#img_3.jpeg
1. ИЩУ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ СУЩЕСТВОВАЛ
Я искал человека, который никогда не существовал.
И тем не менее мне его во что бы то ни стало нужно было найти.
Лицо нереальное, он все же имел фамилию. И даже приблизительно точный адрес: старый Арбат.
Во всяком случае, его там видели…
Что я знал о нем?
Фамилия — Никитский.
Нынешний род занятий — неизвестен.
В прошлом — белогвардеец. Служил на линейном корабле «Императрица Мария».
Вот почти все, что о нем было известно. За исключением некоторых деталей и обстоятельств, зафиксированных писателем Анатолием Рыбаковым в его известной повести «Кортик».
В те теперь уже далекие годы я, наверное, и сам не смог бы толком объяснить, почему среди бесконечных важных и главных занятий, которые выпадают на долю каждого человека, живущего в реальной жизни, где бы я ни был, куда бы ни ехал, какие бы книги ни читал, — все время думал о тайне «Императрицы Марии».
Масло в огонь подлила появившаяся в 1948 году повесть Анатолия Рыбакова «Кортик». Образы ее, судьба ее героев — Полевого и Никитского — еще больше разжигали желание «проявить» тайну. Много раз перечитывались страницы повести, посвященные этой все более захватывавшей меня истории:
«…И еще Полевой рассказывал о линкоре «Императрица Мария», на котором он плавал во время мировой войны. Это был огромный корабль, самый мощный броненосец Черноморского флота. Спущенный на воду в июне пятнадцатого года, он в октябре шестнадцатого взорвался на севастопольском рейде, в полумиле от берега.
— Темная история, — говорил Полевой. — Не на мине взорвался и не от торпеды, а сам по себе. Первым грохнул пороховой погреб первой башни, а там тысячи три пудов пороха было. Ну, и пошло… Через час корабль уже был под водой. Из всей команды меньше половины спаслось, да и те погоревшие и искалеченные.
— Кто же его взорвал? — спрашивал Миша.
Полевой говорил, пожимая широкими плечами:
— Разбирались в этом деле много, да все без толку, а тут революция… С царских адмиралов спросить нужно».
Коротко повествовалось в книге и о гибели «Марии»:
«Так вот. Никитский, — рассказывал Полевой, — служил там же, на линкоре, мичманом. Негодяй был, конечно, первой статьи, но это к делу не относится. Перед тем как тому взрыву произойти… минуты так за три, Никитский застрелил одного офицера. Я один это видел. Больше никто. Офицер этот только к нам прибыл, я и фамилии его не знаю… Я как раз находился возле его каюты. Зачем находился, про это долго рассказывать — у меня с Никитским свои счеты были. Стою, значит, возле каюты, слышу — спорят. Никитский того офицера Владимиром называет… Вдруг бац — выстрел!.. Я — в каюту. Офицер на полу лежит, а Никитский кортик этот самый из чемодана вытаскивает. Увидел меня — выстрелил… Мимо. Он — за кортик. Сцепились мы. Вдруг — трах! — взрыв, за ним другой, и пошло… Очнулся я на палубе. Кругом — дымище, грохот, все рушится, а в руках держу кортик. Ножны, значит, у Никитского остались. И сам он пропал».
История кортика сама по себе могла увлечь любое воображение. Но она волновала меня не сама по себе. Что же все-таки произошло на «Марии»? Об этом повесть молчала.
Не хотелось примириться с мыслью, что тайна корабля навсегда ушла вместе с ним под воду. Ведь люди раскапывали истории и подревнее. Многие годы, скажем, бельгийский профессиональный водолаз Роберт Стени собирал данные о кораблекрушениях и выискивал в архивах Европы сведения из самых противоречивых отчетов о Великой Армаде, мечтая найти ее корабли. Ему удалось установить, что в 1588 году трехмачтовая галера из Великой Армады «Гирона» разбилась о скалы и затонула в маленькой бухте возле Гианте Козуэй, называемой и сегодня Портом испанцев. И через четыре столетия Стени нашел останки галеры: бронзовые пушки, золотые цепи и слитки, украшения, утварь, реалы, эскудо, дукаты, медные пряжки. Даже крест рыцаря Мальтийского ордена, возможно принадлежавший капитану «Гироны» Фабрицио Спиноле, который был членом этого ордена. Да мало ли и других удивительных находок принесло наше время!
Линкор — не средневековая галера, рассуждал я тогда. И погиб он не четыре столетия назад, а немногим более полувека. Следы катастрофы должны были отыскаться. И я искал их, расспрашивая немногих оставшихся в живых очевидцев, роясь в архивах, изучая противоречивые свидетельства пожелтевших от времени газет. Но пока лишь прояснилась в подробностях картина самой катастрофы. Причины же ее упорно прятались в тени, словно кто-то заинтересованно оберегал их от людского внимания.
