8.1.1. Обрыв преемственности

 

Европейская семья современного типа – это семья с оборванной линией преемственности, семья, не образующая род. Лишь на первый взгляд передаваемое ею от отца к сыну по-прежнему сводится к занятию, имуществу, базовым ценностям социума, наконец, к социальным контактам, и при желании можно увидеть во всем этом те же элементы единого содержания межпоколенной коммуникации, которое выражается генеральным потоком взаимопревращений «слова», «дела» и «вещи». Однако в действительности коммуникационный поток проходит за границами ее жизни, и она уже не может быть сравнена даже с осколком некогда единой голограммы, который был способен хранить в себе информацию о целом. Долгое время и в этой семье ключевым компонентом наследия остается «дело», поэтому и собственность, и социальные связи, и базовые ценности социума структурируются вокруг него. Но в городском быту уже к началу прошлого столетия объективные законы развития технологии, переход от мануфактуры (о ней речь впереди) ко всеобщему машинному производству, доведенное до предела дробления технологических процессов разделение труда приводят к тому, что оно перестает быть предметом наследования. Передаваемое имущество («вещи») теряет всякую связь не только с исчезающими родовыми занятиями, но и с ремеслами вообще. «Слово» как символ информационной базы изучаемых детьми ремесел, как правило, звучит за стенами дома. Значительные изменения претерпевает и сельский быт. Правда, преемственность занятий в значительной мере сохраняется, но роль родителя в освоении современных технологий и современного инструментария перестает быть главенствующей и здесь. Свою роль играет и развивающаяся инфраструктура современной деревни (водопровод, электричество, газ, дороги, средства связи, включая СМИ и Интернет) и техническое вооружение быта. Овладение даже базовыми достижениями современной цивилизации требует посредничества внесемейного коммуникатора. К тому же и доля сельского населения существенно сокращается.

Но все же вкратце остановимся на сохраняющихся элементах наследия.

 

Собственность

Мы видели, что, ее содержание не определяется вещным, юридическим и функциональным измерениями. Взятое вне связи с другими, вещное измерение последней представляет собой не более чем мертвый инструментарий интегрального жизнеобеспечения социума. Юридическое – как правовой режим его функционирования, позволяющий получить тот или иной результат. Но, есть и другое измерение, вне которого теряет всякий смысл и материальная составляющая и совокупность всех прав владения, пользования и распоряжения ею. В нем собственность выходит за границы вещи и правового режима ее существования и предстает как особый род деятельности, который требует от своего субъекта специфических знаний, умений, навыков и, может быть, самое главное, известных способностей, без которых управление ею оборачивается быстрой растратой.

Блудный сын из библейской притчи получает свою долю материального наследства. Однако обнаруживается, что вещественная составляющая – ничто вне родовой функции. Поэтому главное в обретаемой им самостоятельности заключается в том в том, чтобы создать свое «дело», и несчастье блудного сына не столько в моральной неустойчивости (хотя, конечно, и в ней тоже), сколько в отсутствии способности распорядиться полученным богатством, в неумении найти свою нишу в деловом мире. Ушедший из дома, он оказывается вне родового занятия, и неспособность создать собственное ставит его на грань выживания. Хорошо, что остается отец, к которому еще можно вернуться, и это спасает.

Таким образом, там, где состав и размер передаваемой собственности имеют критическое для социума значение, именно он вынужден брать на себя преемственность функций, формировать новые условия их исполнения, и нередко в этих условиях не остается места для наследника, и ее распорядителем оказывается не он. В остальных случаях преемственность «дела» становится редким исключением из общего правила.

 

Социальные связи

Именно они определяют статус человека. Между тем и статус, как мы уже могли видеть, это не просто «положение человека в обществе», но прежде всего система общественных отношений, которые дают право на управление известной долей интегрального ресурса социума. Другим словами, и это право, и эти отношения строятся вокруг социальной функции, то есть вокруг все того же порученного ли социумом или самостоятельно созданного «дела». Без него все социальные контакты теряют ценность, без него нет статуса. Таким образом, и здесь главное это род занятий. Только его преемственность обеспечивает сохранение и статуса и собственности. Но и эта линия преемственности обрывается в семье нового типа.

Отец не вправе (да и не в состоянии) замкнуть на сына те социальные контакты, которые обеспечивают его статус: «…богатые высокопоставленные семьи все еще имеют преимущества, когда встает вопрос о передаче богатства и статуса детям. Но это осуществляется скорее не на основе наследования, а в форме подготовки детей к получению такого образования и такой работы, которые обеспечивают высокий статус. Члены высшего класса имеют возможность оплачивать элитарное образование и поддерживать «знакомства», способствующие высокому статусу». Иначе говоря, родитель лишь способствует вхождению своего наследника в систему специфических социальных связей (в российском просторечии это обозначается понятием «блата»), но не в состоянии практически замкнуть на него все необходимые контакты и заставить их «работать» на него. Такое доступно только социуму. И даже там, где передача наследия сопровождается прямым подчинением преемнику всего аппарата обеспечения его прав и функций, как это происходит при передаче центральной власти, статусные потери неизбежны, если нет необходимого потенциала (физического, морального, интеллектуального), позволяющего формировать ориентиры развития и умения самостоятельно управлять этим сложным инструментарием.

Разумеется, это не значит, что современная семья неспособна наследовать родовое занятие, родовой статус. Но большей частью преемственность не носит органический характер; не старшее поколение передает тайну профессии (слишком неподъемен этот груз социализации для отдельно взятого человека), оно оказывает лишь моральное воздействие на выбор своих детей. Точно так же не оно, но специализированные институты обеспечивают переключение необходимых социальных контактов на преемника «дела». Эти же институты гарантируют нормальное функционирование его инструментария (собственности). Другими словами, главное в межпоколенной коммуникации осуществляется вовсе не семьей современного типа, но внешними структурами, и сегодняшние «династии» врачей, военных, моряков и т. п. это не более чем тень старых патриархальных родов, веками передававших новым поколениям секреты родового ремесла.

Правда, в истории ничто не исчезает, и, следовательно, какие-то черты патриархальности продолжают существовать по сию пору, но все же определяющими становятся новые принципы семейного строительства.

 

8.1.2. Мужчина и женщина в новой культуре

Новые, не образующие род, принципы с передачей социуму практически всех функций межпоколенной коммуникации радикально меняют природу семьи и роль отца семейства. Причем не только в жизни самой семьи, но и за ее пределами.

Мы видели, что долгое время патриарх оставался ключевым строителем интегральной культуры. Эта роль складывалась еще на предысторической стадии, и на протяжении всей истории наследовалась им от своих предков. Однако уже появление преимущественных прав первенца (и тем более формирование системы майората) имело своим результатом появление целого слоя людей, которых в поток межпоколенной коммуникации включает не родитель, но (в лице своих сертифицированных агентов) само общество. Преемственность культурного наследия, разумеется, остается, но для этих людей линия рода обрывается, и родитель, даже продолжая оставаться терминалом известной суммы социальных контактов, в прогрессии, развивающейся от поколения к поколению, теряет статус одного из центров кристаллизации социума. Развитие и диверсификация жизни социума не позволяет главе отдельного семейства оставаться хранителем секретов даже собственного ремесла, и постепенно он превращается в такую же клетку единого социального организма, как и любой из его собственных домочадцев.

Поступательная утрата статуса родоначальника влечет за собой и изменение роли мужчины в жизни социума, то есть дальнейшую эволюцию гендера. Объективными законами общественного развития подавляющая часть мужской половины выталкивается из родительского дома и теряет право персонифицировать свой род (а, значит, и его заслуги перед обществом). Одновременно исчезает и ответственность социума перед этой частью, и любые обязательства по отношению к ней, что, конечно же, не может не менять ее общую самооценку и поведенческие стереотипы. Между тем единственной парадигмой семейного строительства остается патриархальный уклад. Однако для подавляющего большинства мужчин такой порядок вещей приводил к тому, что прежде они становились младшими членами чужих фамилий и не каждому было суждено создать свою собственную. В отличие от старших братьев им оставалось мечтать, пусть не о собственной карьере марешалей, но хотя бы о том, чтобы положить начало (пусть скромному, но своему) роду, стать родоначальником.

Вместе с тем, образуя огромное множество тех, кому это право не дается вместе с рождением, социальный порядок обретал известные позитивы, ибо заставлял их действовать, побуждал к инициативе. Поэтому рождение новой культуры в Средние века – это еще и рождение совершенно нового типа личности, которая обладает и новой мотивацией, и особой энергетикой, и особым психотипом. Мировосприятие мужчины, теряющего право на заслуги своих предков и обязанного личным служением завоевывать право на основание собственного рода, характерно внезапным осознанием того, что только собственные же подвиги могут обеспечить ему достойное место в обществе. Будущие завоеватели империй, открыватели новых миров, преобразователи науки, впрочем, и более скромные герои, подражать которым стремится подражать честолюбивое юношество, выходят из этого круга.

