Вечером Дед встретил меня у дверей с трубкой во рту. Рыжий пенковый чубук висел у самого подбородка. Дед придерживал его рукой, вминая пальцами табак.

— Здравствуй, входи, очень хорошо, что пришел, — сказал он скороговоркой, захлопнул дверь и звонко зашлепал домашними туфлями по коридору. Он, кажется, не шел, а бежал, увлекая меня за собой. — Ты как раз вовремя, — сказал он на ходу. — Я тут кое-что придумал.

В комнате Деда было накурено и солнечно. В светлом тумане как будто покачивались книги на полках стеллажей. Большой письменный стол, два стула у окна и часть широкого дивана были заняты листами бумаги — это были карты. Самая большая из них висела на стене, она была исчерчена красным и синим карандашом; пунктирные и сплошные неровные линии пересекали ее с севера на юг, с востока на запад, кружили и петляли, кажется, по всей планете.

Я уже не раз видел эту карту. На ней были отмечены маршруты осуществленных и не осуществленных путешествий. Дед много где побывал, когда плавал капитаном торгового судна. Немало поездил он и по земле — один и с нами, кружковцами. Дед любил странствия, когда говорил о них, молодел, преображался, и тогда казалось, что ничего более важного и замечательного не существует в его жизни. Особенно он любил намечать новые маршруты. Он говорил, что нужно уметь радоваться путешествию сначала в мечтах, потом в реальности и, наконец, в воспоминаниях.

Дед усадил меня на диван, а сам опустился в любимое деревянное кресло. Сел не глубоко, на краешек, нетерпеливо перебирая ногами и попыхивая трубкой. Он явно думал о чем-то своем, веселом, путешественном, и ему хотелось поделиться планами, но он спросил:

— Так что у тебя произошло?

Я стал рассказывать, как был у замполита училища, как тот дал мне адреса людей, которые захотели со мной познакомиться, услышав передачу.

— Это хорошо, хорошо, — похвалил меня Дед, по-прежнему нетерпеливо перекладывая одну ногу на другую. — Ты обязательно пойди к француженке. В наше время нужно знать иностранный язык, мало ли куда придется поехать.

— Неплохо бы очутиться во Франции, — сказал я.

— Еще бы, — отозвался Дед. — Но ты знаешь, я тут придумал такой маршрут… — Он вскочил с кресла, подбежал к карте и широким взмахом руки словно бы рассек ее с юга на север. — От озера Зайсан по Оби до Северного Ледовитого океана! Мы поплывем на плоту из автомобильных камер. Путешествие не из легких, но зато будет, чем гордиться, а? Махнем?

— Еще бы, конечно, махнем! — обрадовался я. — У меня все лето будет свободным. Я готов хоть по воде, хоть через Каракумы.

Дед слушал, улыбался, сопел и хлюпал трубочкой. В глазах его было что-то совсем молодое, даже мальчишеское. Каким он бывает разным, наш Дед, — когда грустит, когда сердится, когда мечтает…

— Каракумы, говоришь? Каракумы, Каракумы… А что ж! Это совсем неплохая идея. Мы пересечем всю Среднюю Азию. Самарканд, Бухара…

— Для такого пути нужен верблюд или вездеход, — заметил я.

— Чудак, — остановил меня он. — Ехать нужно знаешь на чем? На детских самокатах! Да-да, детские самокаты с велосипедными моторчиками — вот наш транспорт. Он не тяжелее тросточки. А проходимость!

— А перегрев? — спросил я в тон Деду. — Велосипедным моторчикам трудно будет в такую жару. Вы помните, у вас даже в Карелии едва тянул. Вы еще называли свой велосипед упрямым ослом, когда моторчик отказывался тащить в гору. Вы еще завидовали нам, что мы на обычных дорожных велосипедах. Крути себе педалями и крути.

— Упрямым ослом? — Дед задумался. — Ослы. А что ж. Ослы — это прекрасно! — воскликнул он. — Именно ослы, как я раньше не сообразил? Мы отправляемся в Среднюю Азию, покупаем там двух ишачков, садимся верхом и медленно, почти недвижно начинаем плыть по пустыне. Кругом колючки да пыль, да выжженная равнина, а мы будем плыть и плыть на ишачках, покачиваться, дремать и думать. Вот уж когда можно будет обо всем хорошенько подумать!

Дед быстро вложил в рот черный мундштук, затянулся, выпустил на волю клуб дыма, потом в одно мгновение очутился возле стола. Он был так взволнован, что оставил свою трубку в черной чугунной пепельнице. Я был удивлен, что мы так быстро пересели с одного вида транспорта на другой, но не стал прерывать Деда. Путешествие на ишачке мне тоже пришлось по душе.