В жизни удивительно переплетаются встречи, находки, ассоциации и простое человеческое любопытство. Во всяком случае, мой первый интерес к таинственной судьбе «Императрицы Марии», неожиданно для меня самого, стал серьезным поиском. Но как искать? Куда направить внимание? Где лежат хотя бы крупицы документальной правды об «Императрице Марии»? Как воссоздать общую картину случившегося?..
И вот однажды я отправился к Анатолию Наумовичу Рыбакову, автору повести «Кортик». После того как хозяин квартиры показал мне старинные картины, редкие книги, целый шкаф только с различными изданиями «Кортика» — 182 издания на 37 языках, я начал его расспрашивать. И о судьбе его книги, и о судьбе «Марии».
— «Кортик», — рассказывал Рыбаков, — вначале рождался как бы из новелл о детстве, которое я провел на Арбате. В том самом доме, где находится сейчас кинотеатр «Знание». Когда-то здесь и находился описанный в книге кинотеатр «Арс»…
— А «Императрица Мария»? Вся история с кортиком? — подбрасывал я вопросы.
— В «Кортике» много прототипичного, реального. Ревск в действительности город Щорс на Украине, куда мы с матерью поехали в голодный 1921 год…
— А матрос Полевой?
— Это вполне реальный человек. Я познакомился с ним в городе Щорсе. Полевой действительно подарил мне кортик. Но со взрывом «Марии» он связан не был. Это — сюжетный ход. Как я уже говорил, сначала повесть распадалась на цепь самостоятельных новелл, объединенных едиными действующими лицами. «Сквозной» сюжет прослеживался довольно вяло. И вот тогда, работая в Ленинской библиотеке над книгами по истории оружия, армии и флота, я и натолкнулся на таинственную, не разгаданную историками тайну взрыва на «Императрице Марии». «Эврика! — сказал я себе. — Это то, что нужно». Все сразу стало на свои места. Сюжет «заработал».
Конечно, утверждать определенно, что взрыв на «Марии» — результат диверсии, я не мог: окончательных данных в пользу этой версии еще не было найдено. Но логика всех материалов, документов, сопоставлений, прямых и косвенных доказательств укрепляла меня в этом мнении. Короче — я был «за диверсию».
— А как сложился образ Полевого, революционного моряка с «Марии»? — Меня, как стрелку магнитного компаса, клонило к одному румбу — к истории, пусть не прямой, опосредствованной, но все же связанной с катастрофой линейного корабля.
— История Полевого тоже пришла из жизни. Познакомился я с ним в эшелоне, когда ехали с матерью на Украину. В город — родину легендарного Щорса. Мне тогда было восемь лет. Полевой добирался к фронту. Расставаясь, он подарил мне кортик.
Для меня в те годы, да и теперь, матросы были символом революции. Встреча с Полевым, который рассказал мне великое множество морских и героических историй, стала большим и существенным фактом моей жизни.
К «Императрице Марии» Полевой прямого отношения не имел. Но рассказывал о ней с множеством подробностей, известных ему от друзей и сослуживцев по Черноморскому флоту…
Собственно, ничего нового об «Императрице Марии» Рыбаков мне не сообщил. Но я не жалел о встрече: узнать историю издания одной из твоих любимых книг — это стоит много!
2. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТАЙНАХ, «ПРОПИСАННЫХ» ТАМ, ГДЕ ИХ МЕНЬШЕ ВСЕГО ОЖИДАЕШЬ ВСТРЕТИТЬ
Удивителен Арбат в любое время суток. Но особенно прекрасен он ранними весенними рассветами. Когда окутаны дома синеватой дымкой, солнце высекает слепящие искры на окнах высоких мансард, свет и тень — как старые гравюры, с размытыми очертаниями кованых фонарей и решеток, а над дымчатым, мокрым асфальтом дрожит бледным разноцветьем радуга.
О многом могут рассказать эти тусклые дома и запутанная вязь переулков, впадающих в Арбат, как ручейки, пробившиеся к реке через хитрые лабиринты камнепада. Нужно только внимательно слушать и не спугнуть тишину.
Он знает удивительные истории, мой старый Арбат.
Он неисчерпаем, как море. Я думал, здесь все известно мне до мелочей. И с удивлением обнаружил, как наивно ошибался: почти каждый дом оказывался таинственной землей, ждущей своего историка и первооткрывателя.
Мемориальные доски на стенах — только указатели внешних координат событий. Немногих, избранных. Потому что по справедливости ими должен быть отмечен здесь почти каждый дом…
Вся эта история рассказана мне старым Арбатом. Обыкновенной московской улицей.