Таким образом, новый тип культурного героя – это, оборвавший связи с родным и вытесненный из приемного, пассионарий, которому приходится с нуля строить свой собственный «дом». Аура, окружающая его, – это аура всеобщего переустройства, миросозидания, аура творчества. Не случайно очень скоро рядом с ним появляется поэт и философ. Собственно, герой, поэт и мыслитель становятся чем-то единым, и в создаваемой этим кентавром культуре происхождение, родословие начинает терять прежнее значение. Уже хотя бы потому, что каждый пересоздает прежде всего самого себя. Отсюда творчество, понятое в самом широком значении этого слова, становится тем, что стирает различия между мечтающим о рыцарских шпорах юноше, безродным поэтом, философствующим искателем общественного идеала – и аристократом. Сирота-рыцарь, худородный конкистадор становятся героями своего времени. Перед взявшимся ниоткуда поэтом начинают склоняться носители всех оттенков голубой крови. В честь прежде безвестных («Не только дети дворян или представителей высших слоев буржуазии <…> Многие семьи с весьма скромным достатком старались, часто ценой тяжких жертв, послать сына учиться ради обретения научной степени, которая позволила бы ему получить церковный бенефиций или войти <…> в состав государственной администрации») получателей докторского диплома – устраиваться пышные городские праздники. Таким образом, рядом с аристократией крови возникает нобилитет личного достоинства и заслуг, нобилитет культуры.

Вместе с тем деяниями этого круга, его ценностями, его культурой формируется и новый тип женщины, которая постепенно выходит из тени, отбрасываемой мужчиной, и становится активным соучастником всеобщего переустройства. Поначалу роль этого нового фигуранта общественной жизни ограничивается тем, что в немалой степени именно ее ожидания формируют мужчину, создают вектор его устремлений. Но со временем она сама начинает вмешиваться в принимаемые им решения. Дальше – больше, женщина сама берется за кисть и перо, специфика ее осмысления книжных премудростей становится острым ферментом развития общественной мысли.

Среди блистательных имен упоминания достойны многие. Катарина Сиенская (1347–1380) – одна из наиболее почитаемых католических святых. Сохранилось около четырехсот ее писем, которые заставили сильных мира сего прислушаться к женщине. Она была канонизирована в 1461, в 1939 провозглашена святой покровительницей Италии, в 1970 папа Павел VI приобщил ее к числу учителей церкви. Констанца д’Авалос (1460—?) герцогиня Франкавилья, вдова Федериго дель Бальцо, которую называли в числе возможных моделей Джоконды. Вероника Гамбара, графиня Корреджио (1485–1550), итальянская поэтесса и государственный деятель, владетельница города Корреджио. Виттория Колонна, маркиза де Пескара (1490/1492—1547), знаменитая итальянская поэтесса. Маргарита Наваррская (1492–1549), французская принцесса, сестра короля Франциска I, одна из первых женщин-писательниц во Франции. Туллия д’Арагона (ок. 1510–1556), знаменитая итальянская куртизанка XVI века, прославившаяся также как писатель и философ. Джулия Гонзага Колонна, графиня Фонди и герцогиня Траетто (1513–1566), патронесса художников, поэтов и венецианских издателей. Луиза Шарлен Лабе (1522–1566), французская поэтесса. Лаура Баттиферри дельи Амманнати (1523–1589), жена скульптора Бартоломео Амманатти, итальянская поэтесса эпохи Ренессанса, оставившая важное эпистолярное благодаря масштабной переписке с видными флорентийскими интеллигентами своего времен. Вероника Франко (1546–1591), венецианская куртизанка и поэтесса. Фонтана Лавиния (Fontana Lavinia) (1552–1614), дочь художника Просперо Фонтаны, который работал в Риме и Флоренции. Мать и дочь, Мадлена (род. 1530) и Катрин (род. 1550) Рамбуайе, французские поэтессы, чей салон был литературным центром в Пуатье, где собирались поэты и писатели. Артемизия Гентилечи (1593–1653), всемирно известная художница при жизни, почти забытая после смерти, которая многими считается первой известной женщиной-художницей. Перечень можно длить и длить…

Словом, женщина перестает быть чисто страдательным началом, сторонним наблюдателем творимой вокруг нее истории (не только политической – там она не чувствовала себя чужой еще со времен Лилит, но и истории культуры), становится ее субъектом.

Разумеется, это накладывает свою печать на распределение гендерных ролей, а вместе с ними на развитие социума и его институтов. Однако сам социум еще не готов к выходу женщины на авансцену, к ее вмешательству в его жизнь. Признание прав женщины, уравнение ее с мужчиной потребует глубоких социальных перемен. Впрочем, они не заставляют себя ждать. Вот только специфика большинства из них состоит в том, что новая роль женщины объясняется не только ее собственным развитием и ростом ее собственной значимости. Уравнение величин может достигаться как возрастанием меньшей, так и уменьшением большей. В истории социума, а значит, и в жизни полов, и в жизни семьи реализуется главным образом вторая – прежде всего умаление роли мужчины сокращает дистанцию между ним и женщиной, и только затем развитие самой женщины.

 

8.1.3. Деревня и город

В разных слоях общества снижение роли мужчины и перераспределение гендерных ролей объясняется действием разных механизмов. Ярче всего оно проявляется в социальных низах.

Впрочем, здесь необходимо оговорить: о деревне речи нет. Для нее история застыла; и способ производства и весь уклад ее жизни даже во время первых буржуазных революций мало чем отличаются от того, что застают еще римские легионы. Не случайно именно деревня практически повсюду становится оплотом так называемой реакции. Но ведь никакой другой, кроме патриархального, способ существования ей неизвестен, она просто продолжает подчиняться тому программному коду жизнеобеспечения, который складывался еще на заре цивилизации.

Разумеется, это не значит, что в ней не меняется решительно ничего, просто развитие технологии сельскохозяйственного производства и отвечающего ей образа деревенской жизни по меньшей мере на несколько столетий отстает от города. Вместе с ними застывает и история деревенской семьи, она продолжает оставаться составной частью единого патриархального «дома» своего сеньора даже там, где сеньориальное устройство переживает кризис. Правда, мы видели, что к Новому времени феодальные отношения, которые приходят на смену правам paterfamilias, простиравшимся не только на самого крестьянина, но и на его жену и детей, начинают отмирать даже в деревне. Но, как правило, это касается только «деревенской аристократии», ибо еще в конце XV века требуются специальные королевские указы (Фердинанд Католик, 1486 г.), запрещающие господину «пользоваться против воли дочерью или сыном крестьянина, за плату или без платы». Не трудно понять, что самый факт их издания говорит о весьма широком распространении еще не избытых патриархальных нравов. Культурная традиция долгое время сохраняет даже память о праве сеньора на первую брачную ночь (кстати, в упомянутом указе речь идет и о нем). Во всяком случае, крестьяне графа Альмавивы специально собираются у замка, чтобы благодарить своего великодушного господина за добровольный отказ от древнего обычая. Правда, в 1784 году, всего за пять лет до Великой французской революции, право ритуальной дефлорации кажется диким анахронизмом даже самому графу, однако никому из зрителей не приходит в голову выспрашивать, что это такое. (Историки спорят о том, существовало ли оно на самом деле, но уже тот факт, что стержень драматургической интриги не требует никаких пояснений даже не обремененной излишней образованностью публике, говорит о том, что это право вовсе не было фикцией.)

Только семья состоятельного виллана выходит из состава большого феодального «дома» и становится самостоятельной величиной, уклад которой крепится исключительным авторитетом мужчины. Но даже в брачных союзах остающихся зависимыми от сеньора крестьян, в не обладающих собственным суверенитетом маленьких клетках единого патриархального организма, дистанция между мужчиной и женщиной никуда не исчезает. Таким образом, во всех слоях деревни женщина остается на вторых ролях, мужчина же – главным фигурантом ее жизни, и это объясняется прежде всего тем, что именно он остается и монопольным носителем ядра информационной базы жизнеобеспечения, и ключевым агентом межпоколенной коммуникации.

Другое дело город.

Развитие производительных сил и товарно-денежных отношений ведет, с одной стороны, к экспоненциальному увеличению потребности в изделиях ремесленного производства, с другой – к миграции деревенского населения. В первую очередь той его части, которая, вследствие социального расслоения деревни, оказывается в экономической безысходности. К тому же «воздух города делает человека свободным»: человек, сбежавший от своего господина в город и проживший там более года, освобождался от крепостной зависимости.

При этом следует отметить, что бегущий в город человек утрачивает связь не только с родительским домом, но и с родовым занятием. В сущности, он становится таким же «блудным сыном», вот только без отцовского наследства, или подобием сироты-дездичадо, поэтому оказывается вынужденным либо, на правах младшего домочадца входить в чужой «дом» и в чужое «дело», либо создавать собственное. Правда, последнее требует от человека известных талантов, но ведь и бегут из деревни наиболее энергичные и предприимчивые. Словом, город собирает у себя, кроме прочего, еще и наиболее пассионарную часть окрестного населения.

Впрочем, «воздух города» менял и деревню: растущие поселения нуждались в появлении на своих рынках все больших объемов ее продукции. Это становится стимулом экономического роста: крестьяне начинают вывозить излишки продукции на городской рынок и становятся заинтересованным в увеличении производительности своего труда, господа переводят крестьянские повинности в денежную форму, развитие же товарно-денежных отношений раскручивает спираль взаимной зависимости сельскохозяйственного и ремесленного производств.

