Выяснилось, что князь Ляксандра Михайлович, сын Михаила Городненского, давно уже перешедший на службу к Константину, драл с местных жителей три шкуры, а всю лихву прикарманивал.

Поначалу князь даже не понимал, какая нешуточная угроза нависла над его головой, считая, что в худшем случае ему грозит отстранение от должности с вечным запретом-клеймом принимать на государеву службу. О том, что за утаивание полагалась ни больше ни меньше как смертная казнь, он даже в мыслях не держал, всем своим видом показывая, что и сам почти вровень своему судье, поскольку хоть и не царь, но тоже Рюрикович.

К тому же действовал он хитро. В бумагах, которые Ляксандра Михайлович добросовестно составлял в каждом селении и давал приложить палец старейшинам, значилось совсем иное количество мехов. Такое, которое и надлежало взять. Словом, все чисто.

— И что получается? — подвел итог долгих разбирательств Константин. — Признать его вину только потому, что вы меня в этом уверяете, я не могу. Пока что его слово против вашего. Какому из них я верить должен?

— У меня не просто слово, — усмехнулся князь. — Я же передавал тебе грамотки, а там все поведано — у кого и сколь я брал. Все самолично к ним персты приложили.

Но тут вперед вышел молодой охотник. Вид у него был непригляден. Правая половина лица скорее походила на какую-то безобразную маску — настолько она была изуродована жутким ожогом.

— А это и вовсе тать, государь, — кивнул на юношу заметно побледневший князь. — Если ему верить, то и без портов остаться можно. Опять же и не живет он давно в этих местах. Да и ни к чему тебе наговоры худородного смерда слушать. Вон уж сколько их тут тявкало. Неужто мало? Разве слову Рюриковича теперь вовсе веры нет?

— А у меня все подданные равны, — сурово заметил Константин. — И плох тот человек, которому кроме заслуг своих предков нечем больше похвастаться. Говори, коли вышел, — кивнул он юноше.

— И скажу, — выпалил тот. — Его правда в том, что не жил я здесь последние три года. Но у меня, государь, есть записи более ранних лет. В них истинная правда указана, и он сам, — кивнул юноша в сторону князя, — сам к ним всем руку свою прикладывал, после того как я прочел, что в его записях лжа голимая. Не хотел он поначалу подписывать, да жадность сгубила. Мы же пригрозили, что тогда вовсе ничего не отдадим, вот он и… Думал, затеряются записи, да и дело с концом, да не тут-то было.

— И где они теперь? — хмыкнул Александр Михайлович.

— У себя в избе я их хранил, да не устерег, — виновато опустил голову юноша. — Когда он прослышал, что я со всеми старейшинами разговоры веду о том, что не могут твои слуги, государь, обдирать нас так нещадно, то повелел своим людям дверь в моем домишке подпереть ночью и запалить с четырех концов. Сам я чудом уцелел, да и то наполовину. Вот в огне эти грамоты и сгорели.

Князь облегченно вздохнул. Константин заметил это, но ничего не сказал.

— Стало быть, все сгорели? — обратился он к юноше.

— Сгорели, — кивнул тот. — Но не все. Я в самый последний миг спохватился, три грамотки успел за пазуху спрятать, а сам грудью на землю лег. Думал, коли сам сгорю, так хоть они уцелеют. Только они опаленные сильно. Я их прямо из огня выхватил. Ты уж не побрезгуй, государь, — с этими словами он протянул царю изрядно помятые и наполовину сгоревшие бумаги.

Константин внимательно просмотрел их и сурово заметил князю:

— Теперь ты свои бумаги неси. А чтоб искалось получше, я тебе своих дружинников дам. — И вновь повернулся к юноше. — Славно написано. Разборчиво, — похвалил он. — Такими перстами царские указы писать. Чья рука?

— Моя, — мрачно отозвался тот.

— А почему старейшинам не помог жалобу написать? Слог там тоже знатный, но писано — как курица лапой.

— И ее я писал, — поправил юноша. — А за куриную лапу не гневайся, государь, — и он протянул Константину изуродованную правую руку с неизгладимыми следами страшных ожогов.

Больше всего пострадали указательный и средний пальцы. От них осталось всего по одной фаланге. Половина большого пальца тоже отсутствовала.

— Не привык я еще левой рукой писать, — скупо пояснил юноша, но глаза его при этом предательски наполнились слезами.

— А я тебя сразу и не признал, Скора, — кашлянул в кулак Константин. — Только сейчас, да и то лишь по родимому пятну на запястье. Уж больно оно приметное. Стало быть, вот почему ты три года в этих краях отсутствовал — в Рязанском университете обучался. Как же, как же, единственный из этих мест приехал ко мне в стольный град. Вижу я — неласково тебя родные края встретили, так что нечего тебе тут делать. Я тебя, пожалуй, с собой заберу.

— Не смогу я ныне помочь тебе, государь, — вымученно улыбнулся Скора. — Сам же говоришь, что писано так, будто курица лапой прошлась.

