). Занятия… — юноша явно что-то вспоминал, — абортничество…

— Как?

— Абортничество…

— Прекрасно, — у аспиранта изобразился на лице ужас. — Позвольте узнать, что это такое?

Абитуриент покраснел и съёжился:

— Они им занималися.

— Ладно. К какому времени относятся первые сведения о восточных славянах?

— К древнему.

— Точнее.

— К древнему пласту ушедших эпох прошлого.

— Переходите ко второму вопросу.

— НЭП.

— Так…

— Во времена НЭПа происходили реформы.

— Какие?

— Во всех направлениях промышленной экономики.

— Конкретнее.

Юноша резко оживился:

— Лошади и кони заменялись тракторами.

— Сами?

— Нет, с помощью Ленина. Он их всех позаменял.

— Славно. А при чём здесь НЭП?

— Он подспособствовал в реформах.

— В каких?

— Всех.

— Конкретнее.

— В заменении лошадями тракторов. То есть тракторами конёв и лошадёв. То есть лошадей. Заменении их Лениным.

Круг замкнулся. У аспиранта — теперь с омерзением на лице — задёргалась коленка:

— Я вынужден поставить вам двойку.

— Не надо.

— А что прикажете вам поставить?

— Ничего.

— Как это?

— Я выучу.

— Когда?

— Завтра.

— Но завтра не будет экзамена. Экзамен сегодня.

Юноша встал. Потом сел. Зачем-то подозрительно посмотрел на меня. (Дескать, сговорились!..) Потом на экзаменатора:

— Спрашивайте, — в голосе слёзы и нечеловеческая решимость.

— Что?! — изумился экзаменатор. (На лице — ужас).

— Про Ивана Грозного. Я знаю. Он убил сына и бояр.

— Не хочу я вас спрашивать про Ивана Грозного! — (На лице — омерзение). — У вас билет № 7. Восточные славяне. Реформы НЭПа.

На юношу нашла чёрная предсмертная тоска. Он стал метаться. На него страшно было смотреть.

— Значит всё?.. — сказал он.

— Всё.

— А жалко ж.

— Мне тоже.

— Вся жизнь поломата…

— Сомневаюсь. Вы бы всё равно не поступили. Вон у вас какие оценки. Придёте на следующий год.

— Не приду.

— Как хотите.

— Не приду я… потому что с собой покончусь.

— Что сделаете?

— Кинуся с окна.

— Куда?

— На двор. Мне смысла от жизни нету без филологии.

Довольно странная беседа длилась ещё долго. Наконец юноша ушёл, пообещав «не покончаться» до следующего года. Тут меня опередила девушка. Она села напротив аспиранта, положив, как взятку, грудь на стол. Её прекрасные голубые глаза смотрели на экзаменатора неотрывно. Экзаменатор ужаснулся лицом и сказал:

— Ваш первый вопрос.

— Пётр.

Девушка эта обладала двумя удивительными качествами, если не считать груди. Во-первых, она совершенно не моргала. Во-вторых, отвечала только односложно.

— Пожалуйста. Реформы Петра. Я вас слушаю.

— Армия.

— Что армия?

— Реформы.

— Какие?

— Флот.

— Что флот?

— Построил.

— Кто?

— Пётр.

— Зачем построил? Цели.

— Выход.

— Куда выход?

— Европа.

— А что, без флота в Европу не пробраться?

— Нет.

— А по суше?

— Трудно.

Ещё одно качество этой удивительной девушки: она отвечала сразу молниеносно, не задумываясь. Интонация — как будто уговаривает, умоляет о чём-то сокровенном. Глаза не моргают, гипнотически обволакивают жертву. Но жертва ещё дёргается.

— Что, трудно пешком ходить?

— Да.

— Вам трудно?

— Трудно.

— А как вам легко, на кораблике?

— Да… кораблике.

— Продолжайте.

— Табель.

— Табель о рангах?

— Рангах…

Постоянно возникает эффект эха. Удивительно: экзаменатор не раздражён. Даже умиротворён. Он как будто бы начинает вести оживлённый диалог с собой. Девушка — его отражение в зеркале, только более приятное, чем реальное.

— Значит, Пётр вводит табель о рангах. Появляется бюрократическая машина…

— Машина.

— Которая всё больше и больше разрастается…

— Разрастается.

— Кроме того, Пётр ведёт борьбу с боярством.

— Боярством…

— Ну что же, достаточно. Второй вопрос у вас лёгкий, вы его, наверное, знаете, да?

— Да.

— Вот ваш лист. Четыре. Всего доброго.

— …Доброго…

Девушка встаёт и уходит. Голубоглазый Призрак с бюстом. Экзаменатор сидит, ошалело глядя в стол. Выражение ошаления медленно сменяется ужасом, ужас — омерзением. Меня он почти не слушает, отходя от гипноза. Приходит в себя только тогда, когда я скороговоркой начинаю бубнить даты. Но об этом я уже говорил.

Когда я вышел из здания первого гума, я понял, что поступил. Я сказал себе: «Я поступил в университет». В этой фразе было столько счастья, что мне сразу захотелось есть. В сумке у меня лежал бутерброд с колбасой. Я сел у фонтана и стал есть колбасу. В этот момент я пережил самое сильное за всю жизнь ощущение счастья. Розовая, влажная, тёплая колбаса пахла детством, домом, наивным уютом, и, пережёвывая её, я словно прощался со всем этим и одновременно обращался в какую-то большую и светлую веру. Солнце, обжигающая глаза вода фонтана, горячий запах пыли на траве, жирный дух раскалённого асфальта — всё это слилось воедино: «Я поступил в университет!».

Но колбаса кончилась, и я пошёл домой.

Так, по сути дела, началась моя жизнь, продолжающаяся до сих пор.

 

Цыганский конец

Несколько лет назад я купил дом. Дом в деревне, которая имеет очень странное, прямо-таки космическое название — Черные Дыры.

Отчего она так называется — неизвестно. Одни чернодыринцы говорят, что название пошло от болот, которые находятся километрах в пяти от деревни. Другие утверждают, что когда-то давно здесь якобы жил некто Иван Дырин, который взял в жены то ли грузинку, то ли цыганку и народил десяток черных, как сажа, сыновей. И раньше, мол, деревня называлась Черные Дырины, а уж потом от беспамятства и на почве частых перепоев стала Черными Дырами. Существовали, конечно, и другие версии, но все это была уже такая белибердятина и хрень с луком, что и пересказывать совестно.

Версию о болотном происхождении Черных Дыр отстаивали обитатели так называемой Завертаевки, версию же о мифическом Иване Дырине — жители Цыганского Конца. Сейчас поясню.

В деревне Черные Дыры две улицы. У улиц названий нет, есть клички. Первая — Завертаевка. Иначе — Левачка. Иногда ее зовут Самогонным Проспектом. Улица эта кривая и всё время, как пьяная, завертывает влево и влево, заваливаясь в конце концов в овраг. Овраг входит в лес и, если долго-долго по нему идти, то как раз придешь к болотам, от которых, по мнению завертаевцев-левачей, и взяли свое гордое имя Черные Дыры.

Вторая улица — Цыганский Конец. Тут всегда жили по-цыгански многодетные семьи: по семь, восемь, а то и двенадцать, как здесь говорят, «обглодков», или «упырят». По преданию, основателем Цыганского Конца и был тот самый Иван Дырин. Жители Цыганского Конца, концовцы, упорно отстаивают вторую гипотезу о присхождении названия деревни. И даже иногда называют себя ивановцами.

В старые добрые времена концовцы ходили стенкой на завертаевцев. И всегда побеждали, потому что их было больше. Но это было давно. Теперь драться здесь некому.

Что способствовало такому буйночадию концовцев, никто сказать не может. Некоторые считают, что причина — в Золотой Горке. Так зовется здесь красивейшая возвышенность, на которой растет пять столетних дубов и с которой открываются дивные виды на синеватые, акварельной нежности сосновые боры, идущие вдаль на десятки километров.

На Золотой Горке справлялись свадьбы. Мало того: здесь, прямо под дубами, полагалось зачинать детей. Тогда дети рождались здоровыми и сильными. Из зачатых на Золотой Горке я застал только бабу Стешу, которая недавно умерла в возрасте девяноста шести лет. Теперь ничего этого нет, и Цыганский Конец стоит опустевший.

Ну так вот. Купил я дом на Цыганском Конце в Черных Дырах. Кому скажешь — или ржут, или смотрят на тебя как на озабоченного маразматика. Мол, одни дыры и концы на уме. Но я здесь не виноват.

Дыры, конечно, дырами, концы — концами, но благодать вокруг несусветная. Жемчужная кисея туманных далей. Березки, птички щебечут, не знаю, как называются. В ста метрах от дома — речка. Местные ласково зовут её, пардон, Зассыхой, а официального названия мне пока так и не удалось выяснить.

Сеном вокруг пахнет, дерьмецом. И так трогательно, ненавязчиво, прямо до слез.

По жирным, как мокрая гуашь, лугам бродят коровы, похожие на отощалых бегемотов. Есть и бык-производитель. Один. Кличка у него — Полицай. Серьезный зверь.

Козел в деревне тоже один, коз на тридцать. Зовут его неприлично, но конкретно — Ебун (местные говорят Ёбун). Кличка полностью соответствует действительности: козел всегда при деле. На морде у него написано, как у главного героя фильма «Председатель», всегда одно и то же выражение, что-то типа: «Есть такое слово — надо!»

В Черных Дырах много кур и петухов. Петухи орут всегда, даже ночью. Особенно хороши у них гребешки — жирные, красные, как будто это не гребешки, а свиные отбивные.

Есть, кстати, и свиньи в Черных Дырах, грязные, как мартовские московские бомжи. И такие же опухшие. И воняют так же. Только не разговаривают.

В пруду, покрытом какой-то странной, аквамариновой, а местами алой ряской, круглосуточно дребезжат лягушки. Комары зудят, как еврейская скрипка. Будто денег просят взаймы. Впрочем, ни евреев, ни денег, ни скрипок в Черных Дырах отродясь не водилось. Был, помнят, здесь один раз еврей. Сразу после войны. Собирал народные песни. Ну, ему спели одну частушку — он обиделся, уехал. Хороший, говорят, был еврей, добрый, весь такой волосатый, как шмель. И фамилия веселая, что-то вроде Бублик или Карасик. Хороший был еврей, зря на частушку обиделся.

Собак, в отличие от евреев, в деревне много. Большинство цепных, а свободных — три.

Первая — Депутат. Он все время лает, да так жалобно, тоненько. Очень похоже на стоны в порнофильмах. Исключительно тупое животное, хотя и без претензий. Простенький такой, безмозглый кобелёк.

Вторая — Чубайс. Рыжий пёс с такой циничной мордой, что место ей не в Черных Дырах, а на стодолларовой купюре.

Третья собака — толстая сука, которую одни зовут Моникой (ну, это понятно почему: из любви к Америке), а другие — по неясным причинам — Киселевым. Наверное, потому что смотрит она все время как-то боком, искоса. Глаз у нее один подбитый.

Моника-Киселев — это жена Чубайса и Депутата. Иногда, правда, к Киселеву пристает Ебун. Но это с горя или сослепу. Потому что Ебун уже старый и видит неважно. Но дело свое все равно знает туго. А Депутат с Чубайсом из-за Киселева не ссорятся. Чубайс всегда первый, Депутат — потом. Все честно, порядок, как в армейской бане.

Про чернодыринских котов молчу: слаба, как говорится, кисть. Самураи, а не коты.

Вот. Это насчет чернодыринского зверья. Теперь о людях.

Люди в Черных Дырах, а особенно на Цыганском Конце — не люди, а алмазный фонд.

Первое мое знакомство с чернодыринцем-концовцем, если не считать бывшей хозяйки моего дома, состоялось следующим образом.

Как только я приехал и вошел в дом — сразу бросился открывать окно, потому что дух в избе стоял не совсем свежий. Пахло не то какими-то кислыми мышами, не то квашеным нафталином.

Окно я открыл, но тут у меня сорвалась рама. Петля отлетела. Рама была такая старая, иссиня-серого цвета, как топляк, добротная, еще дореволюционная.

Пошел я в сарай, нашел молоток, гвозди, похожие на мумии червей, вернулся, стал прибивать петлю.

Бью, бью, а гвозди не идут. Гнутся и гнутся, как бесстыжие тетки в цирке. Все кривые, ржавые. А дерево — камень, а не дерево.

Вдруг слышу из-за забора хриплый такой, прокуренный басок:

— Да перемуйнячь ты её, шмась гунявую, разок как надо… Чего ты, как мормышка, вибрируешь-то!.. Закулебячь фашиста смаху в серёдыш по самые гыгышары, б…, - и култык цуцику! А то гладит ее, как болонку… Это ж гвоздь, б…, а не на царском заду чирий.

Я оглянулся. За забором стоял худой зеленоглазый мужик лет пятидесяти пяти, в кепке, похожей на таксистскую. В совершенно бесцветном физкультурном костюме с надписью «Олимпиада — 80»

— Дачник, что ль? — спросил таксист.

— Вроде того, — ответил я.

— А я Саня, — широко, шире кепки, улыбнулся олимпиец. — А ты — Володька. Я знаю. Мне Мартышка говорила.

Мартышка — это Клавдия Мартышкина, бывшая хозяйка моего дома. Иногда ее еще называют Чучундрой, но чаще Мартышкой.

— Дай я, — сказал Саня. — А то ты тут до пенсии будешь суходрочкой мучиться.

Он ловко, как будто ему было двадцать, а не за пятьдесят, перемахнул через забор, взял молоток, гвоздь, надменно ухмыльнулся и в два коротких мощных удара вогнал его в петлю. Правда, при этом по диагонали лопнуло стекло в раме. А со стола упал кувшин с засохшими васильками — и разбился вдребезги.

— Хот! — весело прокомментировал Саня. — Дзынь — и в дамках! Всё-таки чебурыкнулась витринка, дрын ей в копчик… Да ты не рыдай, морячок, это к счастью.

— Я и не рыдаю, — пробурчал я угрюмо. — У тебя, Сань, стекла случайно нету? А то и не знаю, где здесь достать-то… Я заплач;…

— Заплатишь ты, товарищ Березовский, за просмотр кинофильма ужасов «Мёртвые не потеют»… Заплатит он, видишь ли… Эх ты, морячок — на попе ракушка… Да я сама эту раму Мартышке вставляла, и тебе, б…, вставлю…

Я удивленно посмотрел на Саню. Как это — «я сама»?

— Александра Ивановна Хорькова, — торжественно протянула мне руку Саня. — Да я, моряк, привыкла. Меня все приезжие за мужика принимают. Обмоем новоселье-то?

Новоселье обмыли. Стекло мне Саня вставила и вообще во многом помогла.

Саня оказалась удивительным существом. Курила она — как паровоз. Пила — как лошадь Мюнхгаузена. И ничего: полная ясность мысли. Тридцать лет она проработала водителем: грузовика, автобуса, газика. В прошлом году вышла на «пензию». Жила и вела хозяйство одна. Двое детей ее уехали в город. По деревне Саня ездила на мотоцикле. О трёх своих бывших мужьях говорила так:

— Разве это мужики? Это не мужики, а эти… как их… ампутенты. Курятина сыроштанная. Клюкнул, сука, баночку — и рыдает, как Татьяна Доронина. Жизнь у него, видишь ты, не задалась, у карася копченого… Да ты, кисель, иди, работай! А то сиропится лежит, как карамель на печке… Тьфу!.. Горох, а не мужики: в п…у засунуть — из ж…ы вынуть.

Чем больше я узнавал концовцев-чернодыринцев, тем больше им поражался. Прежде всего — их речи. Поначалу, слушая их рассказы, я всё время слегка раздражался. Чего-то мне не хватало. А потом дошло. Дело в том, что содержание их речи всегда адекватно форме. «Что» и «как» в их речи — близнецы. Совсем другое дело — туманная каша городских разговоров. «Он как бы ей говорит, да? А она вообще как бы ничего на самом деле не понимает, да?..» Что это? Перевожу: «Он говорит, а она не понимает».

Обитатели Черных Дыр ту же самую глубокую мысль выразили бы следующим образом:

— Он-то, жеребец пятиногий, ей всё свой хрен вправляет, а она — ни «тю», ни «зю».

Или:

— Васька-то ей: «гыч-гыч-гыч! пыр-пыр-пыр!», а Людка-то свои пельменя (т. е. глаза) выкатила, что твоя мексиканская блядища (т. е. героиня мексиканского сериала) — и ни тебе «здравствуй», ни тебе «налей стакан»

Или:

— Понималка между ними была аховая: у неё ж, у Ленки-безгондонки (так её прозвали за частые аборты) не мозги, а подмороженное козье серево, она ж боится всего: ёжик пукнет — испугается. А он-то, Володька-то, ей с утра до ночи: пойми, говорит, меня, любимая, пойми! а то, говорит, под трёхколёсный велосипед с горя кинусь… Тьфу! Ни стыда, ни Родины.

Дом я купил у Клавдии Мартышкиной, работавшей на районном хлебозаводе. Клавдию все звали, разумеется, Мартышкой, вернее — Клавкой-Мартышкой. Здесь часто давали такие вот «клички-биномы»: Клавка-Мартышка, Ленка-Безгондонка, Васька-Полухряк.

У Клавки имелся муж, Сергей, бывший уголовник, отсидевший неизвестно за что в общей сложности лет пятнадцать, ослепительно синеглазый, щуплый, беззубый мужик, который не занимался ничем, кроме рыбной ловли. Изъяснялся он так:

— Я-те там за карася-то, да и вот, а чтоб-те там в пруд; — ни за того так и н;.

— Чего н;-то? (это его переспрашивают)

— Агрессия НАТО! Того и на, что с карасем да и так, а хрен ли, если в пруд;.

— Что в пруд;?

— Бант на елде! Карасем, говорю, так? Ну? А леска-те намоталась, ну и как слониха на пеньке — хыч-хыч, вот те и тушенка-мошонка.

Сергей всегда говорил очень много и эмоционально, но не понимал его никто. На самые простые вопросы он всегда отвечал пулеметной очередью из, казалось бы, никак не связанных друг с другом слов. Так что все давно махнули на него рукой. Спросишь его:

— Серега, тебе налить?

Отвечает:

— Стакан-те, у него ноги где? Нету, а с какого ж те, чтоб не наливать, раз такого? Лей — не жалей — ёж не трактор.

— Какой ёж? Какой трактор? Наливать тебе или не надо?

— Россия — не Канада! Нет такого закону, чтоб за водярой в космос летать.

Да ну тебя! … Как с тобой Клавка живёт, с трепачом…

— Как Россия с Ильичом. Стакан-те — это какого? То-то и на нём, что плеснуть. По сто пятьдесят — и под кумпол. Крути каучук, Роднина под Зайцевым!

Ему наливали. К водке он был равнодушен.

У Сереги в голове было то же самое, что и на языке, то есть ничего — и все сразу. Ум Сереги каждое мгновение жизни делал титаническую попытку охватить весь мир в его совокупности, так сказать, синтезировать Бытие. Любой вопрос он принимал за вопрос о смысле жизни. И тут же этот вопрос решал. Каждый раз — по-новому. Например, спросишь его:

— Серега, картошку когда сажать будешь?

Ответ:

— Жук-те в дерьме, Маркс-те в бороде, а клубника в Изра́ле.

Или:

— Серега, в колонке вода есть?

— Гагарин-те тоже каждый месяц трусы стирал, а всё равно, бляхин спутник, задвинул чуни.

И при этом Серега всегда находился в ровном, гармоничном приветливом настроении. Ничто не могло вывести его из этого равновесия. Какой-нибудь Сократ или Чжуан-цзы по сравнению с Серегой Мартышкиным — просто мальчики, вернее, изъеденные черной рефлексией неврастеники.

Клавка-Мартышка была полной противоположностью Сереге. Она была начисто лишена не только абстрактного мышления, но и мышления конкретного. Она не мыслила — она вся тревожилась. За это её, кстати, многие звали Чучундрой.

Крупная, белобрысая, розовая, как свежая лососина, здоровая баба, Клавка всего на свете боялась и не доверяла миру ни в чем. Скажем, покупает Клавка в ларьке хлеб. Ей говорят: «тридцать копеек». Клавка выкатывает глаза (в деревне говорили: «залупила трында бельмы») и плачущим голосом выпевает:

— Ой, и тридцать-то?… Что ж не двадцать-то?…

Или, схватив щеку рукой, как будто её гложет флюс, скорбно интересуется:

— Ой, да сегодня понедельник ли?

— Понедельник, понедельник…

— Ой, а что ж это не среда-то?

— А зачем тебе среда?

— Да уж и не знаю, спокойнее как-то…

— А чего спокойнее-то? К выходным, что ли, ближе?

— Да на кой прыщ они мне, выходные-то… В выходные-то еще хуже: будто как понедельник скоро.

— А понедельник-то чем плох?

— Ой, уж не знаю я, щекот;т будто чегой-то внутри по-недоброму, прям как этот… ужик за пазухой.

— Да кто тебя щекот;т? Тебя пойди защекоти… У тебя пазуха-то… Там не ужам, там слонам в прятки играть.

— Ой, не знаю, не знаю… Все чегой-то не то, да не туда, да не так… Прям как в этом в лаби…ринте, что ль, как его…

— Ладно, завтра вторник, а там и среда…

— Ой, не дай бог!

— Что не дай бог?

— Ой, не дай бог вторник, хуже вторника-то только пьяный пулеметчик…

— И вторник тебе не нравится…

— Ой, да только бы не вторник, лучше от козла тройню родить, чем вторник-то…

И так до бесконечности.

Торговался я с Клавкой несколько месяцев. Сошлись на сумме, которая была раза в два меньше реальной. Серега в этом деле не участвовал, только весело повторял: «Банкуй, Мартышка, прикуп наш!» — и шел ловить карасей, которых потом отдавал коту Шельме, вальяжному альбиносу с наполовину откушенным собаками ухом. Шельма деловито жрал карасей, забирался на плечо к Сереге, и тот носил его по деревне, дремлющего.

Дом, который я купил, находился в состоянии страшном. То есть сруб-то был добротный, но грязь в избе и вокруг неё — ужасающая.

Как можно было жить в такой грязи, не постигаю. Мартышкины не знали, что такое мусорное ведро. Все выкидывали прямо за крыльцо, на землю с Серегиным философским комментарием: «Хряк — не баба, гниль — не триппер». Пол в избе весь сгнил от сырости, грязными были и обои. Окна сколочены были кое-как, щели затыкались тряпками. Вонь в избе стояла адская.

Месяц я драил избу, перекапывали землю вокруг, доставая то битые бутылки, то какие-то гигантские голубовато-глянцевые кости. У сортира я вырыл солдатскую каску и штук двадцать крупных гильз. Из-за забора в это время за мной наблюдала Могонька, наша соседка (Светка Приходова), прозванная так за то, что, напившись, любила хвалиться: «Я всё могу, я и это могу и то могу, я всё могу».

Каска не произвела на Могоньку никакого впечатления.

— Котелка не выйдет, — сказала она, пощелкав железо, — ржавлёное всё. Ты вон на задах копни, там пушка зарыта.

— Пушка?

— Пушка, пушка. Сорокопятка.

Здесь, действительно, шли бои. Сорокопятку я до сих пор не раскопал. Она, по рассказам концовцев, находится где-то под тремя крупными черемухами.

Не знаю, может, лень возиться с черемухой, может, жаль деревьев: все-таки они живые, а пушка — шут её знает, может её там и нет.

В первую зиму после покупки дома я часто ездил в Черные Дыры. Топил печь яблоневыми корнями, которые горели как-то страстно, но с достоинством. Думалось почему-то о кустодиевскых купчихах. Печка ныла от тяги, рядом, словно поддакивая печке, постанывал мой пес Рюрик, часто перебирая во сне смешными подушечками лап. Иногда пес просыпался, садился, мелкопоместно, взатяжку зевал, притворно равнодушно косился на колбасу, опять укладывался.

Я выходил в сад, под пристальные, холодные взгляды зимних звезд.

В саду, среди черных чугунных яблонь, бесшумно летали огромные плюшевые совы. Одна из них, помню, мягко пропарила вдоль карниза и села на изгородь под фонарем. Я отчетливо видел её сумасшедшие бегающие глаза и пушистые кошачьи уши. Она казалась совсем белой. Совы ещё долго носились по саду, отыскивая чего-то и сердито угукая друг на друга. Потом я возвращался в избу, где было жарко натоплено, сопел пес, и в печке рдели алые угли, похожие на подсвеченные кораллы.

Шли годы, и Цыганский Конец редел. Мартышкины исчезли из моей жизни. Серегу опять посадили, никто не знал за что.

С концовцами я не ссорился. Зимой здесь жили только три семьи. Могонька с Шуней — это Приходовы. Дальше — Васька Морозов, по кличке Мороз, с женой Людой и дочерью Настей, стареющей уже, молчаливой тридцатилетней девкой. И, наконец, длинный, как жердь, Илья Федоров, прозванный отчего-то Будулаем, с женой Верой и сыном Витькой, таким же верзилой. Ну, и Саня, конечно, со своей кепкой.

Была бабка Стеша, но она умерла. Заходили иногда приятели с Завертаевки-Левачки: бывший летчик Володька, хороший мужик, но трепло и пьяница, энергичный старик Победилов, единственной мечтой которого было дожить до двухтысячного года (дожил) и убогая, не в себе Фроська Ивановна, некрасивая, грязная и вечно пьяная, которую все звали Изаурой.

В этой компании я прожил лет пять.

Приходовы вечно дрались, потом мирились. Но работали, как проклятые. Особенно Могонька. Вообще у концовцев в подполах было всё: огурцы, капуста, грибы, всё. Варенья Могонька варила столько, что сохранились ещё непочатые банки с конца пятидесятых годов.

Больше всех усердствовал в заготовках Будулай. Будулай был фанатик работы. Например, выкашивал он столько, что две трети сена гнило (не на чем было везти в совхоз). И все равно Будулай косил. На Золотой Горке, вдоль обрыва, он вбил в землю несколько откуда-то спёртых рельсов, привязывал себя веревкой и скашивал почти отвесный стометровый склон. Потом всё это поднимал, перетаскивал к себе. Половина сгнивала и скидывалась в компост. И так каждый год.

Его жена Вера часто приходила к нам и плакалась:

— Ах, ты, жердя чертова, и тащ;т и тащ;т! Вчера вон семь ведёр опять приволок. «Чисти», — говорит. Я говорю: «Куда? У нас ещё пять бочек, б…, этого гриба соленого. От Брежнева ещё свинухи. Груздьёв этих сопливых две бочки, от них уже свиньи отворачиваются. У свиней и тех отрыжка, а ты все тащ;шь и тащ;шь, как японец. Зачем тебе столько опят, хапуга самурайская? А? Зачем?» А он: «Есть будем зимой». Есть он будет! Богомол! Сердце ты моё ешь своими запасами. Хомяк борзой. Лыжа баскетбольная. Теперь ещё трех коз завел и кроликов этих… Сидят, петлюровцы, жуют, глаза, как у пьяни. Ой, тошно смотреть… Мало ему свиней. А тут заявляет: «Заведу выдров». Я: «Кого?!» — «Выдров» Вот, б…! Выдров он заведет! Гадюк заведи еще и на дудке им играй, как эти… китайцы…

— Индусы.

— Индусы… вот и этот… индус… насажал картошки. Конец поля-то не видён, бинокля нужна, чтоб конец-то увидать. «Давай копать». Я ему: «На кое тебе бельмо столько картошки?» Он опять: «Есть будем зимой». У него на все: «Есть будем зимой». Ну, как столько съесть-то? Это ж полярной зимы не хватит. Это ж надо пиисят часов в сутки жрать. И ртом и сиделкой. Половину картошки ведь выкидываем. Свиньи дуреют от неё. Мачта останкинская!

Но Будулай не то что не сдавался, он просто ни на что не обращал внимания. И сына приобщил к тому же самому. Теперь уже два Будулая, молчаливые и гордые, как верблюды, с утра до вечера ходят туда-сюда по деревне. То несут бревна из леса, то охапки сена или хвороста, то гонят коз.

Трудолюбивым мужиком был и Мороз, но этот пил. Огромный, сильный и добрый, Мороз любил живопись. За репродукцию из «Огонька» мог весь город тебе перекопать.

Пил Мороз каждый день. Пил, потом — пел. Громко, на всю деревню, и так же громко отдавал какие-то приказы. Самым светлым воспоминанием его жизни была служба в армии, где-то в Башкирии, охранником в зоне.

Мороз почти ничего не ел. Только утром отпаивался козьим молоком. Пьянствовал он при мне лет десять. Всего — минимум — три десятка лет. Каждый день — бутылка-полторы водки. Откуда брал — бог его знает. Утром литра два, два с половиной козьего молока. Черт его знает, сколько может быть силищи в человеке! Помню, еще в конце восьмидесятых Мороз помогал мне класть трубы от колонки до участка. Ей Богу: взял за конец одной рукой пятиметровую трубу и перекинул через забор. Только слегка крякнул.

В юности он однажды на спор съел полсвиньи. Концовцы утверждают, что это правда. За это его прозвали Васькой-Полухряком. Потом прозвище как-то само собой отшелушилось, и Васька стал Морозом

Трудные настали времена. Работы у крестьян не было. Все пили, ругались. Даже собаки стали злее. Во время пресловутого дефолта Чубайс, помню, покусал Депутата. Никогда раньше такого не было.

Однажды летом произошло несколько странных событий.

Во-первых, рухнула огромная липа возле моей избы. Просто так — взяла и рухнула.

Во-вторых, в то лето у меня в огороде вырос какой-то чудовищный, метров в шесть подсолнух. Вся деревня приходила смотреть на этого монстра. Откуда он взялся, не ясно.

В-третьих, в сентябре в мою калитку зашла странная старуха, которую никто не знал. Старуха была, как в плохом фильме ужасов, вся в черном. Я в это время копался в огороде. Поздоровался — старуха молчала, не глядя на меня. Постояла у дома, потом так же молча прошла через сад и огород и вышла через заднюю калитку в поле.

В декабре мой дом ограбили и сожгли. Говорят, был взрыв. Сбежались все, кто находился в деревне. Брать у меня было особо нечего. Следствие, как говорится, зашло в тупик. С самого начала.

Год в деревню я не ездил. Я начал в это время работать и хорошо зарабатывать. Думал: куплю дом где-нибудь в другом месте. Это — проклятое какое-то.

А потом вдруг меня взяла злость. Банальная и такая, знаете, веселая, куражная злость: какого же хрена, как говорится, я буду боятся этого взрыва и этой дурацкой невежливой старухи.

Через год с небольшим на месте сгоревшего дома стоял новый: небольшой, аккуратный кирпичный домик, как игрушечный. Изба, конечно, лучше, но мне хотелось именно кирпичный — назло. Чему или кому назло, не знаю. Но хотелось.

И что-то, убей меня Бог, стало меняться в Цыганском Конце. Будулай уже гоняет не своих пять коз, а большое, голов в семьдесят, деревенское стадо. Мороз устроился на пилораму и пьет уже не каждый день, а только по выходным. Могонька с Шуней купили трактор, и Шуня целыми днями его гордо, как патриций, чинит. В ранее заброшенных домах летом живут дачники. И детей стало больше. Летом Цыганский Конец шумит, визжит, блеет, поет, воет электрорубанками, шуршит велосипедными колесами, звенит посудой.

А я недавно построил баньку. По субботам мы с отцом и моим сыном там паримся, или, как говорит старик Победилов, «три поколения дерьмо кипятит». Грубо, но точно.

Совы больше в сад не залетают. Черные старухи не заходят. И ладно.

Может быть, все еще наладится? Может быть, черная старуха, которая ушла, — это та беда, которая пришла в мою страну? Пришла — и ушла…

Думаю, всё наладится. Как любит говорить Володька-летчик своей жене Ленке-безгондонке: «Не бей стакан: не все сданы бутыли». Кстати у Володьки, которому пятьдесят лет, и у Ленки, которой сорок два, в этом году родился шестой сын.

Дочка Мороза вышла-таки замуж и ждет ребенка.

Сын мой, Данька-третьеклашка, любит свою одноклассницу Карину. Они уже решили пожениться и родить три мальчика и три девочки. Пускай рожают. Сделаем из них концовцев.

Да, чуть не забыл: Киселев щенится регулярно. Ебун жив-здоров, правда, не видит уже совсем ни хрена, но дело своё по-прежнему знает туго. А на смену ему подрастает Козленок. Черненький такой. По кличке Бодров-младший. Так что и Дыры и Концы — все в боевом порядке. И ничего ты с ними не сделаешь!

 

Ренатик

Сказать, что в августе в Турции жарко, значит ничего не сказать. Если после полудня выйти под открытое солнце — ощущаешь какую-то предсмертную волчью тоску. Это страшное ощущение, как во сне: ты от кого-то убегаешь, но точно знаешь, что тебя догонят. Еще это похоже на чувство жертвы к палачу, словно целуешь руку тирану, млея от смертельного восторга подобострастия.

Зной тиранически зыбится перед глазами. Солнце ослепляет, как зубная боль.

Мы сидим у голубого бассейна, кишащего телами и тонко пахнущего сладким человеческим компотом. Словно пластиковые, пальмы и фикусы жирно сияют каким-то медицинским блеском. На белых шезлонгах и лежаках гр; дятся (именно гр; дятся) немки. На них пляжная униформа — голый верх, толстый низ. То, что у них блестит кремом сверху, нельзя назвать грудями. Это — что-то животноводческое. Тела очень разные: банальные — цвета мореного дуба и шоколада, странные — буро-сизые, наконец, зловеще-алые, как студенческие закаты перед госэкзаменом.

Нет ничего более неэстетичного, чем голые загорающие немки. Но нет и ничего более сосредоточенно-деловитого. Они делают дело — загорают. Раздвинутые ноги, вывернутые локти, все они говорят вам: йа, йа, мы загораем, дас ист фантастиш!

У бассейна появляется стройная худенькая девушка. Белые прямые волосы под пажа, в движениях — изящно-упругая гибкость танцовщицы.

— Спорим, русская, — говорю я жене.

— А чего спорить, ясно, русская, — слегка недобро отвечает жена.

Так и есть. К ней подходит мужчина, видно, муж, и говорит: «Ну чего?» Жена (моя) неуловимо торжествует губами.

Ему лет тридцать пять. Не меньше ста сорока килограммов веса. Метр девяносто-девяносто пять. Черная борода, хищные, плотоядно вывернутые губы. Сладострастный нос. Живот такой, что сразу хочется шлепнуть по нему чем-нибудь плоским и звонким. От него исходит мощь, как от насоса.

Через полчаса мы знакомимся. Он представляется примерно так: «Меня зовут Ренат. Я московский татарин. Но я пьющий татарин. Здесь нет нормального пива. „Эфес“ — это не пиво, а моча Дэн Сяопина… Нормально пиво — это „Туборг“. „Туборг“ в Турции отсутствует как класс. Турки душат нас своим „Эфесом“, как курдов. Виски здесь тоже не виски, а водка можайского разлива. Вчера я выпил всего-то одну бутылку, а сегодня у меня болел череп. Не голова, а именно череп, кость. Это не отель, а крематорий… Это называется анимейшн? — он тыкает своей указательной сарделькой с золотым перстнем в двух полудохлых турков, сонно перетаптывающихся на сцене про песенку про Барби. — Это не анимейшн, а группа „Геморрой“. Вы бы посмотрели наш номер. Это карцер. Кровать, кресло, столик, остального места — на полменя. Кровать тоже для полменя. Кресло — для моего кулака. А их шведско-турецкий стол? Вы когда-нибудь видели такое разнообразие тюремной баланды? Посмотрите на меня. Что я буду есть?»

Ренат, пионово-розовый, потный и злой, говорит долго и страстно. Его жена Оля, пытаясь обнять супруга и трогательно картавя на «р», повторяет скороговоркой:

— Успокойся, Ренатик, не волнуйся, Ренатик, все нормально, Ренатик…

Она, обнимающая Ренатика, похожа на бабочку, расправившую крылья на вековом дубе.

Ренатик не унимается, рычит на весь бассейн:

— Я пьющий московский татарин! Мне надо выпить. А что я буду пить? Этот коктейль в баре? Эту смесь «Солнцедара» с водой из канализации? Вчера, после прилета, я достал все, что было в мини-баре, и слил в один стакан. Получился коктейль «Взятие Измаила». И что же? Легкое утоление жажды. Это называется отель «пять звезд»? Это отель «пять пинков в живот»… Я пьющий татарин…

И так далее.

Десять дней отдыха мы проводим вчетвером.

Удивительно колоритная пара. Особенно Ренатик. Любую речь он завершает словами: «Заявляю это как пьющий московский татрин!» или: «Даю слово пьющего московского татарина!»

Слушать его можно часами. Он как-то особенно, нетрезвым татаро-московским оком, видит мир. Не критически, нет. Как-то с обратной, другой, запредельной стороны.

Особенно прекрасен он за столом. Каждый день мы обедаем в маленьком ресторанчике с тростниковой крышей, обдуваемом легким ветром с моря. Ренатикова туша — в центре ресторанчика. Ренатик возвышается над столом, как Ататюрк, папа всех турков. С турками он говорит по-русски. Понимать его — это их проблема. «Гаврила, к ноге!» — так подзывается официант, пожилой турок, напоминающий спившегося пирата.

Пахан Ренатик делает заказ для всех нас. Возражать ему нельзя.

— «Туборг» есть?

— Ноу «Туборг». «Эфес», гуд «Эфес»! — по-собачьи улыбается Гаврила.

— Ладно. Десять банок вашей мочи. Понял? Десять! — Ренатик энергично показывает Гавриле десять пальцев, причем Гаврила от этого жеста в страхе отшатывается. — Принесешь девять — убью. Что дальше? Виски — триста. Нет, отставить! Триста пятьдесят. А… давай пузырь! Так! — Ренатик гулко сглатывает слюну, ерзает, дышит, сопит, вытирает пот со лба. — Салатов — пять. Нет, шесть. Два запасных. Суп… Суп отставить. У вас не суп, а…

— Ренатик, — волнуется Оля, виновато косясь на нас

— Что Ренатик? Ренатик хочет кушать! Так. Из супа вашим мумиям клизмы ставить. Рыба. Что с рыбой? — Волнение, сопение, чудовищное колыхание тела. Ресторан весь, как завороженный, следит за Ренатиком. С улицы даже заглядывает, разинув роткакой-то сопливый турчонок на велосипеде. — Рыба — большая. Понял? Биг фиш. Очень биг. Есть у тебя, лишенца, большая рыба? Покажи. Бегом. Мухой.

Турецкий Гаврила подагрически семенит на кухню. Через минуту он и еще один какой-то рахитичный юнга несут на блюде большую рыбу. Ренатик остервенело нюхает её, любознательно тычет в неё мизинцем (двое паралитиков при этом еле удерживают поднос в руках), заглядывает рыбе в зубастый рот, как коню.

— Это не рыба, а теща для дяди Степы. Сволочь ты, Гаврила. Я тебя уволю. Хлопчика тоже. Но не сейчас.

Гаврила соединяет на своем лице муку вины и восторг подобострастия. Кажется, что вот-вот он начнет оправдываться: «Сами мы люди не местные…» Но он молчит. Молчит и рыба. Её оловянный глаз смотрит на мир спокойно и безучастно.

— Так, ладно, — рокочет Ренатик. — Жарь свою верхоплавку. Тебе дается пятнадцать минут. Понял? Дальше. Что дальше? Лаваш. Десять лавашей.

— Куда столько? — робко встревает Оля. Уже произнося «столько», она понимает, что затеяла это дело зря.

Ренатик разрывается, как шаровая молния.

— Всем молчать! Пятнадцать лавашей! Я съем четырнадцать. Теперь гарнир. Гарнир — это важно. Гарнира должно быть много. Заявляю это как пьющий татарский москвич. Картошка. Жареная. Чтоб хрустела. Громко. Большое блюдо, с горкой, — он показывает рукми большое блюдо и горку, турки опасливо делают два шага назад. — Боитесь? Правильно. Могу и убить. Шутка. Что дальше? Креветки. Покажи креветки, халдейская морда.

Всеобщий переполох. Появляется блюдо креветок, разложенных на льду. Креветки хорошие, крупные, с пол-ладони, настоящие королевские креветки.

— Помесь тараканов с презервативами! — Ренатик возмущен. — Я буду есть этих гимназистов?! Сволочи! Ладно. Двадцать штук. Двадцать, понял? — Следуют два жеста, турки два раза вздрагивают. — принесешь девятнадцать — изнасилую при всех. И хлопчика тоже.

У хлопчика такое лицо, как будто его уже изнасиловали. Он болезненно улыбается, ежится, по турецкой национальной привычке немедленно чешет все, что чешется.

— А ты, — Ренатик тычет пальцем в скребущего ягодицу юнгу, — чтоб вымыл руки, Плохиш. Не вымоешь — глаз высосу. Вот так… — Ренатик, как насос, втягивает воздух и издает звук плевка, похожий на удар трехколенного бича. Плохиш паралитически вздрагивает и перестает скрести зад. Следует еще десяток заказов. Наконец стол накрыт. Турки в трудовой пене, как лошади. Их уже семеро, четверо из этого ресторана, трое прибежали из соседнего. Пора. Пора кушать, Ренатик.

Ренатик уже опрокидывает стакан виски. Немедленно виски запивается тремя банками пива. Все это происходит меньше чем за минуту. В нежной тишине ресторанчика Ренатик сосредоточенно издает глотательные звуки. Такое ощущение, что где-то рядом проплыла рота аквалангистов.

— Так, — говорит Ренатик. — Теперь к делу.

Первый лаваш, тучно смазанный маслом, вползает в рот Ренатика, как бумажка в факс. Еще стакан виски. Две банки «Эфеса». Натруженное пузырение аквалангистов. Ренатик крякает — сизый фейерверк ошалевших голубей взмывает в небо с противоположного тротуара. Оглядываясь, шарахается в сторону велосипедист.

— Добре! — говорит Ренатик, сваливая три салата в одну тарелку. Подумав, сваливает четвертый. — Надо есть часто, но помногу.

Пока я созерцаю разлетающихся голубей и велосипедиста, салатиков уже нет. Я застаю взглядом только кончик второго лаваша. Дальше — со всеми остановками. Виски. «Эфес». Картошка. Рыба. «Эфес». Салат. Лаваш. Виски. Лаваш. Рыба. Картошка. Креветки. Виски. «Эфес». Рыба. «Эфес». Картошка. Лаваш. Лаваш. Креветки…

Закономерности исчезают. Логика загадочна. Ресторанчик со всех сторон облеплен глядельщиками… Их уже несколко десятков. Ренатик прекрасен. Соло на креветках исполняется особенно виртуозно, с соловьиными подщелкиваниями. Наконец солист откидывается на спинку стула. Раздаются аплодисменты. Ренатик смотрит на аплодирующих печально, он пресыщен славой.

Он меланхолично выпивает бутылку вина, заедает фруктами, молчит. Молча ест морожено, второе, третье…

Сейчас мы разойдемся по номерам. Сбор — на ужине. Выспавшийся Ренатик, сверкая антрацитами глаз, снова начнет свое выступление:

— Гаврила, к кормушке! Сейчас ты будешь делать мне шашлык. Не перебивай папу. Шашлык из барана. Из почечной части. Ты знаешь, где у тебя почки, дегенерат? Повернись. Кругом, говорю! Вот здесь у тебя почки, животное! У барана они там же. Вы с ним вообще похожи. Ты понял, из чего сделашь мне шашлык? Иди. Хлопчика отдай, он будет заложником…

И так далее.

И так каждый день, минимум два раза, днем и вечером. Утром Ренатик спит. Пока не проголодается. Встает часов в двенедцать и бросает тело в бассейн. Бассейн не сразу понимает, что с ним произошло, а когда понимает — уже поздно. Ренатик задорно, невинно и грациозно резвится: чуть-чуть кричит, слегка стучит ножками и ладошками по воде и т. п. Разумеется, весь отель собирается вокруг бассейна. Иногда прилетает вертолет береговой охраны и подозрительно кружит над отелем. Сорвав аплодисменты, Ренатик идет в номер, сливает весь мини-бар в стакан, выпивает, крякает, звуковой волной уронив картину со стены. Дальше — поход к Гавриле. Сон. Бассейн. Мини-бар. Гаврила. Сон… И так до самого отлета.

Прощались мы в аэропорту. У нас были разные рейсы. Ренатик и Оля улетали на полчаса раньше. Прощался Ренатик примерно так:

— Ну, ребята, до встречи. Слава Богу, уезжаем мы из этой клоаки. Не знаю, как вам, а мне так и не удалось нормально поесть. И выпить по-человечески тоже не удалось. Пьющему московскому татарину в Турции делать нечего. Прощайте. Вы — хорошие ребята. Пьете и едите вы, правда, маловато. Но в вас что-то есть. Ну, до встречи. Приеду в Москву, хоть поем как следует. Попью «Туборга». Кончились мои мучения. Ну, будьте здоровы. Не забывайте нас…

Нет, Ренатик, мы тебя никогда не забудем!

 

Тю!

Вы можете назвать меня извращенцем, но я люблю Средиземное море зимой.

Скажем, Каталония, январь. Море, когда нету солнца, — кипящий ледяной свинец. Злобно чавкает где-то в камнях своим беззубым стариковским ртом. Ворчит, что-то ищет в скалах. Не находит и опять ворчит. Ворчи, ворчи, всё равно не найдешь.

Ветер — душистый и холодный. На парапете, как дуэлянт, наотмашь лупит тебя мокрыми перчатками по щекам. И тебе нечем ответить.

Ранние сумерки. Мутное пятно солнца (а может — луны?) у горизонта. Зима, не сезон. А мне нравится. Нравятся эти мерзкие дожди, этот нудно пристающий мокрый ветер, эти ахающие волны, похожие, когда выглядывает солнце, на расплавленную слюду, эта бьющаяся подстреленной птицей парусина навесов. Пахнет йодом водорослей и пригорелым кофе. Хорошо. Слегка тревожно, но уютно.

А особенно уютно посидеть на застекленной веранде какой-нибудь кафешки, поговорить с интересным человеком.

Мы сидели в ресторанчике маленького каталонского городишка Тоса-де-Мар, на застекленной террасе с видом на море и пили сангрию. Я и моя старая подружка Галя, жена Глебушки, тоже моего старого друга. Сидели, ждали Глебушку, чтобы отметить старый новый год. Глебушка был на каких-то переговорах.

Сангрия — очень вкусная, напоминает яблочно-вишневый компот, который варила моя бабушка, царство ей небесное. Только от этого — испанского — компота почему-то хочется пробежаться по перилам парапета. Или поболтать за жизнь. И Галя решила заняться последним.

Два слова о Гале, пока она отпивает, вдохновляясь, сангрию, затягивается «Парламентом» и стряхивает пепел в пепельницу в виде ящерицы Гауди.

Галя — очаровательное существо. Родом — крымчанка. Мама — хохлушка, папа — моряк. Фамилия — Дюбель. Галя Дюбель. Почти как матрос Железняк.

Имеет: роскошную грудь, золотую фиксу во рту, родинку над губой. Эротика, рок, романтика. Три в одном. Говорит баритоном. Брюнетка. Взгляд испепеляет сразу и навсегда. Бутылку вина нежно называет «глычек» (конечно с южным «Г»), меня — «Вовчара», скандинавов — «трескоеды», украинские деньги — «хохлобаксы» и тому подобное. Но особенно выразительно ее «Тю», которое имеет тысячи оттенков, например: «конечно», «ни в коем случае», «а вы собственно кто?», «ты бы, малой, полечился», «брысь!», «а я в принципе и не замужем», «ешьте, суки, сами свои салатики», «убери руки, животное», «обними меня покрепче» и т. д.

Галя — моя ровесница. То есть до пенсии ей, мягко говоря, еще далеко. Но в своей жизни она навидалась таких видов, что даже от одного из них у меня бы лично случился инсульт. Или энурез. В зависимости от вида. Слушайте сами.

— Шо было, Вовчара, то было, — философски начала Галя и затянулась, ослепительно блеснув фиской и матово забрезжив черешинами глаз.

— Ты любишь немцеу?

— Средне, — ответил я.

— Тю!

Это значило: «Г… ответ»

— Моя первая европейская гастроль, Вовчара, была с немцем. Его звали Ганс. Ты знаешь Ганса?

— Нет, ты мне про Ганса ничего не рассказывала.

— Тю! А шо там рассказывать! Я упервые увидела его около буржуазного магазина «Березка». Это было як гром и молния. Он был высокий, голубоглазый и прекрасный, як я не знаю шо. Тогда я еще безумно любила Боярского, но по сравнению с Гансом Боярский показался мне тараканом у шляпе. Я сказала себе: «Галю, это он». Я проделала работу, и Ганс запал на меня, як кот на валериану. Он мотылялся у моих стройных ног, целовал мои шорты и обещал берлинскую прописку. Он долго уговаривал меня сходить с ним у брак, но я не соглашалася, потому шо я же ж люблю Родину, ты знаешь. Он звал меня «майне либе» и поил шнапсом. Он говорил, шо я его Гретхен и Брюнгильда и водил у «Березку». Наконец я растаяла у лучах его интуристской любви. Мы уехали у Берлин и расписалися, як родные. Ты был у Берлине, Вовчара?

— Был. Хороший город.

— Тю! У Берлине усё прекрасно, кроме немцеу. Мы жили мирными голубками несколко месяцеу. Но потом у меня открылися глаза. Он сказал мне: «Галю, иди работать», «Тю! — ответила я, — я не п; няла, шо ты имеешь у виду. Последний раз я работала в третьем классе средней школы на уроке труда. Я вышивала крокодила Гену, похожего на тебя, любимый. С тех пор я не работала. Давай жить так: я буду твой прекрасный цветок, а ты будешь моим заботливым садовником. Ты будешь поливать дёйчемарками мои прекрасные лепестки, а я буду распускаться, як я не знаю шо, и опьянять тебя сказочным ароматом любви. Зер гут?» Но он уперся рогами у быт и, як придурок, повторял свои скучные глупости. Он говорил: «Ты должна работать, потому что моя трудолюбивая Германия — это не твоя ленивая Россия. Здесь вам не тут. Здесь усе как один должны работать и считать куркулятором деньги». Тю! Я п; няла, шо этот менталитет мне неродной у принципе. Я сказала ему: «Ганс! Ты можешь идти уместе с твоим германским трудолюбием у то место, где ноги становятся нехорошим словом. Моя любоу х тебе была чиста до невозможности, но она умерла наусегда, як ГДР. А теперь, Ганс, дай мне очень много денех и прощай наусегда». Он долго не хотел расставаться со мной и с валютой, но я проделала работу, и справедливость восторжествовала. Я ушла от него в одних шортах и у майке на, извиняюся, совершенно голое тело, но с сумочкой, где было на шо достойно жить первые пять-шесть лет.

— И что — вернулась домой?

— Я очень хотела вернуться, но как только я вышла от Ганса и зашла выпить двести граммоу водки у кафе на Фридрих-штрассе, я увидела… Это был як удар учебником сопромата по голове. Это был француз. Его звали Этьен. Ты любишь французоу?

— Да не то что бы…

— Тю! Их надо усех отдать в поликлинику для опытоу. Но тогда я еще этого не знала. Он был, гад, красиу и элегантен, як гоночный автомобиль. Я сказала себе: «Галю! Это твоя судьба. Ты будешь гулять по Парижу, як графиня де я не знаю шо, есть каштаны-фри и пить глычиками Клико. Почему этот красивый мусьё до сих пор ходит один без тебя, словно дикий необъезженный мустанх? Это же ж не порядок, Галю!» И тогда я проделала работу, и через час он был як раб, у моих шортоу. Он целовал и рвал мою майку, рыдал, як выпь, и униженно умолял отдаться у соседних номерах. Я сказала ему: «Тю! Не так же ж сразу, мон шер. Меня очень сильно возбуждают шпили Нотр-Дама. Покажи мне их, и я согрею тебя между своих любящих грудей».

Галя вдохновенно осушила полстакана сангрии, распыхала новую парламентину и продолжила:

— Неделя, Вовчара, прошла як у сказке. Мы гуляли по Парижу, каталися по Луаре, любили друг друга у Марсельском порту и выделывали такие вещи, о которых ты ещё, извиняюся, маленький слушать.

— Да уж…

— Тю! Это была такая бездна экспериментоу, шо я уся до сих пор краснею их вспоминать. Это же ж французы, Вовчара, они же ж по интимной части хуже гамадрилоу. Но это другая, как говорится, сторона обратной сказочной медали. Но через неделю Этьен показал свое подлинное французское лицо. «Галю! — сказал он. — Ты, конечно же ж прекрасная мадемуазель, но я окончательно и бесповоротно женат. И узы брака для меня — святы! Да! Для нас, честных французоу, нет ничего дороже семьи. И поэтому я могу поселить тебя, мон амур, у номерах у соседнем квартале, пл; тить тебе пятьсот франкоу у месяц и приходить к тебе с регулярностью у три раза у неделю, шобы отдаваться безумству первобытной страсти. Но только шобы об этом ничего не знала моя супруга. Д’акор?». «Тю! — ответила я. — За пятьсот франков, мон амур, у нас у России, если попросить, никто даже в морду окурком не плюнет». — «Пятьсот пятьдесят!» — «Тю!» — «Пятьсот семдесят пять…» Нет, Вовчара, усё-таки французы — безнадежная нация… Но я сказала себе: «Галю! Проделай с этим хлопчиком небольшую воспитательную работу, устрой этому Плюшкину с Шан-зе-Лизе маленькую поучительную Березину в смысле жадности. Припомни ему Дантеса, Галю!» И я сказала: «Этьен! Моя любоу х тебе не знала границ, но, блин, ты меня достал хуже лишая. Сейчас я пойду х твоей благоверной селедке и у подробностях расскажу, х примеру, про наш с тобой бурный экспромт у мужском туалете Лувра. Д’акор, любимый?» И он целовал шнурки моих кроссовок и умолял меня не топить его у ледяной Березине вскрывшегося адюльтера. И я сказала ему: «Тю! Давай расстанемся, як родные: ты дашь мне очень много денег, а я остануся только у твоих воспоминаниях». Он очень долго не хотел менять деньги на воспоминания, но проделанная мною работа достигла цели. Моя сумочка стала в два раза толще, и я пошла у Булонский лес, шобы навеки забыть угаснувшую любоу и успокоиться на лоне природы. Ты бывал, Вовчара, у Булонском лесу?

— Бывал, там эти… как их… трансвеститы.

— Да и хрен бы с ними. Я романтически сидела на берегу озера, як Алёнушка. И тут на лодке подъехал он… Это было як буря у пустыне. Его звали Майкл…

— Американец?

— Йес, Вовчара. Как ты насчет американцеу?

Я издал звук лопнувшего воздушного шарика, поморщился и звонко икнул.

— Аналогично. Тю, и больше нишо. Шо узять с нации, страдающей массовым ожирением и разжижением мозгоу?.. Но тогда я была еще не у курсе. Майкл улыбался, як жизнерадостный голливудский дегенерат, и эротично жувал жувачку. Я сказала себе: «Галю! Ты никогда не была у Голливуде и не плевала с небоскреба, пляжи Майами-бич х твоим услугам, Галю!..»

— И ты проделала работу…

— Тю! Оф корз ай дид. Нас было двое у лодке, не считая унезапно успыхнувшей любви. Мы ходили у ресторан «Большой каскад», гуляли по набережным Сены и пили шампанское у «Крейзи хорз». Я сказала ему: «Майкл! Зачем нам эти бесстыжие лошади? Давай сядем у белоснежный воздушный лайнер и улетим у край зеленых купюр. О’кей?» И мы сели у лайнер полетели в Америку.

— Ну и как тебе Америка?

— Шо сказать тебе, дорогой мой Вовчара? Мы расписалися, и первые три недели жили у голливудской сказке. Мы излазили усю Америку от Нью-Йорка до Калифорнии и от Аляски до Флориды, як муха халву. И Майкл усе время улыбался передними зубами, як ржущий конь, и говорил «о’кей» и «ай лав ю». Наконец мне это надоело, и я сказала ему: «Майкл! Скажи мне шо-нибудь умное, а то меня вырвет». И он обратно ответил: «о’кей». И я п; няла, шо эта набалда имеет интеллект стиральной машины. Он отвез меня на свою урюпинскую родину, у штат Юту, и мы стали жить тама среди гор и мормоноу. Месяц я героически крепилася, но я же ж не Карбышеу. Я сказала: «Майкл! Я не могу жить в твоем Усть-Муходуйске, здесь же ж такая тоска, шо сюда собаки ходють дохнуть». Он сказал: «О’кей. Мы сходим в Макдональдс». И я п; няла, что эти звездно-полосатые гамбургеры чужды мне идеологически.

Галя трагически посмотрела сквозь стекло на пасмурное море:

— Бракоразводный процесс был долгим, но я много и плодотворно поработала. Потому что я же ж не могу жить на одни хохлобаксы, як бомж. Из Лейк-Плесида я улетела без толстой сумочки, но с золотой кредитной картой. У самолете «Лейк-Плесид — Нью-Йорк» со мной рядом сел он… Его звали долго, но красиво: «Абд-эль-Амид-ибн-Хусейн-Али-Ахмад». Я звала его просто Гришей. Там же, у самолете, мы пристегнули наши ремни, и после моей незначительной работы, Гриша, который оказался после проверки документоу шейхом, предложил мне руку, сердце и виллу на Лазурном берегу. Тю! У Ницце, конечно, нет мормоноу, но через год там начинаешь выть и кусаться от некуда пойти.

