Псевдо-Хармс. Дурная привычка

У Максима Горького была одна дурная привычка. Дело в том, что после справления большой нужды он всегда забывал спустить воду. Вообще-то у него не было плохих привычек. Но вот эта одна-единственная дурная привычка у Горького все-таки была.

Бывало, перед тем как справить большую нужду, он скажет себе: «Максим, сейчас ты идешь по большой нужде. Когда ты справишь её, эту нужду, обязательно спусти воду. О'кей? Ты понял, Максим? Запомни и спусти».

Но как только он садился справлять нужду, он сразу же забывал о том, что надо спустить воду. Обычно он забывал об этом в процессе справления нужды. Задумается о чем-нибудь, например, об интеллигенции — и забудет. Иногда вспомнит что-нибудь. Ну там, свои университеты — и опять забудет. А иногда и забывал спустить воду от напряжения. Бывало, как напряжется, как напряжется, так что в глазах всякие там мальчики — и обратно забудет спустить воду.

Ну просто беда. И от этого у Горького всегда случались конфузы.

Однажды, например, когда Горький жил на Капри, к нему приехал в гости Ромен Роллан. Сначала они сидели на террасе и пили кофе. Потом они катались на лодках. Потом обедали. И всё было хорошо. Но вот во время обеда Горький вдруг так сильно захотел по большой нужде, что даже от внезапности выплюнул через нос суп в сахарницу. Ну, конечно, Ромен Роллан сделал вид, что ничего не произошло, улыбнулся и сказал: «Какой у вас чудесный воздух здесь, в Сорренто. Так и вспоминаются бессмертные полотна Рафаэля, где прекрасно передано прозрачное, светящееся, полное сладкого воздуха пространство, какое бывает только в Италии. Не правда ли, господин Горький?»

— В этом повороте композиции оно конечно хорошо, — нажимая на «о», быстро сказал Горький. И добавил:

— Я на минуточку вас покину, господин Роллан.

— Конечно, конечно, — понимающе заулыбался Роллан, лукаво опустил глаза и стал себе культурно есть суп.

А Горький тем временем быстренько бросился справлять большую нужду. По дороге он сказал себе: «Слушай, Максим, обязательно спусти сегодня воду. Если ты и сегодня не спустишь воду, получится ужасно. Ну хоть сегодня будь человеком, спусти воду!»

Но когда Горький справил большую нужду и очень довольный вернулся за стол, он вдруг с ужасом вспомнил, что опять забыл спустить воду. «Боже мой! Что ты наделал, Максим, — подумал он про себя. — Ты опять не спустил воду. Как же так? А вдруг Ромен Роллан сейчас встанет и пойдет по большой или маленькой нужде? Он придет туда и увидит… Боже мой, что же он подумает?..»

Но не успел Горький подумать о том, что мог подумать Ромен Роллан, как Ромен Роллан тонко улыбнулся и неожиданно сказал:

— Извините, господин Горький… Местный благостный климат, общение с Вами и этот сказочный обед, которым я имею честь наслаждаться — все это вместе произвело столь благоприятное действие на мой организм, что…

— Не надо больше ничего говорить, — обреченно глядя на голубую дымку горизонта, остановил его Горький. — Пойдемте, я вас провожу.

— О нет, что вы, — замахал своими культурными руками Ромен Роллан. — Я сам. Я знаю, где ЭТО находится.

И тут Ромен Роллан встал из-за стола и пошел справлять большую нужду.

«Вот зосранец фронцузский, в отчаянии налегая на „о“, думал Горький. — Кокашка нерусская. Не мог, поносная душа, хотя бы трех минут потерпеть. Я бы хоть успел сбегать и спустить воду. А теперь всё, вода не спущена. Вся неприличность прямо на виду… Срам. Стыд и срам. Всё. Пропала жись».

И действительно, когда Ромен Роллан справил большую(а может, и малую — кто знает!) нужду и вернулся за стол, Горький явно почувствовал, что в обхождении Ромена Роллана появился какой-то холодок и даже какое-то невыразимое брезгливое недоумение. Он был, разумеется, по-прежнему учтив и вежлив, но что-то навсегда разорвалось между ними, какая-то невидимая ниточка теплоты и симпатии…

Этим же вечером Ромен Роллан холодно попрощался с Горьким, сел в толстую шаланду и уплыл на материк.

И так в жизни Горького случалось много раз. Знаменитые люди, приходившие к нему в гости, уходили разочарованными. В высших кругах интеллигенции, особенно эмигрантской, его даже за глаза называли «серуном». Слава богу, что впечатлительный Горький этого не знал, а то он мог бы наложить на себя руки.

И только счастливый случай избавил Горького от пагубной привычки. А помог ему это сделать Ленин.