Нет в облике ее ничего особенного: плывут троллейбусы, спешат такси. В магазинах — обычная столичная суета. Только для выросших или долго проживших здесь старый Арбат — как непреходящая любовь и песня:
«Невеликие» — явное самоуничижение. В чем вы еще убедитесь. В «спешащих по делам» — приглядитесь — вы увидите людей легендарных. Истинная слава не криклива, и только в высокие праздники появляются на пиджаках и куртках награды.
Они — и твои награды, Арбат…
3. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЮНОСТЬ, ИЛИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ…
Идем с Анатолием Рыбаковым по старому Арбату.
Встреча эта всегда и волнующа и печальна. Печальна потому, что с быстротой талого снега исчезают песенные переулки и дворики старого Арбата.
Как-то не верится, что это — «те же самые» дома. Каждый день мы идем с работы мимо обычного двухэтажного домика под номером — Арбат, 53. Но здесь жили Пушкин с женой с февраля по май 1831 года. В неделю несколько раз забегаешь по делам в райком партии. И в этом здании Пушкин был на балу у В. Я. Сольдан, а затем здесь поселился Денис Давыдов. Облупилась, постарела церковь Большого Вознесения у Никитских ворот. А в ней 18 февраля 1831 года венчался поэт.
Все сущее имеет свои истоки и корни.
Сегодня мы говорим — «Арбат», и у кого это понятие не ассоциируется с тем первоначальным, зафиксированным историками. С теми корневыми обстоятельствами, которым улица обязана своим рождением: «Арбат — улица (XV в.)». Арбат (арбад) — слово арабского происхождения, означающее пригород, предместье, какой и была эта местность в XV веке. Название, вероятно, занесено восточными купцами, жившими здесь во время своих приездов в Москву. По другой версии, название «Арбат» произошло от находившегося в этом месте колымажного двора, где изготовлялись телеги, повозки — по-татарски «арбы».
«Арбатская площадь (XIX в.), бывш. пл. Арбатских Ворот. Получила название от находившихся здесь Арбатских ворот Белого города (XVI—XVII вв.)». «Арбатский переулок (1952), бывш. Годеиновский пер. Получил название по улице Арбат, к которой он примыкает».
История была щедра к старому Арбату. Его дома, переулки, прилегающие площади и улицы — как листы старых и новых хроник.
Особняк на Суворовском бульваре. У подъезда — доски, бочки с известью. Жильцы прохожим — с гордостью: «Идет реставрация квартиры, где жил последние годы Гоголь. Здесь он и сжег второй том «Мертвых душ».
Во всех путеводителях значится, что «Малая Молчановка — улица юности Лермонтова».
Встречаю знакомого журналиста. Рассказывает:
— Только что был в доме Герцена на Сивцевом Вражке. Опустел дом. Только на антресолях, где Герцен писал письма об изучении природы, еще живут. Комната полна книг. Я увидел там карту Луны и лунный глобус. Последний жилец на антресолях, очевидно, занимается проблемами нашего спутника…
Почти каждый день, направляясь в Дом книги, я прохожу маленькую белую церквушку. У входа — объявление: выставка «Природа и фантазия». Бывший знаменитый храм Симеона Столпника. Здесь молился Гоголь…
Дома, дома, дома… Притаившиеся в узких переулках. Как бы поделенные современными громадами. Они тихо хранят шаги многих и многих писателей. Их голос. Они видели их улыбку и их горе. Они стали историей. Песенной и легендарной.
Я понимаю тебя, старый Арбат!
Тебе трудно, очень трудно… По ночам ты прислушиваешься к гулкой тишине своих переулков, а когда засыпаешь — проходит в снах твоих невозвратимо-далекое, волнением сжимающее сердце.
Вот в том витиевато задуманном старом особнячке зажегся огонь. Может быть, удастся разглядеть за смутным стеклом склонившегося над рукописью Пушкина. А что это за тень мелькнула в туманной синеве переулка? Может быть, это Гоголь возвращается от всенощной. Или — Денис Давыдов, преобразившийся, совсем иной, чем его еще полчаса назад видели на балу у Вильегорских, задумчивый и непривычно тихий, что-то шепчет. Возможно, уже приходят к нему из таинственного далека щемящие душу строки.
Просыпается Арбат хмурым, настороженным. Под лязг бульдозеров, рушащих уже невозвратимую, съеденную веками старину. В клубах пыли исчезают поленовские дворики, особняки, в двери которых входили Пушкин и Брюллов, Лермонтов и Гоголь, да и сама веками любившая арбатские переулки тишина.
Стальное лезвие нового Арбата рассекло эту тишину молниями летящих на полной скорости машин, слепящими огнями реклам, гомоном толп, штурмующих вечерние рестораны, бары, магазины.