— Переписчики у меня и без тебя найдутся, — буркнул Константин. — Только помнится мне, тебя за голову светлую хвалили. Потому и в «Око государево» взяли. А голова-то у тебя только сверху опалена, внутри же все целым-целехонько. Словом, собирайся, только вначале сходи вместе с моими воями и бумаги у князя поищи, чтобы я сличить их мог.

— Стало быть, верно князь сказывал — верное слово сотни худородных дешевле брехни одного Рюриковича? — криво усмехнулся Скора.

— Не то ты говоришь, — строго сказал Константин. — Пред судьей все равны. Но слово — это одно, а вину доказать — иное. Тем более такую тяжкую. Ведомо ли тебе, что Александру Михайловичу грозит, ежели бумаги сыщутся? То-то. А чтобы князя на гиль посылать — поувесистее доказательства надобны.

К вечеру бумаги сыскались. Прав был Скора, правы и старейшины. Константин уже хотел было огласить беспощадный приговор, но тут до него донесся тихий голос Святослава.

— Государь, — видя, как сильно разгневан отец, счел нужным вступиться за опального сборщика даней царевич, стоящий позади царского кресла. — Он все ж таки Рюрикович.

Константин хотел было разразиться гневной отповедью, на этот раз в адрес сына, но не при всем же честном народе это делать, поэтому сдержал себя и коротко распорядился:

— Этого в поруб до завтрашнего дня, а поутру я оглашу, какую казнь для мздоимца придумал. А ты иди за мной, — буркнул он сыну.

Уже в покоях, которые городской воевода отвел для дорогого гостя, оставшись один на один, он сурово посмотрел на царевича и произнес:

— Ты опять за свое? Сколько раз можно тебе объяснять, что не дело это — на рождение да на заслуги предков смотреть. По уму о человеке судить надо. По уму и по делам его.

— И все же он Рюрикович, а не тать шатучий, к коему и прикоснуться страшно, — упрямо повторил Святослав.

— А Слан, которому ты самолично награду вручал и обнимал? — усмехнулся Константин. — Он ведь тоже татем был.

— Как?! — ахнул Святослав в неподдельном изумлении. — А ты ничего не спутал, царь-батюшка? — с надеждой в голосе переспросил он.

— Такое не спутаешь, — вздохнул Константин.

Год тысяча двести двадцать пятый от рождества Христова выдался относительно спокойным, но реформы, затеянные Константином, могли взорвать все в один момент. Вводить же их было необходимо не только в своих землях, где он и только он был полновластным хозяином, и не только во владениях князей-подручников.

По задумке Константина отныне все вопросы в городах и селениях должны были решать выборные органы самоуправления. Что-то вроде европейского муниципалитета, хотя и не с таким обилием прав. Кроме того, ему надлежало поставить несколько собственных судей в самые крупные города княжества и принять меры по всем тем безобразиям, которые «нарыли» два совсем молодых контролера по финансам, прошедшие школу у самого Зворыки.

Потому он и прибыл в Киев, дабы самолично присутствовать при оглашении этих самых реформ, чтобы Андрей Мстиславич при всем своем желании не смог ничего поделать.

Возмущаться киевский князь начал с самого начала, указывая, что теперь отпадет нужда и в нем самом. Константин не терял надежду договориться с ним по-хорошему и предложил обсудить все претензии, а также вызвался объяснить, почему все то, что он вводит, — просто необходимо.

Случилось так, что когда в просторном княжеском тереме на Горе они приступили к этому обсуждению, в это же время на Подоле монах Киевского монастыря во имя Святого Симеона, расположенного в Копыревом конце, признал в прошедшем мимо него мужике некоего Слана. К тому же, как назло, был отец Февроний из числа именно тех людей, кому этот Слан из сельца, лежащего близ монастыря, изрядно досадил своим упрямством и непокорством.

Мало того, что четыре года назад он взял в долг десяток кулей зерна в монастыре и вовремя не отдал резу, ссылаясь на неурожай, так еще и принялся буйствовать, когда монахи пришли забирать в счет долга коровенку. Было их трое, считая самого отца Феврония, но Слан — бугай треклятый — попытался их выгнать со своего двора.

Конечно, такого своевольства прощать нельзя — поучили немного стервеца, так он, нечестивец, в ответ тоже руку на слуг божьих поднял. И как только не отсохла она, поганая, когда он ею передние зубы отцу Февронию повышибал.

Пришлось в другой раз идти вдесятером, но Слана к тому времени и след простыл. Искали, конечно, не без того, но непокорный смерд как в воду канул.

Одно утешение и было, да и то слабенькое, что отец игумен с дозволения князя Андрея Мстиславича повелел за обиду свести со двора Слана лошаденку с кабанчиком и продать домишко. А вот за погибель его молодой женки вместе с грудным дитем монастырь не в ответе. И вовсе не от голода она померла, как болтали досужие языки — то божья кара за мужа была.