Однажды Ленин приехал к Горькому на Капри. Сначала они пили теплую водку на террасе. Затем съездили в Неаполь и подрались в порту. И всё было хорошо. Но потом, во время обеда, Горький вдруг так захотел по большой нужде, что от внезапности вскрикнул.

— Ты чего, Максимыч, орешь? — спросил Ленин Горького. — Срать, что ли, хочешь?

— Ага, — сказал Горький, дыша ртом.

— Ну, иди, сри, — сказал Ленин, взял руками из тарелки с супом большую баранью кость и стал изо всех сил долбить костью по столу, стараясь выбить из неё мозг. — Только не долго. А то я тоже хочу.

Когда довольный Горький, справив большую нужду, вернулся к столу, Ленин выбросил кость в окно, вытер руку о занавеску и побежал справлять большую нужду. Через минуту Ленин вернулся и сказал Горькому:

— Максимыч…

— А? — отозвался Горький.

— Максимыч, что ж ты это, а?

— Что? — удивился ничего не подозревавший Горький.

— А то! Посрать-то посрал, а воду не спустил.

— Ах ты! — всплеснул руками Горький. — Извини меня, Вович, извини ты меня, извини!

— А-ну иди, спускай воду, вонючка, — сказал Ленин и потащил Горького спускать воду.

Когда Горький спустил воду, он обнял Ленина, поцеловал в лысое темя и со слезами на глазах пробормотал:

— Спасибо тебе, Вович, спасибо тебе, брат! Какой же ты хороший, простой и человечный! Ты один сказал мне правду. А остальные мне лгали, замалчивая о моем неблаговидном поступке, и тем самым усугубляя мою дурную привычку не спускать после себя воду. Но теперь все. Теперь я всегда буду спускать после себя воду. Спасибо тебе, мой самый дорогой, простой, как правда, человек, самый человечный человек! Спасибо тебе!

И действительно, с тех пор Горький больше никогда не забывал спускать после себя воду. Никогда-никогда.

Вот какие прекрасные плоды приносят честность, открытость и простота.

 

Псевдо-Хармс. Случай в Баден-Бадене

Однажды Маркс, Энгельс и Ленин жили вместе в Баден-Бадене.

Баден-Баден — это уютный западноевропейский город. Там растут каштаны, дубы, фасоль и кинза. Улицы в Баден-Бадене покрыты булыжником, на котором вечно поскальзываются толстые бюргеры. Все люди в Баден-Бадене носят добротную шерстяную одежду, моют ноги на ночь и все время сверяют часы. Словом, чего здесь долго рассусоливать: Баден-Баден он и есть Баден-Баден.

Маркс, Энгельс и Ленин жили вместе в Баден-Бадене в одном отеле. Маркс писал «Капитал», Энгельс размышлял о проблеме семьи, Ленин готовил мировую революцию.

Скучно им было в Баден-Бадене. Маркс уже почти закончил писать «Капитал», Энгельс давно всё обдумал как и что, да и Ленин уже тоже все, как говорится, обмозговал. Тогда решили они для бодрости распить на троих бутылку «Солнцедара».

Сели они в сквере на скамейку и выпили по стакану. Глядь, в бутылке еще грамм четыреста. А больше уже никто не может. Маркса тошнит, Энгельса мутит, а Ленина несет. Что делать?

Смотрят, а из-за угла к ним идет Кант с зонтиком.

— Вот как хорошо, говорит Маркс. — Вон Кант идет, сейчас он нам поможет «Солнцедар» допить.

— А кто это такой Кант? — спрашивает Ленин.

— Фуй, как тебе, Ленин, не совестно, — говорит Энгельс. — Это же Кант. Фуй, фуй! Сельпо ты, Ленин!

— Я Канта не знаю, — насупился Ленин и оконфузился.

— Совсем ты, Ленин необразованный, — сказал Маркс, с трудом сдерживая спазмы желудка.

— Я Гегеля знаю, — пробурчал Ленин, — Гегеля знаю, Канта никакого не знаю. Нету никакого Канта. А Гегель есть. Потому что я его знаю, а Канта я не знаю, поэтому нету никакого Канта, а Гегель есть, потому что Канта…

— Фуй, — перебил его Энгельс, икнув. — Фуй, прямо слушать тебя, Ленин противно. Стыдись, Ленин.

В это время к ним подошел Кант с зонтиком. Кант был уже слегка тепленький.

— Здравствуй, Кант, — сказал Маркс. — Ты чего с зонтиком?

— Здоровченко, — сказал Кант. — Я всегда с зонтиком, потому что без зонтика мне крышу напекает.

— А ты, Кант, шляпу надень, — посоветовал Канту Энгельс.

— Ха-ха-ха! — неестественно рассмеялся Кант, косясь на «Солнцедар», — шляпу! Ха-ха-ха! Ну ты, Энгельс, скажешь! Шляпу! Ха-ха! Ой, умора. Вот сам возьми шляпу, да и надень! Ха! Не могу прямо! Шляпу! Ха-ха-ха!