Небоскребы нависли над старыми переулками, подавив их надменной своей тяжестью, ослепительным блеском царственных витрин. Здесь — парад неона и сотен других благородных светоносителей, светящихся рубинами, вспыхивающих топазами, рассыпающихся мириадами жемчужных осколков торжествующего света.
XVIII и XIX века удивленно и растерянно жмутся к земле, отступают в тень, в немногие, оставшиеся нетронутыми, переулки, которые, судя по всему, тоже отживают свое время. Двадцатый наступает уверенно и деловито, прорубая просеки широких проспектов в чаще особняков и запутанной вязи сонных переулков. Рука архитекторов неожиданно вдруг останавливается, пожалев какую-либо церквушку или меморию. Такое случается нечасто, но ежели случается, — эти словно сошедшие со старинных гравюр и литографий тени былой, державной славы русской неожиданно получают новую жизнь на фоне просторных железобетонных плоскостей. Они — как теплый огонь, струящийся из глубины столетий, согревающий современную геометрию, в которой победили свет, стремительность и целесообразность — начала, продиктованные временем. Но где-то утратилось живое ощущение теплоты, непосредственности, единичности и неповторимости…
— А почему ты заинтересовался взрывом «Императрицы Марии»? — спрашивает вдруг Рыбаков.
— Это тоже сама по себе удивительная история. И я а ней когда-нибудь обязательно расскажу…
4. В КОРОЛЕВСКИХ ЗАМКАХ ВОДЯТСЯ НЕ ТОЛЬКО ПРИВИДЕНИЯ
Для меня эта история началась, естественно, много позже — в 1947 году, когда судьба забросила меня в Кенигсберг. Город стоял в развалинах. Вернее, города не было: холмы битого, оплавленного кирпича, рыжие прутья арматуры вместо домов и улиц. И над всем этим пеплом и прахом мрачно высились изрешеченные снарядами, в рваных пробоинах и зияющих каменных ранах готовые вот-вот рухнуть башни старинного Королевского Замка.
Они видели и великих магистров Тевтонского ордена, и Альбрехта Бранденбургского, и Фридриха Великого, и не менее «великого», по его собственному мнению, гаулейтера Коха. Ставшие символом неукротимой военщины и «прусского духа», увидели они и победивших этот «дух» советских солдат.
Горьким дымком и затхлостью тянуло от каменных холмов и остовов, и только кое-где в этой пустыне попадались чудом сохранившиеся части квартир, переходов и некогда пышных залов.
Что привлекло тогда мое внимание в развалинах около Королевского Замка? Вероятнее всего — книги. Да, книги. Полузасыпанные известью. Промокшие. В искореженных сыростью переплетах. Они образовали холмик у полуобвалившегося стеллажа, и когда, стряхнув грязь, я раскрыл одну из них, то с удивлением увидел, что это не что иное, как «Очерк русской морской истории» Веселаго, изданный в Санкт-Петербурге в 1875 году.
Не помню точно, что еще там было. Запомнилось только несколько томиков «Истории русской армии и флота», вышедших в издательстве «Образование» к юбилею войны 1812 года.
Как раз в одном из таких томиков и лежали эти фотографии. Вначале показалось, что они — дубли одного и того же кадра. Но, внимательно присмотревшись, я увидел — разнятся! На снимках — большой военный корабль, над которым встал огромный султан дыма. Вот размеры этого султана и были на разных снимках отличными друг от друга. На одном — корабль еле дымился. На другом — вихрь дыма взлетел почти к самому небу. На третьем, очень смутном, корабль едва проглядывался сквозь черную, окутавшую его пелену.
Не фотографии тогда поразили меня (что на них изображено, я не знал) — книги. Откуда здесь, в Кенигсберге, неплохо подобранная библиотечка русских книг? Как они попали сюда? Кто их хозяин?..
Ответы на эти вопросы найти в мертвом, безлюдном городе, где и старожил не узнал бы ни одной из улиц, было явно невозможно. Фотографии я взял на память и вскоре забыл бы о них, если бы не один разговор, произошедший через три месяца совсем в другом городе и имевший для меня совсем неожиданные последствия.
Родители мои жили тогда в Мурманске. Соседом их по лестничной клетке был известный в Заполярье инженер-корабел Ареф Сергеевич Романов, человек, бесконечно влюбленный в «свой Севастополь», ибо, по его словам, «только такие города способны вырастить из мальчишек сто́ящих парней».
Романов строил на Севере мосты, ремонтировал корабли, был, по-моему, счастлив и каждый отпуск отправлялся в свой Севастополь, откуда однажды и привез похожую на гречанку очаровательную женщину — Марию Ивановну, человека столь же доброго, сколь и беспомощного в элементарных житейских вопросах.
