— А я его не за это одарил, — наконец вымолвил Константин, отвечая на вопрос Святослава. — За железо он от меня коня получил, ну и так кое-что по мелочи. Тут дело в другом.

— Неужто его заслуга столь велика была? — уточнил царевич.

— Более чем, — ответил за царя воевода.

— Ой, — вдруг хлопнул себя по лбу царевич и радостно заулыбался. — Вспомнил! За поимку…

— Я понял, о чем ты хотел сказать, но за такое лишь медаль положена, — поправил его Константин. — Награда Слану за другое дадена. Хотя и поимка ему тоже зачлась.

— А я почто не знал об этом? — слегка обиделся Святослав. — Он что же, поручение твое выполнял, или как?

— Да ты не спрашивал, а мне не до того было, — пояснил Константин. — Да и не было никакого поручения. Как-то оно само собой получилось.

— Повезло ему, стало быть? — уточнил Святослав.

— За везение наш государь ордена не раздает, — улыбнулся воевода. — Да и не каждый так использует это везение. Удача — птичка проворная. Чуть зазеваешься, она мигом из рук выскочит. Да еще и понять надо, как ее ухватить половчей. У Слана это хорошо получилось.

Когда первый караван с железом прибыл в Рязань, на дворе стояла уже осень. Бабье лето в этом году, словно компенсируя необыкновенную жару предыдущих месяцев, закончилось необыкновенно рано, и солнце вот уже неделю вовсе не проглядывало из-за низко нависших туч. Сильных дождей пока не было — так, моросило слегка, но все шло к тому, что не сегодня-завтра начнется затяжная непогода.

Возвращаться в это время обратно на Урал нечего было и думать, и Слан попросился в Киев, повидаться с родичами. Тревожила забота за отца с матерью, за меньшую сестрицу, прозванную в тон самому Слану Вьялицей.

Константин не только охотно отпустил его, но и помог, причем не только гривнами, но и конем. Выведенные из царских конюшен жеребцы были и впрямь хороши по всем статьям. Такие пришлись бы впору не только обычному дружиннику или, скажем, сотнику, но и тысяцкому.

— Выбирай сам, — кивнул в их сторону Константин. — Любой из них твой. Хочешь — рыжий, хочешь — вороной.

— И чалый? — недоверчиво спросил Слан.

— Я же сказал — любой, — повторил Константин, и Слан, сам не веря счастью, выпавшему на его долю, на негнущихся ногах медленно двинулся к стройному жеребцу с серебристой гривой.

Взамен государь попросил о небольшом пустячке — передать грамотку купцу, живущему на Подоле. От селища, куда собирался Слан, до самого Киева было не столь далеко, всего-то верст пятнадцать, а то и меньше — кто их там мерил, так что выполнить просьбу не составляло труда.

Если бы не поджимало время, то Константин не стал бы так рисковать своими людьми, посылая к ним не до конца проверенного человека, но необходимо было срочно выяснить, что именно замыслили против него киевский и смоленский князья вкупе со своевольными новгородцами, а вестей все не было и не было. Те же, что приходили, были самого общего характера — да, недовольны, да, ворчат, вот и все новости.

Но если уж даже Ингварь Ингваревич и его брат Давид вместе с переяславскими Константиновичами морщились от нововведений Константина, то от остальных князей следовало ожидать бунта.

Каждый князь, согласно царскому повелению, мог иметь дружину любой численности. Но если число воинов превышало пять сотен, то «лишних» предстояло кормить самому князю. К тому же в случае каких-либо боевых действий главным начальником и над ними, и над самим князем был царь.

Мало того, с налога, который вводился в городах, князь не получал ни единой куны. Все деньги уходили на содержание ополчения, которое по-прежнему дважды в год собирали на учебу царские воеводы. Сюда входило обеспечение продовольствием, вооружением и конями.

Все остальное шло на благоустройство самого города — обновление крепостных сооружений, строительство дорог и мостов, чистоту улиц, расходы на медицину, образование и дома призрения для сирот и стариков, а также общественные склады, где должен был храниться месячный запас продовольствия на случай вражеской осады или какой иной беды.

Правда, царь тоже ничего не получал, но князей это радовало мало. Особенно их задевало то, что теперь все судебные и торговые пошлины целиком шли в царскую казну. Местным владетелям доставались только доходы с сел, но и тут имелись ограничения. Собирать их повелевалось царским тиунам, поскольку, как было сказано в указе, княжеские холопы счету правильного не ведают, дерут со смерда с лихвой, а царю и положенного не дают, ссылаясь на недород.

По счастью, церковь приняла новшества как должно. Правда, накануне подписания указа Константин имел весьма бурную беседу с патриархом Мефодием, которому тоже не очень-то пришлась по душе окончательная ликвидация судебного права церкви, особенно в делах наследственных. Суть вопроса была не во власти, а в деньгах.

К тому же Константин отобрал у божьих радетелей не только задницю, но и вообще все, вполне резонно заявив, что дело священников — проповедь, а монахов — молитва за Русь. Теперь суду церкви подлежали только духовные лица, а миряне, покаявшись в грехах, могли получить лишь епитимию в виде строгих постов, чтения определенного количества молитв и прочего, но никак не по финансовой линии.

Вдобавок государь наложил на всех без исключения священников обязанность вести строгий учет рождений, смертей и браков, а также обучать детей.

Возможно, им так и не удалось бы договориться ни до чего путного, но в конце разговора Константин показал Мефодию текст нового уголовного законодательства, в котором было предусмотрено очень жесткое наказание за святотатство.

Это касалось всех религий, но православная церковь получала льготу — «право первого проступка». Заключалось оно в том, что наказание для того же священника следовало со стороны светских судей только за его вторую вину, а за первую, разумеется, при условии, если она незначительна, человек выдавался церкви головой. Определенное наказание при этом лишь рекомендовалось, оно не было обязательным.

Суровым было наказание и за кражу церковного имущества, если речь шла о предметах религиозного культа. Это тоже расценивалось как святотатство. В отличие от обычного вора, который мог отделаться на первый раз вирой, похитителю святынь полагалось отсечь левую кисть.

Каждому из священников за строгий учет народонаселения своего прихода ежегодно полагался рубль, то есть рубленая половина гривны. А за обучение детей священнику, диакону или монаху причиталось от царя по полторы гривны серебром ежегодно, не считая оговоренного количества продуктов питания и даже дров.