Ныне отец Февроний поступил похитрее. Как ни ярилось его сердце, как ни хотелось расплатиться сполна за свои утерянные зубы, торопиться не стал.

Поначалу проследил, куда Слан пойдет с торжища, а как проследил, то и оторопел — стервец прямиком в княжий терем подался. И ведь никто и остановить его не подумал.

А когда отец Февроний парой слов с киевскими ратниками перемолвился, то и вовсе в растерянность впал. Оказывается, Слан теперь среди людишек самого царя Константина числится. И что делать?

Однако, покумекав малость, монах и тут принял правильное решение. В конце концов, если Слан теперь во владениях киевского князя, то он и должен вершить над ним суд. Потому отец Февроний прямо с утра бухнулся в ноги к князю Андрею Мстиславичу — так, мол, и так.

Тот поначалу и слушать не хотел, дескать, не до тебя, отче, а потом, услыхав, что речь идет о беглом смерде, кой ныне в воях у царя Константина состоит, хотя на нем с тех пор о-го-го сколь резы скопилось, призадумался. А тут и государь самолично на высокое крыльцо вышел, но нет, чтоб поблагодарить монаха за то, что помог уличить татя в его человеке, а еще и в препирательство с хозяином терема вступил.

— Не много ли ты на себя берешь, Константин Владимирович, — прищурившись, поинтересовался Андрей Мстиславич. — Твой Слан Русскую правду порушил. Мало того, что ты у бедных монахов все села охапил…

— В твою пользу, — невежливо перебил его Константин.

Киевский князь несколько смешался, но потом нашелся с ответом:

— А я того не просил.

— Но принял.

— Не об этом речь, — вывернулся Андрей. — Он Правду порушил, а ты сам глаголешь о ней неустанно. Вон даже судей своих привез, ссылаясь на то, что мои плохи. А как ты сам теперь рассудишь, какой прирок ему вынесешь? С каких пор он у тебя в службе? — наседал он на Константина, обрадовавшись случаю, что хоть в чем-то сумеет осадить рязанца, как он до сих пор называл его в душе.

Константин замялся. Рассказывать, при каких обстоятельствах Слан попал к нему, не хотелось, но и врать тоже было нежелательно. Решил поступить по-честному и поведать все, как было.

Произошла его встреча со Сланом на пути в Чернигов, то есть совсем недавно. Константин, сопровождаемый десятком ратников, ехал не торопясь — время позволяло. К тому же царь то и дело сворачивал в сторону. Как заметит вдали деревеньку, так непременно завернет, и не только к тиуну, но и в пару-тройку домишек заглянет.

Как раз на девятый день путешествия Константин решил сделать очередной такой крюк, хотя провожатые, уже из черниговцев, и отговаривали его, ссылаясь на то, что места эти уж больно неспокойные.

Река Орлик, что впадает в Оку, течет из вятицких чащоб. От устья Орлика до речки Орлицы, которая в него впадает, селища еще встречались, но чем дальше вилась дорожка к истоку Орлика, тем реже попадались на пути крестьянские поселения.

— Ежели ночь в пути застанет, так заночевать будет негде, — уверял государя старый тиун. — Да и неспокойно тут у нас. Пошаливают, — привел он последний аргумент.

— Кто? — удивился Константин. — Мне же Ингварь Ингваревич доложил о том, что нет больше татей в его землях.

— Ему, конечно, виднее, но все одно — пошаливают, — упрямо склонил голову тиун, чтобы не глядеть на Константина.

По виду своему был он чистокровным вятичем — суровый, кряжистый, с черной бородой чуть ли не до глаз. Да и одежда его тоже была под стать хозяину — темного плотного сукна, и никаких тебе ярких вышивок, радующих глаз.

Однако Константину очень уж захотелось взглянуть на знаменитое по древним былинам и сказаниям урочище Девять Дубов, до которого от устья Орлика ехать было еще верст тридцать. Ну как же — Илья Муромец, Соловей Разбойник… Никак нельзя такое пропустить.

«Скорее всего, пошаливают свои же, из местных деревень, — решил он. — Ну а со смердами мои дружинники как-нибудь разберутся».

Добрались они до урочища и впрямь уже к вечеру. Хорошо, что мороза особого не было — так, градусов пять-шесть, не больше. Сама местность особого впечатления на Константина не произвела, да и не мог он ее разглядеть в ночи, обнаружив лишь капище с погасшим костром и деревянным изображением женщины, на которую была накинута медвежья шкура. Голова женщины была наполовину скрыта под медвежьей, насаженной на столб. Под ним лежали натянутый лук и рогатина с широким лезвием, чуточку подернутым ржавчиной.

Судя по всему, капище посвящалось богине Зеване, которая в этих непроходимых лесах особо почиталась местным населением.

«Вот почему тиун так не хотел, чтобы я сюда ехал, — подумалось Константину. — Боялся, что повелю сжечь тут все».