Дом их подчас походил на бивак, но дышалось в нем легко и радостно. Атмосфера эта была не только следствием характера хозяев: постоянными гостями Романова были боцманы, капитаны, полярники, морской люд всех званий и сословий. Знаменитый водолаз-эпроновец Золотовский как-то надписал на титуле книги «Подводные мастера», до сих пор популярной и переиздающейся:
«Дорогому Арефу на память о «Марии», давней мечте и нашей подводной молодости».
Прилетев из Кенигсберга к своим, я часто бывал у Романова. Не только ради интереснейших людей, приносивших с собой в его квартиру ветры всех широт. Ареф Сергеевич имел небольшую библиотеку. Но, во всяком случае для Дальнего Севера, исключительную: старые «Морские сборники», издания «Эпрон», книги о море. Перелистывая как-то их, я и наткнулся на надпись Золотовского.
— Это о какой же «Марии» идет здесь речь? — спросил я Романова.
— О линкоре «Императрица Мария». Не слышал?..
— Очень немногое…
— Это темная история… Если хочешь, я дам тебе кое-что почитать. — Он порылся на книжных полках и протянул мне томик сборника «Эпрон» со статьей академика Крылова. — Посмотри, а потом я тебе кое-что расскажу. Как-никак я поднимал «Марию». Вернее — снова ее топил…
Тогда я впервые узнал об этой действительно таинственной и загадочной истории. Возвращая Романову сборник, вспомнил надпись Золотовского:
— А о какой мечте он говорит?
— Я мечтал разгадать тайну «Марии» и потратил на это многие годы. Но… пока все так же в этой истории темно, как было и в самом начале…
По какой-то ассоциации я рассказал ему о Калининграде и снимках, найденных у Королевского Замка.
— Они с тобой?
— Сейчас принесу.
Взглянув на снимки, Романов воскликнул:
— Но это же «Мария»! — И, еще раз посмотрев карточки, тихо добавил: — Это она… Одного только я не могу понять… Кто и как умудрился все это снять? Ничего не понимаю… Насколько я знаю, взрыв произошел рано утром. Мгновенно… Значит, тот, кто снимал, знал, когда произойдет взрыв…
5. ФОРМУЛА, ГДЕ ВСЕ СОСТАВНЫЕ — НЕИЗВЕСТНОСТЬ
Более двадцати лет шел поиск. В Севастополе и Мурманске, Калининграде и Одессе, Ленинграде и Москве. В государственных и частных архивах. В книгохранилищах, старых и новейших изданиях, в следственных делах и докладных записках. Более двадцати лет прошло, прежде чем туман начал рассеиваться, и, хотя на карте случившегося в далеком 1916 году на Севастопольском рейде еще и оставались белые пятна, трагедия и ее истоки стали проясняться в документальных и достоверных подробностях. Картины давно минувшего оживали, наполнялись голосами, красками, движением.
Признаюсь, велико было искушение написать на таком удивительно-неповторимом материале приключенческий роман. И тогда, убежден, многое, о чем рассказывается здесь, показалось бы читателю фантазией автора, его склонностью к запутанным, остросюжетным построениям.
Между тем в основе все так и было. И герои, и характеры, и драматизм событий в реальности оказались ярче выдумки. Но не только поэтому я отказался от нее: рассказ о трагедии и подвиге не мог быть забытым. Это наш долг — рассказать о людях возвращенных из небытия, и воскресить историческую правду во всех ее обстоятельствах и подробностях. Долг перед теми, кого уже нет. И кто никогда не сможет сам рассказать о себе…
Есть тайны, упорно не желающие раскрываться. Вроде бы и события, составляющие их, общеизвестны. Но скрытый механизм, подготовка и само свершение событий по тем или иным причинам долго и тщательно оберегаются от посторонних глаз. Свидетели и участники произошедшего уходят из жизни. Ниточка догадки обрывается, когда цель поиска, казалось бы, уже совсем близка, и ты вновь и вновь блуждаешь неверными, путаными тропками. Уже вроде бы нащупываются долгожданные кончики правды в клубке обстоятельств. Но клубок не только не разматывается, несмотря на все твои старания и помощь многих людей, но еще более запутывается.
Так было и с тайной гибели самого мощного линейного корабля российского императорского флота — «Императрица Мария», — взорвавшегося по неведомым причинам и затонувшего на рейде Севастополя ранним утром 7 октября 1916 года.