Растет численность городского населения, и на первый взгляд это открывает возможность увеличения объемов ремесленной продукции. Однако выходцы из деревни обладают низкой квалификацией, большей частью они вообще не владеют даже базовыми навыками ремесленного труда. В свою очередь, полноценное обучение ремеслу требует значительного времени, организационных и материальных затрат. Поэтому мигрирующий контингент не может быть использован для расширения существующих мастерских города. Таким образом, удовлетворение растущего спроса требует глубокой структурной перестройки прежней, ориентированной на изготовление штучного товара, ремесленной мастерской. Сочетание всех этих факторов: резкое увеличение потребности в сельскохозяйственной продукции, расширение встречного спроса на городские товары, рост неквалифицированной массы городского населения, неспособность системы ученичества обеспечить потребность ремесленных мастерских в кадрах обученных подмастерьев, в отдельных случаях пассионарность мигрантов, наконец, внутренняя логика развития самих ремесел рождает мануфактуру.

Появление мануфактуры – это настоящая революция не только в организации производства, но и в распределении гендерных ролей. Ведь облик городского населения со временем начинает формировать именно ее работник, и все перемены его положения в обществе не могут не сказываться на городской культуре. Между тем именно городская культура становится доминирующей в социуме, а значит, ее нормы, с обязательностью всеобщего закона оказывают возвратное воздействие на развитие всех социальных слоев и гендерных групп.

Начало перемен затрагивает только социальные верхи, только здесь складывается новая средневековая культура, в которой женщина восходит на пьедестал. Правда, возвышая свою спутницу, создатель этой культуры, мужчина еще продолжал оставаться ее господином. Теперь – куда более фундаментальные – сдвиги начинаются в низшем сословии. Вот только здесь нет места ни пьедесталу для одной, ни сохранению господства для другого. Уравнение полов происходит не благодаря освобождению женщины, но закабалением мужчины.

 

8.1.4. Отделение ремесла от искусства, явление мануфактуры

Прежде чем сказать о том, что мануфактура меняет положение мужчины в социуме, заметим, что появлению новой формы организации производства способствует не только развитие производительных сил. Основная причина в изменении самой технологии жизни единого социального организма.

Развитие сознания, совершенствование систем знаковой коммуникации приводит к сбрасыванию покровов тайны с производственных секретов мастера. Они перестают воплощаться в некоем священнодействии, разновидности магического ритуала, скрытое существо которого далеко не всегда доступно даже ему самому. Увеличение спроса на продукты ремесленного производства настоятельно требует его стандартизации. Между тем последняя означает жесткую фиксацию состава и способа выполнения операций, появление производственных алгоритмов, инструкций, которые разбивают единый поток деятельности на отдельные звенья и устанавливают строгий порядок и последовательность выполнения каждого из них. Таким образом, как уже говорилось, между мастером и учеником встает «слово», благодаря которому, перенимаемая учеником тонкая связь орудий и производственных операций, продолжая запечатлеваться в «мышечной памяти» исполнителя работ, начинает пробуждаться еще и в его сознании. А это значит, что необходимое знание получает самостоятельную жизнь в особой системе знаков и отчуждается от своего носителя.

В сущности, до тех пор, пока обучение ограничивается полумеханической, полуколдовской передачей впечатываемых в мышечную память стереотипов, оно остается аналогом введения слепоглухонемого в мир создаваемой человеком культуры, о чем уже говорилось. В древности и сам мастер перенимал у своего отца только способ действий и часто не имел ни малейшего представления о том, что именно происходит в их результате и почему результат именно таков, какой он есть. Понимание существа происходящих процессов приходило (кстати, не к каждому) лишь с годами, потому обучение и требовало длительного (в зависимости от видов ремесел – от двух до восьми лет) времени. Так, договор о найме ученика кельнским золотых дел мастером Айльфом Брувером, 1404 год, 24 января гласил: «Я, Иоганн Тойнбург, старый бюргер города Кельна, объявляю всем, что отдаю благопристойному мужу, золотых дел мастеру Айльфу Бруверу моего законного сына Тениса, изъявившего на это свое согласие, для изучения ремесла золотых дел мастера в Кельне. Тенис обязан верою служить вышеуказанному Айльфу Бруверу 8 лет без перерыва, начиная со дня св. апостола Матвея…» В аналогичном договоре читаем: «В 1483 г. мастер Михель, живущий в Дранггассе, взял ученика по имени Дериха Смединга из Реклингаузена, который должен служить ему 8 лет так, как ученик обычно служит мастеру». Но, даже обретенное, не находя возможности обратиться в «слово», запечатлеться в системе знаков, оно умирало в самом мастере. Поэтому в древних формах передачи секретов ремесла не было формирования способности ученика к самостоятельному целеполаганию. Лишь благодаря знаку ученичество перестает быть восприятием умения и становится эстафетой знания. Собственно, тогда и появляется законченная триада «знание – умение – навык», благодаря чему образ будущего предмета во всех его деталях и соотношениях частей формируется сначала «в голове» и лишь потом – «в руках». Благодаря этому же обстоятельству умственный труд окончательно отделяется от физического, творческий – от репродуктивного. Творчество окончательно выделяется в самостоятельный вид деятельности, который не смешивает себя с механическим воспроизводством.

Только отчужденное знание дает возможность стандартизации и широкому тиражированию артефакта. Отделение ремесла от искусства происходит именно на этой почве. Долгое время то и другое даже обозначаются одним понятием. По существу, Средневековье наследует античные представления об искусстве; для него искусство – это свод правил, с помощью которых можно создавать те или иные вещи. Как не отличается оружие от прославляющей его песни, не отличаются друг от друга поэт и кузнец. И тот и другой – artifex (творец, создатель), каждый исправляет природу или в чем-то дополняет, совершенствует ее. Но такой взгляд возможен только там, где остается уникальным результат «дела», где тайна понимания его существа умирает в самом мастере. Отсюда необходимость точного воспроизводства, широкого тиражирования артефакта не может не проводить разграничительную черту между ними. Поддающееся воспроизведению изделие перестает быть предметом искусства, процессы же переустройства города и деревни порождают потребность в неограниченном его тиражировании.

Именно благодаря «слову», иначе говоря, отчужденному формализованному знанию, которое встает между замыслом и «делом», непосредственный исполнитель не им рожденного смысла, за редкими исключениями, перестает быть художником. В ремесле уже не видится связь с чем-то возвышенным и потусторонним. Да и в общем массиве производимых человеком вещей произведения подлинного искусства становятся исключением. Таким образом, основной массив материализованных результатов «дела» постепенно становится обыкновенным ширпотребом, а с ним и само «дело» – лишенной искры творчества обыденностью.

На волне отделения ремесла от искусства противопоставление извне заданной производственной рецептуры непосредственному изготовлению артефакта, «слова» – «делу» обретает фундаментальный характер, становится элементом общего мировосприятия. Переосмысление Евангелия от Иоанна расставляет новые акценты, которые закрепляют за реальной действительностью производный, вторичный характер: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Уже само по себе это делает противопоставление «слова» «делу» не пустым звуком. К Новому времени такое отношение их друг к другу становится аксиоматичным. А значит, и «слово» человека, созданного по образу и подобию Бога, становится образом и подобием Его Слова. Отсюда и роль демиурга в социальном мире остается только за тем, кто создает значения, смыслы, а вовсе не «вещи». «Дело» и его результат, «вещь», лишь воплощают уже созданное кем-то другим, поэтому любой непосредственный исполнитель становится вторичной фигурой, – никто не помнит строителей, но все знают архитектора, только скульптора ждет слава, формовщик и литейщик остаются в безвестности.

К тому же претерпевает качественные изменения и само «дело»; оно низводится до обезличенного механического процесса, который полностью лишен всяких следов творчества. При этом «полностью» – вовсе не гипербола: стандартизация накладывает даже юридическую ответственность за любое несанкционированное вмешательство в установленный алгоритм, его изменение. С наибольшей отчетливостью редукция, то есть низведение того, что некогда было искусством, к процессам, доступным бездушному механическому устройству или животному, прослеживается в тех переменах, которые происходят в организации ремесленного производства.

Вообще говоря, разделение труда, появление широкой номенклатуры специализированных орудий еще в древности дает возможность упростить производственные операции, стандартизировать их выполнение. Об этом говорится уже у Плутарха. Описывая восстановление разрушенных персидским нашествием Афин, он перечисляет мастеров, собравшихся там и к своему перечню добавляет: «…словно у полководца, имеющего собственную армию, у каждого ремесла была организованная масса низших рабочих, не знавших никакого мастерства, имевшая значение простого орудия…» [курсив мой. – Е. Е.]. Другими словами, «…разделение труда существует не со вчерашнего дня, но только в конце прошлого века общества начали осознавать этот закон, который до того времени управлял ими почти без их ведома». Но, конечно же, подлинный триумф организации массового производства – это мануфактура. Она же с наибольшей рельефностью показывает отличие настоящего мастера от рядового исполнителя. Она же сообщает дополнительный импульс гендерным сдвигам.