— А если надоест равнина, — продолжал Дед, — мы сможем подняться в горы. Да-да, не улыбайся. Ишаки сильные. Они поднимут нас в такое высокогорье, где лишь вечный снег.

— А я и не улыбаюсь, — сказал я. — Снег, так снег, я на все согласен. Я улыбаюсь от удовольствия.

— Но только, — таинственным шепотом сказал Дед, — никому ни слова: перехватят, опередят. Такие идеи под ногами не валяются.

Теперь и мне путешествие показалось таким реальным, что я уже больше не мог сидеть на диване, заходил по комнате вместе с Дедом. Комната стала тесной, сдавленной стенами, я не выдержал и распахнул окно. А Дед вновь подошел к географической карте.

— И ничего себе кружочек мы сделаем! Ты только взгляни. Начнем вот отсюда, видишь? Ну, здесь еще жара, скорпионы и тарантулы, а дальше… дальше хребты, обвалы, пропасти, горные реки, разреженный воздух и эдельвейсы. Ты когда-нибудь видел эдельвейсы? Не просто цветы — легенда.

— И еще там беркуты, — сказал я.

— И горные туры, — сказал Дед.

— А чем мы будем кормить наших ослов? — неожиданно пришло мне в голову.

— В самом деле, чем? — озадаченно переспросил Дед.

— И еще, говорят, ослы лягаются, когда им все надоест, — пошутил я.

— Да уж, эти создания чертовски упрямы, — удрученно сказал Дед. — Они и в самом деле могут остановиться посреди перевала, и тогда я просто не знаю, как быть.

— Придется развести костер, зарезать ослов на шашлыки, а самим тащить поклажу, — невесело сказал я, сожалея, что так быстро закончилось путешествие по дорогам и тропам Ходжи Насреддина.

Дед ничего не ответил. Он стоял около карты, но не смотрел на нее, глаза его глядели куда-то в угол и вниз.

— А ведь в этом что-то есть, — вдруг опять приободрился он.

— В чем — в этом?

— В ногах… Ты молодец, умеешь подкидывать идеи. Я сейчас тебе объясню. Я уже, кажется, все нашел. Ослы отпадают, это ясно. Но ты опять подсказал, как нам быть. Мы пойдем пешком. На своих двоих. А называться наш переход будет так: от Белого моря до Черного. И никакого транспорта, никаких вещей. Я давно об этом мечтал.

— А успеем мы за одно лето?

— Не беда, если и не успеем за одно, пройдем за два, даже пусть за три, если потребуется.

— А что, если нам погрузить вещи на тачку? Я сам ее сделаю. Будет легонькая, что надо.

— Ловко придумано! Молодец! — Дед был счастлив, вовсю кочегарила его трубка. — Эх, беда, — внезапно огорчился он. — Я где-то читал, что австралийские парни уже отправились вокруг света таким способом. Да, тачки не годятся. Нам не пристало быть мелкими подражателями. Уж если подражать, так подражать грандиозно. Мы пойдем, как ходили великие и древние странники, пилигримы. С посохом! С обыкновенным сучковатым посохом. А что? Странники с посохом. В наше-то время. Неплохо звучит! И пусть все мчатся на своих автомобилях сломя голову. А мы будем купаться в озерах и речках, станем разводить костры и варить кашу. Спать будем в стогах. Мы отпустим бороды… — Дед замолчал, посмотрел на мое лицо, раздумывая, вырастет на нем борода или нет, усомнился и все-таки продолжил так: — И, похожие на сказочных лесовиков, выйдем к морю и воткнем наши корявые посохи в песок какого-нибудь фешенебельного черноморского пляжа.

— А не заберут нас как бездомных бродяг? — спросил я.

— Путешественник не бродяга, — строго сказал Дед. — В наших обликах должна быть броская определенность. Изюминка. Нужно, чтобы каждый еще издали понял, с кем имеет дело. Я, кажется, знаю, что нам нужно. Я это видел вчера или позавчера. И это совсем недалеко от нас, в магазине «Динамо». Только бы не раскупили. Ах, чудак, как я раньше не догадался! Знаешь что? Собирайся, а то расхватают. Это же не ботинки, а гусеничные трактора! Подошва, кажется, вырезана из колес самосвала, а широкие крючки, вместо петель, блестят, как пуговицы баяна.