С тех пор и до сего дня было выдвинуто немало взаимоисключающих друг друга версий и гипотез относительно этой трагедии. Но туман не рассеивался. И даже в самом последнем издании научного труда «Черноморский флот», выпущенном недавно, констатировалось: «Причина катастрофы осталась неизвестной…»
Мир, как известно, делится на скептиков и оптимистов. Вероятно, я, как и многочисленные мои друзья — моряки, ученые, писатели, помогавшие мне в поиске, принадлежал к числу последних. Потому что через четверть века тайна наконец сдалась.
Я счастлив, что мне удалось пройти путь до конца.
В этой книге такую же роль, как и авторское повествование, играют документы. Извлеченные из архивных хранилищ, они не только помогают нам ощутить атмосферу времени, в котором происходили события. Прежде всего они — свидетельство в пользу истины. А потому их нельзя не обнародовать. Многие из них публикуются здесь впервые.
Поиск этот неожиданно приоткрыл для меня и другую тайну. Тайну рождения многих подвигов, книг, картин, тайну разного рода исторических событий и судеб. Старый Арбат предстал передо мной в срезе удивительном и неожиданном: словно долгие годы знал друга и неожиданно обнаружил, что не имел ни малейшего понятия, какая легендарная жизнь за его плечами.
В таком поиске, какой я вел, нельзя было пренебрегать никакими данными. Даже кажущимися на первый взгляд несущественными. И нужно было пройти этот путь до конца: каждый из писателей, касавшихся гибели «Марии», изучал огромный материал, и кто знает, к какому источнику, может быть неизвестному мне, он прикасался.
Именно поэтому, хотя повесть С. Сергеева-Ценского «Утренний взрыв» и не дала ответа ни на один мой вопрос, она была мною заново перечитана. В гибели «Марии» писатель увидел символ разложения, краха самого государственного корабля самодержавной российской государственности. Один из главных героев повести размышляет:
«Корабль государственности российской перевернулся килем кверху — вот что мы видели с тобой в Севастополе!.. Взрыв, а не демонстрация, вот что должно быть и что будет!.. Не вымаливать идти, даже и не кричать: «Долой!», как это принято, а взорвать — вот что и просто и ясно!.. Корабль государственности российской, а? И ведь какой корабль! Вполне соответствующий мощи огромной державы!..»
Вероятно, Сергеев-Ценский изучил весь доступный ему материал, но ввиду его противоречивости остановиться на какой-либо определенной версии взрыва не мог. Несомненно, он был знаком и с выводами академика А. Н. Крылова, о которых мы еще расскажем. Однако картина взрыва, как и психологическое состояние людей в эти мгновения, восстановлены писателем достоверно и убедительно:
«— Взрывы должны были произойти от детонации, — сказал кто-то из офицеров, но Кузнецов ответил на это:
— Я сам ждал детонации после первого же взрыва — я говорю о том, когда свет потух, — но-о… прошло ведь порядочно, как вы знаете, времени, пока новый взрыв раздался. Так вот — детонация ли это?.. Пусть определяют эксперты, а мне это было неясно… Можно ведь было думать и о нападении подлодки… Так ведь и вы думали, Николай Семенович, — обратился он к старшему офицеру. — Теперь эта версия отпала: и сеть при входе на рейд совершенно цела, и водолазы осмотрели весь корпус «Марии» снаружи, — об этом я получил сообщение… Все взрывы произошли внутри корабля, в трюмной части, и от неизвестных пока причин, — вот и все, что и я знаю и вы знаете…»
Версий причин катастрофы было много. Реакционное офицерство конечно же сразу стало искать «большевистскую крамолу», не прочь было свалить всю вину за произошедшее на матросов. Голоса здравомыслящих тонули в хоре ослепленных злобой людей, еще не забывших баррикады 1905 года. Прислушаемся к размышлениям одного из героев повести — лейтенанта Замыцкого. Он искренне верит в то, что говорит:
«— Двух мнений тут быть не может, — начал он непререкаемым тоном, — гальванеры или электрики, но свои мерзавцы!.. Не представляли вполне ясно, что произойдет?.. Желали только временно вывести линкор из строя? По-зво-лю себе высказать соображение: они были только орудием кое-кого других, — вот я как думаю!.. Я думаю, что в этом замешан… Э-э… посторонний элемент! Что?.. Неправдопо-добно, может быть, кто-нибудь думает? Более чем правдоподобно!.. В таком городе, как Севас-то-поль, чтобы не было ре-во-лю-ционеров, — да кто же в состоянии этому поверить?.. И разве они не могли дать инструкции кое-кому из наших негодяев, как надо действовать? Вполне могли, раз закваска девятьсот пятого года у нас во флоте забродила!..
И, видимо, очень довольный собою, Замыцкий обвел всех кругом глазами и медленно уселся. Но Кузнецов, внимательно его слушавший, спросил вдруг, с виду спокойно:
— А вы не желаете, значит, даже и отдаленно предположить, что взрывы могли произойти сами по себе, без чьего-либо злого умысла?