Средневековый мастер-ремесленник способен своими собственными руками создать шедевр. Собственно, это основное квалификационное требование, которое предъявляется к нему, и многие из его изделий сегодня хранятся в художественных музеях. Мануфактура же организует дело так, что производство сложных вещей уже не нуждается в квалифицированных мастерах. Здесь каждый работник выполняет лишь отдельную операцию общего процесса, и эта операция доступна человеку, прошедшему самую минимальную подготовку. Такова, например, мануфактура, о которой будет писать Адам Смит. Там «…сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. <…> Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день. Следовательно, считая на человека одну десятую часть 48 тыс. булавок, можно считать, что один рабочий вырабатывал более 4 тыс. булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сделать двадцати, а, может быть, даже и одной булавки в день. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы 1/240, а может быть, и 1/4800 доли того, что в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций». К. Маркс в I томе «Капитала» приводил другой пример – мануфактуру иголок, в которой «проволока проходит через руки 72 и даже 92 специфических частичных рабочих».

Правда, оба примера относятся к более позднему времени, но общие принципы нового типа организации производства формируются именно в ту эпоху, о которой говорится здесь. Правда и то, что Смит и Маркс говорят о предельно простых промышленных изделиях, но в действительности мануфактуре, тем более впервые формирующейся, доступно изготовление и предельно сложных. Американский востоковед Генри Харт в своей книге о Марко Поло пишет: «Нам известно, что французский король Генрих III, приехав летом 1574 года в Венецию, осматривал Арсенал. Ему показали галеру, у которой были установлены только киль да ребра. Затем король сел за двухчасовую торжественную трапезу. За эти два часа галера была полностью достроена, оснащена, вооружена и, в присутствии короля, спущена на воду». Между тем галера того времени то же, что крейсер – в наше. Ясно, что и на верфях Арсенала поставленное на поток судостроение становится возможным только благодаря революционным изменениям в организации техпроцесса. Дробление же процедур на неделимые далее «атомы» операций происходит позднее.

Изменение организации производства приводит к тому, что от человека уже не требуется мастерство, его труд сводится к ограниченной совокупности предельно простых движений, и это позволяет исключить любую зависимость производства от неповторимости творца, поставить на место уникальной личности мастера механического исполнителя, который в любое время может быть заменен любым другим. Благодаря этому, сам человек превращается в разновидность механизма, способного к выполнению лишь строго определенных движений. Не случайно в дальнейшем он может быть заменен даже инвалидом.

Первые мануфактуры (шелковые) появились еще в XII веке в Византии. В конце XII века они появляются в Италии. Там же возникают и первые бумажные. Тогда же в XII веке во Франции создаются мануфактуры по изготовлению зеркал, в Англии – столовых ножей. В XIV веке в большинстве стран Западной Европы возникают предприятия, занимающиеся изготовлением холодного оружия, в XV веке – каретные и т. д. С конца XIV – начала XV вв. повсеместно распространяются металлургические и металлообрабатывающие, в том числе проволочные.

Разумеется, это не значит, что не остается художников от ремесла. Но в Новое время в своей массе городской простолюдин теряет способность самостоятельно производить сложные вещи. А значит – сохранить и собственную самостоятельность. Он становится рабом сложившейся системы разделения труда и кооперации. Вне ее он уже не способен прокормить себя и свое семейство. Условием существования работника становится существование мануфактуры, исчезни она – и под угрозой окажется его собственная жизнь.

Мануфактуру сменяет машинное производство. Оно в еще большей степени лишает человека былой независимости. «В мануфактуре рабочие отличались один от другого по изготовляемым каждым деталям, или по выполняемым каждым из них операциям. Машинное производство заложило новые основы дифференциации рабочих, которые стали теперь отличаться друг от друга по станкам, на которых они работали. Человек становится придатком даже не производства, а машины: «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. <…> В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки».

Сравним квалификацию работников ремесленной мастерской и фабрики. Простой подмастерье, как мы уже видели, мог получить доступ к самостоятельной работе лишь через несколько – от двух до восьми – лет ученичества. Форд же, характеризуя подготовку рабочих кадров, в своих воспоминаниях приводит совершенно другие величины: «Для обучения различного рода работам требуется следующая затрата времени: для 43 % общего числа работ достаточно одного дня, для 36 % от одного до восьми, 6 % от одной до двух недель, 14 % от месяца до года, 1 % от одного до шести лет». Это показывает, что, сохраняя потребность в небольшом количестве мастеров высокого класса, становление массового производства сопровождается деградацией остальных работников. В ремесленной мастерской редкий ученик не превзошел бы своим мастерством 99 % рабочих фордовского конвейера.

Вкратце подытоживая, можно сказать: «слово» «слову» – рознь. Есть, как уже говорилось, вторая сигнальная система, есть и третья. Обе оперируют «словами», но творчество начинается только там, где их значение подвергается пересмотру. Любое новое знание является продуктом третьей, но застывая, формализуясь, оно становится элементом второй. Между тем обучение, о котором говорится здесь, организуется таким образом, чтобы исключить любую ревизию «слова», чтобы ограничить его жесткими рамками. А значит, в конечном счете так, чтобы исключить самую возможность творчества. Отсюда сознание человека, назначенного к механическому роботизированному труду в условиях мануфактуры, и уж тем более машинного производства, в свою очередь претерпевает изменения. Средневековый мастер-ремесленник и робот промышленных революций отличаются друг от друга не только уровнем квалификации, но и системой мышления. В городской культуре творческая самостоятельность в сфере материальной деятельности становится доступной лишь немногим, и это не может не сказаться на статусе ее интегрального субъекта. Другими словами, на статусе «среднестатистического» мужчины, который в своей массе становится техническим исполнителем чужого замысла.

 

8.1.5. Перераспределение ценностей

Итак, мы видим, что уже ко времени буржуазных революций складываются два полюса семьи нового типа, две разительно отличающиеся друг от друга и вместе с тем схожие в главном ее формы. Одна образуется в среднем классе на стыке второго и третьего сословий, другая – бегущим из деревни крестьянством. Их единство состоит в том, что обе перестают быть ключевым субъектом межпоколенной коммуникации, обеим от единого программного кода жизнеобеспечения социума нечего передать своему потомству. Все монополизируется единым социальным организмом, стоящим над индивидами и над кровнородственными группами, поэтому обе формы превращаются в (теперь уже не зависимое ни от кого) простое сожительство полов и возрастов.

Точно так же, как поступающий на службу дворянин перестает быть носителем заслуг своего рода, бегущий в город мужчина перестает быть монопольным носителем тайны родового занятия и окончательно теряет способность вне социума обеспечить себя и свою семью. В стремительно развивающейся городской культуре это обстоятельство лишает его решающего преимущества перед женщиной. Он продолжает оставаться «кормильцем», – но и только. Утрачивая право (а вместе с ним и способность) на творческую самостоятельность, он деградирует как личность. А следовательно, и как носитель иной, более возвышенной природы, мужчина, во всяком случае в основной массе этого контингента, перестает существовать. Именно эта масса очень скоро станет переполнять растущие города. Добавим, что к рассматриваемому времени организуются и женские производства: «Наши предки – бургомистры и совет города Кельна – в год от рождества господня 1437 в мае месяце, в понедельник, следующий за днем св. Люции, учредили женский шелкоткацкий цех, утвердили его на прочных законах и предписаниях и дали означенным ткачихам устав, приложив к нему городскую печать <…>. Устав был дан по предложению и нижайшей просьбе наших дорогих и верных бюргерш и жительниц из числа ткачих шелковых изделий…». Словом, нередко женщина становится таким же «кормильцем», как и мужчина, и это, в свою очередь, не может не влиять на распределение гендерных ролей.

Так что историческое превращение деревенского мигранта из хозяина «дела» в неквалифицированного слугу, более того, раба машины

происходит на фоне поступательного развития женщины.

Кстати, не только в социальных «низах», но, в других сословиях оно имеет другую природу. Если на время забыть о женщине городских низов и даже о той, которая принадлежит к аристократическим фамилиям (там хорошей образованностью удивить трудно), мы увидим, что женщина среднего класса,

получает возможность развиваться; хороший достаток, досуг, позволяющий переложить даже заботы о доме, детях на плечи служанок, формирующаяся в ее среде культурная норма, наконец, просто мода на образованность рождают потребность в духовной пище. Отвечая вызовам времени, она обращается к книгам, и это, в свою очередь, сокращает дистанцию, которая складывалась между полами.