Прикинув, во сколько это обойдется Константину, патриарх резко осекся и далее спорить не стал.

Пожалуй, раздолье было только у купцов. Транзитникам был гарантирован свободный и безопасный проезд по Руси всего-то за одну двадцатую часть стоимости их товаров, причем пошлина взималась только один раз на протяжении всей дороги.

Помимо этого они должны были уплатить еще и так называемое «царское слово». Оно стоило вдвое дороже — десятую часть цены товаров, зато — неслыханное ранее дело — купец получал гарантию, что его по пути не обворуют и не ограбят, а если все-таки это произойдет, то царские слуги не просто отдадут обратно взятые гривны, но и оплатят всю стоимость украденных товаров. Таким образом, выкладывая в царскую казну достаточно большие суммы, купец зато изрядно экономил на своей охране.

В перспективе была намечена и еще одна пошлина — морская. Ее надлежало платить за сопровождение купеческих караванов русским военным флотом. Его еще не было, но строительство судов велось вовсю.

Кроме того, каждый из купцов мог положить свои деньги в царскую казну на сохранение. Правда, в отличие от современного банка они сами платили процент за их сбережение, но крайне незначительный. С каждой сотни гривен взымалась одна, а если их количество было велико, то и того меньше. В случае же, если купец по каким-либо причинам не востребовал свое серебро спустя год, то плата за последующее время хранения снижалась вдвое.

Но это все для купцов, а вот князья… По сути дела, гордые Рюриковичи были уравнены в правах с командирами царских полков, то есть тысяцкими, в отношении селян имели меньше прав, чем тиуны, а горожан не могли даже судить.

Один за одним следовали царские указы. Иные вроде бы на практике и не ущемляли права гордых Мономашичей и Ростиславичей, как, например, запрет на чеканку собственных монет, потому что этим на Руси перестали заниматься лет за сто до Константина, даже в Киеве, а все ж таки им становилось обидно.

Что уж там говорить о запрете взимания дани со своих подданных. Отныне на это имели право только царские тиуны. Нет, князей не лишали доходов. Все было четко исчислено — с этого селища полагается взять столько-то мяса, шерсти, зерна и прочего, стоит оно столько-то, царская доля такая-то, стало быть тебе, киевский князь, причитается, к примеру, шесть гривен. Да с другого селища пяток, да с третьего — семь. Если брать все вместе — сумма набегала изрядная и как бы даже не побольше, чем если бы они сами взымали свою долю.

НО! А власть-то где? Где упоение приезда в деревеньку, в которой все суетятся и бегают, где наслаждение от подобострастных поклонов тиунов и старейшин, где ощущение собственного величия при виде униженно согнутых спин крестьян?! Нет ничего этого.

Да что там рассуждать о смердах, когда теперь князь был не волен в посмертном распоряжении собственной отчиной, в случае, если умирал бессыновним. Тут же все его земли объявлялись выморочными и делились между его братьями, если таковые сыщутся. Ну а коли нет братьев, то все полностью переходило к царю, за исключением долей, выделяемых на его вдову и незамужних дочерей.

Словом, были Рюриковичи, а стали… Да бог весть кем стали. И такое терпеть!?

Новгородцев же особенно сильно возмутили налоги. Получалось, что теперь они не имеют права собирать дань с давным-давно примученных племен, живущих на северо-востоке этой феодальной республики, а лишь получают часть доходов с нее, причем тоже строго определенную.

А ведь именно оттуда валила на Русь львиная доля всей пушнины, именно с Биармии или Великой Перми качали тороватые новгородцы свое серебро, которое потом удваивалось и утраивалось на иноземных рынках.

И такое терпеть?!

Вопреки обыкновению здесь Константин даже не пытался как-то смягчить свои указы и повеления, замаскировать их, завалить ворохом ласковых слов, спрятав под ними всю жесткость. Реально сознавая, что любой удельный князь уже по одному своему положению — мятежник, он, напротив, стремился к тому, чтобы разрешить все вопросы с помощью оружия и армии, но при этом не хотел начинать первым. Пусть все затевают они, тогда у него самого совесть останется чиста.

Время мятежники выбрали самое что ни на есть удачное. По всем полям Северо-Восточной Руси, включая Муром с Рязанью, в прошлое лето прошла жесточайшая засуха. Бедствие было настолько сильным, что оно даже получило отражение в русских летописях.

Некие люди, начиная с самой зимы, бродили по Руси, суля обитателям селищ — в города они не заходили — еще большие страхи и ужасы, ибо ныне сидит на великом столе царь Константин, который возвеличился не по праву, то есть не по дедине и не по отчине.

Спасение же здесь только в одном — немедля скинуть его с престола, отказаться от повиновения ему, и все в том же духе. Народ слушал, но бунтовать не торопился. Царские тиуны, выполняя повеление Константина, перед тем как собирать в начале зимы дань, всюду зачитывали его указ, согласно которому государь, видя тяготы и бедствия смердов, вдвое урезал поборы.

Впрочем, из этого подстрекатели тоже пытались извлечь выгоду, заявляя, что если бы царь истинно радел за свой народ, то он вовсе освободил бы его от дани. Однако Константин предвидел и это. В указе пояснялось: «А вовсе без дани царю никак не быти, ибо воев, кои есть ваши же сыны, внуки, мужи и братья, кормить вовсе нечем станет, и от сего всей Руси убыток немалый будет».

Но новоявленные агитаторы имели в запасе и другие аргументы.

«То, что царь на престоле сидит не по праву, — это еще полбеды, — утверждали пришлецы. — А вот то, что он в черных далеких лесах тайно молится чужим нехристианским богам, вознося им кровавые жертвы, — совсем беда. Такого ни богородица, ни Христос никогда ему не простят, и близок час великой кары, которая обрушится с неба не только на него одного и весь его род до седьмого колена, но и на всех его верных слуг. Засуха же — только начало этой самой кары. Да мало того, что он сам от Христа отшатнулся, так он еще и весь народ хочет в латинскую веру свести и уже были у него посланцы папы римского».

Словом, всплывала старая сказка на новый лад, но на сей раз она не была лишена правдоподобия. Послы от папы действительно приезжали, и предложение Гонория III признать верховную власть римского престола поступило на самом деле.