— Развелась?

— Тю! Шариат, Вовчара, оказался намного гуманней нашего гражданского кодекса. Женщина у нем плавает, як таракан у шоколаде. Ты уходишь, и муж отдает тебе усё, шобы ты не парилась. Шоб я так жила! После Гриши был Сеня.

— Наш, что ли?

— Почти. Японец. Сато-Сан. Ты был в Японии?

— Нет, в Японии не был.

— Я тебя свожу. С Сеней мы расстались, потому что там же ж можно окосеть.

А потом был технический перерыв.

— Да ну!

— Тю! Четыре дня рекламной паузы и полного одиночества. Затем был Хуан. Этот красивый колумбийский мучачо, как я потом п; няла, торговал, сука, наркотиками, и я с гневом и компенсацией за моральный ущерб ушла от него к морально устойчивому британцу Чарлзу. Я сказала ему на четвертом месяце счастливого брака: «Чарлз! Я люблю тебя, як родного, но если ты, плохишь, не установишь у ванной смеситель, мы скоропостижно расстанемся через суд. Я не могу, любимый, мыть копыта в луже, як собака. Может быть, любимый, тебе сильно дорога эта первобытная привычка, может быть, вам, англичанам, этот атавизьм дорох, як макаке хвост, но я, любимый, воспитывалась у других, более цивилизованных условиях. Тю!»

— А он что?

— Он был гордый, як твой лорд, и ответил мне с лицом скорбным, як при геморрое: «Галю! — сказал он. — Мы, англичане, не можем жить без традиций. Лучше я наусегда утоплюся у Темзе, чем поставлю смеситель». «Ну шо же, дорогой Чарлз, — сказала я. — Твой уютный замок у граустве Йоркшир будет достойной заменой смесителю. Тю!»

— И что же, целый замок у него оттяпала?

— Да на кой пес мне этот каменный сарай с привидениями, но без смесителей. Тю! Просто он немного поделился своим наследством. Я же ж ему была не совсем чужая.

— А потом что было?

— Потом шо только, Вовчара, не было… Если усё это рассказывать, то станет грустно… Тю! Шо-то Глебушка не идет, соусем заработался…

Мы допили сангрию, поболтали о всяких пустяках. Потом перезвонил Глебушка. Он закончил свои дела и ждал нас в соседнем ресторане. Там, где очень хорошие устрицы. Мы пошли туда и очень душевно отметили старый новый год.

Чтобы было понятно, причем тут Глебушка, вкратце поясню.

За пять лет до описываемых событий Галя рассталась со своим последним мужем. Кажется, это был «трескоед», норвежец или швед. Галя к этому времени наветеранила брачных трофеев на несколько сотен тысяч долларов. Поехала домой и случайно встретила Глебушку — своего старого школьного приятеля (я Глебушку знал уже позже, по университету).

Не знаю уж, как это произошло, но они поженились, и все свои сбережения Галя, не задумываясь, вложила в Глебушкино дело. Дело пошло, да ещё как. Тю! И вот уже пять лет как Галя с Глебушкой не расстаются. Живут то в Москве, то в Крыму, то на «Каталонщине». Хорошо живут, дружно. Дочка у них растет. Зовут, конечно, Дашей. Теперь Даш у нас в России много — «як глычикоу». И хорошо, хорошее имя. Мне нравится.

В Каталонии мы часто встречаем старый новый год. Потому что мы почему-то все трое любим Средиземное море зимой.

Сидим на балконе Галино-Глебушкиной виллы, слушаем море, молчим. Хорошо, уютно. Чайки кричат, пахнет водорослями, кофе.

Смотрю я на Галю с Глебушкой: ну, никак не скажешь, что ребят поштормило. Всё им нипочём.

Прямо и не знаю: в чем секрет человеческой силы? И где находится волшебный источник того самого неиссякаемого оптимизма? И ключ, опять же, к счастью?.. Тю, да и только.

 

Маду

Я люблю Италию. За климат. Искусство, конечно, искусством, руинки руинками, но это в Италии, поверьте, не главное. Где-нибудь в Тоскане — после двух-трех дней пляжной нирваны — перестают слоиться ногти, не шелушится больше кожа, даже начинают завиваться волосы. Вообще становишься человеком. Искусство, конечно, вечно, но если бы надо было выбрать между каким-нибудь Колизеем и болонскими спагетти — я бы выбрал спагетти. Сами итальянцы, кстати, в гробу видали все эти двухтысячелетние кучки столбов, наваленные по стране значительно чаще, чем автосвалки

Однажды летом мы ездили по центральной Италии. Жена измучила меня культуркой, таская из города в город и педантично залезая в каждую историческую подворотню. А подворотни там, как известно, все исторические. В каждой кто-нибудь родился или кого-нибудь зарезали.

Городишки встречали нас своими дежурными «дуомо» и «батистеро», похожими друг на друга, как улыбки старых итальянок. Встречали приветливо-наплевательски. Я зевал и поддерживал разговор примерно так:

— Здравствуй, дуомо. Где же твой батистеро?

Или:

— Батистеро вижу, а дуомо где? Где дуомо-то, ёлкина мать?

Я твердо знал, что эти ребята должны быть вместе. Еще я знал, что в два мы обедаем, то есть я законно выпью пол-литра «вИно ди каза», домашнего вина, от которого сразу начинаешь глупо улыбаться, наверну тарелку местных макарон по-флотски и опрокину чашечку «каппучо». Потом будет час сиесты у какого-нибудь фонтана с грязно-мраморными писающими младенцами. Потом, правда, будет еще пара часов суетливой культурки. Но их выдерживать легче, потому что греет мысль об ужине…

У нас с женой был джентльменский договор: неделю мы похотливой интеллигентской трусцой шакалим по камням, а неделю нормально отдыхаем. Как белые люди. На море. Никаких «дуомо» и «батистеро». Солнце, море, покой. Сначала, еще осенью, переговоры велись по варварской схеме 12:2. То есть экскурсионная некрофилия должна была занять двенадцать дней! К зиме, проявив чудеса дипломатического искусства, я отстоял схему 10:4. Наконец, к апрелю мною был достигнут прорыв, подобный прорыву Грибоедова в Персии: 7:7. Туркманчайский фурор. Персы повержены в прах. Как мне это удалось, я до сих пор не пойму. Может быть, дело в том, что я внешне чем-то похож на Грибоедова, а у жены пятьдесят процентов персидской крови?

За семь дней мы объехали Рим, Флоренцию, Болонью, Пизу, Венецию и еще десяток городов, названия которых слились у меня в одно зевотное «дуомо — батистеро».

Рим — рыжий. Как ослик. Об этом уже кто-то сказал. В Риме много приставучих наркоманов. Вообще-то Рим, как и Париж, — чисто японский город. Японцев там больше, чем римлян. Еда там хуже, чем в провинции. Рим я люблю. Это большая каменная деревня. Волков я там не встречал, но собаки бегают вполне дикие.

Флоренция — она полосатая, как мои детские гольфы. Город дрожащих от напряжения микеланджеловских торсов, которым хочется сказать «расслабься» или «а-а». Там по-средневековому (наверное, это и есть главный запах средневековья) пахнет кожей. Запах кожи скорее не запах, а звук. Когда глубоко вдыхаешь его и замираешь, он продолжается в мозгу. Ни розы, ни уксус не длятся, а кожа длится, словно нота «до» после удара по клавише.

Болонья — город-крепыш. Толстенький русский кремль цвета жирной мясной подливы. Всё плотненькое, сытное. В детстве я думал, что «болонья» — название блюда. Что-то вроде ботвиньи.

В Пизе все поголовно фотографируются у башни — как будто ее поддерживают. И каждый думает, что он это первый придумал. Башня действительно кривая. Но не очень. Вид у нее замученный. Если бы не изумрудная до неестественности лужайка вокруг и не белоснежные, как вставные зубы, дуомо и батистеро, — зрелище было бы душераздирающее. Пизанская башня — это итальянский Иа, к которому никак не придут Винни с Пятачком.

Венеция не производит впечатления города. Это большая коммуналка на воде. Там сложная система коридоров, закоулков, тупиков. Веселая, бестолковая, неопрятная, с красивыми блестящими безделушками. Знаменитая площадь — большой двор, где раздвигаешь голубей ногами, как бумажный мусор. Ими можно играть в футбол — они не обидятся. Они этого даже не заметят. Фонтаны в Венеции — те же песочницы. Кафе — столы для доминошников. Там хорошо. Хотя домовой в этой коммунальной квартире не очень добрый. Венеция, конечно, место с чертовщинкой. А как ей быть другой? Все стихии здесь перепутались, как волосы у ведьмы.

Все это мило. Но на восьмой день мы, наконец, остановились в каких-то апартаментах около городка Фоллоника. Начался отдых. Фоллоника — это итальянская Сызрань. Ничего интересного в этом городе нет. Но дуомо и батистеро — это святое.

На море в Италии особенно остро чувствуешь себя белым человеком, потому что по пляжам бродят толпы негров, продающих всякую ерунду: темные очки, ремни, браслетики. Они приезжают на заработки из Африки. Продать им, кажется, почти ничего не удается. Скорее всего, они ходят туда-сюда, просто чтобы посмотреть на белых женщин. Они печально, как чеховские чайки, покрикивают: «Хелло! Хелло!» Некоторые из них наглые, некоторые забитые. Но все плохо пахнут.

С одним из них мы подружились. Его звали Маду.

Маду — высокий, худой, на редкость опрятный и симпатичный гвинеец. Говорит он на чудовищном французском с яркими итальянскими заплатами. Или наоборот: на странном итальянском под острым французским соусом. Маду — философ. Меня он называет «Шеф-муж». Жену — «Его жена». Речь Маду перевести нелегко, но я попытаюсь.

Каждое утро Маду появляется около десяти. С глубоким вздохом сваливает с плеч огромную сумку. Садится на песок:

— Здравствуй, Шеф-муж, здравствуй, Его жена.

— Здравствуй, Маду, как дела?

— У Маду тяжелый бизнес.

Слово «бизнес» он произносит гордо. Маду некоторое время сидит, философски ковыряется в пальцах ног. Потом спрашивает, глядя на море:

— Что делает в жизни Шеф-муж?

Я понимаю, что сегодня Маду в своем обычном философском настроении. С легким коммерческим привкусом.

— Шеф-муж — учитель, — отвечаю я.

— Это тяжелый бизнес, — со знанием дела говорит Маду. — Надо много говорить. Надо помнить много слов. Это не так легко.

Молчание. Маду усвоил очень важное правило: надо говорить немного и делать паузы, глядя в море. От этого слова приобретают вес.

— Шеф-муж и Его жена знают страну Гвинея?

В вопросе звучит легкий оттенок угрозы.

— Да, конечно, — отвечает Его жена. — Гвинея в Африке.

— Гвинея не в Африке.

Пауза. Надо изумиться.

— А где же? — изумляются хором «Шеф-муж» и «Его жена».

— Гвинея — в сердце Африки.

— А!

Маду снисходительно улыбается.

— Сердце Африки находится в Гвинее. Маду из Гвинеи. Там его Родина.

Большие желтоватые белки Маду, похожие на бильярдные шары, покрываются блестящим глянцем любви к родине.

— У тебя есть семья?

— У Маду есть жена.

— Красивая?

Ухмылка, которая говорит: подумай своей белой дырявой башкой, разве у бизнесмена Маду может быть некрасивая жена?

— У Маду самая красивая жена во всем центральном квартале Уасу. Ее бедра — как ствол пальмы.

Маду почему-то внимательно смотрит себе на штаны.

— А, ну если как пальмы, тогда, конечно… А дети у тебя есть?

— У Маду только шесть детей.

Это сказано с досадой. Мало.

— Ух ты! И сколько же им лет?

Маду не торопясь загибает пальцы:

— Старшему сыну Маду шесть лет. Второму сыну Маду пять лет. Первой дочери Маду четыре года. Второй дочери Маду три года. Третьему сыну Маду два года. Третьей дочери Маду один год. У Маду три сына и три дочери. Самый старший ребенок Маду — сын. Самый младший ребенок Маду — дочь. У Шефа-мужа и Его жены сколько детей?

— Один сын.

На лице у Маду боль сострадания. Он даже немного смущен, растерян. После паузы тактично:

— В восточном квартале Уасу у Маду есть друг. Колдун Тото. Он знает «траву ста сыновей». В следующем мае Маду может привезти траву. Шеф-муж и Его жена будут в Фоллонике в следующем мае?

— Мы не знаем, Маду. Возможно.

— Маду привезет «траву ста сыновей». Она стоит недорого.

Молчание. Мы на этот раз ничего не говорим. Ждем. Маду тоже ждет. Начинается бизнес. Какой-то виртуальный. Нам, понятно, не нужна никакая трава. И в Фоллонику мы больше, ясное дело, не приедем. Но это не важно. Удивительный человек Маду. Дипломат, философ, поэт. Прямо Грибоедов.

— В мае в Фоллонике очень хорошо.

Вот так. Не в лоб, не про цену. Про погоду. Он кружит над нами, как черный ворон.

— Фоллоника — хороший город, — продолжает Маду. — Он похож на Уасу.

— Уасу — это твой родной город? — спрашивает «Его жена».

— Уасу — родина Маду. Это сердце Гвинеи.

После паузы:

— Там живет Тото.

Еще пауза.

— В восточном квартале. Когда у Мбамбы совсем заболела жена, Тото дал ей «траву ста сыновей».

Еще пауза. Искусственный зевок.

— Сейчас у Мбамбы двенадцать детей.

— Ух ты! Больше, чем у тебя?

— Конечно. Потому что Тото дал Мбембе «траву ста сыновей». Она недорогая.

Мы молчим. Что будет дальше? Ну же, Мадушечка, не подкачай!

Но Маду на высоте. Он лениво показывает длинным ваксовым сверху и розовым снизу пальцем куда-то в жемчужную дымку моря. Держит его с минуту не опуская.

— Уасу там. Там жена Маду. Ее бедра — как ствол пальмы.

Пауза. Маду свободной рукой быстро поправляет себе что-то в штанах.

— Уасу далеко. Как раз сейчас там цветет «трава ста сыновей».

Пауза. Маду вынимает руку из штанов и не выдерживает.

— Она совсем дешевая. Пятьсот долларов пакет.

Ай да Маду!

— Ого! — восклицают «Шеф-муж» и «Его жена». — А пакет-то хоть большой?

Маду небрежно показывает примерный размер пакета. Понять размер нельзя. Руки Маду как будто со всех сторон мнут невидимую пуховую подушку в воздухе.

— Средний пакет. Не большой и не маленький. Хороший пакет. Как раз такой, который стоит пятьсот долларов. Это дешево. По пять долларов за каждого сына. Хотя Шеф-мужу и Его жене Маду отдаст «траву ста сыновей» за четыреста девяносто пять долларов. Маду не жадный.

Щедрость Маду нам очевидна.

— Ладно, Маду, — говорит Шеф-муж. — В следующем году мы обязательно приедем и купим «траву ста сыновей». Но совсем маленький пакет за десять долларов.

Маду нельзя узнать. Дипломат, Поэт и Бизнесмен уходят. Приходит Актер. Качалов? Станиславский? Не знаю. Маду делает совершенно потерянное лицо:

— Десять долларов?!

Он шокирован, возмущен, обескуражен, убит. Он даже, кажется, бледнеет, если только негры умеют бледнеть.

— Десять долларов за «траву ста сыновей»?!

Пауза. Маду падает на песок и начинает хохотать. Он катается по песку. Хлопает себя по коленям и животу. Закатывает глаза. Дергает ногами. Спектакль продолжается минут пять.

Если бы Станиславский в это время сказал Маду «не верю», я бы дал ему (Станиславскому) пощечину. Театральной программкой спектакля «Чайка». Прямо при Немировиче. И Немировичу бы дал заодно. Чтоб не поддакивал Старику.

Наконец Маду успокаивается. Он вытирает слезы, отчаянно качает головой, приговаривая:

— Десять долларов за «траву ста сыновей»!.. Десять долларов за траву!.. Жалко, этого не слышат Тото и Мбемба. Да… десять долларов… По десять центов за сына… Да… Шеф-муж — остроумный человек. Наверно, Его жена не скучает с ним… Да… Тото и Мбемба хорошо посмеялись бы.

Маду утирает слезы, качает головой. Садится. Затихает. Смотрит на море. Задумчиво чешет грязновато-розовую пятку. Держит паузу. Начинается новый налет:

— Сегодня хороший день.

А еще говорят, что это британцы придумали смол-ток про погоду.

— Такая погода в Уасу круглый год. Обычно в это время жена идет на рынок. Все женщины в это время идут на рынок. И жена Маду тоже идет. Медленно. И бедрами она делает туда-сюда.

Пауза. У Маду нежно розовеют белки глаз.

— У нее бедра, как ствол пальмы, раскачиваемый ветром. Я сейчас приду.

Маду вскакивает и быстрым шагом направляется к скалам. Это метрах в пятидесяти от нас. Минуты на три он пропадает за скалой. Тишина. Только чайки кричат, как быстро прокручиваемая пленка. Маду возвращается умиротворенный и с хитрым огоньком в глазах. Походка, мимика, жесты у него королевские, даже имперские. Главная нота — снисхождение к нам и ко всему миру. Мир существует лично для Маду. Это ясно.

— Ладно, — говорит он, — четыреста девяносто.

Насколько же он русский, этот Маду! Ну чем наша торговля отличается от спора гоголевских мужиков, доедет ли колесо до Казани?

— Так и быть, мы согласны, — говорю я. — За год мы накопим четыреста восемьдесят долларов. И они твои. Только не забудь про траву.

— У Маду хорошая память. Четыреста восемьдесят пять.

— Согласны.

Пауза. Чего-то мы не понимаем. Этот разговор разве не окончен?

Нет. Маду задумчив.

— Собирать «траву ста сыновей» нелегко. Она растет на горе Шаманов (мхатовская пауза).

— Там много змей. Однажды змея укусила Тото. Тото не вставал всю весну.

Пауза. Более, чем мхатовская.

— Как Маду скажет Тото, чтобы он шел за «травой ста сыновей»? Он не может сказать: «Тото, вставай и иди на гору Шаманов, потому что Маду так хочет». Тото рассмеется Маду в лицо и скажет: «Маду хитрый. Он хочет, чтобы Тото укусила змея».

Пауза. Вахтанговская.

— Ха-ха! — скажет Тото.

Снова пауза. Уже затрудняюсь определить какая. Как это понимать? Нам, что ли, к змеям лезть на гору Шаманов вместо этого Тотошки?

— Тото будет долго смеяться. И позовет Мбембу вместе посмеяться над бедным Маду. Потому что это очень-очень нелегко — собирать «траву ста сыновей» на горе Шаманов. У Тото тяжелый бизнес.

Интересное кино. А мы-то при чем?

— Когда у коровы хотят взять молоко, ей сначала дают травы, — говорит Маду.

А, вот оно что! Молодец, Маду. Лобовая атака. Прямо Покрышкин.

— И сколько же травы хочет твоя корова?

— Много травы — хорошее молоко.

— Ага. А не рановато ли ты хочешь накормить корову?

— Если корова вышла на траву, она должна есть.

— Много?

— Средне. Как все коровы.

Снова — неопределенное взбивание подушки.

— Говори.

— Если Маду скажет Тото: «Тото, вот тебе триста долларов, иди и собирай „траву ста сыновей“», — Тото не будет смеяться.

— Да… Думаю, Тото будет плакать от счастья.

— Тото не будет плакать. Он спокойно возьмет деньги и не будет бояться змей.

Они ему сердце согреют.

— Нет, Маду. Ты, конечно, извини, но триста долларов — это многовато.

— Маду может попробовать договориться с Тото за двести девяносто пять.

У Маду пятеричное мышление, по числу пальцев на руках и ногах.

— Дорогой Маду, к сожалению, мы не можем дать тебе даже пяти долларов, — говорит слегка озверевшая «Его жена». — Даже одного. Понимаешь? Это странно — отдать тебе кучу денег просто так на год. За какую-то траву. Которая нам к тому же не нужна. И потом подумай: приедем мы или нет? Приедешь ли ты? За год может все измениться.

На лице Маду боль. Он как бы говорит: «Эх, Его жена, Его жена, такую песню испортила!» Маду смотрит на море. Бормочет себе под нос что-то подкожное, гвинейское. Потом произносит. С мейерхольдовской экспрессией:

— Когда Маду приедет в Уасу, его обнимет жена. И его обнимут шесть детей. Они теплые. Маду ляжет на пол, и шесть маленьких детей будут ползать по Маду, обнимать Маду и целовать Маду. Это хорошо, когда дома много детей. Они теплые.

Хорошо, конечно, особенно если десять месяцев в году их, теплых, не видеть.

— Маду уговорит Тото без денег.

Вот это правильно.

— Но Шеф-муж и Его жена за это купят у Маду тамтам. Он недорогой.

Еще тамтама нам не хватало! Начинается торговля. Причем она изначально ведется с тем условием с нашей стороны, что тамтам нам категорически не нужен и мы его не купим не только за пятьсот долларов, но и за пять. Торговля продолжается четыре дня. Приемы, используемые Маду, удивительны. Мы узнаем, что звук тамтама действует почти так же, как «трава ста сыновей» (которая нам не нужна). Что если тамтам стоит в доме, то дом никогда не сгорит. Что внутри тамтама живет добрый дух Уампу-Таки. Что Уампу-Таки — добрый синий человечек с большим желтым животом — отгоняет грозу, успокаивает разбушевавшиеся кишечные газы, прибавляет жирности материнскому молоку, отбивает память сплетницам, лечит женщин от худобы, делая их бедра полными, как ствол пальмы («Сейчас я приду!»), и, наконец, делает запах мужского пота особенно привлекательным для красавиц. Что, когда колдун из восточного квартала бьет в свой тамтам, весь Уасу радостно смеется и влюбленные немедленно уединяются в пальмовых рощах («Сейчас я приду!»). Ну и так далее.

В день отъезда Маду принес тамтам, который стоил уже всего пятнадцать долларов. Он самозабвенно бил в него и пел нам гвинейские песни о главном, он танцевал любимые танцы Тото и Мбембы, отгонял от нас, как мух, каких-то зеленых демонов Нбенга, кусающих влюбленных в сердце и насылающих на них ревность. В этот день он ни разу не уходил за скалы, даже когда пел песню про девушку Намуки, которую лишил невинности обезьяний царь Нангу-туки, причем лишал он ее невинности, вися на ветке на одной руке и прижимая к себе красавицу Намуки другой. Во время танца Маду очень искусно и наглядно показывал, как Нангу-туки это делал.

Кончилось все обманом. С нашей стороны. Когда мы сказали, что тамтам все равно не купим, потому что у нас не осталось денег, Маду заплакал и заявил, что он выбросит тамтам в море. Мы были непреклонны: «Как хочешь, Маду, но денег у нас нет». Тогда Маду сделал царственную, как у Корнеля с Расином, осанку и сказал:

— Тамтам ваш. Но у Маду есть одно условие.

— У нас нет денег, Маду.

— Маду не нужны деньги. Пусть Шеф-муж и Его жена поклянутся духом Уампу-Таки, что выполнят условие Маду.

Спорить было бесполезно. Положив руку на тамтам, как на Конституцию, мы поклялись духом синего желтопузого Уампу-Таки, что выполним условие Маду.

— Вот оно, условие Маду, — сказал Маду. — Когда дух тамтама подарит Шефу-мужу и Его жене маленького теплого сына, прекрасного, как центральная площадь Уасу, Шеф-муж и Его жена назовут его Маду. Пусть Шеф-муж и Его жена клянутся.

— Клянемся! — сказали мы хором. И я по привычке даже отдал Маду пионерский салют.

А что? Маду Владимирович. Не так плохо.

На таможне у нас, разумеется, был перегруз. Из-за тамтама, который оказался очень тяжелым. Вероятно, из-за желтого пуза Уампу-Таки. Мы договорились с каким-то любезным, но уже теплым, как шесть детей Маду, дяденькой, что он переложит тамтам к себе. В самолете про дяденьку мы не помнили, а в Москве забыли окончательно. Вспомнили про тамтам уже дома.

Прошло несколько лет. Что я помню? Венецианские маски? Микеланджелевских качков? Жемчужную предрассветную дымку Тосканы? Рыжий, как моя старая замшевая куртка, Рим? Да, все это я помню.

Но Маду…

Жалко, что у меня нет второго сына по имени Маду.

Кто знает, может, из него бы вышел Пушкин?

 

Пусть бегают

В вагоне-ресторане поезда Петрозаводск — Москва властно пахло жареным горошком. И в этот царственный запах, как серебряная нить в бархат, вплетался дух сосисок. Я бы даже сказал точнее — сосисек. Молочных. Упругих, розовых и горячих, как пятка младенца.

Петя Челочёсов аккуратно намазал одну сосиску горчицей, другую — кетчупом. Укоризненно покачал головой, почесал лоб:

— Жалко, хрену у них тут нету.

Удивительное дело — человеческие фамилии. Я знал одного огненно рыжего и очень-очень худого человека по фамилии Морковкин.

Маша Менялова, моя соседка по лестничной клетке, мало того, что она работает в обменнике, она еще и пять раз была замужем.

А разве боксер Валуев не похож на гигантский гриб?

Иногда кажется, что вроде бы нет никакой связи между человеком и фамилией, но если хорошенько покопать, связь обязательно найдется.

В случае с Челочёсовым ничего копать не надо. Все Челочёсовы имеют привычку чесать лоб.

Итак, Петя почесал лоб, еще мгновение подумал, крякнул и принялся густо перчить горошек:

— Пиво-то открывай…

— Пожалей печенку, Петь, — сказал я, открывая пиво. — Перец, кетчуп, горчица… Это ж напалм какой-то…

— Не говори под руку. Советчик, тоже мне. Вот страна у нас, а?! Все всё знают: что вредно, что полезно. Как страной управлять — все знают. В собственном сортире, пардон, на седушку не напрудонить — это для нас тригонометрия. А президенту советы давать — это запросто. Каждый суслик — агроном!

— Ладно, чего ты, Петь, завелся-то?

— Вот страна, а?!. Сын — дебил, жена — кретинка, дом — помойка, а сам умнее всех. (Это я не про тебя). Все геополитики. Что ни поп, то патриарх.

Петя закончил перчить горошек. Подумал. Поперчил сосиски. Посолил и то, и другое и спрыснул всё блюдо уксусом:

— Вот теперь съедобно. Как говорил Мао? «Чем хуже, тем лучше». А то: печень, печень… У нас вообще страна людей с тренированной печенью. Понял? Ты-то чего не ешь?

— Я ем…

В моей тарелке был убогий холмик винегрета. Со скрюченной воробьиной лапкой петрушки наверху.

— Да, на этом силосе детей не натачаешь, — вздохнул Челочёсов.

— У меня уже есть два.

— Два! Семья — это что? Семь «Я». Понял? Ладно, давай за удачное завершение нашего похода.

Мы выпили и закусили.

— Попробуй моего, — сказал Петя, протягивая мне вилку с напалмом.

— Не хочу.

— Пробуй, тебе говорят.

Я попробовал. Выпучил глаза и закашлялся. Челочёсов с удовольствием смотрел на меня и почесывал лоб:

— Во! Картина Сальвадора Репина «Глаз вопиющего в пустыне». Запей. Давай: за солнечную Карелию!

Поясню. Мы возвращались из Карелии, где две недели с нашими детьми сплавлялись на катамаранах. Я с моим старшим сыном и Петя Челочёсов со своими четырьмя детьми. Ваней, Машей, Марком и Матвеем. Пятый — годовалый Лука — остался с мамой Таней в Москве. Руководили нами два молодых местных инструктора: Саша и Даша.

Отдохнули мы прекрасно. Было все, что полагается: упорно не разгорающиеся костры, сырые палатки, пороги с катамаранами, застрявшими на камнях, злобное мытье котелков, охота на верхоплавок, гордо именуемая Ловлей Большой Рыбы. Словом, сказка. И вот теперь мы возвращались в Москву. В пробки, офисы и банки.

Многодетные Челочёсовы начали с Вани четырнадцать лет назад. Потом, через два года, родилась Маша. Еще через четыре появился Марк.

Марк сначала планировался как Федя, в честь деда, но Петя Челочёсов решил не мелочиться и воспроизвести на свет всех евангелистов. Наметили Матвея, который послушно явился через два года. А вот Лука задержался на шесть лет. Но все-таки был сделан.

Друзья Челочёсовых называют Челочёсовых «че́лами». Иногда — «бандой мелких челов». Любя, конечно. Хотя мелкие челы — это самая натуральная банда.

Петя и Таня Челочёсовы отличаются абсолютно уравновешенным характером. Вывести из себя этих людей нельзя ничем. В бытовом плане. Поспорить на абстрактные темы — это святое. Но быт Челочёсовых поколебать не может. По этой причине Таня Челочёсова имеет прозвище Тётя Дамба. А Петя именуется так: «Человек, Который Уходит».

Дело в том, что Петя имеет особое свойство: в любой момент жизни он имеет эксклюзивное право встать, уйти и лечь спать.

Он может позвать всех на день рождения и сразу после прихода гостей уйти спать.

Когда он учился в институте, он уходил спать с лекций и семинаров. Просто — молча вставал и уходил. И спал где-нибудь на «сачке». А через полчаса просыпался бодрый и свежий.

Он ушел спать во время защиты собственной диссертации (его с трудом разбудили). Когда год назад родился Лука и Тётя Дамба позвонила из роддома и невозмутимо сказала: «Четыре пятьсот пятьдесят. Пятьдесят шесть», — Чел Старший спокойно произнес: «Я сделал это», — и ушел спать.

С заседания правительства Москвы, на которое Петра Федоровича Челочёсова пригласили в качестве докладчика по стратегическому планированию архитектурного облика Москвы XXI века, он тоже ушел.

К этому свойству Чела-Старшего все давно привыкли.

Банду Малых Челов «Человек, Который Уходит» называет «Саморегулирующейся Системой», или, кратко — «СС».

Что это значит?

Это значит то, что это значит. Петя любит цитировать Мао Цзедуна, который, как известно, сказал: «Много людей — легко решать проблемы».

— Что там твои микробы делают? — спросил я, разливая пиво.

— Живут, — сказал Петя, вытирая тарелку хлебом. — Думаю, кого-нибудь окучивают. Например, из соседнего купе…

— Не представляю… — покачал я головой.

— Чего не представляешь? — Петя посолил и поперчил пиво. Он всегда солит и перчит пиво. А водку любит с кетчупом. Типа «Кровавой Мэри».

— Не представляю, как можно управляться с этой оравой…

— А чего с ней управляться?.. Пусть бегают.

Приоткрылась дверь вагона-ресторана, и из нее высунулся восьмилетний Марк. Марк по-хозяйски оглянул помещение. Через мгновение из-под Марка высунулся шестилетний Матвей и тут же крикнул:

— Пап, а пап!

— Чего?

— Отгадай загадку! — крикнул Марк и почесал лоб.

— Валяй.

— Что было вначале, курица или яйцо?! — закричали они хором. Причем Марк закричал «курррица», а Матвей — «куйица».

— Ну, это неинтересно… Ни то, ни другое…

— А вот и непйавильно!

— А вот и непрррравильно!

— А чего же правильно?

— Купи спрррайту, скажем.

— Купи спйайту, фкавем.

— Ладно, куплю.

Марк с Матвеем переглянулись и хором выдохнули:

— Вначале был петух! — и засмеялись.

— Гм… неглупо. Это кто вас научил?

— Тетя Валя!

— Кто такая?

— Эта… как ее?.. — Матвей посмотрел на Марка.

— Пррроводница!

— Пйоводница!

— Мудрая женщина, — с уважением покачал головой Петя. — Ну-ка сбегайте к ней и так и скажите: «Папа просил передать, что вы, тетя Валя, очччень мудрая женщина». Запомнили?

— Осень мудая зенсина… — задумчиво почесал лоб Матвей.

— А спрррайт?

— Куплю, куплю. Дуйте.

— Ну, мы подули, — сказал Матвей и че́лы хлопнули дверью.

— Надо еще парочку, — философски почесался Петя.

— Не понял. Ты про пиво?

— Про детей. Хотя насчет пива тоже правильная мысль. Будьте добры, еще два пива! — крикнул Челочесов. — А детей нужно еще двоих, — сказал он тихо, — это мы с Ленкой уже обсудили.

— Сильно!

Нам принесли две бутылки «Балтики».

— А что?.. — шмыгнул носом Челочесов. — Пусть бегают. Думаю, надо заделать для полноты тематики Петра и Павла.

— Хорошо, что не Мафусаила с Иезекиилем.

— В школе задразнят… А так бы — на раз. А что? Мафа и Изя. Там, в Писании-то, как сказано?

— Как?

— «Плодитесь и размножайтесь». А дальше уж — как получится. Наливай.

— Тоже ход…

Я стал разливать пиво. В это время в вагон-ресторан вбежала двенадцатилетняя Маша. Вся розовая и влажная, как утренняя роза:

— Пап!

— Чего?

— А чего Ванька щипается?

— Что Ванька делает?

— Щипается!

— Не понимаю…

— А чего тут непонятного? — Маша страстно откинула челку со лба. — Берет прямо — и больно щипается! За ногу́.

— Нет таких слов в русском языке.

— Как нет?!

— А так… «Щипается» и «ногу́» — нет в русском языке таких слов.

— А какие есть?

— Вот пойди и узнай. И доложи по уставу.

Маша недовольно вытянула губы, озабоченно почесала переносицу и убежала.

— Лихо ты с ними, — сказал я.

— Пусть бегают, — Петя посолил и поперчил пену, отчего она зашипела и стала похожа на халву, с наслаждением выпил. — Однако диспропорция получается.

— Не понял?.. Переперчил, что ли?

— В каком-то смысле… Получается шесть пацанов. А Машка — одна. Не порядок. Надо девок рожать.

— Сарру с Агарью? Или Юдифь с Магдалиной?

— Ну, это мы еще подумаем. Сейчас Ванька прибежит. Чувствую. Я ему кое-что обещал. Он теперь переживает. Сейча-а-ас прибежит.

Как по заказу хлопнула дверь, и вбежал Ванька. Он уже открыл рот и хотел что-то крикнуть, но Челочесов старший его опередил:

— А вот про мопед забудь.

— Как?!

— А так.

— Нууу!.. Ты же обещал! Я так не играю!

— Я тоже. Провинился — забудь про мопед.

— А что я сделал-то?!

— А ты у Маши спроси.

— Да я…

— Значит так: пусть Маша придет ко мне и на хорошем русском литературном языке попросит, чтобы я тебе купил мопед. Понял?

— Да я…

— Ты понял?

— По-о-онял, — понуро пробурчал Ваня, шмыгнул носом, почесал висок и вышел.

— Ну вот, круг замкнулся. Как говорится, кольцевая композиция. Все при деле, — сказал Петя и допил пиво. — Пусть теперь побегают. А я пошел. Что-то меня в сон потянуло.

Челочесов купил бутылку спрайта и ушел.

Я еще с полчаса сидел в ресторане и смотрел на мчащиеся в окне валдайские поля. Жирные, тучные, все в золотисто-изумрудной траве, освещенной предзакатным солнцем. Смотрел на васильковые искрящиеся затоны. На пестрые березово-еловые перелески. Там, в перелесках, наверное, видимо-невидимо грибов. Сейчас как раз пошли подберезовики. Лобастые, веселые, шелковые под солнцем и замшевые в тени. И никто их не собирает.

И снова я смотрел на бескрайние русские поля, в которых ни души. Полчаса вагонных перестуков — и ни одного человека. Где же мы, люди? Что с нами происходит? Почему же мы не плодимся и не размножаемся, как завещано нам Главной Книгой, где сказаны Главные Слова?

А вначале, конечно, были не яйцо, не курица и даже не петух.

Вначале было сами знаете — Что.

 

Нирвана по-русски

У индуистов и буддистов есть такое понятие — «ваджра». Ваджра в индуизме — это «огненная палица» грозного бога Индры. Он ею, так сказать, мочит злых демонов. А в буддизме — в одном из его направлений, в т. н. тантрической ваджраяне, — это что-то вроде молнии или вспышки.

То есть суть ваджры примерно такова: ты сидишь и спокойненько медитируешь в свое удовольствие, и в один прекрасный миг тебя обязательно посетит вспышка-ваджра, т. е. просветление и, соответственно, нирвана.

Кстати, именно ваджраяна стала очень популярна на Западе и у нас.

Это и понятно: делать ничего особенно не нужно, не надо изучать всякие сложные книжки, вести монастырскую жизнь, сиди себе и жди… Можешь повторять утробно-желудочным голосом: омм!.. омм!.. омм!.. Можешь загадочно молчать. А тут вдруг — бзыть! — и ты в нирване.

Практически на халяву.

Все в настоящей тантрической ваджраяне, конечно, в миллионы раз сложней. Но белые люди хотят, чтобы было «ноу проблем» и «бзыть».

Нирвана — дело, конечно, хорошее. Но это все слишком высокая и сложная материя. Однако то, что существует некая «бытовая» нирвана-ваджра я не сомневаюсь.

Я вот о чем. Живешь ты, бывает, живешь, и все скучно и плохо. Погода — дрянь, люди в метро упорно не пользуются дезодорантом, соседи жарят вонючую нототению, поясницу ломит, во дворе второй час надрывается сигнализация, жирный кот Черчилль хочет большой и чистой любви и методично метит ботинки и подушки. В общем — жизнь не заладилась.

И вдруг — ваджра! Какой-нибудь странный телефонный звонок, реплика какого-нибудь пьяного дяди в лифте… И ты просветлел.

И снова все хорошо: и солнечный перламутр проглядывает сквозь нежную кисею облаков, и пассажиры в метро пахнут шампунем и шанелью, и аппетитная жареная рыба навевает мысли о морском курорте, и прошла поясница, и уснула сигнализация, и Черчилль урчит, как голубь, и смотрит на тебя глазами Сони Мармеладовой.

Со мной такое случалось не раз. Например, помню, однажды, когда мне было совсем тоскливо, вдруг раздался телефонный звонок и в трубке детский голос, давящийся от смеха, протараторил:

— Алё, вас приветствует фирма «Заря»! Вам не нужен двухместный польский унитаз с атомным подогревом?! — хохот, причем сразу нескольких ребятишек, — и гудки.

Гудки — и ваджра. В голове — действительно что-то вроде вспышки. Звуки, краски и запахи сразу становятся ярче. Прилив сил. Как будто внутри натягивается какая-то веселая струна.

Или: совсем недавно.

Осень, вечер, дождь, тревожная тоска. Я еду на такси в аэропорт. Времени — в обрез. Выбираемся из очередного затора. Водитель жмет на газ. И нас, конечно, тут же останавливает гаишник. Полненький такой, низенький, веселый. Вылитый Карлсон в фуражке.

— Лейтенант Клубничкин, — наотмашь отдает честь Карлсон. — Ну что, любезный, превышаем?..

— Мы… — начинает оправдываться водитель.

— Превышаем, превышаем. Ну что ж, сегодня, дорогой, не твой день… — и широкая добрая улыбка.

— Ты уж, командир, так не говори, — отвечает таксист. — Сглазишь. Клиент все-таки в аэропорт едет… Не надо так говорить: «не твой день»…

— Ну что ж, уважаемый, плати штраф, — еще шире улыбается лейтенант Клубничкин, — и день будет твой…

Он задушевно кивает головой, лукаво подмигивает и с неотразимой нежностью добавляет:

— Яхонтовый ты мой…

И — ваджра! Почти, так сказать, нирвана. Мы весело и вовремя приезжаем в аэропорт. Полет и командировка складываются более чем удачно. Жизнь налаживается.

Я уверен: такое ваджро-нирванное просветление в нашей стране возможно только в общении с людьми. А люди у нас поразительные. Население России, как известно, сто сорок три миллиона человек. И каждый — чудо света. И того: сто сорок три миллиона чудес света. Одно другого чудеснее.

Вот, к примеру, история произошедшая с моим знакомым — Васей Чухно. Он мне ее подробно рассказывал пару недель назад. Пересказываю по свежим следам, своими словами, стараясь не упустить ни одной детали.

Прошлой зимой Вася развелся. Бывает. Все оставил жене, скитался по съемным квартирам. Страдал, пил. Бросал пить, страдал. Тут же все, как водится, посыпалось. Неприятности по работе. Проблемы со здоровьем. Словом, почти конец света.

В апреле месяце Васин друг Эдик с семьей уехал в длительную командировку и дал Васе ключи от своей квартиры-однушки. Сказал: заплатишь потом, когда сможешь, и сколько сможешь, а не сможешь — фиг с ним.

Друг все-таки. Такое еще случается у нас на Родине. И довольно часто.

И вот Вася взял свой старый кочевой чемоданчик на колесиках и поехал осваивать новое жилье. Где-то в Бутово.

Идет он по Бутову, по апрельскому месиву и ищет Эдикову однушку. Вокруг никого. Наконец — навстречу идет мужик. Весьма странного вида.

— Извините, — говорит Вася, — вы не знаете, где здесь дом 13 дробь 3?

Мужик с интересом посмотрел на его большой черный двухколесный чемодан.

— Чирик дай, скажу.

Голос у мужика был густой, как парная говядина. Сам — маленький, не больше метра шестидесяти. Лицо — сложная система ассиметричных буераков с двумя хитрыми васильковыми дырками. На нем был бывший пиджак неопределенного цвета, на пару размеров больше нужного, черные лоснящиеся физкультурные штаны с пепельными лампасами и алые шиповки типа двух красных увядших перцев.

«Знойный типаж», — подумал Василий, порылся в кармане и достал желтую монету:

— На́.

— Мерси, — сказал мужик, ловко подбросил монетку, поймал ее и отправил в нагрудный карман, — пошли покажу.

— Меня зовут Контсантэн, — сказал мужик.

— А меня — Базилевс.

«Константэн», нисколько не смутившись, протянул Василию руку, и тот не без опаски пожал ее. Он думал, что она будет мокрая, холодная и липкая, но она оказалась сухой и теплой.

— Далеко идти-то? — спросил Василий.

— Ты Хомяка знаешь?

— Нет.

— Из второго подъезда.

— Нет.

— В больницу попал Хомяк.

— Я не знаю Хомяка.

— Ты в семидесятой школе учился?

— Нет, я вообще неместный.

Эта новость совершенно никак не подействовала на Константэна. Он с треском высморкался, сказал шепотом «вуаля» и продолжил:

— Напился Хомяк позавчера и пошел к метро за добавкой. Добавил он у метро и забыл, где дом. Забыл он, где дом, и пошел он в метро искать свой дом. Пришел он в метро — а там — бонжур тебе — эскалатор. Стал Хомяк на эскалатор и поехал вниз. Едет-едет, а там у какой-то мадам дубленка в эскалаторе застряла. Дубленка застряла — а эта старая мандель де тревиль бутон нажала…

— Какой «бутон»?

— «Бутон» — это по-франсе́ кнопка.

— А «мандель де тревиль» — это кто?

— Это старая макака, которая в нашем метро в стакане сидит и эскалатор включает и выключает. Михайловна. Из двадцатого дома. Ты ее знаешь?

— Нет, не знаю. Я неместный.

— Покатился Хомяк вниз, — эпически продолжил Константэн. — А поздно уже было, народу-то было мало. Народу было мало, он с ветерком почти без препятствий донизу почти и докатился. Ну и переломал себе все. Ногу и руку. И башкой ударился. Вот так-то.

— Да, печальная история.

— Се ля ви. Жалко Хомяка. Хомяк хороший. Собак бездомных кормит. На гитаре умеет. У него жена — Зинаида. Ты ее знаешь?

— Нет. Я и Хомяка не знаю…

— А Зинаида тоже отличная мадам. Шестой размер у Зинаиды. Мечта Рубенса. Ты Рубенса знаешь?

— Знаю… Не лично, конечно…

— Смотришь — и сразу покой на душе. Хороший человек Зинаида. Талантливая женщина. Тебе какой подъезд?

— Мне двести двадцать первая квартира.

— Это четвертый. Там Гоблин живет. Ты его…

— Нет, не знаю я Гоблина.

— Ты поменялся, что ли?

— Нет. Развелся я. Вот, снимаю…

— А! Хорошее дело, завидую. Я бы со своей росомахой тоже развелся. Но нельзя.

— Почему?

— Пропаду. Ну, будь. Я в третьем, в сто шестьдесят второй. Спасибо за чирик. Верну. Оревуар, Базя. Иди, Базя, навстречу своему счастью.

— Пока, — ответил Василий и с удивлением ощутил, что ему совсем не противно жить. Первый раз за три месяца.

В подъезде было темно, пахло квашеной капустой и кошками. Василий медленно поднялся по лестнице. Чемодан семь раз повторил «Базя», «Базя», «Базя». Василий почему-то улыбнулся, нащупал кнопку лифта, похожую на обгрызенную бутылочную пробку. «Бутон», — подумал Василий.

Не успел он нажать на «бутон», как двери лифта сердито кашлянули и кряхтя и охая открылись. Из лифта вышла девушка-блондинка. Симпатичная. «Как Светличная в „Бриллиантовой руке“», — успел подумать Василий:

— Извините, вы не подскажете, на каком этаже двести двадцать первая?

— Седьмой, — ответила девушка.

— Спасибо, — сказал Василий и вдруг почувствовал, что счастлив.

— Там направо.

— Спасибо.

— Счастливого пути, — неожиданно сказала Светличная, загадочно улыбнулась и растворилась во тьме квашеных кошек.

И Васю посетила русская нирвана.

Девушку, как выяснилось на следующий день, звали Василиса. Она была из двести двадцатой.

Они расписались две недели назад. На свадьбе были Константэн со своей росомахой, очень, кстати, миловидной женщиной, Гоблин (летчик в отставке по фамилии Оглоблин) и Хомяк с забинтованной рукой, Зинаида с рубенсовской шестерочкой и Макака Михайловна из «стакана».

И я там был. И пил, и текло, и не попало. Зато со всеми, наконец, познакомился. Кроме Рубенса. И услышал вот эту историю. Вот такая вот тантрическая ваджра. Вуаля.

 

Цигель-штрассе

В Берлине, в двух шагах от Острова Музеев, находится маленькая улица — Цигель-штрассе.

Раньше я думал, что слово «цигель» — турецкое и значит «быстро». Но оказалось, что оно немецкое и значит «кирпич». Я узнал об атом случайно, в октябре 199… года, когда мы с моим приятелем доцентом Коляном (Николаем Николаевичем) приехали в Берлин читать лекции о русской культуре. Колян должен был читать о литературе. А я — о языке. Русском, разумеется.

Ни я, ни Колян немецкого языка не знали, не знаем и не будем знать никогда. В самолёте, выпив по 250 виски, мы решили соединить наши несуществующие знания немецкого языка в единый кулак. Кулак получился маленький, но убойный, как, кстати сказать, всегда и бывает у хороших боксёров-нокаутистов.

Я внес в копилку германистики следующие выражения: «Йа», «йаволь», «нихт», «найн», «цурюк» и «майне мутер». Колян любит пышность и экспрессию. Он тяготеет к деконструктиву и макаронизму. Его выражения были следующие: «Айн, цвай, драй, приходи вечером в сарай», «нихт, бля, шиссен, майне либе», «дринкен бир унд шнапс» и «надо арбайтен унд копайтен». Мы выпили ещё по сто и хором вспомнили «Гитлер капут». И весь самолёт внимательно посмотрел в нашу сторону.

Между тем самолёт снижался. Под нами был серо-коричневый город, при одном взгляде на который сразу откуда-то из генетических глубин подсознания возникала мысль о бомбёжке.

Огромный аэропорт. Аккуратная немецкая пустота. Не знаю, как выразить эту идею. Германия очень похожа на Россию. Только у них везде аккуратная пустота, а у нас небрежное запустение. Представьте себе пустырь с ровными куртинами из крапивы и лебеды, симметрично разложенными дохлыми собаками. Табличка: «дохлая собака № 7: прямо, двести пять метров». И т. д. Это и будет Германия. А у нас, к примеру, дохлая собака или даже человек валяется у входа в «Метрополь» без всякой таблички. У нас небрежность доходит до маразма, а у них аккуратность до идиотизма. Но по сути дела это одно и то же. И в том и в другом есть поэзия, причём метафизическая, запредельная. Они Бытие превращают в Небытие, в Абсолют, в Пустоту, а мы Небытие, Абсолют, Пустоту превращаем в Бытие. А может быть, и наоборот. Видите, я и сам запутался в нашей нелегкой близости.

Всё это мы обсуждали в Коляном около таблички «Полицай Контроль». Я сказал:

— Колян! Ты можешь перевести мне эту табличку?

— Йа, — сказал Колян. — Легко. Полицейский на контроле. Иначе говоря: мусор на стрёме. Или так: фриц с моноклем.

— Замечательный перевод, — сказал я. — В нём есть поэзия.

— В нем нет ничего, кроме поэзии. Это чистая поэзия. Искусство для искусства. Нет ничего вреднее, чем знать язык оригинала.

— Вообще языки знать вредно, — добавил я.

— Очень вредно. Смертельно опасно.

Он икнул нижней частью живота и эпически продолжил:

— Лет двадцать назад на рабфаке я узнал один иностранный язык. Почти в совершенстве. Не в совершенстве, но почти. То есть я знал слова из этого языка, много слов. Не один десяток. Почти два. Но связывать их во фразы я не мог. Если бы я мог связывать слова во фразы, я бы знал язык в совершенстве. Так? Но этого-то я как раз и не умел. Я брал одно слово — и понимал (Колян крепко брал воображаемое слово в свой багровый оковалок). Брал другое (Колян сжимал свою вторую свёклину) — и тоже понимал. Потом я ставил слова вместе (кулаки со всхлипом сталкивались) — и не понимал!

— Так бывает, — сказал я и икнул правым плечом.

— Так бывает в иностранных языках. А в русском так не бывает, — уверенно сказал Колян, выбросив воображаемые слова куда-то в немецкого мусора. — У нас все слова соединяются как по маслу. Даже, сука, нехорошие. Надо, кстати, рассказать об этом немецким коллегам. Чтоб они были в курсе. А то это интересное культурологическое наблюдение пройдёт мимо них.

В аэропорту нас встретила фрау Марта. Это была крепкая, как будто резиновая, румяная женщина, одетая, как все немки, с безвкусием, переходящим в какую-то марсианскую эстетику. На ней был серый мужской плащ, зелёные брюки и розовые кроссовки. На плече она держала бежевую сумку под крокодила. Как будто крокодилы бывают бежевые. Крашеные белые волосы. В ушах зачем-то малахитовые серьги (вероятно, под цвет брюк). Розовое лицо, под цвет кроссовок, растянуто в широкой доброй улыбке. Добавлю, что многие немки, улыбаясь, от избытка здоровья широко раздувают ноздри. Вот такая пёстрая ноздреватая Брунгильда встретила нас в аэропорту.

— Ошен рада. Мой названий Марта. Бодро пожаловат! Как дела?

— Дела как сажа бела, — охотно отозвался Колян. — Некислое у тебя название. У нас говорят: Марток, надевай трое порток. Вот его название — Вовик (это — про меня). Моё — Коля. Коля в квадрате. Фирштейн?

— Йа! — страстно моргнула ноздрями фрау Марта. На её лице не появилось ни грамма растерянности. Отчётливо произнесла: — Фирштейн! Фофик. Коля-квадрат. Ошен пррыятна.

И пожала нам руки, крепко, как будто вручая почётную грамоту за победу в лагерном первенстве по прыжкам в длину.

Пока мы шли к электричке, Колян всё время жарко шептал мне на ухо: «У-у, какая Марта, у-у, какая у неё фрау!» Я понял, что поездка в Берлин не пройдёт для него впустую.

Электричка (скажем так: это их тевтонское метро, только наземное) домчала нас до какого-то аккуратного восточно-берлинского полустанка и выплюнула под серую арку моста.

Восточный Берлин был весь в строительных лесах, наскоро сколоченных заборах, ямах. Дома были обмотаны ремонтной тканью. Немцы реконструировали Берлин, чтобы сделать из него столицу объединенной Германии. Колян смотрел на новую столицу объединенной Германии недобрым мутным взглядом.

Фрау Марта резво повела нас какими-то переулками. После нескольких поворотов мы остановились напротив стеклянной двери типичного серого здания.

— Это обшшежитий, — сказала Фрау Марта. Нос её плотоядно пульсировал. — Здесь — жить. Это — Цигель-штрассе. Там — Фридрих-штрассе. Всегда легко находить Фридрих-штрассе. Если потеряль — спросиль Фридрих-штрассе. Идти, идти, и вот — Цигель-штрассе.

— Как у них, у падел-фрицев всё просто, — со злобным восхищением сказал Колян. — «Здесь — жить». БАМу — быть!

— Да, ошшень проста! Всегда находить Фридрих-штрассе! — обрадовалась фрау Марта и засмеялась, как смеются моржи в проруби.

— Мне лично нравится, как она ржёт, — сказал Колян. — Как будёновец.

— Вам нравится обшшежитий, Коля-квадрат? — охотно поддержала беседу фрау Марта.

— Ошшень, — отчеканил Колян.

— А вам, Фофик? — не унималась фрау Марта.

— Ошшень-квадрат, — ответил я уверенно.

— Тогда — бодро пожаловать! — пригласила нас фрау Марта.

Мы бодро пожаловали на третий этаж и зашли в наши апартаменты. Прекрасная комната. Сортир, ванная. Кактус на телевизоре. Так сказать, красочная виньетка по-немецки. Когда я снял куртку, то обнаружил, что Колян и фрау Марта уже сидят на диване и Колян разливает виски.

— Русский традиций! — уверенно сказала фрау Марта. — За Коля-квадрат унд Фофик на Берлин!

— На Берлин! — сказал я.

Мы выпили виски, причём фрау Марта крякнула громче всех, издав звук, похожий на тот, который издаёт лихо сморкнувшийся шолоховский казак.

— Не женщина — Чапай, — восхитился Колян. — Не понимаю, как мы их победили?

— Случайно, — сказал я. — А потом, кто сказал, что мы их победили? Они специально сдались.

— Как так? — не понимал Колян. — Мы водрузили флаг на этом ихнем… как его? Нацмен водрузил.

— Водрузил. А теперь они нам водружают. По самое пенсне.

Фрау Марта радостно пылала, как июньский восход. Она переводила глаза то на меня, то на Коляна, как будто смотрела теннисную партию. И по её лицу было видно, что она не понимает ничего и в то же время — понимает всё.

Жизнь в Берлине у нас была странная. Разумеется, никаких лекций мы читать не собирались, да нас никто особо и не просил.

Фрау Марта практически поселилась у нас в номере. У Коляна. Она идиллически поливала кактус, чётко и честно разливала виски, быстро учила русские слова, причём Колян зорко отслеживал новые поступления в словарь фрау Марты. В первый день она освоила следующие слова и выражения: «расхлебенил», «плеснуть по двадцать восемь булечек», «твои товарищи в овраге лошадь доедают» и «фигак». На второй день — «мамзели и девицы, извольте объясниться», «пощекотить в лёгкую» и «ягодичка ты моя». На третий день уже пошла такая густая экзотика, что кроме как «зеленя на крутояре» я ничего не запомнил.

Берлин — город большой. К тому же — серый и скучный. Как там столько лет жил Штирлиц, я не понимаю, да ещё без женщины. В Западном Берлине ещё жить можно, причём жить там можно за счёт всего не немецкого, например, если всё время сидеть в итальянских забегаловках. В восточном Берлине всё — чисто немецкое, поэтому там жить нельзя. Но мы жили.

Мы выдержали в Берлине десять дней. Нам помогли русская культура и фрау Марта.

В один из последних дней, вечером мы сидели в «обшшежитий» и пили виски.

Фрау Марта в ядовито-желтом мини-бикини и армейской шапке-ушанке, подаренной ей Коляном, пьяно плакала и поливала кактус виски. Размазывая тушь по пунцовым щекам, она громко говорила:

— Пей, фриц-кактусяра!.. Пей, немецкая колючка! Коля-квадрат унд Фофик платиль… За нас с вами, за плохой слоф с ними. За Цигель-штрассе на Берлин! Жить — один раз!.. Деньги — мусор! Один ррас крофф напица, а там — пусть откажут таррмаза, тваю матт!.. Ззалиотные, к Яру!.. Пррапала жисть!

И фрау Марта заученно, наотмашь била головой в шапке об стол. Для этого ей Колян и подарил шапку.

В это время Колян, аккуратно сплевывая на свои огромные трудовые пальцы, неторопливо пересчитывал стодолларовые купюры. На нём были роговые очки от дальнозоркости. Огромные, как в аквариуме, глаза из очков смотрели трезво и благоразумно.

— Тьфу! — говорил он, обстоятельно и обильно смачивая слюной по очереди все десять пальцев. — Деньга, она счёт любит. Как говорится, всё по закону, Вашингтон к Вашингтону. Свои-то денежки считать не прискучит, от своей-то копейки живот не вспучит. Да. Денежка дорожку кладёт, копейка копейку завсегда найдёт. Деньги есть — Иван Иваныч, денег нет — горбатый хрен. Так-то вот. Пёс-то космат — ему и тепло, а мужик-то богат — ему и добро. Коли чаще счёт — так и дружба крепче… Тьфу! Так я говорю, товарищ Мартов?