Поужинав по-походному, он решил переночевать и уже засветло заняться детальным изучением этого интересного места, но утром ему стало не до того. Константин так и не понял, как местные разбойники, несмотря на наличие дозорных, ухитрились за ночь практически бесшумно перекрыть обе дороги, ведущие из урочища.

Впрочем, он об этом и не задумывался. А вот над тем, что силы весьма и весьма неравны, призадуматься стоило. С ним-то рядом всего-ничего — десяток ратников, а тех, кто его окружил, да еще и укрылся за засеками, пожалуй, вчетверо больше, если не впятеро.

Да и позиция у ратников Константина была — хуже не придумаешь. Мало того, что оказались в кольце, да еще на открытом месте, на голой поляне. Обратный путь перекрыт лесинами, да по лесу все едино не уйти — вмиг тати, как белок, перещелкают. Вятичи даже шкурок на охоте ухитряются не портить — прямо в глаз лесного зверька бьют. Так что всадить свою стрелу в широкую спину дружинника — им раз плюнуть. Оно для него и вовсе детская забава.

Опять же и уходить отсюда некуда. Урочище располагалось чуть ли не на самом краю обширных болот, непролазные топи тянулись верст на двадцать, не меньше. А уж за ними, прямо у истоков реки Снежети стояла еще одна живая легенда — град Карачев. Но о нем и думать не моги. Это реки зимой подо льдом спят, а у болот завсегда бессонница. Ждут они — круглый год свою жертву ждут. И едва та попытается по обманно-ровному снежку пройти, как тут-то и протянет к ней свои жадные руки неугомонный болотняник.

Пришлось организовывать оборону на месте, благо разбойный люд не спешил нападать, ограничившись тем, что начал перекрикиваться, пытаясь задорными речами выманить царских дружинников на открытое место.

Решив, что иного выхода не остается, Константин даже согласился пойти на переговоры. Поднял руки вверх — в знак добрых намерений — и вышел на середину полянки. Меч свой, чтоб видели тати, он одному из дружинников передал.

Чуть погодя из-за засеки появился человек. Главарь татей оказался не из пугливых, да и подлости за душой не таил — вышел без меча и даже бронь свою снял. Подойдя к царю, он удосужился согнуть спину в знак уважения. Поклон, правда, получился неважнецкий, ну да уж хоть такой.

— Исполать тебе, государь, — произнес вежливо.

— И тебе подобру, — склонил в ответ голову Константин.

— Неужто и впрямь мне ныне выпало с самим государем Константином Владимировичем речь вести? — поинтересовался для начала атаман.

— С ним, — подтвердил тот спокойно, успев подумать, что жизнь в Древней Руси, пускай не такая уж и долгая по своим временным меркам, и впрямь изрядно успела изменить его характер.

Ему припомнились события десятилетней давности, когда он оказался почти в точно таких же обстоятельствах. Разница заключалась лишь в том, что тогда он был один, а сейчас с десятком дружинников. Зато и татей намного больше, чем тогда. Но теперь возможное предложение главаря шайки отпустить его подобру-поздорову в обмен на оружие, одежду и коней Константином бы даже не обсуждалось. Он отверг бы его изначально, не задумываясь ни на секунду, ибо лучше отдать жизнь, чем порушить честь.

«Ну прямо совсем настоящим княжеским, нет, теперь уже царским духом пропитался», — даже восхитился он, чувствуя вполне законную гордость, а вслух спросил:

— Ты про меня уже все доподлинно сведал, а мне тебя как звать-величать прикажешь?

— Сланом люди добрые кличут, — откликнулся тот.

— А есть они здесь — добрые-то? — полюбопытствовал царь.

— Ты ныне у меня, считай, в гостях, так почто хозяев коришь облыжно? — возразил атаман.

— Обидеть не хотел, — уступил Константин. — Однако земли эти мои. Получается, что и ты у меня тоже в гостях. К тому же я привык к тому, что добрые люди в градах да селищах живут, а не в лесу прячутся.

— Стало быть, доля такая. У меня тоже когда-то и дом был теплый, и жена славная, и дите народилось. Все в одночасье порушилось.

— И кто тому виной? — спросил Константин, продолжая присматриваться к собеседнику.

По виду тот на вятича не походил никаким боком. И нос не бульбочкой, а заостренный, и волосы не черные, а темно-русые, и бородка совсем небольшая, и одежа на нем дорогая, а сидела как влитая.

— Да что там долгие речи вести, — отмахнулся от вопроса Слан. — Ты мне лучше вот что скажи. Верно ли попы в селищах да в Карачеве сказывали, что ты всех татей миловать повелел?

— Если рудой человеческой рук не замарал, — уточнил Константин. — Только тогда поспешать надо. Ведь в грамотке моей и сроки указаны. Так что тебе на раздумье да на сдачу всего пара месяцев осталась.

— Руки мои чисты, — ответил Слан. — Так как ты с теми поступаешь, кто по доброй воле из леса выходит?

— По грехам их, — ответил Константин, окончательно успокоившись. — Вовсе без наказания тоже отпускать нельзя, иначе не по Правде оно будет. Однако и в порубе никого томить не собираюсь. У меня кара иная.