Уместно отметить еще одно немаловажное обстоятельство, о котором позднее заговорит упомянутый выше Ч. П. Сноу. С развитием производительных сил общества культурные запросы мужчины по преимуществу сдвигаются в сферу «другой», техногенной, культуры и прикладного, утилитарного знания. В свою очередь, женщина, принадлежащая не только высшему обществу, но и в средних слоях, становится активным потребителем гуманитарных ценностей. Так, уже дамы «Кентерберийских рассказов» свободно цитируют античных философов и проявляют похвальную широту мысли. Конечно, можно предположить, что многое в их уста вкладывает сам Чосер, однако приводившийся выше пример его младшей современницы Кристины Пизанской показывает, что чрезмерного преувеличения здесь нет. Между тем вплоть до XIX века только гуманитарная образованность будет относиться к культуре «первого сорта»; все прикладное ранжируется по более низкому разряду и не идет в сравнение с ценностями классического образования. Можно по-разному относиться к этому обстоятельству, но здесь тоже культурная норма, которая не может быть игнорирована никем. «Ошибаешься, – горячо возразил Мартин. – Все люди и все слои общества или, вернее, почти все люди и слои общества подражают тем, кто стоит выше. Ну, а кто в обществе стоит выше всех? Бездельники, богатые бездельники. Как правило, они не знают того, что знают люди, занятые каким либо делом. Слушать разговоры о деле бездельникам скучно, вот они и определили, что это узкопрофессиональные разговоры и вести их в обществе, не годится. Они же определили, какие темы не узкопрофессиональные и о чем, стало быть, годится беседовать: это новейшие оперы, новейшие романы, карты, бильярд, коктейли, автомобили, скачки, ловля форелей или голубого тунца, охота на крупного зверя, парусный спорт и прочее в том же роде, – и заметь, все это бездельники хорошо знают. По сути, это – узкопрофессиональные разговоры бездельников. И самое смешное, что многие умные люди или те, кто слывет умными людьми, позволяют бездельникам навязывать им свои дурацкие правила». Уже хотя бы для того, чтобы не задеть женщину, простим Мартину Идену «бездельников», и отметим, что эта культурная норма, в свою очередь, способствует ее возвышению.

Это возвышение сокращает дистанцию, превосходство профессионала остается вдали за тем «морем», где вершатся его труды, ценности, обладателем которых остается он, сдвигаются в сторону того, о чем не принято говорить в хорошем обществе, в своем же доме женщина обнаруживает следы собственных преимуществ перед ним.

Что касается городского «дна», то там сакралитет мужчины, идущее от древности представление о его принадлежности к какой-то иной природе утрачивается в еще большей мере. Потерявший независимость, неквалифицированный работник, который легко заменяется животным или машиной, он самим ходом вещей становится в один ряд с ними. Между тем, в отличие от деревни, жизнь городских сословий протекает у всех на виду, даже там, где между ними лежит огромная социальная дистанция, они не разделены расстояниями, не отгорожены замковыми рвами и стенами. Единственным, что отграничивает городской патрициат и «золотую середину» города от его «черни», становится контраст культур. Однако во всем, что касается культуры, далекие от нее «низы» города не способны ни к какому анализу, здесь властвует только подсознание. Подсознание же говорит о собственном падении. А значит, прежде всего – о падении мужчины. Это тоже не может не сближать его с собирательной женщиной.

Когда дистанция слишком велика, она не воспринимается критически и предстает как некое естественное состояние, обусловленное неотменимыми законами природы. Теперь же и на «дне» общества, и в его «золотой середине» различие между мужчиной и женщиной перестает быть принципиальным, расстояние между ними сокращается до такой степени, что становится предметом анализа. Поэтому вовсе не случайно рождение мысли, утверждающей не то что равенство женщины и мужчины – превосходство женской природы над природой противоположного пола. О Кристине Пизанской, «Книга о женском граде» которой часто рассматривается как первая декларация феминизма, уже говорилось. Уместно упомянуть и о других выступлениях, вот лишь некоторые факты, собранные В. И. Успенской. Мартин ле Франк (Франция, 1442) в книге «Защитник дам» резюмирует известные аргументы за и против женщин и становится на сторону защитников женского пола. Генрих Корнелий Агриппа (Германия, 1529), немецкий медик и просветитель издает «Величие и превосходство женщин», где приводятся высказывания и рассуждения мужчин-философов, историков и поэтов в пользу женщин, при этом автор провозглашает превосходство женского пола над мужским. В 1510 г. английский парламент выдает лицензию 30 женщинам на занятия хирургией, акушерством и гинекологией. В 1553 г. Гильом Постель (Франция) присоединяется к спору о женщинах, публикуя трактат, содержащий мистическое прославление женщин. В 1559 Маргарита Наваррская публикует «Гептамерон», в котором защищает женщин от продолжающихся мизогинистских атак со стороны авторов-мужчин…

Отчуждение знания, редукция труда, появление большого числа униженных подчинением мануфактуре неквалифицированных работников в одном социальном слое, радикальный сдвиг культуры в сторону прикладного знания – в другом, ведут к тому, что мужчина утрачивает многое и от своего сакралитета и от своей власти. Он перестает быть высшим существом, естественным господином женщины, сама природа которой делает возможным ее выживание только под его опекой. Неудивительно, что у нее начинает складываться совершенно новый взгляд на вещи, согласно которому неравенство полов не имеет под собой никаких, во всяком случае объективных, то есть независящих от сознания, оснований. В сухом остатке остается одно: только предрассудки служат причиной подчиненности женщины.

Таким образом, семья нового типа, семья с оборванной линией преемственности, семья, в которой мужчина перестает быть демиургом, носителем иной (более возвышенной) природы, где женщина впервые осознает свое равенство с ним (нередко превосходство), рождается в городе. Ее парадная, выставочная форма, которой со временем предстоит стать самостоятельной ценностью, культурным эталоном, – появляется на стыке второго и третьего сословий; «изнанка» – в среде деградирующей массы деревенских мигрантов. Не образующая род, семья, возникающая в среднем классе, и семья городского плебея – это две формы одного и того же начала, два его полюса. И обе формы сообщают дополнительную инерцию фундаментальным гендерным сдвигам.

 

8.3.1. История вопроса

Справедливость требует сказать, что первые утопии, касающиеся семьи, появляются еще в античности. Их рождение является следствием именно того взгляда на вещи, который заставляет государство взять под тотальный контроль все, что есть в человеке, мобилизовать, «поставить в строй» не только его тело, но и душу.

Философская мысль Греции, хоть и пытается судить о всекосмическом, в социальной сфере обнаруживает свою неспособность вырваться за пределы полисной организации. В гражданской жизни миром для нее выступает ойкумена, ее центром – свой собственный город. Именно античному полису надлежит взять на себя разумное руководство всем тем, что, по уже приводившимся словам Аристотеля, «способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания». То есть «варварским» окружением, которое должно быть спасено от вырождения цивилизующим вмешательством эллина. Только такой город может стать идеалом общественно-политического устройства. Не случайно Рим будет представать в сознании его интеллигентов именно как руководящий центр мира. Об идеально устроенном полисе и говорит античная мысль, но для того чтобы достичь идеала, нужно прежде расчистить строительную площадку. Одним из элементов именно такой расчистки становится идея упразднения всего, что может нарушить правильное воспитание поколений.

Иногда центральная идея межпоколенной коммуникации понимается как упразднение семьи, в действительности же речь идет не о ней, а о том в ней, что нарушает ее фундаментальные принципы.

Одним из первых, кто «решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству», был Ликург. «Ликург <…> счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства <…> Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы <…> дать жизнь добрым детям <…>. Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей».

О необходимости особой организации межпоколенного коммуникационного процесса говорит Сократ. Вслед за своим великим учителем идею глубокого преобразования системы воспитания развивает такая мега-величина античной культуры, как Платон. Проблема рассматривается им в контексте учения об образцовом государстве. Его идеал государственного устройства, кроме прочего, достигается там, где вводится общность жен и детей, осуществляется централизованное управление всей межполовым и межпоколенным общением, включая регулирование соития, централизованную «отбраковку» новорожденных и управление воспитанием всех тех, кто получает право на жизнь. Вот некоторые из программных положений философа:

«Все жены <…> должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец. «…лучшие мужчины должны большей частью соединяться с лучшими женщинами, а худшие, напротив, с самыми худшими <…> потомство лучших мужчин и женщин следует воспитывать, а потомство худших – нет <…>.

Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц <…>.

Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в ясли к кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А младенцев, родившихся от худших родителей или хотя бы от обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено в недоступном, тайном месте.

Матери допускаются к кормлению, но не знают, какие дети рождены ими, а какие – другими женщинами. Все стражи-мужчины считаются отцами всех детей, а все женщины – общими женами всех стражей».

Добавим, что уже в утопии Платона общность жен и детей связывается с идеей обобществления собственности и означает достижение высшей формы единства граждан в городе-государстве. Иначе говоря, гармония интересов и монолитная сплоченность социума обеспечивается уже не одной «гиппопотамовой плетью» родителя, но всей системой общественных отношений.

По Платону, государство состоит из трех классов: правителей (он обладает всей полнотой государственной власти), воинов (ему надлежит защищать государство), третий образует остальное население, которое своими трудами должно содержать два господствующих. Первые два – это и есть демос. Частная жизнь остальных мало заботит мыслителя, жизнь первых двух должна быть подчинена высшим ценностям государства, а значит, строго регламентирована. «Мы предъявим к ним лишь справедливое требование, заставляя их заботиться о других и стоять на страже их интересов. Мы окажем им так: «Во всех других государствах люди, <…> вправе не принимать участия в государственных делах, потому что люди сделались такими сами собой, вопреки государственному строю, а то, что вырастает само собой, никому не обязано своим питанием, и там не может возникнуть желание возместить по нему расходы. А вас родили мы, для вас же самих и для остальных граждан, подобно тому как у пчел среди их роя бывают вожди и цари. Вы воспитаны лучше и совершеннее <…> Поэтому вы должны, каждый в свой черед, спускаться в обитель прочих людей и привыкать созерцать темные стороны жизни. <…> Тогда государство будет у нас с вами устроено уже наяву, а не во сне, как это происходит сейчас в большинстве государств…»

В воспитании Платон начинает с требования тщательно фильтровать те мифы, которые обычно рассказывают детям кормилицы, и отбирать из эпической литературы и лирики только то, что будет способствовать формированию у детей должного отношения к государственным ценностям. В ряду последних – способность государства обеспечить свой суверенитет, то есть способность диктовать свою волю всему окружению. Для этого уже «малым детям, пока они еще не идут на войну, надо было бы во время шествий и торжественных процессий в честь всех богов, всегда украшаться оружием, сидеть на коне, плясать». Государство, пока оно существует, «все время должным образом подготовляется к настоящему бою». Даже если кто-то и погибнет.

