Наша старая корова давала молока всего около пяти литров в день. Молоко мы продавали. Куры неслись плохо, их нечем было кормить: мы не могли им покупать ни отрубей, ни крупы. Тетя не получала никакой пенсии. Маленькая зарплата дяди Никиты расходилась незаметно на самое необходимое.

Свежий суп ели мы редко: к только что сваренному добавлялись остатки вчерашнего, уже чуть прокисшего супа, в котором, в свою очередь, собиралось много остатков каких-то прежних супов.

— Зачем добру пропадать, — говорила тетушка.

Мы ходили в старье, покупали самые дешевые конфеты к чаю, все, что вырастало в огороде, отвозили на базар, себе оставляли только недоспелое или с гнильцой — все копили деньги на молодую корову.

— Вот купим коровушку, она все вернет, — убежденно говорила тетя.

Казалось, что и вкусный суп, и новая обувь, и школьные учебники, и мое будущее, и спокойная старость тети и дяди зависят только от того, появится или не появится в нашем дощатом сарае молодая корова. Я ждал, верил и трудился как можно старательнее, а работы по хозяйству находилось немало.

Зимой очень хочется поспать, особенно во время каникул. В морозное утро, когда выстужена за ночь комната, не хочется расставаться со сладким теплом постели. Но тетя уже стоит возле меня и негромко повторяет:

— Ну проснись же, корову надо поить. Проснись…

Я не сплю, но не открываю глаз и, в сердцах, готов выпрыгнуть из-под старых одежек и разом сделать что-то невероятное: разломать сундук, на котором лежу, или даже разрушить дом.

Тетя отходит от меня, ее валенки шаркают по комнате, она гремит посудой, кастрюлями, и я слышу ее раздраженный шепот:

— С таким помощником хозяйства не заведешь. Вся скотина подохнет.

Я порывисто встаю, обиженно натягиваю обжигающую холодом одежду, молча беру ведра и иду к реке.

В лесопарке не было колодцев. Воду брали прямо из Невы: летом — с мостков, зимой — из проруби. Возле проруби очень скользко. Приходилось вставать на колени, чтобы зачерпнуть воды и не упасть. Многие носили ведра на коромысле, а у меня это не получалось, и я таскал их руками. От берега до нашего дома всего метров триста, но надо подниматься в горку по заледенелым ступенькам. Идешь осторожно, переваливаешься с боку на бок, бережешь силы. Воды требуется принести не два ведра и не четыре, а двадцать. Надо натаскать полную бочку, которая стоит в коридоре.

На улице было морозно и тихо. Я шел размашисто, поскрипывал дужками ведер. Проходя мимо соседнего дома, вдруг услышал крик:

— Ленка! Ленка, зараза! Иди сейчас же за водой, а то косы повыдергаю!

Это кричит мать Лены. Зычный голос разносится по всему лесопарку. Она кричит на дочь с утра до вечера, гонит то за водой, то в сарай, то в магазин; часто жалуется соседям:

— Уж бью ее, смертным боем бью, а она все не слушается, гадина такая.

Вот доносится шлепок, и вдруг — грохот ведер. Они летят с крутой лестницы со второго этажа. Из-за угла дома показывается Лена в расстегнутой кофте. Она идет за мной к проруби злая, растрепанная, но не плачущая. Мне слышно ее тяжелое дыхание.

«Никогда бы не стал жить с такой матерью. Ни с кем бы не стал жить вот так…» — думаю я.

Мне жалко Лену, но я ее не понимаю, да и никто ее не понимает. Она без особого повода может нагрубить учителю, с истошным криком вцепиться мальчишке в волосы, швырнуть на пол кулек с новогодними подарками. Она не принимает ничьей дружбы и ничьей помощи. Лишь изредка позволяет почему-то только мне оказывать ей какую-нибудь незначительную услугу.

Вот и сейчас я помогаю Лене зачерпнуть воду и вынести ведра из-под берега. Она не благодарит и даже не смотрит в мою сторону. Нервно поднимает ведра своими тонкими руками и быстро-быстро семенит по тропинке. Я опять спускаюсь к проруби. Не тороплюсь. Разглядываю противоположный берег. Там лесопильный завод с высоченной трубой. Ее видно даже из окон нашего дома. Она густо дымит. Смотрю на широкий белый, искрящийся простор замерзшей реки и думаю: «Вот стоит лишь перебежать через нее — и там уже ходят автобусы, там Ленинград. Он и близко и далеко. Там моя учительница, Анна Андреевна. Она, наверное, думает, что у меня все хорошо, а я не могу даже приехать к ней — все нет времени.

Эх, если бы умчаться в Ленинград от этого холода, от коровы, от скользкой проруби. Когда же, наконец, кончится мое детство? Неужели так вот будет всю жизнь, так вот тихо и однообразно?»

Послышалось легкое поскрипывание снега. Оборачиваюсь. Осторожно спускается по скользким ступенькам наша соседка, бабка Саша. Она в шубе, закутана в шаль, с коромыслом на плече. «Сейчас опять будет жалеть меня», — неприязненно думаю я и бросаюсь к проруби, чтобы скорее набрать воды.

— Опять спозаранку трудишься, желанный мой, — слышу я тонкий скрипучий голос. — Оно, конечно, не у родной матери живешь.