Перед ним на столе лежало несколько толстых зелёных пачек, перехваченных, как и полагается, чёрными кухонными резинками. Колян нежно смотрел на пачки, вздыхал и выпивал стакан яблочного сока.

— Ддуша болит! — рычала фрау Марта, пьяными глазами выглядывая из-под шапки. Серца ррвёца в степпи! Брадьяга Байкаль переехаль… Ой, стррадаю я, Николяич!

— Страдание душу чистит, — отвечал Колян, щёлкнув резинкой. — Особлив бабью. Вольна баба в языке, а чёрт в бабьем кадыке. Ты поплачь, поплачь, дочка, полегчает, бог слезой выручает. У баб да у пьяных слезы дёшевы. Эк заходится! Совсем заквакалась. Баба что жаба. Выпей, немчура сердечная, с души морок и сойдёт.

— Сапйуся, Николяич, — кручинилась фрау Марта, — саффсием сапйус.

— Чтоб тебе, кобыле берлинской, спиться, надо лет двадцать не просыхать. У тебя же не организм, а этот… бундесрат. Ты пей, а дело разумей. Кто пьёт, у того душа поёт и т. д.

Так наша мирная беседа текла до полуночи.

Улетели мы в яркий, солнечный день. Прощание было бурным. Было ощущение, что нас провожают на фронт.

Потом фрау Марта целый год писала Коляну письма, которые он не читал.

Интересно, как там наш кактус?

 

Тютчев и демография

Если судить по нашим СМИ, то в России сейчас стремительно падают две вещи. Во-первых — духовность. Во-вторых — рождаемость. То есть, говоря иначе, у нас кризис стихов и размножения… Раньше я наивно думал, что связи между поэзией и деторождаемостью нет никакой. Но теперь, когда я, так сказать, взмудрел и развзрослелся, я понял: есть такая связь. Невидимо-мистическая, тонко-неуловимая, но есть. И помогла понять мне это одна поездка. Но — по порядку.

Сейчас в моду всё больше входит такая турфишка: ты, к примеру, садишься в машину, если она у тебя есть, и едешь на пару суток в какой-нибудь русский провинциальный городок. Километров за триста. Разумеется, предварительно заказав номер в местной гостинице. Бродишь по городку, думаешь о главном. Около городка может находиться какой-нибудь Святой Источник, или какая-нибудь усадьба, или монастырь, или грибное место, или охотничье угодье, или сторожка с сеновалом и местными селянками. Это уж — кому что нравится.

Заграница — дело хорошее. Но выясняется, что у нас не хуже.

Некоторые предпочитают ехать на поезде. В смысле усугубления алкогольных экзерсисов. Или — просто глядения в окно. Терапия железнодорожного мордогляда — это, кстати, очень эффективно. Один психолог назвал этот эффект «эффектом шеститысячного столба». То есть он утверждает, что на столбе № 6000 ты впадаешь в полное и безоговорочное просветление. Наши железнодорожные столбы — это типа русских мантр. Самое главное — дотерпеть до 6000. Что нелегко. Я, например, не могу. На 1345-ом столбе я обычно ломаюсь и перехожу к алкогольным процедурам.

Надо сказать, что интенсивный подсад на русскую провинцию осуществляется во всех слоях общества. Рублевский бомонд косяками летает в глубинку на своих джетах (это по-нынешнему: частный самолет) или вертушках. То, что раньше считалось провинциальной тоской гоголевско-щедринского города №№ и «свинцовыми мерзостями русской жизни» (Макс Горький), то, что обидно обзывали «Муходуйск», «Скотозадово» или «Блевочёсово», теперь — наконец-то! — обернулось своей обратной — светлой — стороной. Диалектика.

Я подсел на русскую провинцию сразу и навсегда. Джета у меня нет, но позволить себе купе или обычный авиарейс (если туда летают) я могу.

Последний раз судьба занесла меня в славный город Брянск, а заодно в чудесное место — Овстуг, в усадьбу Федора Ивановича Тютчева. И я — счастлив.

Самолет от Москвы до Брянска летит сорок минут. То есть летит-то он минут десять-пятнадцать чистого времени. Сначала минут двадцать он то ли сердито, то ли растерянно, как пенсионерка по бутику, блуждает по шереметьевским взлетным колдобобинам, потом летит, а потом минут десять рулит уже в Брянске. За время полета стюардессы успевают с неправдоподобной стремительностью напоить клиентов чаем и накормить вафлей «Мишутка» (волшебная вафля!).

Отвафлившись, я вышел из самолета и въехал в Брянск.

Господи, как же я люблю наши города! Покой и задумчивость — как после пятилитровой клизмы.

Прекрасная гостиница «Брянск». Рисепшн взбадривающе называется вахтой. Утром — непреодолимое желание за сорок секунд одеться, застелить постель и выйти на утреннюю перекличку. На этажах — дежурные тетеньки с ключами. Тётеньки — нечто среднее между Васнецовской Алёнушкой и вышибалой из пивного зала «Яма». Ключи — с деревянными бумбульками. Типа лимонки. Похожи на те, которые, помню, мы вытачивали в детстве на уроках труда. На моей бамбульке было аккуратно написано ручкой: «Не лапь: взорвется». Тетеньки, несмотря ни на что, — хорошие, крупные и добрые. Надежные, какие-то. Глядя на них, невольно вспоминаешь такие же добрые, крупные, хорошие и надежные слова: «отёл», «мясомолочный», «приплод», «выпечка», «огузок» и т. д. На завтрак в гостинице вместо йогурта — сметанка. Оладьи, блины, котлетки. Хорошо.

Вообще, глядя на брянцев и — особенно — «брянок» и завтракая сметанкой 25 % жирности, начинаешь всерьёз сомневаться в нашем демографическом кризисе. Общее, так сказать, полноикрие, крутогрудие и тугозадие внушают полный и безоговорочный оптимизм. А сметана, в свою очередь, очень способствует активному, можно сказать, неподдельно заинтересованному восприятию антуража.

Очень сильное впечатление произвел на меня концерт художественной самодеятельности студентов Брянского университета. Например, исполнение танца фламенко. Я был поражен сочетанием жизнеутверждающей русской упитанности и роковой испанской страсти. Думалось: такой Кармен лучше не изменять. А ещё русскую народную песню «Валенки», а заодно и танец под нее исполнила прекрасная девушка с фамилией Кисель. Боже, как она танцевала! В конце, правда, Кисель слегка запутался в ногах и упал на попу. Но это было даже ещё лучше танца. Хлопали Киселю стоя.

А потом я поехал в Тютчевский Овстуг. Это полчаса от Брянска. Господи, какая же благодать! Барский дом, вековые дубы, пруд, дорожки.

По парку бегают две изящные, как паруса, белоснежные легавые. С ними еще одна — кривоногая плотная шавка с лицом прапорщика. Для полноты Бытия. Вроде баланса Дон-Кихота с Санчо Пансой.

В пруду — три алебастровых лебедя с клювами цвета переспелой хурмы. Сначала кажется, что лебеди неживые, настолько они задумчивы и торжественны. Можно сказать, державны. Словом, все в усадьбе (кроме, надо думать, прапорщика), как во времена Федора Ивановича.

Экскурсоводы, влюбленные в свое дело, взахлеб рассказывали об Овстуге и Тютчеве. Посетителей — очень много. Все хотят к Тютчеву. Один из посетителей (судя по плотности — местный человек) спросил:

— Скажите, пожалуйста, а сколько у Тютчева было детей?

— Трое, — ответила женщина-экскурсовод. Подумала и добавила. — От первого брака.

— А от второго? — не унимался посетитель.

— Тоже трое, — сказала женщина. Кстати, женщина — совершенно брянского формата. Сто сорок — сто двадцать — сто сорок. Родина-Мать. Грёза Кустодиева. Майский сон Рубенса. Мечта грузина.

— А ещё дети у Тютчева были?

Женщина слегка покраснела:

— Были.

— Сколько? Кто рожал? — это уже был допрос. Посетитель явно включил Лубянку.

— Трое, — опустила опахала ресниц экскурсоводша. — Денисьева родила. Последняя любовь Федора Ивановича. Ей он посвятил свой знаменитый «Денисьевский цикл»…

— Так, — резюмировал следователь, не обращая внимания на цикл, — трижды три — девять. Неплохо. А у вас дети есть? — вдруг спросил он.

— Есть. А что?..

— Сколько?

— Трое, — окончательно зарделась тютчевед.

— Добр;… - он удовлетворенно шлепнул лопатообразной ладонью себе по ляжке. Звук — как будто пудовый жерех шлепнулся в воду.

Следователь был явно удовлетворен. Я тоже. Как же тут у них на Брянщине всё уютно! Всего по три. Лебедей, кстати, тоже — три. И собак.

В последний, третий, к слову, вечер в Брянске я зашел в местный ресторанчик. Думаю, надо выпить за всё за это. Подходит официантка. Подплывает брянским лебедем.

— Какая, — говорю я, любуясь лебедем, — у вас тут хорошая водка есть?

Она отвечает:

— Самая хорошая — «Тютчев».

Надо же!

— Давайте сто пятьдесят Федора Ивановича… Нет — триста для округлости. И закусить чего-нибудь такого… фирменного…

— У нас тефтели хорошие, — оживился лебедь.

— О! Хорошие, говорите?

— Хорошие, сытные.

— Вот это то, что нужно. Сытные — это в тему. Свиные, надеюсь… В честь 2007?..

— Свиные, — с гордостью сказала лебедь. — С жирком. Обожраться можно.

— Во! Обожраться — это в кассу. Давайте вашего Хрюшку с «Тютчевым».

Выпили мы с Федором Ивановичем. За благословенную Брянщину, за поэзию, за демографию, за Родину. За духовность деторождаемости. Или так: за поэтичное размножение… Какая-то, помню, была удачная формулировка. Но я её на 250-ом грамме забыл. Очень хорошо посидели. Не помню, опять же, как попал в гостиницу. Как взял бумбульку у Алёнушки-вышибалы. Как лёг.

Голова утром не болела. Значит — «Тютчева» не бодяжат. И сметана пошла замечательно. Значит — тефтели как надо усвоились. Пошли, как говорится, не в жир, а в корень.

Я сдал на этаже ключ. Зашел в магазин у вахты, в «Сувениры». Там — продавщица. Красавица. Лицо доброе, румяное, свежее. Шире кокошника.

— Чего, — говорю, — мне тут у вас, девушка, купить?

Она, задушевно:

— Мужчина, приобретите яйца. У нас в Брянске очень хорошие яйца.

Я в курсе. Всенепременно приобрету. Посмотрел яйца. Красивые, расписные, с надписью «Брянскъ».

— Давайте, — говорю, — три. Для ровного счета.

Улыбается кокошник.

А потом я летел домой, в Москву. Пил чай, ел вафлю «Мишутка». Нет, что ни говорите: Родина есть Родина. Как говорится: где родился, там и расплодился. И не просто расплодился, как безмозглый хомяк. А высокодуховно, поэтично расплодился. Как завещал нам великий (а ведь действительно — Великий!) Тютчев. Вот так. И никаких кризисов и разрух.

 

Пупу, Лера и том-ям

Когда говорят и пишут о том, что остров «Пхукет — это жемчужина Индийского океана», — говорят и пишут чистую правду.

Думаю, это единственный рекламный текст, которому я верю. Баунти — никакое не «райское наслаждение». Конфета как конфета. Блендамед не так уж идеально укрепляет зубы и яйца. Паста себе и паста. Но Пхукет — это действительно жемчужина.

Да, Пхукет — добрая тропическая сказка. Тропики здесь не удушливо-бушующие, навязчиво-коварные и назойливо-опасные, как где-нибудь в Африке, а спокойные и совсем-совсем не агрессивные.

Совершенно понятно, почему большинство тайцев исповедует буддизм. Глядя на все это роскошное умиротворение, поневоле поверишь в многоразовую душу. Жить в такой красоте только один раз просто глупо. Жизнь, конечно, — это море страданий, надо разорвать бесконечный круг перевоплощений и прочее и прочее. Все это правильно сказал простветленный принц Гаутама. Но на Пхукете я бы, пожалуй, с удовольствием отстрадал жизней так пятнадцать-двадцать. Причем готов страдать и виде человека, и в виде какого-нибудь кактуса или лобстера. Хоть поломанным пылесосом, только бы на Пхукете, на берегу Андаманского моря.

А у нас и одного раза хватит. Даже полраза. За тридцать с лишним лет в нашем климате так настрадаешься, что не знаешь, как эту-то жизнь до конца дотянуть без цирроза или дуэли. А о следующей — и подумать жутко. Представляете: всё, ручки сложил, помер, отмучился. А тут опять открывай глаза, и (здравствуй, лошадь, я Буденный!) — свинцовые сумерки, слякоть, «третьим будешь?»… Нет, только не это.

Правда, у нас женщины красивые. В качестве компенсации за климат. И на том спасибо, конечно. Но всё-таки лучше кактусом.

В Тайланде, как известно, много странного, но странные вещи воспринимаются там как сами собой разумеющиеся. Сказка ведь.

Например, я никогда ничего не ел более вкусного и острого, чем тайский суп том ям. Но ничто так не лечит гастрит, как этот самый суп. Можете попробовать. Глотаешь вроде бы огонь, как циркач, а в желудке — гаремная нега, бламанже в бархате…

Или: в бухте Фанг Нга, там где знаменитый остров Джеймса Бонда, прямо из воды растет лес. В котором живут морские обезьяны, питающиеся исключительно крабами. Очень деловые такие приматы: нырнул с ветки в океан, побулькал, вынырнул, слопал краба величиной с ленинскую кепку, почесался, опять нырнул. И всё с философским спокойствием.

А рядом с водоплавающими обезьянами в домах на сваях живут морские мусульманские цыгане. Морские мусульманские цыгане — это примерно как желтолицые православные готтентоты. Но эти ничего — живут себе на сваях, растят жемчуг, ловят рыбу, дружат с обезьянами.

Словом, хорошо там.

На Пхукете я провел неделю. Купался, поглощал, как несломанный пылесос, морепродукты, ходил на массаж. Не на какой-то там, о котором вы сразу подумали, а на настоящий, тайский. Приличный, полезный и приятный.

Тайский массаж мне делала девушка П;пу. Прямо на пляже, в неровной, мерцающей, ренуаровской тени бамбукового навеса, Пупу нежно, но решительно выламывала мне ноги, звонко хрустела моими кривыми пальцами, мяла мой гулкий, натруженный рефлексией череп. И все это — полтора часа и за триста батов. По-нашему, по-советски, это где-то семь долларов. Сумма по нынешним временам, скажем прямо, трогательная.

Я вообще люблю массаж. И тайский и русский, любой. В Москве меня приучила к массажу массажистка Лера.

Вообще-то сначала я хотел рассказать о Пупу, но теперь уж расскажу и о Лере, потому что Лера и Пупу мне одинаково дороги. Когда я вижу Леру, я сразу вспоминаю о Пупу, а как только вспоминаю о Пупу, тут же думаю о Лере. Такая вот цепная реакция, которую очень трудно остановить. Лера приходит к нам по воскресеньям. Сначала она делает массаж моей жене, затем — легкий, больше для порядка — моему восьмилетнему сыну, а потом мне. В целом процесс занимает часа четыре, иногда — пять. Стоит вся эта радость двадцать долларов. То есть у Леры те же расценки, что и у Пупу.

У Леры есть одна особенность: она всё время разговаривает. Очень-очень быстро и большей частью — сама собой. О чем там они говорят с женой — не знаю. Думаю, их беседы действительно хоть как-то напоминают диалог, потому что моя жена, так сказать, щебетлива, как и все женщины. Леру переговорить трудно, но какую-то конкуренцию моя жена составить ей всё-таки может. Чего никак нельзя сказать обо мне.

Когда женщины говорят, я молчу. С самого рождения. Эта мудрость досталась мне генетически. Родители мне рассказывали, что, когда я начинал кричать в своей коляске, был только один способ заставить меня замолчать — подкатить мою коляску к коляске орущей Олечки (нашей двухмесячной соседки по даче в Пахре). Как только я слышал Олечкины вопли, я мирно засыпал, утопая в блаженных слюнях. Олечка кричала постоянно, и поэтому я вырос очень спокойным, уравновешенным человеком.

Итак, когда женщины говорят, я молчу. Иногда, конечно, издаю какие-нибудь звуки, чтобы показать, что я еще не умер. Звуки эти представляют собой нечто среднее между стоном раненого бойца и ворчанием старого пса в будке. Причем этот звуковой комплекс претендует на передачу некоего изумления перед глубиной мысли, высказанной собеседницей. Изумления в рамках приличия. Такого солидного, цивилизованного изумления с примесью русской похмельной куртуазности.

Лера — родом из Севастополя. В Москве живет уже лет семь. У нее высшее гуманитарное образование. Профессия — научный коммунизм. То есть в каком-то смысле Лера — философ. Классиков марксизма-ленинизма Лера знает на зубок. Очень любит их цитировать. Меня, например, она называет «низы». А себя — «верхи». «Верхи готовы. Низы уже хотят?» Или: «Низы, не напрягайте животик». «Низы, повернитесь к верхам спинкой». И ещё Лере очень нравится, что меня зовут Вовой, как Ленина. Иногда она называет меня «нижним Вовой» или «Вовой снизу».

Лера уже давно уехала из Севастополя, но темпераментное крымское солнце поселилось в её обширном организме (весит она далеко за сто) навсегда.

— Здравствуйте, Вова! — лучезарно улыбается Лера, когда я вхожу в комнату. — Весело влазьте на столик, и толстуха Лера вас немного помацает.

Я издаю хриплый стон приветствия и весело «влажу» на столик. Мацанье низов начинается. А мацает Лера хорошо — после ее массажей я иногда кричу во сне. Жена говорит, что я выкрикиваю какие-то антимилитаристские лозунги.

— Вова, ложитесь на ваш худенький, как у шакала, животик, и толстуха Лера будет потихоньку чавкать вашу трудную спинку. Вот так, осторожненько, потихонечку, как девушка, как красавица…

«Потихонечку» — это значит дубовый стол ходит ходуном и стонет вместе со мной.

— Низы, не дергайтесь, кино «Чапаев» еще не началось. Вы не обиделись в смысле шакала, Вова?

Вова сипато урчит, в смысле «нет».

— Не обижайтесь, Вова. Просто — как все толстые девочки — Лера не может без слез смотреть на худые животы. Они действуют на Леру, как присужденная, но не полученная Нобелевская премия. Лежите смирно и не шевелите ребрышками, как осминог присосками. Расслабьте ваш поджарый атлетический организм, Вова, я вам пока ничего не собиралась ломать. Но если всё-таки что-нибудь скоропостижно треснет, вы дайте мне добрую весть, не стесняйтесь, потому что поломка клиента не входит в Лерины планы. У вас, Вова, очень трудная спинка. Ваш пышный сколиоз напоминает жизненный путь Павки Корчагина. Можно, я буду звать вас карельской березкой?

Рычание с оттенком храпа — в значении «можно».

— Спасибо, Вова. Вы очень добрый худыша. Вообще — добрыми чаще бывают толстыш; и толстышки, но вы приятное исключение из этого правила. Почему — чтобы быть добрым — надо обязательно иметь живот, как у камышового кота? Это же подлый нонсенс и демагогические происки. Сейчас я буду распрямлять вашу опасную горную тропку. Не дергайте, пожалуйста, пяткой, как взволнованый псих. Это всего лишь массаж, а не революционная ситуация. Не кричите про запас, штурм Зимнего еще впереди. И не пыхтите, как броненосец «Потемкин». Терп;те, вы же мощный спартанский юноша, а не японская хризантема. Вы не обиделись против психа и хризантемы? Не обижайтесь. У вас очень нелегкая спинка. Отчего вы такой кривой, Вова? В каких позах вы спите по ночам? Это же невозможно представить без краски стыда. Можно подумать, что в детстве вас заставляли ночевать на кремлевской стене. Вам надо висеть, Вова, не менее десяти минут в сутки. Вы знаете, что у всех повешенных удавленников, извините за пикантность, идеальный позвоночник? Нет, я не пропагандирую вас за повеситься, это было бы слишком вульгарно, но поза задумчивой груши целебна для вас, как диета из вареной морковки для толстухи Леры. Вы, конечно, очень костлявая и малокалорийная груша, но без висеть вы к старости станете помесью лабиринта с гармошкой…

Здесь я издаю гадючье шипенье.

— Да, Вова, что-то немного хрустнуло, но не надо трагически усугублять, — комментирует Лера, хладнокровно продолжая наминать мою спину, как матерый глиномес. — Если бы что-нибудь реалистически поломалось, вы бы, Вова, издали совсем другие звуки или не издали бы уже никаких. Но летального исхода верхи не хотят. Лера всё делает правильно, как девушка, как красавица. Просто один общительный позвонок немного расстался с другим, и они оба издали коллективный вопль разлуки. Вы же не любите, Вова, расставаться с женой?

Я тревожно мычу, как гибрид шмеля с быком.

— Да, расставание с супругой неоднозначно, как и смерть тёщи. Это понятно. А что есть на свете однозначного, Вова? Да, я — очень толстая одинокая девочка, которая любит кушать торт «Птичье молоко» и запивать его пивом «Доктор Дизель». Да, единство и борьба противоположностей свили в душе Леры свое подлое гнездо. Вы, конечно, скажете, Вова, что это развратно, как мелкобуржуазный секс втроем или великодержавное пьянство по одному. Вы же не заниметесь сексом втроем и не пьянствуете по одному, Вова?

Я издал отрицательный пароходный гудок.

— Я так и знала. Потому что вы интеллигентный худыша с трудной спинкой, но честным, как у Данко, сердцем. Вы любите Грина, в смысле «Алых парусов»?..

Ну, и так далее. От Грина Лера плавно переходит на эскалопы, от эскалопов — почему-то к Бакунину, от Бакунина — к китайскому слабительному средству «Летящая ласточка».

С массажа я уползаю, как Маресьев, во сне тревожно мечусь, шепча что-то насчет бесчеловечности бомбардировок Югославии.

Потом наступает утро после операции. Я заново учусь ходить, радуясь, как дитя, своим первым шагам. Неделя на восстановление. В следующее воскресенье все начинается заново.

Вот такая вот она, Лера из Севастополя.

Совсем другое дело — Пупу с Пхукета.

Пупу весит не больше сорока пяти килограммов. Она нежна, как лотос, задумчива, как предрассветное Андаманское море, и тиха, как вечерние тайские джунгли. Меня она зовет «мужчина» («man»). Но это совсем не тот «мужчина», который «мужчина, вас тут не стояло». Это «мужчина» в смысле «ты — мужчина, а я — женщина».

Когда я в первый раз доверчиво лег на циновку перед Пупу, Пупу спросила:

— Как тебя зовут, мужчина? («What is your name, man?»)

— Владимир, — ответил я.

— Мла-вди-рим? — переспросила, жемчужно смеясь, Пупу. Такое смешное и длинное имя. Как дохлый питон.

— Вла-ди-мир, — пояснил я и добавил зачем-то, как мне показалось, для ясности:

— Как Ленин.

Но Пупу Ленина не знала.

И я вздрогнул, неожиданно осознав, что первый раз в жизни говорю с девушкой, которая совсем ничего не слышала о Ленине. И от этого она стала еще во сто раз привлекательнее. Девушка Пупу с Пхукета, которая ничего не знает о Ленине!

Что может быть эротичнее девушки, которая ничего не знает о Ленине? Ведь рассказать девушке о Ленине — это, пожалуй, в чем-то лишить её невинности. Но у меня не было таких мыслей.

Наши диалоги с Пупу во время массажа были похожи на неторопливую, томную перекличку птиц в вечернем лесу.

— Закат («sunset»), — говорила Пупу, задумчиво глядя на ослепительно алый атлас океана. Атлас, натянутый над жертвенным костром.

Пауза. Огненные айсберги облаков тихо растворяются в зеленом небе и становятся призраками. Алый атлас океана превращается в бордовый шелк.

— Да, — говорил я. — Красивый закат.

Пауза. Маленькие пальцы Пупу гладят мои виски, нежно нажимая на какие-то таинственные точки. По телу приятно гуляют горячие и холодные волны. Бордовый шелк как бы пропитывается, набухает темно-вишневым соком океанических глубин, тускнеет, тяжелеет и, наконец, становится горячей черной кровью. Стремительно, как черная хищная птица, на нас падает ночь.

— Красивый морской закат, — говорила Пупу. — Он кончился. Ты любишь закаты, мужчина?

Пауза. Начинают стрекотать какие-то насекомые. Наверное, цикады. Звонко щелкают суставы моих пальцев, выдергиваемых Пупу. От ресторана идет тонкий томительный лимонный запах том яма.

— Я очень люблю закаты, — говорю я сглатывая слюну.

— До завтра, мужчина, — говорит Пупу

— Последнее, что я вижу: небо цвета черного жемчуга. Ломкий, зыбкий силуэт Пупу, перламутровые вспышки зубов и глаз.

— До завтра, Пупу.

— До завтра, мужчина.

И вот я в Москве, и мне снится сон. Я живу в Тайланде, в деревне морских цыган, с Лерой и Пупу. Морские цыгане ведь мусульмане, значит многоженство там того, разрешается. Да, совсем забыл, еще ведь у меня есть эта… базовая жена. Значит так: я живу с ведущей женой, Лерой и Пупу в доме на сваях посреди Андаманского моря. Утром я купаюсь, ловлю крабов вместе с обезьянами и ужу рыбу вместе с цыганами. Потом Лера делает мне утренний массаж. Месит глину моих бицепсов, трещит моими дефективными позвонками, рассказывает о Ленине. В это время моя генеральная жена варит том ям из добытых мною крабов и рыб. Обед. Отдых. А вечером, на закате, Пупу гладит мне виски и пятки. А я любуюсь на заход солнца и рассказываю Пупу о Ленине. И так — изо дня в день, из года в год. И все мы будем жить долго и счастливо. И умрем в один день. А потом родимся снова, и опять будет та же сказка: Лера, Пупу, том ям, закаты, Ленин… И так до бесконечности по неугомонной сансаре — волшебному кругу перевоплощений, пока безжалостная нирвана не оборвет нашу массажно-гастрономическую идиллию. Но это будет не скоро, когда-нибудь потом, через тысячу лет.

Мужское счастье, вот оно!

Только, блин: по четырнадцать баксов в день — это ж на круг почти полштуки гринА в месяц! Еханый бабай! Шесть кусков в год на одних костоломов! Прикинь, блин! И так двадцать жизней. Это же разорёж!

Нет, надо всё обкашлять с моим самоваром. Она по бабкам на раз рассекает. Не то что я.

 

Три писка

Мой рост — 1 метр 75 сантиметров, если, конечно, не сутулиться. Вес — 77 килограммов, если, конечно, не после четырёх кружек пива.

У меня всегда была только одна заповедная мечта: похудеть на два килограмма. Потому что я с детства знаю: мужчина должен весить столько, сколько в нём сантиметров. Помимо метра. Я плохо выражаю свои мысли, но вы меня поняли.

Кто придумал всю эту дурь про килограммо-метро-сантиметры — не знаю и знать не хочу. Наверно, какой-то маньяк с математическим образованием.

Генеральный менеджер одной фирмы, торгующей удобрениями, Андрюша Горшков, имеет рост метр пятьдесят девять, а вес — сто два. И он совершенно счастлив. У него уже было четыре жены и есть дача в Каталонии. Менеджер другой фирмы, торгующей трубами, Сеня Богомолов, весит шестьдесят девять, зато рост у него метр девяносто три. И при этом Сеня такой оптимист, что даже тёщу называет «Мамулечкой», метро — «Подземным царством», а чартерные рейсы — «Полётами на Луну» или «Ездой в незнаемое».

Но что бы там ни говорили, у меня всегда была одна подсознательная мечта: весить 75 кг. Как будто, если я буду весить 75, наступит счастье.

Ну так вот.

Мысль о 75 килограммах особенно остро меня мучает в турах и на курортах. Потому что курорт — это место, где принято оздоравливаться, несмотря на шведский стол, уютные лежаки и так далее. А на экскурсиях принято употреблять духовную пищу, а не материальную.

Но вот как-то раз я поехал в Китай. Без всякой надежды на похудение, потому что — как и все мы — был по уши наслышан про волшебную китайскую кухню: про утку по-пекински, креветки по-тайбейски и всякие черепашьи супы по-шанхайски.

Сел, поехал. Вернее, полетел.

В самолёте у них всё так же, кроме зелёного чая и утренней зарядки, которую передают по телевизору. Зарядка мне понравилась. Я её, разумеется, не делал (достаточно я её наделался под гармошку в пионерских лагерях), но внутренне одобрил. Китайцы же самозабвенно крутили конечностями, громко, как собаки, зевали и радостно смеялись, встречая новый день.

Наша группа прилетела в Пекин.

Но сначала о группе, потому что о наших экскурсионных группах можно писать целые илиады с одиссеями.

Группа наша была большая, человек двадцать пять. Основная масса оказалась молчаливой. Одни были молчаливыми по жизни, другие, видимо, с перманентного перепою. Третьи, вероятно, просто знали мало слов.

Костяк, так сказать, актив группы составляло несколько человек.

Во-первых, некто Иван Сергеич, которого в любой ситуации интересовал лишь один вопрос: сколько кто получает. Сколько получали евнухи императора в Запретном Городе Гугун? Сколько получает наш экскурсовод? Сколько получаю я? Сколько получал мой прадед, служивший у Колчака? Сколько получал сам Колчак? Какова средняя зарплата китайского сталевара? Сколько имеет в день средний южнокитайский бомж, сдающий пустые кокосы?.. Почём в Китае похоронить? Каков в Китае штраф за второго ребёнка? А что, если двойня? Каков минимальный оклад китайского кандидата почвоведческих наук? А искусствоведческих? Какова в Китае минимальная для чиновника взятка, за которую расстреливают? А кто расстреливает и сколько получает?.. При этом он ещё все время переспрашивал: «Это чистыми?» Или: «Это грязными?»

Все финансовые сведения Иван Сергеич аккуратно заносил в блокнот и глубоко и удовлетворённо вздыхал после каждой записи, как после удачной клизмы.

Во-вторых, в костяк группы входила некто Анна, женщина средних лет, в парике под Суворова, которая всё время бегала, всем интересовалась, всюду лазила и отовсюду падала. К концу тура она чуть было окончательно не убилась, едва не полетев вниз париком с Большой Пагоды Диких Гусей (очаровательной, кстати, пагоды), но Бог миловал. Зато она потеряла-таки парик где-то в пещерах Лунь Мэнь.

Третьим активистом был некто Жора из Салехарда. Жора в самый первый день в Китае купил цитатник Мао Цзэдуна на русском языке и с тех пор изъяснялся только крылатыми маоцзэдунизмами. Типа того: «Кто побывал на Великой Китайской Стене, тот молодец. Кто не побывал на Великой Китайской Стене, тот не молодец».

Утром, наложив себе на тарелку целую гору свиных шкварок, Жора говорил: «Кто не мечет поросятину перед тяжёлым трудовым днём, тот не молодец. Кто зажёвывает свинью на завтрак, тот молодец».

Накупив в городе Сиань пуда полтора всяких статуэток из фарфора, Жора нравоучительно вымаодзедунивал: «Кто покупает фарфоровое зверьё, тот молодец. А кого на фарфоровую фауну душит жаба, тот ни фига не молодец».

Наконец, очень активными туристами была пожилая пара: Пётр Кузьмич и Мария Никитична.

Сначала насчёт Петра Кузьмича.

Садимся мы, например, в поезд Сиань-Лоян, а Пётр Кузьмич и говорит:

— А вот сейчас китайские товарищи отцепють наш голубой вагончик… отгонють его в отдельный ангарчик… и проведут с каждым… индивидуальную беседочку… на предмет знания устава КПК…

А глаза такие добрые-добрые. У Петра Кузьмича, а не у китайских товарищей.

Заходим в кантонский ресторан, а Пётр Кузьмич:

— А вот сейчас наши азиатские коллеги разведуть нас… по отдельным кабинетикам… и устроють… каждому… допросик с пристрастием… насчёт лояльности… курсу партии…

И так до бесконечности.

С Марией Никитичной вышла другая история. Ещё в Пекине экскурсовод рассказал нам о знаменитом китайском блюде «три писка». Ну, вы знаете. Берётся живой новорожденный мышонок и, пардон, естся. Подается мышонок китайцами. Мышонок, если его правильно есть, должен успеть издать всего три писка: когда он, бедный, родился, когда его, родного, насаживают на палочку и когда его, сладенького, ест китаец. Очень трогательный деликатес.

Честно говоря, словосочетание «Три писка» у меня ассоциируется с другим. Когда женщина входит в море (это проверено тысячами примеров), она издаёт первый писк, когда вода касается ног, второй — когда живота, третий — когда груди. Не знаю, какая связь между китайским блюдом и женским купанием, но чувствую — она есть.

Марию Никитичну повествование о китайском мышеедстве поразило в самое сердце.

— Что же это за публика, которая кушает мышА?! — изумилась Мария Никитична и с тех пор на китайцев косилась (извините за смысловую тавтологию) с недоверием и всех нас достала своими риторическими вопросами типа:

— Как же это можно питаться хвостатым парным мышОм?!

Или:

— Что же это за готовое блюдО, если мышОвое дитё пищит?!

На что Пётр Кузьмич щурился и говорил:

— А вот сейчас, мать, наши друзья с Востока… как рассодють нас по отдельным комнаткам… как раздОдють каждому по малолетнему мышУ с вилкой…

Мария Никитична на это ахала, всплескивала руками, а Пётр Кузьмич удовлетворённо улыбался. Всё это очень напоминало гоголевских «старосветских помещиков».

Вот в таком лихом составе мы и колесили по Китаю.

Должен сознаться: история про пищащего «мышА» поразила не только Марию Никитичну, но и меня. И я сразу стал по отношению к китайской кухне каким-то таким гордым и подозрительным.

А тур у меня был такой, что всё включено: и завтраки, и обеды, и ужины. Завтракаем мы, например, рано утром в городе Лоян, потом едем по горам в монастырь Шаолинь, родину вдумчивого буддийского мордобоя, там обедаем по-вегетариански (об этом ниже), а потом на самолёт — и в Кантон (Гуаньчжоу), где и ужинаем. И всё в таком же неугомонном духе. На перекладных, можно сказать. И совершенно некогда сходить налево. В гастрономическом смысле: посидеть в каком-нибудь европейском ресторане, поесть чего-нибудь простого, незатейливого, вроде спагетти или хотя бы пюре, чтобы прийти в себя от всей этой мышовой экзотики. И так почти две недели. Тихий ужас.

Происходило всё примерно так. Заваливаемся мы на очередной ужин в каком-нибудь очередном городе. Скажем, Чженчжоу. Маленький такой городок, население — не больше шести миллионов. Ерунда, город-лиллипут.

Садимся за круглый стол. Посередине стола — ещё один крутящийся стол, обычно стеклянный.

Перед тобой — плошка для риса, плошка для чая, масюсенькая тарелочка (чтоб не обожраться сгоряча) и палочки. Вилки — где есть, где нет. Вместо салфеток местами подают туалетную бумагу. Ладно.

Начинается разнос снеди. Презентация разносолов.

Китай — первая страна, где я не понимал, что ем. Трагизм ситуации заключается ещё и в том, что некому объяснить. Экскурсовод таких слов не знает. Машет ручкой и говорит: «Вакусна, вакусна…» И никто ни слова, хотя бы по-английски.

И вот сидим мы за этим круглым столом. Приносят нам какие-то тарелки с чем-то непонятным. Кажется, картошка в сахаре, соевые креветки с бамбуком, свинина с вареньем… Крутим мы этот стол, как русскую рулетку. В ожидании, какое же из этих блюд тебя порешит. Завязывается светский разговор.

— А где же новорождённая мышА? — это добрый Пётр Кузьмич. Вместо «приятного аппетита».

— Кажется, это что-то вроде чесночной рыбы в мармеладе, — говорит Анна, нервно поправляя парик и тыкая палочкой во что-то отдалённо напоминающее задумавшееся оливье. Анна всё время пробует первой: у неё хороший набор лекарств. И она ими нас всех снабжает.

— Как же это, прямо с хвостом, с волосьями… — не унимается Марья Никитична.

— Интересно, а почём у них тут постричься? — достаёт свой блокнот Иван Сергеевич.

— А вот сейчас… местные сотрудники… приглАсють нас в специальное помещение… и пОстригуть всех… под нулик… а потом… дОдють по кайлу… и на рисовую ниву… — встревает Пётр Кузьмич.

— Зачем же на рисовой… рисовом поле кайло? — поддерживаю как могу беседу я.

— Они нОйдють, — отвечает Пётр Кузьмич. — Они такея.

— А кто кушает вот это, — весело говорит Жора, торжественно поднимая палочками что-то такое, типа замазки, — тот не просто не молодец, тот самое последнее рогатое чувырло. Такое у нас даже на зоне не дают.

— У него же и целый кишок внутре… — продолжает недоумевать Марья Никитична.

— Думаю, что охранникам в Китае платят прилично, — вдумчиво предполагает Иван Сергеевич.

— Ой, как остро! — восклицает Анна, снимает парик и начинает им обмахиваться.

— Может, хоть супчика похлебать, — печально говорю я.

— На рисовой ниве нам всем супчика нОльють… в люминовые плошечки, — улыбается Пётр Кузьмич.

— И зубья у него, наверное, молочные… — медитирует Марья Никитична. — Он же кусИть мОгет.

— А вот и хлеб несут! — радуюсь я.

Тут такая примета: принесли хлеб — конец обеду. Хлеб в Китае считается сладким.

— Кто успел взять кусочек, тот молодец! — быстро говорит Жора и загребает половину всего хлеба.

Мы жадно едим хлеб, запиваем зелёным чаем. Трапеза окончена.

Правда, всегда дают рис. Но есть такая примета: много риса — много мезим-форте. Кишечник в Азии вообще склонен торговаться.

Дают чай. Без ограничений. Но перед четырёхчасовым переездом в автобусе, согласитесь…

День на пятый-шестой я стал тихонько привыкать к сладкой свинине. Человек ведь — он ко всему привыкает. И тут наш добрый экскурсовод, любивший повторять китайскую народную гостеприимную пословицу «Приехал гость из Тайга — радости нет конца», рассказал нам о замечательной китайской традиции. Свадебной.

Традиция, если быть кратким, заключается в следующем. Жених, забирающий невесту из дома её родителей, обязательно должен компенсировать потерю… мясом. Желательно, по весу жены. То есть если в супруге, скажем, пятьдесят килограммов мяса — изволь отдать три пуда говядины. Такой вот виртуальный каннибализм.

Тут я представил себе мою любимую супругу — и перестал есть мясо.

Перестав есть мясо, я стал с нетерпением ждать вегетарианский обед в монастыре Шаолинь. Мне рисовались в воображении горы свежих овощей и фруктов, грибы с орехами. Я даже размечтался насчёт варёной (несладкой) картошки с солёным огурцом.

Наивный, наивный, наивный белолицый варвар!

На вертящемся столе нас ждали горы безвкусных соевых шариков. Посередине красовалась тарелка с какими-то подозрительными поганками. Хлеба в Шаолине нам не дали.

— Кто ест поганки в Шаолине, тот не молодец, — констатировал Жора.

О дальнейшем — пунктиром, из моего подлинного дневника-блокнота, в стиле доктора Борменталя.

13.04.200… Поезд Чженьчжоу-Шанхай. Некое просветление. В качестве сухого пайка нам выдаются варёные яйца. Раздаётся дружный стук яиц. Мысль: интеллектуальный уровень человека проверяется в том, обо что он бьёт варёные яйца.

14.04.200… Кантон (Гуаньчжоу). Кантонская народная пословица: кантонцы едят всё, что летает, кроме самолётов, и всё, что на четырёх ногах, кроме столов и стульев. Стул — отвратителен. У Анны кончились лекарства. Боже, что с нами всеми будет?..

15.04.200… Хотя насчёт столов… Ел бамбук. Вернее, жевал, печально сплёвывая пережёванное в пакетик. Думалось о социальной несправедливости, о жизни и смерти, о тещё, о перенаселённости планеты…

16.04.200… За обедом предлагали собачатину. Комментарий экскурсовода: «Собака мы едим зимой. Собаковый мясо греет организьму». Выходит, собака — не друг, а еда человека. «Рагу из Мухтара». Оригинально.

Моя «организьма» страдает! Хочу варёной картошки! За ужином предлагали змею.

17.04.200… Кантонский рынок. Обязательно напишу рассказ «Чрево Кантона». Котята (для еды!), змеи, хомячки, голуби, сушёные скорпионы, черепахи… Отравился Иван Сергеевич. Что-то съел в городе. Лежит, шепчет что-то про зарплату китайских гастроэнтерологов.

18.04.200… В городе (название забыл) ели черепаховый суп. Молочный. Всю ночь снились кошмары (Тортилла с портретом Мао и т. п.). Бессонница, озноб, сыпь. Отравился Пётр Кузьмич. Лежит, молчит.

19.04.200… Остров Хайнань. Приехал измождённый. Ел каракатицу. Каракатица сначала была живая и плевалась чернилами на мою майку. Майка не отстирывается. Забрызган также парик Анны. Мысль: гамлетовский вопрос — быть или не быть? — по-настоящему остро звучит после обеда в китайском ресторане.

20.04.200… По телевизору в номере сериал про Мао. Ресторан для русских «Лукоморье». Над входом две надписи: «Сталин пробовал и ему понравилось» и «Любимые блюда Великого Кормчего. Меню на русском языке». Ничего не ел. На десерт дали грушу. Разрезал и ел жадно. Оказывается, плохая китайская примета: резать грушу — к разлуке. С кем? Не тела ли с душой?

21.04.200… Жарко. Купил кокос и жадно выпил. Странные цены: один кокос с трубочкой — три юаня. Один кокос с двумя трубочками — шесть юаней. Спрашивается, сколько же стоит кокос без трубочки? Китай — загадочная страна. Заболел Жора. Объелся немытых тропических фруктов. Жора — не молодец.

22.04.200… Не выдержал и сбежал с коллективного ужина в рыбный ресторан. Купил большую мурену за 500 юаней. Жадно (замечаете, как часто я употребляю это слово?) съел. Утром — забытьё, бред. Кусал подушку.

25.04.200… Все эти дни не было сил писать. Пётр Кузьмич выздоровел. Жора тоже. Скоро будем опять в Пекине, и — в Москву.

В Москве нас встретило яркое весеннее солнце, гульканье живых голубей, которых здесь не едят, ночные завывания несъеденных московских котов. Дома — варёная картошка, жена, сало, дети, кислая капуста, тёща, огурчики…

Но перед ужином я автоматически сбегал на весы. Весы показывали ровно 75.

И я подумал: «Кто побывал в Китае, тот молодец. А кто не побывал, тот никогда не похудеет».

P.S.: Посетил месяц назад московский ресторан «Мао». Господи, до чего же было вкусно! Просто пищал от удовольствия, как последняя мыша! Стал завсегдатаем.

SOS! Приближаюсь к 83-ём. Надо срочно ехать в Китай.

 

Взятие Фазелиса

Я хочу рассказать вам историю почти невероятную.

Хотя, с другой стороны, почему бы такой истории не произойти? Нормальная, если задуматься, история.

У меня есть дальняя родственница с прекрасным и звучным именем Арина Петровна Жабова-Давилова. Вообще-то она никакая не Арина, а Тракторина. Ей это имя родители дали сразу после выхода в свет фильма «Трактористы». В 39-ом году.

Но, согласитесь, в наши дни быть Тракториной как-то уж чересчур пикантно. Да еще, пардон, Жабовой-Давиловой. Бог знает какие мысли в голову лезут. «Здравствуйте, товарищ, я Тракторина Жабова-Давилова…» Страшновато. Не то чтобы очень. Так, опаска берет.

И правильно берет. Надо сознаться, что первоначальное имя, как, впрочем, и фамилия у Арины Петровны полностью соответствуют её характеру. А характер у неё чумовой. В положительном смысле. Не женщина — танк. Изящный такой и мощный Т-56, с кокетливой белой хризантемой в дуле.

Жизнь Арина Петровна прожила бурную, имела четверых мужей. Правда, детей бог не дал. И сейчас она в полном достатке и в полной боевой готовности проживает в городе-герое Москве. При деньгах, квартире, даче, машине и всех прочих буржуазных пирогах. Брачных, так сказать, трофеях.

Арина Петровна ни в чем себе не отказывает. И очень любит кататься по курортам, причем не одна, а с Вовой.

Вова — это не человек. Все гораздо серьезней. Вова — это кот. Натуральный. Роскошная скотина камышовой породы, килограммов, чтоб не соврать, на пятнадцать. С отгрызанным в одном из мартовских рыцарских турниров ухом, усами, как у Семена Михалыча Буденного, и зелеными, навроде крыжовника, глазищами. Взгляд — насмешливо-тяжелый. Типа как у Александра Карелина. Сам Вова — полосатый серовато-дымчатый, местами с жемчужным, местами со стальным отливом. Лапы белые, пушистые, круглые — прямо теннисные мячики. В мячиках — финки. Коронный удар — левой лапой, наискосок: справа сверху — налево вниз. Удар матерого ликвидатора. Железку, пожалуй, не разрежет, но брезент — только так, играючи.

Хвост, если Вова его поднимает вертикально (очень плохой, кстати, знак), — что-то типа пирамидального серебристого тополя. Верхушка чуть колышется. Туда-сюда, туда-сюда… Значит, Вова что-то задумал. Лучше уйти. И побыстрее.

Вова никого и ничего не боится. Ни овчарок, ни скинхедов. Достоинство у Вовы — самурайское. Осанка — имперская. Мяукает тихо и повелительно, с интонацией нефтяного олигарха.

Словом, зверюга — серьезней некуда.

С тех пор, как Арина Петровна подобрала полудохлого котенка на помойке, выходила его и назвала Вовой (это её любимое имя: трое из её мужей были Вовы), они не расстаются ни на минуту. И такого единения душ я больше никогда не встречал, даже завидно.

Вова, вместе с Ариной Петровной, уже объездил весь мир. Вы можете себе представить, какой это кошмар и морока взять с собой животное куда-нибудь в Исландию или Непал. Все эти запреты, справки и прочее. Я уже не говорю о деньгах. Но на то она и Тракторина Петровна Жабова-Давилова, чтобы преодолевать трудности ради любимого Вовы. Нельзя на самолете — плывут на пароходе. Нельзя на пароходе — едут поездом. Нельзя поездом — идут пешком.

И вот где-то три-четыре года назад произошла та самая история.

Вова с Ариной Петровной решили в тот год ни в какие там Австралии и Мадагаскары не ездить, а выступить скромно — посетить Турцию. Как массы. Но только массы, выпучив глаза и толкаясь локтями, мчатся в Турцию летом. А хитрый Вова с Ариной Петровной двинулись в путь в конце сентября. Делать им все равно нечего. У Вовы вся жизнь — отпуск. Я с ними тоже поехал, потому что я человек творческой профессии, то есть такой же лоботряс и шлёндра, как и мой друг и тезка Вова. С Вовой мы, кстати, не то, чтобы корешимся, но поддерживаем приятельские отношения: я его чешу за ухом, за тем, что не отгрызано, а он трется об мои штаны и урчит, как кофеварка. Очень все уютненько.

В сентябре на Средиземном море очень хорошо. Что за радость толкаться мокрыми попами в немецко-китайской толпе в Анталии летом — не понимаю. Народу — Вавилон. Жара адская. Ходишь все время потный, как Валерий Леонтьев, и с вываленным на обожженное плечо языком, как собака Павлова после опыта. Дыхание с предсмертным хрипом. Лежаки все заняты. Цены взвинчены. Турки вздрючены. Кошмар.

То ли дело сентябрь! Море — парное молоко. Народ схлынул. Легкий бриз шаловливо залезает тебе под майку своими прохладными детскими ладошками. Песочек тепленький, нежный. Не надо перебегать с лежака в море, задирая кривые ноги до ушей, чтоб не обжечься, и орать что-то утробно-непотребное от боли. Не надо спешить первым к ужину в шведский стол, чтобы всякие там фрицы не сожрали твою клубнику. (А они сожрут, еще как!) Не надо стоять в очереди к окошку с картонкой, на которой написано «Обмеп вадют;ь». Нет, осенью все не так.

По мне лучшее место в Турции — Фазелис. Для тех, кто не знает, сообщаю. Фазелис — это маленькое местечко с руинами терм и амфитеатра, на берегу моря, километрах в 50-60-и от Анталии, не к ночи будь помянута, и в 13-и километрах от Кемера. Насчет 13-и — это точно. Если ехать на машине — десять минут. Такси полн;. Если сделать личико попроще, то с 7.30 до 19.30 через каждые 30 минут ходит автобус. Катишь себе мимо сосен и моря. Через акведук. Хорошо.

В Фазелисе тихо (это, конечно, если осенью, а не в августе, в сезон выпаса японских пони, американских мустангов и голландских коров).

В Фазелисе, у горы Тахтали, сосны, сосны. У сосен загорелые, словно застывшие в танце, тела и шевелюры цвета аквамарин. Черно-пегие скалы, у которых волны пенятся, как сирень. Предвечернее фиолетовое свечение там, где сходятся море и небо. Рыжие камни развалин, сидя на которых, хочется думать не о квартплате, а о смысле жизни. Который всё-таки есть. Но самое странное в Фазелисе — кошки.

Вы когда-нибудь видели десятки кошек, грандиозно фланирующих у моря по скалам? Странная и завораживающая картина. Это какой-то медленный марсианский танец. Задумчивое змеение хвостов, ленивое изящество лап, готические арки спин.

Когда ты подходишь к морю, к тебе идут кошки. Кошки ласкаются, мурлыкают. Они тебе рады. Совершенно искренне. Они даже особенно не попрошайничают, просто делятся с тобой своим хорошим настроением.

Мы приехали в Фазелис под вечер. С Ариной Петровной и Вовой. Обошли развалины. Вова вел себя замечательно. Сначала сел посреди амфитеатра и продолжительно и громко, как Нерон, мяукнул. Потом зашел в руины терм и, как и полагается в термах, помылся. Языком, разумеется. Затем мы пошли к морю.

У моря, уже подернутого предзакатным пурпуром, разворачивалась фантастическая кошачья пантомима. Кошки самых разных расцветок, размеров и конфигураций прыгали, играли. Некоторые исполняли таинственный сольный танец, напоминающий какие-то упражнения из кунфу. И все это под аккомпанемент равномерного, словно бы медитирующего шелеста прибоя.

Пока мы с Ариной Петровной любовались всем этим спектаклем, Вова морской походочкой, неторопясь, прошел к морю и уселся на самую высокую скалу. Мордой к горизонту. Как будто так и надо.

Кошачий танец прекратился. На секунду все звери застыли, как в игре «море волнуется раз». Из общей кошачьей массы вышли три особи. Ясно, что это были коты, хозяева местного гарема. Начиналась разборка.

Один — лобастый, неопределенного глиняного цвета. Крупный, жилистый. Хам. Мурло глумливое и развратное. Очень противный тип. Мне сразу не понравился. Вове, вероятно, тоже.

Второй — кряжистый, с голубым отливом. Знаете, есть порода: европейская голубая. Этот, хотя и турок, что-то такое в своей генеалогии имел. Тяжеловес. Крадется на полусогнутых. В бою явный тактик. Действует неожиданно и резко. Опасный котяра.

Наконец, третий — отдаленно напоминающий сиамца. Ну, вы знаете, что за характер у настоящего сиамца. Помесь самурая с иезуитом.

Все трое медленно, с шипом, переходящим в свист, шли на Вову. Вова смотрел на горизонт. Как будто в десяти шагах от него не было трех турецких киллеров. Вова спокойно смотрел на море. Он даже зевнул. Жалко, что эту картину не видели всякие там крутые уокеры, сталоне и прочие голливудские телепузики. Было бы чему поучиться.

Вова медленно повернул свой скучающий профиль в сторону местного криминалитета:

— Неплохая погода, друзья, — как бы молча сказал Вова. — Теплое солнце и прохладный бриз — что еще надо честному коту?.. Не так ли, ребята?..

Ребята ответили омерзительной какофонией из трех кошачьих соло. Что-то вроде трех продолжительных матерных турецких колен. Если, конечно, такие бывают.

— Это грубо, — как бы сказал Вова задумчиво. — А главное — безвкусно. Впрочем, это ваше дело, ребята… А меня интересует закат. Удивительное сочетание пурпура к лазури. Вы не находите, джентельмены?

Вперед вышел Лобастый. Он выгнул спину и издал звук, который издает сдуваемая шина. Это значило:

— Ну, ты, кусок полосатого матраса, ты, камышовый ублюдок! Если через секунду ты не перестанешь портить нам пейзаж, мы сделаем из тебя шаурму…

— Ха-ха-ха! — идиотски засмеялись голубой и сиамец. — И отдадим его рыбкам на ужин! Ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи… — захихикали подобострастно гаремные кошечки, прикрывая свои симпатичные личики паранджами… То есть, тьфу, морды — лапками.

Лобастый еще сильнее выгнул спину и еще пронзительнее зашипел:

— Пошёл вон, огрызок… Считаю до трех…

Вова лениво посмотрел в нашу сторону. Он явно спрашивал у Арины Петровны:

— Ну что, тетя Ариша… Сама видишь: у товарищей с мозгами тишина. Придется устроить маленькое взятие Измаила. Вернее — Фазелиса. Ну что, благословишь, теть Ариш?

— С Богом, Вовочка, — сказала (вслух, по-человечески) Арина Петровна и тихонько перекрестила друга. — С Богом, Вовунчик. Только без жертв.

— П;нято, — сказал Вова и поглядел на лобастого, как смотрит слон на памперс.

Лобастый стоял дугой, на самых кончиках лап. Хвост коброй. Оскал на морде — что-то от Фреди Крюгера. И шип с хрипотцой:

— Считаю… Раз… Два…

— Три, — сказал Вова и сделал свой коронный короткий левый. Тот самый: справа сверху — налево вниз. Только без финок. Чтобы не было жертв.

Удар был страшный. Лобастый, как выпиленная лобзиком фанера, не успев изменить выражения морды и изгиба спины и хвоста, спланировал со скалы в море, в шипящую сирень прибойной пены.

— Ах ты мой Цзю, — прошептала Арина Петровна и смахнула слезу умиления.

Вова встал и вразвалочку пошел на голубого тяжеловеса. Тяжеловес еще шипел, но уже неуверенно. Вова шел и мурлыкал. Наверное:

Голубой попятился. Задом к обрыву. Вова шел и улыбался. Светлой, чистой, ровной, доброй улыбкой хорошего русского парня из средней полосы. Когда подошли к обрыву, Вова молниеносно поднял лапу и сказал:

— Ша!

Вова не сделал ничего плохого. Он даже не тронул тяжеловеса. Тот сам отпрыгнул назад и полетел а море вслед за лобастым. лобастый, кстати, уже отдыхал на песочке.

— В уши не залилось? — весело крикнул Вова Лобастому.

Тот промолчал. Что здесь ответишь? Ну, залилось.

Вова посмотрел на сиамца. Сиамец не шипел. Он глядел на Вову с надеждой.

— Ну, что смотришь, синеглазка? — спросил Вова. — Не знаешь, что делать? Не догадываешься?

— Н-нет, н-не дога-гадываюсь, — ответил, заикаясь, сиамец.

— Прыгай.

— Куда?

— Туда же, братушка. Туда же. Чем ты лучше этих двух матерщинников? У тебя что, справка из диспансера? Или пробки в ушах? Прыгай.

— А м-может, н-не надо?

— Надо, Федя, надо.

Сиамец Федя на полусогнутых подошел к обрыву. Подрожал нерешительно на краю, глядя скорбно вниз.

— Ну… ты турок или не турок? Что ж ты державу срамишь?

Сиамец вздохнул и прыгнул.

Через минуту все три местных кошачьих авторитета обсыхали на песочке. Вова сидел на своем месте на скале и философически досматривал закат. Кошечки, штук двадцать, сидели вокруг Вовы и заискивающе мурлыкали, мол, ты теперь наш хозяин. Приказывай, мол, нам что делать. Мы, мол, на все готовы. И всё такое прочее. Вот они, женщины… Вот она, женская верность…

Но Вова был непреклонен. Потому что там, в далекой России, у него была своя любовь. Любовь на всю жизнь. Кошка Мотя из дома 11 корпус 2, квартиры 166. Камышовая красавица с прекрасными зелеными глазами, каждый год рожавшая от Вовы замечательных чистокровных камышовых котят, которых продавали на птичьем рынке. И котята-мальчики все получались здоровые, сильные, спокойные и бесстрашные, как Вова, а котята-девочки — зеленоглазые, добрые и плодовитые, как Мотя.

И Вова смотрел на догорающий закат и вспоминал свою Мотю. И в глазах Вовы светились два солнца настоящей любви.

В эту поездку мы еще несколько раз заезжали вечерами в Фазелис. Вова задумчиво провожал солнце на своей скале, а мы с Ариной Петровной сидели на старинных ступенях амфитеатра, среди робкой ретуши средиземноморских сумерек, и слушали море, цикад и сосны.

В последний раз, перед отъездом, Вова простился с гаремом. Он говорил: «Ну, прощайте, Фатьма, Зухра, Лейла, Гюльчатай…»

А местные коты молча сидели в стороне, стыдливо отвернув морды. На них Вова даже не обращал внимания. Сквернословы, что с них взять?

А потом мы приехали в Москву.