Степень регламентации доходит до того, что предписывается из всех музыкальных ладов использовать одни (которые воспитывают в человеке мужество и собранность) и исключать другие (изнеживающие и расслабляющие). То же касается и музыкальных инструментов. Обучение мусическим искусствам, лежащее в основе первоначального воспитания, должно сочетаться с занятиями гимнастикой, которые делятся на упражнения в пляске и борьбе и дают хороший результат только при употреблении скромной и простой пищи.

Все это возлагается на государство в лице сертифицированного им посредника в системе межпоколенной коммуникации, ибо семья неспособна обеспечить выполнение требований государственного стандарта воспитания.

Согласные с этими взглядами мотивы общности жен и детей звучат в учении Диогена Синопского («Он говорил, что жены должны быть общими, и отрицал законный брак: кто какую склонит, тот с тою и сожительствует; поэтому же и сыновья должны быть общими»), во взглядах на государство Зенона и Хрисиппа («Они полагают, что у мудрецов и жены должны быть общими <…> тогда всех детей мы будем одинаково любить…»).

Напомним, что все эти учения возникают на фоне стремительного разложения патриархального рода, парцелляции архаической формы семьи. Разумно полагать, что в условиях параллельно протекающей самоорганизации полиса, мобилизации всех его ресурсов, самосплочения перед лицом (таких же, как он) хищников, борющихся за гегемонию, подобная парцелляция не может не противопоставлять частный интерес государственному. Поэтому появление подобной идеологемы вполне естественно и объяснимо; видеть в ней только аберрацию древнего сознания, случайное помутнение мысли признанных авторитетов античной культуры нельзя. Это рефлекс самозащиты социума, внешнее проявление механизмов его иммунитета.

Столь же недопустимо видеть в ней посягательство на семью. Она продолжает оставаться практически монопольным коммуникатором, обеспечивающим преемственность родовых занятий, а значит, ее упразднение равносильно самоубийству полиса. Правда, известная парцелляция интересов является неизбежным следствием разделения труда и общей диверсификации его деятельности, но согласие без особого труда достигается действием государственных институтов. В особенности если это действие обеспечивается специальной настройкой общего менталитета. Словом, эти учения – своеобразный камертон государственной идеологии, и только. В них звучит голос надсознания единого социального организма, и мы обязаны слышать его. Таким образом, мысль о том, что идея разрушения семьи, передачи ее функций другим институтам рождается еще в античное время, должна быть оставлена. Речь идет лишь об отдельном сегменте межпоколенной коммуникации, который ограничен специфическими ценностями социума, обеспечивающими его мобилизационный тонус.

Впервые против обособляющейся семьи восстает только христианская проповедь. Но она зазвучит в эпоху разложения былого единства. Римская империя не в состоянии переварить заглоченное ею, привести к гармонии все многоцветье этнических культур, и это губит ее. Слишком велика добыча, и она давится ею. В этом смысле христианская идеология предстает как попытка организации общего спасения в эпоху тотального распада сложившегося социального организма. В сущности, это тот же камертон, вот только теперь он звучит по-другому.

Приходящая на смену античным идеалам христианская проповедь утверждает совершенно другой взгляд на вещи, здесь нет места языческим ценностям государственного левиафана, готового довольствоваться плотским господством над миром. Новое учение проповедует прежде всего духовную монолитность. Все конфликты мира объясняются ею не различием материальных запросов, но противостоянием культур, и подлинное спасение и мир может принести лишь духовное всечеловеческое единство. Правда, его достижение, в свою очередь, требует мобилизации. Но, с одной стороны, частные интересы обособляющейся семьи препятствуют ей, с другой, слишком глубоко укоренены в ее менталитет языческие идеалы совместного господства полиса над своим этническим окружением. Ранняя церковь отрицает любую государственность, но с предельной мобилизацией полиса сама семья сливается с государством, само государство становится единой сверхсемьей. Поэтому отнюдь не фигурален императив Нагорной проповеди: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его». У Луки это звучит еще жестче: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником». Вот только речь идет не о частном быте, разрушение ставшего единой семьей государственного «дома» и одновременное уничтожении всех следов памяти о нем в каждой его парцелле – вот действительная цель проповеди. Уничтожение формального брака – это только часть задачи, но, не решив ее, невозможно добиться главного.

Карл Каутский, говоря о духовной эволюции Павла, указывает, что первое время после обращения он не только проповедует отказ от формального брака, но и практикует его. Имеется в виду легенда о Фёкле, некой деве из Иконии, ученице и спутнице апостола. Случайно услышав его проповедь, она дает обет сохранить чистоту девственности. По доносу ее оскорбленного жениха Павел брошен в темницу. Фёкла проникает туда и проводит всю ночь у ног апостола в душеспасительной беседе. Ее мать настаивает на изгнании Павла и сожжении Фёклы в назидание прочим. Фёкла восходит на костёр, но ливень гасит пламя. Догнав Павла, Фёкла направляется с ним вместе в Антиохию. Там ее вожделеет наместник Сирии Александр, девушка противится домогательствам и с позором изгоняет высокопоставленного чиновника из своего дома. За это ее отдают на растерзание диким зверям, но львица кротко лижет ей ноги, а затем ценой собственной жизни защищает ее. Когда ее защитница гибнет, Фёкла бросается в водоем со словами: «Во имя Иисуса Христа в свой последний день я крещу себя». В тот же миг небесный огонь облекает ее и молнии поражают хищников. Несчастную за ноги, привязывают к быкам, но и тем не удается разорвать ее, – «И остановил игры игемон, и весь город устрашен был…». Мученицу освобождают, и она вновь возвращается к Павлу. Эта легенда получит широкое распространение в христианском мире. В Средние века история Павла и Фёклы станет восприниматься как благочестивый роман о чистой, небесной любви. Существует обширная иконография: сцены мученичества Фёклы, Фёкла в окружении диких зверей, Фёкла «в славе» (Лоренцо Коста, Пинакотека в Болонье; Педро Алемани, кафедральный собор в Барселоне), ее писал Феофан Грек и другие русские живописцы.

Ссылаясь на своего соотечественника Пфлейдерера (Pfleiderer), протестантского богослова, исследователя Нового Завета, К. Каутский пишет: «По-видимому, легенда эта в своей первоначальной форме содержала много такого, что церковь впоследствии считала предосудительным <…>. Но сколько бы таких известий ни было потеряно, все же и те, что дошли до нас, достаточно свидетельствуют о своеобразных половых отношениях, которые резко отличались от традиционных и встречали, по-видимому, нарекания, хотя апостолы выступали их защитниками. Позже церковь, вынужденная считаться с условиями того времени, старалась по возможности затушевать их».

Новое время – это время восстановленной государственности, и единство социума снова требует поставить под контроль то, что «принадлежит ему»; люди должны отринуть мысль о собственном доме, семье, частном воспитании.

Так, в Городе солнца ведению Любви (одному из департаментов государственного управления) подлежит деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. Вместе с жителями вымышленного им города Кампанелла издевается над тем, что человек, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегает в то же время собственной породой. В ведении того же правителя находится воспитание новорожденных… «На деторождение они смотрят как на религиозное дело, направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, при котором необходимо подчиняться властям. И то, что мы считаем для человека естественным иметь собственную жену, дом и детей, дабы знать и воспитывать свое потомство, это они отвергают, говоря, что деторождение служит для сохранения рода <…>, а не отдельной личности. Итак, производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства; и так как частные лица по большей части и дурно производят потомство, и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица». При этом час совокупления определяется астрологом и врачом. «Кроме того, если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи. Однако, если это может быть опасно для потомства, совокупление им ни в коем случае не разрешается, кроме того случая, что женщина беременна (чего и ждет мужчина) или же она неплодна. Но, впрочем, любовь у них выражается скорее в дружбе, а не в пылком любовном вожделении». При этом вся жизнь соляриев была построена так, чтобы исключить соблазн недозволенных уединений и всячески препятствовать случайным соитиям. «Но я наблюдал, что у Соляриев жены общи и в деле услужения, и в отношении ложа, однако же не всегда и не как у животных, покрывающих первую попавшуюся самку, а лишь ради производства потомства в должном порядке…»

Видный немецкий немецкий анархо-социалист, мистик Густав Ландауэр, ставший комиссаром народного просвещения во время Мюнхенской Советской Республики, приводит такую зарисовку нравов, бытовавших в христианских еретических сектах Европы (секте либертинцев в Женеве XVI в.): «Одна либертинка, Бенои Амо, жена городского советника, защищалась перед женевским консисториумом, например, следующим образом: Общность святых является совершенной только тогда, когда они разделяют все вещи – продукты, дома и тела. Это столь же жестокоссердечно, когда женщина отказывает мужчине, жаждущему с ней полового соития, как и отказывать бедняку в еде и питье».

