Когда мы попрощались с Андреем, был уже поздний вечер. Я не знал, куда мне идти ночевать. К Володьке или к родственникам. Я представил, как поднимусь на шестой этаж, дерну за железяку, которая торчит из стены. Послышится болтливый звук медного колокольчика. Потом тишина. Она будет длиться очень долго, она изведет меня, мне начнет казаться, что я разбудил половину дома и, уж во всяком случае, всех, кто живет в квартире тридцать три. Но вот я услышу, как шаркают ноги. Это идет в своем мягком байковом халате сестра моей матери, сгорбленная маленькая старушка с высохшим желтым лицом. Она подходит к двери, тихонько спрашивает: «Кто там?» — и, услышав мой голос, медленно отодвигает засов. «Уж очень ты поздновато, — скажет она, — мы давно спим, завтра всем на работу». Я пойму, что пришел не вовремя, и крадучись стану расстилать свою постель. Я откажусь от супа и от чая, потому что очень поздно, и лягу спать, и услышу, как сопит малышка в своей люльке, как поскрипывают пружины под сонными тяжелыми телами отца и матери малышки, как во сне стонет и что-то бормочет их старшая дочь. А потом я услышу тяжелый надсадный храп моей тетки — она на удивление быстро просыпается и быстро засыпает; гулкими ударами сердца застучит ночной репродуктор, я повернусь на правый бок лицом к стене и начну засыпать, сбросив с себя одеяло, чтобы не было душно. А утром как? Кто меня разбудит к пяти часам?

Нет уж, пойду к Володьке, решил я. Он спит отдельно от всех, постучу в окно.

Я поспешил и вскоре оказался перед большими деревянными воротами с узкой дверцей. Открыл ее. В глубине двора перед самыми Володькиными окнами куст сирени и голубая скамеечка. Я подошел к скамейке, встал на нее, заглянул в окно. Комната, кажется, была пуста. Дотянулся рукой до стекла, поскреб, постучал негромко. Прислушался.

Показалось, что рядом с домом, где-то за моей спиной, кто-то чем-то бухает, что-то колотит, как будто выбивают матрац палкой.

Удары глухие, сильные, частые. Я спрыгнул со скамьи, огляделся. Теперь уже отчетливо можно было расслышать удары: то частые, то с перерывами попарно — удар за ударом. Кажется, это в сарае. Там как будто даже горит свет. И нет замка на дверях. Неужели?..

Подошел к двери сарая, услышал возню, голоса. Постучал ногой. Все стихло. Я опять постучал, уже погромче, приналег на дверь. И чуть было не упал. Дверь открылась внезапно.

— Что нужно? — услышал я, как только выпрямился. Напротив стоял парень, с меня ростом и тоже лет семнадцати или чуть-чуть постарше. Лицо у него было сухое, скуластое, глаза смотрели в упор, жестко, готовые ко всему.

— Это Лёпа, впусти! — крикнул Володька. Парень посторонился, закрыл за мной дверь.

Посреди сарая на каких-то старых тряпках стоял Володька. Только бледный луч карманного фонаря освещал его приземистую плотную фигуру. Володька стоял в трусах и в майке, в стойке боксера. Правый его кулак показался мне огромным, точно кувалда. Боксерская перчатка! Наконец-то он купил себе перчатки. Перед Володькой покачивался на толстой веревке чем-то набитый мешок.

— Привет, Лёпа, — сказал Володька и ударил изо всей силы по мешку сначала левой рукой, потом правой.

— Ты вовремя смылся, — сказал он. — Всех послали на уборку двора.

— Про меня мастак ничего не говорил? — спросил я с тревогой.

— Психом тебя назвал, вот и все. — Володька снова ударил по мешку.

Мешок откачнулся назад, потом медленно и тяжело стал наваливаться на Володьку, а тот словно этого и ждал — растопырил свои толстые ноги, запрыгал смешно и неуклюже и с новой силой, даже яростно набросился на тугой мешок. Удары посыпались и справа и слева, кулаки бухали и вдавливались в мешковину, можно было подумать, что внутри мешка сидит какое-то страшное и жестокое чудовище и вот пришло теперь к нему отмщение, теперь мой друг выбивает из него коварную и никому не нужную душу. Даже не верилось, что Володька может работать кулаками так быстро, долго и азартно. Но вот он отскочил от мешка, а в это время его товарищ, тоже с одной перчаткой на руке, так же быстро и упорно принялся молотить, толкать от себя ударами и добивать неведомую мне злую силу.

Володька дышал тяжело, был весь в поту, но был, кажется, очень доволен, что я застал его за таким лихим бойцовским делом.

— Нравятся перчатки?

— Что надо! — радостно вздохнул Володька.