— Кнут и кат? — усмехнулся Слан.

— Зачем же так сурово? — возразил Константин. — Потрудиться надо для блага Руси. И не за гривны. Тем и полное прощение выслужишь.

— Ишь ты, — мотнул головой атаман. — Стало быть, двойную выгоду получить желаешь. И леса свои от нас очистишь, и холопов даровых себе обретешь. Ловко ты все измыслил.

— Ловко измыслил, говоришь, — повторил задумчиво Константин. — Как сказать. Скорее, в убыток себе. Сам прикинь. Придет ко мне гость торговый, коего ты обидел, и челом на тебя или на кого иного бить станет. А я ведь прощение уже даровал. Значит, виру за его обиду кому платить придется? Верно, мне. А за ним следом второй подойдет, третий, и всем им гривны надо отдать. Какая же это выгода? Скорее, убыток голимый.

— Тогда зачем ты нам прощенье объявил, коли оно тебе в убыток? — озадаченно спросил Слан.

— Хочу все дороги для купцов обезопасить. Чтоб даже девка с кулем серебра могла пройти где угодно, и ей никакого урона бы не было, — пояснил Константин. — А люд мне нужен не простой, а боевой, потому как трудиться придется в местах глухих, необжитых. Новые города хочу ставить на Дону, на Волге-матушке, на далеком Яике. А там ухо надобно востро держать. Племена в тех краях кочевые, дикие. Чуть зазевался — головы лишился. Либо сразу ссекут, либо в полон к басурманам угонят. Пока град не поставите, даже схорониться негде — степь кругом. Конечно, с вами и мои люди поедут, они к ратному делу привычные. Но будет их не очень уж много, иначе вовсе без воев останусь. Потому и хочу, чтоб каждый себя защитить смог.

— Не каждому такая жизнь по нутру придется, — протянул Слан.

— Не каждому, — согласился Константин. — Однако есть и другая работа, поспокойнее. Если отсюда все время на восход солнца идти, сразу за землями волжских булгар горы начинаются. Там народец поспокойнее будет. Опасаться нападения все равно надо, но если к ним с лаской, то и они к тебе по добру. Зато работа потяжелее. Земля в тех местах рудами богата, кои мне нужны. Поначалу задарма потрудитесь во искупление грехов своих, да отработаете то, что я вам в дорогу дам, а после, когда расплатитесь за все, можете хоть на все четыре стороны идти.

— Чем же платить-то повелишь? — поинтересовался Слан.

— А мне все едино, — спокойно ответил Константин. — Можно золотом, можно серебром, приму и железо с медью, могу и камни-самоцветы в уплату взять.

— И назад вернуться тоже дозволишь? — уточнил атаман.

— Если желание будет, — равнодушно пожал плечами Константин. — Только учти, что запрошу я с вас много. Не один год потрудиться придется.

— И сколь же берковцов железа на каждого положишь во искупление? — поинтересовался атаман.

— По сотне, — коротко отвечал Константин. — Как привезете, так и все — отработали. Тот, кто там останется, станет за свои труды гривны от меня получать.

— Ежели я здесь из болота руду добывать бы начал, то больше пары берковцов за лето мне нипочем бы не извлечь.

— А ты что же, из рудознатцев будешь? — поинтересовался Константин.

— Коваль я, — пояснил Слан. — А ковалю без того, чтоб самому руду добывать, не можно.

— С тебя тогда и полсотни хватит, — скинул князь. — Твой труд подороже будет.

— Все едино два с половиной десятка лет на тебя спину гнуть придется, — усмехнулся атаман.

— Если из болота добывать — тогда да. А там в земле железа столько, что при удаче за одно лето рассчитаетесь, — обнадежил Константин.

— А коли не подсобит мне Авось?

— Тогда за два-три, от силы — за пять.

— А не боязно тебе? Вдруг я соглашусь, а там, в местах глухих в бега ударюсь? — полюбопытствовал Слан.

— И будешь как волк всю жизнь в лесу отсиживаться, — улыбнулся князь. — Глупо оно как-то выходит. Тебе и здесь-то, близ болот жить надоело.

— А тебе почем знать? — грубовато перебил атаман. — То моя боль.

— Не надоело бы, так ты сейчас со мной не сидел бы, да про прощение не выспрашивал. Думаешь, не вижу я, как ты все прикидываешь? Тут и слепой по одним твоим вопросам учуял бы, что тебе твоя нынешняя жизнь хуже горькой редьки.

Словом, после долгих разговоров, обсудив княжеские предложения со своими людьми, Слан дал добро, но, узнав, что Константин едет в Киев, запросился вместе с ним.

— Ты же сам сказывал, что на работу и со всей семьей можно ехать. А у меня женка под Киевом осталась, — хмуро пояснил он. — А людишки мои — в том не сумневайся — боле никого не тронут. Да и редко тут кто ездит в зимнюю пору, — добавил он, подумав.