Специфический, но, в принципе, также ведущий к разрушению системы взглядов на межполовую, а с ней и межпоколенную, коммуникацию взгляд высказывает Ш. Фурье: В обществе гармонии на место брака и семьи приходит «прогрессивная семья» – коллектив, который берет на себя бытовые заботы, воспитание детей и уход за пожилыми. При этом половые отношения никак не регламентируются обществом. Те, кто, стремится к постоянным союзам, могут жить вместе сколь угодно долго. Предпочитающие частую смену партнеров, не подвергаются никакому порицанию, ведь: «…вступая в связь с 20 лицами, пылающими к ним страстью, Психея и Нарцисс» только способствуют «прогрессу мудрости и добродетели». Словом, удовольствие, получаемое всеми «пылающими страстью», должно стать «государственным делом, частью целенаправленной социальной политики». Наконец те («весталы» и «весталки»), кто желает воздержаться от половых отношений, так же могут жить в по-своему. Что касается бытовых забот и воспитания детей, то все это находится в ведении общества.

Не случайно ученики и последователи Фурье препятствовали напечатанию трактата, ибо его содержание могло скомпрометировать все социетарное учение их учителя. Но как бы то ни было и в нем звучит по-своему понятый голос социума.

 

8.3.2. Семья в коммунистическом движении

 

Здесь необходимо задуматься, ибо идеи, высказывавшиеся и древними философами, и мыслителями Средневековья, и утопистами Нового времени, и атеистами XIX–XX вв., вовсе не так просты и уж во всяком случае не так аморальны и отвратительны, как это может показаться на первый взгляд.

Прежде всего, не следует видеть в требовании общности жен ни одностороннее ущемление прав женщины, ни – тем более – поощрение половой распущенности мужчины. Ведь это точно в такой же степени означает и общность мужей. А в подобной симметрии резко возрастает и ответственность мужчины перед каждой женщиной и ответственность женщины перед каждым мужчиной. Сегодня этого нет, и чему бы ни учила нас абстрактная мораль, «своя рубашка» всегда останется «ближе к телу». Не случайно даже законоприменительная практика тоталитарных государств была вынуждена закрывать глаза на лжесвидетельство по отношению к близким. Другими словами, на существование весьма избирательного отношения к, казалось бы, общим ценностям. Поэтому устроенное на иных принципах общество должно было бы порождать и совершенно новый, возможно, более здоровый(?) тип социальных и нравственных отношений.

Точно так же общность детей в системе этих взглядов означает одновременную общность родителей; и, теоретически, там, где все старшие получают родительскую власть над детьми, степень ответственности взрослых и послушания детей должна возрастать. К слову, еще в пятидесятых годах прошлого века в детских садах и школах Советского Союза учили, что ребенок, оказавшийся в затруднительной ситуации, должен немедленно обратиться к любому взрослому. Сегодня, увы, его вынуждены учить прямо противоположному.

Ни в коем случае не посягая на семейные устои, следует все же напомнить, что они формируются не столько объективными, то есть не зависящими от воли и сознания человека причинами (хотя, конечно, и ими тоже), сколько социокультурной традицией. Говорить о том, что существующая парадигма межполовых и межвозрастных отношений – «единственно правильная», едва ли справедливо. А значит, в другой системе отношений ныне господствующий взгляд на современную семью мог бы показаться не менее уродливым и аморальным. Правда, там, где единой «семьей» становится практически весь социум, встает необходимость упорядочения, регулирования половых связей. Но ведь и в существующей системе гарантированной защиты от промискуитета нет. К тому же на деле общественная мораль не так уж и непримирима к супружеским изменам.

Не следует забывать и о том, что половое и, шире, гендерное поведение в значительной мере деформируется сословными различиями. Об этом со всей убедительностью говорит давно уже ставший классикой Манифест Коммунистической партии. Вдумаемся в его аргументацию.

 

Уничтожение семьи

«Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов.

На чем основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции.

Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого ее дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала.

Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаемся в этом преступлении».

 

Воспитание детей

«Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения.

А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса.

Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты».

 

Общность жен

«Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, – кричит нам хором вся буржуазия.

Буржуа смотрит на свою жену как на простое орудие производства. Он слышит, что орудия производства предполагается предоставить в общее пользование, и, конечно, не может отрешиться от мысли, что и женщин постигнет та же участь.

Он даже и не подозревает, что речь идет как раз об устранении такого положения женщины, когда она является простым орудием производства.

Впрочем, нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов. Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала почти всегда.

Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга.

Буржуазный брак является в действительности общностью жен. Коммунистам можно было бы сделать упрек разве лишь в том, будто они хотят ввести вместо лицемерно-прикрытой общности жен официальную, открытую. Но ведь само собой разумеется, что с уничтожением нынешних производственных отношений исчезнет и вытекающая из них общность жен, то есть официальная и неофициальная проституция».

Справедливо возмутиться радикальностью взглядов основоположников марксизма. Но все же следует иметь в виду и то, подтверждаемое анализом обстоятельство, что семья, основанная на защищаемых критиками Манифеста идеалах, в действительности никогда не существовала. Ниже нам придется убедиться в том, что ее не существует и сегодня. Поэтому все опровержения утопистов от семейного строительства строятся не на доказательных аргументах, но на исповедании другой веры. Истина же и сегодня не известна никому.

 

8.3.3. Утопические идеи в России

Идея разрушения института семьи получает новую жизнь в послереволюционной России. Ее возрождение объясняется особыми обстоятельствами, одно из них – огромная численность беспризорных детей. Наследие первой мировой и гражданской войн делает необходимым борьбу с детской преступностью, формирование органов государственной опеки и воспитания. Но в эту, вполне оправданную обстоятельствами, политику вмешиваются идеологические мотивы, возрождаются и идеи утопистов. Свою роль играют теоретические постулаты и непреодоленный экстремизм первых коммунистов. К числу постулатов относятся два: женщина – это средство производства детей, и, как любое средство производства, она должна быть «обобществлена»; женщина – это предмет эксплуатации буржуазной семьей, мужем, поэтому, как все закабаленное, она подлежит освобождению. Меж тем известно: все то, что входит в аксиматическое ядро общественного сознания, по-своему форматирует совокупный менталитет социума. Так надо ли удивляться тому, что идеология «первого в мире государства рабочих и крестьян» не в состоянии пройти мимо учения об «обобществлении» жен и «освобождении» женщины, которое, как мы видели, восходит к самым истокам коммунистической идеи?

К слову, не следует видеть в коммунистической идеологии признаки какой-то особой испорченности мысли и развращенности нравов, род «цыганства» (Ландауэр). Да и общность жен впервые вводилась вовсе не в нашем отечестве. Истории памятно, как в 1530 году предсказывалась кончина мира и Второе пришествие Христа. Учение набрало особенную силу в Нижней Германии и Нидерландах, где распространялись взгляды Мельхиора Хоффмана. Он был арестован властями и умер в тюрьме; его учение (и его смерть) вызвало сильное социальное движение, которое возглавил некий гарлемский булочник Ян Матис. Это движение и создало так называемую Мюнстерскую коммуну, теократическое государство, в основе которого лежали коммунистические принципы общности имущества и социального равенства. Коммуна существовала около 14 месяцев в 1534–1535 гг., но и за это короткое время она успела сделать многое: конфисковать церковно-монастырские имущества, отменить долги, денежное обращение, ввести уравнительное распределение предметов потребления… общность жен.

Всякое социальное движение имеет свои (в том числе и идеологические) издержки, от которых его избавляет время. Однако память, часто недобрую, они оставляют. Оставляют и почву для провокаций, поэтому неудивительны и те, что имели место в ходе нашей революции. Так, в 1918 году появился декрет Саратовского губернского совета народных комиссаров «Об отмене частного владения женщинами». По ряду сведений это была мистификация некоего владельца чайной, Михаила Уварова. Но составленный (заметим, талантливо) документ получил широкое распространение и в дальнейшем использовался антибольшевистской и антисоветской пропагандой. Рассказывают, что при аресте адмирала Колчака в кармане его кителя был обнаружен текст этого декрета. Уместно привести его здесь:

«Законный бракъ, имевшiй место до последняго времени, несомненно являлся продуктомъ того соцiального неравенства, которое должно быть с корнемъ вырвано въ Советской Республике. До сихъ поръ законные браки служили серьезнымъ оружiемъ въ рукахъ буржуазiи в борьбе ея с пролетарiатомъ, благодаря только имъ все лучшiя экземпляры прекраснаго пола были собственностью буржуевъ имперiалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолженiе человеческаго рода. Поэтому Саратовскiй Губернскiй Советь Народныхъ Комиссаровъ съ одобренiя Исполнительного комитета Губернскаго Совета Рабочихъ, Солдатскихъ и Крестьянскихъ Депутатовъ постановилъ:

§ 1. Съ 1 января 1918 года отменяется право постояннаго владения женщинами, достигшими 17 л. и до 30 л.