— Как это «сами по себе»? — тоном изумленного возразил Замыцкий.
— Как?.. Вследствие химического разложения пороха, например, — пояснил Кузнецов. — Вам известно, сколько хранилось у нас бездымного пороха? Около двух с половиной тысяч пудов!.. А о случаях самовозгорания каменного угля вы знаете? Что лежит тут в основе? Химические, конечно, процессы… То же самое и с порохом при недостаточно, как бы вам сказать, осмотрительном его хранении… А порох в зарядах для мин? А заряды для орудий? Ведь мы получаем их в готовом виде. Мы их принимаем и не имеем права их не принять… А вдруг именно вот с ними, с этими готовыми зарядами, мы и приняли при-чи-ну будущей гибели нашего корабля!.. Но при чем же тут, хотел бы я знать, матросы?
Калугин слушал его удивленно.
Выходило, на первый взгляд, не только странно, а даже и непонятно, что Кузнецов, бывший командир корабля, готов был самого себя обвинить в том, что плохо заботился о хранении пороха и боевых припасов вообще, только бы никто не вздумал обвинить его матросов в закваске потемкинцев 1905 года, в революционной настроенности их, достигшей большого напряжения. Будто он чувствовал или даже знал вполне точно, что вина его в будущем суде над ним будет признана тягчайшей, если вверенные его попечению матросы умышленно учинили гибель корабля. Он и теперь уже, когда его никто и не думал судить, защищался от этого обвинения ссылками на самовозгорание каменного угля и самовоспламенение пороха, а к моменту суда будет во всеоружии по этой части, и пусть-ка попробуют с ним тогда потягаться эксперты!»
Страх перед новым революционным взрывом масс лишал таких людей рассудка. Их догадки насчет «закваски потемкинцев 1905 года», хотя они, конечно, не имели ни малейшего отношения к взрыву корабля, были небеспочвенны.
«…На заводе Русского акционерного общества из 1353 человек общего состава явилось 1278 человек, которые приступили к работам, и, проработав приблизительно час времени, 781 человек мастеровых судостроительного цеха оставили работу и ушли с завода, а в 9 часов прекратили работы и разошлись по домам и остальные рабочие…»Из донесения николаевского полицмейстера градоначальнику 9 января 1913 года
«…Оживление борьбы рабочих явилось результатом умелого руководства движением со стороны подпольной организации большевиков, члены которой — Щеглов, Чаленко, Заборский, Мельников и другие — вели активную пропаганду ленинских идей на «Руссуде». Хорошими боевыми помощниками их были молодые рабочие Роман Гаврилов, Василий Солтанов, Леонид Гладков и другие…Из «Истории завода имени 61 коммунара»
В декабре 1913 года в Николаев приехал член ЦК партии большевиков, депутат и руководитель большевистской фракции IV Государственной думы Г. И. Петровский, который оказал партийному руководству Николаева большую помощь в налаживании работы, в решении общепартийных вопросов.
Большевики «Руссуда» Заборский, Мельников проводили работу среди матросов строившихся линкоров, благодаря чему на «Императрице Марии» и «Екатерине II» были созданы социал-демократические организации, развернувшие впоследствии нелегальную работу и на других кораблях царского флота.
Большую помощь николаевскому партийному подполью оказывали и рабочие так называемых контрагентных предприятий, приезжающие из Петербурга и других городов России и работавшие на судостроительных заводах по установке различной аппаратуры. На строительстве «Императрицы Марии», например, их было 120 человек. Как доносил полицмейстер, «они… имели разлагающее влияние на других рабочих».
В 1939 году в Военно-морском издательстве вышла брошюра Г. Есютина и Ш. Юферса «Гибель «Марии», ставшая ныне библиографической редкостью. Причин взрыва авторы не знали, но в этой книге есть любопытнейшие свидетельства о революционном движении на корабле. Г. Есютин — в прошлом рядовой матрос с «Марии», еще во время ее постройки работавший по установке электрических моторных приборов.
Когда команда, возмущенная издевательствами офицеров после взрыва, заволновалась, рассказывает он, «был отдан приказ — переписать зачинщиков и представить список… Дело запахло расправой. Кому-то из наших ребят удалось овладеть списком и уничтожить его».