— Ладно ржать, — сурово сказал Маркс. — ты, Кант, хочешь выпить «Солнцедару»? Только скажи прямо. Хочешь или нет? Если хочешь, то пей. Не хочешь, проходи мимо. Спиноза тебе нальет.

— Хочу, — быстро сказал Кант.

Тут Энгельс налил стакан «Солнцедару», и Кант его выпил.

— Гыч! Гры! Гре! Крепкий напиток! — сказал Кант не своим голосом. — Прямо слезу вышибает.

— Это тебе не «Клюко», — сказал необразованный Ленин.

— А это кто такой? — спросил Кант, указывая зонтиком на Ленина.

— Это Ленин, — зевнул Энгельс. — Вещь, так сказать, «не в себе»…

— Понятно, — сказал Кант. — Ладно, я пошел, а то меня Спиноза ждет.

Как только ушел Кант, из-за угла сразу же появился Фейербах.

— А вы тут никак «Солнцедар» без меня глушите? — весело закричал розовощёкий Фейербах с другой стороны тротуара. — Экие шельмы!

— Ну, — сказал Маркс. — А ты хочешь? А то у нас тут ещё на два стакана осталось. Смотри, какая бутылка огромная. Тут целый литр.

— Давай, — сказал Фейербах. — Всё равно уже день пропал.

Фейербах выпил стакан «Солнцедара», — сказал «Добре!» и занюхал кулаком.

— А это кто такой? — спросил Фейербах, указывая на Ленина.

— Это Ленин, — сказал Маркс с иронической усмешкой.

— Он Канта не знает, — издевательски прогундосил Энгельс.

Фейербах с интересом посмотрел на Ленина.

— Ты чего, русский что ли? — спросил Фейербах.

— Ну, русский, — угрюмо отвечал Ленин.

— А чего ж ты Канта-то не знаешь, брат?..

— А что мне вас, немцев проклятых, всех знать, что ли? — затравленно глядя на Маркса, Энгельса и Фейербаха, сказал Ленин, — понаписали тут, фрицы. То один, то другой… И пишут и пишут. Все немцы запутали!

— Ну уж, пардон, немцы… — обиделся Маркс.

— Можем Спинозу позвать, — саркастично заметил Фейербах.

— Ещё этой вашей спинозы здесь не хватало! — фыркнул Ленин. — Вы ещё Маха с Авенариусом позовите.

— А вот и они! — воскликнул Энгельс. — Легки на помине.

Из-за угла показались Мах и Авенариус. Они были в лоскут пьяные и шли в обнимку. Как только Ленин увидел Маха с Авенариусом, он тотчас вспотел головой и издал боевой вопль:

— Ага! Попались, архипакостники! Сейчас я вам покажу, ревизионистам, где членистоногие ночуют!

— Держи его! — крикнул Маркс и схватил Ленина за ногу.

— Хватай его! — крикнул Энгельс и сдавил Ленину горло.

— Отпустите меня! — заорал Ленин. — Отпустите, гниды! Если вы меня не отпустите, я позову Бакунина с Кропоткиным. Они вам всю рожу раскровавят!

— Не раскровавят, — спокойно сказал Фейербах, связывая Ленину руки ремнем от ленинских штанов.

В это время, шатаясь, подошли Мах и Авенариус.

— Что, Ленин, — развязно сказал Авенариус, — не удалось тебе нас Махом на тот свет отправить?

— Псих ты, Ленин, — сказал пьяный Мах.

— Ничего-ничего! — тяжело дыша, прошептал связанный по рукам и ногам Ленин. — Подождите ещё! Дай срок… Я вам покажу хрен с уксусом.

— Давайте его, ребята, покаместь к Спинозе отнесем в чулан, — предложил Энгельс. — Пусть там ночь попылится, а утром мы его обратно в отель отнесем.

— Перепил наш Ленин, — сказал Маркс, горько вздохнув.

— Закусывать надо было больше, — сказал Фейербах.

— Вам помочь? — участливо спросил Мах.

— Ладно, ребята, вы идите, вам проспаться надо, — сказал Маркс, — мы его сами донесем.

— Ну хорошо, бородатики, до завтра, — сказали Мах с Авенариусом и пошли вправо.

Маркс, Энгельс и Фейербах взяли связанного Ленина и, кряхтя и охая, понесли его влево.

А недопитая бутылка «Солнцедара», переливаясь кровавыми рубиновыми искрами в лучах тевтонского солнца, так и осталась стоять на скамейке.

Прав был Фейербах. Вот до чего может довести отсутствие закуски.