Примечание: Возрастъ женщинъ определяется метрическими выписями, паспортомъ, а въ случае отсутствiя этихъ документовъ квартальными комитетами или старостами и по наружному виду и свидетельскими показанiями.

§ 2. Действiе настоящего декрета не распространяется на замужнихъ женщинъ, имеющихъ пятерыхъ или более детей.

§ 3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право въ неочередное пользование своей женой. Примечание: Въ случае противодействiя бывшаго мужа въ проведенiи сего декрета въ жизнь, онъ лишается права предоставляемого ему настоящей статьей.

§ 4. Все женщины, которыя подходять подъ настоящiй декреть, изъемаются изъ частного постояннаго владенiя и объявляются достоянiемъ всего трудового народа.

§ 5. Распределенiе заведыванiя отчужденныхь женщинъ предоставляется Сов. Раб. Солд. и Крест. Депутатовъ Губернскому, Уезднымъ и Сельскимъ по принадлежности.

§ 7. Граждане мущины имеють право пользоваться женщиной не чаще четырехъ разъ за неделю и не более 3-хь часовъ при соблюденiи условiй указанныхъ ниже.

§ 8. Каждый членъ трудового народа обязан отчислять оть своего заработка 2 % въ фондь народнаго поколения.

§ 9. Каждый мущина, желающй воспользоваться экземпляромъ народнаго достоянiя, должень представить оть рабоче-заводского комитета или профессiонального союза удостоверенiе о принадлежности своей къ трудовому классу.

§ 10. He принадлежащiе къ трудовому классу мущины прiобретаютъ право воспользоваться отчужденными женщинами при условiи ежемесячнаго взноса указанного въ § 8 в фондь 1000 руб.

§ 11. Все женщины, объявленныя настоящимъ декретомъ народнымъ достояниемъ, получають изъ фонда народнаго поколенiя вспомоществованiе въ размере 280 руб. въ месяцъ.

§ 12. Женщины забеременевшiе освобождаются оть своихь обязанностей прямыхъ и государственныхъ въ теченiе 4-хъ месяцев (3 месяца до и одинъ после родовь).

§ 13. Рождаемые младенцы по истеченiи месяца отдаются въ приють «Народные Ясли», где воспитываются и получають образованiе до 17-летняго возраста.

§ 14. При рождении двойни родительницы дается награда въ 200 руб.

§ 15. Виновные въ распространенiи венерическихъ болезней будутъ привлекаться къ законной ответственности по суду революцiоннаго времени».

Процесс распространения этого «Декрета» вышел из-под контроля властей. Начали появляться различные его варианты. Так, «декрет», распространявшийся во Владимире, вводил национализацию женщин с 18-летнего возраста: «Всякая девица, достигшая 18 лет и не вышедшая замуж, обязана под страхом наказания зарегистрироваться в бюро свободной любви. Зарегистрированной предоставляется право выбора мужчины в возрасте от 19 до 50 лет себе в сожители-супруги…» Кое-где на местах, в глухих деревнях чересчур ретивые и невежественные должностные лица принимали фальшивый «декрет» за подлинный и в пылу «революционного» усердия готовы были осуществлять его. Нужно отдать должное: реакция официальных властей была резко отрицательной. В феврале 1919 года В. И. Ленин получил жалобу на комбед деревни Медяны Чимбелевской волости, Курмышевского уезда. В ней говорилось, что комбед распоряжается судьбой молодых женщин, отдавая их своим приятелям, не считаясь ни с согласием родителей, ни с требованием здравого смысла. Ленин сразу же направил телеграмму Симбирскому губисполкому и губернской ЧК: «Немедленно проверьте строжайше, если подтвердится, арестуйте виновных, надо наказать мерзавцев сурово и быстро и оповестить все население. Телеграфируйте исполнение».

Однако и попытки ввести централизованное регулирования межполовой коммуникации все же имели место. Так, одна из «Двенадцати половых заповедей революционного пролетариата» проф. Аарона Залкинда, советского психиатра, фактического лидера педологического движения в СССР, гласила: «XII. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов. Половое должно подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая».

Государственное регулирование должно было простираться и на межпоколенную. В своем труде о русской революции Р. Пайпс пишет, что в послереволюционной Советской России 20-х годов прошлого века видные государственные деятели были убеждены, «что детям пойдет только на пользу, если их отнять у родителей: «Не является ли родительская любовь в большей своей части любовью, идущей во вред ребенку?.. Семья индивидуальна и эгоистична, и дитя, воспитываемое ею, по большей части антисоциально, преисполнено эгоистических стремлений… Дело воспитания детей не частное дело родителей, а дело общественное». На советской Украине, пошедшей в этом направлении еще дальше, планировалось детей в возрасте 4 лет отнимать у родителей и помещать в интернаты, где бы им прививалась любовь к социалистическим идеалам».

Практическими шагами в реформировании официального института семьи стали замена церковной регистрации брака гражданской, упрощение развода и уравнивание в правах всех детей, в том числе и рожденных вне брака (1918 г.), введение нового Семейного кодекса (1926), который уравнял в правах официально зарегистрированную и фактическую семью (сожительство) и до предела упростил процедуру развода и определения отцовства. Дополнительным шагом в создании легальной базы развития сексуальной революции стал закон 1920 г., разрешавший медицинский аборт по желанию женщины. Символом освобождения женщины и мужчины от прежних отношений и прежнего быта стали коммуны, которые организовывались в крупных городах. Поначалу на них глядели как на единственную достойную свободного человека форму общежития. Коммуна должна была заменить собой семью, как отжившую форму социальной организации, писал об этом в 1926 г. А. Залкинд.

Повторим: всякая эпоха, всякое социальное движение имеют свои издержки. Поэтому не станем судить ни наше, ни чужое прошлое. Тем более что его осмысление еще нуждается во времени. Становление современной семьи, не образующей род, завершает эволюцию патриархальной, существовавшей на протяжении нескольких тысячелетий. Однако логика развития того, что остается от ее окончательного распада, еще далеко не ясна (во всяком случае, автору) – «лицом к лицу лица не увидать». К тому же эта логика нарушается действием мировых войн и разрушительных революций, которые выбивают наиболее активную часть населения, радикально меняют образ его жизни (который часто превращается в поиск адекватного способа элементарного выживания), паровых катков миграционных потоков, что влекут за собой смешение культурных парадигм и т. п…

Строго говоря, несмотря на множество дефиниций, сегодня мы даже не знаем, что такое современная семья. Ни передачи статусов, ни преемственности ремесел, ни даже наследования собственности (в полном объеме ее определений) уже нет. Остается некая абстрактная «социальная ячейка», «группа», «союз мужчины и женщины». С уверенностью можно утверждать лишь одно: семья как союз, формируемый представлением о некоем теплом облаке взаимной любви и заботы, которое окутывает человека и укрывает от всех невзгод мира, – это далекая от реальности вещь, не более чем красивая обертка, под которой может скрываться все что угодно. Смелзер пишет, что брак в США основан на любви в большей мере чем в любом другом обществе. Однако следует с большой осторожностью подходить и к фактору любви и к сравнительным оценкам отношения к ней носителей иноплеменной культуры. Нередко, давление культивируемого всеми средствами массовой информации образца не позволяет человеку признаться в том, что в основе его брака лежат менее романтические факторы, не только посторонним, но даже самому себе, и никакие опросы не способны дать объективную картину. То же касается объединения вокруг так называемых семейных ценностей, строгого определения которым так же по сию пору не существует. А следовательно, не существует и строгих методов оценки действительной приверженности тем расплывчатым материям, которые ассоциируются с ними. В обыденном же представлении господствуют, как правило, заимствованные культурные клише, безотчетное следование которым так же не может не деформировать реальную поведенческую практику. Согласно Б. М. Бим-Баду и С. Н. Гаврову, «Модернизационные трансформации часто представляют собой имплантацию на национальную почву чужих культурных наработок. Во многом вследствие этого меняются нормы, ценности, модели поведения, труда и досуга, принятые в данном обществе. Меняется сама семья, ее социокультурные основания. И эти изменения представляют собой не только достижения и победы, связанные с «приобщением» к чему-то более цивилизованному и желанному». Словом, и чувства нередко носят чисто показной характер, чтобы демонстрировать приверженность принятым нормам.

Единственное, что можно сказать о «сухом остатке», который осаждается на дне реторты после анализа всех определений современной семьи, это то, что она, как пишется в словарях-справочниках, «основана на кровном родстве, браке или усыновлении объединение людей, связанных общностью быта и взаимной ответственностью за воспитание детей». Впрочем, и последнее можно принять лишь в ограничительном смысле. Уже не воспитание, но только участие в воспитании новых поколений или, более полно, межпоколенной коммуникаций – вот, собственно, и все, что остается в пределах видимого после всех метаморфоз этого древнего института. К тому же остается социум, который существует исключительно благодаря ее потоку и, разумеется, ее агенту, семье, которая, несмотря ни на какие деформации своей структуры (нам еще придется говорить о них), продолжает играть важную роль в истории.

Таким образом, остается ограничиться связью поколений.