Причем на сей раз Гонорий, сознавая, как возросла за последнее время мощь Руси, не поскупился на обещания. В случае, если Константин склонит свою выю и поцелует папскую туфлю, ему была обещана аж императорская корона.

Изустно папский легат и глава могущественного доминиканского ордена Раймундо Пеннафорте тонко намекнул, что, учитывая, сколь напряжены отношения папы с императором Священной Римской империи Фридрихом II, можно уже сейчас обговорить условия, на которых Константину позволят сместить Фридриха и занять его место.

Что и говорить — соблазн был велик. Гонорий и его советники знали, что предложить русскому государю. Девять из десяти человек непременно дали бы согласие на такую во всех отношениях выгодную сделку. Но, к великому сожалению папы и его легата, Константин был как раз тем самым десятым.

Он отказался, причем сделал это прилюдно, дав ответ, вопреки обыкновению, не в покоях царского терема, а при всем честном народе, на центральной площади Рязани, чтобы никто не мог его впоследствии обвинить в тайном сговоре.

Хотя и тут он немного слукавил. Крестовый поход на Русь — это серьезно, особенно с учетом угрозы, нависшей с востока. Поэтому предварительно он вызвал к себе Раймундо Пеннафорте и в разговоре один на один посетовал, что народ его еще темен и невежествен, а посему, дабы он добровольно и искренне принял свет истинной веры, идущей из Рима, надо работать и работать.

И пусть посланец римского папы не думает, будто сам Константин сидит здесь сложа руки. Кое-что он уже сделал. Так, например, царь добился абсолютной независимости своей церкви от византийской, чтобы в нужный момент константинопольский патриарх ничего не смог предпринять против предполагаемой унии.

Однако трудов еще предстоит немало, и потому какой-либо более предметный разговор на эту тему преждевременен. Так что пусть он и римский папа не обижаются, а поймут все правильно, когда завтра получат от него отказ.

Может быть, легат и не обиделся, но на обратном пути, как стало доподлинно известно, он зачем-то задержался в Киеве и имел там несколько приватных бесед с князем Андреем. О чем они говорили, выяснить не удалось.

Тем не менее создавалось впечатление, что киевскому Андрею, его брату Всеволоду, сидевшему на княжении в Новгороде, и смоленскому князю определенных договоренностей достичь удалось.

Позже стало известно, что заговорщики посулили немалые территории венгерскому и датскому королю, а ярлу Биргеру — да-да, тому самому, который должен был в официальной истории высадиться в устье Невы, — обещали огромную добычу, ну и кусок Прибалтики.

Расчет был еще и на то, что весной изможденным людям и половинная дань покажется непомерной. К тому же голод озлобляет. Это на Руси тоже было хорошо известно. Для чего дворовую собаку никто не кормит досыта? Для пущей злости!

Опять же основная сила Константина — в пешем войске, а его раньше окончания сева не собрать. В дружинах же у обеих сторон полное равенство и как бы даже не преимущество мятежников, обеспеченное главным образом за счет иноземного воинства — венгерских, шведских и датских рыцарей.

Да и у пешцев. Стойкость смоленских и новгородских полков общеизвестна. Последним по такому случаю было обещано возместить втрое против того, что они не вспашут и не соберут, и еще возвращалось право собирать дань с огромной северо-восточной территории, совсем недавно принадлежавшей господину Великому Новгороду. О-о-о, новгородская верхушка все уже давно подсчитала, и не раз. Одна дань дорогого стоила, суля за первый же год не просто окупить незасеянные поля, но впятеро превысить стоимость невыращенного хлеба.

Да, придется тяжко. Земля после снегов толком еще не просохнет. Даже людям, привычным к весенней распутице, будет вязко, а про коней и говорить нечего. Выбирай не выбирай относительно просохшие участки пути, но все равно кое-где бедные лошадки утонут в грязи по самое брюхо. Заговорщиков утешало лишь то, что эта помеха одинакова для всех и создаст препятствия не только их воинству, но и дружинам Константина.

Словом, сейчас или никогда, поскольку еще три-четыре года — и рязанец войдет в такую силу, что его уже ничем и никак с трона не сковырнешь.

Ничего этого Константин толком не знал. Его люди, включая того же Любомира, сидевшего в Киеве, имели подходы к княжескому терему и своих доверенных людей в нем самом, но все они были далеко не из ближнего круга, а потому ничего путного сообщить не могли.

Заговорщики учли и то, что царь, даже в бытность свою рязанским князем, непозволительно много знал о том, что происходит в Киеве, Галиче, Смоленске и так далее. Позволить ему теперь эту роскошь было никак нельзя, так что все переговоры либо велись в уединенных и совершенно недоступных местах, либо письменно, через гонцов, которых тоже отправляли с большими предосторожностями.

Однако всего не предусмотришь. Как ни старайся, все равно случайность, подобно шустрой проворной мыши, найдет щелочку, чтобы забраться в хранилище тайн, а уж там как повезет.

Так уж случилось, что аккурат перед селищем Слана и именно в то время, когда он там уже гостил, захромала лошадь очередного гонца, который ехал из Киева в Смоленск с тайной грамоткой. Пускаться в дальнейший путь всего с одной лошадью, не имея сменной, было неразумно, а возвращаться обратно в Киев тоже желания не было. К тому же боярский сын был на редкость суеверен и хорошо помнил примету, которая сулила всяческие беды тому, кто вернется с полпути.

Гривны у гонца имелись, но неказистые лошади смердов с отвислым крупом, выносливые на пашне, но не быстрые в беге, его не устраивали. Опять же если бы он был из простых дружинников, тогда еще куда ни шло. Но гонец Бухтень происходил из славного боярского рода Немитичей, которые верой и правдой служили еще прадеду теперешнего князя Ростиславу Мстиславичу и его деду — буйному и неукротимому нравом Рюрику Ростиславичу, несколько раз въезжая вместе с ним в Киев. Так что умалять свое достоинство, садясь на лядащую крестьянскую кобылу, ему очень не хотелось.

Всю жизнь он изо всех сил стремился к тому, чтобы люди обращали внимание на его ум и прочие душевные достоинства, а не на телесные изъяны, из-за которых он и получил столь обидное прозвище еще в глубоком детстве. Теперь у него была замечательная возможность отличиться перед юным смоленским князем, и упускать ее из-за досадной случайности с захромавшей кобылой Бухтень не собирался.