Я его понимал. Все годы нашей дружбы он только и мечтал о боксерских перчатках. Он мог подолгу простаивать в спортивном магазине, рассматривать перчатки издали, а уж если выдавалось счастье помять их в руках, поговорить с кем-нибудь о качестве кожи, о том, сколько «унций» в перчатках профессиональных боксеров, или как лучше перебинтовать пальцы перед боем, как встречать удар слева и когда проводить ответный в голову, в общем, если Володьке встречался знающий и разговорчивый человек, мой друг надолго загорался.

— Чего это вы, на ночь глядя? — удивился я.

— Готовимся с Кузей к соревнованиям, — сказал Володька.

У моего друга уже был третий разряд по боксу, и я спросил его:

— На второй тянешь?

— Еще пять-шесть побед — и порядок, — уверенно сказал Володька. — Давай к нам в секцию. Ты ведь немножко тоже поколачиваешь.

— Почему немножко? Я могу и как надо. Не хуже твоего Кузи.

— Лёпа, не ерепенься. Тебе с Кузей не справиться. Я знаю его силу.

Меня это обидело. И вообще мне не нравилось, что Володька позвал к себе на тренировку совсем незнакомого мне парня и держится с ним так, будто они самые давние приятели, будто у меня и нет вовсе никакого права на первенство в нашем с Володькой товариществе.

— Дай-ка мне сюда твою перчатку. Давай-давай, сдергивай, я покажу.

Володька заулыбался:

— Ладно тебе, Лёпа, успокойся. Будем считать, что ты сильнее.

— Нет, — сказал я, — давай мне перчатку, — помолочу, тогда посмотрим.

Я понимал, что глупо сейчас показывать свою силу. Ни к чему. Но удержаться было уже невозможно. Володька натянул на мою руку боксерскую перчатку, завязал шнурки на запястье, отошел в сторону. Кузя тоже отодвинулся от мешка.

Я стал бить сначала в середину. Мешок почти не двигался с места. Я сообразил, что нужно бить пониже, тогда мне легче будет отбрасывать его, приподнимать вверх, поддерживать на весу серией ударов, как это делал Володька. Тугой мешок с опилками наконец-то закачался, я начал бить кулаками быстрее и быстрее, ко мне пришли сначала запальчивость, потом что-то похожее на ожесточение. Я колошматил по мешковине так, будто сейчас ко мне пришел тот «всякий случай», и я защищаю девушку и отвоевываю ее от хулиганов.

— Ладно, Лёпа, кончай. Бьешь как надо. А то у тебя завтра будут руки болеть. Кончай, дай-ка нам с Кузей еще постучать.

Я остановился, дышал тяжело, но был доволен. Мои удары как будто бы произвели впечатление на Володьку и на Кузю, который даже подошел ко мне, протянул свою правую руку и представился:

— Колька Кузнецов.

— Леня Ефремов, — сказал я и тоже протянул руку, правую, в перчатке.

— Смешной ты, Лёпа, в этой перчатке, — усмехнулся Володька.

— А чего шкодного? Самый класс. Хочешь, врежу? Хопа! — И я ударил Володьку в плечо. Володька не ожидал, поморщился, но не дал сдачи, а я стал прыгать и вертеться, размахивая кулаками просто так, куда попаду.

— Кончай, Лёпа, завтра намахаемся.

— Завтра я тебя пристукну насмерть. Ты знаешь, какой у меня теперь удар правой? Хопа! — Неожиданно я опять ударил Володьку, теперь уже в бок. И эта внезапная удача еще больше развеселила меня, обнадежила: ногам подбавила устойчивости и легкости, а рукам подвижность и силу. Теперь, кажется, не просто мой друг, Володька, защищался передо мной, а какой-то незнакомый парень из тех, кто может встретиться «на всякий случай» — я опять про это вспомнил.

— Не заводись, Лёпа, — уже с угрозой пробасил Володька.

Но куда там, разве можно теперь было остановиться от разумного совета или приказа. Такой был точный удар, и еще то ли будет. Моя правая рука работает идеально. Хопа, хопа, хопа! — мелькают мои кулаки.

— Стукну, не промахнусь. Я тебе не Ковальчук. Больно будет, — предупредил Володька, и что-то непривычное, небывалое появилось в его глазах. Кузя смотрит на нас с интересом и ждет, чем все это кончится. Зрачки Володьки сузились до точки, до острия, и, чуя уже нешуточную угрозу в этом новом взгляде друга, я вдруг принял его не просто как опасность, а как еще одну победу, — значит, ему было больно, значит, он меня боится всерьез. Бойся, бойся. Ты меня учил боксу, а вот я тебя побью. Не такой уж я слабый. Я теперь буду бить, колошматить любого обидчика. С Ковальчуком промахнулся, а с тобой уж нет. Хопа! Хопа!