 

Псевдо-Хармс. Закадычные друзья

Не было в мире больших друзей, чем Мандельштам и Пастернак. Вообще-то надо сказать, что русские писатели очень сильно дружили друг с другом. У каждого русского писателя был закадычный друг, тоже русский писатель. И они всегда и везде ходили вместе, так что их уже трудно было встретить по одному. Поэтому их так и запомнили по два. Ну там, Герцен и Огарев, Чернышевский и Добролюбов, Толстой и Достоевский, Маяковский и Есенин, Ахматова и Цветаева… Всех их очень трудно было разлить водой. Куда один, туда и другой. Например, идет Толстой в магазин за брынзой, Достоевский тута как тут, тоже брынзу покупает. И тому подобное.

Но, всё-таки сильнее всех дружили между собой Мандельштам и Пастернак. Они так стали друг на друга похожи от дружбы, что их даже стали путать. Спросишь кого-нибудь: «Это чьё стихотворение?» А он отвечает: «Мандельштама». Потом подумает и скажет: «То есть, тьфу, Пастернака». Потом подумает и обратно скажет: «Тьфу, кажется, Мандельштама». Так вот стоит и плюется. Просто кошмар.

И вот однажды Мандельштам и Пастернак решили пойти в баню. Дело в том, что Мандельштам и Пастернак ни разу в жизни не мылись, так только с утра водой в глаза побрызгают и всё, и вот однажды, когда они пришли в гости к Ахматовой и Цветаевой, Ахматова и Цветаева сказали Мандельштаму и Пастернаку:

— Что-то вы, Мандельштам и Пастернак, как-то не того. Какой-то у вас это, как его… того самого, то есть не очень, чтобы совсем. Ничего, конечно, но в целом не то…

Поскольку Ахматова и Цветаева были очень культурные, они не могли сказать прямо напропалую, что от Мандельштама и Пастернака воняет, или, там, разит, или, там, смердит. Поэтому они пошли в обход, так сказать, окольным путем и тонко намекнули Мандельштаму и Пастернаку, что у них, дескать, «не всё в порядке». И поскольку Мандельштам и Пастернак были умные, то они быстро смекнули, в чём дело, и тут же решили пойти в баню, чтобы вымыться и не вонять всякой дрянью или, иносказательно говоря, чтобы у них «всё стало в порядке».

И вот Мандельштам и Пастернак пошли в баню. В бане они взяли два веника, два мыла, две мочалки и два полотенца. Мандельштам взял себе большой березовый веник, большой кусок туалетного мыла, большую лохматую мочалку и большое махровое полотенце. А Пастернак, поскольку по алфавиту он шёл после Мандельштама, взял себе маленький дубовый веничек, маленький кусочек хозяйственного мыла, маленькую общипанную мочалочку и маленькое кухонное вафельное полотеничко. Но про себя Пастернак подумал: «Это ничего, что у меня всё хуже, чем у Мандельштама. Лишь бы Мандельштаму было хорошо, ведь он мой друг, а для друга ничего не жалко. Не имей сто рублей, а имей сто друзей». А Мандельштам про себя подумал: «Это просто так случайно получилось, что я по алфавиту стою раньше, чем мой милдружок Пастернак. Как только мы начнем мыть свои спины, животы другие части тела, я тут же предложу моему верному товарищу и веник, и мыло, и мочалку, и полотенце. Ведь главное в жизни — дружба, а не материальный достаток. Старый друг лучше новых двух».

Так всё и получилось. Как только они начали париться, тут же немедленно Мандельштам сказал Пастернаку:

— Слушай, Пастернак. Получилось несправедливо, это я парюсь большим берёзовым веником, а ты маленьким. Возьми мой веник и парься. Ведь мне для тебя ничего не жалко.

— Нет, — ответил Пастернак. — Я не возьму твоего берёзового веника, потому что тогда получится так, что я буду париться хорошим веником, а ты — плохим. А я хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты — мой друг. И я хочу, чтобы ты парился хорошим веником.

— Нет, — опять стал настаивать на своём Мандельштам. — Я не могу согласиться с тобой, Пастернак. Возьми мой веник, иначе я обижусь на тебя.

— Какой же ты несговорчивый, Мандельштам, — ответил ему Пастернак. — Пойми же, друг, что если тебе будет хорошо, то и мне тоже будет хорошо.

Так они стояли и спорили почти час. Наконец они решили, что сложат веники вместе, как будто бы у них только один общий веник, а не два, и будут им мыться по очереди.

После этого Мандельштам и Пастернак долго-долго парились.

— Хороша ты, русская банька! — кричал Мандельштам.

— Хороший нынче парок! — кричал Пастернак.

— Наддай! — кричал Мандельштам.

— Эх, залетные! — кричал Пастернак.

После парки Мандельштам и Пастернак пошли мыться.