Дед пренебрежительно отшвырнул стоптанные шлепанцы, втиснул ноги в свои повседневные черные ботинки. Чтобы удобнее было их шнуровать, он поднял правую ногу на краешек стула. Но что это? Почему так упирается в живот колено? Почему Дед так хрипит, свистит, покряхтывает, отдувается? А вот и кашель. Кашель заядлого курильщика. Дед вытер вспотевшее лицо и грузно опустился в кресло. Я впервые так ясно увидел, что наш Дед именно дед, старик, переживший две войны, ранения, океанские штормы и еще что-то такое, что не пересказать, не передумать.

— Да-а, уже не тот… брюхо мешает, — печально сказал Дед. — Уж не твои семнадцать. Ты даже не представляешь, с каким отвращением я иногда смотрюсь в зеркало. Пожалуй, прощай дальняя дорога, — совсем загрустил Дед.

Я сидел на диване и не знал, чем и как утешить Деда. Эх, если бы я мог поделиться с ним своей молодостью! А может быть, именно сейчас ему нужно выбраться к деревьям, солнцу, придорожным канавам, где он, как уже было в прошлое путешествие, выбросит снотворные и нитроглицерин, где любимой походной иглой, похожей на шило, он заузит в поясе свои брюки, где на клеенке мы разложим колбасу и хлеб и пыльными руками начнем есть непередаваемо вкусную дорожную пищу. Будут плыть в неизвестность облака, будут проноситься перед нами машины, будут озабоченно ползать муравьи по нашим ногам, а мы улыбнемся друг другу, и станет ясно, что каждый из нас думает: «Вот это по мне, это жизнь!»

— Ты уж прости, — буркнул Дед. — Сегодня мы не пойдем в магазин.

— А завтра?

— Завтра? — Дед прищурился, вложил в рот мундштук трубки, почмокал, попыхал дымом. — Завтра? — Глаза его стали веселыми и горячими, как недавно, когда он мечтал. — Никакого завтра не будет, идем сейчас же. У меня нет времени ждать… Ты только посмотри, где мы еще с тобой не побывали!

Дед вскочил с кресла, подбежал к карте, подбросил к ней руку. Так подбросил, будто смахнул со стены все города, горы и океаны, чтобы крепко-накрепко зажать их в кулаке.

В комнате над дверью что-то затрещало. Только тут я заметил новый большой звонок, он висел на проводах, перекинутых через гвоздь. Дед услышал, забеспокоился, подбежал к письменному столу, выдернул один за другим ящики, отыскал маленькую стеклянную ампулу и быстро вышел. Я знал, что за стеной лежала в постели его больная внучка. Дед уже месяц ухаживал за ней днем и ночью.

— Леня, будь добр, сбегай в аптеку, — попросил Дед, вернувшись. — Она на углу улицы Желябова и Невского. Получи лекарство. Знаешь, там, где выдают по рецептам. — Дед дал мне какую-то бумажку, и я помчался.

* * *

Вернувшись, я застал в комнате Деда двоих наших кружковцев — Руслана и Люду. Они чинно сидели рядышком на стульях у окна. А на диване полулежал Андрей.

— Здравствуйте, — сказал я радостно.

— Привет, привет, знаменитость, — усмехнулся Андрей. Руслан и Люда кивнули.

Смущаются, подумал я. Пришли посоветоваться насчет свадьбы. Если бы я не знал об их недавнем решении, никак бы не подумал, что передо мной сидят жених и невеста, такие они разные: высокий, тощий, с виду сумрачный он, и маленькая, тоненькая, озорная и лукавая она. Густые черные волосы Люды вились мелкими колечками, спадали на плечи, на голубое платье. Она крепко держалась за края стула. Я подумал, что еще немного — и она не выдержит этой чинной неподвижности, быстро встанет, рассмеется, начнет подшучивать над всеми нами. Руслан сидел прямо, сосредоточенно и будто что-то мял, скручивая длинными пальцами. Он всегда так делал, когда волновался.

Я отдал Деду лекарство. Дед поблагодарил и больше не сказал ни слова. Низко склонилась его голова, редкие седые волосы были растрепаны, очки сползли на кончик носа. Сидя в кресле, Дед грустно потягивал трубочку, сопел, покашливал. Его было просто не узнать. Куда девались энергия и веселость? Что тут произошло?

Я сел на диван рядом с Андреем, хотел сказать что-нибудь забавное, пошутить, но меня смутила необычная тишина в дымной комнате Деда. Как будто что-то очень важное нарушилось с моим появлением. Никто не смотрит на меня, никто не ждет моих слов. Лица у всех напряженные, вызывающе топорщится клочковатая борода Андрея.

— Вот, пожалуйста, — сказал вдруг Дед горячо и громко, показывая на меня рукой: — Я вам говорил о его успехе. Так он теперь тоже конченый человек.