— Хопа! — слышу я в ответ его любимое словечко. Оно вместе с ударом шмякнулось в меня, втиснулось в живот, я отлетаю в сторону, перегибаюсь пополам, медленно оседаю на колени и не могу понять, что же происходит со мной. Не выдохнуть, не вдохнуть. Только ужас сдавил горло. А передо мной бледный, испуганный и виноватый Володька.

— Говорил тебе, не нарывайся, — шепчет он. А я валюсь набок и медленно, со стоном невольно выдавливаю из груди остатки воздуха. Володька стал поднимать меня, но Кузя остановил:

— Пусть отлежится. Удар в солнечное.

Потея и чуть дыша, я выдавил обиженно и сердито длинное, и, как мне показалось, самое увесистое слово: «Идиот».

— Сам виноват, Лёпа. Я не хотел.

— Ты бы подставил ему локоть, защитился. Вот так, — участливо показал мне Кузя.

— Буду я от него защищаться. Я еще ему врежу, — полушутя-полусерьезно сказал я.

— Конечно, врежешь, Лёпа. На вот, хоть сейчас.

— Ты ему крюка. И по бороде, по бороде, — весело стал показывать удары проворный Кузя.

Я заметил, что у него перебинтована нога чуть-чуть повыше колена. Спросил, в чем дело.

— Пырнули, — сказал он. — У кинотеатра.

— Кто? — удивился я.

— Да был один тут…

— Сквитались? — спросил я, уверенный, что была крупная драка.

— Ушел, — сказал Кузя. — Мы толкались за билетами. Он тоже. С ним кореши. Я ему говорю — посторонись, не ты один тут такой. Он мне кепку на глаза. Я ему в ухо. Тут закричали. Он туда-сюда и на улицу. Я за ним. Володька его чуть не схватил за шкирятник. Вырвался. Тут еще набежали. Окружают. Вижу, не справиться. Кричу: «Володька, рвем когти!» Врезали одному, другому — и ходу. Прибежали сюда, чувствую, что-то не то. Дернул штанину — кровь. Откуда, думаю. Смотрю — дырка. Кожа развалилась. Вот, думаю, паразиты, и когда успели? Хорошо еще, что в ногу.

— Да, хорошо, что в ногу, — согласился я. — Надо бы отомстить.

— Надо, — сказал Кузя.

— Я его знаю, — сказал Володька. — Мы еще встретимся.

— Пойдем сейчас, — предложил я. — Они тут наверняка шатаются. Походим, поищем. Ночь теплая. А вдруг встретимся?

Я говорил это просто так. Даже досадовал, что это говорю. Мне вовсе не хотелось никуда идти. Я ни капельки не верил в свою затею и, может быть, потому так говорил. А может быть, еще и потому, что уж очень внушительно выглядели Володька и Кузя при свете фонарика. Но вполне возможно, еще и потому, что я хотел поскорее забыть недавнее свое унизительное ползание на коленях после Володькиного удара. И еще нужно было скоротать время. Предстояло всю ночь ждать прихода поезда из Кохтла-Ярве.

Кузя и Володька неожиданно согласились.

Володька натянул штаны и рубашку, выключил фонарик, запер сарай, и мы выбрались со двора на улицу.

— Как пойдем? — спросил я.

— Надо по Лиговке к Обводному. Они отсюда никуда, — сказал Кузя.

— Вообще-то спать охота, — сказал Володька. — Может, завтра, как приедем?

— Завтра и так выдохнемся, — сказал Кузя.

На улице еще были светлые сумерки. Посреди Лиговки, там, где поблескивали трамвайные пути, вытянулись в ряд, как ремесленники на линейке, молоденькие деревья. Тесно прижавшись друг к другу, стояли грузные дома.

Мы шли не спеша. Володька шагал посредине, передвигая ноги лениво, вразвалочку. А вот Кузя шел нервно, словно подпрыгивая. Он размахивал руками, воровато поглядывал по сторонам. Серая кепка с мягким козырьком — лондонка — вмещала почти всю его маленькую круглую голову. Казалось, вышагивает рядом с нами настороженная птица.

Я еще не понял, что он за человек, что за характер у него, как он поведет себя, если опасность нагрянет внезапно и в эту теплую светлую ночь нам придется защищать друг друга. Так легко могло случиться. Мы шли по знаменитой Лиговке, по улице, мальчишки с которой старались прославить себя крутым нравом в драках, в приставании к прохожим и в чем-то еще таком, что создало им звучное имя: лиговская шпана. Былая уличная слава теперь померкла (за все три года, пока я бывал здесь, ни разу я не видел ни драк, ни приставаний, хоть и шатались парни в серых кепочках до глаз), но обидчик нашего Кузи явно не из простых. Один он ходить не будет, так что мы должны быть готовыми вступить в бой в любую секунду. Ну, что ж. Мы готовы, мы парни быстрые, крепкие, мы тоже с Лиговки, мы тоже не любим, чтобы нам загораживали дорогу, так что — посторонись!