— Моя мочалка, Пастернак, — твоя мочалка. Моё мыло — твое мыло, — сказал Мандельштам Пастернаку.

На этот раз Пастернак не стал спорить со своим заботливым товарищем. Он просто обнял его, поцеловал и сказал, едва сдерживая душившие его рыдания: «Как я счастлив, Мандельштам, что у меня есть такой верный товарищ, такой настоящий друг, как ты. Спасибо тебе». На что Мандельштам обнял Пастернака, прослезился и промолчал, но молчание его было красноречивее любых слов.

Мандельштам и Пастернак долго тёрли друг другу спины, животы и другие места, долго поливали друг друга из шаек, веселились, перекидывались задорными словечками и так далее. Потом они насухо вытерлись махровым полотенцем Мандельштама, причесались, оделись и тут же пошли в гости к Ахматовой и Цветаевой, чтобы показать им, что они, Мандельштам и Пастернак, больше уже не смердят, как прежде, или, выражаясь эзоповым языком, что у них «всё в порядке».

Но каково же было их удивление, когда за чаем Ахматова и Цветаева сказали Мандельштаму и Пастернаку:

— Что-то опять в смысле этого самого у вас не того. Не то, чтобы уж совсем ни в какие ворота, но всё-таки. В общем, не то и всё тут.

После этого Мандельштам и Пастернак посовещались и решили ещё раз сходить в баню.

Тут же они купили четыре веника, четыре куска мыла, четыре мочалки и четыре полотенца. Целый день мылись Мандельштам и Пастернак. Они заботливо терли друг другу каждое место, обнюхивали друг друга и тому подобное. Наконец, уже поздно вечером они вернулись, причесались, оделись и пришли к Ахматовой и Цветаевой, чтобы уж на этот-то раз доказать им, что ни о какой вони от них, то есть, от Мандельштама и Пастернака и речи быть не может. Но и на этот раз, к своему неописуемому изумлению, они снова услышали то же самое:

— Не то. Опять то же самое. Ну не то, и всё тут.

Растерянности Мандельштама и Пастернака не было предела.

С этого времени Мандельштам и Пастернак стали каждый день ходить в баню, а вечером приходить к Ахматовой и Цветаевой. Но каждый раз ответ был один и тот же: «Не то».

Так продолжалось почти два месяца. Мандельштам и Пастернак спали с лица, похудели, осунулись и перестали писать поэтические произведения. И даже дружба их слегка пошатнулась.

Но вот однажды загадка была разгадана.

Перед очередным уходом из бани Мандельштам, причесываясь перед зеркалом, вдруг увидел, что из его правой ноздри точит большая зеленая козявка. «Фу, какая!» — подумал Мандельштам и хотел было вытащить её из носа пальцами, как он это частенько делал, но тут же подумал, но тут же подумал: «Нет, лучше я вытащу козявку какой-нибудь тряпочкой, чтобы не запачкать пальцев». Сначала Мандельштам хотел обтереться рукавом, но передумал. Потом он хотел оттереться рубашкой, но тоже передумал. Но тут под руки ему попался его, Мандельштама, носок, который высовывался из внутреннего кармана пиджака. «Ага! — подумал Мандельштам. — вот и необходимая мне тряпочка. Даже если на носке останется кусочек козявки, то все равно Ахматова и Цветаева его не увидят, потому что носок будет вместе с ногой под столом. Хорошо я придумал. На ловца и зверь бежит».

Сказано — сделано. Мандельштам взял носок и поднес его к носу (поднёс — нос: игра слов!), чтобы стереть козявку. Но в это мгновение другая, не занятая козявкой ноздря сделала вдох и Мандельштам почувствовал такой смрад, что у него даже помутилось сознание. «Ну и ну! — подумал Мандельштам. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Здесь Мандельштам всё понял, позвал Пастернака и дал понюхать ему свой носок. Пастернак, хотя чуть и не упал, но сейчас же обрадовался и понюхал свой пиджак под мышкой.

Всё стало на свои места. Они, Мандельштам и Пастернак, хотя и мылись, но забывали менять или хотя бы стирать одежду. Долго Мандельштам и Пастернак радовались, нюхали свои грязные трусы, носки, брюки, рубашки, майки, били себя ладонями по лбу и всякое такое.

В этот день они не пошли к Ахматовой и Цветаевой в гости, а устроили дома большую стирку.

А на следующий день они пришли в гости к Ахматовой и Цветаевой в стиранной одежде. Ахматова и Цветаева на этот раз ничего им не говорили, только улыбались и дали им в награду за догадливость по конфете «Мишка на севере».

Вот как важно соблюдать чистоту, мыться, а так же каждый день стирать свои носки, трусы и другую одежду. А также вот как важна верная, преданная закадычная дружба. А также вот какую огромную роль играет в нашей жизни счастливый случай.