Не будь у Слана красавца-коня, гонец, оказавшись на безрыбье, прихватил бы какую-нибудь из деревенских лошадок, но он уже приметил жеребца, который подходил ему как нельзя лучше, и решил во что бы то ни стало купить именно его.

Слан поначалу и слушать не хотел о продаже, но, когда словоохотливый Бухтень разговорился, убеждая его в важности своей миссии, призадумался и пригласил его в хату. Не зря Константин предупредил Слана еще перед его отъездом на родину, чтобы тот был поосторожнее. Грамотку, мол, повезешь тайную, так что держи ухо востро.

— Да и вообще зол киевский князь на моих людей, — добавил Константин. — Так что ты там помалкивай, что у меня на службе. Чую, что там скоро гроза разразится, что в Киеве, что в Смоленске, вот только когда именно — пока неведомо. А отца с матерью, и сестру ты лучше с собой забери, когда уезжать станешь. Так-то оно поспокойнее будет. Да и сам… стерегись.

Потому Слан и решил выведать, что везет гонец и кому. Может, как раз об этой грозе и идет речь в послании, которое приказано доставить Бухтеню?

Дальнейший разговор проходил уже за столом, где пили много и старательно. Бухтень надеялся уломать собутыльника, склонив его к продаже жеребца, а Слан задался целью выведать, зачем тот ехал в Смоленск и к кому.

— Ежели бы я точно знал, что мой конь тебе для дела нужен, тогда конечно, — лениво цедил хозяин хаты. — А так, чтоб перед девками покрасоваться, нет, не продам.

— Да я… да мне… — пыжился боярский сын. — Жаль, не могу сказать, с чем я еду и что везу, а то бы ты мне его и вовсе даром отдал бы. Одно поведаю — нельзя мне без заводной лошади. Путь больно уж дальний.

— То, что не можешь сказать, — понимаю, — гнул свою линию Слан. — Это хорошо, что имя зазнобы попусту трепать не желаешь. А с чем — оно и так ясно. Плат поди шелковый ей везешь или колты баские — вот и вся разгадка.

— Да какая зазноба?! — возмущался Бухтень, когда опустела вторая братина. — Сказано же, далече мой путь лежит. Аж в Смоленск. И нет у меня никаких колтов и никакого плата.

— Смолянки — бабы справные, — соглашался Слан. — Помню, была как-то у меня смолянка, ох и жаркая деваха. А что колтов ей ты не купил, тоже правильно. Избалуешь бабу, после хлопот не оберешься.

После третьей опустевшей братины Слан знал не только то, к кому именно едет гонец, но и зачем, а после четвертой непременно увидел бы самое веское тому доказательство — грамоту, если бы гость, окончательно окосевший от хмельного меда, сумел справиться с шапкой, в которую была вшита грамотка. Но он не вовремя заснул, и Слану пришлось лезть за ней самому.

Добрый десяток минут ушел у хозяина дома на разглядывание вислых шнурков и тяжелой свинцовой печати с глубоким оттиском, чуть невнятным у правого края. Еще почти столько же времени он потратил на раздумье о том, что делать дальше.

Затем, выйдя во двор и посмотрев на солнце, которое едва повернуло на убыль, Слан пришел к выводу, что попытаться можно, и решительно оседлал своего жеребца, заодно прихватив и каурую кобылу гонца.

До Киева он добрался споро. Купец, который был ему нужен, уже покинул свою лавку, и Слану пришлось поискать его дом. Вопреки ожиданию Слана, тот лишь кивнул в ответ на сбивчивые пояснения бывшего атамана о том, что грамоту надо непременно вернуть, причем неповрежденную, завел его в какую-то тесную клетушку, где сильно пахло восточными специями, и, предложив обождать, куда-то исчез.

Ждать пришлось долго. Слан успел не только известись от волнения, но даже успокоиться и немного подремать вполглаза. Впрочем, когда дверь скрипнула, он встрепенулся, но тут же разочарованно вздохнул. Вошел не сам купец, а его здоровенный толстый подручный, то ли Любослав, то ли Любомудр — Слан не запомнил.

— Вернуться к утру успеешь ли? — спросил тот озабоченно.

— Лишь бы ворота не закрыли, — угрюмо проворчал Слан. — А что, неважнецкая грамотка оказалась? — разочарованно спросил он. — Вон, даже не вскрыли ее. А я чуть лошадей не загнал.

— Очень важная, — кивнул здоровяк. — А коли не видно, что ее вскрывали, так оно и хорошо. Ты лошадок своих не запали, чтобы гонец чего не приметил. Скачи на наших. Я тебе самых лучших дам. А в селе ты их схорони, чтобы Бухтень не приметил. Жалко чалого своего продавать? — усмехнулся он, проницательно глядя на Слана.

— Чего греха таить, не хотелось бы. Да и ни к чему поди теперь, а? — оживился он.

— Придется, — сурово произнес подручный. — Но ты не горюй, — тут же ободрил он помрачневшего Слана. — Наших возьмешь взамен. Будет у тебя две лошади вместо одной. А они, ты уж поверь, ничем не хуже. Тебе теперь о другом надо думать — как успеть, пока он не проснулся. Ну и завтра подержи его у себя.

— Сызнова упою, — уверенно кивнул Слан. — Лишь бы кун хватило. Но ради такого дела можно и одну из ваших лошаденок продать, коль ты их мне…

— Лошади — это подарок. Продавать их не надо — сгодятся еще, — перебил его подручный. — Да и не дадут тебе за них в селе хорошую цену. Вот возьми, — он протянул мешочек, в котором что-то увесисто звякнуло. — Здесь три киевских гривны. Все село упоить хватит. Вот только оставаться тебе там не след — мало ли. Лучше собирайся да езжай обратно в Рязань.

— Так я еще… — заикнулся было Слан, но натолкнулся на холодный прищур серых глаз с голубоватой льдинкой внутри и умолк. Было в этих глазах что-то такое, против чего не хотелось ни возражать, ни тем более спорить. Только теперь до Слана стало доходить, что купец, пожалуй, пожиже своего помощника.