Я часто хожу в гости к Вове и Арине Петровне. Глажу Вову за ухом, за тем, что не отгрызано. А он трется об меня и урчит: р-р-р-р… Бархатисто так, певуче. И это урчание напоминает нам с Ариной Петровной вечерний Фазелис: как будто тихо шелестят сосны, пенясь, шипит прибой, и далеко, за развалинами древних терм, миллионами крошечных колокольчиков любви дребезжат цикады.

И, почесывая Вову за ухом, я частенько спрашиваю его:

— А помнишь, дружище, твое взятие Фазелиса?

Вова некоторое время недоуменно смотрит на меня своими крыжовниками, а потом, вспомнив и хитренько прищурившись, урчит и мяукает, махнув лапой:

А… Ты пррро это?… Еррррунда… Прррросто рррразмяу-мяу-мялся мяу-мяу-малость…

 

Сублимация Эдиповна и другие

Как говорит мой приятель Гриша Циплер, шеф-повар ресторана «Обжорный ряд», «я, конечно, очень люблю вареную морковь, но не настолько, чтоб ее есть».

Рискую навлечь на себя гнев миллионов, но примерно то же самое я могу сказать о науке психологии. Я, конечно, очень уважаю психологов, но не настолько, чтобы им верить. По крайней мере — большинству из них.

Настоящие психологи, разумеется, существуют, но их в процентном отношении примерно столько же, сколько настоящих поэтов среди пишущих стихи графоманов.

Сейчас психологов больше, чем людей. Все хотят быть психологами. А это в высшей степени подозрительно. Микробиологами или инженерами-сопроматчиками хотят стать немногие, а психологами — все. А также дизайнерами и стилистами. Крайне подозрительно.

Несколько лет назад, видя, что буквально все вокруг меня стали матерыми психологами, а я до сих пор не отличаю «меланхолика» от «сифилитика», я честно и основательно засел за психологию. Фрейд, Юнг, Фромм, Лакан, Маслоу…

Я девушка дисциплинированная. Изучать так изучать.

Я честно обложился психологической литературой и приступил.

Сначала, для разминки, решил почитать что-нибудь популярное. «Двести советов как стать успешной стервой». «Дистанктные вампиры и как с ними бороться». «Замочи свои фобии и начни зажигать». «Фэн-шуй служебного флирта». «Твое либидо тебя бережет»… И тому подобное.

Через неделю у меня началось отчетливое несварение мозга.

А еще я понял, что такие брошюрки я мог бы легко писать и сам. По штуке в день. Если, конечно, за хорошие деньги. От такого занятия рано или поздно обязательно заболеешь какими-нибудь шизопараноидальными психотопотунчиками. Но ради денег — можно бы и рискнуть.

Кстати, чем-то подобным, хотя и не в области науки о топотунчиках, лет семь-восемь назад я уже занимался в одном женском глянцевом журнале.

Это было еще до кризиса, когда у каждой нефтяной трубы было по сто присосок в виде глянцевых журналов. Для отмывки денег и чтобы занять чем-нибудь жен и родственников бизнюков, которые все поголовно (жены и родственники, а не бизнюки) хотят иметь свои журналы или на худой конец вести колонки по психологии, дизайну и моде.

Мне позвонил замглавреда одного из таких присосочных журналов некто Сева Млямлин, племянник одного мебельного магната, который (Сева, а не магнат) писал в журнале под псевдонимом Элеонора Разумянская.

С Севой мы были вместе на военных сборах. Млямлин отметился тем, что за сорок дней сборов так ни разу и не помылся.

Сева сказал:

— Привет, Вовка. Слушай, ты в астрологии разбираешься?

— Нет. Знаю только, что я Весы. А по-китайски — Гадюка.

— То есть — Змея…Да, плохо, что ты не разбираешься в астрологии…

— А что?

— Да наш главный звездун, понимаешь, загудел по-взрослому. Заменить бы надо.

— А я-то тут причем?

— У тебя это… перо бойкое.

— Мерси, конечно. А «звездун» — это кто?

— Астролог. Митя Тучкин. Ты его по сборам должен помнить. Маленький такой, еще все время в носу ковырялся. Пишет под псевдонимом Андромеда. Ну, в общем, запил Тучкин. У него кошка сдохла. Несмеяна. Он и…

— Помню Митю. Только он, вроде бы, биотуалетами раньше торговал.

— А я раньше был физиком-теоретиком. И?

— Понимаю. Время такое.

— Вот и я говорю. Время такое. А время — деньги. Денег мы тебе заплатим. А Митя Несмеяну уже закопал. И поминки уже были. Я присутствовал. Он гудеть будет месяц, не больше. На тебе всего-то один номер. Это нетрудно. Ну, типа… Львы. Судьба, блин, возможно, преподнесет вам в конце месяца приятный сюрприз… Остерегайтесь… э-э-э… ну, например, случайных знакомств, особенно с Осминогами…

— Со Скорпионами.

— Пофигу… Ты, кстати не знаешь, почему все раньше говорили «пофигу», а теперь — «пофиг»? Никто ж не говорит «похрен» или там… Ладно, проехали… Продолжаем про Львов… А в середине месяца, блин, произойдет событие, которое… ну, скажем, даст вам шанс… э-э-э…

— Выйти на новые жизненные рубежи.

— Блестяще! И прочая туманная тьмутаракань… Рыбы, больше дышите свежим воздухом! Раки, ни шагу назад! Девы, мужайтесь! От балды, но зазывно, с огоньком. Я бы и сам написал. Но на мне еще кулинария висит. Танька Колобкова от мужа ушла. Теперь в депрессии. А я теперь пиши вместо Колобковой про помидорную диету. Кошмар, всех скосило: кто в запое, кто в декрете. Ты, кстати, как насчет кулинарии?

— Ты имеешь в виду насчет пожрать?

— Я имею в виду теоретический аспект. У тебя, к примеру, какое любимое блюдо?

— Яишенка. На сальце. С лучком. Только чтоб сала побольше. И шкварки… Хрустящие такие, прозрачные…

— Так-так-так…

— И чтоб свежий лаваш с ломкой корочкой.

— Так-так-так…

— Желательно в кунжутной обсыпочке. И чтоб прям лавашом макнуть в сало и вместе с желтком и шкварочками — в рот. И чтоб немножко обжечься, но несильно… И чтоб запивать ледяным пивом в заиндевевшей кружке…

— Мда… В заиндевевшей… Нет, не пойдет. Если б, скажем, низкокалорийный кефир на пару. Этим доходягам-похудайкам про шкварки — это как гепардам про укроп. Ладно. Ограничимся астрологией.

Митя Тучкин поминал Несмеяну полгода, и я сделал шесть астрологических прогнозов. Вернее, шестью двенадцать — семьдесят два. По количеству знаков зодиака.

Получал я по пятьсот долларов за номер. На прогноз тратил в среднем по одной минуте. Писал от полной лампочки, на одном финансово-стилистическом азарте.

Особенно искрометно прогнозы писались почему-то, извините, в сортире. В среднем по три прогноза за одно посещение. Это, конечно, при благополучной перистальтике. Нетрудные математические подсчеты показывают, что за минуту я получал больше сорока долларов.

Представляете: сходил по нужде и за три минуты, и три с половиной тысячи рублей в кармане свеженадетых брюк. Больше таких денег я никогда в жизни не получал. И такой откровенной халтурой больше никогда не занимался.

А главное — на мое имя пришло больше сотни благодарностей от читательниц за точный прогноз. Единственным моим проколом было то, что я упорно называл Стрельца Стрелком. Но это мелочь.

Так вот. Популярные книжки по психологии в основном пишут такие же «психологи», как Митя Тучкин, или, что еще хуже, как я. Через неделю я взялся за «настоящую науку».

Пару месяцев ушло на старика Фрейда. Потому что психология без Фрейда — это как яичница без шкварок.

Девушка я впечатлительная. К концу первого месяца мне стали сниться всякие странные сны.

Например.

Я долго-долго куда-то лечу, а затем долго-долго иду вверх по лестнице. Наверху меня встречает какая-то незнакомая тетя в маске. И два бугая, тоже в масках. Перед бугаями стоит стол. На столе — здоровая двуручная пила. Женщина говорит:

— Здравствуйте, Вольдемар, меня зовут Сублимация Эдиповна.

Я отвечаю:

— Очень приятно.

Женщина продолжает:

— Аналогично. Сейчас мы будем вас сублимировать и вытеснять. Точнее выражаясь, вымещать. Познакомьтесь: это товарищи Эрос Фаллович и Танатос Фаллович.

Я вежливо кланяюсь и почему-то говорю:

— Премного благодарен.

Бугаи молча и синхронно делают мне викторию.

— Ну вот, — говорит Сублимация Эдиповна. — Все формальности соблюдены, Приступим к расстановке. Товарищи, берите ваше либидо и пилите.

Бугаи берут пилу и начинают пилить мне голову. Я говорю:

— Товарищи, мне щекотно.

— Это у вас комплекс Электры, — говорит Сублимация. — Пилите, пилите, товарищи.

Бугаи распиливают мне голову на три части и аккуратно раскладывают их на столе.

— Вот, пожалуйста, — продолжает Сублимация Эдиповна, — это — Сознание. Это — Предсознание. А это, — она делает многозначительную паузу и торжественно объявляет:

— Бес-со-зна-тель-но-е! Что вы предпочитаете, больной?

Я тыкаю пальцем в Сознание.

— Ужасный выбор, — разочарованно вздыхает Сублимация Эдиповна.

— Типичный невротик, — говорит Танатос Фаллович. — Психодермическая шизопаранойя.

— Синдром Циммермана. Три клизмы с пустырником, — говорит Эрос Фаллович.

— Вы нам не подходите. До новых встреч, — крепко жмет мне руку Сублимация Эдиповна и снимает маску. Я вскрикиваю от ужаса. Вместо Сублимации мне плотоядно улыбается Сева Млямлин и говорит почти стихами:

— А теперь обратно взад будем делать мы гештальт…

Но я уже лечу куда-то вниз, потом бегу вниз по лестнице и просыпаюсь в холодном поту.

Потом, после штудирования Юнга, я долго беседовал во сне с неким спецагентом ФСБ Архетипом Ивановичем, который уговаривал меня завербоваться, потому что все, у кого наступил кризис среднего возраста, обязательно должны завербоваться.

После Маслоу я целыми ночами безуспешно пытался залезать на огромную скользкую пирамиду…

Где-то на психодраме Морено и нейролингвистическом программировании я начал уставать. Добила меня книга, которая называлась «Психиатрическое литературоведение», автор которой (кстати, академик), расставил диагнозы писателям. Всех диагнозов не помню, но у Пушкина — точно — был маниакально-депрессивный психоз.

Я вынырнул из всех этих шизоанализов и психодрам и оглянулся вокруг.

Стоял конец мая. Москва утопала в сирени, и сизари, захлебываясь от любви, булькали и крутились, как юла.

И после коротких, но бурных дождей в Москве, как всегда, пахло карамелью. И красные улыбчивые трамваи приветливо цокали своими серебряными копытцами.

И хотелось как-то замереть, затаиться и выдерживать паузу в жизни и судьбе, как выдерживают вина мудрые виноделы.

Зазвонил мобильник. Это был Млямлин.

— Привет, Вовка. Слушай, ты в психологии чего-нибудь понимаешь?

— Что, опять у кого-нибудь кошка сдохла?

— Да нет. У нас главный псих сбрендил. Машка Окосевич в психушку попала.

— О Господи!

— У нее это… аллергия, что ли, какая-то. Или фобия. В общем жрать боится. Смотрит на колбасу — и плачет. Кошмар!

— Цитофобия называется.

— Точно!.. А ты, Вовка, шаришь! Давай, будешь у нас главпсихом. Деньги — не проблема.

— Нет, Севыч, не могу.

— А чего так?

— Не могу.

Так я и не стал психологом. Болезнь у меня такая — психофобия.

А у вас какая фобия?

Может, хотите поговорить об этом?..

 

Будда баба Соня

Я не буддист, но уверен, что будды существуют. Потому что я лично знал одного будду, вернее — одну. И этой буддой была моя бабушка, баба Соня.

И еще я знаю, что будды не какие-то там мудрые, великие и молчаливые, а очень хитренькие. Хитрые и добрые. Это основное качество будд.

Когда я учился в третьем классе, мои родители уехали в Африку, в страну Алжир, и я остался с бабой Соней. Это были семидесятые годы. Я совершенно не помню никаких исторических событий, великих имён, грандиозных вех и прочих глупостей, вроде очередного двадцать какого-то съезда КПСС. Вернее — помню, но вся эта муть смешалась в добрую детскую сказку под названием «Баба Соня».

Помню, что любой Карл Маркс с любого плаката или любого постамента был очень похож на домового, о котором мне рассказывала на ночь баба Соня. Что Луис Карвалан устойчиво соотносился у меня в голове с бабасониным карвалолом. Что Штирлиц очень напоминал добрую собаку колли из какого-то ненашего сериала, который мы по выходным смотрели с бабой Соней.

Я отчётливо помню запахи семидесятых. Школа пахла гороховым супом. Маты в спортзале — нашим соседом по этажу, пенсионером Василием Степановичем Псякиным. Учительница русского языка и литературы, старенькая Роза Карповна, килькой пряного посола. А учитель рисования и черчения Павел Константинович по понедельникам с утра, когда у нас было рисование, — жжёной резиной.

Потом, ровно в одиннадцать часов, Павел Константинович обычно минут на пятнадцать-двадцать куда-то уходил, а потом приходил очень красный, добрый и с хозяйственной сумочкой, в которой, как он говорил, лежал кефир.

После этого Павел Константинович пах сиренью. И дальше, каждый понедельник, в одиннадцать двадцать, он повторял одну и ту же фразу:

— Стою я сейчас в очереди за кефиром, а в той же очереди за водкой стоит Соседов…

Соседов — это был такой хулиган и шпана из восьмого класса. Обычно на переменке после рисования он тоже пах сиренью.

А ещё каждое время года пахло по-своему. Например, летняя горячая пыль — ванилью, вернее, каким-то ванильным одиночеством, потому что все разъехались по пионерским лагерям и дачам, а я остался в Москве. Весна — мокрыми собаками. Зима — киселём из холодильника. А осень — сладким табаком из отцовской трубки, то есть жжёными листьями.

Что такое семидесятые?

Семидесятые — это уметь продавить большим пальцем зелёную крышку кефирной бутылки так, чтобы сразу поднять крышку вместе с пальцем. Тут без тренировки не обойтись.

Это каучуковый чёрный мячик, который кидается с криком «Дыдыдынц!» с четырнадцатого этажа. Он подпрыгивает сначала почти до десятого, потом — до пятого, потом — до третьего… У кого больше подпрыгнет.

Это чёрный хлеб из школьной столовки. Кусок стоит копейку. Хлеб солится, корка натирается чесноком, который заблаговременно берётся из дома. Всё это сладострастно жуётся с разными смешными рожами на уроке пения во время хорового вытья про «Мой Лизочек так уж мал…»

Словом, семидесятые.

Учился я в третьем классе плохо. Скажем так — средне. С тройки на четвёрку. бывали и двойки.

Приношу я домой дневник, даю бабе Соне. В дневнике: три по математике, два по русскому, плюс — два по поведению. С подписью: «На уроке рисования вертел головой и болтал ногами».

— У-у-у! — говорит, хитро улыбаясь, баба Соня. Глазки у неё смеются, узенькие, в симпатичных паутинках морщин, два добрых уголька. — Это за что же тебе злые люди тройку по математике поставили, мой дорогой внучек?

— Дробь чуть-чуть не так задрОбил, — бурчу я, старательно пытаясь отскрести ногтем кучерявого юного Ленина с октябрятской звёздочки. Ленин похож на Соседова. — А матерямба — сразу трояк. Всем четыре, а мне…

— Матерямба — это кто?

— Математичка. Ну, Мария Георгиевна…

— Ясно. Не мучь вождя.

— Чего?

— Не «чего», а «что». Значок не ковыряй.

Я перестаю терзать звёздочку и переключаюсь на пуговицу. Баба Соня некоторое время молчит, потом глубоко вздыхает:

— Бедный мой Вовунчик! — мерцает своими угольками баба Соня.

Я шмыгаю левой ноздрёй и судорожно пытаюсь понять, жалеет меня баба Соня или надо мной издевается. Понять этого нельзя. Баба Соня излучает безбрежную доброту и убийственную сатиру одновременно.

— Бедный мой, бедный! Ты же у меня будущий академик! Правильно? Подумаешь — слегка дробь не туда задробил… С кем не бывает? Верно я говорю? Разве можно моему без пяти минут профессору тройку за такое ставить? Безобразие! Совсем люди совесть потеряли. Всех расструлять из ядерной рогатки, кто моего Вовунчика обижает. А по-русскому двойка за что?

— За сочинение. «Моя заветная мечта».

— Ну, и какая у тебя заветная мечта?

Я шмыгаю правой ноздрёй:

— Мир во всём мире.

— Хорошая мечта, масштабная. Двойка-то за что?

Я изображаю неподдельное возмущение, шмыгаю двумя ноздрями, зверски выкручиваю пуговицу:

— Не знаю! Несколько ошибок сделал — и всё!

— Несколько — это сколько? Пуговицу пощади.

— Ну, двенадцать. А эта Мимоза Вобловна сразу дыдыдынц! — и банан.

— Мимоза Вобловна — это кто?

— Русичка, ну, Роза Карповна.

— А-а-а… Надо же! Безобразие какое! Какая-то несчастная дюжина ошибок и — дыдыдынц! Ты что же, слово «мир» через «ю» написал?

— Нет, я в слове «империализм» три ошибки сделал. «США» с трёх маленьких буквов написал. «Бороться» через «ц». И ещё ерунду какую-то, сейчас уже забыл…

— Так и надо этому империализму! Правильно ты в нём три ошибки сделал. И Америку ты тоже правильно написал. Она будет, понимаешь, развязывать конфликты, а мы её с больших «буквов» пиши. Фигушки. Империалисты вообще последние деньки доживают. Их такие через тэ и сэ «бортсы за мир» скоро того… дыдыдынц — и в мусорку. Верно я говорю? До чего же мелочные люди работают в вашей школе! Крохоборы. Такому талантливому ребёнку — и два. А зачем ты, надежда советской науки, вертел головой и болтал ногами? А, Келдыш? Зачем болтал и вертел чем ни попадая?

— Я не вертел. Мы просто с Витькой Матягиным поспорили, кто дольше прокосмонавтит.

— Это как это?

— Ну, крутишь изо всех сил башкой и кеглями, а руки — в сторону. Чтобы ни за что не держаться. Вот. Кто первый с парты чавкнется, тот не космонавт.

— Гм… Кегли — это, надо думать, ноги… И кто же первый «чавкнулся»?

— Никто. В одиннадцать часов Палкан и сказал…

— Это Павел Константинович?

— Ну да, Тюбик наш… Он сказал: «Сейчас приду, а вы рисуйте… эту… как её? В чём древние греки водку хранили».

— Амфору…

— Ага…

— Вино, а не водку…

— Ну да. И вышел. А мы с Витькой начали нА спор космонавтить.

— На что поспорили-то?

— На пендаль, как обычно.

— А что это такое?

— Кеглей по обратке.

— А обратка — это … А, понятно. Ну, дальше…

— Ну, вот мы космонавтили-космонавтили, а Палкан взял и быстро вернулся. Он обычно, когда уходит с урока в одиннадцать, он в магазин бегает за своим кефиром. Это минут на двадцать. А тут вдруг — раз и быстро пришёл. Очереди, наверное, не было. Вот. Витька заметил, как он вернулся, и перестал космонавтить, а я нет. А он так медленно-медленно и тихо-тихо сзади подошёл и стоит. Дышит кефиром своим, улыбается. Все ржут, а я… ну, и влепил мне двуху.

— Да, это очень подло с его стороны. Люди готовятся в космонавты, а им раз — и «двуху»… А как насчёт пендаля?

— Витька говорит, что пендаль отменяется из-за Палкана. А я считаю, что так не по правилам.

— Конечно, не по правилам! Ты честно космонавтил, как Гагарин с Титовым вместе взятые. Пострадал, можно сказать, за правду. Как же можно пендаль отменять? Никак нельзя!

— Вот и я говорю…

— За такое два пендаля полагается. Я твоему Витьке сама пендаль отвешу. Чтобы не обманывал моего Вовунчика.

Я опять смотрел на бабу Соню и не понимал, издевается она надо мной или действительно мне сочувствует. Баба Соня всегда была на моей стороне и хитренько поддакивала: всех, мол, «расструляю» за Вовунчика. А мне почему-то всегда было очень-очень стыдно. Так стыдно, что я стал стараться.

К четвёртому классу я стал почти хорошистом. К пятому — появились даже пятёрки. А когда вернулись из Алжира мои родители, в году у меня было четвёрок с пятёрками поровну. Но баба Соня не унималась. Помню, в седьмом классе приношу из школы сразу четыре пятёрки: по ботанике, алгебре, географии и труду. Сияю, как финик. А пятый урок у нас был физкультура.

— А что же физрук тебе не поставил пятёрку? — спрашивает баба Соня.

— Да я через коня не перепрыгнул. Обраткой задел. Ластик и говорит…

— Иван Иваныч…

— Ну да, Лысяй наш и говорит: тройку я тебе, так и быть, ставить не буду. В следующий раз перепрыгнешь без погрешностей, поставлю пять. Пожалел.

— Подумаешь, задел коня чуть-чуть… Ты же у меня Брумель. Мог бы этот твой Ластик сразу пятёрку поставить.

Когда вернулись родители, баба Соня стала жить отдельно, вернулась в свою маленькую однокомнатную квартирку. Я к ней, конечно, приезжал, навещал. Мне казалось, что регулярно. Но на самом деле по нескольку раз в год, не чаще. Как известно, молодость эгоистична.

Когда началась бурная студенческая жизнь, как-то вообще стало не до бабушки. Созвонился — и то хорошо. Нормальное юное свинство.

Университет я закончил в те времена, когда все помешались на деньгах. Я устроился в кооператив по репетиторству. В университете зарплата преподавателя была сто двадцать рублей, а в кооперативе за день, если работать часов десять, можно было заработать пятьсот. Ну, мы и жили в этом самом кооперативе, как современные китайско-таджикские гастарбайтеры. Переночуешь на сдвинутых партах, зубы почистишь — и до ночи долдонишь про «жи-ши». Так продолжалось пару месяцев. Однажды я справился с жадностью и вырвался на один вечер к бабе Соне. Привёз ей каких-то вкусностей, денег. Весь вечер сидел, хвалился и доказывал, что деньги — это главное.

Баба Соня мне, как водится, поддакивала, изумлялась суммам, которыми я «ворочал», а потом, когда я уже собрался уходить, сказала:

— Да, Вовунчик. Ты у меня Ротшильд. Молодец, мой золотенький. Только запомни, Вовунчик, деньги — говно.

— Я прямо обалдел. Я и слов-то таких от неё никогда не слышал. А тут — нА тебе: говно, и точка. Я чего-то стал возражать, кричать про «совковую бедность». Баба Соня опять стала мне поддакивать, хвалить новые времена:

— Хорошие сейчас времена, — говорила баба Соня, — очень хорошие, золотенький ты мой.

— Да! — орал я. — Да! Наконец-то люди стали свободными! Не то, что раньше. Теперь можно работать, зарабатывать и достойно жить!

— Правильно, Вовунчик, так держать!

— Деньги — это чеканная свобода! А человек должен быть свободным!

— Молодец, Вовунчик! Карл Маркс ты мой!

— Карл Маркс — придурок! — перешёл я на визг. — Он был против нормальных капиталистических отношений! Семьдесят лет люди в этой стране сходили с ума! А почему!?

— Атомка, — сказала баба Соня.

— Какая такая ещё «атомка»? — «чавкнулся» я со своих теоретических вершин. — Что за атомка?

— Запустили люди вокруг земли атомку, — как будто начала рассказывать сказку баба Соня. — Вот она теперь летает-летает и всех с толку и сбивает. Кто орёт «комунизьм!», кто орёт «деньги!», а всё это, Вовунчик — что?..

— Что?

— Говно.

— Ну ты, бабуль, совсем уже…

— Я, да, золотенький мой, я — совсем. Старенькая и глупая. А у тебя всё впереди, Вовунчик ты мой… Ты там, когда из подъезда будешь выходить, осторожно, смотри не споткнись. Там лампочка разбита.

— Вот они — совки! Только бы им лампочки бить…

— Ну да, ну да… Мальчишки шалят. Это всё Серёжка. Помнишь Серёжку-то?

У бабы Сони во всём всегда был виноват «шалун» Серёжка. Уже лет десять-пятнадцать. Несмотря на то, что Серёжка уже пять лет как отслужил в армии и стал папой двойни.

В подъезде я, разумеется, забыл о предупреждении бабы Сони, оступился на тёмной лестнице и разорвал куртку о раскрытую дверцу почтового ящика. Только тут я вспомнил, что баба Соня уже год как почти не выходила на улицу. Откуда она знала про лампочку?

Так или иначе: самое краткое определение денег, данное бабой Соней, я запомнил на всю жизнь.

Через два дня наш кооператив лопнул, директора его посадили, деньги за месяц работы нам не выплатили, и я вернулся работать в университет на сто двадцать рэ, о чём нисколько не жалею.

Уже потом, через несколько лет, я узнал, что четыре года, пока родители были в командировке, мы жили с бабой Соней на её пятидесятирублёвую пенсию. Деньги, которые нам присылали родители из Африки, баба Соня откладывала мне на книжку. С пятидесяти рублей, кстати, она тоже кое-что откладывала и опять же — мне.

С детства я обожаю толокно. Оно стоило, кажется, пачка четырнадцать копеек, и хватало пачки на неделю. По-моему, толокно намного вкуснее какао. Вы знаете, что такое толокно? Если не знаете, вы несчастные люди.

Только с приездом родителей я узнал, что курицу и всякое другое мясо можно сразу жарить. Для меня это было серьёзным открытием. Я был уверен, что сначала курицу варят. Для мягкости, а заодно для бульона. Причём бульон — не главное, потому что он не такой вкусный, как курица. А уже потом курицу обжаривают в самодельной панировке, которая делается из старого хлеба. А если мясо и курицу жарить сразу, то они никогда не прожарятся. Я и сейчас люблю обжаренную варёную курицу, больше, чем просто жареную.

Но, конечно, самое вкусное — это лук, чёрный хлеб и подсолнечное масло. И ещё — яичница. Глазунья — это самый вкусный в мире деликатес. И ещё — кефир, особенно, если зелёную крышку продавить пальцем и вынуть так, чтобы она была надета на пальце. И тот кефир, который ты слизываешь с крышки — самый вкусный.

И ещё — бабасонин кисель, пахнущий зимой.

И ещё: по воскресеньям с утра, во время передачи «С добрым утром!», очень вкусно съесть бутерброд с докторской колбасой. Каждый день есть бутерброд с колбасой — совсем не вкусно. А вот раз в неделю — объедение.

Баба Соня умерла в глубокой старости, тихо и спокойно. Перед смертью попросила докторской колбаски.

У меня такое чувство, что в детстве у меня было всё. И даже семь копеек на фруктовое мороженое по субботам. И даже чёрный каучуковый мячик.

А вот сейчас всё время чего-то не хватает. То ста рублей на такси, то тысячи рублей на починку зуба, то десятка тысяч на остекление балкона, то полстони тысяч на курорт…

Что такое? В чём причина? Кто виноват?

Наверное, атомка.

 

Петрос, укротитель ветров

Я сидел на греческом острове Миконос уже третий день.

Дело в том, что рядом с Миконосом находится остров Делос. Делос — это место, где родились Аполлон с Артемидой. Делос — центр Киклад. Одна из пуповин Греции. Священный остров. Две недели этаким одиссеюшкой шмалять по Эгейскому морю и не побывать на Делосе — это всё равно что сходить в баню и забыть попариться. Или: попариться и не выпить. Или: выпить и не подраться. Или: подраться и обратно не выпить. Или: не попариться… извините, меня занесло: дворовое детство, влияние улицы.

Возвращаюсь на Киклады. На Делос можно попасть только с Миконоса. Полчаса на катере «Маргарита». Еще, правда, на Делос можно попасть с Тиноса. Но я печально сидел, как старый кастрированный кот на подоконнике, на Миконосе. Уже третий день подряд дул сильный ветер. А когда на Кикладах дует ветер, корабли не ходят. Ходят только паромы-гиганты, но не на Делос.

— Когда «Маргарита» пойдёт на Делос? — спрашивал я капитана, старика, с кожей на лице, напоминающей бывалые кожанки героев гражданской войны.

— Это знает только Бог, — отвечал капитан. — Может быть, завтра…

«Завтра» по-гречески — «аврио». У них все «аврио», как и у нас.

— Когда откроется магазин?

— Аврио.

— Когда, наконец-то, чёрт вас всех возьми вместе с вашими цациками и сувлаками, мне поменяют в номере полотенца?!!

— Аврио, может быть. А может и не быть. Это знает только Бог.

Я начинал всё больше волноваться: в Москву нужно было — кровь из носу — вылетать через четыре дня.

Ветер, в принципе, мог дуть ещё долго, хоть месяц. Делос медленно, но верно, отменялся. Обидно.

Я стиснул зубы и дал себе еще два дня сроку.

Миконос уже был изучен мною вдоль и поперек. Во всех подробностях, как потолок над диваном в моей московской квартирке. Или как, извиняюсь, внутренняя сторона двери в сортире.

Я жил в отеле в десяти минутах езды от города. Отель гордо именовался «Импириал Хотел». Пять звёзд: для империалистов.

Я затесался среди империалистов случайно.

Из империалистов в отеле в основном жили французские долгожители, похожие на прошлогодние сухофрукты, и новые греки с новыми гречанками. Новые гречанки все поголовно имели декольте до пупка и фунтовые золотые кресты между Сциллой и Харибдой угрожающих по размеру грудей. Новые греки напоминали сильно пополневших Мефистофелей.

Каждый день я пытался попариться в сауне, но получал «аврио». Хамам тоже был «аврио». Пятизвёздочные греческие «аврио» такие же устойчивые, как и беззвёздочные.

Метрдотель Димитриос здоровался со мной душевно, как зять с отдельно живущей тещей. И каждый раз передавал привет Путину. Это была его фирменная шутка.

Душу я отводил в ресторане. Когда на шведском столе я шёл походкой пингвина в кедах за восьмой тарелкой, французские сухофрукты печально — осуждающе оглядывались в мою сторону. Но я думал так: «Пусть французы будут богатые, худые и печальные, а я буду бедный, толстый и весёлый». Это у меня такая философия. Она сформировалась ещё в детстве, под влиянием образа Винни-Пуха. Правда, сдаётся мне, что такая же философия у большинства моих соотечественников.

Под моим балконом находился нудистско-гомосексуалистский пляж. Миконос по этой части самый продвинутый среди греческих островов, что-то вроде испанской Барселоны. Смотреть на пляж не хотелось: он навевал какие-то неуловимо-грустные мысли, то ли патологоанатомического, то ли апокалиптического характера.

Целыми днями я шлялся по городу. Я знал его уже наизусть. Все греческие острова — бело-голубые. Миконос тоже бело-голубой. Здесь есть квартал Алевкандрия с бесконечными, переплетающимися и узенькими, как извилины параноика, улочками. Церковь Парапартиани. Её белят уже много-много столетий. Её стены, на взгляд, кажутся теплыми и сладкими, как рахат-лукум. Яйцевидные мельницы с соломенной прической под горшок и с лысиной на макушке, похожие на средневековых монахов. Музеи, которые открываются только вечером. Или совсем не открываются (это знает только Бог). «Маленькая Венеция» — несколько заплесневелых от древности рыжих домов, растущих из ядовито-нефритового моря. Пожалуй, всё.

Да, ещё — живность. Неестественно толстые утки, ручные пеликаны, собаки, кошки. Очень много собак и кошек.

Собаки все коротконогие и лохматые. Они целыми днями валяются на раскалённом даже в тени булыжнике. Натуральные хот-доги.

Кошки, как и все кошки, живущие рядом с морем, изящны и порывисто отзывчивы на ласку. В их напряженно-томной грации есть что-то неуловимое от поэтики портового борделя.

Когда бродить среди хот-догов, бардельных кис и лысых мельниц надоедало, я садился на скамеечку напротив портовой бухты, ставил перед собой литровую пластиковую бутылку с дешёвой, но очень хорошей разливной рециной и встречал закат, отхлёбывая из бутылки. Таких, как я, здесь было полно. Многие туристы хотели попасть на Делос. Они бродили — кто с пивом, кто с пепси, кто с мороженым по набережной. И отовсюду слышалось слово «ветер» на разных языках мира, а потом — на тех же языках — нехорошие слова.

Ветер, будь он неладен, всё комкал и комкал васильковый шёлк моря. Красное, обветренное солнце обессиленно падало в скалы. Скалы стремительно синели. Становилось прохладно. Пахло рыбным грилем, лимоном, морем и сточной водой.

И во время заката каждый вечер случалось одно и тоже. Передо мной вразвалочку проходил местный пеликан, останавливался прямо напротив, некоторое время внимательно смотрел мне в лицо своим жёлто-карим глазом — и шёл дальше, куда-то за пирс. Забавный пеликан. Очень деловой, с совершенно человеческими глазами.

На четвёртый день перед рассветом ко мне на мою заветную скамеечку подсел капитан «Маргариты». Его звали Одиссеас.

— Здравствуй, Одиссеас, — сказал я. — Ясас. Ну что слышно насчет ветра?

— Ясас! Он дует.

Хороший ответ. Содержательный. Греческий на все сто.

— Посмотрим, будет ли он дуть аврио, — сказал я, поддерживая разговор в греческом духе.

— Один Бог знает, что будет аврио.

— Конечно. Хочешь рецины?

— Ну что ж. Давай, пожалуй. Спасибо. Эвхаристо, Владимир.

— Паракало, Одиссеас, пожалуйста.

Одиссеас отхлебнул из бутылки.

— Хорошая рецина, — сказал он.

В это время солнце коснулось скалы и к нам подошёл пеликан. Он внимательно, продолжительно посмотрел на нас охряным в закатном солнце взглядом и пошёл дальше, к пирсу. Мистика.

— Его зовут Петрос, — сказал Одиссеас.

— Я читал в путеводителях, что пеликан — это талисман Миконоса.

— Да. Петрос — наш живой амулет, — согласился Одиссеас. — Петрос старый. Ему уже очень много лет. Его папа тоже был Петрос. Петрос Первый.

— Он… умер?

— Да. Петрос Первый, папа Петроса Второго, сейчас стал чучелом. Он стоит в музее.

— У нас в России тоже был… император Петрос Первый, — зачем-то сказал я. — Он тоже что-то вроде талисмана, и из него тоже сделали чучело… то есть — памятник.

— Памятник и чучело — это одно и то же, — уверенно проговорил Одиссеас. — Император ли, пеликан ли — всё едино. Я бы не хотел, чтобы из меня сделали чучело. Или поставили памятник. Умер так умер.

Мы философически помолчали. Побулькали из пластика. Насчёт чучела я был в принципе согласен Одиссеасом. Насчёт памятника не до конца.

— А у Петроса Второго есть дети? — спросил я.

— Конечно. У нас уже есть Петрос Третий и Петрос Четвёртый. Когда Петрос Второй подохнет и из него набьют чучело, сюда, в бухту, поселят Петроса Третьего. Династия Петросов.

Ещё помолчали.

— Да, всё это очень интересно, — вздохнул я. — Но если аврио или, в крайнем случае, послеаврио, ветер не стихнет — мне придётся уехать, так и не побывав на Делосе.

— Бог его знает, стихнет он или нет. Я ведь тоже, дружище, несу убытки. Каждый день моя «Маргарита» должна делать три рейса на Делос. По тридцать евро с человека. Сотня пассажиров. Вот и посчитай, во сколько мне обошлись эти три ветреных дня…

— Да, плохо наше с тобой дело, Одиссеас.

— Да, никуда не годятся наши с тобой дела, Владимир.

Мы отпили вина, крякнули, как два селезня на кочке, и, симметрично подперев небритые подбородки, уставились на рычащее море, похожее на бушующее желе из черники.

— Есть, конечно, один способ, — сказал Одиссеас, — да только ты скажешь, что это глупость.

— Не скажу. Какой способ?

— Старые люди рассказывают, что пеликаны умеют укрощать ветер. Стоит Петросу захотеть — и ветер стихнет. Глупость, наверное, предрассудок… Хотя…

— А что надо сделать, чтобы он захотел?

— Старые люди говорят, что пеликаны любят музыку. Но не всякую. Надо найти такую мелодию, чтобы она понравилась Петросу. Если ему мелодия понравится — считай, что ветер стих. Ты умеешь на чем-нибудь играть?

— Вообще-то нет… Правда, у меня есть дудочка. Я её всё время с собой вожу. От деда досталась… Он на ней ещё в детстве в деревне играл, когда был пастухом.

— Талисман?

— Вроде того. Я могу, конечно, набрать пару-тройку мелодий, но понравятся ли они Петросу?..

— Ну, это знает только Бог…

— Ясный Петрос…

— Ладно, дружище Владимир. Аврио утром приходи сюда со своей дудкой. Будем играть для Петроса. Кали нихта, спокойной ночи.

— Кали нихта, Одиссеас. До завтра.

На следующее утро, ближе к полудню, я приехал на автобусе из своего пятизвёздочного империалистического отеля. С дудкой. Тоже мне, пастушок-олигарх, блин… Ветер дул ещё сильнее. Ветер злобно шуршал газетами в киосках, как чекист во время обыска, подвывал, как в камине, в улочках Алевкандрии, ронял пляжные зонтики прямо на гомосексуалистских нудистов, яростно бил по морщинистым щекам утёсов…

Одиссеас уже был на месте. На коленях у него лежало маленькое электрическое пианино. Около моря, метрах в десяти от нашей скамейки, лежал Петрос и смотрел вдаль. На нас он не обратил никакого внимания.

— С чего начнём? — спросил Одиссеас, кивнув в сторону Петроса.

— С чего-нибудь общеизвестного, интернационального.

— Эндакси, о'кей.

Я взял дудку, вставил в рот, и стал перебирать пальцами по дыркам, подбирая битловскую «Мишель, май бель». «Мишель» подбиралась с трудом. Слух-то у меня… того… Ну, в общем, не абсолютный. Одиссеас тоже сосредоточенно тыкал в клавиши своими пальцами, похожими на охотничьи сосиски. Минут через десять Минокос огласился нашей виртуозной игрой. Мелодия вышла вполне узнаваема, но было ощущение, что играем не мы, а сильно нетрезвый жиздринский похоронный оркестр. Причем — на похоронах скоропостижно умершей Мишель. Петрос по-прежнему смотрел вдаль. Жиздринские Битлы птицу не зацепили. Нет, наша с Одиссеасом группа «Геморрой» была безнадёжна.

Вокруг нашего скорбного дуэта постепенно собралась публика.

— Кого хороним? — весело спросил какой-то француз в белых трусиках в голубой цветочек. Наверно один из этих… ну, с пляжа.

— Хотим поехать на Делос, — объяснил я. — Если пеликану понравится мелодия, он остановит ветер.

— Эй! Я тоже хочу на Делос! — сказал француз. — Ну-ка секундочку…

И цветочки нырнули за угол.

Буквально через минуту на набережной выстроилась группа из шести французов. На французах были одинаковые трусики в цветочек, только у одних трусики были белые, а цветочки голубые, а у других трусики голубые, а цветочки белые. Наверно, в этом заключался какой-то глубокий гендерный подтекст. Все французы были с гитарами и хорошо поставленными голосами пели «Марсельезу». Я подпевал. В память о моём прадедушке-будённовце.

Когда «Марсельеза» кончилась, Петрос лениво повернул голову в сторону «Голубых гитар», посмотрел на них, как Сталин на меньшевиков, — и снова отвернулся.

В большой толпе, уже собравшейся вокруг нас с Петросом, раздался вздох разочарования.

— Пеликану нужна настоящая классика, — сказал по-итальянски какой-то толстяк. Толстяк, который тоже хотел на Делос, выбрался из толпы, прокашлялся и профессиональным тенором спел «О соле мио». Замечательно спел. Ему аплодировали. Я чувствовал себя со своей дудкой, как будто я пришёл на великосветский приём в советских физкультурных штанах с оттянутыми коленями. Синих таких или чёрных, с резиновыми штрипками, помните? Итальянец раскланялся. Но Петрос смотрел вдаль. Ноль внимания.

Потом толстые американцы в ковбойских шляпах пели и играли своё кантри. Почему-то терпеть не могу кантри. Я знаю, что не прав, но есть в кантри что-то беспросветно безмозглое. (Это, как говорится, моё личное мнение, и его никому не навязываю). Петрос на кантри даже чихнул. Молодец птичка!

Потом красивая девушка Пилар из Кордовы танцевала фламенко. Никакой пеликаньей реакции.

Группа чикагских афроамериканцев под фанеру спела рэп. Рассказывала, насколько я понял (в английском-то я не очень), какую-то поучительную историю из жизни юного наркомана Фрэдди из бетонных джунглей Чикаго. Бедняга Фрэдди перешёл с марихуаны на героин — и остопырился. Мораль: не меняй привычек, парень. Очень печальная и глубокая история. Один афроамериканский Децел во время исполнения зачем-то всё время нравоучительно тыкал в мою сторону пальцами, как будто это я, блин, переподсел с марьи иванны на герыча, а не Фрэдди. Афрочикагцы были в кепках с козырьком на затылке, в гигантских штанах с очком ниже колен (такие штаны мой пожилой папа называет: «в чём хожу, в то и наложу») и постоянно плавными движениями совали вперёд руки. Как Чапай, плывущий саженьками от беляков. Или как выступающий перед массами Ленин. В замедленном темпе. Кстати, Ленин — гениальный рэпер. Не согласны?

Пеликан был непроницаем. Может быть, Петрос Четвёртый по молодости и оценил бы всю эту афро-подростковую североамериканскую лирику. Но Петроса Второго история про Фрэдди оставила совершенно равнодушным. Меня тоже.

Несколько часов в Миконосе у моря продолжался интернациональный фестиваль. Били тамтамы, плакали скрипки, бархатным шмелиным баритоном плакала виолончель, как старый грузовик, едущий по просёлку с металлоломом, грохотал тяжёлый рок. Петрос молчал. И смотрел на море, с которого продолжал дуть сильный ветер.

К вечеру печальная толпа, тихо произнося на разных языках словосочетание «ветер — нехорошее слово», стала расходиться.

Перед закатом мы снова сидели с Одиссеасом вдвоём на скамейке и пили рецину. Алое солнце коснулось скал, и скалы, как им и полагается, посинели. Пеликан встал и внимательно посмотрел в нашу сторону.

— Ну, что же ты хочешь, пернатая твоя морда? — сказал я Петросу по-русски. — Видишь, мы все сделали, что могли. Меломан ты веслоногий!.. Ну что тебе еще сыграть, чтоб тебе понравилось, скот ты водоплавающий? А? Вагнера что ли? Или Шнитке с Мусоргским?

Петрос продолжал смотреть на меня внимательным рыжим глазом.

Я со злостью вставил в рот дудку и в отчаянии громко заиграл:

— Чи-жик-пы-жик-где-ты-был?!..

И тут произошло чудо: пеликан расправил крылья, надул зоб, запрокинул клюв к небу и издал крик. Крик, каких я никогда не слышал и, наверное, никогда не услышу в своей жизни.

Нет, он не был красивым, этот крик. Он был, скорее, похож на тот звук, который раздается с этажа над вами, когда там циклюют полы или передвигают мебель, а заодно танцуют рэп или лезгинку — не важно.

Но в нем, в этом крике, был восторг жизни. В нем было Счастье Обретенной Истины. Дыхание Катарсиса. Это был Гимн Нирване, Песнь Буревестника… И черт его знает, как все это выразить.

И ветер стих.

И на следующее утро и французы с голубыми цветочками на попе, и толстый итальянский тенор, и афронегры в своих штанах — памперсах, и безмозглые ковбои, и красавица Пилар с алой розой в волосах, и все-все сели на «Маргариту» и отправились на Делос. Меня Одиссеас взял на Делос бесплатно. Ещё бы!

И я навсегда запомню этот прекрасный остров Делос, где родились Аполлон с Артемидой. И Миконос, где живут Петросы, тоже запомню.

А на прощание мы сфотографировались вдвоём: Петрос и я. Сфотографировал нас Одиссеас. И фотография эта стоит у меня на столе. И мы говорим вам с Петросом: будьте проще — и к вам потянутся… Все потянутся. И люди, и птицы. Потому что птицы и люди — одно и то же. Как чучела и памятники.

 

Сережкина любовь

Май-месяц. Кругом томление и нега, нега и томление. Черемуха, похожая на любовь провинциальной медсестры, сирень, похожая на Доронину. Вопли «Глюкозы» на шашлычных лужайках. Подростки в прыщах, пирсинге и предчувствиях. И все вокруг — про любовь.

Любовь-морковь — штука туманная. Инь-ян, тети-дяди, «апельсины-кокосы», мини-бикини, любишь-не любишь — всё это, ребята, очень запутано. Нелегко всё это. Целую жизнь пытаюсь разобраться, и ничего не выходит.

Платон, Шекспир, Ирина Аллегрова с «Ласковым маем», «Кама-сутра», Эдуард Асадов с Овидием, «Я вас любил…», «Настоящий полковник»… Голова кругом. Покружился-покружился. Упал, очнулся — штамп в паспорте. Тёща, фикус, памперсы. Осторожно, двери закрываются. Допрыгался, зайка шоколадный.

Но тут мне вдруг кое-что открылось с неожиданной стороны. Делюсь.

Когда я еду утром в лифте со своего восемнадцатого этажа, ко мне на шестнадцатом всегда подсаживается мальчик Серёжка. Четвероклассник с огромным ранцем и очень хулиганской мордой. Как-то встретились мы с Серёжкой в лифте. Серёжка какой-то не хулиганский. Задумчивый.

— Здорово, Серёжка. Чего невесёлый?

— Привет, дядь Вов. Будешь тут веселым.

— А что такое?

— Каринка мне нравится, вот что.

— Влюбился, что ли?

— Какое слово?

— Влюбился, говорю?

— Тьфу! Ну вы скажете, дядь Вов… Прям хуже нашей русички. Что я, Пушкин, что ли…Влюблёвываться в девчонок — это отстой. Разве вы не знаете?

— Влюбляться, а не влюблёвываться…

— Всё равно отстой. У нас в классе только Игорёк Ромашкин всё время влюбывается. А он придурок.

— А чего же тогда?

— Нравится мне Каринка.

— А-а-а… А чем же она тебе нравится?

— Ну как… Дерется она на переменах классно. И пахнет от нее приятно. Конфетами. Типа мятного холлса.

— Ясно. А внешность у неё как?

— Какое слово?

— Внешность… Ну, руки, шея…

— А. Это сойдет.

— И что ж ты теперь делаешь?

— Дерусь с ней, чего ж ещё. Если победю — занюхаю.

— ?

— Если я ее победю — тогда мне разрешается ей волосы нюхать. Долго, сколько захочу.

— ЗдОрово. А если «не победю»?

— Тогда она мне три раза портфелем по башке бьет. Но она не больно бьет. Жалеет. Я ей, наверное, тоже нравлюсь.

Мы приехали.

— Пока, дядь Вов.

— Пока, Серёжка.

Вот ведь, а? Прямо как в «Песне о Нибелунгах». Поединок между женихом и невестой перед свадьбой. Вот тебе и Сережка. Зигфрид чертановский.

Через пару дней опять встречаемся в лифте.

— Ну, как Каринка? — спрашиваю.

— Каринка — отстой.

— ?

— Она дура оказалась. Не смогла задачку с дробью решить. И пахнуть она чего-то стала хуже… Нет, мне теперь Анжелка нравится. Прямо нету жизни.

— А Анжелка тебя чем покорила?

— Какое слово?

— Ну, чем она тебе нравится?

— Добрая. Списывать дает, жувачку дает. И глаза у нее это… типа красивые.

— Какого цвета?

Серёжка подумал.

— Как «пепси-кола».

— Значит, карие.

— Ага. Мы с ней играем в «пересмотрелку», ну, кто кого переглядит. Если Анжелка первая моргнет — она мне домашнее задание делает и ещё три жувачки. А если я…

— Три раза портфелем по башке?

— Ну да. Но она тоже небольно бьет. Нравлюсь я ей.

Приехали.

— До свиданья, дядь Вов.

— Будь здоров, Сережка.

Вот он какой, Сережка. Романтик. «Её глаза — как два тумана…» И всё такое. Еще через пару-тройку дней:

— Как Анжелка?

— Отстой.

— Что, «жувачка» кончилась?

— Нет, у неё этот… накактивит всё время.

— Конъюнктивит?

— Ага. Некрасивые стали глаза. Как у Голлума. Чего в них теперь смотреть?…А домашку она и так даст списать.

— И теперь кто твоя пассия?

— Какое слово?

— Ну, кто тебе теперь нравится?

Серёжка тяжело вздохнул:

— Мне теперь сразу две нравятся: Наташка и Лизка. Прямо я обмучился весь. Наташка — она прикольная. У неё хохмы классные. Ну, и пахнет она ничего. И глаза в порядке. Зуба, правда, одного нет. Но это ведь пройдет. Зато Лизка… Даже не знаю, чем мне Лизка нравится. Нравится и всё.

— Это дело серьёзное.

— Да.

Помолчали.

— Думаю, может мне жениться на ней.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть? Будем с ней жить в этой… в женатости. А Наташка будет к нам в гости приходить, всякие анекдоты рассказывать.

— Можно, конечно, и так…

— Сегодня, наверное, на третьей перемене заженюсь.

Приехали.

— Будьте здоровы, дядь Вов.

— И тебе того же, Серёжка.

На Лизке Сережка так и не женился. И она через неделю попала в «отстой». Наташка тоже. Зато у Анжелки прошёл «накактивит». А потом объявилась какая-то Анька, которая быстро бегает. Сонька, которая «классно ржет». Они с Серёжкой в «перещекоталки» играли. Потом была Олька, потому что она «знает больше всех считалок». Потом Каринка стала опять хорошо пахнуть. Наверное, сменила шампунь. И вот до сих пор всё это дело продолжается.

И вот я думаю себе: может, так оно и надо? Ведь это и есть — любовь: «перещекоталки», «перегляделки», «портфелем по башке», «победю — занюхаю»… Всё так в жизни и есть. Сегодня — «нравится», завтра — «отстой»… В чем-то очень прав четвероклассник Серёжка.

Пронзительно прав.

А вокруг — май-месяц. И пенится сирень. И солнце, млея, щурится на мир, как шах на гарем. И фикус полит и памперсы сменены, и теща на даче. Хорошо.

 

Не парься. Твоя Джуля

Я очень долго подсчитывал и наконец подсчитал: чтобы более менее сносно разобраться в Италии, в неё нужно съездить двадцать восемь раз. Минимум. По системе, если можно так выразится, точечных десантов. В разные места. С прочесыванием близлежащей местности. Утопия? Не знаю. Если очень захотеть…

Двадцать восемь — это, конечно, круто. Но я давно хотел съездить в Верону, город Ромео и Джульетты, а значит — столицу любви.

В Верону есть прямой чартерный рейс. Большинство наших в Верону летят с лыжами. И сразу, не заглядывая к Джульетте, дуют в Альпы. Тоже ход. Слегка убого, но в моде, судя по всему, горные лыжи, а не настоящая любовь.

В Веронском аэропорту один наш, похожий на пингвина в шортах, спросил меня во время получения багажа:

— А ты чего, паря, без лыж-то? Бомжуешь? На прокат, что ли, берёшь?

Я говорю:

— Да нет. Я в Вероне хочу пожить. Недельку. Посмотреть там… Погулять…

Тот отшатнулся от меня, как от вич-инфицированного прокаженного шизофреника с взрывным устройством на животе. Потом я слышал, как он говорил своей супруге, похожей на бабуина в перманенте:

— Мужик — даун в полный рост. Секёшь? Неделю шопить будет в Вероне. Извращенец.

Неделя в Вероне — в самый раз. День-полтора нужно, чтобы как следует разобраться в самом городе. Плюс — отсюда очень удобно съездить в несколько мест. Озеро Гарда, Падуя, Мантуя, и Виченца, Модена…

Например, Модена. В Модене меня подкупило то, что а) Модена — столица итальянской обуви, б) в Модене же — по какой-то неуловимой гармоничной симметрии, которая всегда присутствует в Италии, — фирменным блюдом являются фаршированные свиные копыта. Мне очень хотелось купить моденские мокасины, надеть их и зажевать в них копыт. Хотелось — до дрожи в копытах. Съездил. Надел. Зажевал. Но возвращаюсь в Верону.

Верона — это, конечно, город Ромео и Джульетты. В доме Джульетты можно пожамкать саму бронзовую Джульетту, выставить свою довольную физиономию с её романтического балкончика.

Есть ещё дом Ромео. Но если и подлинность дома Джульетты вызывает вполне обоснованные сомнения, то дом Ромео — это уже чистая подстава.

А вот на могилу Джульетты тоже сходить надо. Прослезиться и всё такое. Хорошо слезится после литра вина Вальполичелла или Бардолино. Деревня Бардолино и долина Вальполичелла рядом.

Верона — это, конечно, и Амфитеатр, и Дуомо, и масса церквей и музеев. По Вероне просто приятно погулять. Постоять на берегу реки Адидже. Река прозрачная. Нежно-бледный аквамарин. Глядя в него, понимаешь, почему Тарковский, живший подолгу в Италии, так любил снимать бегущую воду.

И все же — про Джульетту.

Рядом с Пьяцца делле Эрбе («Площадь трав»), на Виа Каппелло, находится Дом Джульетты. Casa di Giulietta, если по-местному. Здание тринадцатого века. Хотя веком в Италии и в Вероне никого не удивишь. Кирпичный фасад. Типа как у нас у фабрики «Большевичка». Трёхлепестковые окна. Красиво.

Именно здесь, согласно ультраромантической легенде, ставшей в наши дни предельно циничным туристическим брендом, разыгрывались те самые средневековые кровавые размордасти знаменитой шекспировской трагедии.

Дворик. Балкон. Бронзовая печальная Джульетта с отполированными японцами плечами. Похоже на лишаи. К Джульетте, конечно, — очередь, чтобы с ней сфотографироваться. Обняв за шею. Или поцеловав в щечку. Или положив свою набардолиненную морду на лишайное плечико. В общем, вариантов немного. Минут десять созерцания всей этой интернациональной перманентной конвейерной фотосессии наводит на грустные мысли. О безнадёжности человеческого рода, что ли… Крутится в мозгах что-то про «суету сует и всяческую суету».

История-то в общем печальная. Даже страшная. Коллективный суицид двух неразумных подростков. Но, с другой стороны, действительно трогательно-щемящая, романтически-просветляющая, одухотворяюще-возвышающая и всё такое.

А что касается современного информационно-сетевого шлейфа шекспировской трагедии — здесь даже весело.

Как известно, в управлении города Вероны есть специальная «служба Джульетты». Ежедневно тысячи и тысячи всевозможных японцев, зулусов и гагаузов пишут Джульетте письма. Их можно прочитать и написать своё. Можно написать из своей родной Японии или Гагаузии, а можно прямо здесь, в Вероне. В доме Джульетты есть что-то вроде компьютерного класса. Тут же можно приобрести целые сборники избранных писем «Джульетте» и ответов «Джульетты» на них. В Веронском муниципалитете Джульеттой работает специальная тетенька, которая с утра до вечера в поте монитора своего отвечает безнадежно влюбленным зулусам и ищущим вечную любовь чукчам.

Я часа два читал всю эту переписку. Не мог оторваться. Жесть, а не чтиво. Гибрид девчачьего песенника и дембельского альбома. Эпистолярная Махабхарата «Розы в соплях». Эдуард Асадов отдыхает и нервно курит в сторонке. Бедная Лиза нервно курит вместе с Эдуардом Асадовым, стряхивая пепел в дрожащую ладошку Эдуарда Асадова. К этим неудачникам присоединяется Тургенев со своей Асей и все остальные классики эпистолярного романа, любовной прозы и интимной лирики.

Жалко, что Шекспир всего этого не может прочитать.

Что-то типа (я слегка сгущаю стиль, но — клянусь — суть сохраняю):

«Здравствуй, дорогая Джульетта! Меня зовут Хирамука. Я люблю Мукасику. Мукасика любит эту дуру Нахираку. А Нахирака любит Хиракаку. А Хиракака, этот подонок из города Какасика, любит только саке. И пьет его в промышленных масштабах. И все мы несчастны. И вчера, глядя на цветущую сакуру, я написала хокку в стиле тугакака:

Прыгнула жаба в затон.

Хомяк шурует в бамбуке.

О Хирамукина грусть! Я Мукасику люблю.

Ну как? Как думаешь, послать эту хокку Мукасике? Или отравить суши этой дуре Нахираке. И чего в ней нашел Мукасика? В общем, жизнь моя не заладилась. Что мне делать, дорогая Джульетта?!!!!! И есть ли на свете Вечная Любовь?! Ась?! Не ответишь — утоплюсь в озере Сикаписи. Или сделаю харакири. Пока. Жду ответа из Интернета. Твоя Хирамука».

Ответ:

«Дорогая Хирамука! В Сикаписи топиться и делать харакири не надо. Травить Нахираку — тоже. Хокку Мукасике — послать. Хиракаке, любящему саке, советую обратиться к наркологу. Вечная Любовь есть! Твоя Дж.».