 

Псевдо-Хармс. Заветная мысль

Каждый хоть мало-мальски культурный человек должен знать, что Зигмунда Фрейда никакая другая вещь не интересовала в жизни больше, чем пыпыска.

Зигмунд Фрейд и днем и особенно ночью думал о пыпыске. Вернее сказать, была ещё одна вещь, которая интересовала Зигмунда Фрейда почти так же сильно, как пыпыска. Это — сиська. Таким образом, Зигмунд Фрейд больше сего в жизни интересовался двумя вещами — сиськой и пыпыской, однако, если быть до конца точным, то над отметить, что пыпыской Зигмунд Фрейд интересовался чуть больше, чем сиськой, хотя сиська и играла в жизни Зигмунда Фрейда далеко не последнюю роль, впрочем, как уже было сказано, несколько уступая интересу к пыпыске.

Итак, Зигмунд Фрейд всю свою сознательную жизнь размышлял над проблемой пыпыски, как-то: какова она; каково её устройство и предназначение; в чем её глубинны смысл и тому подобное. Ещё в ранней юности Зигмунд Фрейд заметил, что все в мире имеет огромную похожесть на пыпыску. Впервые эта гениальная догадка осенила его тогда, когда он стал около Эйфелевой башни в Париже. «Экая елдомотина», — подумал Зигмунд Фрейд. Так произошло одно из величайших открытий ХХ века.

Потом, с возрастом, Зигмунд Фрейд стал писать книги, в которых излагал свои мысли о пыпыске. «Человеческая жизнь, — писал, например, Зигмунд Фрейд, — имеет сходство с пыпыской, ибо и пыпыска и человеческая жизнь имеют конец, сколь долгими бы они не были».

Надо сказать, что мысли о пыпыске Зигмунд Фрейд пытался излагать своим друзьям и родственникам. Но друзья и родственники, как правило, плохо понимали гениально ученого. Ведь его окружала буржуазно-мещанская среда, а там особ не разгуляешься.

Однажды Зигмунд Фрейд решил рассказать свои заветные мысли о сиське и пыпыске Льву Толстому. Как всегда, Зигмунд Фрейд начал издалека, ну там, о погоде, об урожайности бобовых и всякое такое, а потом постепенно, так сказать, исподволь перевел разговор на пыпыску. Но как только он заговорил о том, что, мол, сиська и пыпыска играют в жизни человека огромную роль, Лев Толстой тут же зашипел на Зигмунда Фрейда, вырвал себе белый клок из бороды, сломал трость и сказал злобным консервативным голосом: «Нету никаких пыпысок и сысек, долой всякие сыськи-пыпыськи! Вместо сысек должны быть две толстые лапти, то есть лаптя, а вместо пыпыски или какой-нибудь там ещё ириски-сосиски должна быть оглобля, или слега, или жердь, или ухват, вот вам всем!» С этими словами Лев Толстой показал Зигмунду Фрейду шиш и уехал в Россию, после этого засел в Ясной Поляне, и больше оттеда уже ни разу не вылазил.

Итак, никто не понимал Зигмунда Фрейда. Один только человек во всем мире с удовольствием слушал его. Это был Фридрих Ницше. Зигмунда Фрейда и Фридриха Ницше соединяла преданная, нежная дружба, а также взаимопонимание и взаимовыручка…

О! они были так непохожи друг на друга, эти великие люди! Они даже совсем по-разному вели себя в обществе. Но в этом ли суть?!

Зигмунд Фрейд, например, как только приходил в какой-нибудь там салон или какой-нибудь там прием — сразу забирался подальше в уголок, доставал пыпыску и тихо, мирно, никому не мешая, разглядывал её, изучал, мерял линейкой и тому подобное. Даже во время досуга он работал, скромный труженик!..

Совсем другое дело — Фридрих Ницше. Он как ураган влетал в салон (или там на прием)! Рожа красная, весь взлохмаченный, потный!

— Суки! Разойдись! Я — супермен! — орал он так, что тухли свечи, падали в обморок фрау и даже Зигмунд Фрейд вздрагивал в своем углу.

О! Горе тому, кто не соглашался с Фридрихом Ницше!

А вечером Зигмунд Фрейд и Фридрих Ницше пили шнапс дома у Фридриха Ницше или у Зигмунда Фрейда.

— За твою пыпыску! — говорил Фридрих Ницше.

— За супермена Фридриха! — говорил прослезившийся Зигмунд Фрейд.

И тут они распивали мерзавчик шнапса.

— Ты только посмотри, Фридрих, какое чудо! — возбуждено говорил Зигмунд Фрейд, доставая пыпыску и показывая её Фридриху Ницше. — Посмотри, посмотри!.. Можешь даже потрогать.