— А перед отъездом сызнова в Киев заглянешь и прихватишь с собой кое-что, — сухо добавил тот, и Слан вовсе усомнился — помощник ли он вообще, а если и так, то уж во всяком случае — не купца.

— Ты уж извиняй, что я так наскоро с тобой, — внезапно улыбнулся его собеседник. — В иное время мы и медку бы отведали, и про жизнь поговорили, а теперь сам видишь — некогда. Ну да ничего. Встретимся еще, тогда и наговоримся. Лишь бы ты успел в срок. Но мы тут с хозяином моим свечи за тебя перед всеми иконами поставим, — и он весело подмигнул Слану, мгновенно став похожим на прежнего ловкого и расторопного зазывалу из лавки.

«Это какой же угодник или мученик таким, как он или я, покровительствует? — рассеянно думал бывший атаман, возвращаясь обратно в село. — Разве что тот, кто и сам чем-то схожим занимался? А такие разве выбиваются в святые? Хотя вон меня взять. Думал ли я, когда с ватагой по лесам хаживал, что всего через несколько лет в чести у самого царя буду?!. А кони славные. Этот, как его, Любомудр, кажись, и впрямь не поскупился — лучших из своей конюшни выделил. Не скачут, а стелются, да как легко. Прямо тебе…»

Додумать он не успел. Чубарая кобыла, на которой он ехал, не почуяла ямку, коварно спрятавшуюся под снегом, и споткнулась. Слан чуть не плакал, когда привязывал бедное животное к дереву, и молил бога лишь о том, чтобы за те сутки, что он проведет с гонцом, поблизости не оказалось ни одного волка.

«Видать, свечей купец пожалел, или святой неказистый попался», — решил он, перебираясь на вторую лошадь красивого орехового цвета, с черновато-красной искрой по бокам.

Однако это была последняя неудача. Далее все прошло как нельзя лучше. Неведомый святой, словно извиняясь за оставленную в лесу кобылу, которую все-таки сожрали волки, ни на миг не оставлял без внимания Слана. Константин несколько удивился, когда Слан подал ему куцый клочок бумаги, искусно запрятанный в оглобле, выдолбленной по такому случаю. Удивился, однако ничего не сказал, лишь сдержанно поблагодарил.

Зато на другой день, когда бывший атаман почти сторговался о покупке неказистого, но еще крепкого домишка, притулившегося чуть ли не к самому углу высокой белокаменной крепостной стены, царские слуги вновь разыскали его и привели в роскошный двухэтажный терем с искусно вырезанными балясинами, поддерживавшими высокое крыльцо и просторные сени.

Был там и просторный широкий двор, и подклети, в которых хватало всякого добра, да и в хлеву тоже раздавалось приятное мычание, блеяние и похрюкивание.

Старший из тех, кто его сыскал, был одет в рясу, но держался со Сланом вполне дружелюбно. «Видать, не ведает он про мои прошлые дела», — решил бывший атаман.

— Государь-батюшка проведал, что ты жилье подыскиваешь, вот и повелел подсобить. Как тебе оно, подойдет ли? — осведомился монах, назвавшийся Пименом.

Иметь такой дом было еще юношеской мечтой Слана. Потом, когда жизнь пообтрепала его, мечтой стал казаться любой дом. С тоской поглядев на предлагаемые хоромы, Слан хмуро ответил:

— Мне за него и за сто лет не расплатиться.

— А сколь у тебя есть? — деловито осведомился монах.

Слан усмехнулся и высыпал себе в руку все, что имелось в порядком отощавшей калите. Было там немного — четыре увесистые гривны, еще две рубленые, ну и так — мелкими монетами еще с полторы.

— Не густо, — усмехнулся Пимен. — Ежели на жизнь, то надолго хватит, а вот на хоромы эти…

— Сам знаю, — сурово пробурчал Слан.

— А ты не злись, не злись, — осадил его монах. — Мой продавец уж больно торопится с этим теремом. Непременно нынче хочет его продать, и именно тебе. Ну-ка, зайдем, — и, ухватив Слана за рукав, он решительно повел его за собой вверх по лестнице.

— Сказываю же, что нет боле, — ворчал на ходу Слан, но руку не вырывал — хоть поглядеть, как там прежний хозяин обустроился.

После погляда стало еще тоскливее, но виду атаман не подавал.

«Не хватало еще перед этим долгополым сопли распускать. Не дождется, — зло думал он. — Ништо. Глядишь, через пяток-другой лет и я на такой скоплю, ежели бог даст».

А дальше все было как во сне.

Монах усадил его за стол, развернул перед ним грамоту и деловито произнес:

— Высыпай калиту. Я так посмотрел — хватит у тебя, чтоб расплатиться.

— Ты за книгами божественными, видать, и вовсе ослеп, — вяло съязвил Слан, но высыпал на чистую, до желтизны выскобленную столешницу все свое богатство.

Пимен деловито отодвинул в сторону большие увесистые гривны, не посмотрел и на рубленые, а выбрал маленькую монетку.

— Вот она, плата, — произнес он. — Согласен ли ты, раб божий, отдать эту куну в уплату за эти хоромы? — торжественно произнес он.

Слану даже весело стало. Ну какой дурень с таким богатством за одну-единственную куну расстанется. Такого хоть всю жизнь ищи — все едино не сыщешь.

— А чего же не отдать-то. Хоть и дороговато оно, но уж больно мне этот терем по душе пришелся, — подыграл он монаху. — Только уж пущай все, что в нем лежит, стоит, хрюкает или мычит, — тоже в эту цену войдет.

— Само собой, — кивнул Пимен, продолжая непонятную игру, и уточнил: — Грамоте разумеешь?

— Самую малость, — последовал уклончивый ответ.

— Тогда ставь свое имя, — монах обмакнул гусиное перо в чернильницу и сунул его в руки Слана.

Тот не противился. Взял, придирчиво посмотрел — остро ли заточено, затем медленно вывел свое имя на пустом месте, которое еще оставалось в самом низу густо исписанного желтоватого листа пергамента.

После этого, возвращая перо, он благодушно поинтересовался у монаха:

— Дел у тебя иных нет, отец Пимен, что ты игрища с людьми устраиваешь?

— Дел у меня немерено, — строго ответил монах, припечатывая лист чем-то круглым.