«Вот так да, — подумал я. — Какой же я конченый человек? Все у меня складывается как нельзя лучше». А Дед продолжал:

— Теперь и он захочет персональный стол.

— Он не захочет, — сказал Андрей. — Он всю жизнь будет сочинять что-нибудь дамское, — Андрей хохотнул, — о станках для француженок.

Зачем он так зло шутит? Когда у Андрея бывали удачи, когда все хвалили его у нас в кружке, я радовался за него, гордился им. А он всегда говорил о моих стихах что-нибудь такое… И сегодня он особенно язвителен.

— При чем тут дамское? — взорвался Дед. — Он написал неумело, но человечно, и это поняли многие.

— Опять вы о человечности, — недовольно сказал Андрей. — Кто знает, что это такое?

— Эгоист, — сказал Дед. Он встал с кресла, быстро заходил по комнате. Три шага вперед, три назад. — Когда ты смеешься над пороками — тебе только смешно, — говорил он. — Когда ты восхваляешь что-то или превозносишь — ты, даже не замечая этого, восхваляешь и превозносишь только самого себя. Ты как будто сводишь со всеми счеты.

— А разве мало дураков? — усмехнулся Андрей. — Почему я должен быть с ними заодно?

— Ты ни с кем не заодно. И кажется… кажется, это я во всем виноват, — внезапно заключил Дед и остановился. Голос его потускнел. — У вас хорошие специальности. У вас друзья, много книг, много дней впереди, вы уже начинаете обзаводиться семьями. — Дед посмотрел на Руслана и Люду. — И вдруг такая вот беда: не окрепнув, все бросить… Андрей, ты не должен уходить с работы.

Ах, вот они о чем, наконец-то понял я. Сегодня первый день Андрей не на работе. Я просто не мог представить, как он решился уволиться. Пока он только мечтал об этом, я думал, что он прав, и даже поддерживал его, восхищался его смелостью, его готовностью к подвигу ради любимого дела, но теперь, когда все свершилось, я думал о поступке Андрея с растерянностью, недоумением и страхом.

Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.

— Может, в чем-то вы и правы, — сказал Андрей. — Но ваш совет — от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.

— Перестань, — оборвала его Людмила, — Как тебе не стыдно.

— Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, — резко ответил Андрей.

— Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, — вступился Руслан.

Андрей даже вздрогнул, услышав слово «гениальничаешь».

— А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! — закричал Андрей.

— Боже мой, — сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. — Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?

В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.

Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей остановил меня:

— Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.

— До чего же ты злой, — вспыхнула Людмила. — Тебя никто никогда не будет любить, — произнесла она, как заклятье.

— А ты знаешь, что такое — любить? — язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.

— Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, — сказал он грустно, — что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее — пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман — что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.

— Напишу, — сквозь зубы процедил Андрей. — Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.

Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Вы все скучные и трусливые люди, — сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного — это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!

Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.

Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.

— Ты и его не любишь? — глухо спросил Дед, показывая на меня.

— Да, и его, — не глядя на меня, сказал Андрей.

Я был поражен. Я уже ничего не понимал.

— Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? — тихо спросил Дед.

Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: «Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья». Как же можно не любить свою мать?

Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:

— Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.

— По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, — горько сказал Дед.

— А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, — сказал Андрей и быстро вышел в коридор.

Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.

— Он сошел с ума, — с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.

Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.

— Ну и пусть, — сказал Руслан.

— Он сошел с ума, — с прежним отчаяньем повторила Людмила.

Пришел Дед. Он был подавлен.

— Простите меня. Скоро придет врач. Встретимся завтра, на дне рождения Лени.

Дед крепко сжал в пальцах свою трубку. Седые волосы спадали ему на лоб, глаза будто спрашивали у нас троих, его учеников: «А вы? Вы тоже уйдете когда-нибудь, как ушел Андрей?»

— Оказывается, мы ничего не знаем друг о друге, — сказал Дед. — Когда я его хвалил, мне хотелось его поддержать, чтобы он дорос до самого себя. Но кто-то из нас двоих поспешил. Неужели всем вам, всем кружковцам я могу принести такое вот?..

Дед торопливо пожал нам руки, мы вышли на улицу.

— Какой Андрей все-таки жестокий, — сказала Людмила чуть не плача.

— Он всегда был таким, — ответил ей Руслан.

Я промолчал, не зная, что сказать. Мне было тревожно. Так тревожно, как никогда еще не было. Я был и за Андрея, и против него. Но не хотелось мне ни осуждать, ни обсуждать его поступки. Хотелось остаться одному, идти молча. Я понимал: в комнате Деда произошло что-то такое значительное и сложное, что взрослее меня, шире и глубже любых моих возможных суждений, но в чем я обязательно должен разобраться сам, один.