— Да, действительно, Зигмунд, — отвечал Фридрих Ницше, внимательно рассматривая пыпыску Зигмунда Фрейда и аккуратно, бережно трогая её пальцем. — Просто чудо-юдо! А скажи, Зигмунд, я похож на супермена?..

Здесь Фридрих Ницше надувал щеки, багровел, как свекла, страшно выпучивал глаза и издавал такой оглушительный вопль, что тут же начинала истошно выть соседская собака.

— О да! — отвечал Зигмунд Фрейд. — Ты — вылитый супермен, Фридрих. Давай-ка выпьем шнапса, друг.

— Давай выпьем, Зигмунд, за твою пыпыску! — говорил Фридрих Ницше.

— За супермена Фридриха! — отвечал Зигмунд Фрейд. — Ты только посмотри, Фридрих какое чудо! Посмотри-посмотри! Можешь даже потрогать.

— Да, действительно, Зигмунд. Просто чудо-юдо! А скажи Зигмунд, я похож на супермена?

И так продолжалось до самого утра, пока не кончался весь шнапс.

Вот что значит иметь заветные мысли!..

 

Псевдо-Хармс. Сила ума

Надо сказать, что академик Мичурин был такой умный, что просто ужас!

Мичурин и сам всё время удивлялся на себя. Позовет, бывало, жену и говорит:

— Слушай, жена. Ты не знаешь, отчего я такой умный?

А жена отвечает:

— Нет, не знаю. Наверное, питаешься хорошо, Ванечка.

— Дура ты, — отвечает ей Мичурин. — Ладно уж, иди.

И действительно, Мичурин был очень умный. Он был в два раза умнее, чем Лысенко. А Лысенко был в семь разумнее, чем Бойль и Мариотт вместе взятые. А эти вместе взятые были в три с половиной раза умнее, чем Ньютон. А Ньютон был в четырнадцать раз умнее, чем Винер. А если взять в расчет, что Винер на несколько порядков умнее Эйнштейна, а Эйнштейн может потягаться с самим академиком Келдышем, гордостью советской науки, то можно себе представить, какой умный был Мичурин.

Ну вот. Это так, предисловие.

Однажды Мичурин пошел в магазин за белугой. Идет-идет Мичурин вдруг видит, что навстречу ему идет Лысенко.

— Здравствуйте, товарищ Мичурин, — сказал Лысенко и уважительно снял шляпу, потому что знал, что он в два раза глупее Мичурина.

— Чао, Лысый, — сказал Мичурин, не сбавляя шага и не поднимая шляпы, потому что он же ведь был в два раза же умнее чем Лысенко.

— Не могу ли я быть Вам чем-нибудь полезен? — семеня за Мичуриным и прижимая шляпу к грудям, пролепетал Лысенко.

Тут умный Мичурин остановился и подумал про себя: «Эвона! А пошлю-ка я Лысенко за белугой. А сам тем временем посижу в скверике да подумаю умные мысли».

— Знаешь что, Плешивый, ты сходи-ка да купи мне белуги, а деньги я тебе потом отдам, — сказал Мичурин, усаживаясь на скамейку, а сам в тайне подумал: «Отдам я тебе, как же, жди».

— Угу! — радостно сказал Лысенко и побежал за белугой. Но дело, видите ли, в том, что Лысенко был не только в два раза глупее Мичурина, но и память у него была в два раза хуже. Поэтому когда Лысенко выбежал на Тверскую, он вдруг остановился и стал вспоминать, что же поручил ему купить Мичурин.

«Белок, побелка, лабуда, лахудра, лубок, балык, лук, колдобина, дискобол…» — судорожно думал Лысенко, но не мог вспомнить. Он хотел было уже вернуться назад и спросить у Мичурина, что же он, Лысенко, должен купить. Но, подумав, Лысенко решил, что возвращаться к Мичурину нельзя, потому что если он, Лысенко, вернется к Мичурину переспрашивать, то Мичурин может посчитать его, то есть Лысенко, за полного выродка. Поэтому Лысенко стал продолжать вспоминать: «Дискобол, балда, скобка, скалка, солдаты, селедка…» Но не успел Лысенко подумать слово «селедка», как увидел, что навстречу ему идет Мариотт.

— Добрый денёк, миленький товарищ Лысенко, — изгибаясь дугой, пролепетал красный как рак Мариотт (Еще бы! Он был в семь раз глупее Лысенко!)

— Привет, — неестественно улыбаясь, насупился Лысенко, по известным причинам не подавая Мариотту руки. — Где Бойля-то забыл? Опять, небось в вытрезвителе под душем стоит?

— Ага, — сказал Мариотт. — Сегодня всю ночь буянил, чайник заварочный кокнул, а ещё три чашки из богемского…

— Ну ладно, ясно всё, — перебил недовольно Лысенко. — Ты вот что, Мариотина, ты давай-ка быстренько слетай в магаз и купи для Мичурина селёдки, понял?