Затем, слегка помахав им в воздухе, он аккуратно свернул документ и вдел образовавшуюся трубочку в петлю шнурка, концы которого намертво скрепляла тускло поблескивавшая тяжелая вислая печать.

— Вот прямо сейчас и пойду ими далее заниматься, делами-то своими. Гляди, купчую на дом не затеряй ненароком. А ты-то куда? — удивленно воззрился он на Слана, который направился следом за ним к выходу. — Или проводить решил?

— Так это… Ты же вроде шутковать закончил, — удивился Слан.

— Вот дурень, — покачал головой монах. — Никто с тобой и не думал шутковать. Тебе терем продали, вот и живи в нем.

— Как это живи? А ежели хозяин придет? Чего мне тогда делать? Ты что, отче? — продолжал недоумевать Слан.

— Хозяин уже пришел, — пояснил монах.

— Тем паче надо отсюда уходить.

— Так хозяин-то ведь ты! — рассердился торопившийся Пимен.

— Это как так?! — вытаращил на него глаза Слан.

— А так! Подпись ты поставил, цену дома уплатил, стало быть, ты и есть теперь хозяин, — собрав остатки терпения, еще раз пояснил монах.

— Так чего мне теперь тут делать?

— Жить! — рявкнул Пимен и с треском захлопнул за собой входную дверь.

Слан брякнулся на лавку, пребывая в сомнениях и то и дело порываясь бежать из чужого дома, куда непременно вот-вот должен был явиться настоящий хозяин.

— А чего же это я подписал-то? — вдруг спохватился он и дрожащей рукой потянул к себе трубочку из пергаментного листа, оставленную монахом на столе.

Многое ему стало понятно еще до того, как он вытащил грамоту из шнурка. Печать, висящая на нем, была не простая, а самого царя Константина. Ошибиться Слан не мог. Широко расправленные крылья гордого сокола Рюриковичей, сжимающего в своих цепких когтях меч, было невозможно спутать с чем-либо. За последние пару лет, проведенные на Урале, ему не раз доводилось видеть государеву печать, так что ошибиться он никак не мог.

«Тогда что же получается? Не может такого быть, чтоб продавцом был сам государь, — лихорадочно думал он, трясущимися руками разворачивая лист, и едва глянул на точно такую же печать в правом нижнем углу, как понял, что не ошибся. Под печатью с соколом отчетливо виднелись буквицы, складывающиеся в простые и в то же время величественные слова: «Царь и великий князь всея Руси Константин I».

«Это что же? — только теперь дошло до него. — Выходит, что хоромы эти мне продали взаправду?! Выходит, что я и впрямь теперь тут хозяин?!»

Он еще долго сидел в каком-то странном оцепенении, не в силах подняться с лавки. Вывело его из ступора лишь появление гостей. Это был уже известный монах, из-за спины которого робко выглядывали отец с матерью и сестренка Вьялица.

— Ну вот, — всплеснул руками Пимен. — Родичи у него на морозе зябнут, а он тут в хоромах нежится, — и тут же заторопился обратно. — До места я вас довел, сына сыскал, а теперь прощевайте.

Родственники некоторое время молчали, затем отец, басовито кашлянув в кулак, недоверчиво уточнил:

— Так чьи это хоромы?

— Мои, — тихим шепотом, словно боясь спугнуть удачу, произнес Слан.

— Немало, видать, стоят, — подивился отец. — Сколь же ты за них выложил, сынок? На прожитье-то осталось хоть сколько-нибудь?

— Куну заплатил, — так же негромко произнес Слан.

— Сколько? — переспросил отец, решив, что ослышался.

— Куну, — повторил Слан громче и начал хохотать.

Он смеялся долго. По его лицу уже текли слезы, родные тревожно глядели на него, не понимая, что с ним такое происходит, а он все никак не мог остановиться, держась за живот и задыхаясь в приступе истерического смеха.

Поблагодарить царя за терем Слан не смог. Едва он заикнулся об этом, как Константин тут же оборвал его:

— Если бы подарил — иное дело, а так ты его купил, так что ничего мне не должен.

— Да разве ему такая цена на самом деле? — попробовал было возразить Слан.

— А ты посчитай, сколь та грамотка стоит, кою мои люди лишь благодаря тебе прочли, — предложил Константин. — Так что неизвестно, кто из нас с тобой кому задолжал, — и отрезал: — Хватит об этом. Лучше слушай сюда. Ты ведь в лесах как рыба в воде. Лучше тебя, пожалуй, никто с этим не управится, — и перешел к насущным делам.

В это время войска, тайно собранные в Рязани, были полностью готовы к теплой дружественной встрече соединенных дружин Киевского и Смоленского княжеств, к которым должны были присоединиться полки из Новгорода.

Может быть, заговорщики, узнав о том, что их ждут, отказались бы от своих планов, но все дороги, ведущие на север и на запад, были наглухо перекрыты сторожевыми заставами и рогатками караулов — предупреждать противника о том, что ему все известно, Константин не собирался.

— Чирей все равно лопнет, но теперь мы о нем знаем если не все, то очень многое. В другой раз такого случая не представится, да и ни к чему нам больше терпеть, — заявил он Вячеславу.

— Правильно, — согласился тот. — Мне эти борцы за княжеские права тоже поперек горла сидят, причем давно. Крепости давно пора строить на Яике и на Волге, Кавказ и Крым покорять, а мы сидим, как на привязи, потому что надо этих обормотов караулить. Ты, по-моему, и так с ними слишком долго цацкаешься. У этих халявщиков не жизнь, а сплошные летние каникулы, плавно переходящие в осенние, а затем в зимние, а им все неймется — еще и весенние подавай. А легату этому, как его, Розамунде, который их науськивает, я в следующий раз морду побью при встрече. Ей-богу побью, — горячо заверил он друга напоследок.

Неблаговидная роль посланца римского папы Раймундо Пеннафорте стала известна тоже из перехваченной грамоты. В ней киевский князь ободрял смоленского, что даже в случае неудачи им ничто не грозит, потому что глава доминиканского ордена твердо обещал свою поддержку и посредничество, так что в самом худшем случае они вновь останутся каждый при своем княжестве.

Причем скорее всего, испуганный таким дружным выступлением, Константин непременно даст им послабление, отказавшись от некоторых своих нововведений, так что выигрыш, хоть и не такой существенный, будет им обеспечен и в случае военной неудачи.