Или:

«Здравствуй, дорогая Джульетта. Тебе пишет Джейн, Денвер, штат Колорадо. Оу, май Гад!..У меня проблема. Месяц назад я встретила парня. Его зовут Том, город Джефферсон-Сити, штат Миссури. Его родители из Вудстока, штат Иллинойс. Мы занялись безопасным сексом в Карсон-Сити, штат Невада. Это было wow. Потом я поехала в Портленд, штат Индиана. Там я встретила другого парня. Его зовут Джек. Плезантвилл, штат Нью-Джерси. Его родители из Ричмонда, штат Виргиния. Мы поехали в Нантикок, штат Пенсильвания, и там занялись безопасным сексом. Это было тоже wow. И теперь у меня проблема. У меня два парня, Джульетта. Оу, май Гад!..Один из Миссури, а другой из Нью-Джерси. Ведь это проблема, когда у тебя два парня, а не один. Не так ли? И вот я теперь парюсь с этой проблемой. Говорят, в Нью-Джерси парни круче парней из Миссури. С другой стороны, если твои родители из Иллинойса — это круче, чем если твои родители из Виргинии. Это — проблема, а я не люблю, когда у меня проблема. Ведь это неправильно, когда у тебя есть проблема и ты с ней паришься, не так ли? Что мне делать, дорогая Джульетта? И кстати: есть ли на свете Великая Любовь? Я читала в одном журнале в Хоуптоне, штат Мэн, что кроме безопасного секса, на свете есть ещё какая-то Великая Любовь. Это — проблема. Надеюсь у тебя всё о’кей? Кстати, из какого штата ты сама? Не из Алабамы? А то у меня есть одна знакомая Джулия из Алабамы. Ну, пока. Твоя Джейн».

Ответ:

«Дорогая Джейн! Я не из Алабамы. Я — Джульетта Капулетти, город Верона, штат Венето. Великая Любовь есть! Насчет проблемы безопасного секса в Неваде и Пенсильвании с парнями из Миссури и Нью-Джерси ничем, к сожалению, помочь не могу. Я не по этой части. А так — всё будет без проблем. Не парься. Твоя Джуля».

Или:

«Здравствуй, Джульетта!

Меня зовут То-о-о-мас. Я из Эстонии. Мне 88 лет. Уже 72 года я люблю девушку Ингу, но не реша-а-аюсь её об этом сказать. Я увидел её впервые в 1935 году, ещё до прррокля-а-атой советской ок-купации. Это было в Курессааре на острове Сааремаа. О, как изя-а-ащно несла она два шестидесятилитровых бидона с молоком!.. Я, как заворо-о-оженный, смотрел на мою Ингу, пока она не скрылась с глас-с. А потом пришли советские ок-купанты. Бедная Эсто-о-ния! Во второй раз я увидел мою Ингу в 1962 году, в са-амый разга-ар проклятттой советской ок-купации. Это было на свиноферме под Пылтсамаа. О, как изя-а-ащно одним ударом т-тесак-ка заби-ила она хряка по кличке Ники-ит-та Сергеевич и ловко разде-елала тушку! Я, как заворо-о-женный, смотрел на мою Ингу, пока она вместе с тушей Ники-ит-ты Сергеевича не скрылась с глас-с. А потом было больше 25-и лет-т-т проклятого ок-купационного режима. Бедная Эсто-о-ония! Когда проклятые ок-купанты, наконец, ушли, в 1993 году я в последний ра-с-с видел мою Ингу. Это было между Каркси-Нуйа и Мыйзакюла, на свал-л-лке. Проклятые советские ок-купанты оставили после себя тысячи тонн металлолома. О, как изя-а-ащо моя Инга грузила арматур-ру! Я, как заворо-о-оженный, смотрел на мою Ингу, пока она не скрылась с глас-с на грузовике вместе с арматурой где-то в стороне порта города Пярну! С тех порр я не видел мою Инну. О, как жа-алко, что я так и не решился пр-ризнаться её в любви. Конечно, во всем виновата проклятая советская ок-купация! Бедная Эсто-о-ония! Дорогая Джульетта, помоги найти мою Ингу и похлопочи там где-нибудь в своем Евросовет-те, чтобы проклятые ок-купанты выплотили мне компенсацию за разрушенную личную жизнь. Думаю, тысяч сто евро меня утт-е-ешат. Спасиб-ба. Твой То-о-омас».

Ответ:

«Дорогой Томас!. Ингу в евророзыск объявила. Запрос о компенсации в Евросовет заслала. Ответ будет лет через десять. Доброго здоровьица! Дж. Кап.»

Или:

«Здравствуй, Джульетта! Пишет тебе Настя из Мурманска. Я люблю Васю. Вася меня тоже любит. Вася очень хороший и внимательный. Дарит мне на день рождения цветы с клумбы и всё такое. Но вот неприятность, Джульетта: когда Вася пьяный, он меня больно бьет тяжелыми предметами, типа журнального столика. Наверное, от любви. Я не жалуюсь. Пусть бьет, если любит. Просто я уже задолбалась с бланшами ходить. С мордой типа северного сияния. А ещё он то руку мне сломает, шалун, то ногу. Хожу всю жизнь в гипсе, как каскадер-неудачник. Меня уже весь Мурманск знает: „Вон, говорят, Васькин Семен Семеныч идет!“ Что мне делать, Джульетта? Может, его тоже слегка… ну… отзвиздячить? С другой стороны, жалко мне его. Он такой худенький. Он когда один раз меня табуреткой по голове бил, я кухонным столом от него защищалась. Ну, и случайно в стенку его, типа, вдавила. Он потом месяц в больнице с переломом двенадцати ребер лежал. Лежит, плачет. Худенький такой… а я к нему в больницу ходила, тоже плакала. Потом он меня, пока ребра не срослись, полгода не бил. А потом опять начал. Вот я и не знаю, что мне делать, Джульетта. Дай совет. Если я ему чутка того… скалкой, там, по его дурному абажуру перелобаню или малость для страха ногами за кадычок попридушу — не убьет ли это нашу Вечную Любовь? А? Очень жду от тебя весточки. Твоя навеки. С заполярным приветом. Настюшка Китобоева».

Ответ:

«Не убьет. Наоборот. Раз в полгода рекомендую тебе, Настя, твоему худенькому борзому Васе устраивать, так сказать, сеанс антиборзина. Фестиваль „Здравствуй, гипс“. Ну, смычку попы с крапивой. Ты меня понимаешь… А если будет дергаться — зови милицию. Посидит в обезьяннике — протрезвеет. Чао. Твой Джульеттик».

И вот в таком роде — тысячи и тысячи писем. Я хотел тоже что-нибудь написать Джульетте. Но про Вечную Любовь все уже написано. Только в книге отзывов я оставил, кажется, самую короткую из всех оставленных там до меня записей:

«Зашибись! Вован».

Можете съездить в Верону и проверить.

 

Шаверма на поребрике

Мне стыдно! Я весь сгораю от стыда! Позор мне! Я — презренное созданье. Бейте меня, бейте все. Тапочками по лицу. Ещё, ещё!.. О совесть моя, где ты?!

Поясняю.

За последние 10–15 лет я объехал много всяких разных мест. От Индонезии до Мексики. От Норвегии до Камбоджи. Разъездился, раскатался, колобок. Космополит безродный. Шлёндра. Даже на острове Гваделупа побывал. Отгваделупился, выходит дело. Можно даже сказать, вЫгваделупился… Пижон. Турмерзавец. Экзот-извращенец. Фу, как стыдно…

И вот на работе давеча вызывает меня начальник и говорит:

— Срочно на день в Питер. Завтра вечером уезжаешь, послезавтра — назад. На «Авроре» поедешь. Прочитаешь там лекцию. Про мат. Ты ведь у нас звезда сквернословия. Матовед. Гы-гы… Шучу. В общем, прочитаешь лекцию о том, что ругаться матом нехорошо. Понял?

— Понял. А где лекцию-то читать?

— В Герцена.

— В университете, что ли?

— Ну…

— А он где там находится-то?

Начальник внимательно посмотрел мне в левый глаз. Он почему-то всегда смотрит в один глаз. Если сердится — в левый. Если доволен — в правый. Как Мюллер на этого… одноглазого. Куравлева.

— Как всегда, на Ваське.

— А Васька — это кто?

Начальник вздохнул и посмотрел мне в лоб:

— Васька — это Васильевский остров. «Аврора» — поезд. Петербург — город. На Неве. Река такая… Ты там был вообще-то когда-нибудь?

— Был. Только давно.

Я действительно был в Питере. Раза три. Только вот когда в последний-то?.. Весь вечер я вспоминал. Выходило, что где-то в 91 — 92-ом. Пятнадцать лет не бывал я в северной столице! Позор-то какой. Эх, Вова, Вова, гваделупская твоя морда… Дальнобойщик в трусиках.

Ездили мы тогда в Питер, помню, с моим приятелем, Петькой Колбасиным. По кличке Окорок. Поездка получилась, прямо скажем, странноватая.

Я тогда подрабатывал в одной очень туманной фирме. Фирма занималась продажей якобы породистых щенков. Тогда ещё только начиналась мода на всяких шарпеев, чау-чау и прочие извращения селекции. Я, честно говоря, очень люблю дворняжек. Я и сам — дворняжка. Отец у меня из рода крепостных волжских крестьян, мать — из московско-вятских мещан.

Мою прапрапрабабушку по материнской линии мой прапрапрадедушка купил на рынке. За десять рублей. Она была то ли якутка, то ли бурятка, то ли монголка.

При этом мои волжские крепостные предки все были подозрительно похожи на графа Шереметева. Граф Шереметев (его называли «Шелеметев») приезжал в свои волжские имения один раз в год, на неделю, а потом, аккуратно через девять месяцев, рождалось два десятка крепостных детишек с благородными римскими профилями. И так — сорок лет. Итого — восемьсот графят.

Один раз я зашел на выставку русского скульптурного портрета 18 века. Зашел — и вскрикнул. Вижу — я. Только без очков. Посмотрел табличку: «Граф Шереметев». Так что я — вятско-волжско-московский монгольский граф. Дворняжка. Ну и вот.

Приехали мы с Колбасиным в Питер. На кошмарном плацкарте. У нас были фотографии собак. Типа рекламы. Клиент должен посмотреть по фотографии — и влететь на пару штук долларов. И ещё у нас было три адреса клиентов. С клиентами надо было вести переговоры. Телефонов у нас почему-то не было, а были только адреса.

Приехали мы в Питер, пошли по первому адресу. Где-то, кажется, на Лиговке. Звоним. Открывает дверь старушка. Интеллигентная такая, с бородавкой на носу. Похожа на старуху-процентщицу. Дверь — на цепочке. Колбасин говорит:

— Здравствуйте. Можно Василия Васильевича Кащеева?

Бородавка, глядя поверх цепочки, отвечает:

— Здравствуйте. Кащеев скончался.

— Умер? — спрашиваем.

— Скончался.

Ладно. Скончался так скончался. Это в Москве уимрают. В Питере — кончаются. Идем по второму адресу. Вроде, на Невском. Звоним. Открывает девочка с бантиками. Интеллигентная такая девочка. Щеки все в диатезе.

— Здравствуй, девочка, — говорю я.

— Здравствуйте, господа.

Надо же — «господа»…

— А здесь живет… ммм… Ахмед Абрамович Жмайло?

— Они уехали-с

— Кто — «они»?

— Ахмед Абрамович с супругой-с. И с двумя чадами.

— Куда-с?..

— В эСШа.

— В СэШэА?

— Нет. В эСШаА. Нет в русском языке таких букв «сэ» и «шэ».

— Гм… А надолго?

— Навсегда-с.

Ладно, уехали-с так уехали-с. Вот сикильдявка грамотная!.. Розенталь диатезный!.. Идем по третьему адресу. На Ваське. Звоним. Открывает мужик в майке с бретельками. Теплый. В очках. Очки — битые. Но вид — культурный.

— Можно Петра Иваныча?

— Петр Иванович в запое.

— И надолго он… в нем?

— Сие неведомо.

Ну, неведомо так неведомо. Так мы уехали из Питера ни с чем. Зато с ощущением приобщения к культуре.

Теперь времена изменились. Теперь все по-другому. «Аврора», как известно всем нормальным людям, кроме меня, отправляется с Ленинградского вокзала в 16.30. И через пять с половиной часов, в 22.00, прибывает в Питер. Очень удобно. И пятьдесят с небольшим баксов всё удовольствие. За такие деньги на Гваделупе тебе, извините, в морду не плюнут.

Туда я ехал задом. В смысле — сидел против движения поезда. Пятился, как гоночный рак. Немного мешала тётя в тельняшке, сидевшая рядом.

— Еду вот из Барнаула, — сказала тётя, с хрустом чеша (или «чеся?») тельняшку на животе. — Через Казань. Потом ещё в Москве сутки. Кошмар. Уже неделю помыться не могу.

В общем, могла бы и не комментировать. Но через полчаса тёте стало холодно, она надела куртку, и казанская газовая атака завершилась.

Да, как тактично выразился один мой знакомый американский студент, «русские не дружат с ванной». Это есть. Но ничего, дай срок — исправимся. Не мы одни такие. Один раз летел из Мексики в Париж. Рядом сидел перуанский индеец. Все десять часов полёта я дышал ртом, но всё равно очень сильно слезились глаза.

Потом был Питер. Замечательный город, как и без того знают все, кроме меня.

Господи, до чего же красивый город! Тяжелая, словно намокшая парча северного неба. Самозабвенное бесчинство финского ветра. Шпиль, Колонна, Всадник, всё такое. Сами знаете.

В Питере, в этой миражной чухонской Венеции, действительно — совсем другие люди. Вежливые, интеллигентные. Здесь — двойники и чопорные поэтессы. Здесь все — «господа». Здесь тебя никто никогда не назовет «чмо мордозадое», как недавно обозвали меня в московском метро, на станции Чертановская. Здесь даже солнце как-то по-особенному деликатно проступает сквозь тучи. И даже мои любимые бездомные дворняжки зевают с каким-то тайно-неизъяснимым политесом. Я лично видел, как одна питерская дворняжка, зевая, прикрывала пасть лапой. Я не вру. А в Москве граждане не только не прикрывают пасти лапами, но и, зевая, при этом что-нибудь говорят. Недавно в автобусе № 130 одна московская бабушка, похожая на боксера Валуева, громко зевнув на весь автобус, сказала: «Вот ведь зевнула… Чуть рыло по швам не поехало. Чудеса, б…!»

А уж петербурженки… Боже ж ты мой! Эти хрупкие видения в едва уловимом, даже если они одеты по последней моде, стиле ретро. Ретро в Питере — неизбежно. Эти беретки, гетры и старомодно-возбуждающие льняные локоны. Эта тонкая легкая кость невских девочек, насмешливо-печально-пугливых фей из доброго прошлого… Это вам не московские румяные шалавы с распутной косиной в беспутных очах и тоталитарным седалищем… Все, молчу, молчу.

Конечно, питерцы слегка комплексуют насчет Москвы. Но не очень. У них Путин есть. Конечно, и Исакий похож на тайного советника в отставке. И фонари на углах — как разорившиеся графы. Но это — мелочи.

Москвички тоже хорошие. Главное — жизни в них много. Этой… как её?.. энергетики. Энергетика у москвичек такая — коронки потеют и на копчике изморозь.

Про мат я лекции прочитал. В зале было много фей. Феи слушали, поправляя очки, беретки, гетры и локоны. Иногда зевали, прикрывая ротики ладошками.

Поехал я обратно. С Московского вокзала-двойника, в 16.00, на всё той же «Авроре», но теперь уже не пятясь раком, а лицом навстречу ветру, как Шумахер. Обошлось без барнаульских газовых атак.

От Васьки до Московского вокзала шёл специально пешком. Вихляя всякими Обводными и Лиговскими. Где-то, кажется, на Фонтанке решил перекусить. Гляжу, написано: «Шаверма». И стоит интеллигентный питерский араб. Такой, знаете ли, смуглый достоевский Идиот. С бородкой. Очень культурный. Я говорю:

— «ШавермА» — это «шаурмА»?

Арабский Идиот отвечает интеллигентно, на чистом, можно сказать Товстоноговском русском:

— В общем — да, «шавЕрма» — это «шавЕрма».

Ясно, думаю, местный питерский патриот. «Шаверма» оказалась нашей московской шаурмой. Хорошей. Только подешевле. Я спрашиваю:

— Не скажете, как лучше к Московскому вокзалу выйти?

Смуглый араб отвечает, почесывая бородку:

— Вот там, за поребриком, завернете налево, а потом направо.

— Ясно. А поребрик — это что? Бордюрчик-парапетик?..

— В общем — да. Поребрик — это поребрик. Счастливого пути.

И я пошёл, зажевывая шаверму. За поребриком повернул налево, а потом направо. Как завещал арабский Идиот.

В 21.30, минута в минуту, я был в Москве. Меня встречал марш «Москва, звонят колокола…» в исполнении товарища Газманова. Даже прошибло на патриотическую слезу.

И теперь, когда я слушаю сводку погоды, я каждый раз совестливо вздрагиваю.

«В Сыктывкаре -25».

Господи, а ведь я не был в этом самом Сыктывкаре.

«В Кемерово -30. Снег».

И в Кемерово не был.

«В Ухте -35. Метель, на дорогах заносы».

А где это?..

Стыдно, Вова. Продал Родину, гваделупский сын… Стыдно…

И ещё: все время хочется в Питер. Сделать, так сказать, глоток культурного воздуха. Чтоб тебя не чморили и мордозадили, а называли господином. Все-таки я тоже в чем-то немного Шереметев. Хоть и мещанско-бурятский.

Когда я теперь попаду в Питер?.. Сие неведомо.

 

Vas tut ne stoyalo!

Все кричат: «Париж, Париж!..» А что — «Париж»? Был я в этом Париже. Ради Лувра, конечно, стоит съездит. Причём потратить на него неделю: Лувр большой. Это, конечно, можно…

Поверьте, это никакое не пижонство и не великодержавный шовинизм. Я действительно так думаю. Потому что у меня есть с чем Париж сравнивать. Все эти «приехать в Париж и умереть», «ах, Париж, как приедешь — угоришь», «у нас — как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже» — это всё из далёкого прошлого. В Москве давно уже дома повыше парижских, да и французы в Москву едут целыми популяциями, кто победнее — на заработки, а кто побогаче — кутнуть. Как в XIX веке.

Вообще 99 % из того, что говорилось, говорится и ещё будет сказано о Париже, — враньё, гундеж и бяка. Мифология сивого мерина. Сами же французы себя, как говорится, и раскрутили. Они это умеют. Плюнул — и поставил памятник собственному плевку. Этому у них можно поучиться.

Это, как сейчас говорят, «моё личное мнение и своего мнения никому не навязываю», но и на чужие ахи, охи и закатывания глаз по поводу Парижа не поддамся. Не в ахах здесь дело. Тут другое.

Что такое Париж? Если уж ударить по расхожим стереотипам.

Париж — это довольно небольшой, можно сказать, провинциальный, городок, в котором живет в пять раз меньше людей, чем в Москве. Маленький город-то. Чего уж там. Не Мехико и не Сингапур с Лондоном. Город-пупс.

Париж — это город-новодел. Средневековых памятников тут почти нет. Французы всё разрушили, включая Бастилию. Из старого здесь чуть да ничего. Сен-Жермен-де-Пре. Нотр-Дам. Сен-Шапель. Собственно — всё. Остальное — новьё 18–19 веков. Преимущественно — Черёмушки эпохи Наполеона III.

В Париже — большие сталинские (вернее, наполеоновские, что всё равно) площади, набережные в стиле советских фильмов 50-ых гг. по набережным хочется ходить и петь голосом Эдит Пиаф песни про Ленинские Горы.

Эйфелева башня похожа на присевший по большой нужде скелет динозавра. Причем к тому месту, куда чудовище ее справляет, эту свою чудовищную нужду, всё время стоит длинная оживленная японская очередь. Вероятно, в предчувствии чего-то большого и свежего. Каждый год динозавра перекрашивают. В последний раз, когда я залезал, как турмакака, на башню, она была покрашена в цвет загоревшего покойника.

Лувр — если смотреть на него с противоположной набережной — это длинная серая кишка. Мрачный барак, уходящий к горизонту.

Нотр-Дам недавно отреставрировали. Раньше собор был весь какой-то подлинно-грязный в трогательных черных подтеках. Настоящий, средневековый, щемящий. Аутентичный. Теперь он — что твой диетический соевый батончик. Полезный, а есть не хочется.

В Париже (не знаю почему) как-то особенно упорно слипаются новые еврокупюры. Как наэлектризованные. Две сотни отдать вместо одной — в порядке вещей. Я отдавал.

Талоны в парижском метро имеют тенденцию неожиданно размагничиваться. Там — такие турникеты. Первый тебя впускает и закрывается, а второй не выпускает. Каждый раз, когда я бываю в этой долбаной «столице мира», я аккуратно кукую между парижскими турникетами. Сначала кричу, матерюсь и плачу, а потом затихаю.

В Париже все всегда и везде едят. Есть такое парижское правило: завтрак съешь сам, второй завтрак съешь сам, обед съешь сам, полдник съешь сам, а уж ужин — это святое. Друзей и врагов просьба не беспокоиться.

Зимой и осенью в Париже идет нескончаемый мелкий дождь. Летом в Париже жарко и душно.

Парижане какие-то бесцветные и зачуханные. Расцветают они только по выходным. Они отсыпаются, отъедаются и наверстывают упущенное в сфере, так сказать, выполнения супружеских обязанностей. Многие французы весь день не вылезают из кроватей. Поедят, повыполняют обязанности, поспят, опять поедят, опять повыполняют… Один мой знакомый француз говорит так: «Сначала надо поесть, потом надо сделать сиесту, а потом — поспать».

Что в Париже хорошо (но только весной) — это одновременно цветущие каштаны, сакуры и липы.

Парижские каштаны, кадры из памяти…

Вот около музея д’Орсе посреди площади лежит сизо-антрацитный негр, гладит живот и мурлычет себе под нос «Марсельезу» с гвинейским акцентом.

Вот на набережной Вольтера под липой сидит симпатичный клошар в зимней шапке с надписью «СССР», зевает и скрупулезно, как ювелир, гранящий алмаз, ковыряет в носу. Удивительно сочетание запаха цветущей липы и клошара. Есть в этом что-то неуловимо родное, колхозное. Кирза и сирень?.. Солярка и черемуха?.. Навоз и зеленЯ?.. Затрудняюсь с параллелями.

Вообще Париж — город запахов. Утреннего парижского кофе (который ужасен: и запах, и сам кофе). Круассанов (которые вкусны). Французскую извращенческую традицию макать круассаны в кофе считаю преступлением против человечности и предлагаю — в духе современной политкорректности — организовать общество защиты прав круассанов. Ну, не макаем же мы сало в компот? Или пельмени в квас?…

Однажды я приехал в Париж. Дело было где-то год назад. На два дня. Можно сказать, на халяву: меня туда послал один туристический журнал, в котором я пишу, совместно с турфирмой, которой я оказал одну небольшую услугу. Кстати, поучительная история. Позволю себе её вам рассказать в виде лирического отступления. Прихожу я лет пять назад в одну турфирму. Назову её «Х». (Она просто рядом с моим домом, удобно).

— Здравствуйте, — говорю.

— Угу.

— Я хотел бы пару дней пожить под Брестом. Искупаться в Атлантическом океане. Там, говорят, неплохие, отели. Пляжи там приличные… — сказал я, куртуазно улыбаясь представителю, вернее представительнице, турфирмы «Х».

Представительница турфирмы «Х», девушка-ночь с миндалевидными очами слегка порочной лани, стряхнув пепел куда-то в сторону моих штанов, ответила так:

— Молодой человек, — сказала она, — Брест, чтоб вы знали, — это же на Украине. Там же у их же океану нету. У их тама ихнее Черное только море есть, типа Сухуми. Где же ж я вам парижского океану накопаю в Бесте? Вы что же, молодой человек… от географии в школе косили? Мы вам можем вона Анталию предложить, как всем нормальным людям, Кипр опять же — жемчужину эту ихнюю Середиземную, Египетские пирамиды с Мертвым морем и верблюд;ми… У нас все продуманно, как в аптеке у культурных… А в Брест щас не возють. Тама же ж не курортная зона.

Я не стал объяснять, что «ихний» Брест, в который мне нужно, — во Франции, а «нашенский», вернее «другой ихний» — не на Украине, а в Белоруси. И что «Сухуми» — Это Грузия. А Мертвое море- Израиль.

И что от географии косил в школе не я, а эта… испепелившая меня лань. Что не надо мне «ихних Середиземных» жемчужин. И что вообще стряхивать пепел в штаны клиенту не культурно. И даже опасно.

Объяснил я всё ночной лани. «Накопала» она мне Брест. Съездил я к Атлантике.

Прошло полгода. Решил я исследовать Бирму. Мьянму по-нынешнему.

Пришел в турфирму «Х» и говорю:

— Хочу в Мьянму.

— А это где? — спрашивает турфирмовская девушка-осень, с глазами большими, серыми и пронзительно печальными. Прямо сердце щемит. Так бы сразу и удочерил.

— Это бывшая Бирма, девушка…

— А-а-а… Ясно. Слыхала. В Бирму — это можно. Там столица-то есть? — и скорбь в глазах: вдруг они там, бирмовчане, без столицы?..

— Есть. Ронгун. «Йонгон» — они говорят.

— И Вы туда, в этот Егун-Рогун хотите?

— Да. И еще в Мандалай.

Смеется девушка! А глаза-то, глаза… Небеса, жемчуг, предрассветное свечение моря… Жаль, два раза не удочеряют…

— Что вы смеетесь-то, девушка?

— Мандалай — он же в Америке, где все тупые. Вы что, Задорнова не слушали? И слово-то какое нашли… нецензурное — Мандалай… съездили бы себе, как все, в нормальную Тайландовскую Паттайу, на слонах бы покатались…

Вот беда-то! Полный Мандалай! Ну, опять объяснил, съездил…

А в той же турфирме «Х» местный молодой человек, очень сильно пахнувший луком, помню, страну Бутан упорно называл страной Батун. В честь лука, наверно.

Потом была история с греческими островами, и ещё много историй.

Словом, кончилось всё это тем, что позвонил мне директор этой самой фирмы и сказал:

— Спасибо, Владимир, за разработанный вами маршрут по греческим островам. Мы его теперь всем предлагаем. И за Брест с Мандалаем — спасибо. Предлагаем вам совместно с журналом «Y» двухдневную поездку в Париж на гиперльготных условиях.

Вот я и поехал.

Прилетаю в аэропорт имени Шарля де Голля. За такси — очередь. Метров триста. Кстати, об очередях. Не могу молчать.

Парижане, французы и вообще европейцы, я заметил, жутко любят стоять в очередях. Такое ощущение, что они получают от этого какое-то неизвестное мне извращенческое удовольствие.

Если есть хоть малейшая возможность встать в очередь, европейцы тут же в нее встают. Аккуратненько, личиком в затылочек, гульфиком к копчику… Строго по клеточкам по полу. По клетке на особь. Лица расцветают, как розы весенние. Стоят, улыбаются. И главное — никакого возмущения.

Я лично сам видел очередь из трех человек к уличному писсуару в Амстердаме. У них там открытые писсуары прямо на улице. Простота! Один оптимистично так журчит, а двое — личико в затылок, личико в затылок — за него радуются. Отойди ж ты в сторону! Полн; же писсуаров в Амстердаме! Не дыши облегчающемуся коллеге на плешь! Нет? Будем дышать?

Не понимаю!

Европейцы умудрились даже целые страны выставить в очередь на вступление в своё ЕЭС. Что писсуар, что ЕЭС — без разницы.

Видно, не настоялись европейцы всласть в свое время в очередях, как мы: три часа за кефиром, трое суток за свадебным набором (сам стоял), три года за польской стенкой, тридцать лет за квартирой, триста лет за званием «нормальной цивилизованной страны»… Тьфу!

Очередь, как известно, существует для того, чтоб упражняться в залезании без очереди. Так же как: заборы — чтобы их перелезать или делать лазейки, турникеты — чтобы их перепрыгивать, препятствия — чтобы их преодолевать. Но европейцы этого не понимают.

И вот вижу я эту очередь за такси в парижском аэропорте. Встаю, конечно, без очереди. По привычке. Какой-то чистокровный смуглый француз в тюрбане мне говорит:

— Месье, вас тут не стояло!

Я отвечаю:

— А у меня у тёщи день рожденья.

Ляпнул, не думал. А он:

— Тогда ладно.

Приезжаю в отель. Отель — шикарный. Роскошь в еле уловимой патине порочности. Ковры, шпалеры, развратно мурлыкающие номер этажа лифты, вазы в стиле какого-нибудь «багатель — рококо — зизи — бонбон», томно-недоуменно растопыренные пятерни пальм, освещение а-ля лунный сумрак Клода Дебюсси в коридорах и прочие цацки империалистического четырех- и пятизвездья.

«Уи, месье», «пардон, мадам», «о-ля-ля, мадемуазель».

У метрдотеля, когда ты ему жалуешься на то, что тебе эти суки вечером не положили на подушку шоколадку с надписью «Спокойной ночи, малыш!», наклон головы чуть набок и на лице — испуганное выражение капельмейстера, прислушивающегося к далекому тромбону, который взял ля-диез вместо си-бемоль.

«О-ля-ля, месье… Какой ужас, месье!.. Шоколадка — это святое, месье…Виновные будут наказаны, месье…»

Метрдотель уходит походкой Раздватриса, спешащего в сберкассу. «Будь здоров, месье», — беззлобно цедишь ему вслед, зеваешь и идешь в номер.

В общем — отель хороший, всё как надо. Спасибо товарищам Х и Y. Приехал я в отель утром, довольно рано. Ещё успеваю на завтрак. Спускаюсь вниз, на законно оплаченный турфирмой завтрак. (Пятьдесят евро, кстати, стоит, сволочь!) НА тебе! Очередь! Стоит несколько чахлых и напрочь занятых столиков, а рядом паровозик из двадцати человек. Ждут, пока счастливчики отштряфкаются. А те, кстати, и не торопятся. Макают свои круассаны в кофе… Поубивал бы! (Шучу).

Я себе думаю: у меня всего два дня в Париже, а я буду, как Ассоль Грея, три часа вашего круассана с кефиром дожидаться? Нетушки. Влезаю без очереди. Какой-то стопроцентный француз в феске мне говорит:

— Вас тут, месье, не стояло.

Я ему:

— А мой внук вчера упал с лошади и сломал себе хвост.

Это из гоблинского перевода. Ляпнул, не думая. А он:

— Тогда ладно, месье.

Что у него там под феской?.. Тишина европейская.

Ну, съел я круассан, поехал в Лувр. Там, конечно, опять очередь. Я снова влез. Какая-то типичная француженка в хиджабе мне говорит:

— А вас тут …

Я ей:

— А я с Ходорковским в одной школе учился.

Что, кстати, правда. Помню, отвесил ему пинок на переменке, а он мне — два. Несправедливо. Сейчас вот он за это и…

Хиджаб на меня смотрит, как папуас на мобильник. Я прохожу без очереди.

И так везде.

— А вас тут…

— А я заслуженный парашютист острова Кирибати…

— А вас тут…

— Да я на зоне миской брился…

Так ни разу в их евроочередях и не стоял Главное, какую-нибудь полную невменялку нести. И уверенно. Глотают на раз. Понимаю, что это неприлично. А что делать?.. Жизнь заставляет.

Где-то в районе квартала Мааре часа в четыре у меня случилась неприятность: сломалась дужка очков. Что делать? Гляжу: «Оптика». Ура. Захожу в «Оптику». Сидит хозяин, роскошный такой дядюшка Соломон. Пейсы — что твой серпантин, разложил их на животе, как осьминог на скале ноги. Борода — как у доброго Карабаса. Смоль с серебром. Шляпа — ковбойский цилиндр. Словом, красота. Тут в Маре, еврейский квартал. Я говорю:

— У меня сломались очки, месье.

— О! — закричал, всплеснув руками и пейсами (по-французски, разумеется) Соломон Карабасыч. — Какое горе! Слышишь, Фаечка! У месье сломались очки! О! Боже же ж ты мой! Такой замечательный месье и такое страшное горе! Я в шоке, Фаечка! Чтоб я не был Соломоном! Вы поляк, месье?

— Нет, я русский.

— О! Слышишь, Фаечка! Этот месье так несчастен! Какое горе у этого месье! У него не только, Фаечка, сломались очки, он еще и русский! Боже ж ты мой! Что ты скажешь за Россию, Фаечка?.. Ничего. А таки Соломон может сказать за Россию только хорошее! О, несчастная страна! Там такие морозы! Там такие революции! «Pogrom» ведь русское слово, месье?

— Да вроде…

— О!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенными очками, но без двухсот евро. У нас это стоило бы сто рублей. Но зато я узнал все про Фаечку, которой, правда, так и не увидел, о семье Соломона, о ценах, о погромах… Все это того стоило.

К вечеру, уставший, но довольный, я вернулся в номер. Шоколадка на месте. Я заснул, предвкушая завтрашний день.

В полночь я проснулся от страшного шума. Такое ощущение, что начинается взятие Бастилии. Душераздирающие вопли санкюлотов. Удары чем-то тупым по такому же тупому. Типа пластиковой бутылки по голове. Треск барабанов. Крики. Что-то вроде: «Не трепите наши нервы, отдавайте наши евры!». Или: «Ща ты, блин, толстый, а завтра ты — глист! День твой последний пришёл, глобалист!..» Или: «Когда зарплату отдашь уже?!! Наши дети хотят манже!» Ну и тому подобное в стиле футбольно-пионерских речевок.

Я тихонечко приоткрыл дверь и увидел огромную процессию из разъеренных негров с тамтамами. Негры — танцуют, бьют в тамтамы, кричат страшными голосами что-то про недоданные им деньги. За ними идет несколько сосредоточенно-озабоченных китайцев. Китайцы аккуратно, тщательно рвут бумагу на мелкие-мелкие кусочки и раскидывают их по пальмам и шпалерам. За китайцами идут белые с пластиковыми бутылками. И бьют тупым по тупому. Завершает процессию молчаливый индус. Задача индуса — стряхивать песок из всех пепельниц на ковры и растирать его ногой. Чтоб въелся.

Это — забастовка работников отеля, которым не выплатили премию. Работники бастовали всю ночь. Выспаться мне, разумеется, не удалось.

Дальше — больше. Утром я вышел на улицу и тут же вляпался ботинком в несвежий йогурт. Забастовка мусорщиков. «Если не повысишь зарплату нашу, сам разгребай всю эту парашу!»

На сегодня был снова запланирован Лувр. Но, для начала: забастовка работников общественного транспорта. Таксистов — тоже. «Возить не будем. Пусть ходят пешком. Платите бабки. Точка. Стачком».

Через полтора часа я дополз (пешком) до Лувра. Лувр был закрыт. Забастовка музейных работников. «Хочешь увидеть музея добро — повысь зарплату на двести евр;!»

Весь день я скитался по Парижу, городу ненормальных цен, забастовок и очередей. Почти в там же месте и в то же время у меня снова сломалась душка очков. Пришлось опять навестить Соломона Карабасыча.

— У меня опять сломалась дужка, месье Соломон.

— О! — заорал, Карабасыч. — Фаечка! Какое счастье! Боже же ж ты мой! Чтоб мне больше никогда не есть мацы! К нам пришёл наш постоянный клиент из России! Какое счастье, Фаечка! Посмотри, как идут эти очки нашему постоянному клиенту! О! Какой красивый месье в чудесных очках! Вылитый Рабби!

— Но! Боже мой! Боже мой! Какое горе! Какая несчастная страна! Фаечка, ты слышишь, там у них не только вечные морозы и погромы, у них там еще всё время ломаются дужки! Бедная Россия! Бедный русский месье со сломанной дужкой! Чтоб я не был Соломоном из Маре!.. Но дужка, месье, — это тьфу. Что такое починить лужку для Соломона! Раз-два — и дужка готова… Бедная Россия! Какое счастье, Фаечка!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенной дужкой, но без ста евро. Это была такая «скидка» от Соломона. Зато я наконец-то увидел Фаю. Я должен-таки вам сказать, что это впечатляет. В смысле масштаба. Сто двадцать — сто шестьдесят — сто восемьдесят. Монумент. Что б я не был Вовой и чтоб мне никогда не есть пельменей!

И ещё я увидел фотографии семи детей Соломона и Фаечки, а также фотографию того самого Рабби, который «вылитый я». Хотя, по-моему, и между нами, я похож на него не больше, чем на Фаечку.

Вечером я вернулся в отель, под всё те же тамтамы собрал вещи и уехал в аэропорт. Я молил бога только об одном: чтобы не было забастовки пилотов или авиадиспетчеров. Мне повезло: её не было. Зато я всё-таки простоял два часа на регистрацию. Потому что на регистрацию стояло много наших, а с нашими все эти операции «menya tut stoyalo» не пройдут.

Так что: ребята! Париж — это, конечно, хорошо. Но не настолько же, чтоб «угорать» и «умирать». Давайте лучше сделаем так, чтоб они сами к нам в нашу Сызрань ездили. Косяками. И задорого. А? всё ведь от нас зависит. И будут ездить! Я верю, будут! Вот увидите.

 

Шесть соток и пять капель

Семья Пиндюриных несколько лет назад приобрела шесть соток. В садовом товариществе «Светлячок». Километрах в ста от Москвы.

Через год Пиндюрины, как это обычно делается, оградили участок рабицей (в смысле — моё!) и поставили в углу участка то, с чего всегда начинается освоение дачной целины, — сортир.

Сортир был тут же выкрашен алым суриком, потому что Пиндюрины приобрели 20 литров сурика прямо на шоссе у очень пьяного дяди со скидкой в 50 %, и на сортире был немедленно водружен флаг. Флаг Великобритании.

Дело в том, что Филипп Пиндюрин, хотя и работает рядовым дистрибьютором российской водки «Пять капель», очень уважает Британию: Уинстона Черчилля, Элтона Джона, мужественных английских матросов, королеву Елизавету, Челси, джинн и вообще все британское.

Сортир, как бригантина, гордо и одиноко дрейфовал среди гигантских, как зеленые океанические волны, лопухов и белой пены борщевика и ромашки.

Еще через год Пиндюрины завезли на свои шесть соток щитовой домик «Малыш» и грузовик с помойными досками, которые Филя несколько лет любовно собирал на балконе.

Из досок были выстроены сарай и душ. Без душа Анжела Пиндюрина (которую Филя называет «Май Литтл Энжл») заселяться отказывалась.

Потихоньку участок оброс хозяйством: шлангом, газонокосилкой, грядками, целлофановой тепличкой для крайне ценных огурцов, похожих на мумии гусениц, клумбой с розовым кустом, тропинками из гравия. Появились вишни ростом с Николая Баскова, смородина «Великан».

В «Светлячок» отправили все ненужное из города, упакованное, разумеется, в коробки из-под водки «Пять капель». Последней, но уже не в коробке, а на заднем сидении «Лады Калины», завезли тещу — Раису Степановну («Май Диар Рэй Стэфн»). Раиса Степановна прожила в «Светлячке» месяц, посадила чеснок и сельдерей и осталась очень довольна.

Потом в семье наступило тревожно-радостное затишье, а поздней осенью у Пиндюриных родился сын.

Долго думали, как его назвать. Филя настаивал на Элтоне или на Уинстоне. Анжела, тяготевшая к новейшим модным российским тенденциям, — на Елисее или Захаре. Раиса Степановна — на Степане.

Элтон Пиндюрин и Елисей Пиндюрин — это явно как-то слишком. А Степанов в России сейчас — как Кимов в Корее и Нгуенов во Вьетнаме. Зачем нам Нгуен Пиндюрин? — подумали Пиндюрины и сошлись на Пете, потому что и у Фили, и у Анжелы прадеды были Пети. А Петя к тому же легко переделывалось в «Питер» или «Пит», что вполне устраивало Филю.

Летом Пиндюрины вместе с восьмимесячным Петей и четырехмесячным котенком Джимми приехали на свои обжитые, облюбованные и намоленные шесть соток и обосновались до осени.

Жили в это лето Пиндюрины прекрасно. Филя на будни уезжал в Москву по своим пятикапельным делам, а в пятницу возвращался в «Светлячок» с ящиком «пяти капель». Далее следовало то, что у Пиндюриных называлось «Праздничный Приплызд». То есть все, включая Пита и Джимми, садились за столик, сколоченный Филей все из тех же помоечных досок и крашенный все тем же суриком, и праздновали «приплызд» Фили.

Филя выпить любит, но пьет в меру. Раиса Степановна тоже это дело уважает. А Анжела — все еще кормящая мать. Поэтому пьет компот.

Кстати, молока в это лето у «Май Литтл Энжл» было очень много, и она сцеживала его Джимми. Отчего Джимми к пяти месяцам размордел так, что стал лениться мяукать. А если вдруг Джимми мяукал, то это было похоже на тихий далекий изможденный стон.

Любимое дачное занятие Джимми — спать в старой скороварке в тени Николая Баскова.

В отличие от Джимми, Петя — очень активный ребенок.

Еще совсем маленьким он все время пыхтел, кряхтел и ворочался. За что был прозван Турундуком и Мегапыхтелкой.

Потом Петя научился переворачиваться и ползать. При этом, переворачиваясь, в качестве дополнительного рычага активно использовал язык. Тогда он стал Норным Жителем, Винторезом и Суперползякой.

Затем Питер сел. Умение принимать вертикальное положение на несколько дней привело его в состояние статической эйфории. Пит завороженно сидел и повторял, как заклинание, «ньдя-ньдя-ньдя-ньдя». Но вскоре ползание возобновилось. И приобрело совсем другую скорость и другие масштабы. «Суперторпеда» Пётр стал бедой Пиндюриных, их, так сказать, очень-очень трудным счастьем.

Петр Филиппович Пиндюрин на своих четырех галопировал от сортира до сарая и от сарая до теплицы за считанные минуты. В своем два на два метра рукотворном манеже (из тех же помоечных досок, любовно отшлифованных Филей) Петя орал так, что покрывал своим желудочным сопрано все четыре бензокосилки Пиндюринских соседей.

Основным занятием Пиндюриных стал перманентный отлов Суперторпеды.

Самым тяжелым временем для Фили было утро субботы. Потому что где-то в 11 утра «Май Литтл Энжл» и «Май Диар Рэй Стэфн» уезжали на рынок в соседний то ли маленький городок, то ли поселок городского типа в пяти километрах от «Светлячка».

Рынок в народе назывался Черкизон. Там продавалось все: чебуреки, джинсы, гвозди, хохлома, лифчики, кактусы, серебро, опарыши для рыбалки, колбаса, посуда, кошачий корм, елочные игрушки, шашлык, кроссовки, халва, иконы, дезодорант… Все очень дешево и в самых неожиданных комбинациях. Например, дезодоранты с опарышами. Или — кактусы с лифчиками. Или — кроссовки с чебуреками.

Я сам видел одну знойную тетю в бейсболке, перед которой на картонке лежали: вобла, гаечный ключ и фотография Вахтанга Кикабидзе. Причем тетя соглашалась продавать все это только вместе. Оптом. За пятьдесят рублей.

Филя с удовольствием сам бы сел за руль, а Анжелу или Раису Степановну оставил с Суперторпедой. Но Анжела и Раиса Степановна хотели на охоту. А когда женщина решила на пару-тройку часов стать прекрасной рыночной Артемидой, с ней лучше не спорить.

Анжела садилась за руль и говорила:

— Филёчек, Пиндюрёчек мой золотой, мы на часок.

— Знаю я ваш часок, — вздыхал Филя.

— Бутылка с нацеженным молоком на веранде.

— Знаю.

— Если останется — дай Джиммику.

— Ол райт.

— Он в скороварке.

— Окей.

— Держись, Фил, — улыбалась Раиса Степановна. — Донт уорри, би, как говорится, хеппи.

Однажды в самом конце лета, в пятницу, Филя забрал меня к себе на выходные в «Светлячок».

Вечером, после шестичасового пробочного кошмара, был очень милый утешительный «приплызд». А утром дамы, как всегда, отправились на Черкизон.

— Вдвоем вам будет легче, — улыбнулась Анжела.

— Оф корз, — вздохнул Филя.

— Молоко на веранде. Памперсы в тумбочке. Петя в манеже. Джим в скороварке.

Дверца машины захлопнулась.

— А пять капель в сарае, — приветливо улыбаясь теще, очень тихо сказал мне Филя. — За дровами.

«Лада Калина» оставила после себя шлейф рыжей, как хна, жаркой пыли, и мы остались наедине с Суперторпедой, как те самые герои О’Генри — с Вождем Краснокожих.

Когда машина скрылась за сосняком, Петя, который до этого уже целую пару минут мирно ел стенку манежа, заорал. По нарастающей, как набегающая электричка.

— Давай дежурить по очереди!! — закричал Филя, с трудом перекрывая Петино фортиссимо.

— Давай!! — закричал я.

— Чур — ты первый!!

— А ты что будешь делать?!

— Пойду налью нам по пять капель!!

— А не рано?! Одиннадцать только без пятнадцати!!

— Э куотэ ту илевен?! Самый раз!! Для бдительности!! Джаст э момент!!

Филя вынул Петю из манежа, переложил его в траву под кустом смородины рядом с кошачьей скороваркой, и вой стих.

Нежно зашелестел ветер в ветвях вишни. Радостно затинькала невидимая птичка. Забубнили соседские бензокосилки.

— Следи за ним. Я сейчас.

Я проводил взглядом Филю. У меня зазвонил мобильник.

— Я слушаю.

— Вовка?! — радостно воскликнул хриплый баритон.

— Ну.

— А чего ты без носков-то ушел?

— Куда ушел? Каких носков?..

— И главное, тихо так, по-английски. Я сижу, как девушка, — воблу ему, баю-раздолбаю, чищу. А он — как лорд. Без объявления войны.

— Ты кто?

— Твоя совесть. Кстати, напоминаю: «Зенит» слил. С тебя полтос.

— Ты куда звонишь-то?

— В Смольный. Товарищу Ленину. У тебя что, сифак ума? Впал в детство босоногое? Друг называется. Таких друзей — за … да в музей.

— Послушай, дорогой…

— Дать бы тебе воблой по уху. Тоже мне, конь в яблоках. Все. Появишься — будешь носки свои есть. Понял? Привет своей Бармалеихе…

Гудки. Некоторое время я стоял в глубокой задумчивости. Удивительная у нас страна. Каждый — как экспонат кунсткамеры. Почему-то вдруг вспомнился случай. Это было где-то в конце 90-ых.

Как-то раз я подъезжал к Москве по Дмитровке. Долго стояла у Волена, потом застряла в Деденёво. У Грибков всех согнали на обочину и стали ждать какого-то адского папу с мигалкой.

Ждали минут двадцать. Некоторые водители вышли из машин, курили, матерились, ворчали. Я тоже вышел.

Рядом стоял, опершись локтями на крышу своего «Запорожца» с подмосковным номером, огромный мужик с красно-фиолетовым, как у упыря, лицом. Казалось, что он больше «Запорожца» раза в два. Мужик плюнул, прорычал хриплым басом:

— Наш папаша едет в баню пить коньяк и парить Маню, — и, взявшись за багажник на крыше, остервенело покачал машину. Как будто хотел её перевернуть. Потом пнул ногой шину. Потом достал из окна двухлитровую бутылку воды «Тархун» и, со сладостным подхрипыванием на каждом глотке, выпил её целиком.

Я заворожено смотрела на это шоу. Самое интересное, что по мере опустошения бутылки мужик всё больше скашивал глаза к переносице, с интересом следя за убыванием уровня воды.

Упырь допил бутылку, вернул глаза на место, оглушительно с треском рыгнул и, улыбнувшись, сказал, причём — персонально мне:

— Экскюзе муа, шер ами… — куртуазно шаркнув грязной кроссовкой сорок восьмого размера. — Жё сюи времан наврэ…

Удивительная страна.

На шоссе наконец-то ворвался эскорт «папаши».

Машин в двадцать. Каждую из машин упырь с совершенно серьёзным лицом педантично расстрелял из пальца:

— Дж! Дж! Дж!..

В конце по-ковбойски дунул на палец и сказал:

— Так в путь же, мой преданный Россинант… — и, как фокусник, загрузил свою тушу в тут же просевший «Запорожец».

Сколько же у меня в памяти таких вот личностей! Чудик на Чудике.

Из задумчивости меня вывел Филя:

— Где Пит?

Я оглянулся. Ребенка не было. Мы стали искать. Пети не было нигде.

Мы обшарили все шесть соток. Филя даже заглянул на крышу. Я залез в подпол.

Нету.

Ну не мог же он перелететь через забор!

— Значит так, — сказал Филя, — пьем по пять капель и возобновляем поиск с усиленной бдительностью. В сарае водки нет. Я все обыскал. Дело понятное. Май Литтл Энджл нашла и перепрятала. Би шуэр. За ней такое водится. Это еще тот Скотланд Ярд. Но у нас, у муровцев, другая заначка есть. За сортиром стоит коробка из-под «Пяти Капель». Небольшая такая. В ней всякое барахло, а под ним — бутылка. Сходишь?

Я сходил. За сараем стояла коробка. В коробке было всякое барахло. На барахле мирно спал Питер, накрывшись старыми Филиными штанами.

Мы не стали его будить.

С тех пор у Пиндюриных есть одно спасение от неистового Пети — это коробка из-под Пяти Капель. В ней он мирно играет с какой-нибудь тряпочкой или пуговкой. И потом тихо спит.

Он в домике.

Анжела и Раиса Степановна привезли с Черкизона очень вкусные домашние чебуреки.

В семье Пиндюриных мир и порядок. И все уютно и правильно.

Джимми — в скороварке. Пит — в коробке. Заначка — в сарае. Памперсы — в тумбочке. Молоко — на веранде. Чебуреки — на Черкизоне. «Светлячок» — в России. Россия — на планете Земля.

И если капель — то пять. И если соток — то шесть. И если жить — так весело.

Как говорил наш российский человек британского происхождения Винни Пух, «по-моему, так».

 

Мой друг Жан Жак или Тайна русского аперитива

Как-то раз хмурым ноябрьским вечером я забрёл в «Ёлки-палки». В поисках тепла и уюта. Заказал сто пятьдесят и «телегу». Налил. Взгромоздил исполинский груздь на вилку, любовно обвёл взглядом трактир. Смотрю — сидит, голубчик. Сидит и с вдохновением жрёт свиную отбивную. Жрёт так, как будто это не европеец, а папуас. Прямо весь кусок насадил на вилку и кусает. Без ножа. Надо же… Чушкину отбивную — и без прибора.

Это был мой старый приятель. Француз. Зовут его — как Руссо, великого просветителя и философа-богоборца: Жан Жак. Фамилия у него тоже звучная и известная — Жорес. Был такой социалист, историк и, как пишут советские энциклопедии, «видный борец с милитаризмом». Но к тому Жоресу, как, впрочем, и к Руссо, мой приятель никакого отношения не имеет. Сомневаюсь даже, что он вообще подозревает об их существовании.

Скажу о нём несколько слов, пока он мечет хрюшку. (И где это он, болезный, так изголодался?)

Жан Жак Жорес — инженер. Работает во французской фирме. Толком я не знаю, чем он занимается. Суть, кажется, в том, что есть какие-то французские детали для русских станков. Или же французские станки, к которым подходят русские детали, не помню. И вот Жан Жак занимается тем, что налаживает всю эту русско-французскую, как выражался мой покойный дед (земля ему пухом!) «хренопотамию». Офис фирмы располагается в Москве.

Хотя вся парижская квартира Жан Жака уставлена хохломой и гжелью, Россию Жан Жак любит не очень, вернее — очень не любит, в смысле — терпеть её не может. Живёт он здесь из традиционной французской жадности, так как французское правительство платит своим гражданам, работающим за пределами Франции, двойной оклад. «За удаление от Родины». Считается, что пылкое французское сердце, оторванное от любимой Франции, работает с эдаким двойным надрывом, на износ. А за износ надо платить.

Жан Жак — человек по природе своей добрый, мягкий и в чём-то даже благородный. К перипетиям российской действительности относится философски, руководствуясь известным принципом: если тебя насилуют и ничего нельзя поделать, то лучше расслабься и постарайся получить удовольствие. А в России за пять лет он многое успел перевидать. По французским, конечно, меркам.

Один раз он ненадолго, так сказать, окунулся в брак, то есть женился. Его избранница, Лена Камнегрудова, родом из Одессы, оказалась, по словам Жан Жака, «девушкой с недостаточно порядочной природой». Это если буквально перевести с французского. То есть сукой.

По-русски, кстати, Жан Жак говорить так и не научился. Правда, он знает несколько выражений. Основные из них такие: «зайчьишка сьерьенький», «гдье здьес а вас туалэтт?» и «пощьёл накуй».

Первое выражение Жан Жак извлёк ещё в школьные годы из французских учебников русского языка, где в первых же уроках были зачем-то даны титанические перечни русских названий животных, включая такие, как «росомаха», «вепрь» и «хомячок». На кой типун французским детям «хомячок» — тайна. Жан Жак честно выучил десятка три всяких там «бобров» и «сусликов», но обломался на «выхухоли». Слово это («викуколь»), кстати, стало в его лексиконе ругательным и употреблялось примерно в таком значении: «чиновник, которого надо постоянно приглашать в дорогие рестораны». Серенького же зайчика Жан Жак запомнил потому, что его так называла Лена Камегрудова в первые медовые месяцы семейного счастья.

Второе выражение (насчёт туалета) Жан Жак тоже знает давно. Он твёрдо усвоил его сразу после приезда в Россию, в январе 199… Русские тогда очень радушно встретили французских коллег и целый день возили их в отечественном автобусе по двадцатипятиградусному морозу, показывая достопримечательности столицы, в том числе, например, высотное здание МГУ, митинские новостройки и Битцевский конно-спортивный комплекс. Туалеты предусмотрены в Москве тогда ещё не были. (Они и сейчас ещё не очень сильно предусмотрены.)

Семеро — самых интеллигентных — из пятнадцати членов французской делегации героически опИсались в штаны. Четверо, уже ближе к вечеру, с победными криками «Оляля!» долго и самозабвенно мочились на здание Бородинской панорамы. Без всякого намёка. Просто на Кутузовском проспекте автобус часа на полтора заглох. Трое наиболее опытных французов, которые были в России уже не первый раз, предусмотрительно ничего не пили со вчерашнего вечера. И, наконец, Жан Жак совершил невозможное: он протерпел весь день. Зато вечером, добежав до своего номера, несчастный испытал, как он выразился, «восторг маленькой Этны», похожий на «неземное блаженство первой отроческой эякуляции».

Наконец, третье выражение («пощьёл накуй») Жан Жак выучил на станции Кисляево. Но об этом чуть ниже.

Так вот с Леной Камнегрудовой Жан Жаку не повезло. Лена восемь раз съездила со своим «зайчишкой» во Францию, раскрутив «косого» на пару-тройку десятков тысяч франков, между делом завела роман с его другом Мишелем («мишкой косолапым»; Топтыгин тоже попал тысяч на восемь-десять) и — в заключении банкета — попыталась перевести на своё имя дом жан-жаковых родителей в Провансе. Последний заход вызвал справедливое сопротивление супруга, ничуть, впрочем, не более активное, чем т. н. «французское сопротивление» во время второй мировой.

После первых же возмущений Жан Жака Жореса, Лена назвала его «жопой в кубе», оттяпала у него ещё два десятка тысяч и, бросив, как она выразилась, «лягушачью кубическую задницу мотыляться по заснеженным русским пространствам», уехала в город-герой Одессу. Через некоторое время «madam Camnegrudoff» отбыла с неким туманным турком в Стамбул, где увлеклась белой магией и преферансом. Турка сменил испанец, испанца почему-то осетин. Хотя осетин был богатый. В последний раз Лена объявилась в Москве года два назад с пятилетним ребёнком странной национальности, похожим на индейца племени кечуа. С ребёнком она бойко изъяснялась по-итальянски, хотя называла его «Фёдор Иванов — сукин сын». Далее след Лены Камнегрудовой теряется где-то в Японии, где, по упорным слухам, она занимается «консумацией», т. е. раскручиванием посетителей ресторанов на спиртные напитки. Я думаю, в Японии саке льётся рекой. Больше ничего о Лене я сказать не могу.

После развода Жан Жак страдал около полугода. И даже с горя по вечерам в выходные дни выпивал по банке пива, трогательно называя весь этот зловещий разврат «мой маленький одинокий запой».

— Русские женщины черствы, — любил повторять Жан Жак. — Они не способны оценить скромную, но искреннюю французскую щедрость.

«Скромная щедрость» — это он очень хорошо сказал. Что-то вроде «сдержанного самопожертвования» или «осторожного подвига». Как, помню, в каком-то французском романе: «Не в силах сдержать благородного порыва, чувствуя жгучее сострадание к беднякам, Жюль достал из кошелька пять сантимов и дрожащей рукой протянул их несчастной малютке». Это очень по-французски: пылко пожертвовать пятачок. Хотя Лена, если честно, встала Жан Жаку подороже.

Через год Жан Жак женился на нормальной француженке, похожей, как все француженки, на круассан, смоченный в кофе.

Да, многое довелось испытать Жан Жаку в Москве.