Поехал атаман не один — с ним увязался какой-то мальчишка.

— Я его зимой в лесу подобрал. Поводырем он был у слепого старца. С дороги они сбились. Старец совсем замерз, а этот крепким оказался. Мы его снежком растерли, так он вмиг оклемался и даже не кашлянул ни разу. Одно слово — Поземка. Так и ходит за мной с тех пор, как хвост привязанный. Да и кличут нас схоже, по-зимнему. Он мне теперь как брат меньшой.

На суде, устроенном в близлежащей деревне, выяснилось, что Слан не лгал. Он и сам не убивал, и людям своим не позволял этого. Более того, они и брали в деревушках и селищах только самое необходимое, причем иногда, когда удавалось потрясти мошну проезжего купца, еще и расплачивались за взятое. Бывали случаи, когда они, сжалившись, сами одаривали какую-нибудь бедную вдовицу или убогую чету стариков.

«Ну прямо тебе Робин Гуд из Черниговского леса», — думал Константин, выслушивая свидетельские показания.

Прибыв в Киев, Слан немедля подался в свою деревню. Там он первый раз едва не попался монастырским служкам, однако успел вовремя уйти. Теперь же ему довелось повстречаться с бедой во второй раз, и убежать, как прикинул с тоской бывший атаман, навряд ли получится. Высок тын княжеского терема. Осилить-то можно, да, пока лезть будешь, десять раз стрелой снимут. Ворота тоже на запоре, да и ратников во дворе много. Одна надежда оставалась — на царя.

— Не в дружине он у меня, — сказал Константин. — Под Черниговом из лесу вышел, услыхав, что я татей милую, если они сами с повинной придут. А про резу… — он пристально посмотрел на Слана, который виновато опустил голову. — Про резу он, может, и сказывал, да мне не до того было.

— Ну что ж, в железа его возьмем да головой игумену за обиду отдадим, — сделал вывод Андрей Мстиславич.

— Не холоп я — смерд вольный, — не выдержал Слан.

— Какая разница, — зябко передернул плечами киевский князь.

Холодно становилось, потому и торопился он побыстрее решить дело, которое не стоило выеденного яйца.

— За обиду вира положена. Да ты и сам поди про это знаешь. Есть чем у тебя заплатить?

Слан опустил голову, потом с надеждой поглядел на Константина. А рядом с ним застыл Поземка.

Когда монах бил челом на Слана, мальчишка стоял поодаль. Поначалу он кинулся к названому брату, а потом, сообразив, что помочь сможет только Константин, метнулся за ним.

Вообще-то, не стоило из-за таких пустяков ссориться с хозяином терема, ох не стоило. К тому же виноват был Слан перед Константином, утаив кое-что, и, как оказалось, немаловажное. С другой стороны, просто так лишаться кузнеца и нарушать свое слово было тоже нежелательно.

— Погоди, Андрей Мстиславич, — остановил Константин князя. — Он за обиду настоятеля и так наказан — дальше некуда. Жена его вместе с сынишкой малолетним живота лишились. Между прочим, по повелению того же игумена, который их на мороз с твоего благословения выгнал.

— То божий суд был, — не согласился киевский князь. — А на земном гривны уплатить надобно.

Чувствуя себя хозяином положения, киевлянин приосанился.

— А почто ты так рьяно заступаешься за него? — осведомился он у Константина. — Последнее дело — божьих людей забижать. Опять же, зубы он повышибал монаху. За одно это с него по Правде русской дюжину гривен надлежит взыскать, да самому страдальцу гривну выложить.

— Так ведь он хоть десять лет в твоем порубе просидит, но ни куны единой не заплатит, — не сдавался Константин. — А я готов сегодня же их отдать. Согласен, Февроний? — обратился он к монаху.

Тот замялся. Ох, не одобрит строгий игумен, если монах согласится на это. Но и то рассудить — ежели Слана в княжеский поруб отправят, то монастырю от этого и вовсе никакого прибытку не будет.

— Дак я, как отец Александр скажет, — промямлил он.

— Здесь его нет, а ждать нам недосуг, — заявил киевский князь.

Если бы Константин приехал к нему попросту в гости, он еще поупирался бы. Очень уж ему не по душе такое поведение пришлось. «В моих вотчинах моих же смердов под свою заступу берет, да еще из тех, кто уличен в татьбе, — сопел он мрачно, размышляя, как быть. — И ведь не уступает, будто я здесь и вовсе никто. А супротив становиться из-за пустяшного дела тоже ни к чему. Ну кто я ныне? Одно название, что князь, а на деле — подручник. Может, если здесь уступлю, так он в остальном не так суров будет. А-а, ладно», — и уже вслух произнес:

— Ну, быть посему. Коли он из вольных смердов, стало быть, надлежит с него взыскать…

— У меня он не один — три зуба выбил, — пискнул Февроний, чувствуя, что дело клонится явно не в его сторону. — Да и от четвертого корешок один остался.