Я хватаю ведра, торопливо здороваюсь и прохожу мимо. Уже поднявшись на берег, сталкиваюсь с Петькой, моим соседом. Толстый, румяный, в зеленом заграничном свитере, он картинно останавливается передо мной и поднимает одно ведро для приветствия. На его руках новые меховые варежки, тоже заграничные. Это ему брат-моряк после каждого рейса за границу что-нибудь привозит в подарок. В Петькином доме ковры, вазочки, фарфоровые статуэтки, огромный приемник. Петька часто хвастает, но я ему не завидую. Мы разбогатеем, тоже купим всякие вещи. Сами заработаем.

— Привет, — говорит мне Петька. — На лыжах сегодня пойдешь? Я свои обновить хочу.

— Нет, — отвечаю, — мне некогда.

— Как хочешь, — бросает он и бегом спускается к проруби.

«Ему-то что, — думаю я. — Здоровый как бык. А принесет пару ведер, и достаточно. Они и без хозяйства живут неплохо. Ничего, мы тоже выберемся, вот только первотелку приведем вместо нашей старушки. А воды я натаскаю, сколько надо. Это ерунда, что двадцать ведер много. Так всегда поначалу кажется. Вот принесу два, останется всего восемнадцать, а еще два — и уже шестнадцать. А последние нести одно удовольствие. К тому времени чай вскипит. Тетя подойдет и скажет: «Вот молодец, быстро управился. С таким помощником не страшно хозяйство заводить».

Я принес последние ведра, но на этот раз тетя не поблагодарила меня. Она очень торопилась в город на рынок, все колдовала над бидонами. Вчерашнюю порцию молока она смешивала с сегодняшней. Я знал, что вслед за этой процедурой наступит следующая: тетя украдкой от меня нальет поллитровую кружку кипяченой воды, перекрестит ее и разбавит молоко.

Когда я увидел это в первый раз, меня так поразил обман, что я резко вырвал кружку с водой из рук тети. Она закричала на меня, потом заплакала и стала говорить, что наше молоко очень жирное, и живем мы бедно — каждая копейка дорога, и нет ничего дурного в том, что она разбавляет молоко до обычной жирности, как у всех. Помню, тогда к нам пришла тетя Дуся, подруга Матрены Алексеевны, они вместе ездили на базар. Тетя Дуся сказала осуждающе:

— Матрена, побойся бога. Твое молоко ведь могут больные детишки пить, животы испортят.

А тетушка спокойно ответила:

— Бог милостив, я же не сырой воды добавляю.

Сегодня тетя тоже разбавляет молоко. Мне неприятно это, но я уже привык и молчу.

Распахнулась дверь, вошел дядя Никита. Крякнул, обтер усы.

— Ну и морозец на дворе! Чай готов? Самое время чайком погреться. Садись к столу, — приглашает он меня и потирает руки.

Тетя поставила на стол большой металлический чайник. Мы начали завтракать. Тетя спешила. Она уже была в теплом платке, в фуфайке, торопливо отхлебывала из блюдца и наказывала мне:

— Не забудь принести сена, да немного, а то не хватит до весны. Сарай вычисти хорошенько. Корову поскреби. Вляпалась она сегодня, еще простудится, не дай бог. Курам брось маленько перловки и тюрю приготовь. Дров наколи. Березу не трогай, она еще сырая. Пол не мешало бы помыть. Да уж ладно, хоть подмети. И еще тебе мой наказ — не бегай с Петькой на лыжах. Простудишься. У него вон какой свитер, а у тебя хлопчатка, живо продует. Да и дела не сделаешь. Уж потрудись, а я тебе гостинец привезу, — и, словно бы испугавшись, что так много отдала приказаний, тетя мечтательно добавила: — Вот обзаведемся хозяйством, я тебе и свитер настоящий куплю. Тогда бегай вволю.

— С твоим хозяйством не набегаешь, — саркастически заметил дядя и осторожно поставил свой тонкий стакан с золотой каемкой на блюдце.

— Уж ты и скажешь, Никита! — вспылила тетя. — Все тебе не нравится. А что бы мы делали без хозяйства?

Дядя поднялся из-за стола. А тетя не унималась:

— Одна у нас кормилица, вон в сарае стоит. А молодку я все равно приведу, что бы ты тут ни говорил.

Дядя стал молча одеваться и, уже уходя, сказал:

— Я сегодня тоже еду в город, за деньгами. На рынке встретимся.

— Бог с тобой. Только не опаздывай, я скоро управлюсь, — сказала тетя и перекрестила уже захлопнувшуюся за дядей Никитой дверь.

Пришла тетя Дуся, шумная голосистая женщина с бегающими жалобными глазами.

— Ты что это, Матрена, засиделась? Ай не хочешь ехать? Я уж иду к тебе, вот, думаю, денек, не приведи господи, закоченеешь. Собирайся-ка, собирайся.

Матрена Алексеевна поставила бидон с молоком в корзину, и они ушли. Я подсел к окну.

Быстро засеменили по тропке куцые валеночки с галошами, тетя даже чуть приседала от резвой ходьбы. Спина ее была деловито сгорблена, на голове туго затянут большой серый платок. Тетя Дуся, худая и высокая, бойко несла корзину с бидонами. Вдоль тропки стояли продрогшие и тихие березы в инее, точно в белых искрящихся перьях. А за Невой из заводской трубы лениво вытекал дым и, словно нехотя, поднимался в чистое зеленое небо.