Было легкомысленное посещение пельменной в Кузьминках, после которой ему пришлось трое суток «содрогаться в чудовищных кишечных спазмах», в результате чего он «чуть не увидел одуванчики со стороны корней». То есть по-нашему — чуть ласты не склеил от свистухи.

Были два часа, проведенные в отделении милиции. Причина — та же жадность.

Жан Жака, прогуливавшегося по Александровскому саду, остановил низкорослый, но плотный милиционер и, бойко глядя из-под шапки васильковыми глазами, с сильным краснодарским акцентом попросил предъявить паспорт. Паспорта у Жан Жака не оказалось.

В старые времена разбойники, нападая на жертву, говорили: «Кошелёк или жизнь». Наши мусорки-васильки нынче ставят перед иностранцами вопрос иначе: «Паспорт или сто баксов».

Когда Жан Жак услышал сумму, он ужаснулся. Вообще если французу медленно отпиливать ногу ржавой тупой ножовкой и одновременно взамен требовать сто долларов, то француз сделает выбор не сразу. Сначала он переведёт (из патриотических соображений) доллары во франки, потом соотнесёт сумму со своим окладом. Потом скажет «оляля!», а уже затем заорёт от боли.

Наш мусорок оказался парнем решительным и отправил Жан Жака в обезьянник. Там, после двух часов «кошмара азиатского бесправия», от которого у Жан Жака чуть не случилось очередного «восторга маленькой Этны», он отдал-таки пятьдесят долларов и вырвался на свободу. «Как птица, которой чуть не опалили перья». Это всё из его лексикона.

Много всякого случилось с Жан Жаком Жоресом.

И вот теперь он заглатывал уже второй ломоть поросятины. Жадно, как некогда Шарик — «особенную краковскую».

Ну, то, что он оказался в «Ёлках-палках», — это понятно: здесь дешевле. Но чтобы француз без ножика харчевался банальной хавроньей, да ещё с такой скоростью — это уже мистика.

Я дождался того момента, когда Жан Жак, сибаритски икнув, откинулся на спинку стула, — и крикнул ему: «Привет, Жан Жак! Куда же ты пропал?! Как дела?»

— Оляля! — нежно пропел сытым тенором инженер. И рассказал следующее.

Четыре дня назад Жан Жака отправили в командировку. На некую станцию Кисляево. Устанавливать французское оборудование.

Что такое Кисляево — я не знаю. Жан Жак тоже. На мой вопрос, где это, он ответ так: «Мы ехали чудовищно долго, и со всех сторон была степь». Это всё, что он знал о местонахождении станции Кисляево.

Ну, вы можете себе представить. Кисляево. Ноябрь-месяц. Небо цвета неудавшегося суицида. Город весь в грязном снеге. Медленно наползающие сумерки, похожие на постепенно замерзающего негра. Несколько тёмных силуэтов. Может быть, это деревья, может быть — люди, а может — их души. Собаки, худые как детские велосипеды. Вороны, похожие на археоптериксов. И Жан Жак со своим оборудованием. Похожий на идиота.

В первый день в Кисляеве отключили электричество, и поэтому налаживать оборудование, ясное дело, было невозможно.

На второй день не привезли бензин. Бывает.

Жан Жака поселили в здании бывшего райкома партии, переделанного под гостиницу. Инженер жил в кабинете инструктора, курировавшего некогда животноводческий сектор.

Из окна Жан Жак видел огромную ворону, часа полтора подряд остервенело рвавшую старый носок. Это была какая-то шизофреническая ворона. Она разорвала носок на мелкие-мелкие кусочки, три раза демонически каркнула и улетела. Это было в первый день.

На следующий день утром Жан Жак обнаружил у себя под окном огромную старую шину. Кто и зачем положил сюда ночью эту шину — тайна.

К полудню к шине подбежал пёс. Небольшой такой, худенький песик неопределенного цвета. Если бы я не побоялся обвинения в пижонстве и сюрреализме, то я бы сказал, что пёс был цвета заспиртованного мозга. Причём ленинского. И это был бы очень точный образ.

Сначала барбосина просто пару часов сидел и умными, как у старшего бухгалтера, глазами смотрел в окно к Жан Жаку. Потом животное зевнуло, неторопливо забралось на шину и стало её… ну как это сказать… стало её пользовать. Жан Жак около полутора часов ошеломленно и с лёгким оттенком зависти наблюдал за тем, как пёс пользовал шину.

Иногда бобик слезал с шины и отдыхал. Зевал. Чесался. Выкусывал блох. Потом снова залезал и снова пользовал. Потом опять устраивал перекур. Опять трудился.

Наконец пёс допользовал шину до конца, помочился на свою неперечливую возлюбленную и убежал.

Так прошёл второй день. В наблюдении чужого незатейливого счастья.

На третий день утром Жан Жаку сообщили, что главный механик — Иван Семёнович Блындин — заболел и «будет точно болеть до завтра». И поэтому установка оборудования откладывается на четвёртый день.

Жан Жак сказал: «Оляля!» — и опять уставился в окно.

Декорации переменились. Шина была на месте, но около неё сидел мальчик лет семи. Мальчик достал из кармана пальто водочную бутылку. Жан Жак содрогнулся. «Неужто и эта невинная крошка уже стала жертвой чудовищного и пагубного пристрастия обитателей это дикой Татарии!» — подумал Жан Жак.

«Жертва чудовищного и пагубного пристрастия» понюхала горлышко, взболтала бутылку. Подумала. Оглянулась. Потом быстро вылила содержимое бутылки, но не в рот, а на шину. Сделала какое-то быстрое движение руками и с визгом упоения отбежала в сторону.

Столб пламени, а затем — вороного дыма взметнулся вверх. Всё окно Жан Жака залепило чёрной, зловеще шевелящейся ватой. Из-под рамы окна в комнату протянулись смоляные зловонные щупальца.

Это уже было полное оляля.

Жан Жак выбежал из комнаты. Через десять минут он был у начальника станции. Начальнику Жан Жак сказал (через переводчика): «Если сейчас же, да-да, сейчас же не начнётся установка оборудования, то я сию же минуту уезжаю». И принял позу Наполеона, ждущего ключи от бояр.

— Ну и хер бы с тобой, — сказал, зевнув, начальник станции. И установка оборудования началась.

Оборудование установили очень быстро. Ну, установили. До поезда ещё несколько часов. Что делать?

Русские наладчики, ясное дело, расстелили «Труд». Бутылка, стаканы, бородинский, килька в томате, пряники. Бородинский — это совпадение.

А дело в том, что Жан Жак три дня питался одними фруктами в своём номере. Его, конечно, отвели в местную столовую сразу после приезда, но в столовой он питаться не смог. «Там пахло алхимической серой, и на железных полках стояло много пробирок с гипсом».

Это он, гад, про сметанку-то! Сметану-то в стаканчиках помните?

Три дня француз фактически голодал. И вот теперь ему налили водочки и дали закусить. Он отпил кукольный глоточек и тактично лишил одну из килек хвостика.

«Аперитив! — прозорливо догадался Жан Жак и подмигнул сам себе. — Сейчас по случаю установки оборудования дадут обед с красным вином. И может быть, даже предложат сыру…»

Догадливый инженер сглотнул слюну и полностью отдался своим национальным сырным фантазиям.

Но аперитив затягивался. Наладчики, доев бородинский, с аппетитом лопали бутерброды из пряников с килькой. Через час Жан Жаку позвонила жена:

— Как дела, дорогой? Ты уже обедал?

— Не знаю, любимая, — честно ответил Жан Жак и прослезился.

Ещё через час кончилась третья бутылка водки. Наладчики стерильно отшлифовали внутренность банок пряниками. «Аперитив» закончился. После «аперитива» мужики на пару часов легли вздремнуть, а Жан Жак в недоумении побрел на станцию, «одинокий, как осенний лист, гонимый безжалостным ветром». Это опять из жан-жаковских риторических находок.

Он никогда ещё не встречал такой странной традиции — устраивать сиесту между аперитивом и обедом.

Я опускаю рассказ Жан Жака о его приключениях в поезде. На эту тему надо писать отдельный шедевр.

Важно, что всё кончилось хорошо, двойной свиньёй в «Ёлках-палках».

Вот такой у меня есть друг. Жан Жак Жорес. Человек и француз. Навидавшийся видов инженер, так и не познавший тайну вечного русского аперитива. Аперитива, который всегда с тобой.

 

Дракон доел пельмени

Судьба Вадика Сыркина мистична и причудлива, как изрезанное лагунами, заливами и полуостровами побережье Восточно-китайского моря. Как знаменитый Шанхайский небоскреб «Открывашка» с круглой дырой наверху. Как каналы «китайской Венеции» Сучжоу. Как китайский иероглиф «Любовь», похожий на резво шагающего человека с чем-то странным на (в?) голове.

Начнем с того, что Вадик родился четвертого апреля 1974 года. Мало того: он родился в квартире № 44, в доме на одной из улиц города Сызрань. А потом семья Сыркиных переехала в Москву.

Вроде бы — ничего особенного. Но таки слушайте дальше.

Когда Вадику исполнилось, опять же, четыре года, родители Вадика уехали в долгосрочную командировку в Китай, в провинцию Сычуань. И взяли с собой Вадика.

Это было чудо. Тогда между СССР и Китаем были самые напряженные отношения. Но кое-какие разведка и дипломатия все-таки сохранились. Командировка продлилась, как нетрудно догадаться, четыре года. Там Сыркин-младший отучился в начальной школе, на твердые, кстати, четверки, и освоил азы китайского языка.

А эти азы говорят, в частности, о том, что в китайском языке есть иероглиф «сы», который может обозначать а) цифру «четыре», б) слово «смерть». Китайцы вообще стараются избегать этой цифры. Вплоть до отмены домов № 4 и квартир № 44. Стараются не рожать детей в апреле и т. д. и т. п. И вообще «сы» — нехорошее слово. Как та самая булгаковская квартира № 50.

И вот четверочник Сыркин из Сызраньской 44-ой квартиры, родившийся 4-го числа 4-го месяца проводит в Сычуани четыре года и решает связать свою судьбу с Китаем.

После школы он четырежды (sic!) поступал на отделение восточных языков МГУ и не поступил. Потому что все сочинения по литературе (тогда еще не было никакого ЕГЭ, которое, как известно, расшифровывается в народе по-разному: как «Единая Государственная Экзекуция», «Единое ГЭ» и т. п.), итак, все сочинения по русской литературе Вадик упорно сводил к китайской теме.

Образ Обломова Сыркин раскрывал исключительно через понятия «дао», «энергия ци», «инь-ян» и т. д. Что, кстати говоря, не так уж глупо: по-моему, Обломов — чистый даос и яркое воплощение «инь», в отличие от «ян»-Штольца. Но все-таки это было для вступительного сочинения слишком…

Сочинение на тему «Смысл названия романа Л.Н. Толстого „Война и мир“» Вадик написал с десятками цитат из Конфуция, Чжуан-Цзы и даже Мао Цзэ Дуна. И это было опять же неглупо и опять же — слишком…

На пятый год Сыркин взял себя в руки, написал нормальное сочинение про «Мцыри» и поступил в педагогический. Так Сыркин стал педагогом. После окончания вуза он переквалифицировался в преподавателя русского языка как иностранного и проработал в этом качестве сами догадываетесь сколько лет. И вот его наконец-то отправили преподавать русский язык в Шанхай.

Надо отметить, что рост у Сыркина 1 метр 95 сантиметров. Весит Сыркин сто двадцать килограммов. Имеет густой, наваристый, как хаш, баритон, очень крупные черты красного лица, алую, как те самые романтические паруса, лысину и ярко-рыжую, как какое-то древнее золото, бороду лопатой. Даже, я бы сказал, веером. Словом, он весьма характерный персонаж и похож на хорошо поддавшего ирландского шкипера.

Китайских студентов Сыркин своими физическими данными покорил сразу и навсегда.

По-китайски «шань» — это гора, «лун» — дракон, «хун» — красный и «цзинь» — золотой. Соответственно Вадик имеет — как минимум — следующие торжественные клички: «Хун Шань», «Цзинь Лун», «Цзинь Шань» и «Хун Лун».

Иногда он именуется, скажем «Ва Ди Лун» или «Хун Ва Ди» и т. п. «Ва Дим» по-китайски никак не получается. Может выйти что-то вроде «Ва Ди Ма» или «Ва Ди Ка». Но это уже не гордый «ян», а какая-то несчастная «инь». Так что Сыркин предпочитает нейтральное «Ва Ди».

Но Вадику больше всего нравится его полное имя: «Цзинь Хун Лун Шань Ва Ди». Что переводится как «Красно-Золотой Горный Дракон Вадик». Скромно и со вкусом.

Как преподаватель Вадим прекрасен. Например, читает он китайцам курс т. н. лингвокультурологии. Есть такой предмет. Я сам толком не знаю, что это такое. Что-то, вернее — все, что хочешь, про язык и культуру. На занятиях Дракон Сыркин рассказывает китайцам всякие интересные вещи, например, о том, что такое по-русски «склеить ласты» или «твои товарищи в овраге лошадь доедают» и т. п. А положительную оценку ставит всем, кто сможет произнести слово «лингвокультурология». Потому что китайцы путают «л» и «р».

— Скажи «лингвокультурология», — говорит Сыркин китайцу.

— Рынгвакуртулорогия, — произносит китаец, перепутав все, что можно.

— Полное «сы», — вздыхает Вадик, — иди, тренируйся. Зайдешь через полчаса.

Раз на пятый-шестой китаец говорит что-нибудь вроде «лингвокултулология» — и получает четыре. Или «лингвокуртуророгия» — и получает три.

Словом, на занятиях и экзаменах у Горного Дракона Вадика полный порядок.

Через год работы Вадик женился на китаянке Мэй Хуа (Красивый Цветок), маленькой, симпатичной, миниатюрной и очень смешливой девушке ростом 1 метр 54 сантиметра. Вадик очень любит Мэй Хуа, во всем ее слушается и называет свою жену почему-то «Медвежонком».

Несколько лет назад я побывал в Шанхае и встретился с Красной Горой и Красивым Медвежонком.

В Шанхай лучше всего ехать осенью или весной. Главное — не ехать в Шанхай в начале мая. На майские, и в без того, мягко говоря, немалолюдном Шанхае народу столько, что буквально перестаешь передвигаться самостоятельно: просто тебя несет людской поток. Как окурок по канализации. Интересное ощущение. Ноги не устают. Совсем. В принципе можно дружески обнять за плечи двух соседних улыбчивых шанхайцев и со словами «дуй бу чи» (это по-общекитайски значит «пардон»), оторвать ножки от земли — и река шанхайской жизни сама понесет тебя.

Впрочем, шанхайская река жизни течет здесь круглый год.

Если вы идете, вернее парите по центральной улице Нань Цзинь и вдруг хотите завернуть в какую-нибудь экзотическую подворотню, скажем, по нужде, то этого сделать нельзя. Опи́сатсья — вполне реально. Я не шучу.

Что делать в Шанхае, кроме безногого хождения? Ну, конечно, посетить два знаменитых соседних города — китайскую Венецию Сучжоу и императорскую резиденцию Ханьчжоу. Но это отдельный сюжет.

В самом Шанхае есть чем заняться. Во-первых, просто гулять.

Есть «культурный Шанхай». Лучше сказать, два «культурных Шанхая»: китайский и европейско-эмигрантский.

Китайский — это роскошные городские парки, пагоды, монастыри, знаменитая жемчужина Востока — шанхайская телебашня.

Европейский Шанхай — милый колониальный город, очень, кстати, русский. Здесь долго жил Вертинский и другие наши знаменитые соотечественники.

Но есть и «просто» Шанхай. И это не менее интересно. Например, в центре — толкучка. Там, разумеется, все поддельное: древний фарфор якобы эпохи Тан, древний нефрит якобы эпохи Мин и прочее. Все-таки забавно приобрести заколку из слоновой кости десятого века за три юаня, тем более, что она очень похожа на настоящую.

Теперь еще одно. Надо всегда помнить, что ты — «лао вай», то есть иностранец, а значит — варвар, беломордый придурок и ходячая кубышка.

Шанхайский, да и всекитайский шоппинг, имеет свои особенности. Мне его доходчиво объяснил Сыркин во время одного из приездов в Москву:

— Значит так, — сказал он. — Пункт первый. Барахло везде у всех одинаковое. Поэтому ищи не товар, а конкретного кадра. Чувствуешь, что данный конкретный кадр тебе симпот — все, вцепись в него и бодайся только с ним. Кадры решают все. Типа, человеческий фактор. Это — твоя зазноба, понял?

— Понял, Вадик.

— Молодец. Пункт второй. Выбираешь вещь и сам себе говоришь, сколько она стоит. Твердо. Типа клятвы октябренка. И все — сталинград. Ни шагу назад. Пять юаней, например. Говоришь этому даосу: «четыре». И от четырех до пяти с ним пились. Сколько он там тебе сам загнет — его личное шанхайское дело. Обычно они раз в десять-пятнадцать отмахивают. Потому что ты кто?

— Лао вай.

— Правильно, чурка. В общем, уо цхао… Это так они по местной матушке выражаются… Никому не говори «уо цхао». Пункт третий: торгуйся с хорошим настоением, весело, в легкой манере. Если начнешь волноваться, а еще хуже, сердиться — ничего не выйдет. Короче, где-нибудь через час за пятерку получишь свое барахло. Какую-нибудь якобы древнюю фарфоровую чашку, которую они для пущей древности закапывают в свиное дерьмо на пару дней или тараканьей морилкой обливают. Это у них называется «уар» — старая вещь… И потом: тебе они за пятерку эту уар обязательно уступят. Потому, что ты не совсем лао вай, ты худо-бедно все-таки «ылосы», а что еще лучше — «сулиэн». Что значит русско-советский. Тебе потом твоя зазноба еще и «гут-халасо» скажет и «Катюшу» по-китайски споет. Они это дело любят…

Инструкции Вадика мне в дальнейшем очень пригодились.

Шанхайцы — народ непосредственный, первозданный. Живут по принципу «здесь и сейчас». Вечером, скажем, выносится старый разбитый магнитофон и под местного Юрия Антонова устраиваются танцы. Танцуют все — от нетвердо стоящих на ногах голопопых младенцев (шанхайские дети ходят либо без штанов, либо в ползунках с дыркой в соответствующем месте, чтоб не снимать штаны по пустякам) до столь же нетвердо стоящих на ногах столетних стариков и старушек.

Грани между, скажем так, «городским пейзажем» и «жилым интерьером» в Шанхае особой нет. Семья вытаскивает на улицу кровать, кресло, газовую плитку, швейную машинку. Сидят в пижамах, едят чего-нибудь, пьют, шьют, чешутся…

Кстати, о еде. Вопрос «жить, чтобы есть, или есть, чтобы жить?» в Шанхае решается однозначно: жить, чтобы есть. Неслучайно приветствуют они друг друга не столько всем известным «ни хао!», сколько своим гастрономически-сокровенным: «ни чифань ла мэй йоу!» то есть буквально: «ты уже сегодня жрал?» Это вместо «хау ду ю ду» и «здрасьте» с «бонжуром». Самое священное, сакральное шанхайское слово — «чифань», что значит «еда», «кушать», «харч», «трапеза», «хлебать», «умял», «жорево», «нам-ням» и тому подобное. Чифань — это шанхайское всё. Навроде нашего Пушкина.

И с этим у них дело поставлено на ура. Они живут, чтобы чифанить. Чифанят шанхайцы самозабвенно, еще самозабвеннее, чем поют в караоке.

Здесь есть множество многоэтажных ресторанов. Особенно популярен пельменный ресторан-«чифанька» в центре, в Саду Радости. Ресторан четырехэтажный.

На первом этаже готовят паровые пельмени. За стеклом. Застекольное пельменное шоу завораживает. За пельменями стоит огромная очередь, но все происходит быстро. Пельмени выдают в пластиковых коробочках. 8 штук — 4 юаня, типа 15 рублей.

На втором этаже находится что-то типа столовой самообслуживания. Пельмени — те же. И очередь та же.

А на третьем этаже — густая китайская экзотика. Она заключается в следующем. Большие круглые столы, на них одноразовые клеенки, на которые все радостно выплевывают то, что не поддается чифаньству. Когда гости все съели и отплевались, радостная официантка, которая называется «гуня», собирает простыню и выносит на помойку. Очень интересное зрелище. Можно поучаствовать в этом процессе, выкрикивая что-нибудь вроде «хэнь хао чи!» (очень вкусно)!

На четвертом этаже — VIP зал с фонтанами, бамбуками и флейтами. Изысканный китайский гламур за очень дорого по местным понятиям. По нашим понятиям — это не дороже, чем сходить в «Му-Му».

Я приехал в Шанхай в начале зимы. На конференцию. И мы, конечно, встретились с Вадиком и его женой. Мы сидели втроем — Красивый Цветок, Золотой Дракон и я — за круглым крутящимся столом на третьем этаже ресторана-«чифанки» в Саду Радости. И чифанили. Перед Красивым Цветком стояла коробочка с восемью пельменями. Передо мной — две коробочки. Перед Золотым Драконом — три уже пустые коробочки, наполовину отчифаненный жареный карп, куча рыбных костей и порция свинины в кисло-сладком соусе.

— Вам нлавится, Варадимил Станисравович? — вежливо спросил меня Красный Цветок. В ее коробочке оставалось семь пельменей.

— Вкусно, — сказал я, дочифанивая одиннадцатый пельмень.

— Хэн хао чи! — подтвердил Золотой Дракон, покончив с карпом, выплюнул на скатерть хвост и приступил к свинье.

— Поплобуйте кулицу с алахисом, Варадимил Станисравович, — учтиво улыбнулся мне Красивый Цветок, — это очень факусана.

— Сесе, спасибо, Красивый Цветок, но я больше не могу… Честное слово. В другой раз…

— Тебе надо дать какое-нибудь китайское имя, Вовка, — сказал Золотой Дракон. А то мой Медвежонок тебя замучился артикулировать.

Он выплюнул на скатерть свиной хрящ и предложил:

— Давай назовем тебя так: Цонмин Яньцзин.

Смешливый Красивый Цветок нагнулся и захихикал в ладошку.

— А что это такое? — спросил я.

— «Умные Очки». Конечно, тебя можно было бы назвать Четыре Глаза — Сы Янь, но «сы» — нехорошее слово…

Цветок тихо заливался в коробочку, вежливо загородившись ладошкой.

— Хорошо, я согласен, Золотой Дракон, — вздохнул я и проглотил последний шестнадцатый пельмень.

— Попробуй свинину, Умные Очки. Свинья — хэн хао чи!

— Сесе, Золотой Дракон, но я больше не могу чифанить. Извини. Дуй бу чи, друг.

— Слабак, ты, Умные Очки, — сказал Золотой Дракон, доедая свинью. — Одно слово — лао вай… Ты больше не будешь, Прекрасный Цветок? — он уверенно кивнул на коробочку Мэй Хуа, в которой по-прежнему оставалось семь пельменей.

— Нет, Зоротой Длакон, я наерась.

Золотой Дракон доел пельмени Красивого Цветка и крикнул в гулкую даль ресторана:

— Гуня! Майдань!.. «Майдань» — значит счет, — пояснил он для Умных Очков.

Веселая розовая гуня в национальном костюме ловко свернула нашу скатерть, умчалась с ней в недра рычащего, как буксующий бульдозер, ресторана и буквально через двадцать секунд принесла «майдань».

— Девяносто юаней, — задумчиво сказал Золотой Дракон.

— Осень долого, — возмутился Красивый Цветок.

— А сколько это? — спросил я. — У меня с математикой прохо… То есть, пардон, плохо.

— Это где-то четыреста сорок четыре рубля, — быстро подсчитал Золотой Дракон. — Полное «сы»!

— И это дорого? Это за шесть-то порций пельменей, целого карпа и триста граммов свинины!? — воскликнул я. — У нас бы это тысячи на четыре потянуло! Совсем вы тут, я смотрю, зачифанились…

— Да, действительно дороговато… — проворчал Золотой Дракон. — Уо цхао…

Я так и не понял, про какой счет, российский или китайский, говорил Вадик.

Мы расстались у входа в ресторан. Я с трудом проломился сквозь толпу и вышел-таки на центральную улицу Нань Цзин, по которой плыл плотный, как обед в ресторане Сада Радости, поток людей.

Я икнул, дружески обнял за плечи двух улыбчивых шанхайцев и сказал им:

— Дуй бу чи. Извините.

— Ты уже пожрал? Ни чифань ла мэй йоу? — дружески попривествовали шанхайцы четырехглазого лаовая.

— Пожрал, пожрал! Чифань ла! Чифань ла! Да еще как! — сказал лаовай, оторвал ноги от земли — и шанхайская Река Жизни, как Великое Дао, понесла не очень Умные, но счастливые Очки куда-то в шанхайскую даль…

Надо думать — в следующую чифаньку. Где, вне всяких сомнений, все будет так же «хэн хао чи», то есть — «факусана».

Вот такая «куртулорогия».

И никаких «сы»!

 

Ржавая жижа из вржидла

У меня вообще-то — тьфу-тьфу-тьфу! — ничего особо не болит. Пломб нету. Правда, один зуб все-таки сломан. Просто, если не ошибаюсь, тридцатого марта, но не помню какого года я очень хотел кушать и откусил кусок сардельки вместе с куском вилки. Но это не считается.

Голова болела сильно в жизни один раз. Дело было так: я потерял очки и пошел в оптику покупать новые. Очки лежали под застекленным прилавком. Стекла́ я не увидел и, желая разглядеть очки поближе, разбил лбом прилавок. Пару секунд я видел небо в алмазах. Или по-современному: побывал в 3D. Голова болела сутки, зато через сутки в нее пришла идея кандидатской диссертации.

Живот тоже, помню, болел. Два раза. Первый — когда в Стамбуле на спор (на 50 долларов) съел на улице сразу восемь чебуреков. (Пятьдесят долларов получил, но Стамбула не помню). Второй — в Карловых Варах, когда решил оздоровиться и выпил зараз полтора литра их лечебной воды, как сейчас помню, из Вржидла номер пять. «Вржидло» — это значит источник. Есть в этом слове что-то неуловимо лошадиное плюс антисемитское. Когда мне говорят «вржидло», я представляю себе кастрированного жеребца-антисемита. Но это в сторону. Издержки филологического образования. И о Карловых Варах — чуть ниже.

Всю свою сознательную молодость и юность я стремился к здоровью и неутомимо занимался спортом.

Сначала я пошел в нашу школьную музыкальную студию «Колокольчик». Я понимаю, что это не совсем спорт. Но дело в том, что руководитель студии Иван Сергеевич Подвытько по прозвищу Кобзон (Иван Сергеевич был вылитый Кобзон только с усами). В прошлом руководил военным хором в Харькове.

Наш хор «Катюша» пел исключительно военные песни. Певцов-мальчиков Кобзон называл бойцами, а певиц-девочек — по-разному. Тех, что помельче — босявками, крупных — мамашками.

Кобзон считал, что хорошо поют только сильные люди и аккуратно наведывался к нам на уроки физкультуры, зорко следя за физической формой бойцов и мамашек. Босявок он то ли жалел, то ли они его не интересовали. С бойцами Подвытько был суров. К мамашкам — по-отцовски внимателен. Он заботливо подсаживал их на брусья и бережно снимал с канатов. Это у него называлось «мамашкать репку».

Хоровые занятия Кобзон начинал с разминки. Бойцы самостоятельно отжимались за занавесом в актовом зале. Мамашки под наблюдением Подвытько делали наклоны вперед, приседали, подолгу стояли в позе ласточки и особенно долго — в положении «упор сидя», потому что это по утверждению, по утверждению Кабзона, «гарно для гландов».

Я ушел из «Катюши», когда мы разучивали песню про Щорса. На словах «мы сыны батрацкие, мы за новый мир» у меня стал ломаться голос.

Я начал посещать секцию бадминтона. Все шло неплохо. Но однажды к нам на тренировку зашла завуч школы Фаина Феликсовна Королёк, маленькая щуплая женщина с пышной фиолетовой шевелюрой, напоминающей одновременно тиару и осиное гнездо и с характером злой волшебницы Бастинды.

— Тренируйтесь, тренируйтесь! — сказала Фаина Феликсовна. — Я к Артему Михайловичу…

Это был наш физкультурник Артем Михайлович Сидоров, по совместительству географ, тощий и тотально волосатый, по кличке Опёсок. Очень добрый и мирный человек. У него абсолютно всегда был такой вид, словно он только секунду назад проснулся и еще не вник в реальность. Говорил он, соответственно, почти всегда не в тему. И с распадежовкой. С падежами у Сидорова не получалось. Спросишь у него:

— Артем Михалыч, а можно мячик волейбольный взять?

Сидоров секунд пять смотрит на тебя тугим склерозным взором, потом, сглотнув от напряжения:

— Какого этот?

— Что — «какого»? Волейбольный мяч. Поиграть с ребятами. Можно?

Еще пять секунд Сидоров смотрит глазами, полными мутного, как плексиглаз, подсознания:

— С кому это их всём?

— Что «с кому»? Нам… Петрову, Харченко, Бубыкину и мне. Волейбольный мячик. Поиграть. Мы только полчасика… Можно?

Опёсок долго с какой-то застарелой скорбью глядит в окно спортзала, затем недоуменно пожимает плечами и говорит:

— Надо же, как их вам! — и уходит с свою учительскую каморку в углу спортзала. А мы берем мяч и играем в волейбол. Как он вел у нас географию, я даже не берусь рассказывать.

Так вот, Бастинда сказала:

— Я к Артему Михайловичу, — и, пригнувшись, быстро стала проходить под сеткой. В этот момент я, желая показать свою удаль, сделал мощный гас, и мой волан, издав сначала вкрадчивый позывной свист, а затем — звук вылетевшей электропробки, влепился в лоб Фаины Феликосвны. Бастинда пронзительно взвыла и схватилась за лоб. Я в ужасе, крича совершенно непотребный текст: «Извините меня, пожалуйста, Бастинда Фаиновна, я не в лоб вам попасть хотел, я хотел в другое место!..» — побежал на помощь к Фаине Феликсовне. Но, поскользнувшись, боднул ее головой в живот. Королек села на попу, а моя ракетка, вылетевшая из руки и описавшая в воздухе замысловатую виньетку, воткнулась Фаине сверху прямо в ее фиолетовый кокошник.

Бастинда залаяла от горя, хватаясь за голову. Я, лежа на Корольке, попытался встать. Встав и желая убежать от этого позора, я не заметил сетку, спружинил об нее лицом и еще раз упал на Королька. На этот раз вопль Бастинды был хрипл и предсмертен. Я обезумел и уже вообще не понимал, что происходит. Лежа на завуче, я зачем-то стал вынимать ракетку, запутавшуюся в ее фиолетовой прическе. Ракетка не вынималась. Я стал дергать ракетку вместе с головой завуча, которая уже не выла, а конвульсивно хрюкала. Ракетка не вынималась. Тогда я, энергично махнув рукой, сказал: «Ничего, пусть остается. Новую купим!» — встал и очень быстро побежал домой. Я бежал до дома не останавливаясь. Дома никого не было. Я заперся, взял учебник по русскому языку и три часа просидел, глядя в правило обособления причастного оборота. Я перечитал это правило несколько тысяч раз, как мантру, и очень-очень хорошо его запомнил. И помню до сих пор.

Потом в школе все было нехорошо. Но об этом не буду. Короче, бадминтон я бросил.

Я начал заниматься вольной борьбой. Мне в целом нравилось. Я делал успехи. Получил какой-то юношеский разряд. Кажется второй. Было только одно но: от партнеров очень плохо пахло. Никаких дезодорантов тогда не было. А мылись советские детишки в лучшем случае раз в неделю. И не только детишки. Один мой американский студент после недели пребывания в России на вопрос, нравится ли ему в Москве, сказал: «Да, но русские не дружат с ванной».

А у меня, надо сказать, нюх, как у Мухтара. Зрение фиговое, слух так себе, а нюх — хоть сейчас в парфюмеры. Я совершенно спокойно определяю, какой день мой сын носит майку. Причем из соседней комнаты. Мы даже с ним играем: на честность. Если я определяю день, он заучивает наизусть стихотворение Есенина или Блока, а если не определяю — я прослушиваю полный диск Рамштайна.

— Какой?! — кричит мне сын из своей комнаты.

Я приподнимаюсь на диване, глубоко вдыхаю и говорю:

— Вылезь из-под одеяла, так нечестно.

— Блин! — раздается шуршание, сопение и т. п. — Ну?

Я еще раз вдыхаю воздух:

— Седьмой!

— Блин!..

— Давай-давай…

Из соседней комнаты раздается бубнёж, полный ненависти и отчаяния:

— Ночь, улица, фонарь, блин… аптека… блин.

— Майку поменяй. От тебя ж пасет, как от корабля мертвецов. Учи, учи. И без блинов.

Сопение, шуршание, злобный шёпот:

— Ночь, улица, фонарь, аптека… М-м-м-м… Символист в трусиках…

От партнеров, повторяю, очень плохо пахло. Особенно плохо пахло от Васи Надзорова. Каждую тренировку я молился, чтобы не бороться с Надзоровым. Мне вполне, до головокружения, хватало того, что он находится где-то здесь, в зале. Я чувствовал его присутствие, как экстрасенс — тени предков. Несколько месяцев мне везло. Вася боролся с другими. Потом начались соревнования. Провели жеребьёвку.

И вот — я, напротив меня — мой соперник, Вася. В своей неизменной илисто-глянцевой маечке… Стоит, улыбается. В общем, картина художника Акакия Вонюкина «Бомж с дурианом». Я как-то сразу обмяк. И позорно проиграл на сороковой секунде: насколько хватило задержать дыхание. И бросил заниматься вольной борьбой.

А потом я стал моржевать. Моржевал несколько лет на Путяевских прудах в Сокольниках. Можете проверить, там меня, может быть, еще помнят.

Моржи — народ интересный. Где-то треть моржей — бывшие алкоголики. У них нет выбора: или прорубь — или вытрезвитель. И вот они по два часа, сизые от удовольствия, задорно бегают босиком по снегу, потом долго-долго, фырча и блаженно матерясь, плавают в тяжкой, как глицерин, ледяной воде. И потом сил пить водку уже нету.

Другая треть — люди, помешанные на своём здоровье. Часто они сочетают моржевание еще с чем-нибудь. Я знал одного милого перца, который: моржевал, лечился уринотерапией, исповедовал раздельное питание, практиковал йогу, голодал и занимался дыхательной гимнастикой. На простые человеческие вопросы типа: «который час?» или «как пройти в библиотеку?» он не отвечал. Ему просто было некогда. Он был занят своим здоровьем. Ему некогда было даже, извините, сходить по-большому. Да и нечем. Потому что вместо «большого» он предпочитал шанкпракшалану. Это такая индийская очистка желудка и кишечника. Берется пятиметровый бинт и заглатывается. Потом ждешь, пока он распространится по организму, а затем выпиваешь два литра физраствора, по простому соленой воды, и медленно и задумчиво, склоняясь над очком, вытягиваешь то, что было бинтом, изо рта. В общем, бухенвальдская нирвана. К тому же индусы это делают раз в пять лет, а наш путяевский мега-йог — еженедельно.

То он сидел в позе лотоса, прихлёбывая мочу из майонезной баночки. То грыз морковку в проруби. То, обессиленный от месячного голодания, лежал у проруби и дышал нижней левой четвертью живота. Кончил он логично: в дурке, где с головой ушел в даосские рецепты бессмертия.

Мне нравился моржевой адреналин. Ноги, правда, примерзают ко льду и руки — к железным поручням, когда вылезаешь из проруби, но это пустяки. Морда вся обморожена — но и это мелочь.

Однажды в воскресенье в Сокольниках устроили соревнование по плаванию в проруби. Прорубили дорожки, метров пятьдесят туда-обратно. По двое прыгали и плыли. Пятьдесят метров. При минус двадцати пяти — это всё-таки сильно. Но я решил, что я — йоу! — полярный дельфин, сын Папанина и Снегурочки, и принял участие в этом веселом чукотско-бразильском карнавале.

Некоторые доплывали.

Когда я прыгнул и попал в воду, первое ощущение было, что я промахнулся мимо проруби и плашмя долбанулся всей требухой об лёд и теперь лёд подо мной медленно тает. Это было как в кошмарном сне. Я стал грести. Гребки были тоже как в кошмаре: знаете, когда хочешь что-то сделать во сне, и у тебя не получается.

В замедленной съемке я проплыл до того конца проруби и поплыл обратно. Мелькнуло квадратное синее лицо моего созаплывца, бывшего алкаша Феди. Вернее, мелькнули: синее лицо, красные глаза и белые губы, обрамляющие черный ужас рта. Одной фиолетовой рукой Федя держался за лёд, а другой — зеленой — зачем-то пытался опереться на воду. Наверное, ему вдруг резко разонравилось плавать, и он решил вылезти из этого зловещего ледяного бардака.

Я не знаю, чем там, у разноцветного Феди, кончилось. Я мужественно поплыл назад и доплыл, вернее, дополз по воде, до финиша. Я стал медленно поднимать счастливое, как мне казалось, лицо вверх. Меня фотографировал корреспондент рабочей газеты, в шубе, валенках, подонок, и ушанке. А другой гнус, в дублёнке, унтах и шерстяном шлеме, совал мне в рот, как гастрологическую кишку, ледяной микрофон и спрашивал что-то вроде:

— Что вы чувствуете в этот прекрасный момент?

Я хотел сказать им:

— Все хорошо. Я чувствую себя отлично. Только дайте же вылезти, падлы!

Но когда я окончательно поднял улыбающееся лицо и уже собрался сказать все это, они как-то порывисто отпрянули от меня. В их глазах были скорбь и ужас, и шерсть на унтах журналиста стала дыбом. Как будто перед ними был не улыбающийся победитель моржевого заплыва, а не знаю кто. Морж Серёжа, из тех, заботящихся о своем здоровье, который благоразумно не принял участия в заплыве и наблюдал за мной с берега, потом мне рассказывал:

— Ты улыбался, как Медуза Гангрена.

Я получил грамоту за победу в заплыве, но моржевать бросил. И много лет моя забота о здоровье выражалась исключительно в обильном питании, долгом сне и многосекундных прогулках по балкону.

Но у меня был тёща. Я понимаю, что говорить о тёщах — это петросянство и пошлятина. Но я должен о ней сказать, потому что я убеждённый реалист. Я считаю, что реализм — это как спирт. А всё остальное, всякие там постмодернизмы, — это ликёры, коктейли и прочие враги печёнки. Я реалист. А реалист обязан беречь печёнку и говорить правду, даже если она (правда) — тёща и даже если она (тёща) давно сидит в ней (печёнке). Я немного запутался, но — мужественно продолжаю.

Итак я говорю о тёще. Тем более, что это — бывшая тёща, а говорить о бывшей тёще — это так же безнаказанно, как о древнем Египте.

Единственное, чем занималась моя тогдашняя тёща — она заботилась о моем здоровье. Причем исключительно на словах. Она могла часами тревожно заботиться о зяте:

— У тебя ужасный цвет лица. Тебе надо срочно обратиться к эндокринологу.

Или:

— У тебя страшный сколиоз. Немедленно иди к хирургу.

Или:

— Почему ты так много икаешь? Сейчас же иди к гастроэнтерологу.

— Слушайте, Тамара Семёновна, я вас очень прошу, отстаньте от меня, пожалуйста… Ну, икнул человек два раза. А чего бы мне не поикать? Я же съел целую скумбрию. И вообще: видите, я очень занят. У меня срочная работа. Понимаете?

— Это ужасно! — говорит Тамара Семёновна, романтично прислонившись головой к двери моего кабинета. — Такой болезненный аппетит говорит о плохом состоянии печени. Ты должен, ты обязан прямо сейчас обратиться к этому… как его?..

— К икологу…

— Не шути так. С этим не шутят. И вообще ты слишком раздражителен. Сходи, прямо сегодня сходи к психотерапевту.

— О Господи! Ну я вас очень прошу: посмотрите телевизор.

— Зачем ты меня обижаешь? — Тамара Семёновна всхлипывает. — Тебе просто нравится мучить меня? Да?

— О, Боже мой!

— Вот-вот, видишь? Просто несносный характер! Нет, психотерапевт тут не поможет, тут нужен психиатр…

— Я тоже так думаю.

— Ты грубишь мне? Нет, это невыносимо!

Дальше следует сцена. Затем — примирение. Моя бывшая жена всё это время сидит в комнате и смотрит сериал. Ей по барабанну. Моя бывшая супруга — это нордический крокодил, пирамида Хеопса.

На следующий день все начинается сначала. Сама Тамара Семёновна всю жизнь лечится. От всего. Хотя первый раз голова у неё заболела в тридцать пять лет. С тех пор, если у неё вдруг заболевает голова (а это случается раз в три-четыре года), она вызывает неотложку.

Однажды за столом в кухне после часового рассуждения о том, что розовый цвет моего лица неспроста, я потянулся, хрустнув пальцами, а затем покрутил головой. От усталости. Мои шейные позвонки нежно хрустнули. Совсем нежно и негромко, как у всех. Но этого вполне хватило:

— У тебя катастрофическое состояние суставов. Наверняка и почки ни к черту. И желудочно-кишечный тракт. И перистальтика. И в целом — обмен веществ. Наверняка повышено содержание мочевой кислоты в крови. И соль, соль! Вместо суставов — сплошная соль. Артрит, подагра — это начало конца! Ты обречен! Тебе надо лечиться. Немедленно, сейчас же. Единственный выход — Карловы Вары. Да, да, только Карловы Вары! И нам с тутусечкой (это она про нордического Хеопса) тоже не помешало бы подлатать эндокринную систему.

Весь следующий месяц Тамара Семёновкна говорила только о Карловых Варах, и я сдался. Мы подкопили денег и полетели в Чехию.

Карловы Вары, несмотря ни на что, — прекрасное место. Там, вдоль речки Теплы, щебеча что-то глубоко интимное про клизмы, порхают стайки фотомодельных жён русских олигархов.

Там у источников все послушно, как ослики, пьют тёплую, крайне полезную для перистальтики воду, похожую на ту, что ностальгически льется из ржавого крана в чертановской хрущобе. Пьют её из стаканчиков-чайничков с изящно изогнутыми носиками.

У мужчин этот процесс напоминает неторопливое шкиперское курение трубки. У женщин… Бог знает, в какие бездны эроса может умчаться подсознание автора!..

Там ходишь — совсем как герой классической русской литературы, как карлсбадский скучающий дворянин, только в шортах, шлёпках и с кумачовой мордой, на которой написано: «Только бы не дефолт!»

Там так романтичны оркестры под открытым небом, так роскошны крокусы и так своевременны туалеты.

Там в Тепле жирные чернильные карпы с перламутровыми пузиками лениво плещутся под мостами, огромные, как кашалоты

Там шейхи с изможденными лицами возглавляют квадриги толстых жён (им разрешается по четыре), и восемь женских глаз горят жадным маслянистым огнем из-под черных хиджабов.

Там с утра до вечера — процедуры, процедуры… Первый раз в жизни я решил как следует полечиться.

— Какую процедуру вы мне посоветуете сделать? — спросил я у симпатичной молоденькой чешки на рисепшене Замковых Лазней. — Какую-нибудь…покруче. Вы понимаете?

— Понимаю. Сделайте подводный массаж, — улыбнулась чешка явно московского происхождения, — это круто. Советую.

В кабинке стояла полная ванна с тощим шлангом внутри. У ванны, торжественно, как солдат у мавзолея, — чешская девушка предпенсионного пошиба.

— Снимайте купальник, — приказала чешка.

— В смысле — плавки? — зарделся я.

— В смысле — снимайте, — сказала чешка и отвернулась на двадцать пять градусов.

Я, в стыдливых корчах, снял «купальник» и, прикрывая срам ладошками, как Горький на переходе со станции «Тверская» на станцию «Чеховская», лёг в ванну. Сорок минут девушка-пенсионерка водила по мне тощим шлангом с напором воды, как в уже упомянутом чертановском кране. На даче я после бани из пожарного шланга зимой ледяной водой обливаюсь до синяков, чтоб протрезветь. А тут… Самое сильное впечатление — это то, что «без купальника».

— Ну как, круто? — спросила первая чешка, когда я подошёл на рисепшен после процедуры.

— Круто, — сказал я. Еще бы: такой стриптиз Ихтиандра.

— Теперь идите на сеанс лечебной гимнастики в бассейне с термоминеральной водой.

В бассейне были: шейх, шерстяной, как варежка, японец (лет, наверное ста пяти), наш семипудовый хлопец, пахнувший на все Лазни пивом, американка, напоминающая мумию Голума, тоже лет ста пяти, и какое-то существо неясного пола и возраста. Совершенно лысое, с татуировками по всей голове. В течение сорока минут мы задорно хлопали в ладоши в воде, осторожно шевелили пальцами ног и бегали на месте. Голум бегал быстрее всех.

— А теперь, — заговорщически зашептала чешка на рисепшене, — термотерапевтическое водолечение по методу доктора Кнайпа! Wow, это что-то!..

Меня привели к двум кафельным лужам.

— Вота — холодная вода, — сказала сопровождающая меня чешка ярко украинского вида. — А вота — горячая вода. Усё просто. Полминуты стоите тута, а минуту — тама. Если почувствуете себя плохо— орите меня. Усё понятно?

— Усё, — ответил я и стал ритмично, строго по секундомеру, ходить из лужи в лужу. После процедуры я был похож на хоббита в красных носках.

Я вообще-то десять лет моржевал и парюсь сутками. Десятку в ноябре по Сокольникам на спор бегал босиком. Я не хвалюсь, я к слову. А тут — Кнайп какой-то, лужи, стриптиз под краном, ладушки с шейхом…

Потом были какие-то «жемчужные ванны», «рефлексные массажи»… В общем полштуки евро оставил я в этот день в Лазнях. Потом напился с горя из антисемитского Вржидла. Нет, мне не жалко денег. И о здоровье надо заботиться. Спортом заниматься. Отжиматься, там, по канату лазать. Морковку хрумкать в проруби. В бадминтон играть без трусов под шлангом. Неотложку вызывать, если икота одолела. Ржавую жижу лакать из вржидла (хорошая скороговорка получилась). И всё такое прочее. Только ради этого ли мы живём? Здоровье для человека или человек для здоровья?

Даже и не знаю, что сказать.

 

Сила красного банана

Вся наша жизнь — череда странных совпадений. Сплошные «вдруг». Не случайно у Федора Михайловича Достоевского «вдруг» — любимое словечко. Что ни абзац — так начинается с «вдруг». А уж кто-кто, а Федор-то наш Михалыч, знал, что пишет…

Эта история началась в 1980-ом году.

Весной восьмидесятого меня, четырнадцатилетнего пионера Вову приняли в комсомол. Я, вообще-то, если честно, очень-очень люблю все советское, октябрятское, пионерское и комсомольское. То есть я, конечно, все это терпеть не могу, но … люблю. Все эти шортики, знамена, линейки, горны, пилотки, речевки, постановки на вид, выговоры с занесением, выговоры без занесения… Обожаю, выпив граммов 300 «Хортици», скандировать в полночь с балкона: «Ле-нин! Пар-ти-я! Ком-со-мол!» Или часами петь в сортире, вернее, фальшиво орать голосом кастрированного Иосифа Кобзона: «Наша Родина — революция! Ей единственной мы верны!»

Да, советский маразм 80-ых, может быть, и был полным и безоговорочным. Но ведь это был родной маразм, теплый и уютный. Великий на поэт что сказал? «Что пройдет, то будет мило». И нечего ворчать на прошлое. А тем более в него плевать.

Ну вот, приняли меня, значит, в комсомол. Вызывает меня директор школы, Виктор Викторович. По кличке Виквик, или, пардон, Залупа. По причине его абсолютной лысости. Великий был человек: выходил, если надо, на пустырь один против всей местной шпаны. Но про Виквика я как-нибудь отдельно расскажу. Царство тебе Небесное, дорогой мой человек, земля тебе пухом!

— Тебе, Елистратов, — сказал Виктор Викторович, — выпала огромная честь. Ты едешь в лагерь комсомольского актива «Орленок». А осенью, когда ты поднимешь свой идейный уровень, мы выберем тебя секретарем комсомольской организации школы.

— Да ведь…

— Ни чик ни чирик, Елистратов.

Это была любимая поговорка Виквика. И звучала она ничуть не менее грозно, чем «если враг не сдается, его уничтожают».

Дело в том, что школа у меня была с матуклоном. В основном уклон наблюдался в моей школе, конечно, матерный. Но и с математикой все обстояло отлично. И с физикой. Почти весь мой класс поступил или на мехмат МГУ, или в МИФИ, или в Бауманку. Я же был в классе единственный гуманитарий, то есть прирожденное трепло и стихийный демагог. Чем и остаюсь до сих пор. Наши будущие математики были весьма умны, но преимущественно молчаливы. А я мог часами городить что-нибудь на собрании про какой-нибудь демократический централизм. Вот меня и определили в школьные комсомольские фюреры. Фюрер из меня — как из крота снайпер, и поэтому комсомольскую работу в школе я впоследствии, конечно, развалил не хуже диверсанта-вредителя. Но это, опять же, отдельная история.

И вот: лето 1980-ого. Я еду в Туапсе, в «Орленок». Счастье. Кругом — улыбчивые олимпийские мишки с подозрительно томно откляченной попой. Все в олимпийских кольцах: от фасадов московских высоток до упаковок туалетной бумаги. Детишек, уголовников и алкашей в спешном порядке эвакуируют за пределы московской окружной.

И вот я в «Орленке». Дружины: «Солнечная», «Штормовая», «Комсомольская». Меня определяют в «Солнечную». Мы живем в больших палатках цвета хаки, стоящих у самого парапета. По ночам я слушаю, как море бьется о парапет, издавая звук, похожий на рык раздираемой в гневе парчи. Конечно, это стилистическое извращение пришло ко мне намного позже. Но звук этот я отчетливо слышу и сейчас.

Когда ветер с моря усиливается, брезент чпокает, издавая шлепок лопнувшего жвачного пузыря. Жвачкой меня угощают два мальчика, приехавших с острова Цейлон, ныне Шри-Ланка. Они — дети героических ланкийских коммунистов. Их зовут очень смешно — Приянта и Баклажан. «Приянта» по-санскритски значит, как это ни странно, «приятный». Что значит «баклажан», Баклажан точно не может объяснить, кажется, что-то вроде: «Тот, кого любит Будда Шакьямуни и кому он обещает нирвану ровно через четыре инкарнации в случае, если тот не будет кушать коров и будет неукоснительно следовать Великому Закону Дхармы».

Приянта и Баклажан — очень приятные парни цвета баклажана, чем-то неуловимо похожие на нашего олимпийского мишку. Они полненькие, все время улыбаются, немного отклячивают пухлые попы, неплохо говорят по-русски, правда, совсем без падежей, почему-то немножко стесняются раздеваться до плавок на пляже и предпочитают оставаться в майках и шортиках.

Приянте нравится девочка Лена из города Новосибирска, Баклажану — девочка Глаша из деревни Телятино. А мне очень нравится девочка Флюра из Барнаула. Мы стараемся всегда как-нибудь вот так вот и гулять вшестером. Потому что вшестером не так стыдно, как по двое. Никто не кричит «тили-тили-тесто».

Хотя свободного времени для гуляния мало, почти совсем нет: то у нас линейка, то мы строем и с песней идем в столовую, то у нас уборка территории, то слет, то «костер откровений», то какой-нибудь кружок выпиливания лобзиком…

Господи, как же я люблю все эти слова: «лобзик», «тубзик», «шибздик»!

Вспоминаю, пишу — и смахиваю со щетины скупую мужскую слезу, скатившуюся из-под левого очка… Ой, кажется, как-то не так сформулировал. Ничего, сойдет.

Вот мы стоим в «орлятском кругу», обнявшись за плечи. Слева — плечо Флюры, которое я держу от смущения только одним пальцем, справа — плечо Баклажана. Его я держу крепко, по-коммунистически. мы стоим, качаемся и поем гимн нашей «Солнечной» дружины:

Вот звучит выкрик Сережи Заколбасного из Краснодара по кличке Серый Ливер:

— Хлопцы! Дивчата! Ура! Гей! Айда купаться! Нам вожатые разрешили!

О, сколько здесь орлятско-советского, тем более, что купаются хлопцы и дивчата по свистку.

Пойди-ка сейчас крикни кому-нибудь: «Гей!»

В столовой (Флюра мне):

— Тебе везуха, у тебя больше подливы!

Ну не прелесть?

Я люблю тебя, Флюра, люблю тебя, слово «подлива».

Из пюре надо сделать лунный кратер, залить в него «подливу», объесть до максимального истончения края кратера, потом быстро выпустить «подливу» и хищно, преступно и жадно вытирать подливу хлебом. «Подлива» — сладко-кислая, от нее ломит скулы и сладостно скулит душа. С Флюрой мы все это проделываем наперегонки.

А сметанка в граненом стакане, похожая на гипс, из которого слеплена ленинская башка в ленинской комнате!

А суп харчо! Красновато-бурый, с бензиновыми кругами жира.

А компот цвета сильно разбавленной марганцовки с одной единственной мазутной черносливиной!

А пирожное «Картошка»! Коричневая баритональная пульпа, в которой зубы вязнут, как сердце в сладостно-запретной любви (не к Флюре ли?)

Да, что ни говорите, сейчас тоже, конечно, есть и подлива, и сметана, и харчо с «Картошкой». Но не то все это. Не то нынче харчо пошло, господа. Не душевное харчо, антисоветское, безыдейное…

В Орленке была, помню, романтическая лестница, ведущая в никуда. Ее так и звали: «Лестница, Ведущая В Никуда». Не достроили строители лестницу: цемент весь разворовали. А орлята и орлятские вожатые на одном из «костров откровений» решили, что это романтично. Как поется в одной из орлятских песен: «Ребята, надо верить в чудеса!»

В Орленке все всегда друг с другом здороваются. Это — орлятский закон. Сейчас тебе и в родном лифте «здрасьте» не скажут. Дыхнут в морду безнадежно увядшей сиренью перегара, посмотрят, как Ленин на буржуазию, и отвернутся. А там, в Орленке, тебе совершенно бескорыстно-лучезарно улыбаются и говорят хором «здрясьть!»

Смена пролетела, как сон. Приянта и Баклажан рассказывали нам про свою сказочную Шри-Ланку, про лучший в мире цейлонский чай, про храмы, храмовых обезьян, про каких-то «облачных дев», про Священный Зуб Будды… Все это мне казалось тогда совершенно фантастическим и марсианским.

А на прощание Приянта и Баклажан подарили мне пузырек с кокосовым маслом и пачку чая.

— Эта кокоса для голова твой мама, — сказал Приянта. — Мазал — волос сильный. Как у обезьяна. Не выпадаль никогда. Для мама кокоса хорошо. А чай все хорошо, — и он по-орлятски светло и бескорыстно рассмеялся.

Расставались, конечно, со слезами. Обменялись адресами. С Флюрой мы еще полгода переписывались. Она каждое письмо заканчивала фразой: «Жду ответа, как соловей лета». Но соловей увлекся другой девочкой, Анжелой, а потом была Кристина, Дуся, потом Кристина, но другая, потом еще какие-то ленки и жанки и так до самого штампа, чтоб ему…

А вот Приянта с Баклажаном мне не ответили. Ясное дело: у героических коммунистов и у их детей судьба сложная. Подполья, явки, пароли…

Мама моя после некоторых колебаний стала аккуратно втирать кокосовое масло в голову, чай мы пили всей семьей. Хороший чай. Типа краснодарского, только потом изжоги нет.

Прошло несколько лет.

Я развалил школьную комсомольскую организацию, поступил на филфак МГУ, и на втором курсе еще недоразваленный до конца комсомол отправил меня работать переводчиком на фестивале молодежи и студентов в Москве. С испанским языком. Работы у меня было немного, потому что с испанским в моей делегации был только один вечно утомленный от пьянства перуанец в полосатом, как орлятский матрас, пончо. На все мои попытки перевести ему хоть что-нибудь про необходимость немедленного сплочения всех прогрессивных молодежных сил человечества он устало поднимал свои пурпурные глаза и медленно, но отчетливо посылал комсомольца Вову вдоль по своей перуанской матушке:

— Бете аль карахо, каброн! («Пошел ты на …, козел»)

Или:

— Но ме ходас, идиота! («Не … меня, идиот»)

Или:

— Ходер, пинго! (не поддается переводу)

Я же отвечал ему по-русски:

— И тебя туда же.

Или:

— Сам такое слово.

Или:

— Твой папа.

В общем, на этом моя переводческая практика и закончилась. И испанского языка я до сих пор толком не знаю. Изящно послать на языке Сервантеса могу, но более того.

Зато я прекрасно питался по талонам в столовой гостиницы «Интурист». Ходил на рок-концерты прогрессивных зарубежных рок-музыкантов и целыми днями молча дулся в дурака с инструктором Комитета Молодежных Организаций ЦК ВЛКСМ, неким Нико Гигаури, сыном какого-то крупного партийного члена. Чем занимался этот Нико — неясно. Молча инструктировал кого-то невидимого. Я за все время услышал от него только два выражения. Первое: «Саечка за испуг». Саечку он делал переводчице с французского, Машке Ерошкевич. Подойдет тихонечко к Машке сзади и как заорет ей на ухо, а та от неожиданности как завизжит, а Нико ей: «Саечка за испуг», — и ущипнет ее за что-нибудь, что помягче. Чтоб не теряла бдительности. Словом — глубокомысленное занятие.