— С ним потом, — отмахнулся Константин. — Ты лучше скажи, тебе сил для надежного окружения хватит или как? — поинтересовался он.

— Судя по тем данным, что у нас есть, — вполне, — пожал плечами Вячеслав. — А вот если у них появятся дополнительные резервы, то разгром я тебе все равно обещаю, а вот надежное кольцо организовать будет сложнее.

Как выяснилось позже, сил действительно не хватило. При подсчете сил и средств не было известно, сколько людей приведут на Русь из Венгрии бывшие галицкие бояре и князь Александр Бельзский. В перехваченной грамотке было сказано лишь то, что они будут, как и шведы с данами, которые, согласно тайной договоренности, должны были соединиться с новгородцами и прийти уже вместе.

Словом, предварительный подсчет оказался слишком грубым, и учесть все не получилось.

Посольство, отправленное к мятежникам, вернулось ни с чем. В ответе князей говорилось: «Когда мы целовали тебе крест, ты обещал быть нам добрым отцом, но теперь поставил всюду своих слуг. Мы из-за них и в холопах своих не властны, и в вотчинах наших исконных тоже не хозяева. Убери своих судей, воевод и тиунов, только тогда и поговорим!»

Винить заговорщиков в упрямстве не стоило. Посольство, направленное Константином, предъявило им такие условия, примириться с которыми значило бы не уважать самих себя. Добавило мятежникам уверенности и то, что на этот раз царь явно недооценивал возможности их воинства.

А ведь у него самого было не так уж много сил. Во всяком случае, подпоенные дружинники, сопровождавшие послов от самой Рязани, говорили именно так. На то, что они лгут, не походило, так что получалось, что Константин чересчур зазнался.

Дружинники и впрямь не лгали, а говорили вполне искренне, когда, будучи пьяными, уверяли будущих противников, сидящих за одним столом с ними:

— Нешто вам с пятью тысячами, из коих половина пеши, устоять супротив нашего государя?! Да ни в жисть!? У него и людишек поболе — почитай, семь тысяч, не менее, да из них на конях поболе трех. Опять же выучку сравнить… Да наши пешцы любое войско остановят, а дружины с боков прихлопнут.

Из этой хвастливой болтовни следовало, что Константин ни слухом ни духом не ведает, что на самом деле войско мятежных князей насчитывает двенадцать тысяч человек, из коих семь — одной конницы.

Мятежные князья и их бояре приняли в расчет и то, что их пеших ополченцев вот уже несколько лет обучали царские воеводы. Теперь эта выучка должна была обернуться против Константина. Главным же преимуществом заговорщики считали свою тяжелую конницу, пускай наполовину и иноземную, которой по силам пробить даже обученный пеший строй. Тем более что действовать ей с каждым днем становилось все легче и легче — земля с начала похода ощутимо подсохла.

Во хмелю вообще врать трудно — легко запутаться. Поэтому Константин и Вячеслав сработали охранников послов «втемную», специально подобрав людей, склонных к хмельным медам и самых несдержанных на язык. Болтуны толком не знали, сколько войск на самом деле у их государя. Часть царских дружин шла тайными тропами, равно как и около двадцати тысяч пешего ополчения.

Не учли мятежники еще и то, что строй строю рознь. Лучше стадо оленей, которой командует тигр, чем стая тигров под командованием оленя. Лишь один царский воевода согласился примкнуть к мятежу. Остальные отвергли сладкие посулы, то есть пряник, не испугавшись и кнута, обещанного за непослушание, предпочитая угодить в поруб.

Их вера в будущее торжество полков Константина была столь велика, что один из колодников, воевода Вихор, пообещал, что не пройдет и пары месяцев, как обитателями этой тесной и вонючей ямы станут именно те, кто его теперь в нее запихивает.

Второму царскому посольству, которое привезло жесткие требования угомониться, мятежники ответили столь же упрямо: «С такими речами присылай к простым людишкам да к своим княжатам-подручникам. Тебе же пред нами заноситься негоже, ибо мы — такие же Рюриковичи по крови, и пращур наш один — Ярослав Володимерович. Делай что замыслил, а на нашей стороне правда вышняя. И пусть рассудит нас бог и сила крестная».

На сей раз оборонять Ростиславль не пришлось. Вячеслав учел, что в стане врагов многие прошли выучку у него и его воевод, сделал все, чтобы избежать правильного боя, и напал в самое неподходящее для противника время, когда силы бунтарей были рассеяны на двух волоках — северном, Ламском, и западном, ведущем с Угры на Оку.

Если бы ополченцами командовали ратные люди царя, то они все равно сумели бы организовать оборону. Вячеслав учил их на совесть, упорно вдалбливая простейшие азбучные истины, вроде той, что в походе расслабиться можно лишь тогда, когда ты с победой вернулся в родной город.

Особое же внимание — на переправах через реки и на волоках. Тут бдительность надо увеличивать до предела. Доказывал это воевода на практических примерах, самолично устраивая во время учений лихие наскоки конных дружин именно в этих местах.

Так все и получилось. Стремительные удары, нанесенные в самый разгар переправ, внесли такое расстройство в ряды противника, что уже через несколько часов стало ясно — конец. Оставалось только бегство, чтобы успеть добраться до своих стольных городов и затвориться в них.

А как до них добраться, если все пути в Смоленск уже перекрыл князь Василько, подошедший от своего Владимира-Волынского. Как вернуться в Новгород, если Волга напрочь перекрыта боевыми ладьями рязанцев? Правда, на Киев дорожка была посвободнее, хотя тоже засад хватало и на ней.

Вот тогда-то Слану и выпала честь самолично пленить князя Андрея Мстиславича, который, в довершение своего позора, был вынужден отдать меч недавнему татю.

Константин не казнил ни Андрея, ни его брата Всеволода, который вел новгородские полки. Ни к чему излишняя жестокость. Вот князя Бельзского он повесил бы с удовольствием, но тот утек обратно в Венгрию. Этих же, всех троих, включая смоленского князя Ростислава, просто изгнали за пределы Руси, а Слану в награду за поимку достался орден, который как раз и вручил ему царевич Святослав.