— Пятнадцать гривенок, — заключил Андрей сердито. — И еще половинку. За корешок, — пояснил он.

Дружный хохот дружинников, стоящих за его спиной, которым явно пришлись по душе последние слова киевлянина, чуть приподнял настроение озябшего Андрея Мстиславича.

Он и сам заулыбался, подбоченился, добавив с улыбкой:

— Пока не вынесут гривны — все едино в поруб стервеца, — и покосился на Константина — мол, как я повелел поначалу, так оно и будет.

Однако тот ничем не выказал своей досады, лишь произнес ровным тоном:

— Стало быть, не веришь ты мне, Андрей Мстиславич.

Киевский князь побагровел, однако нашел что сказать:

— То для порядку. Не нами заведено. Исстари тать до уплаты гривен в порубе сиживал. А коли тебя жаль такая разбирает, то сам и озаботься, чтобы он там часу лишнего не просидел.

— Ну что ж, я озабочусь, — многозначительно пообещал Константин.

Расторопный царский казначей, мгновенно уловив все одними глазами, в считанные минуты выложил Андрею Мстиславичу положенную сумму.

Однако после получения гривен настроение киевского князя не улучшилось, а скорее ухудшилось. Виной тому была надпись, вытесненная на реверсе каждой тяжеловесной монеты: «Царь и Великий князь всея Руси Константин I».

«Да кто ты таков?! — жгла князя Андрея обида. — Твоего пращура сто лет назад даже не из Киева, а из Чернигова родной сыновец выгнал. Теперь же вишь как голову задрал. С чего бы? И что далее от тебя ожидать?»

Не угомонившись, он повелел немедленно найти на Подоле купцов, обиженных Сланом, каковых сыскалось аж пятеро. И снова пришлось Константину выгораживать бывшего атамана, разбираясь с каждым из них. После тщательного допроса выяснилось, что на самом деле разбойник причастен к грабежу только троих и все они, по счастью, были средней руки, то есть имели с собой не так уж и много добра.

Но все равно после окончательного подсчета товаров, которые тот у них позаимствовал, вышла кругленькая сумма в шестьдесят гривен. Константин, почесав в затылке, покосился на бледное лицо Слана, напряженно ожидавшего решения государя, и, подумав себе в утешение, что он попросту дает кредит, хотя и весьма долгосрочный — лет на десять, не меньше, наконец махнул рукой.

— Я сказал, что милую, а назад слово государю брать негоже, — произнес он внушительно.

Лицо Андрея Мстиславича при этих словах исказилось от досады. Он промолчал, но в душе пообещал себе, что если встретится с этим татем на узкой дорожке, то все равно ему не сносить буйной головы.

И не знал киевский князь, что через три года судьба, криво ухмыляясь, как она это умеет, предоставит ему такую возможность, но совсем при иных обстоятельствах.

Слан, поставленный десятником над своими же товарищами из числа бывших разбойничков, с лихвой оправдал все те гривны, которые выложил за него Константин. Если бы не он — не видать бы царю первого каравана с добытым железом, который Минька решил опрометчиво сплавить по стремительной Чусовой. Тяжелогруженые баржи, которые отличались от плотов лишь срезанным спереди носом да еще небольшим бортиком по краям, непременно разбило бы вдребезги. Во многом именно благодаря Слану этого не случилось.

Горный участок Чусовой, тянувшийся на четыреста верст, и впрямь был страшен. Достаточно сказать, что знаменитые днепровские пороги выглядели невинной забавой по сравнению с теми ужасами, которые таила Чусовая. Скалы кое-где так низко нависали над самой рекой, что в ту первую поездку с плота вообще снесло небольшой навес, устроенный для отдыха.

Первая скала, прозванная Крепостной, потому что в точности походила на крепостную стену, встретила баржу Слана снисходительно, позволив ему увильнуть в сторону, зато потом его поджидали сразу две. Одна из них нависала над самой рекой, выступая в нее каменным острым ребром. Опасность заключалась еще и в том, что течение, которое отбрасывала от себя первая скала, несло баржу — если она уцелеет к тому времени — прямиком на вторую, расположенную следом за ней, но уже на противоположном берегу.

Сама река делала здесь два крутых изгиба, напоминавших латинскую букву S, причем скалы стояли как раз в местах этих изгибов. Остановившись на ночлег недалеко от них, Слан день-деньской наблюдал за своенравной рекой и стремительным течением, пока не пришел к выводу, что надо перерезать струю воды и круто выворачивать, но не раньше, чем баржа окажется у самой первой скалы. Риск врезаться с ходу в ее выступающее ребро оставался неимоверным, но иного выхода не было.

А кроме них чуть дальше по течению была и еще одна пара скал, одну из которых Слан окрестил Молочной за то, что река, обрушившись на ее покатое ребро, поднималась по нему вверх на добрый десяток саженей, после чего скатывалась, превращаясь в кипящую молочно-белую пену, которой было наполнено все пространство реки на этом участке. Сила удара была такая, что сразу за этой скалой образовывалась суводь.