Второе выражение: «Бабъект номер такой-то. Столько-то баллов». Например, увидит симпатичную девушку: «Бабъект № 1. 7 целых 5 десятых балла». Увидит несимпатичную: «Бабъект № 2. Минус 8 целых 3 десятых балла». И так две недели. Неутомимый инструктор.

Сейчас этот Нико член совета директоров одного крупного холдинга, а гендиректор, конечно, его папа. Думаю, занимается Нико все теми же искрометными вещами. «Дураком», саечками и бабъектами.

Но дело не в Нико, а в том, что в предпоследний день фестиваля иду я как-то опухший от карт по интуристовскому коридору и вдруг (здравствуй, Федор Михайлович) навстречу мне Баклажан с Приянтой!

Ну, облобызались, навспоминались орлятского детства. Расставались, как полагается, в слезах, опять вхолостую обменялись адресами, а на прощание Приянта с Баклажаном подарили мне склянку с какой-то подозрительной красноватой жидкостью и, конечно, цейлонского чаю.

— Этот бальсама для стать сильный мущина, — сказал Баклажан. — Это банана. Спесифик red banana. Три капля вечер — strong man. Девушки рад. Говорит: сильный мэн — спасибо банана. Семь капля — девушка оооооо-ооочень рад. Делает так: «У-у-у-у! Хорошо! У-у-у-у! Хорошо!» Большой сатисфект. Десять капля — девушка уже не мог, умер от слишком бальшой харашо, — и Баклажан заразительно засмеялся.

Красного банана я так и не попробовал. Все девушки остались живы. Красного банана я подарил своему другу на свадьбу. Не знаю, как насчет «слишком большой хорошо», но крестным его четвертого сына я недавно выступил.

Прошло больше двадцати лет. Страшно представить. И вот недавно я решил поехать на Шри-Ланку. Дальше — вы догадываетесь…

Но я хоть чуть-чуть обязан рассказать про Шри-Ланку.

На этот сказочный остров я поехал, вернее, полетел в сезон дождей. В пекло там делать нечего. Сезон дождей — совсем другое дело.

Периодические страстные, неистовые ливни. Радуги, как раскрашенные бивни, то и дело пронзают перламутровый крем облаков. Индийский океан, правда, неспокойный, то есть дайвинг сомнителен. Но зато какое удовольствие часами мурмыситься с этими шипяще-мычащими малахитовыми волнами, делая полезный гидромассаж живота и попы! (Вода — круглогодичные 26 °C). А потом, на закате, сидеть на скале, окруженным тысячами крабов, и медитировать под бой волн о скалу, похожий на рык раздираемой в гневе парчи (как тот самый, в Орленке).

Я видел «облачных дев» Сигирии, о которых еще в Орленке мне рассказывали Баклажан с Приянтой. Это скальные фрески изумительной красоты. Девы — шедевр, но в индо-ланкийском пышном вкусе, словом, мечта интеллигентного грузина. А если серьезно — по изяществу и изысканности сигирийские фрески сравнимы разве что с критскими в Кноссе.

Удивительны храмовые обезьяны. У них — повадки шпаны с Мазутки. Той самой, на стрелку с которой бесстрашно ходил в одиночестве Виквик-Залупа. Но с этой хвостатой цейлонской шпаной, в отличие от московской бесхвостой, лучше все-таки не связываться: отметелят на раз.

Я посетил и Храм Священного Зуба Будды. Всё, что осталось от Будды, — это его зуб. И он здесь, на Шри-Ланке, в городе Канди. Португальцы, правда, утверждают, что они в свое время его похитили, тщательно измельчили в порошок и сожгли. Это у них была такая пропаганда католицизма. Но ланкийцы-сингалы с доброй буддийской улыбкой отвечают, что они подсунули португальцам зуб не Будды, а какого-то тогдашнего рядового Баклажана, а настоящий торжественно заныкали.

Зуба Будды я, конечно, не увидел. Он с помпой выносится раз в пять лет при колоссальном скоплении народа.

Я был в королевском ботаническом саду. Описать его невозможно. Можно, конечно, поизвращаться в метафорике, но лучше всего сами за себя говорят названия растений. Например, дерево «Пьяный человек», дерево «Спящий человек», «дерево-водопад» и т. д. и т. п. Или орхидеи: «ногти девушки», «танцовщица канди», «лобстер-попугай». Провести здесь можно целый день. Я задумчиво, с госдумой на лице, постоял перед деревьями, посаженными Николаем Вторым и Гагариным.

На чайных цейлонских плантациях накупил цейлонского чая. Тут он — и правда — намного дешевле, чем по всей Шри-Ланке, не говоря уже о России. Вывезти с собой со Шри-Ланки можно 4 килограмма чая на человека. Что я и сделал. Три уже выпил.

Последним пунктом моих странствий по Цейлону был так называемый Сад Специй. Вообще, это никакой не «сад специй», а аюрведический центр. Подхожу к воротам. Смотрю: н; тебе. Стоят два моих орлятских брата-акробата. Баклажан с Приянтой. Постарели мужички, но не очень. Говорю:

— Узнаете меня, шри вас, будд таких, в ланку… Цейлон меня побери…

Похлопали орлята глазами. Ой! Ай! Узнали. Облобызались, прослезились. Поговорили, повспоминали. Что, говорю, с коммунизмом-то кончено? Улыбаются. Говорят: «Зачем кончено? Коммунизм — это молодость мира, а мы люди солидные, пора и о душе со здоровьем подумать. Подъедаемся вот на почве аюрведы. Русских туристов много. Вот мы их, то бишь, вас, и просвещаем в смысле чего где помазать или что срочно сожрать на предмет долголетия».

И узнал я тут много-много интересного. Опять же: про пролетарский красный банан, обладающий страшной силой. И еще кое-что.

Ну, например. Все считают, что ананас способствует похуданию. Это чушь. Похуданию способствует только красный дикий ананас, который восстанавливает правильный обмен веществ, что, собственно, и ведет к вожделенному обезжириванию. А желтый ананас — это то же, что желтый банан, только сахара в нем намного больше.

Или другая аюрведическая фишка: настоящий, полезный для кожи сандал почти не пахнет. Нигде в мире нормального сандала вы не купите, кроме как на Шри-Ланке. То, что разложено по прилавкам в Египте или в Эмиратах, не говоря уже о наших, — обычная ароматическая попса. Там, во-первых, используется совсем другой сандал, который пахнет, но не полезен, а во-вторых, хитрые египтяне разбавляют его чуть ли не 1 к 1000.

Или: тетеньки очень любят заботиться о волосах чем-нибудь таким, в чем присутствует кокосовое масло. То самое, которое орлята Баклажан и Приянта подарили 28 лет назад моей маме. Кстати, до сих пор волосы у моей мамы прекрасные, погуще, чем у меня. Кокосы, чтоб вы знали, бывают: зеленые, желтые и красные (последние — опять же дикие). Зеленый и желтый кокосы предназначены для внутреннего употребления, а красный — для стимуляции роста, толщины, гущины и невыдираемости свекровью волос. А девять десятых мира упорно втирают в свой облапошенный мировой парфюмерной закулисой череп не тот кокос.

Все это и еще многое-многое другое, я купил в Саду Специй у Приянты и Баклажана. Чего и вам желаю.

Спрашивается: есть ли связь между орлятским лобзиком и аюрведой? И я отвечаю: есть.

Так что — всем дядям планеты Земля по красному банану, всем тетям — по красному кокосу! И: орлята всего мира объединяйтесь!

PS: встретите на Шри-Ланке Баклажана с Приянтой — передайте им орлятско-аюрведический привет от Вовы.

 

Трояк за Францию

Лет десять назад, еще до кризиса, я много писал для бортовых, глянцевых и прочих дорогих журналов.

Мне, честно говоря, все равно где писать. Как говорил Антон Павлович Чехов, «печататься надо везде, хоть на подоконнике». Платили там прилично, и при этом — никакой цензуры. Что хочешь, то и пиши.

Так вот. Одно время, где-то пару лет, я работал в журнале, который распространялся на бортах так называемых джетов, небольших частных самолетов.

Наши олигархи и сейчас себе, мягко говоря, многое позволяют, а тогда рублевские жирилы вообще сатанели от денег.

Например, на джете VIP-класса, любимую кису, скажем, Джулию в сопровождении охраны отправляли из Москвы куда-нибудь в Швейцарию к местному коту, какому-нибудь Розмарину. На случку. Пятьдесят тысяч евро туда, пятьдесят — обратно. Там пару недель кошка жила в специальном зоо-отеле, в трехкомнатном номере с выходом в экзотическую оранжерею, и, разумеется, со специальным VIP-питанием (полторы тысячи евро в сутки). Ничего? Мне б такую случку с Розмарином.

Сначала я испытывал ко всем этим историям, как и любой обычный человек, классовую ненависть. А потом как-то успокоился. А действительно: были бы у меня миллиарды — как бы я себя повел? А? Не знаю, не знаю… Слаб человек. Слаб и грешен.

К тому же один раз случилась история, которая как-то многое мне сразу разъяснила.

Началось с того, что как-то раз в коридоре редакции меня остановил главный редактор этого самого самолетного журнала, Витя Чичеров.

Витя — человек хороший, добрый. Мечтой всей его жизни было хотя бы неделю прожить трезвым. Дело в том, что с утра до вечера он болтался на всяких светских мероприятиях. А там — сами понимаете. Работа такая.

Работу свою Витя очень не любил. Мечтал он о простой деревенской рыбалке. Вообще-то Витя, что называется, из простых. Обычный парень из Люберец. Закончил техникум. Собирался работать по строительству. Но — женился. А у жены вдруг оказался полукриминальный брат, который совершенно неожиданно разбогател. И тут же пристроил всех родственников — кого куда. И Витя оказался главредом.

Чичеров остановил меня в коридоре, издал густой коньячный выхлоп и сказал:

— Хочешь в Куршевель?

— Хочу, — быстро отреагировал я. — А что там делать?

— А ничего. Воздухом дышать. На лыжах кататься. Там, кажись, как раз начался сезон. Потом материал напишешь. Типа командировки. Все оплачено. Кроме лыж.

— Да у меня все равно коленка разбита. Надолго?

— Дней пять. Понимаешь, некому ехать. Все зажрались. Сеня Бернштейн на Филиппинах. Дуська Пикова в ЮАР. Геныч Бек самолетов боится. Так что — езжай.

— Лады.

Не отказываться же от халявы. И через неделю я был в этом самом Куршевеле.

Ну, что вам сказать про Куршевель?.. Если хотите, пару слов о его истории.

Куршевель — маленькая альпийская деревня. Одна из нескольких тысяч таких же французских, швейцарских и прочих деревень.

По самой лестной для Куршевеля статистике, «Курш» (так именуют это местечко французы, помешанные на «эксперссивных сокращениях» слов) — входит в 700 лучших горнолыжных мест Европы.

Надо сказать, что сама история Куршевеля не то, чтобы противоречива, но — отчасти курьезна. Символична. Как говорится, «с душком».

Во время Второй Мировой войны марионеточное профашистское правительство Виши во главе с маршалом Петеном (позор французской истории ХХ века!) «положило глаз» на Курш. В том смысле, чтобы организовать здесь курорт для нацистских бонз и их французских подпевал. Появились первые варианты проекта. Если бы нацизм победил, Куршевель вполне мог бы стать главной горнолыжной здравницей Третьего Рейха. Но мы (с помощью англичан и американцев) победили нацизм. Кстати, во время подписания акта о безоговорочной капитуляции Германии Кейтель, на которого была возложена обязанность подписать договор с немецкой стороны, войдя в зал, где сидели победители, воскликнул: «О Господи! И французы здесь…»

Он был очень удивлен, что Франция, которая за несколько дней была без проблем оккупирована немцами, победила Германию. Про других у него сомнений не было, а вот про Францию — были.

Но французы, надо отдать им должное, умеют даже из самых сомнительных, двусмысленных и полностью позорных страниц своей истории создать привлекательный бренд. Будем учиться, дорогие товарищи, у наших французских коллег искусству «faire la pub», т. е. делать рекламу («pub» — это искрометно сокращенное «publici;»). Но мы забежали вперед.

Итак, задуман был Куршевель как фашистский курорт. Но после войны, в 1946 г., генеральный Совет Савойи, весь сплошь коммуно-социалистический (после войны, наверное, 99 % французов были коммунисты и социалисты), принимает решение создать в Куршевеле народный курорт. В страстном соцпорыве, по уши в комэнтузиазме, французы с патетическими криками «oh-la-la!» начинают создание своего всенародного пионерско-пенсионерского лагеря. Чемпион по горнолыжному спорту Эмиль Алле рисует схему будущих спусков. Инженер Мишо разрабатывает новаторскую в техническом плане систему подъемников. Коттеджи строятся, кстати, по той же системе, что и на морских курортах. Прогрессивное решение. Четкая система своего рода «этажности»: Saint-Bon-1300 м, Courchevel-1550, Courchevel-1650 и, наконец, облюбованный в 90-ых нашими олигархами Courchevel-1850.

Куршевель был построен и запущен, но розовощекой демократической и соцреалистической здравницей, каким его хотелось видеть генеральному Совету с 46-ом году не стал. Альпийского «Артека» не вышло. На лыжах там, конечно, катались и катаются, но медленное и бесповоротное сползание славного Курша в мир чистогана, глянца, люкса и топ-тусы началось почти сразу. Видно там воздух такой, особенный.

Куршевель за последние 60 с лишком лет, если честно, никогда не был однозначно культовым местом. Но многие западные vip-персоны сюда приезжали. И не столько кататься на лыжах, сколько на великосветское party. Где-то к концу 60-ых — началу 70-ых за Куршевелем прочно закрепилась репутация места не «для лыж», а «после лыж». С бумом частной авиации Курш, опять же, выиграл, поскольку в районе Altiport здесь есть аэродром. И даже не обязательно летать из Лиона или Женевы. Можно — прямо из Лондона или Москвы. И никаких нудных трансферов по изматывающим серпантинам. Взлетная полоса — одна, но она есть! Чего нет во многих других местах. А Куршевельские «авиапробки» конца 90-ых — начала 00-ых из русских джетов, наверное, войдут в историю человечества. Потому что это, наверное, первые пробки из самолетов и они похожи на фрагменты фантастического романа «Гости из будущего».

Очень скоро из курорта «после лыж» Курш превратился в курорт «без лыж» («non-ski»). Это шутка. Именно так его хором называют французские путеводители. Кстати, у французов, как известно, пунктик на экономии. Плюс — ностальгия по хиппейским 70-ым. Когда все было легко и даром. Собственно, эти путеводители и пишут бывшие хиппи, осваивавшие когда-то Пхукет, Паттайу и т. д. Поэтому большинство французских путеводителей пренебрежительно пишут о дорогих местах. Куршевель описывается там с почти ленинским антибуржуазным сарказмом. «Куршевелизация» (это такой термин) — это значит скатывание в пучину трат и презренного гламура. Для сравнения: термин «паттаизация» — значит приход массового туриста.

В общем, окончательная деградация старого доброго Курша наступила с приходом русских, примерно с 97-ого года прошлого века. Но это так думают «у них там». Русское десятилетие Куршевеля, между тем, привело к расцвету ранее вполне рядового курорта. Наши подарили этой, пардон, французской Пындровке, этому далекому альпийскому Муходавину, а если совсем по-нашему, то деревне Кушевелево, две пятилетки интенсивнейшего развития.

Бутики, ранее стоявшие для проформы или вообще не стоявшие никак, теперь стали торговать с интенсивностью шанхайского рынка.

Рестораны и клубы, полностью переориентированные на наших, типа Table du jardin Alpin или Les Caves de Courchevel, по секретным данным, увосьмерили свой доход.

Французы, конечно, знают, что существует такое устройство — баня. Но что такое «душевно попариться в баньке» — они не знали. До 1997-ого. А ведь «душевно попариться в баньке» — это целый комплекс дорогостоящих услуг.

То, что можно выпить столько же vip-коньяка, сколько и vip-вина, французы тоже раньше не знали.

И вообще жизнь оказалась богаче, чем предполагали наши французские коллеги.

Наша вина в этой истории, конечно же, есть. И даже не вина, а наша слабость.

Русские влюбчивы. В широком смысле. В том числе — в места. Это хорошо известный факт. В России нет и никогда не было отдаленных колоний. Это два. Русские любят кучковаться. Это три.

Отсюда эффект, который некоторые умные культурологи называют эффектом (извините за термин) «периферийной карнавальной конденсации». Или «карнавального конденсированного эскейпа». То есть, если по-человечески, то: у нас есть непреодолимая тяга массово убежать для праздника куда-нибудь далеко. Всем разными путями убежать куда-нибудь на «Эгейщину», «Каталонщину», на «Сардинку» или в «Куршевелевку», там всем снова встретиться и там же дружно отпраздновать что-нибудь, например, Новый год. Это — нормально. Но на это накладывается чисто русский эффект влюбляемости в определенное место, эффект привязанности и постоянства. Есть и (извините, но это правда) эффект стадности. И получается, что мы теряем очень ценную вещь, именуемую «спектром престижа». Мы его сужаем. «Русские облюбовали Куршевель» — это звучит как «русские задушили Куршевель в своих объятьях». Хотя в мире есть десятки таких же куршей.

И, наконец, побочный эффект: мы напрочь избаловали Курш, как избаловывают того, кого очень любят и все ему прощают.

Сами французы часто говорят: «француз не создан для сервиса». В этой фразе есть гордость. При этом французы считают свой сервис лучшим в мире. Загадочная такая французская душа. Если честно, то французский сервис далеко не лучший в мире. Это знает любой, кто имел возможность сравнивать.

«Звоночков» из Куршевеля было много. Несколько тысяч евро стоит заказанный на вечер стол. Несколько же тысяч — элитарные вина. Официант подает вино примерно с тем же выражением лица, с каким тетя Глаша разливала портвейн в советской пельменной.

Хорошо известна нашумевшая история. Группа российских бизнесменов заказала столик. На восемнадцать человек. За более чем солидные деньги. Трое наших немного опоздали. За это время французы успели взять не менее солидную неустойку за неявившихся, а повар — уйти домой вместе с неустойкой. Опоздавшие явились — но французы сделали каменные лица и встали в гордую позу. Скандал был, но наши его великодушно смягчили.

Иначе говоря: сервис в Куршевеле уже давно не соответствовал тем деньгам, которые за него платили наши. Мало того: французы, упорно распространяющие слухи о своей честности и неподкупности, поначалу элементарно обсчитывали приезжих из России.

Говорят, одним из первых уличил французов господин Потанин. Он элементарно, из спортивного интереса, посчитал то, что написано в счете, и соотнес это с тем, что было реально заказано. Приписки были вопиющи. Скандал, опять же, был, но его великодушно замяли. С тех пор среди наших в Курше распространилась игра. Называется: «отбей свое по счету». Но это — игра. А так — всё прощают.

Как сказал Кутузов в «Войне и мире» после победы над Наполеоном: «Мы врага победили, теперь его можно и пожалеть». Все повторяется. Когда Александр Первый после победы въехал в Париж, его встретили восторженные крики парижанок: «Да здравствует русский Император!» И Александр, склонный к сентиментализму, прослезился и, смахнув слезу белым платочком…, простил Франции все репарации и контрибуции! А они были колоссальны. Так они нам ничего и не выплатили. А могли бы расплачиваться до сих пор. Нет: мы добрые!..

Альпы — это, конечно, прекрасно. Целыми днями я бродил по специальным пешеходным дорожкам, дышал воздухом, напоминающим замороженный пломбир. Слушал как ручей под тонким, как рваная фольга, льдом бесконечно прополаскивает сладкой водой свое серебряное горло.

Смотрел на снежно-скалистые скальпы гор. Подружился с двумя пони в деревне. Я кормил их яблоками из ресторана. Пони были похожи на гнедых свинок в театральных черных париках. У них были мокрые плюшевые губы и ноздри, которые пыхтели теплым голубоватым паром. В деревне мне сказали, что лошадок зовут Жан и Жанна. Брат и сестра. На третий день, когда я подошел к загону с пони, я увидел, что их кормит яблоками какой-то мужчина. Точнее — мужик. На мужике был явно старый советский физкультурный костюм. Синий с белыми лампасами. Поверх костюма — телогрейка. Не первой свежести. На ногах — «прощай, молодость». Он кормил Жанну и ласково приговаривал:

— Ешь, шельма, ешь, шельмуговина слюнявая, питайся, хрюшка непарнокопытная, мурластая ты такая животная…

Мужик посмотрел на меня и, понимающе улыбнувшись, сказал:

— Вижу — наш человек. Что, тоже кормить пришел, господин товарищ?

— Пришел.

— Хорошее дело. Я животных уважаю. Они везде одинакии. Что где-нибудь в Киришах, что в этой… Куршевелевке.

— Это верно.

— Только здесь, я вижу, животным посытней живется, чем у нас-то. Вон какие они брюхастые. Ешь, ешь…

Я скормил яблоки Жану. Мужик — Жанне.

— Тебя как зовут-то? — спросил он.

— Владимиром.

— Значит, тезки… Отдыхать?

— Нет, командировка.

— А… ну, пошли, прогуляемся, командировка…

Мы пошли по дорожке вдоль серебристо воркующей речки.

— А я вот тоже вроде как в командировку, — продолжил он. — Чудеса! Я ведь в загранице раньше никогда не был. Сорок лет живу, а дальше Тулы не ездил. И Питера. А тут, значит такое дело, две недели тому…

Он задумался:

— Нет… больше, пятнадцать дней… приехал в Москву. Я сам в Подольске живу. Таксю. Вот. А тут приезжаю в Москву к свояку. Иду по Пречистенке. К метро. Какое там метро-то, забыл…

— Кропоткинская?

— Точно. Прохожу мимо ресторана. Там ресторан есть. Как-то он та называется… Этта… Из литературы. «Обломов» — не «Обломов»…

— «Онегин»?

— Точно. «Онегин». Прохожу мимо «Онегина». Слышу, кто-то кричит: Вовка! Стоеросов! «Стоеросов» — это моё фамилие. Гляжу — Женька. Симбирцев. Мой одноклассник. Четверть века не виделись. Нет, не четверть, меньше…

Он задумался:

— Двадцать три года. Да, двадцать три. Чудеса! Вижу, значит, такое дело: стоит Женька. Одет шикарно. Позади него — два угробища. Охрана, значит такое дело. Моськи — типа ледоколов. Один «мерседес» открывает. Я кричу: Женька! Ты? Он: я! Как ты, Вовка? Я говорю: хорошо, таксю в родном Подольске. А ты? Он: и я хорошо, у меня, говорит, этот … холдинг. Ел вот в «Онегине», сейчас в аэропорт, в Лондон, а помнишь, как?.. Ну и поехало: как мы головастиков жарили и как свинец плавили на пустыре, как на спор с десятого этажа свешивались с балкона, как русичке Цырлиной в журнал дохлую мышь подложили и все такое. А когда дошло до выпускного, Женька говорит: а помнишь, как мы портвейн в грелках на выпускной проносили, а я, говорит, грыжа штопаная, дырявую грелку взял. Мне аттестат вручают, а из меня льется, как из бобика. Я говорю: ясное дело, помню. А еще, говорю, помню, что ты мне, Женька, три рубля с выпускного зажал. На «Агдам» тогда скидывались, ты у меня трешку занял. И ведь не отдал! А!? Женек!? Шельма ты, говорю, Женек, кишкоплут… Я, значит такое дело, шучу. А Женька смотрит на меня серьезно-серьезно и говорит: не может быть, чтоб я тебе, Вовка, трояк не отдал. Тебе! И я! Не может такого быть! Я: не отдал. Он: точно? Я: точно. Он: ну и сволочь же я после этого. Я ему: да ладно, трояк — ерунда. Это я так, к слову, пошутил я. Он: ага, пошутил… зайчик волка проглотил… Нет, так дело не пойдет. Слушай, говорит: семья у тебя есть? Есть жена Таня и две дочки — Маня и Соня. Он: через неделю полетите все четверо во Францию. Был во Франции? В Альпах? Я: нет. Он: загранпаспорта у вас есть? Я: нет. Он: будут. Берет трубу, звонит какому-то Федору. Ну, и завертелось. Как в сказке. Паспорта, визы, такси, аэропорт… Я сначала отказывался, но Женька — как мопс: надо, говорит, отдавать долги. Я ему: то трояк, а то — Франция. А Женька: ты «Капитанскую дочку» Пушкина в школе проходил? Ну, говорю, проходил. А он: там за заячий тулупчик и за стакан водки Пугачев мальцу жизнь со счастьем подарил. В виде Маши Мироновой. Вот чего тебе классика внушает: счастье за тулупчик! А тут какая-то с…ая Франция. Я, Вовка, извини за этот … пафус, русский человек. Пока еще. Может, меня, конечно, этот с…ый потный бизнес и доканает. Но пока я все еще, несмотря на холдинги и мерседесы, честная подольская шпана, я еще не скурвился. Мне мой агдамский трояк еще пока дорог. Как священная память. А «долг платежом красен». Так что не брыкайся, Вовка.

Ну, на отдельном самолете нас сюда, в эту Куршевелевку, и доставили! Чудеса! Все оплачено, значит такое дело. Бабы мои на лыжах катаются, а я ихнюю абсентную анисовку пью и вот этих карликов лошадиных яблоками кормлю. Послезавтра Женька обещал прилететь… Вот такие дела, тезка. Вон мой постоялый двор виднеет. Все время забываю, как его… На «клозет» похоже.

— «Де ля Круазетт»…

— Точно, командировка.

— Хороший отель.

— Ничего. Тихий. И харч сытный. Умеют пожрать, кишкоплуты. Только ихний самый богатый тухлый сыр — убей, никак не восприму! Точно разлагается кто-то. Ну, значит такое дело, бывай, тезка! Заходи, если будешь рядом. Тринадцатый номер. Будь здоров, командировка!

— Счастливо.

И он в своей старой телогрейке бодро зашагал к куршевелевскому отелю «Де ла Круазетт». Больше я его не встречал.

Прошло десять лет. Даже больше. «Скурвился» ли Женька Симбирцев? Все так же ли носит телогрейку Вовка Стоеросов? Не знаю.

Но томик Пушкина с «Капитанской дочкой» стоит себе на полке и стоит. Корешок выцвел. Страницы пожелтели. А вот текст не изменился.

И уже никогда не изменится.

 

Страна рассерженного мальчика

Из всех стран мира, в которых я бывал, одно из самых сильных впечатлений меня произвела страна Норвегия. Загадочная страна. Страна-парадокс.

В Норвегию я летел через Данию. Поэтому сначала пару слов о Дании, которая, мягко говоря, тоже загадочна.

Всё началось с того, что перед поездкой я заболел. Температура, легкий бред наяву. Во сне — хватаю рукой какие-то шарики, а они пухнут в ладони.

Сел я в самолет, съев предварительно килограммов пять лекарств. Состояние — нечто среднее между перепоем и нирваной. Такие, знаете, просветленные ломки. Лечу.

Самолет — датский. Стюардессы — кряжистые шестидесятилетние девушки. Одна с усами, другая подстрижена, как мопс, под насадку (0,7 см, знаю о чем говорю, сам так стригусь). Девушки разносят бутерброды.

Съел я тощий бутерброд с колбасой. Выпил маленький пакетик апельсинового сока. Задремал.

Вдруг меня будят мопс с усатой и говорят:

— С вас пятнадцать евро.

Я (с интонацией пойманного за шиворот беспризорника):

— За что?

Мопс (торжественно):

— Десять за бутерброд.

Усатая (как бы разоблачая):

— И пять за сок.

Вместе хором (с угрозой):

— Итого — пятнадцать!

«Ничего себе», — думаю. Первый раз в моей жизни в самолете — платная «еда». Ни разу в жизни к тому же не ел бутера с колбасой за триста пятьдесят рублей. Ладно. Заплатил. Опять задремал. Ловлю во сне пухнущие бутерброды, пытаюсь скинуть с груди огромный пакет сока. Скулю.

Прилетели.

Копенгаген — замечательный уютный город. В нем есть только две странности: во-первых, совершенно непредсказуемый климат, во-вторых — какая-то мистически неуловимая кривизна улиц. Особенно в этом смысле мистична улица Строгет. Извивается, то и дело меняет название. Дело не только в том, что у меня топографический кретинизм в сильно запущенной форме. Там действительно что-то такое присутствует. Вроде бы всё правильно, ан — нет.

Веничка Ерофеев, как вы помните, в Москве всегда хотел попасть в Кремль, а попадал на Курский вокзал.

В Копенгагене я всё время хотел попасть к себе в отель «Адмирал», а попадал в Христианию. В силу своей топографической температуры. В смысле — простудного кретинизма. А может быть — из-за «тяги к плебсу», как говорил Сергей Довлатов.

Знаменитая хиппейская Христиания — нечто среднее между Гарлемом, городской шанхайской свалкой и дачным поселком Малаховка.

Приветливые бомжи на велосипедах, похожие на перевоспитавшегося почтальона Печкина. Иногда они падают с велосипедов и долго лежат на земле, глядя в небо а-ля князь Андрей.

Чернокожая девушка-полицейский, вежливо помогающая напрочь обдолбанному китайскому наркоману встать из лужи. Наркоман не хочет вставать, девушка долго и терпеливо уговаривает его, сидя на краю лужи, словно Аленушка.

Ресторан на втором этаже краснокирпичной хрущобы: вход из окна, подъем — в железной люльке на цепях.

Очень пьяные бородатые дяди недовольно смотрят на твой фотоаппарат. Фотографировать нельзя. Попробуешь — разобьют. И фотоаппарат, и, может быть, рожу. Кто ж их знает?

Обстановка — своеобычная. Что-то типа пародии на люберецкие подворотни двадцатилетней давности.

Трижды в течение дня я заходил в Христианию с разных сторон. В перерывах — бродил по городу в поисках отеля и перекусывал.

Есть в Копенгагене надо днем. Про запас, как хомяк. До 19.00. Потому что с 19.00 всё в два раза дороже.

Иногда у дверей ресторанов встречаются мистические записи. Например: «На обед;, на ужин —;». А чего — не написано. Может быть литров? Каждый датчанин выпивает минимум по пол-литра в день. Не водки, разумеется, как мы, а молока. Про пиво статистики нет.

Ел я преимущественно «смёрре-брёд», то есть бутерброды. С селедкой, очень вкусной. А так тебя практически в любом заведении спрашивают: «Вам лосось или говядину?» Соответственно прилагается рис или картошка. Плюс — салат. Пиво. Где-то 20–25 евро. Терпимо.

Если сидишь в ресторане на улице — над головой у тебя очень жаркая печка. Как говорится, держи репу в тепле, а копыта в холоде. Морда красная, ноги — синие. В животе — как в аквариуме — задорно плещется селедка в пиве. Хорошо.

Один раз я прокатился на аттракционе в парке Тиволи. Потом долго сидел в ногах у железного Ганса Христиана Андерсена и дышал ртом.

К вечеру я вдруг вспомнил, что Копенгаген — это прежде всего скульптура русалочки.

Пошел ее искать. Помню, что русалочка где-то у черта на рогах, за музеем декоративного искусства, где Кастелетт.

Стемнело. У моря — никого. Мокрый ветер. Бежит какой-то здоровый мужик. Занимается джоггингом. То ли араб, то ли турок. Даже в темноте видна черная щетина. Я ему:

— Извините, где здесь русалочка? Мёмейд где тут у вас, ась?

Мужик остановился, широко улыбнулся и сказал:

— It’s me.

И побежал дальше. А я задумчиво побрел прочь.

К полуночи я нашел-таки свой отель. А утром полетел дальше, в Осло. Русалочку, ту что является символом Копенгагена, так и не посмотрел. Говорят — ничего особенного. Сидит себе зеленая и всё.

Зато эту, небритую, турецко-арабскую, запомню на всю жизнь.

И вот — Норвегия.

Сначала — немного «занимательной геополитики».

Если спросить, например, француза, что такое Скандинавия, француз улыбнется и ответит примерно так: Скандинавия — это а) экология, б) терпимость, в) алкоголизм, г) порнография, д) экономическая модель.

Последовательность может быть и иной, но набор останется тем же.

Позволю себе решительно не согласиться с нашими французскими коллегами.

Прежде всего: Скандинавия — это несколько очень отличающихся друг от друга миров.

Финны — это отдельная песня. Финно-угры. Типа карелов, коми и мордвы. Словом, наши люди, очень умело сделавшие вид и затем сами поверившие в это, что они европейцы.

Исландцы — тоже особый мир. Остров. Островное мышление. Килька, гейзеры, коллективный фитнес вместо обеда, унификация фамилий. Все исландцы — однофамильцы. Популяция цивилизованных однофамильных пингвинов. Это комплимент.

Теперь о главных скандинавах: датчане, шведы, норвежцы. Типологически соотношение этих народов близко к соотношению русских (датчане), украинцев (шведы) и белорусов (норвежцы). Натяжка здесь, конечно, очевидна, но без натяжек — скучно.

Датчане создали мощную северную империю. Самый известный датчанин — Гамлет — как мы помним, назвал Данию тюрьмой (ср. Российская Империя — «тюрьма народов»). Потом от Дании откололась Швеция, прихватив в качестве бонуса Норвегию. А затем и Норвегия откололась от Швеции. Причем совершенно мирно: просто в один прекрасный день норвежский парламент решил, что Норвегия — самостоятельная страна. И шведы это дело проглотили. Проглотили, потому что тогда Норвегия была самой бедной страной Европы. Можно сказать, обузой. В Норвегии часто случался натуральный голод. Чуть ли не две трети норвежцев эмигрировали из страны. В общем — плохо было их дело. Фьорды фьордами, а денег нет. А, как говорится, денег нет — отваги нет.

Но примерно 35 лет назад произошло чудо: в Норвегии были открыты огромные, вполне соотносимые с аравийскими или иракскими запасы нефти. Представим себе для сравнения, что вдруг в белорусских болотах нашли алмазные россыпи. Как бы повели себя белорусы?

Потомки викингов, со свойственной им нордической обстоятельностью, сели и подсчитали, что для четырёх с половиной миллионов населения страны (это даже меньше, чем в Санкт-Петербурге) этой нефти хватит поколений на двадцать-двадцать пять. А то и больше.

И вот — Норвегия. Одна из самых богатых и самых странных стран мира.

Мне в Норвегии всё показалось крайне необычным. Теперь — по пунктам. Тем, что предлагают французы. Исходя из личного опыта.

Экология. Да.

Фьорды, фьорды. Эти бесконечные коммуналки троллей. Доисторические морды скал. Водопады похожи издалека на вьющиеся седые волосы.

Трогательное отношение к животным. Норвежский скот живет в «вольном полете». То есть всяких там козочек и коровок хозяева просто отпускают пастись. Никто их не крадёт. Но — чу! — есть проблемы: козы и коровы иногда попадают в расщелины, ломают ноги. А это — нарушение прав животных. Если коза сломает себе ногу — хозяин платит астрономический штраф. Непонятно только кому — государству или козе.

Один норвежский скотовод убил волка за то, что тот перерезал почти весь его скот. И заплатил гигантский штраф. Потому что «волк непосредственно не угрожал жизни фермера». То есть штраф за превышение мер самообороны.

Когда мы проезжали какое-то очередное озеро, гид сказал: «Раньше здесь разводили раков. Но потом перестали разводить: раки научились это делать сами». По-моему, прелестно и экологично.

В Норвегии удивительно толстые голуби. Такие сизые свинки. Они почти не летают. Повсюду гуси, утки, лебеди. Лебеди довольно агрессивные. Могут ущипнуть. Пищу не берут, а отбирают. Но сдачи лебедям давать нельзя: это нарушение прав лебедей.

Норвегия — страна газонов. Раньше я думал, что это Англия страна газонов. Но нет. Невыстриженный газон в Норвегии приравнивается к невыбритой мужской щеке или женской ноге. Впрочем, небритых ног, рук и щек, как мужских, так и женских, здесь хватает. Но газон — это святое.

Очаровательно самое глубокое озеро в Европе — Хорниндал (504 метра). Трогателен ботанический сад. В качестве почетных экспонатов: полынь, лебеда, лопух. Иван-чай здесь какого-то пронзительного цвета. Матерый кобальт. Глядя на него, непроизвольно жмуришься.

До 15 августа все норвежские собаки гуляют на поводке. Даже в диком лесу. Сам видел. Это: чтобы собака не съела какого-нибудь юного хомячка.

У норвежцев — странные пристрастия. Из грибов они едят почему-то только лисички с омлетом. Это головокружительный деликатес. Другие грибы они не едят. Белый гриб у них называется «каменным».

В Норвегии модны травяные крыши. Это древняя традиция. Раньше местные викинги покрывали хижины берестой, на бересту клали торф и высаживали в торфе траву (кстати, слова «торф» и «хижина», а также «сирень» и многие другие в норвежском языке звучат так же, как и в русском; мистика). Так вот: травяные (экологические) крыши нынче модны, хотя и дороги. Но это не останавливает норвежцев.

Терпимость. Да.

Политкорректность здесь дошла до своего логического предела.

Самый богатый человек в Норвегии (не будем называть его имя) очень хорошо водит моторную лодку. Он мастер спорта. Но прав у него не было. И он их купил. Потому что официально для получения прав надо ходить год или два на занятия, а ему было некогда, да и водит он без занятий лодку прекрасно. Но самого богатого человека в Норвегии уличили в факте купли прав. И осудили на три месяца тюрьмы. И следующим летом он будет сидеть в тюрьме. Он очень хотел отсидеть прошлым летом, но нельзя: в тюрьме не оказалось мест. В Норвегии в тюрьму очередь.

Я сам лично видел, как в пятизвёздочном норвежском отеле люди после ужина сами относили посуду на мойку.

До седьмого класса в норвежских школах не ставят оценок, чтобы не травмировать детей.

Если твой норвежский друг пришёл к тебе в гости в то время, когда ты обедаешь, он будет терпеливо сидеть в прихожей и ждать, пока ты не поешь.

Наркоманы в Норвегии (зарабатывая себе на наркотики) разносят газеты. Была целая кампания, чтобы приобщить их к этому делу. «Перевоспитаем наркоманов в почтальонов!» Неглупо.

Многие норвежки работают грузчиками (вернее — грузчицами, не знаю, существует ли такое слово в русском языке). Это их право. Впрочем, телосложение норвежских женщин вполне предрасполагает к расфасовке тяжестей.

В Норвегии — всё для блага человека. В церквях, например, обязательно есть туалеты. Не знаю, до конца хорошо ли это, но они — есть.

Алкоголизм. Да.

Не до таких степеней, как у нас, но — да. Впрочем, сами норвежцы поддержали закон об очень высоких ценах на алкоголь. Алкоголь в Норвегии баснословно дорог. Зато рядом находится Дания, где цены на алкоголь с их, конечно, скандинавской точки зрения, вполне терпимы. Регулярно из Норвегии в Данию и обратно ходят паромы. Это любимые паромы норвежцев. Десятки тонн джина, виски и т. п. пересекают пролив Скагеррак на пароме Йёрриг (Дания) — Кристиансанн (Норвегия).

Норвежская водка называется «аквавит». В общем-то, это самогон из картошки, сдобренный анисом и другими пряностями. Ничего, пить можно. Аквавит норвежцы обычно запивают пивом. Скандинавский ёрш, короче говоря.

Выпить норвежцы любят. Их можно понять. Например, в Бергене, древней столице Норвегии, дождь идет 20 дней в году. Скучно без водки.

Порнография. Нет.

В Норвегии нравы строгие. Это вам не Швеция. Да и про Швецию в этом смысле все сильно преувеличено.

Экономическая модель. Да.

Норвежское нефтяное чудо заключается не в том, что здесь нашли нефть, а в том, что у норвежцев от нефти не «поехала крыша», как у нас. «Нефтяные деньги» Норвегия аккуратно складывает в золотовалютную «кубышку». Кубышка уже такая, что неизвестно, на что её тратить. «Куда тратить деньги?» — это очень волнующий норвежцев вопрос.

Все здесь основано на дисциплине и здравом смысле.

Скажем, ездят здесь со скоростью не больше 80 км/ч. Нарушений практически не бывает.

Все пристёгивают ремни. За не пристёгнутый ремень — штраф примерно 200 евро (здесь, напоминаю, не евро, а кроны, и ни в какой Евросоюз норвежцы со своей нефтью вступать не собираются). Причем платит не водитель, а тот, кто не пристегнулся. Что логично.

Любой норвежец может прийти в т. н. социальную контору и сказать: «Мне нужна квартира». Или: «Хочу лодку» (здесь у всех есть лодки). И ему дают. Проблема с пенсионерами: они считают, что ходить и просить — «западло». Поэтому приходят к ним. Если человек не идёт к социализму, социализм идёт к человеку.

Студентам дают деньги в долг. Сдашь сессию — они пойдут на стипендию. Не сдашь — будешь выплачивать. Неглупо.

Дисциплина в Норвегии тотальна, вездесуща и добровольна. Каждый норвежец читает по газете в день. Это норма.

На всё без исключения в Норвегии нужно покупать лицензию. Лицензию можно купить на любой почте.

Порядок — во всём. В музее живописи в Ушлу (Осло) все картины строго распределены по тематическим залам. Например, зал, посвященный болезням. Картины про тиф, чумку, чесотку…Душевно.

В Ушлу есть кафе, в которое каждый день в одно и то же время почти всю жизнь ходил знаменитый Ибсен. Все мы знаем про Канта, по которому сверяли часы жители Кёнигсберга. А про Ибсена — не знаем. А Ибсен в этом смысле круче.

Вот такая «правильная» страна. Такая, да не такая.

У норвежцев есть сказочный герой, что-то типа нашего Иванушки. Зовут его Аскинладен (наверное, какой-то близкий родственник Бен Ладена).

Однажды Аскинладен встретился с глупым троллем. «Давай соревноваться, кто больше съест каши», — сказал Аскинладен. «Давай», — сказал глупый тролль. Хитрый Аскинладен нацепил себе на живот рюкзак — и давай туда скидывать кашу. Ели они, ели кашу. Глупый тролль устал, а Аскинладен скидывает и скидывает кашу в рюкзак. «Не могу больше!» — сказал тролль. Тогда Аскинладен взял нож, взрезал себе рюкзак, вывалил кашу и говорит: «Видишь, я распорол себе живот, и теперь могу съесть ещё столько же каши». Тогда глупый тролль тоже взял, нож и как полоснет себя по животу! Ну, кровь, конечно, кишки, и всё такое. А Аскинладен громко засмеялся и пошёл себе по дороге, насвистывая весёлую песенку. Вот такой терпимый, политкорректный и добрый норвежский родственник Бен Ладена.

Это я к тому, что норвежцы — очень непростые.

Символ Норвегии — скульптура «Рассерженный мальчик». Вигеланда. Она находится в парке Ушлу.

Будете в Норвегии — сходите, посмотрите. Вроде — симпатичный мальчонка-пупс, а вроде — сердится не на шутку. Даже не по себе становится. Политкорректный такой отморозок-викинг. Добрый такой Аскинладен. «Маленький мальчик нашёл пулемёт…» А заодно — и месторождения нефти…

Ой, непростые они ребята, эти норвежцы. Ой, не простые…

 

Чип хорошо не бывает

Чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь: не надо экономить. В смысле — трепетно прислушиваться к своей внутренней жабе, которая обволакивающе так и томно дребезжит и мурлыкает в тебе, как в июньском подмосковном пруду.

Не надо жадничать и экономить (в жабьем смысле). А особенно — во время путешествий. И уж совсем не надо — на собственном здоровье.

Привожу маленький пример.

На острове Хайнань очень хорошо. Сначала я расскажу, как там хорошо, а потом поведаю, как мне стало плохо. Для контраста. Там прекрасный климат, чем-то неуловимо напоминающий крымский. Из патриотизма нарочито сравниваю Хайнань с Крымом, а не с Гавайями (Хайнань для меня не Восточные Гавайи, а Китайский Крым). Там леса, пляжи с белым песочком. Девушки из племён ли и мяо, похожие на бабушек, продают на пляжах папайю, бананы, не очень хороший жемчуг. Не очень хороший — по хайнаньским, конечно, понятиям. У нас он идёт за хороший. Они напевно кричат: «Банана-а-а! Папайа-а-а! О’кей-а-а!» Когда ты тыкаешь им на дефект на жемчуге или на помятость в папайе, они лучезарно улыбаются своим беззубым ртом, говорят: «О’кей-а-а!» — и показывают на твою родинку или на один из своих двадцати отсутствующих зубов, дескать: и на солнце есть пятна. И ты покупаешь их жемчуг.

Вино в Китае отличное. Французы китайцам привили виноград. Очень душевное вино.

Площади перед отелями там большие, как в крымских здравницах. По телеку идут сериалы про Мао (обязательные, кстати, для просмотра в школах), прерываемые рекламой прокладок. Китай — загадочная страна.

Кругом много наших. Повсюду наши флаги. Магазины для русских. Со скидками.

В местных ресторанчиках можно покушать очень вкусных креветок, каракатицу, мурену, черепаху. Только это надо делать осторожно. Эффект от этих океанских зверей бывает разный.

От молочного черепахового супа, например, извините за подробность, я испытал ощущение, которого не испытывал больше никогда. Как бы это помягче выразить… Этот суп обладает двумя одинаковыми по убойной силе эффектами. Он — в равной мере — мощнейший афродизиак (виагра отдыхает) и, пардон, супер-слабительное. Оба эти страстные желания приходят одновременно. В полночь. Они приходят, безмерные и всепоглощающие, как первая любовь. И ты вскрикиваешь, плачешь и начинаешь метаться по номеру, дыша ртом и эротически постанывая, как Ромео, принявший пол-литра касторки. Как Дон Жуан с клистиром наперевес. Перед тобой мелькают райские гурии, перед тобой проходит вся жизнь, ты видишь ослепительно белый свет в туннеле и всё такое прочее. Удивительный эффект! Что-то вроде Мао с прокладками. Загадочная страна Китай! Но это так, к слову.

На острове Хайнань, как вы поняли, хорошо. И только одна история омрачила мой райский отдых.

Согласитесь: отдохнуть в Китае и не пройти курс китайского массажа — просто неприлично.

В отелях массаж делают хорошо. Долларов за двадцать-тридцать. Сделал я раз массаж в отеле, сделал два. Отлично. Косточки деликатно так похрустывают, как огурчики с грядки. Массажисты осторожные, предупредительные. Уходишь с массажа свежий и оптимистичный, что твой Олег Меньшиков из «Покровских ворот».

И вот лежу я как-то под вечер на пляже. Собираюсь сделать свой вечерний массаж. Жемчуга у беззубых девушек купил, вина из магазина со скидкой для русских попил, от порнослабительной черепахи отошёл. Хорошо. Никаких желаний (кроме массажа). Как в нирване.

Вдруг подходит какой-то мужичок китайский, на Шойгу похож, и говорит:

— Масаз. Чип масаз. Но экспенсив. Вери чип. О’кей?

Чувствую: жаба просыпается. Я:

— Хау матч?

Он достаёт бумажку и пишет: «80». Юаней, конечно. Корявенько так. Китайцы вообще арабские цифры только начали осваивать.

Это значит около десяти долларов. Ну что ж, как говаривал Карлсон: «Продолжаем разговор». Я ему пишу: «20». Он улыбается.

— Джок, джок… Рашен джок…

И пишет — «75». Я ему — «21». Он опять: «Джок». Выводит: «70». Я — «21,5». Он ржёт и царапает: «69,9». Остряк, блин!.. Со мной особо не поостришь. Всю бумажку исписали. Потом ещё одну. Сошлись на «50». Это, выходит дело, шесть баксов за массаж. Некисло.

— Где делать массаж будем? — спрашиваю. — Уэа?

— Рум, — говорит. Они, китайцы, вообще-то «л» и «р» путают. Поэтому у них трогательно так получается: «лум»

— Я ему говорю:

— Лады, приходи, косыш, в семь в мой лум.

И пишу соответственно: «1900 № 235».

— О’кей, — отвечает. И смотрит хитро так, с недоброй ухмылочкой: за косыша, дескать, ответишь, бледнолицый варвар. И я ответил по полной.

В семь ноль-ноль началось.

Я лежал на кровати обнажённый и беззащитный, как черепаха, с которой сняли панцирь. А этот гад, потомок хунвейбинов, делал мне «чип масаз». Сначала он мял мой череп, любознательно продавливая в нём углубления, как в резиновом мячике. Я терпел. Заорал я только один раз, когда он резко воткнул мне палец за ухо. Джок у него такой.

— Гуд, гуд, лашен — стлонг! Лашен — стлонг! — ухмыльнулся хайнаньский костолом. Потом этот добрый дядя Геббельс принялся за мои ноги.

Вам когда-нибудь выдирали раскалёнными щипцами пальцы ног? Мне — выдирали. Я стонал, как коммунист в гестапо, пуская радужные пузыри из носа. А он повторял:

— Лашен — стлонг. Стлонг масаз — гуд. Лашен стлонг масаз — гуд хелс.

— С-с-сука, — захлёбывался я в предсмертной пене. Тебе бы такой «стронг масаз», падел желтопузый.

Но я терпел. Потому что я — стронг, а масаз — чип.

— Стлонг масаз — хелс о’кей, — смеялся китаец, деловито вынимая мне чашечку из колена. — Гуд хелс — хеппи лайф.

— П-п-паразит, — шептал я сквозь наволочку, стиснутую между зубов. — А мы ещё вам Дальний за так отдали… А!!! Что ж ты творишь-то, бармалей ты перепончатый… А!!!

— О’кей, — счастливо смеялся мой мучитель, заламывая мне пятку к голове. — Лаша-Чайна- флендшип!

— Ё-о-о! — плакал я. — Что ж ты, желтушный тормоз, делаешь-то?!! Я же не циркачка китайская, чтобы попу темечком чесать… А!!! А!!! Больно же!

А этот был во вдохновении, в ударе, гестаповец хайнаньский и что-то напевал своё, народное. Про Великую Китайскую Стену. Или про просторы Хуанхэ. И со всей дури заламывал мне руку, как задержанному Япончику.

А уж что он выделывал с моим позвоночником — даже вспоминать страшно. Треск стоял пулемётный.

После массажа, когда местный дедушка Мюллер ушёл со своими шестью баксами, я пополз в санузел, чтобы испить водицы. Полз двадцать минут. Водицы испил. Полежал с полчаса между унитазом и ванной в позе только что пришибленного малярийного комара, поразмышлял о жадности, о здоровье, о жизни и смерти, о черепахах, о китайском национальном характере. Удивительный народ! Вспомнил, как однажды в одном пекинском отеле постелили мне какое-то бельё… с разводами. Вызываю администратора, говорю:

— Это что такое? Почему бельё не белое? А?

А он спокойно отвечает (китайцы всегда спокойные):

— Нормальное бельё. Чистое. А то, что цвет странный — не волнуйтесь. Это ничего. Это до вас русский спал.

Ну, если русский, тогда ничего. Не француз ведь какой-нибудь…

Но это опять же к слову. О тамошней логике.

Два дня я еле передвигался. И главное, ведь эта хунвейбинская морда, эта хайнаньская черепадла ничего мне не сломала, не повредила. Никаких следов преступления. Как будто в милиции резиновой дубинкой отходили. Всё болит: уши, пятки, ляжки, душа… А претензий не предъявишь.

На пляже ко мне он как-то раз опять подошёл:

— Хелло! — говорит. — О’кей?

— Здорово, кащеюшка ты азиатская… О’кей.

— Гуд чип масаз? — с такой интонацией, вроде: «Ну что, понял теперь что к чему? Выключил жабу-то?»

— Гуд, — отвечаю я. — Сенькью за всё, дорогой товарищ.

И вот теперь, по прошествии времени, сквозь тысячи километров, разделяющие нас, я протягиваю тебе свою изувеченную тобой верхнюю конечность, мой далёкий желтолицый друг: спасибо тебе, спасибо за науку. Научил, облагоразумил. Понял я: чип хорошо не бывает. Не буду я больше никогда делать «чип масаз». Ни за что. И в чип-чебуречные в Турции ходить не буду. И чип-пепсиколу в Индии пить. И чип-лекарства принимать. Никогда! Честное китайское.

 

Русские эм глазами зарубежных жо

Очень-очень много написано о том, как иностранные мужчины относятся к русским женщинам, и почти ничего о том, как иностранные женщины — к нам, русским мужчинам.

Мало того. Вокруг отношения к нашим дамам создан миф, что, дескать, русских женщин все любят, что они, мол, ценятся за скромность, трудолюбие, терпение и т. п.

Ну что здесь сказать… Ценятся, конечно, но поначалу, по незнанию…

Я не встречал ни одного иностранца, который, побывав в мужьях какой-нибудь нашей «неперечливой» Настеньки, отзывался бы потом об этой Настеньке положительно, т. е. без гадючьего шипения и тамошнего мата. Исключения, конечно, бывают, но редко.

Это только сначала все как в фильме:

— Тйепло ли тйебйе, дйевица?.. Тйепло ли тйебйе, краснайа?..

— Йес, тепло, батюшка, тепло, Морозушко…

И глаза такие добрые, чистые, честные, неперечливые. Как у телепузика, вернее, у телепузицы.

Ну — Морозушко и поплыл, как пломбир в духовке.

А потом наша доброглазая через годик хвать этого американского или немецкого Морозушку за мошонку (бороду-то она ему раньше повыдергивала) — и в суд, отсуживать у него дом и полсостояния. И ведь отсудит. Неперечливая наша. Телепузица добропопая. Чистоглазица смертозубая.

Потом, бросив Морозушку в его берлинском дейтройте, вернётся на Родину. Отгуляет со школьным другом Стасиком. С институтским другом Максиком. С первым мужем Толиком. С лучшим другом первого мужа Маратиком. И опять — шасть под ёлку. Поджидать очередного французского или японского Морозушку, чтоб у него отстебунячить какой-нибудь замок на реке Луаре или остров из архипелага Сикасима.

Так что — миф, миф и ещё раз миф.

Она, конечно, и коня на скаку, и в горящую избу. Но — если ей это нужно. А если не нужно — коня на колбасу, а избу под офис. Я, конечно, сгущаю краски, но не сильно.

Знаете, например, что одна наша девушка вышла замуж за швейцарца, которому было 84, потом — за его сына, которому 50, а потом — за двадцатипятилепнего внука. И у всех троих отсудила всё. То есть — буквально. Всех троих оставила, как горных козликов, без штанов гулять по альпийским лугам.

Другая — попала в гарем к какому-то там шейху. С годик пожила. Надоело. Попросилась у шейха домой. Шейх не отпустил. Тогда она его задушила грудью и удрала. История — реальней некуда. Живет сейчас где-то под Архангельском, доярка. Только наша Настенька может задушить мужика грудью.

Так вот получается, что о русских женщинах сначала иностранцы думают хорошо, а потом — скажем помягче — узнают правду.

Совсем иначе обстоит дело с нами, мужиками.

Про нас иностранки сначала не думают никак или думают плохо. А вот потом…

Что такое мы, российские мужчины, в их убогом понимании?

Мы — пьём. Мы — не моемся. У нас — загадочная непредсказуемая душа. Мы — мафия. Мы — бородатые медведи. Ходим в зимних шапках, с балалайками, сбивая головой сосульки с берёз и т. п.

Пьяный вонючий непредсказуемый бородатый медведь в шапке, с балалайкой и с автоматом. Начитавшийся к тому же Достоевского и оттого ещё более непредсказуемый.

Опрос иностранок, не имевших долгого непосредственного контакта с русскими, на предмет того, какое понятие ассоциируется у них со словосочетанием «русский мужчина», дал примерно такие результаты:

· 25 % — пьянство, водка

· 25 % — мафия

· 25 % — медведь

· 25 % — борода, шапка

Кстати, аналогичный опрос среди наших девушек (что у вас ассоциируется со словосочетанием «иностранный мужчина»?), правда, имевших контакты с иностранцами (наши уже почти все имели контакты с иностранцами), дал результаты иного рода:

· 25 % — деньги, благосостояние («надо брать!»)

· 25 % — тупость («мозгов, как у дятла»)

· 25 % — жадность («за рулон туалетной бумаги удавится»)

· 25 % — скучно («мухи воют, собаки топятся и верблюды спиваются»)

Так вот, возвращаясь к отношению иностранок к россиянам. Тут все наоборот. Те, кто нас не видел, думают, что мы плохие. А вот те, кто с нами, так сказать, поконтачил, все почти в один голос говорят: русские мужчины — очень хорошие. Честное слово.

Основное мнение примерно таково.

Во многих отзывах прослеживается одна и та же мысль: российские мужчины неярки внешне, но ярки внутренне.

Вот, например, из сочинения китайской студентки (воспроизвожу целиком, с ошибками):

«Росийские мужичины положитерьные. Они сразу не броситься в глаз, но потом понимаю: хорошый человек, добрый. У них интересные мозга и душа тёпрый».

Т.е. тёплый.

Японка пишет:

«Мне нравиться русские мужики. Они нежадные, много читал, любит празника. Крутая характера. Немец роста вышее, американци тела толстее, богатее, но русский души крутее».

Видите: они «толстее и богатее», а мы «души крутее». В смысле — душой. Не в падежах ведь дело.

Американка:

«Русская мужщина — хороший человек. Он не интересовается только денги, он имеет интересный спиричуальный мир».

Всё верно. Деньгами мы, конечно, «интересоваемся» (попробуй ими нынче не «поинтересовайся»!), а насчет спиричуальности — этого добра у нас, как говорится, выше темечка.