С сынами князя Михаила Городненского именно в это время произошла иная история. Они появились на Руси всего за год до княжеского бунта. Александру и Владимиру Михайловичам, в отличие от отца, надоело пребывать в мазовецких болотах, распоряжаясь дикими мазурами в трех селениях, которые Конрад милостиво выделил князю-изгою, и они подались на Русь.

Константин принял обоих, но не осыпал почестями, как те в душе надеялись, а предложил должности на выбор. Были они все захудалыми, но дареному коню в зубы не смотрят, а потому князья избрали для себя привычную воинскую стезю. Расчет был на то, что должность десятника в царской дружине, конечно, невелика, но зато он часто мельтешит пред государевыми очами, а значит, непременно должен подвернуться случай отличиться.

Вскоре он и впрямь подвернулся братьям. Как раз их сотня, которую Александру вверили для того, чтобы перекрыть один из возможных путей отступления Андрея Мстиславича, и оказалась на дороге у мятежного князя. Вот только в спешке ни Константин, ни воевода Вячеслав, распоряжавшийся всеми силами, не напомнили своему вояке про элементарные меры предосторожности — чай, князь, да и большенький уже, далеко не мальчик.

Словом, когда люди беглого мятежника выскочили на лесную поляну, то увидели, как комфортно отдыхают после бурного ночного веселья воины Александра, который даже не удосужился дать распоряжение выставить сторожевые посты. Киевлянам только это и было нужно. Из всей сотни погибли немногие — князь Андрей слишком уж торопился. Зато преследовать врага было уже не на чем — всех лошадей беглецы увели с собой.

Лишь благодаря заступничеству царевича Святослава новоиспеченный сотник не был сурово наказан. Сыграло роль и молчание Слана, который не рассказал Константину о том, как на обратном пути у него чуть было не дошло до драки с людьми князя Александра. Тот потребовал было отдать связанного Андрея Мстиславича ему, ибо не подобает смерду и бывшему татю брать князей в плен, но напоролся на решительный отказ.

После этого случая Александр своей надменностью и высокомерием в обращении с людьми еще не раз вызывал неудовольствие Константина. Видя, что карьера не удалась, князь сам вызвался поехать на окраинные северо-восточные земли, отобранные у Новгорода после провала мятежа, для сбора дани с диких племен.

Поборы с бывших подданных Новгорода предполагались мягкие и не обременительные — пушниной. Князь Александр был исполнителен, соблюдал сроки поставки и ее объемы, за что через пару лет был даже повышен в должности и назначен главным сборщиком.

И вновь длительное время все было вроде хорошо. Теперь же оказалось, что далеко не все.

Не следует думать, что вся старая знать, включая бояр и их детей, как один, была настроена против новых порядков. Многие из них успешно вписались в новую систему взаимоотношений, упорно насаждаемую Константином. Они честно служили там, где их ставили, и приносили немало пользы, а некоторые из них сделали изрядную карьеру, войдя в так называемый малый круг, который обсуждал самые важные вопросы.

Тот же младший брат Александра Владимир ныне храбро сражался на восточных рубежах Руси в дружине князя Святозара — побочного сына Константина от Купавы, и за храбрость был удостоен аж двух наград. Там же добились немалой славы и братья Молибожичи, выходцы из древнего рода именитых галицких бояр.

Константин не собирался никого третировать по принципу: «Сын врага — мой враг», не обращая внимания на происхождение и учитывая только собственные дела любого человека.

Даже дети даже его самых ближайших сподвижников были обязаны начинать с самых низов. В расчет не принимались никакие заслуги отца. К примеру, оба сына того же Афоньки-лучника начинали со службы простыми воинами в Галицком полку. И это несмотря на боярскую шапку отца и на то, что старшего из них крестил сам воевода Вячеслав, назвавший мальца своим именем, а младшего, Владимира, — и вовсе сам Константин, бывший тогда еще князем.

Зато теперь не только сыновья могли гордиться своим отцом, но и сам изрядно постаревший, но еще крепкий глава школы стрелков из лука радовался успехам сынов, которые попали в княжескую дружину и дослужились до сотников, выше которых были лишь пять ветеранов-тысяцких, верховный воевода Вячеслав и сам Константин.

Афонька довольно крякал, тщетно пытаясь скрыть улыбку в поседевшей бороде, когда слышал, что тот же Володимер, сын Афонин, сызнова отличился, за что пожалован государем на ежегодном состязании стрелков второй золотой стрелой. Хотя если бы на испытании смог присутствовать его брат Вячеслав, который вновь отбыл на восточный рубеж, то неизвестно еще, кому она досталась бы, поскольку у старшего таких стрел уже три.

Правда, одна-единственная поблажка, в качестве привилегии за заслуги отцов, и у них, и у детей Евпатия Коловрата, да и у прочих имелась. Это право на первую ошибку, за которую наказание следовало по минимуму, положенному, исходя из Правды Константина, как уже стали называть между собой новый свод законов на Руси.

И еще одно. Ни тех, кто входил в Малый круг, ни их прямых потомков до третьего колена включительно не имел права судить никто, кроме самого государя. Это тоже была льгота, дарованная за долголетнюю верную службу или особые заслуги.

Но князь Александр такой привилегии не имел…

— Запомни, сын, и соблюдай накрепко! Против законов, как бы они ни были суровы, народ не станет роптать лишь тогда, когда увидит, что они одинаковы для всех, от холопа Петряя до верховного воеводы и любого князя, — произнес Константин напоследок. — Понял ли? — и тут же по глазам прочел молчаливый ответ Святослава: «Нет!»

Царевич ни сейчас, ни на другое утро, когда оглашалось царское слово, не вымолвил ни слова поперек, но все равно было заметно, что на сей раз он с отцом не согласен.

Приговор же Константина был прост и суров. Для начала он, встав со своего кресла, установленного на небольшом помосте во дворе воеводы, во всеуслышание объявил старейшинам, представлявшим тех, кто был несправедливо обобран, что отныне и на ближайшие десять лет дань с них он велит не собирать вовсе, а то, что они добудут, будет у них только покупаться по справедливой цене или обмениваться на товары. Толпа одобрительно загудела.

После этого, выждав, когда воцарится тишина, Константин сурово произнес:

— Что же до виновного, то вот мой приговор, — он молча бросил перед собой веревку и, повернувшись, неспешно направился обратно в терем воеводы.