— Понял, — затравлено улыбнулся Мариотт и по-шакальи изогнув спину, побежал куда-то в сторону «Российских вин».

«Вот идиот», — подумал Лысенко и пошёл в кафе «Космос».

А тем временем Мариотт несся как угорелый вдоль по Тверской. Однако добежав до «Российских вин» Мариотт остановился и стал вспоминать, куда это он бежит. Надо сказать, что Мариотт сразу запомнил, что речь идет о Мичурине и о какой-то рыбе на букву «сэ». Мичурина Мариотт запомнил, потому что сегодня с утра лечился мадерой. Рыбу он запомнил, потому что всё свободное время играл в домино с Бойлем. А сэ он запомнил из-за слова «сука», которое всегда говорил, ударяя фишкой по столу.

«Сайра?! — тоскливо думал Мариотт. — Севрюга? Салака? Ставрида?» Но не успел Мариотт подумать слово «Ставрида», как заметил, что у дверей на четвереньках стоит Ньютон. Ньютон держал в левой руке одуревшего голубя, а правой — опасную бритву и хищнически пытался вытащить лезвие зубами.

— Не мучь птаху! — рявкнул на него Мариотт.

Ньютон выронил голубя и, увидя Мариотта, который был в три с половиной раза умнее его, сморщился в подобострастной улыбке.

— Чего ты всё время зверей мучаешь?! — заорал на него Мариотт. — Хуже Павлова, ей Богу…

— Я не мучаю, — чуть не заплакал Ньютон.

— Ладно, — сказал Мариотт. — Живо вставай и беги Мичурину за ставридой. Чтобы через десять минут купил. Одна нога в магазине, другая у Мичурина.

— Есть, гражданин начальник, — сказал Ньютон, и побежал за ставридой.

«Вот садист какой», — подумал Мариотт и пошел в «Российские вина».

А тем временем Ньютон уже добежал до памятника Юрию Долгорукому. Тут он остановился и подумал: «А зачем это, интересно знать, Рокоссовскому билеты в Ставрополь? А ну их всех к ляду. Всё равно за десять минут до вокзала не добегу». Но не успел он подумать всё это, как увидел Винера.

Винер, который был в четырнадцать раз глупее Ньютона, сидел у копыта Долгоруковой лошади и пускал слюни на штаны.

— Эй, ты венерический! — крикнул ему Ньютон.

— Гыыч, — расплылся Винер в идиотской улыбке, встал и пошел к Ньютону, оставляя после себя шлейф слюны на асфальте.

— Значит так, — сказал Ньютон, пнув для начала Винера в живот. — Ты пидер-Винер, сейчас мухой полетишь на Белорусский вокзал, найдешь там маршала Жукова и скажешь ему, что в Ставрополе желтуха. Понял, дегенерат?. — тут он для верности ещё раз пнул Винера в живот.

— Ыыы, — утвердительно замотал головой Винер и бросился бежать в противоположную от Белорусского вокзала сторону.

«Ну и хер бы с тобой», — подумал Ньютон, достал из кармана штанов лезвие и стал с наслаждением гоняться за голубями.

А тем временем Винер что есть мочи бежал по Тверской. Пробежав всю Тверскую он перебежал через Моховую и изо всех сил врезался лбом в музей Ленина. После этого он упал и потерял сознание, а когда через час пришел в себя, то встал и что есть мочи побежал по Моховой. Пробежав Моховую, он около детского мира из всей силы врезался лбом в академика Келдыша, гордость советской науки, который бил Эйнштейна железной лопаткой по голове. Все трое от столкновения упали и потеряли сознание, а когда пришли в себя, то Винер взял лопатку и стал молча бить Келдыша и Эйнштейна. Сначала он избил Келдыша, который тут же описался от ужаса, а потом он избил Эйнштейна, который тоже от страха захотел писать, но сдержался и от этого заболел циститом. После этого они помирились и стали играть в жмурки. Сначала водил Келдыш, гордость советской науки, сослепу поймал памятник Дзержинского. Потом водил Эйнштейн, сослепу упал в канализационный люк и вместе с остальным говном уплыл в Москва-реку. А Винер уже не стал водить, потому что он был на несколько порядков умнее Келдыша и Эйнштейна вместе взятых и не собирался заниматься глупостями. Винер просто пошёл в метро, чтобы поехать в Парагвай.

А Мичурин тем временем всё ждал обещанную белугу. Через несколько часов, уже в семь вечера, он пожал плечами, встал со скамейки, надел шляпу и пошел домой. Придя домой Мичурин поел борща с бараниной и лег спать. А приснилось ему гигантское яблоко, полосатое, как зебра. В полночь Мичурин проснулся в холодном поту.

Вот до чего может довести слишком большой ум.