Кореянка:

«Внешние данные русских мужчинов не всегда завлекательные. Неновые одежды, не обреют всегда низ лица, не причёсоваются, не моют всегда обуви. Но если не обратить внимание на этот обстоятельство, то можно видеть внутренние завлекательные качества русских мужчинов. Они добрые, счедрые, веселые, не скукашные, настояшие други, и всегда дают помощи в когда есть проблема».

Молодец девочка. Обстоятельно так все изложила про нас, «нескукашных мужчинов». Даже слеза прошибает. Так и катится скупая мужская слеза на необритый «низ лица».

А вот испанка:

«У испанский мущина горячий тело и холодный душа, у русский мущина в принципи все горячий, сверх всего внутряшний мир».

Да, «внутряшний мир» у нас горячий, по себе знаю.

Гречанка:

«Несмотря на пить водка и не дружить с ванна русский мужчинский менталитет имеет много позитив»

Спасибо и на этом.

Вьетнамка:

«Русские пьют пиву в утренюю времю. Как потом работает? Это плохие дела. Но однако у русскому мужчину доброе сердце. Это хорошие дела».

Ах ты, лапулечка. Все-то ты знаешь: где «хорошие дела», где «плохие». Это пиво-то утром выпить — «плохие дела»? Это как раз нормальные. Вот с утра выдуть пол-литра водки — тогда будут дела. А про сердце — правильно. В точку попала.

Обобщаю: мы — хорошие. Лучше, чем кажемся. Со стороны ведь видней.

А про наших девушек я, конечно, перестарался. Они тоже хорошие. Только с нами, а не с ними. Так им, тамошним мужчинам, и надо, пусть на чужое, гады, глаз не кладут. А ведь есть на что положить-то, честно говоря. Наши девушки, если хорошенько разобраться, — красивые, добрые, верные и умные. И снаружи. И внутри.

А наша, русских мужчин, неяркая внешность — это хитрость. Чтобы всякие там гондураски не волновались.

 

Как я рекламировал пиво

Мой хороший приятель Серёжа Чучин, сказал так:

— Тебе, Вовчик, надо поработать.

— Да я…

— Молчи, надо. Весь ты стал какой-то драный, тощий. Взгляд у тебя, как у этого… «сами мы не местные». Работаешь-работаешь, как бобёр, в своем институте, наукой занимаешься, а денег — чуть да ничего. Значит так. Позвонишь вот по этому телефону, позовешь Василису. Скажешь, что от Чучи. Так и скажи: «От Чучи». Понял?

— А кто это такая — Василиса?

— Главная у нас по рекламе пива.

— А чего делать-то надо?

— Рекламный слоган придумаешь — и двести баксов твои.

— Ух ты! За один слоган!

— А может, и триста. Пятьсот не обещаю. В общем — звони, не пожалеешь.

Ну, выпил я для храбрости два джин-тоника. Звоню. Отвечает женский баритон, обволакивающий такой, как у Муслима Магомаева:

— Але.

— Але. Здравствуйте. Василису можно?

— В каком смысле «можно»? — слегка обиделся Магомаев.

— В смысле: я от Чучи. Меня Володя зовут.

— Здорово, Вован. Писать умеешь?

— Все, кроме стихов и доносов.

— Тогда завтра подъезжай. Диктую адрес. Фиксируй.

В два часа я был у Василисы в офисе. Симпатичная такая дама, похожа на Валерию Новодворскую. Только без очков, бритая наголо и кольцо в носу. В чёрном балахоне. Дырка в районе пупка. В пупке тоже кольцо. Сидит, курит «Вог», предварительно отрывая фильтры.

— Ну, Вова, смотри.

Василиса вставила кассету. На экране пошёл ролик. Бутылка пива, вся в пене, как Пугачёва в волосах. Потом — Биг Бен. Счастливые лица двух старичков. Море. Закат. Опять же счастливые лица, теперь уже — двух молодожёнов. Жених — явный дегенерат. Опять Биг Бен. Снова море с закатом (или с восходом — кто ж его разберёт). На берегу моря все четверо, включая уже окосевшего дегенерата. Счастливые, пьют пиво, дегенерат больше всех, жадно так. И — та же бутылка в пене, как невеста в фате. Все.

— Ну как? — спросила Василиса, открутив очередной фильтр от очередного «Вога». — Мысли есть? Текст; нужна, фраз на пять. Пафосная. Типа того: «Они понимают друг друга, потому что вместе пьют пиво…» И тому подобный хренёж. Ну что Вова, нацедишь слёзы?

— Это можно, — говорю. — Только я не понял, почему там Биг Бен, а пиво немецкое?

Василиса угрожающе прервала затяжку:

— Точно немецкое?

— Точно.

— А это точно Биг Бен был?

— Сто пудов. Что я Биг Бена не видел?

Пауза. Нехорошая такая.

— Вот Муртазыч гад, а!.. — слегка порозовела черепом Василиса и, дрожа кольцом в носу, стала набирать номер:

— Муртазыч? Это я… Что же ты, козлище слабоумное, делаешь-то, а? У тебя что уже, экстракт текилы вместо мозгов? Совсем менталитет пропил! Чего же ты мне бундесовое пиво в Лондон вклеил, скот рогатый? А?.. какой Кёльнский собор, мычалово! Это Биг Бен, а не Кёльнский собор! Телепузик безбашенный! В школе-то учился, Келдыш?.. А?.. В лесной? С мат- уклоном? То-то и видно. Ну держись у меня!..

Василиса швырнула трубку. Пыхнула пару раз «Вогом», почесала лазоревое темя:

— Барбекю из конторы сделаю… Ладно, Вовка. Давай другой ролик заценим.

Кассета как-то неохотно, как шахтёр в забой, вползла в магнитофон. Сначала слегка порябило на экране. Потом пошел ролик. Синее небо. В небе — чайка. Красиво. Камера опускается вниз. Горы. Выжженная земля. По ней идет потный индеец. Индейцу жарко. Вдалеке — пирамида. Индеец на неё взбирается. Там, наверху пирамиды, что-то типа фараона. Фараон торжественно протягивает индейцу банку. Следующий кадр: индейцу явно хорошо (наверное, выпил). Опять — небо с чайкой. И надпись, по-итальянски: «Из лучших сортов сицилийского винограда». Всё.

— Классный ролик, — сказала Василиса. — Нужна убойная текстА. Фраз на семь. Дескать, «всего один глоток — и удача, блин, с тобой». Давай, гони какую-нибудь байду в рюшках.

— Ща… — говорю. — Только я не понял, причем там виноград?

— Какой виноград?

— Да там написано было в конце: «Из лучших сортов сицилийского винограда». По-итальянски.

— Да ну?! Это Пупок все перепутал!

— Пупок — это кто?

— Васька Пупков. Это он, недоумок, ролик нарезАл. Ну ладно, эту сицилийскую писюльку про виноград мы ампутируем. Давай текст сочинять.

— Текст — не проблема. Только там странно всё как-то. Индеец — перуанский. Из Перу, страна такая…

— Я в курсе.

— А пирамида мексиканская. Пирамида майя.

— Уверен?

— Уверен. Я там был, в Мексике-то, в Чичен-Ице… залезал на пирамиду-то… Высокая… Действительно, взопреешь…

— Тьфу ты!.. Ну, это ладно. Перу, Мексика… Все — Южная Америка. Гражданам по барабану.

— Ну, не знаю. Мексика — это все-таки Центральная Америка. От Перу до Мексики — как от Москвы до Чечни. Что же этот чубрик все пешком прочапал?.. Нелогично.

— Да, нелогично… Пупка — ногами задушу.

— И потом — откуда там фараон египетский? В Мексике-то?

— А кто его знает… В древности там всякое могло быть…

— Да и чайки над пустыней не летают.

— А может, это кондор какой-нибудь?

— Альбинос, что ли, мутирующий?.. Что ж я, кондора от чайки не отличу?

— Да… Дела… Ну, Пупок, двоечник несчастный, я тебе устрою расчленёнку по-мексикански.

Помолчали.

— А главное, — продолжал я, — мне не ясно: накой ему духИ-то?

— Кому?

— Индейцу.

— Какие духи? Ему этот тетерев египетский пиво дал. Баночное. Видал, как тот доволен был? Жажду он утолил. Это же ясно.

— Не знаю, не знаю… На банке было написано «Жан Поль Готье». Это духи такие французские, особые. В банках. На пиво, конечно, издалека и без очков похоже, но…

— А не врёшь?

— А чего мне врать. Женские духи. Дорогие… Я ещё понимаю одеколон дешёвый пить… Хотя тоже, конечно, извращение. Но чтоб французские духи квасить… От жажды. Это перебор. Настоящему индейцу, конечно, все ништяк, но…

— Да-а-а… — протянула Василиса с интонацией Джигарханяна-Горбатого. — Хорошие дела… Значит, сегодня тексту не напишешь?..

— Я-то могу, но чего тут выйдет? «Пейте французские духи в пустыне, чтобы утолить жажду, и с вершины египетско-мексиканской пирамиды в Перу вы заглючите кондора-мутанта»?

— Да, не та текстА. Шизиловым попахивает.

— Вот я и говорю.

Так и не написал я слогана. И двухсот долларов не получил. Зря полдня потратил. И все из-за Мурзыча с Пупком. Даже чужого нарезать как следует не смогли, второгодники. И поэтому я говорю:

Ребята! Давайте учиться в школе! Чтоб духи от пива отличать. Чтоб кондоры в чаек не мутировали. И по миру ездить, смотреть, изучать, вникать. Чтоб Биг Бен в Кёльнский собор не превращался.

 

Как я победимши депрессию

Депрессию можно победить только поездом. Это я теперь точно знаю. А раньше не знал. Но сначала — немного о депрессии.

Со словом «депрессия» я впервые познакомился в третьем классе. Совершенно случайно.

Помню: зимнее утро, с тусклыми фонарями, как засалено-глянцевая темно-синяя школьная форма. Я лежу в кровати. Из кухни доносится бульканье радиоприемника «Маяк». По радио идет юмористическая передача «Опять двадцать пять». (Замечаю уже сейчас в скобках: значит — это было до XXV съезда КПСС, после которого, говорят, «Опять двадцать пять» отменили). Фельетон про запчасти и смежников. Поучительно-язвительный голос актера. Несмешно настолько, что каждая шутка сопровождается легким спазмом в желудке.

Я прислушиваюсь к фельетону и очень не хочу идти на математику. Лежу и думаю, как бы на нее не пойти. Ковыряю в носу по очереди всеми девятью пальцами. Один палец — безымянный на левой руке — перебинтован: меня за него укусила Светка Перепендина. За то, что я ей натер чесноком дневник. Светка мне нравится, и я постоянно оказываю ей, так сказать, знаки внимания.

Нет, портфелем по голове я ее не бью и за косу не дергаю: это уже было бы прямым признанием в любви. А мое чувство еще не проверено. Я запускаю ей за шиворот ластик, показываю ей разные смешные (как мне кажется) рожи, типа «макака обкакалась» или «от ***зэпсина ушла жена». Хуизэпсин — это наш учитель английского. Кстати, сегодня еще и английский, а текст про пионерский лагерь («паяниа кэмп») я не выучил. Господи, что же делать-то?..

Лежу, тираню нос. Уже «Пионерская зорька» началась. «Здравствуйте, ребята!.. (Ну, здравствуй, здравствуй, жлоб мордастый) Слушайте… (Сам слушай про хрен с грушей) Пионерскую зорьку!» (Про козла Борьку)…

— Вовунчик, пора вставать!

— Ща, ба!..

Это бабушка. Что же придумать? Голова болит? Нет, это не пройдет. Бабушкин ответ я уже знаю: «Мигрень: есть охота, работать лень».

Температура? Но ее можно смерить. Тут бабушку не проведешь. Горло? Но оно должно быть красным или с пробками.

Живот болит?.. Но тогда бабушка не даст мне есть. А я на это пойти не могу. Тем более, вчера бабушка сказала, что сегодня на обед будет вареная картошка с сосисками. А я их просто обожаю. Я уже прямо вижу, как бабушка накладывает мне картошки с сосисками. Картошка — с маленькими золотыми озерцами сливочного масла и посыпанная укропом. Похоже на лесостепь из окна поезда, когда мы ездили в Сочи. Здо́рово было. Жарко, но здорово.

А розовые-розовые сосиски — с белоснежным хреном. Поскорее бы откусить полсосики, чтобы задрало в носу от хрена. Обожаю, когда хрен дерет нос! И от всего этого идет вкусный, почему-то голубоватый пар. И я даже слышу, как бабушка напевает свою любимую частушку. Она всегда ее напевает, когда мы едим вареную картошку:

Надо придумать рожу для Светки Перепендиной: «червяк улыбается». Я даже пытаюсь прямо сейчас придумать эту рожу. Но с ходу у меня не получается. Червяк-то ведь узкий, а улыбка должна быть широкая. Я пытаюсь изобразить рожу и так и так — ничего не выходит.

— Вовунчик, вставай! Пора!

О господи!

— Ща, ба!..

Что же делать-то? Около кровати на полу лежит «Советский энциклопедический словарь». Вечером я искал в нем слово «олигофрен». Потому что так меня обозвала Светка, когда я ей вчера накрошил черного хлеба в пенал. Слово я так и не нашел. Его не было ни на «але», ни на «али», я даже на «улю» искал — нету. Интересно, что оно значит. По-моему, это что-то связанное с инопланетянами.

Я машинально открываю словарь где-то в начале и листаю. «Демократический централизм»… Это неинтересно… «Денатурат»… Меня, кстати, Светка один раз так и обозвала. Нет, не так… Дегенерат, вот как… Так, так… «Деникинщина»… Не интересно… «Депрессия»… Ну-ка… «В медицине тоскливое, подавленное настроение с сознанием собственной недостаточности, пессимизмом, однообразием представлений, снижением побуждений, заторможенностью движений».

Я даже весь вспотел от счастья. Еще раз прочитал слово. Несколько раз повторил шепотом, чтобы запомнить. «Де-прес-си-я». Внимательно перечитал определение. Два слова мне показались в нем главными: «тоскливое» и «заторможенность».

Я постарался сделать максимально тоскливое лицо. Вот так. Я смертельно болен свинкой. Меня все бросили. Включая Перепендину. Бабушка не даст есть. ***зэпсин поставил мне двойку за паяниа кэмп. (Радио грянуло «Взвейтесь кострами…»). Меня исключили из пионеров. Вдруг я почувствовал, что мне страшно жалко себя и я захачиваю плакать. Закололо, как перекисью, в носу. Глаза стали горячими и мгновенно увлажнились. Быстрее к бабушке, пока щекочется нос! Я встал с кровати. Сильно ссутулился. Так, так… Что-то я забыл… Но что?… Ах, да — «заторможенность». Все надо делать очень-очень медленно, как будто нету сил. Ходить, дышать, говорить. Еще надо левой рукой держаться за стенки, а правую положить на живот. Нет, лучше на сердце, а то картошки не дадут. Вот так. Вдруг ужас ужиком юркнул из гипофиза в копчик. И слезы в глазах моментально высохли… Сердце не стучало. Я замер, прижав руку к груди. Не стучит! О господи! Может, я действительно — того?..

Ссутуленный, бледный, с остановившимся сердцем я стоял и смотрел на свое депрессивное отражение в гардеробном зеркале.

— Репетируешь? — услышал я веселый голос бабушки. — Что, математику не сделал?

Хитро-добрые бабушкины глаза светились из коридора.

— У меня эта… как ее… депрессия, — сказал я.

— А-а-а!… Это бывает. Сердце-то, Вовунчик, с другой стороны. Слева. Руку поменяй.

Я автоматически поменял руку и услышал ладонью стук сердца. Слава Богу! Мне вдруг стало так хорошо, что я счастливо зевнул.

— Прошла депрессия? — спросила бабушка.

— Угу.

— Ну и хорошо. Сейчас под холодный душ — и совсем пройдет. Я принял ледяной душ, поел и пошел в школу.

На математике меня пронесло. В смысле — математичка к доске меня не вызвала. ***зэпсин спросил меня, но не про «паяниа кэмп», а про «уот дую лайк ту ду ин уинта». Я рассказал про лыжи с коньками и получил четверку. А потом было вообще счастье: Светка Перепендина на переменке сама (!) дала мне пинка и обозвала кретином. Домой я летел, так сказать, на крыльях любви. А дома после школы была божественная картошка с маслом и укропом, Хрущовым и улыбающимся червяком. И депрессии с тех пор у меня не было более тридцати лет.

А вот через тридцать с лишним случилось следующее.

Однажды утром (правда, это была уже не зима 197…, а лето 20… года) я проснулся и понял, что ужасно не хочу вставать. До слез. Из кухни булькал «Пансоник». Шла передача про кризис среднего возраста. Противный то ли мужской, то ли женский голос (я так до конца и не понял чей) говорил:

— Великий швейцарский психолог Карл Густав Юнг в 1913 году, когда ему было тридцать восемь лет…

Я вздрогнул.

— …испытал сильнейший духовный и физический кризис. Тяжелейшая депрессия продлилась несколько лет…

Мне стало страшно.

— …Колоссальный упадок сил. Нежелание что-либо делать. Юнг не мог ни работать, ни читать, ни писать…

Точно как у меня! Даже в сортир ходить лень. Не то что посуду мыть. Вон жена в командировке. В раковине буддийская пагода грязных тарелок и пизанская башня немытых чашек. Даже сплю в штанах: лень снимать.

— …Здоровье ученого настолько ухудшилось, что врачи в конце концов поставили ему диагноз — инфаркт…

Я вспотел под штанами.

— Юнг испытал что-то вроде клинической смерти…

Нет! Хватит. Я встал, пошел на кухню и выключил радио. Что делать? Господи, помоги!

Запить? Никакого резону. Та же тоска, только плюс — икота с изжогой.

Я попробовал «уйти в работу». Как раз экзамены. Поехал в университет. Решил их принимать по-взрослому, без халявы. У абитуриенток.

Что ты будешь делать? Сто штук — дура к дуре. Идут заподлицо, как паркетины. Ну что им ставить? Там в диктанте: «колеблемые ветром пучки ковыля». А они пишут «колебимые ветром сучки кобеля». Или «кабелимые ветром кучки колдыря». Я не шучу.

Начал читать. Думаю: освою-ка с горя современную изящную словесность. Захожу в магазин, подхожу наугад к полке, открываю наугад взятую книгу на наугад выбранной странице. Первая фраза: «Он властно взял ее за бедра». Книга называется «Вальс бостон». Подзаголовок: «Новеллы жемчужных страстей». Тьфу ты!..

Открываю другой шедевр. Первая фраза: «Ты спрашиваешь меня, есть ли Бог… Слушай же…» Роман со скромным названием «Бог хочет тебя». Ну и ну! Ребята не мельчат. «На ты» с Небесами. Вгрызаются, так сказать в Вечность всеми 32-умя резцами вставной челюсти…

Господи!.. Что же делать-то? Не телек же зырить. Это уж совсем питекантропом станешь.

И здесь, как всегда, звонок. У меня так всегда: как только дело к шваху, так спасательный звонок из Высших Сфер.

Из Высших Сфер на этот раз звонил Санёк из Вышнего Волочка. У Санька замечательная, залихватская фамилия — Хулин. Санёк Хулин родился в Торжке, а живет в Вышнем Волочке. Торгует. А что еще делать уроженцу Торжка?

— Ты уже, Вовчок, проснумши?

— Проснумши, Санёк. А ты где?

— В Москву заехамши. Товару закупимши.

— А…

— Поехали, Вовчок, ко мне. Рыбки половим. Грибков пособираем.

— Да я… Депрессия у меня, Санёк. Кризис среднего возраста. Какие тут рыбки… Пушкина уже год как…

— Ты не Пушкин.

— Это верно. Только средний возраст у меня, Санек.

— Вот опять — двадцать пять. Всё. Едем. Я уже за тебя все решимши. Билеты на поезд я куплю. На 15.30. В 15.30 выехамши — в 18.45 — приехамши. Через полчаса буду. Плавки возьми.

— Зачем плавки-то?

— Не нуди. Ягодки занавесить. Я тебе приказамши, а ты исполнимши.

За три часа, проведенных в поезде, я почувствовал себя почти здоровым. За окном то паслись коровы с колокольчиками. То, как ноты, сидели стрижи на проводах. Поля, леса, озера, облака. И жизнь от всего этого кажется простой и ясной. Да еще старушка напротив — вылитая моя бабушка. Смотрит на нас с Саньком хитро и всепонимающе.

Вышний Волочок, как все знают, — это русская Венеция. Кругом жемчужные водные глади. Красота. Насчет жемчужных бедер (памятуя о книжке про страсти) здесь все тоже в порядке. В том смысле, что город, можно сказать, чисто женский. Женщины — как с иллюстраций из книг о чем-то раздольном, древнем, былинном и славянском. Синеокие павы. Смотришь и не веришь, что такое еще бывает.

Мужики — либо печальные синяки-задрыги, либо такие, как Санек: крупные, плотные, румяные, перманентно слегка навеселе и потому неистребимо веселые. Санек прокомментировал это дело так:

— У нас мужик либо наскрозь по жизни забухамши, либо завсегда маненечко выпимши.

Воздух чистейший. В центральном сквере — бронзовые львы. У львов лица умных бухгалтеров. Санёк сказал:

— У нас тут еще Бронзовый Кырла-Мырла обитал. Только его того… стыримши.

В нескольких километрах от Волочка — завод «Красный маяк». Здесь делали кремлевские звезды. Санёк:

— Батянька мой на «маяке» сорок лет отпахамши. Он из этих, из гужевых…

— Как это?

— Ну, прадед тута еще корабли волок. Видал: каменюка от бечевы протерши?..

Смотрю: действительно, в граните у поворота канала след от бечевы.

— Здоровый был мой прадед: ладонью гвоздь в березу вбивал. Равно — лбом. Вот ведь как: бурлацкие дети кремлевские звезды-то отлимши… Кто державу-то мастерил? Подумай об этом на досуге, профессор. Депрессия у него… Совсем народ ослабемши. Карась на карасе. Это, может, где в Европах депрессия, а нам размякать некогда. Не тот масштаб. Ладно, Вовчок, поехали твою депрессию хоронить.

— Куда?

— Увидишь.

Мы выехали на саньковой копейке из Волочка. Проехали Бологое, Дубравку, Березайку.

Остановились у явно новоотстроенной церквушки.

— Плавки с собой?

— С собой.

— Пошли.

Мы пошли по глиняной тропинке. Через пару минут вышли к маленькому странному озерцу. Где-то десять на десять метров. Вода в озерце какая-то серебристо-аквамариновая.

— Это, Вовчок, Мшенский источник. Разлом земной подкорки. Ее, кору, тут самим Господом Богом пробимши. Дна там нету.

— Как это?

— Нету и все. Сигали и так, и с аквалангами — не достамши. Сейчас посмотрим, хороший ты человек или бяка. Если тебя закалдырит, как припадочного, — значит, в тебе депрессивная европейская чертеня засемши. А если нет — значит ты типа наших Умки с Чебурашкой. Ныряй.

Я нырнул в ледяную воду. Сердце и дыхание на мгновение остановились. Когда я вынырнул, я почувствовал такую радость, что вылезая на берег, счастливо зевнул. Меня «не закалдырило».

— Наш Громозека! — одобрительно улыбнулся Санёк. — Всё. Нет у тебя больше депрессии. Поехали на Рогозино, донки проверим.

На озере Рогозино мы проверили донки. Пять лещей. Пока коптились лещи, Санёк деловой трусцой за десять минут обежал лес и принес десяток крупных замшевых «подберезников». Сварили картошки.

И вот: вечер, костерок щелкает своими огненными пальцами. Грибной супчик. Водочка. «По двадцать восемь капель». Чтобы стать не «наскрозь забухамши», а «маненечко выпимши». Копченый лещ. Вареная картошечка. Та самая, бабушкина. Где-то пудовый жерех, как в замедленной съемке, бьет тяжким хвостом по парчовой озерной глади. Пахнет раскаленной смолой и влажной вечерней хвоей.

Переночевали мы у Санька, и утром поездом поехали в Москву. Снова — озера, леса, поля. Напротив — красавица вышневолокчанка. Сидит, улыбается нам с Саньком. Вылитая Светка Перепендина.

На следующий день в университете очередной транш абитуриенток оказался полной противоположностью предыдущему. Все 100 девушек аккуратным почерком написали «колеблемые ветром пучки ковыля».

Зашел в книжный. Подошел наугад к полке, взял книгу, открыл:

Так вот мы с Саньком «победимши» мою депрессию.

 

Сон с открытыми глазами

Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.

— Семь по вертикали, — читал Михалыч, — тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ». Ну?..

— Сократ.

— Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?

— Какаду.

— Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов — на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?

— Сейчас.

— Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь — горячего. Раз… два…

— Уругвай.

— Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?

— Нет.

— Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.

— Ну, это виски, конечно.

Михалыч помрачнел:

— Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.

Тут я должен кое-что рассказать.

Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте — он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.

Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду — назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.

Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.

Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:

— Нам бы до Дмитрова. До роддома.

— Садись.

— Сколько?

— Мальчик или девочка?

— Двойня.

— Тогда две сотни.

— Да хоть три!

Сели, поехали. Мужик — невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.

— Я, — говорит, — сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. — Хоть побриться-то успею по такому поводу? — Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси — не раньше, чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую — ни одна сволочь не тормозит. Полчаса — вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.

— Так… ответственность-то какая. Вдруг она прямо тут.

— Э-э-э… Это ты зря. Сплюнь.

Не успел Михалыч сплюнуть, сзади — стоны:

— Мама родная, началось!

И вроде гнать на сто сорок опасно. И медленно тоже нельзя. Михалыч весь мокрый от страха. И от ответственности. Пот из штанов течёт в штиблеты. Руки на руле трясутся. А стоны всё громче. А мужик — хоть бы что: «успеем» да «успеем». Ещё какой-то анекдот рассказал про блондинок. Что, дескать, все люди любят делать три вещи: смотреть, как горит огонь, как бежит вода и как паркуется блондинка. Михалыч попытался улыбнуться, но у него получилось ничего, кроме чего-то напоминающего сорвавшийся чих.

Уже за Яхромой сзади: ох, не могу, ох, боже мой, ой, сейчас уже… Доехали-таки до роддома.

Родила она двойню ровно через десять минут после прибытия. Успели. Всё в порядке и двойняшки — загляденье.

Мужик Михалычу говорит: «Подожди». Через четверть часа тащит трёхлитровую дорогущую бутылку виски плюс две тысячи рублей:

— Вот тебе, добрый человек, амортизация. Счастливых выходных!

Всю дорогу до дачи (а она у него под Калязином) Михалыч думал только одну мысль: приеду — уемся до зелёных барабашек.

Что и сделал.

В течение дня пятницы и предсубботней ночи он в одно сопло выпил все три литра виски.

Утром тесть нашёл Михалыча лежащим на полу с открытыми настежь глазами и со скрещенными, как у покойника, руками на груди. В руках, как свечка, торчал опорожнённый стопарь.

Казалось, что Михалыч внимательно вглядывается в комара на потолке. Но он не видел комара, потому что спал. Жена, тесть и тёща переполошились и решили, что Михалыч отходит или уже отошёл. Вызвали скорую помощь. Медсестра, спокойная, как папа двойни, посмотрела на трёхлитровую бутыль и сказала:

— Не волнуйтесь. Он спит.

— С открытыми глазами?! — почти хором спросили тёща, тесть и жена.

— Да, — она закрыла Михалычу глаза, и тот стал вылитым покойником. — У него просто нет сил их закрыть.

Проснулся Михалыч через сутки. За двадцать четыре часа он даже не переменил позы, даже не выпустил из рук стопаря. Пару часов постонал, как мама двойни, потом выпил два литра воды и ушёл в завязку на месяц.

И вот мы опять отгадывали кроссворды на кухне Михалыча. Отгадывали, пока не произошло очередное предзавязочное событие.

Началось всё с того, что пару месяцев после всей этой вискиады Михалыч решил начать новую жизнь.

Он продал свой старый «Жигуль» и, взяв кредит, купил русского народного коня корейской сборки, вернее, наоборот. «Daewoo». В народе — «девушка». По этому поводу он пригласил к себе в Калязин меня и свою троюродную сестру Тоню, с которой дружил с самого детства. Мы сели в Михалычеву, как он выразился, «тачанку-кореянку» и поехали к Михалычу.

Приехали. Обмыли покупку. Я подарил ему чехлы для сидений, а Тоня — иконку для машины. Иконка со Святым Владимиром. Как раз был конец июля, вроде как оберег на именины Владимиру Михалычу. Иконка маленькая, но ценная, начала двадцатого века.

Утром Михалыч довёз нас с Тоней до калязинского автобуса-экспресса на Москву, а сам продолжил обмывать покупку. Дальше дело было так.

Вечером у Михалыча обмывалово кончилось. Оставались заначки, но вспомнить, где они, Михалыч уже не мог. Надо сказать, что Михалыч обнаруживал некоторые свои заначки только через несколько лет. До сих пор Михалычева жена то и дело обнаруживает его схроны конца девяностых. Народ у нас на это дело гениальный.

Научился заначивать Михалыч у своего приятеля, работавшего суфлёром в театре. История про этого суфлёра известна. Может быть, вы её слышали.

Суфлёр этот был гениальный: помнил тексты всех пьес наизусть. Но пил. И часто к середине спектакля засыпал. Или (что хуже) начинал хулиганить: подсказывал не тот текст, сам что-то выкрикивал и т. д. Поэтому перед спектаклем его лично и суфлёрское место обыскивала вся труппа.

Всё обыщут, как в аэропорту Бен Гурион, он всё равно пьяный. Чудо.

Так что он удумал… Он смастерил два кармашка в краях занавеса. И клал туда две чекушки. Перед антрактом дают занавес — и чекушки доставляются прямёхонько в суфлёрскую будку. несколько лет его не могли на этом поймать.

В общем, не нашёл Михалыч заначки. А продолжать банкет надо. Что делать? Очень просто. От дачи до магазина по бетонке три километра. Гаишников на бетонке нет, потому что им там ничего не светит.

Пошёл дождь. Ливень. Ливень угрожающе нарастал, но Михалыч, не замечая его, буквально дополз до машины и — поехал. А надо сказать, что, если его даже внести мертвецки пьяным овощем в машину — он поедет. И, что интересно, доедет. Этому Михалыч научился в Египте, в Каире, а потом в Хургаде, когда работал там на строительстве прорабом. Наши в Египте ездят в любом состоянии, потому что египетские полицейские, наверное, просто не понимают, что такое пьяный водитель. Страна-то мусульманская.

Странная, впрочем, страна. В Турции за такое — тюрьма, в Эмиратах могут публично высечь розгами. А египтяне не замечают и всё. Может быть, просто привыкли к русским.

И вот Михалыч в состоянии, так сказать, сивушно-овощного рагу помчался по бетонке за продолжением банкета.

Ливень усиливался. Дождь шёл так густо, что казалось, будто вода льётся не сверху, а словно бы стоит, как на дне моря. И, как гигантские водоросли или кораллы, шевелились за окном «девушки» деревья в пепельно-синем гудящем дождём мареве вечера.

Окосевший Михалыч, словно капитан Немо, мчался на сто узлов в своём корейском Наутилусе в магазин. На одном из поворотов бетонки образовалось что-то вроде глиняного оползня. И Михалыча не то, что занесло, его унесло.

«Унесенная ветром» кореянка собрала все деревья, два раза перевернулась и к верху брюхом легла в каком-то туманном мшистом черничнике.

От машины не осталось ничего. Буквально — ничего. Как говорится, груда железа.

Михалыч же, который «заблаговременно» забыл закрыть дверь, выпал из своего подводного аппарата сразу. Ни одной царапины, только вся рожа в красной глине.

Мало того, что пьяным, как известно, везёт. Тут еще и наследственное.

Отец Владимира Михайловича, Михаил Владимирович, работал в 30-х годах в колхозе трактористом. Однажды он напился, сел в трактор и поехал за добавкой. По дороге, в поле, где колосились яровые, он заснул и выпал из трактора. Педаль газа переклинило, и трактор долго ездил задумчивыми кругами, овалами, знаками вечности и бесконечности по яровым вокруг Михаила Владимировича. Все яровые были загублены. Целым остался только Михаил Владимирович. Ни единой царапины. Прожил он до восьмидесяти девяти лет. Вероятно, карма.

Ну так вот. Михалыч долго, ничего не понимая, бродил на четвереньках вокруг самого себя, как тот самый трактор, и к полуночи приполз домой.

Утром, проснувшись, Михалыч стал вспоминать, что с ним было вчера. Он не помнил ничего. Кроме того, что где-то оставалась заначка. Заначка была нужна, чтобы вспомнить остальное. Это, кстати, Михалычев афоризм, который я рекомендую всем запомнить: «Вспомни, где заначка, и ты вспомнишь остальное».

Нечеловеческим усилием своего мозгового студня Михалыч вспомнил, что заначка находится в конуре пса Бублика, с которым он вчера долго целовался перед отъездом.

Бублик спокойно лежал в конуре, положив морду на трёхсотграммовую заначку. Обзаначившись, Михалыч минут десять поикал, вспомнил всё, внутренне взвыл и пошёл искать разбитую машину.

Нашёл. Полчаса порыдал в безмолвно-влажном черничнике, стоя на коленях в сыром мху. Порылся в куче железа, которая ещё вчера была его заповедной мечтой. Не нашел ничего целого, кроме иконки.

И тут Михалыч, добив заначку, которую цепко хранил в кармане, позвонил по мобильнику Тоне. Он рассказал ей всё:

— Ну и что же твоя хвалёная иконка! — орал в трубку Михалыч. — У меня вон вся машина в гармошку! И кредит ещё отдавать!..

Тонина трубка некоторое время молчала, а потом тихо проговорила:

— Ты сам-то, скот везучий, понял, что сказал?

Михалыч сел задом в мох и долго думал. Поняв, он встал и побрёл обратно.

С тех пор он в завязке.

И вот мы сидим и снова отгадываем кроссворд.

— Египетский курорт на «хэ», — прочитал Михалыч. — Вот уроды! Не на «хэ», а на «кэ».

— Почему на «кэ»? Хургада это, небось. Там, вроде и других курортов-то нет.

— Какая Хургада! Давно уже — Красноморск. Там русских больше, чем людей. Читаем дальше. Кавказский алкогольный напиток — четыре буквы, вторая «а»… Да что они, сговорились, что ли, алкаши кроссвордные!

— Чача.

— Сам знаю. Ча-ча. Без тебя как-нибудь обойдёмся, сократик-елистратик. Очки протри, а то вон вспотели от натуги. С другого конца беру. Семь по вертикали: типично российский грех. На «пэ». Гм… Это про педерастов, что ли?

— Пьянство, — говорю я.

Молчание.

— А он смертный? — робко спросил Михалыч.

— Кто?

— Ну… грех-то этот…

— Нет.

— А зря, — пробурчал Михалыч. — Ладно. Хватит, тёзка. Завтра доотгадываем.

Вот он, вечный русский кроссворд. Кроссворд не на жизнь, а на смерть. Живёшь, как будто сон смотришь. С открытыми глазами. И сил нет глаза закрыть, до чего интересно. И — жутковато…

 

Мамахуана доминикана

На другом полушарии земли, в далеком Карибском море, есть остров Гаити. На острове Гаити находятся две страны.

Одна, на западе острова, так и называется — Гаити. Это самая бедная страна на земле. Дело в том, что чернокожие гаитянцы, потомки африканцев, завезенных сюда белыми, перебили и выгнали всех белых. Буквально — до одного. Полная победа над эксплуататорами-империалистами. Такого в мире не случалось больше нигде. Хоть сотня, хоть десяток белых империалистов оставалось и в Эфиопии, и в Конго, и в Нигерии, и где угодно. А в Гаити — полная тишина с белыми. И тут же, через несколько недель, страна стала самой бедной в мире. Статистика — почти неправдоподобная. Могу ошибиться, но на гаитянца приходится где-то пара долларов в месяц.

И расизм тут не при чем. Просто, во-первых, чернокожие рабы с плантаций не умели и не умеют ничего, кроме как рубить тростник мачетой. А заодно и белые бОшки. И, во-вторых, каждый гаитянец свято верит в вуду и хочет иметь своего личного зомби, а сам работать не хочет.

О вуду и зомби в, конечно, слышали. Все это чисто гаитянские дела. Я лично знавал одного… нет, даже нескольких зомби. Но об этом чуть ниже.

На востоке острова Гаити находится совсем другая страна — Доминикана. В Доминикане вполне приличный уровень жизни. Там много веселых креолов, негров и белых. Там пьют ром и курят травку. Кругом сидят растаманы в разноцветных желто-красно-зеленых полосатых шапочках. У них левый и правый и глаз совершенно независимы друг от друга, как у хамелеонов. Сидят, к примеру, три растамана — черный, белый и соевый, как батончик. У черного — синие косички-дреды, у белого — зеленые, у соевого — фиолетовые. И шесть разноцветных глаз задумчиво смотрят в разные стороны.

На любой вопрос, например, как пройти в библиотеку, все трое сердечным, но нестройным хором отвечают «Джа провайдз», что-то вроде нашего «бог не Тимошка — видит немножко» или: «Кривая выведет».

В Гаити я не был, а в Доминикане был. Чтобы понять характер доминиканцев — маленькая историческая справка.

В истории человечества случился однажды такой казус.

Во время второй Мировой войны Доминиканская республика объявила войну Гитлеру. Ее объявил фашистской Германии президент Трухильо. Просто так, рому, наверное, выпил. Или покурил и решил «Джа провайдз». Покурил он, выпил рому и сказал: «Гитлер капут!» Гитлеру доложили об этом страшном событии, он очень удивился и попросил своих помощников показать ему на карте, где находится эта маленькая, но гордая птичка с отмороженной головой. Ему показали. Гитлер взял карандаш и темпераментно ткнул им в карту. От Доминиканы осталась дырка.

— Всё, — сказал фюрер, — я ее победил.

Больше он об этой стране не вспоминал. Трухильо, кажется, об обещании начать войну тоже забыл напрочь.

Но Гитлера не стало, а Доминиканская республика — вот она, жива-здорова. Трухильо (который еще очень долго оставался диктатором), говорят, когда узнал о конце Гитлера, всерьез подумывал о том, чтобы присутствовать вместе с СССР, США, Англией и Францией на церемонии подписания немцами капитуляции. Но его почему-то не позвали. Думаю, в этой истории — квинтэссенция доминиканского национального характера. Очень чем-то неуловимо похожего на наш.

Это свойственно вообще-то всем латиносам.

Но доминиканцы тут особенно показательны.

Отсюда — общая атмосфера, если можно так выразиться, тотального отвяза. Дело даже не столько в феноменальных природных условиях острова Гаити, сколько в психологической атмосфере. Тут, даже если захочешь, не сможешь расстроиться или рассердиться.

Носильщик Хорхе в пятизвездочном отеле, затаскивая мои чемоданы в номер, очень широко, с подвыванием зевнул и сказал, употребляя почти непереводимые местные идиоматические выражения, примерно следующее:

— Если бы ты знал, дорогой амиго (это я значит), как мне заемучило носить эти ваши долбаные чемоданы! До чего ж они, суки, тяжелые… И что вы только туда кладете?! Сто чугунных кокосов тебе в заднюю форточку. Зацелуй вас всех пьяная акула вместе с вашими чугунными чемоданами. Ну ладно, — тут же шире чемодана улыбнулся он. — Отдыхай, амиго. Всего тебе самого-самого! И заходи сегодня вечером хлебнуть рома к мамаше Хулии.

«Хулиа» — это бар на берегу океана.

Повар на завтраке, жарящий мне яичницу, Федерико, признался, улыбаясь и источая обильные потоки все той же роскошно-пятизвездочной идиоматики:

— Эх, славный мой амиго! Не жизнь у меня, а сплошные яйца. Целый день: яйца, яйца, яйца… Сколько же вы, туристы, жрете этих яиц! И жрут, и жрут… Я уже видеть не могу ни вас, ни ваши яйца. Заласкай вас всех голубой крокодил с вашими яйцами! Ну, приятного тебе аппетита, милый амиго… Счастья, здоровья, успехов! И не забудь заглянуть сегодня вечером к «Хулии», пропустим с тобой по паре крохотных океанчиков.

Я ни капли не обиделся ни на носильщика, ни на повара. Это просто невозможно: человек сказал все, что думает. Безо всякой злости и желания обидеть. Справил, так сказать, естественную надобность поговорить. «Сходил по-среднему».

Еще несколько справок о Доминикане.

Доминиканская республика (не путать с Содружеством Доминики!) — это остров в стиле Баунти. Летом здесь +34°, зимой +31°. Вода — соответственно +28 и +25.

Здесь лучшие пляжи в мире. Это вам не турецко-патайские каменоломни с чахлой песочной присыпочкой. Типа панировки на собачьих костях. Нет. Здесь все пляжи — категории «А» («А» — чтобы вы знали — минимум 6 метров в ширину, прямые, без сужений, и несколько километров в длину).

Доминиканские пляжи — пляжи «супер-А». Например, 100 м в ширину и 53 километра в длину, не хотите? Нечто подобное встречается только на Кубе. У меня была в Диминикане одна-единственная проблема: я так и не смог за две недели на пляже найти ни одного камушка на память. Чистейший белый песок. Песок да песок… Безобразие, прямо даже противно!..

Я понимаю, почему Хулио Иглесиас принял доминиканское гражданство и живет здесь на своей вилле. Тут еще много кто живет: Барышников, Клинтон… Заодно, кстати, Хулио прикупил и аэропорт. Когда вы прилетите (когда-нибудь обязательно прилетите!) из Домодедово в Пунта Кану, вас встретит частный аэропорт Иглесиаса, похожий на большую хижину дяди Хулио: бамбуковые стены, пальмовая крыша, зевающие креолы, лениво собирающие с туристов по 10 долларов за визу (на выезде почему-то — 20).

Гаити — это (в прошлом) легендарный остров Эспаньола. Столица — Санто-Доминго — это как-никак самый первый город в Латинской Америке, основанный Колумбом. Грех не посетить. Город — очаровательный, почти сплошь состоящий из разноцветных вилл. Тридцать три исторических улочки. Отовсюду звучит музыка меренге. Дом Колумба-Сына. Храм. Всё такое. На улицах — портреты совершенно бесфамильных депутатов местного парламента. «Депутат Мигель». «Депутат Хуан». Что-то вроде — «Депутат Миха», «Депутат Леха». Всё по-домашнему. Кататься по городу можно на таксисте-мотоциклисте. На моторикше. Здесь их — море. Дешево и сердито.

В Доминикане находится могила Колумба. Вернее одна из могил. Испанцы считают, что могила — у них. Доминиканцы не согласны с испанцами. Словом, на всякий случай надо перестраховаться и съездить на доминиканскую могилу Колумба.

В общем, ничего здесь больше в смысле культурки нету. Можно, если не лень смотаться в город Сантьяго. Там находятся, как считается, самые красивые девушки Карибских островов. Белые. Потомки крестьян с островов Канарских. Девушки — ничего. Напоминают сильно загоревших пэтэушниц из города Дмитрова. Впрочем, это уже, пожалуй, не культурка. Это — про чувства.

Если считать культурой сувениры, то тут есть прекрасные абстрактные картины. Это называется «доминиканский наив». Встречаются милые вещицы. Индейские каля-маля. Очень трогательные. Я приобрел карибскую куклу без лица. Лица у кукол нету по причине местной политкорректности. Чтоб не обижать ни черных, ни белых, ни красных, ни десятки их гибридных производных. Тут этих производных много. Аборты-то запрещены. Отсюда — 40 % разноцветных детишек.

Доминикана — это страна 74 тысяч пещер, 12 типов климата, 500 видов растений. Здесь снимался «Парк Юрского периода». Динозавров на острове, конечно, нет, а вот юрские растения сохранились.

Тут вообще масса экораритетов. Например, зеленое эбонитовое дерево сохранилось только в Доминикане. Маленький журнальный столик в Европе стоит где-то 20 тысяч евро.

Очень вкусный ананас. Как выяснилось, ананас не сжигает жир (это предрассудок), а укрепляет мышцы сердца. Так что через полчаса после еды — ломоть ананаса. И никаких инфарктов.

«Пальма реаль». Королевская пальма. Из ствола делают салат «Пальмира» (попробуйте). Плоды же идут на корм свиньям (не пробуйте).

Озера, пещеры, горы. Буераки, реки, раки. Полные штаны экстрима. В одном из пещерных озер живет крокодил, реагирующий только на запах курицы. Один из туристов (сам видел) спер со шведского стола куриную ногу специально для крокодила. Не успел достать из сумки — Гена прореагировал моментально: всплыл и посмотрел на нас, как Шарик на краковскую.

Доминикана — страна кофе, какао и сигар. И, конечно, рома.

Рома здесь много. От 1 до 20 лет выдержки. «Barcelo Imperial 21», например, — самый лучший в мире. «Sidlo de oro» — тоже круто. «Bermudes» семилетней выдержки — ничего. «Extra Viejo»- пролетарский. И т. д. В общем, как обычно, «Barcelo Imperial 21» — себе, «Extra Viejo» — друзьям и родственникам. Я спросил у гида:

— Какой мне купить ром для подарка?

— Кому? — спросил гид.

— Коллегам.

— Если они пьют водку, покупай «Extra Viejo», если виски рэд «лейбл» — «Bermudes», если французский коньяк — 21-ый «Barcelo».

Мои коллеги пьют водку, я — тоже, поэтому ром мне обошелся дешево.

Днем я, разумеется, загорал и купался. А вечерами я заходил к «мамаше Хулии». Действительно, хозяйкой заведения была некто Хулиа, негритянка лет шестидесяти пяти. Барменом заведения работал ее сын Хуан, солидный и молчаливый негритянский дядя лет сорока. А всю остальную работу молчаливо и самоотверженно выполнял молодой чернокожий парень Энрике.

К «мамаше Хулии» наведывались по вечерам и носильщик Хорхе, и яйцежар Федерико, и многие другие — один другого разговорчивее. Беседы наши, как это и должно быть в Латинской Америке, крутились вокруг футбола, предстоящих этим летом торнадо, рома, сигар и женщин. А о чем еще говорить благородным доминиканским сеньорам?

Один раз за стойкой я разговорился с самой мамашей Хулией, которая, когда она находилась в хорошем настроении, сама не торопясь помогала своему сыну Хуану разливать ром клиентам.

Полная, губасто-грудатая, цвета переспелой вишни, в белоснежной кофточке с рюшками, с хитрыми белками глаз цвета светлого янтаря и с вечной улыбочкой, в которой чисто по-негритянски сочетались совершенно детская искренность с подчеркнутым достоинством, переходящим в высокомерие, Хулиа налила мне рому, сыпанула льда и оседлала долькой лайма стенку стакана.

— Пожалуйста, амиго.

Это было сказано так, что в переводе значило: «Так и быть, пей, но замучаешься расплачиваться».

— Спасибо, сеньора. Как идут дела у вашего милого заведения? — спросил я.

Хулиа посмотрела на меня, и глаза ее сказали: «Идиотский вопрос, парень, но поскольку ты всё-таки вполне симпатичный белый придурок, то, так и быть, я отвечу на этот кретинский вопрос и, пожалуй, даже снизойду и поболтаю с тобой, белолицым лоботрясом, поскольку сегодня выдался милый вечерок». Вообще у негров очень выразительные лица. Такого изобилия смыслов, причем ярко выраженных сразу, нет ни у какой другой расы.

— С тех пор, как мы с сыном приехали из Гаити, мне кажется, что все на свете идет хорошо.

— Вы родом из Гаити?

— Я родом из Конго. Я коренная конголезка, — гордо сказала Хулиа. — Мой прадед приехал из Конго на Гаити. Вернее, его привезли в трюме в колодках бельгийцы, — водопад презрения и брезгливости изобразило ее лицо. — Мой дед и отец стали военными, — снова гордость, надменность. — Отец погиб, и мы долго голодали в Гаити. И вот семь лет назад мы переехали сюда, в Доминикану, — вздох облегчения. — Я, мой сын Хуан, его жена и дети. Пятеро. У меня был муж и еще два сына и дочь. Но все они умерли.

— Это ужасно, сеньора.

— Да, это ужасно, амиго, — сказала Хулиа. На пару секунд она стала вылитой Эллой Фицджеральд, и ее лицо вобрало в себя всю скорбь негритянского блюза, свинга и джаза планеты Земля: — Но теперь всё прекрасно! Todo estа muy bien! — снова с надменной детскостью заулыбалась Хулиа.

В это время мимо нас быстро пронес три ящика с кока-колой Энрике.

— А это ваш родственник? — спросил я.

«Не твое собачье дело», — сказало лицо Хулии, и она произнесла:

— Он с нами. Сирота. Он умирал с голоду. Куда же его девать? Я назвала его своим сыном и взяла с собой в Доминикану из Гаити.

— Симпатичный парень, — сказал я.

— Да, старательный, — недовольно произнесла Хулиа. — А у тебя есть дети, амиго?

— Да, сын. Он в Москве.

— Москва — это Польша?

— Москва — это Россия.

— Ах, да! Россия!.. Как я могла забыть!? Знаю, знаю, это там, где всегда зима и на крышах висят большие ледяные палки. И иногда подают, убивая людей. И поэтому все на всякий случай носят огромные шапки из шкуры медведя. Я смотрела по телевизору.

— Да, это именно там.

— Россия очень большая, — с уважением сказала Хулиа. — Раньше, я помню, когда был жив мой муж, Россия была еще больше и занимала полмира. Россия строил Счастливую Жизнь. И помогала несчастным чернокожим всей земли.

Хулиа произнесла последние слова благоговейно, почти шепотом, затем с досадой махнула рукой и продолжила:

— А теперь, к сожалению, вы стали, как все. У вас все та же скука: деньги, деньги, деньги… Мой муж сорок лет назад мечтал уехать в Россию, чтобы строить Счастливую Жизнь. Он даже научился писать название вашей страны вашими буквами. Это было очень нелегко. Ваши буквы похожи на наши, но обозначают совсем другое. Чтобы запомнить название вашей страны, он использовал известную песню. Вы ее, наверное, знаете: «Cu-Curu-Cucu, Paloma!»

Хулиа помолчала, как будто что-то припоминая, а потом продолжила:

— Хорошие были времена… А что делает твоя жена?

— Работает. Она преподаватель.

— Это не дело, амиго, — всем лицом и фигурой расстроилась мамаша Хулиа. — Жена должна сидеть дома с детьми, а не крутить своей пыльной юбкой перед чужими мужчинами. Подожди-ка минутку. Espera un momentico.

Хулиа ушла и через минуту вернулась с бутылочкой чего-то желтого.

— Это «Мамахуана», — сказала она. — Ты знаешь, что такое мамахуана?

— Слышал. Это, кажется… для мужчин?

— Гм… Честно тебе скажу: глупые вы, белые люди. Думаете все время не в ту сторону. Мамахуану пьют, конечно, мужчины, но ведь делают они это для женщин!

— Резонно.

— На! Tenga! Это самая лучшая мамахуана во всей Доминикане и на всем острове Гаити. Настоящая «Mamajuana Dominicana». Такую нигде не купишь. Я сама ее настаивала. Считай, что это тебе подарок от бара.

Хулиа нагнулась к моему уху и прошептала:

— Это, амиго, специальная травка, волшебная. Mаgica! Это — трава вуду. Выпьешь ее, потом скажешь три раза: «Дай мне силу, Трава Вуду!» «Dame fuerza, Yerba Wudu!» — и иди к своей красавице. Только сначала намажь темечко мочой игуаны! Вот увидишь: на следующий день она бросит это свое… — она сделала капризно-брезгливую гримасу: пре-по-да-ва-ние.

— Спасибо, сеньора.

— Не за что, амиго. И не забудь про мочу игуаны.

К Хули подошел Энрике и, покорно глядя в землю, тихо сказал:

— Я сделал все, что вы приказали, сеньора.

— Иди! — стальным голосом произнесла Хулиа. — Завтра в шесть приготовь снасти.

Энрике поклонился и ушел.

— Ну, счастлИво, амиго, — хитро улыбнулась мне Хулиа. — Пойду полежу. Старая я стала. Никуда не годится мамаша Хулиа. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи и огромное спасибо, сеньора!

Я расплатился и пошел посидеть у океана на перевернутой лодке. Почти полная голубовато-желтая луна таинственно молчала в фиолетовом небе. Она была такая яркая, что звезд почти не было видно. Только зеленые осколки луны тревожно мерцали в черном океане. Ко мне подсел основательно подпивший носильщик Хорхе:

— Ну, амиго, как тебе наша славная мамаша Хулиа? — спросил он, хлопнув меня по плечу своей широкой и крепкой, как весло, ладонью.

— Интересная женщина. Она подарила мне мамахуану. Как ты думаешь, Хорхе, с чего бы это?

— Э-э-э-э, — недоверчиво покачал головой Хорхе. — Не советую я тебе ее пить, дорогой амиго.

— Почему?

Хорхе оглянулся, мимолетно обдав меня ромовым перегаром, похожим на запах жженого сахара, и полушепотом сообщил:

— Мамаша Хулиа — известная колдунья. Она знает Вуду — это ее настоящая профессия. Ты видел этого беднягу Энрике?

— Видел. Странный какой-то парень.

— Еще бы! Ведь он — ее зомби!

— Да ну!

— Говорю тебе. Он всю жизнь будет ее зомби. А потом станет зомби ее сына Хуана. Кстати, Хуан — тоже зомби своей мамаши. А его жена Изаурита — его зомби. Это дельце тоже обстряпала Хулиа. Раз Изаурита зомби Хуана, значит она и зомби Хулии… Все мы чьи-нибудь зомби. Кто-то больше, кто-то меньше…

Хорхе вздохнул:

— Думаешь, зомби — это как в идиотских фильмах: всякие там оживающие мертвецы и прочее? Ерунда! Бывают, конечно, и такие зомби. Но это все никому не интересно. Это все для киношников, писателей и тому подобных бездельников. А настоящие зомби совсем другие. Все просто: один подчиняет себе волю другого. Тут много всяких приемов: и печень крокодила, и гузка попугая, и моча игуаны… Э-э-э-э-э… Хулиа это умеет. Вот выпьешь ты эту мамахуану, в которую сам Дьябло не знает, чего она подсыпала. И будешь ты с утра до ночи думать о чем-нибудь этаком… Что хочется тебе полететь к звездам или утопиться в океане или втюришься в какую-нибудь дуру из соседней деревни… И будешь сохнуть, как старый кактус. А мамаша Хулиа будет через три океана потихоньку забирать твои силы. Мало того, что она сама разводила тебе ром…

Он опять вздохнул:

— А я — если хочешь знать — тоже зомби.

— Чей? Неужто нашей доброй знакомой?

— Да нет, амиго. Зачем я ей нужен?.. Жены, кого же еще. Черт знает что делает со мной эта сволочная баба. Веревки вьет. А я… Я, амиго, дрался и против пятерых, и против восьмерых… Эх, славный вышел мордобой! Шестерых, помню, положил разом, как в боулинге. У меня слева снизу в челюсть хорошо получается. Двое убежали. Я ведь не знаю, что такое страшно, амиго. Правда. У меня полдеревни в зомби ходят. А вот жена… Крутит со всеми направо и налево, так и мелькает своей ненасытной юбкой. Все, бывало, думаю: сейчас задушу эту змею своими собственными руками. А она посмотрит на меня!.. И … эх, амиго, как будто вот эти самые сто лун и двести этих океанов войдут в меня с этим взглядом и — всё. Я — уже не я, а зомби. А у тебя есть зомби, амиго?

Я задумался:

— По-моему, нет.

— Значит сам ты — чей-нибудь зомби?

— Не знаю, Хорхе.

— Э-э-э-э… Так не бывает. Или кто-то твой зомби, или ты чей-то зомби. Так устроен мир.

Я смотрел на немую таинственную, словно литую из обмороженного свинца луну и на трепещущие под ней ее жидкие, несчастные, суетливые осколки. Да, «так устроен мир». As; es el mundo.

Я достал из пакета «Мамахуану».

— Будешь? — спросил я Хорхе. — Ты случайно не прихватил с собой баночку с мочой игуаны?

Хорхе понимающе ухмыльнулся.

— Тогда за нас, зомби? — спросил я.

Хорхе расплылся в широкой благодарной улыбке, махнул рукой, словно хотел сказать по-русски «где наша не пропадала!»:

— Давай. Черт с ней, с этой старой макакой.

Я дал ему бутылочку. Он оценивающе поглядел на нее и отпил половину. Ровно. Тютельк в тютельку. Грамотный парень, виртуоз. Я допил.

— Крепкая вещь, — блаженно морщась, сказал Хорхе.

— Да уж.

Я посмотрел на этикетку, фосфоресцировавшую в лунном свете:

— Сорок градусов, как полагается… Двести граммов… В самый раз.

— Вот и поужинали. Ну, спасибо тебе. И до завтра, амиго.

— Хороших тебе сновидений.

Так и не знаю, почему мамахуана называется мамахуаной. Ничего особенного.

Правда, ночью мне снились симпатичные девушки из города Сантьяго, похожие на дмитровских пэтэушниц. Они в моем мамахуановом сне курили сигары, пили «Barcelo» и, широко улыбаясь, говорили мне «Амиго, Гитлер капут!»

Прошло два года. Моя жена по-прежнему работает преподавателем. Так и не могу понять, кто из нас чей зомби. Наверное, взаимно.