А потом, «во время чаепития один лекарский помощник, который все время аварии провел с нами и, рискуя жизнью, спасал других», произнес речь:
«Товарищи матросы! Мы переживаем ужасы и страдания в тисках наших классовых угнетателей! Наши рабочие и крестьяне брошены в бойню, в бессмысленную войну против рабочих и крестьян других стран! Мы издыхаем на всех фронтах! Мы голодаем, а буржуазия лопается от жиру! На нашей крови, на наших страданиях буржуазия наживает себе новые капиталы! Мы должны объявить войну не рабочим и крестьянам других стран, а буржуазии всех стран, и в первую очередь — буржуазии нашей страны! Мы должны продолжать дело броненосца «Потемкин»… Мы должны помнить слова лейтенанта Шмидта! Мы должны каждую минуту быть готовыми к революции!»
Нетрудно догадаться, что такую речь мог произнести только большевик, Оратора немедленно арестовали:
«Из комнаты дежурного офицера этот изумительный человек пропал неизвестно куда…»
Жандармские донесения с обязательным грифом «Совершенно секретно» панически кричали:
«Ведется усиленная и успешная революционная агитация»; «Означенные агентурные сведения находят полное подтверждение…»
То, что помечалось грифом «Совершенно секретно», было секретом полишинеля, известным всей России.
Но поверить в фантастическую версию о том, что взрыв — дело рук самих матросов «Марии», могли лишь люди, ослепленные классовой ненавистью.
«— Понимаете ли, Алексей Фомич, в чем непременно желают обвинить бывших здоровенными, как лоси, людей? Ни больше ни меньше, как в том, что все они вдруг решили покончить самоубийством! Да разве это им свойственно? — размышляет герой повести Сергеева-Ценского художник Калугин. — Ведь это же все были могучие люди, силачи, а не какие-нибудь хлюпики, истерики, кокаинисты! Что же было у нас на «Марии»: команда в тысячу двести человек здоровенных матросов или клуб самоубийц?..»
Словом (и это было естественно для тех грозовых, предреволюционных времен!), все страсти так или иначе бушевали в кругу социальных раздумий. Оторвать произошедшее на «Марии» от глубинных процессов, протекавших в русском обществе, было невозможно.
Среди множества писем, полученных автором этих строк от оставшихся в живых и ныне здравствующих членов команды «Марии», было одно от вдовы человека, строившего линкор, — В. В. Афанасьевой. Оно любопытно прежде всего своеобразным анализом повести С. Сергеева-Ценского:
«…«Утренний взрыв» Ценского мы с мужем читали… Книга нас, конечно, очень заинтересовала. Муж находил, что Ценский описал момент взрыва достаточно подробно и точно, и высказывал предположение, что писателю удалось выяснить подробности пожара и гибели «Марии» в беседах с кем-то (м. б., с несколькими) из лиц, спасшихся в то страшное утро. Он был сторонником версии, что взрыв — «дело вражеских рук», не допускал и мысли, что подобное страшное преступление, жертвами которого стали сотни матросов, могли совершить свои, русские матросы. В этом вопросе его мысли сходились с мыслями Ценского. Что касается предположения, что из-за отсутствия должной бдительности злоумышленники могли проникнуть на корабль и подготовить взрыв, то Леонид Митрофанович считал это вполне возможным. Сведения о допросах и репрессиях доходили до широких слоев, конечно, глухо, так что сказать что-либо о достоверности сведений, имеющихся в романе Ценского, муж не мог. Читая описание пожара и гибели «Марии», он вспоминал пожар и гибель крейсера «Очаков», гибель сотен людей, чему он был свидетелем в юности…
В 1915 году командиром «Марии» был Порембский, по мнению Леонида Митрофановича, опытный, волевой моряк, ничуть не похожий на того командира, которого выводит Ценский под именем Кузнецова. Возможно, что после ухода с поста командующего Эбергарда и назначения Колчака был сменен и Порембский; вообще же все называемые Ценским фамилии лиц командного состава были мужу совершенно неизвестны, по описанию их он никого узнать не мог и предполагал, что эти фамилии, по тем или иным причинам, вымышленные. О книге Ценского мы много говорили не только в связи с взрывом на «Марии».
Мой муж — коренной севастополец. Город этот нам несказанно дорог. Москвичка по рождению, я считаю своей второй родиной Севастополь, где родилась и жила до замужества моя мать, где служил на броненосце «Чесма» в качестве инженера-механика мой отец, вышедший после женитьбы (в 1887 г.) в отставку и вернувшийся навсегда в Москву. Мой дед, отец моей матери, — участник обороны Севастополя в войну 1854—1855 гг. После окончания войны ему было поручено поднять затопленные в Севастопольской бухте по приказу адмирала Нахимова корабли Черноморского флота; он участвовал в строительстве Братского кладбища…»
Для нас письмо В. В. Афанасьевой интересно как свидетельство очевидцев, стремившихся разобраться в истоках трагедии, а потому сознание их фиксировало каждое фактическое отступление от реального хода событий.
В сущности, и современники да и новые поколения людей имели формулу, где все составные — неизвестность.