Кузя вдруг толкнул Володьку, Володька толкнул меня, а я чуть не сбил с панели девушку в светлом платье и в белых туфлях. Она шла нам навстречу как раз по самому краю тротуара — подальше от теней домов и темных подворотен.

— Нахалы, — зло бросила девушка.

— Кто-кто? — с фасоном спросил Кузя и быстро пошел за девушкой вслед.

— Отстань, чего привязался? — В голосе я услышал ненависть и страх.

— Кончай ты, Кузя, — бросил Володька. — Это своя, с Прилукской.

Кузя вернулся к нам, лицо его осклабилось:

— Я ее тоже знаю, — сказал он, — ничего чувиха. Эту девушку и я встречал на улице, мне знакомы были ее глаза и даже улыбка. Мы как-то встретились в булочной, в дверях. Я посторонился, пропустил ее. Тогда она мне и улыбнулась. Наша толкотня и сам Кузя, с его нахальной мордой — все это было мне не по душе, но я держал фасон и с легкостью мог ввязаться в любую историю. Мне все-таки нравилось быть властителем тротуара.

— Посмолим? — предложил Кузя.

Володька покачал головой. Он не курил. Я тоже не носил с собой папирос.

— Вылетим на Невский, может, они там? — не очень-то уверенно сказал Кузя.

Нет уж, ни за что не пойду на Невский. Я вспомнил нашу прогулку с Дедом и Андреем, наши разговоры и представил, как теперь будем вышагивать мы втроем, о чем будем говорить, посматривая на девчонок. Вот если бы мы пошли с Володькой одни — все было бы по-другому. Шагали бы мы и шагали не спеша, перебрасывались бы всякими забавными словечками, вспоминали какие-нибудь веселые истории и уж обязательно поговорили бы о письмах Любы Звягинцевой, нашей Тараканихи. Но теперь что-то пропал у меня всякий интерес к прогулке.

— Ладно, робя, пошли к дому, — сказал я.

— Что-то жутко спать охота, — сказал Володька.

— Стрельнуть бы курева, — вяло вздохнул Кузя и повернул назад вместе с нами.

Мне тоже стало скучно. Пора заканчивать нашу вылазку. Какие мы властители тротуаров? И где она, знаменитая лиговская шпана? Так, пофасонили друг перед другом, и хватит.

Невдалеке от Володькиного дома мы стали прощаться. Володька предложил мне ночевать у него. Я промолчал. Хотел дождаться, чтобы Кузя ушел первым.

— Бывайте, — сказал он на прощанье.

— Бывай, — сказали мы.

Кузя ушел. Володька обнял меня за плечи, встряхнул хорошенько:

— Ты уж прости, Лёпа.

— За что? — как будто не понял я.

— Как-то случайно вышло, я не хотел.

— Ерунда, — сказал я. — Нужно привыкать. На всякий случай.

— А ты знаешь, Лёпа, подумал я тут про Фофуна, — стоит ли ехать из-за него в Лесопарк? Врезали ему правильно, за что полагается. Отбивать девчонок — дело последнее.

«А вот я хочу отбить», — подумал я. И стало мне совестно перед моим другом. Одно было только оправдание, самое главное: Люба мне очень нравилась, я, кажется, даже любил ее, а для Володьки она просто знакомая, Тараканиха, и все. Друг как будто догадался, о чем я думаю, он заглянул мне в глаза и неожиданно предложил:

— Хочешь, я тебе отдам все письма Тараканихи?

Я промолчал. Но, должно быть, видно было по моему лицу, как я рад и как мне хочется получить письма Любы. Володька слегка шлепнул меня по спине:

— Завтра я тебе их выдам. Сегодня все спят, не хочется мне идти в комнату родителей. Пошли в сарай, там переночуем.

Я был бы рад пойти с Володькой, остаться у него на всю ночь, наговориться вдоволь, попеть песни, как это мы делали иногда с другом наедине. Но если останусь, я должен буду сказать ему, что решил пойти на вокзал, встретить Любу. Володька, может быть, тоже захочет пойти со мной. Тогда свидание окажется совсем иным, даже если Володька просто познакомит меня с Тараканихой и не будет нам мешать. При нем я ни за что не смогу произнести тех слов, какие мне хотелось сказать Любе. Мне было стыдно таить все это от Володьки, особенно теперь, когда он предложил отдать письма, и все-таки я соврал другу, что должен переночевать у родственников.

— Тогда до завтра, — сказал Володька. И мы крепко пожали друг другу руки.