Сколько Слан ни пытался разглядеть, что творится на дне, есть ли подводные камни, но увидеть ему так ничего и не удалось. Все скрывалось в бешено кипящем «молоке». Пришлось пойти на риск и применить прежнюю тактику, которая принесла спасение чуть раньше.

Баржа неслась, устремив нос на каменный гребень, который поджидал жертву. За ревом воды ничего не было слышно, но каждый из людей, находившихся на барже, и без того знал, что им делать. От неимоверного напряжения трещали мышцы, но никто не выпускал из рук шеста, багра или весла. Сам Слан сражался с непослушным правилом, которое злая вода со всей своей буйной силой выворачивала из его рук.

Казалось, что все, конец, но в самое последнее мгновение, рыча от ярости, Слан сумел все-таки совсем немного вывернуть правило, и этой малости хватило, чтобы баржа, скользнув совсем рядом с каменным ребром, изменила движение и свернула в сторону. Дальше тоже было тяжело, но уже не так. К тому же победа придала людям сил, и сплавщики, воодушевленные первым успехом, сумели справиться и с остальной напастью.

Но лишь под вечер, когда сделали привал, до Слана с трудом дошло, что, как ни странно, и он, и его спутники до сих пор живы.

Впрочем, его испытания на этом не окончились. Хорошо, что бывший атаман привык во всем проявлять предусмотрительность и вовремя прикупил у булгар лошадок, которых потом впрягли в длинную упряжь, чтобы они тащили баржу против течения.

Теперь людям приходилось надрываться лишь тогда, когда они стаскивали баржу с очередной мели, которых оказалась тьма-тьмущая. Первая попалась им на пути, едва они миновали устье Камы и медленно двинулись вверх по Волге.

Опыта не было, а потому все изрядно намаялись, стаскивая тяжелогруженую баржу с песчаного дна, потеряв целых три дня. Да и дальше было немногим лучше. Пока человек, стоящий на носу, промерит глубину, пока докричится береговым, которые правят лошадьми, глядь — опять влипли.

Особенно тяжко пришлось с последней мелью, на которую они сели в каких-то четырех-пяти верстах от Нижнего Новгорода. Замерщик глубин расслабился, залюбовавшись на вырастающие высокие стены города, вот и налетели они с маху на мель. Да еще лошадки «подсобили», по инерции протащив баржу на несколько саженей вверх, чтоб надежнее сиделось.

Подвернулись бы под руку местные жители, конечно, подсказали бы, что близ острова Телятинский есть очень коварный перекат. Но спросить было некого, и потому на Телячьем броде перевозчики железа проторчали чуть ли не полторы недели.

Да и потом, уже на Оке, им тоже довелось несладко. По хорошей высокой воде, зная каждое опасное место, Слан через десяток лет добирался от Нижнего Новгорода примерно за три седмицы, а иной раз, когда все было удачно, укладывался и в две. В первый же раз дорога заняла гораздо больше времени — чуть ли не два месяца.

Ко всему прочему добавлялась удушающая жара, которая почти не спадала и ночью. Пожалуй, никогда ранее Слану не доводилось так вымотаться, как во время этой перевозки. Речь не идет о тех временах, когда он со своими лесными удальцами сиживал в лесах вятичей. Там все мимолетно — схватка с купеческим караваном и его охраной быстротечна. Но даже когда он крестьянствовал, и сев, и сенокос, и жатва обходились ему намного меньшей потерей сил и нервов.

После того как он доложился Константину, стыдно сказать, он еле стоял на ногах и чуть ли не уснул на пиру, который в честь прибытия первого каравана с уральским железом закатил государь. А уж когда царь отпустил Слана на отдых, распорядившись ни в коем случае не будить его, пока тот сам не проснется, бывший атаман продрых чуть ли не двое суток.

— Что ж ты не упредил меня, батюшка? — попрекнул отца Святослав.

— А что бы изменилось? — пожал плечами Константин и лукаво осведомился: — Или ты как-то иначе себя с ним вел?

— Ну-у-у, я не знаю, — несколько озадаченно протянул царевич, но после некоторой паузы возразил: — Я так мыслю, что можно было и не спешить его одаривать за привезенное железо. Ты и так за него вон сколь гривен выложил, когда из поруба выкупал. И потом, ты вроде бы всех в тот день за иное награждал — за удаль ратную, за мастерство воинское. Нешто он такой награды заслуживал? — и вопросительно посмотрел на отца, который загадочно улыбался.

И что удивительно — точно такая же загадочная улыбка блуждала на лице воеводы Вячеслава, вошедшего к ним незадолго до окончания рассказа о Слане и теперь сидевшего напротив Святослава.

Царевичу стало даже обидно. Выходит, они знают о бывшем атамане шатучих татей что-то такое, о чем ему, будто несмышленышу какому, знать не положено. А разве он дите неразумное?! Почитай, три с половиной десятка лет на белом свете живет и доселе все поручения государя исполнял справно и с великим тщанием.